Sonofabitch! (c)

Вот нравится мне это кино с Питером О'Тулом в любимой моей кондиции и в одной из самых донкихотских своих ролей, вышедшее в незабвенном 1985-м - Creator, или "Творец"...

- а недавно дошли руки его скачать, значит сейчас будут скриншоты
www.sharereactor.ru/cgi-bin/mzinfo.cgi?id=8794
А на Горбушке им никто даже не торгует. Странные люди, правда?
У нас слишком много оборудования, мы упускаем из виду общую картину...

Ну что там еще подписать?

Требуется лаборант, свеженький, молоденький... - И желательно из тех, кто еще не слышал о твоем характере?

А вот он уже на подходе, наивный юноша по имени Борис Лапкин,

весьма одаренный и тоже не без сумасшедшинки - вот такой робот у него живет и будит по утрам - электрошоком и занудным ворчанием о предстоящих великих делах

Охотник уже почуял дичь...

Забудьте о физиологии, микробиологии, генетику тоже забудьте... итак, введение в курс общей картины, как раз двенадцать оценок...
Да, а кроме того, я знаю, как зовут девушку, за которой вы сейчас увязались в эту лабораторию!

Вы не видели моего нового студента-стажера?

Переманил, понимаешь, такого лаборанта...

Дом нобелевского лауреата, он же частный филиал лаборатории

Над чем вы сейчас работаете? - Над Люси. Это моя покойная жена.

Из ядра каждой клетки ее организма можно сделать точную копию путем клонирования.

По-моему, из-за вас у меня будет масса неприятностей...

Гарри, хотя бы раз в неделю мне нужна кровать. Знаешь, бывает такая штука,

там есть одеяло, матрас еще, подушки...

Во-первых, это, скорее всего, противозаконно, во-вторых, потенциально опасно, и, в третьих, это явное сумасшествие...

Я только что обнаружил большу-ую общую картину, она была такая большая и такая общая...

Знаете, пока мой отец был жив, я никогда не был о нем слишком высокого мнения. А сейчас... сейчас я так хочу, чтобы он вернулся, чтобы оставался таким, каким он был...

Когда наука поднимется на окончательную вершину, она обнаружит, что там уже давно сидит религия, которая все узнала гораздо раньше...

Барбара Спенсер. Это пока немного, но все, что я могу сказать на данном этапе.

Вот она, прекрасная дама,

ради которой герой готов повторить подвиг Сизифа...

...а также во имя науки подвергнуться допросу третьей степени с применением технических средств...

Рано или поздно ты мне скажешь, чем он занимается у себя на заднем дворе, и тогда я его выпру в филиал для престарелых имени святого Мунго в Норфилд!

Когда-нибудь, глядя в микроскоп, мы заглянем в глаза Господу Богу, и кто из нас мигнет первый, тому отрежут яйца.

Нобелевскому лауреату требуется живая яйцеклетка, подлежащая оплодотворению. Вознаграждение гарантируется.

А вот и яйцеклетка подвернулась...

Знаете, у меня есть такая штука, которая называется - интеллект, а все мои друзья в нашем городке говорят, что при этой штуке надо идти в колледж...

Тест на беременность - чем не повод для знакомства?

Меня зовут Мелли, и я невеста доктора Уолпера, только, пожалуйста, не говори ему этого пока...

Ну как на такую-то не запасть?



Начнем с буквы А... - А может быть, с буквы Б? Бах, Бетховен...

Это будет такой ликбез для музыкально отсталых..

В пылу вдохновения...

... Бетховен иногда оказывает неожиданное действие...

"Чижик-пыжик, где ты был?"

Тем временем процесс сближения продолжается...



Трудно быть застенчивым, правда? А вот мой прежний сосед этого не понимал...

"Таким стыдливым стать бы парою счастливой"...

Вам не приходило в голову - однажды мне может настолько повезти, что вы не застанете меня по телефону с утра, задавая свои дурацкие вопросы, как последний сукин сын?

Сукинсын - по-английски произносится слитно.

Выезд на природу

Чем теплее отношения, тем меньше надобности в одежде...



Всю свою жизнь я мечтала с кого-нибудь сорвать полотенце! А ты, между прочим, неплохо сложен...

Душ вдвоем - это так буржуазно! - А я вообще буржуазный, я люблю большие машины, канареек обожаю...Так надоели эти либералы, интеллектуалы... - К чертовой матери групповой секс! - К чертовой матери кокаин! - К чертовой матери солнечные обогреватели!

Возвращение из похода

и его результаты

Лабораторию накрыли, оборудование конфисковали, труд пошел прахом...

Люси умерла, ее нет!

Ну почему человек, у которого хватило мозгов получить Нобелевскую премию, не в состоянии понять такую простую вещь?

Если Господь согласится дать нам ответы на все наши вопросы, нам понадобится всего лишь восемьсот тысяч долларов, чтобы эти ответы получить...

А с девушкой несчастье - думали, что беременность, а оказалась кома...


- Барбара - очень сложный механизм, произошла поломка, и восстановить ее невозможно... - Я умоляю вас, только не отключайте эту систему! Она еще жива!

Не торопитесь отпевать ее, святой отец, а то можете совершить серьезный грех.

О тебе будет заботиться этот пылкий возлюбленный, который, как он утверждает, видит в твоих глазах ваших будущих детей. Он будет говорить с тобой об этом, и о той любви, которую вы оба разделяете,

он будет тебе петь, будет на тебя кричать,

будет бормотать, шептать, будет тебе рассказывать глупые анекдоты, будет тебе читать вслух... Он будет пытаться, пытаться каким-то образом установить с тобой контакт, и ничто его не остановит - остановить его сможешь только ты.

Знаете, Гарри, я все еще пытаюсь определить эту общую картину, но она все время от меня ускользает, потому что все мое существо заполнено любовью...

А с чего ты решил, что она от тебя ускользает?

Прощай, Люси. В моей жизни появилась другая женщина - она бы тебе очень понравилась...

Отпусти меня, пожалуйста. Позволь мне жить.

Ты сойдешь со мною к водам? - Ну и сказанул!


Я тоже люблю тебя, сентиментальный дурень!

В ожидании чуда...

Она жива!




Не знаю, как это у вас получается, но все переезжают за вами в Норфилд!

Запомни, в науках и искусствах есть одно золотое правило: тот, у кого деньги, тот и командует...

А грандиозный проект по сотворению человека, похоже, увенчался успехом - ученый в недалеком будущем станет отцом...

И как бонус - симпатичная тема из саундтрека
ifolder.ru/10964681

@темы: "Выстрелы" с монитора

---

Предисловие к "Кромвелю"

Ну, конечно, раз уж манифест классиков у меня на подсобке лежит, то одному из манифестов романтиков и подавно прямая дорога ему в мою коллекцию предисловий. Тем более, что в Сети предисловие Виктора Гюго к драме "Кромвель" с ходу не ищется. Саму драму история схоронила, а вот предисловие осталось и меня лично до сих пор радует... В скобках находятся сноски.
Перевод В.Г.Реизова
В предлагаемой драме нет ничего, что могло бы рекомендовать ее вниманию и благосклонности публики. Она не имеет преимущества veto со стороны правительственной цензуры, чтобы возбудить к себе интерес политических партий, ни даже чести быть официальной отвергнутой непогрешимым театральным комитетом, чтобы заранее вызвать литературную симпатию людей со вкусом.
Она предстоит взорам одинокая, нищая и нагая, как расслабленный Евангелия - solus, pauper, nudus.
Не без некоторых колебаний, впрочем, автор этой драмы решился снабдить ее примечаниями и предисловием. Все это обычно совершенно не интересует читателей. Для них важнее талант писателя, чем его взгляды; и определив, хорошо ли произведение или плохо, они уж не интересуются идеями, на которых оно основано, духовной атмосферой, в которой оно выросло. Никто не заглядывает в подвалы здания, осмотрев его залы, и когда едят плод дерева, не думают о его корнях.
С другой стороны, примечания и предисловия иногда служат удобным средством увеличить вес книги и придать, по крайней мере с виду, больше значения труду; это тактика, подобная тактике генералов, которые выстраивают в линию даже обоз, чтобы сделать свой фронт внушительным. Ведь может случиться так, что критики набросятся на предисловие, а ученые – на примечания, - и самое произведение ускользнет от них и пройдет нетронутым сквозь их перекрестный огонь, подобно армии, которая выходит из затруднительного положения между битвами в аванпостах и в арьергарде.
Не эти мотивы, каково бы ни было их значение, руководили автором. «Раздувать» этот том не было надобности, - он и без того слишком толст. Кроме того – и автор сам не знает, отчего это происходит, - его предисловия, искренние и простодушные, всегда больше роняли его во мнении критиков, чем защищали. Они не только не служили для него крепким и надежным щитом, но оказывали ему плохую услугу, как необычная одежда, которая выделяет в сражении носящего ее солдата и навлекает на него все удары, не защищая ни от одного из них.
На автора повлияли другие соображения. Ему казалось, что если никто не посещает подвалы здания ради удовольствия, то иногда бывает небезынтересно осмотреть его фундамент. Поэтому он еще раз отдает себя, вместе со своим предисловием, гневу фельетонистов. Che sara, sara. (Будь, что будет – ит.) Никогда он особенно не беспокоился о судьбе своих произведений, и его не очень пугает – «что скажут» в литературном мире. В этих пылких спорах, столкнувших друг с другом театры и школу, публику и академии, может быть, вызовет к себе некоторый интерес голос одинокого ученика природы и правды, рано покинувшего литературный мир из любви к литературе и предлагающего искренность за неимением ХОРОШЕГО ВКУСА, убежденность за неимением таланта, прилежание за неимением учености.
Впрочем, он ограничится общими рассуждениями об искусстве, ни в коем случае не делая их оплотом собственного произведения, не желая писать ни обвинительной, ни защитительной речи за или против кого бы то ни было. Меньше, чем кто бы то ни было, придает он значения нападкам на его книгу или защите ее. Кроме того, личная борьба ему не по душе. Битва честолюбий – жалкое зрелище. Поэтому он заранее протестует против всякого истолкования его мыслей, всякого применения его слов, повторяя вместе с испанским баснописцем:
Quien haga aplicaciones
Con su pan se lo coma. (Кто делает намеки, пускай ест их со своим хлебом» - последние строки басни испанского баснописца XVIII в. Ириарте).
Правда, многие из главных поборников «здравых литературных идей» оказали ему честь, бросив ему перчатку, - ему, пребывающему в глубокой неизвестности, простому и незаметному зрителю этой забавной схватки. У него не хватит дерзости, чтобы поднять ее. Вот изложенные ниже соображения, которые он мог бы им противопоставить; вот его праща и его камень. Но пусть другие, если они того пожелают, метнут им в голову КЛАССИЧЕСКИМ Голиафам.
Покончив с этим, перейдем к делу.
Мы исходим из следующего факта. Не всегда на земле существовала одна и та же цивилизация или, употребляя выражение более точное, хотя и более широкое, одно и то же общество. Человеческий род в его совокупности рос, развивался, созревал, как каждый из нас. Он был ребенком, он был мужем; теперь мы наблюдаем его почтенную старость. До той эпохи, которую современное общество называет античной, существовала другая эра, которую древние называли ЛЕГЕНДАРНОЙ, хотя точнее было бы назвать ее ПЕРВОБЫТНОЙ. Вот три великих последовательных формы цивилизации с самого ее зарождения вплоть до нашего времени. А так как поэзия всегда являет точное подобие общества, то мы постараемся определить на основании природы последнего, каковы были особенности первой в эти три великие эпохи природы – в первобытную, античную и новую эпоху.
В первобытную эпоху, когда человек пробуждается в только что родившемся мире, вместе с ним пробуждается и поэзия. Чудеса эти ослепляют и опьяняют его, и первое его слово – это гимн. Он так еще близок к богу, что все размышления его – это восторги, все мечты его – видения. Он изливает свои чувства, он поет. как дышит. На его лире только три струны: бог, душа, творение; но эта тройная тайна покрывает все, эта тройная идея охватывает все. Земля еще почти пустынна. Есть семьи, но нет народов; есть отцы, но нет королей, и каждый род существует свободно; нет собственности, нет закона, нет столкновений, нет войн. Все принадлежит каждому и всем. Общество – это община. Человек ничем не стеснен в ней. Он ведет кочевую пастушескую жизнь, с которой начинаются все цивилизации и которая так благоприятствует одиноким созерцаниям, причудливым грезам. Он отдается течению жизни; его мысль, как и его жизнь, подобна облаку, меняющему форму и направление в зависимости от ветра, несущего его.
Таков первый человек, таков первый поэт. Он молод, он лиричен. Молитва – вот вся его религия, ода – вот вся его поэзия.
Эта поэма, эта ода первобытных времен – «Книга бытия».
Но постепенно юность мира проходит. Все увеличивается; семья становится племенем, племя – нацией. Каждая из этих человеческих групп располагается вокруг одного общего центра, и так возникает нация. Общественный инстинкт сменяет инстинкт кочевой. Стан уступает место селению, палатка – дворцу, ковчег – храму. Вожди этих возникающих государств, конечно, еще пастыри, но они уже пастыри народов; их пастырский посох уже имеет форму скипетра. Все устанавливается и приобретает очертания. Религия принимает определенную форму; обряды вносят порядок в молитву; культ обрастает догматами. Так жрец и царь делят между собой отцовскую власть над народом; так патриархальную общину сменяет теократическое общество.
Однако народам становится слишком тесно на земном шаре, они мешают друг другу и ссорятся между собой; отсюда – столкновения царств, война («Илиада»). Они вторгаются в чужие пределы; отсюда – переселение народов, странствия («Одиссея»). Поэзия отражает эти великие события. От идей она переходит к делам, она воспевает века, народы, царства, она становится эпической, она порождает Гомера.
Действительно, Гомер властвует над античным обществом. В этом обществе все просто, все эпично. Поэзия – это религия, религия – это закон. Девственность первой эпохи сменило целомудрие второй. Отпечаток какой-то торжественной важности лежит на всем – на семейных нравах, на нравах общественных. Народы сохранили от бродячей жизни только уважение к чужеземцу и путешественнику. У семьи есть родина; все ее привязывает к ней; существует культ очага, культ могилы.
Повторяем: выражением такой цивилизации может быть только эпопея. Эпопея примет здесь множество форм, но никогда не утратит своего характера. Поэзия Пиндара – скорее жреческая, чем лирическая. Если летописцы, неизбежные спутники этой второй эпохи мира, и начинают собирать предания и считаться с веками, - несмотря на все их старания, хронология все же не сможет изгнать поэзии; история остается эпопеей. Геродот – это Гомер.
Но с особенной силой эпопея проявляется в античной трагедии. Она переходит на греческую сцену, как будто совсем не теряя своих грандиозных, гигантских размеров. Ее персонажи все еще остаются героями, полубогами, богами; силы, движущие ее действие, - это сновидения, прорицания, судьба; ее картины – перечисления, погребения, битвы. То, что пели рапсоды, теперь декламируют актеры – вот и вся разница.
Больше того, когда все действие, все зрелища эпической поэмы перешли на сцену, хор берет то, что осталось. Хор поясняет трагедию, ободряет героев, дает описания, призывает и гонит день, радуется, скорбит, иногда описывает декорацию, объясняет нравственный смысл сюжета, льстит слушающему его народу. Что такое хор, этот необыкновенный персонаж, стоящий между зрелищем и зрителем, как не поэт, дополняющий свою эпопею?
Театр древних, подобно их драме, грандиозен, эпичен, имеет священнический характер. Он может вместить тридцать тысяч зрителей; в нем играют на открытом воздухе, при ярком солнце; представления длятся целый день. Актеры повышают свой голос, прикрывают лицо маской, увеличивают свой рост; они становятся гигантскими, как их роли. Сцена имеет колоссальные размеры. Она может одновременно изображать внутренность и внешний вид храма, дворца, лагеря, города. На ней развертываются огромные зрелища. Это (мы говорим только по памяти) – Прометей на своей горе; Антигона, ищущая с высоты башни своего брата Полиника среди вражеского войска («Финикиянки»); Эвадна, бросающаяся с высокой скалы в костер, где сжигают тело Капанея («Молящие о защите» Еврипида); входящий в гавань корабль, из которого высаживаются пятьдесят царевен с их свитой («Молящие о защите» Эсхила). Архитектура и поэзия – все в нем носит монументальный характер. Античность не знает ничего более торжественного, ничего более величественного. Ее культ, ее история соединяются в ее театре. Ее первые актеры – жрецы; ее сценические игры – религиозные церемонии, народные празднества.
Последнее замечание, которое окончательно определяет эпический характер этой эпохи: как сюжетами, которые она разрабатывает, так и формами, принятыми ею, трагедия повторяет лишь эпопею. Все древние трагики пересказывают Гомера. Та же самая фабула, те же катастрофы, те же герои. Все трагики черпают из гомеровской реки. Это все та же «Илиада» и «Одиссея». Подобно Ахиллу, волочащему за собой Гектора, греческая трагедия кружится вокруг Трои.
Однако век эпопеи приходит к концу. Подобно обществу, представителем которого она является, поэзия эта истощает себя, вращаясь вокруг себя самой. Рим подражает Греции, Виргилий повторяет Гомера; и словно для того, чтобы достойно окончить жизнь, эпическая поэзия умирает в этом последнем рождении.
И пора уже. Для мира и для поэзии наступает другая эпоха.
Спиритуалистическая религия, заменяя собою материалистическое и внешнее язычество, проникает в сердце древнего общества, убивает его и в труп этой одряхлевшей цивилизации закладывает зародыш новой цивилизации. Эта религия совершенна потому, что она истинна; между своими догмами и культом она глубоко закладывает мораль. И прежде всего, как первую истину, она внушает человеку, что он должен прожить две жизни, одну – преходящую, другую – бессмертную; одну – земную, другую – небесную. Она учит его тому, что он двойственен, как и его судьба, что он заключает в себе животное и дух, душу и тело; словом, что он является точкой пресечения, звеном, общим обеим цепям существ, обнимающих собою творение, - ряда существ материальных и ряда существ бестелесных, первый из которых идет от камня, чтобы прийти к человеку, второй от человека, чтобы закончиться в боге.
Часть этой истины, может быть, угадывали некоторые мудрецы древности, но только в Евангелии заключено ее полное светлое и свободное откровение. Языческие школы брели ощупью в ночи, ведомые случаем, хватаясь за вымысел не меньше, чем за истину. Некоторые из их философов иногда озаряли предметы слабым светом, освещавшим только одну их сторону и оставлявшим другую в еще большей тьме. Отсюда все эти призраки, созданные древней философией. Только божественная мудрость могла заменить широким и ровным светом эти трепетные проблески человеческой мудрости. Пифагор, Эпикур, Сократ, Платон – это факелы; Христос – это день.
К тому же нет ничего материалистичнее античной теогонии. Нисколько не пытаясь отделить, как то делает христианство, дух от плоти, она придает форму и лицо всему, даже сущностям, даже понятиям. Все для нее видимо, осязаемо, телесно. Ее богам, чтобы скрыться от взоров, необходимо облако. Они пьют, едят, спят. Им наносят раны, и они истекают кровью; их калечат, и они остаются хромыми навеки. У этой религии есть боги и половинки богов. У нее молния выковывается на наковальне, и в ее состав, кроме всего прочего, входят три луча крученого дождя, tres imbris torti radios. Ее Юпитер подвешивает мир на золотой цепи; ее солнце разъезжает на колеснице с четырьмя конями; ее ад – бездна, зев которой география отмечает на земной поверхности; небом ей служит гора.
Так язычество, лепя все свои создания из одной глины, умаляет божество и возвеличивает человека. Герои Гомера почти одного роста с его богами. Аякс спорит с Юпитером, Ахилл не уступает Марсу. Но мы только что видели, как глубоко христианство отделяет дух от материи. Оно устанавливает бездну между душой и телом, бездну между человеком и богом.
В этот период, - отметим это, чтобы не опустить ни одной черты в предпринятом нами обзоре, - вместе с христианством и через его посредство в душу народов проникло новое чувство, неизвестное древним и особенно развитое у современных народов, - чувство, которое больше, чем серьезность, и меньше, чем печаль, - меланхолия. И действительно, могло ли сердце человека, притупленное до тех пор культами чисто иерархическими и жреческими, не пробудиться и не почувствовать, что какая-то неожиданная способность зарождается в нем, в дыхании религии – человеческой, потому что божественной, религии, которая из молитвы бедняка создает богатство богача, религии равенства, свободы, милосердия. Мог ли он не увидеть все в новом свете, после того как Евангелие показало ему за чувствам душу и после жизни – вечное бытие?
К тому же как раз в этот момент мир переживал столь глубокий переворот, что он не мог не вызвать такого же переворота в умах. До тех пор крушения царств редко чувствовались в гуще народа; низвергались цари, исчезали величества – и только. Молния поражала лишь высшие сферы, и как мы уже указывали, события развертывались словно с торжественностью эпопеи. В античном обществе индивидуум стоял так низко, что бедствие должно было добраться до его семьи, чтобы поразить его. Поэтому он не знал других несчастий, кроме домашних горестей. Было почти неслыханно, чтобы общегосударственные бедствия нарушили течение его жизни. Но в момент, когда утвердилось христианское общество, старый материк был потрясен. Все было взбудоражено до самых корней. События, которым суждено было разрушить древнюю Европу и построить новую, сталкивались, следовали одно за другим беспрерывно и толкали народы толпою, одних на свет, других в ночь. Столько шума происходило на земле, что отголоски этого смятения не могли не дойти до гущи народов. Это было больше, чем отзвук, - это была мощная встряска. Человек, углубляясь в себя перед лицом этих великих превратностей, стал жалеть человечество, размышлять о горьких насмешках жизни. Это чувство, которое было бы отчаянием для язычника Катона, христианство превратило в меланхолию.
В то же время зарождался дух исследования и любознательности. Эти великие катастрофы были также великими зрелищами, поражающими перипетиями. То был север, бросившийся на юг; римская вселенная, изменяющая свою форму, последние судороги целого мира. Едва лишь умер этот мир, как уже тучи риторов, грамматиков, софистов спускаются, как мошки, на его огромный труп. Они кишат, жужжат в этом очаге разложения. Наперерыв они исследуют, комментируют, объясняют его. Каждое сочленение, каждая мышца, каждое волоконце поверженного великана переворачивается на все лады. Это было огромной радостью для этих анатомов мысли – иметь возможность с самого же начала произвести опыты в большом масштабе, получить первым объектом для вскрытия – мертвое общество.
Итак, перед взором нашим возникают одновременно, как бы протягивая друг другу руки, с одной стоны – гений меланхолии и размышления, с другой стороны – демон исследования и споров. На одной границе этой переходной поры – Лонгин, на другой – св.Августин. Не следует относиться с пренебрежением к этой эпохе, заключавшей в себе в зародыше все, что впоследствии принесло плоды, к этим векам, самые мелкие писатели которых – если позволят нам грубое, но точное сравнение, - явились удобрением для жатвы, которая должна была взойти. Средневековье выросло из поздней империи.
Итак, создалась новая религия и новое общество; на этом двойном основании должна была возникнуть новая поэзия. До сих пор, - да простят нам, что мы излагаем выводы, которые читатель, конечно, сам уже сделал из всего сказанного, - до сих пор чисто эпическая муза древних, подобно античному политеизму и философии, изучала природу лишь с одной точки зрения, безжалостно изгоняя из искусства почти все то, что в мире, который она должна была изображать, не соответствовало определенному типу красоты, - типу первоначально великолепному, но, как всегда бывает со всем, что возведено в систему, сделавшемуся, наконец, ложным, скудным и условным. Христианство приводит поэзию к правде. Подобно ему, новая муза будет смотреть на вещи более возвышенным и свободным взором.
Она почувствует, что не все в творении с человеческой точки зрения прекрасно, что уродливое в нем существует наряду с прекрасным, безобразное – с красивым, гротеск – с возвышенным, зло – с добром, мрак – со светом. Она спросит себя, должно ли предпочесть узкий и относительный разум художника бесконечному, абсолютному разуму творца; человеку ли исправлять бога; станет ли природа более прекрасной, если она будет искалечена; имеет ли искусство право, так сказать, раздваивать человека, жизнь, творение; будет ли каждая вещь двигаться лучше, если у нее отнять ее мускулы и пружины; наконец, является ли неполнота средством для того, чтобы стать гармоничным, - и тогда, устремив взор на события, одновременно смешные и страшные, под влиянием только что отмеченного нами духа христианской меланхолии и философской критики, поэзия сделает великий шаг вперед, решающий шаг, который, подобно землетрясению, изменит все лицо духовного мира. Она начнет действовать как природа, сочетая в своих творениях, - но не смешивая между собой, - мрак со светом, гротеск с возвышенным, - другими словами, тело с душой, животное с духом, - ибо отправная точка религии всегда есть отправная точка и поэзии. Все связано друг с другом.
Вот начало, чуждое античности, вот новый элемент, вошедший в поэзию; и так как одно новое условие в существе изменяет все существо целиком, то в искусстве развивается новая форма. Этот элемент – гротеск. Эта форма – комедия.
И на этом мы позволим себе настаивать, ибо мы здесь указали на характерную особенность, на основное различие, противопоставляющее, по нашему мнению, современное искусство – искусству античному, нынешнюю форму – форме мертвой, или , пользуясь терминами менее ясными, но более популярными, литературу РОМАНТИЧЕСКУЮ – литературе классической.
«Наконец-то, - воскликнут люди, которые уже заметили, к чему мы клоним, - наконец-то попались. Мы поймали вас с поличным. Значит, вы считаете БЕЗОБРАЗНОЕ – предметом подражания и ГРОТЕСК – составным элементом искусства. (Да, да, да! Здесь следует принести благодарность знаменитому иностранному писателю, который благосклонно заинтересовался автором этой книги, и засвидетельствовать ему наше уважение и признательность, отметив ошибку, которую он, как нам кажется, совершил. Почтенный критик «принимает к сведению», - таковы его собственные слова, - заявление, сделанное автором в предисловии к другому произведению, о том, что: «В литературе нет ни КЛАССИЧЕСКОГО, ни РОМАНТИЧЕСКОГО; здесь есть, как и всюду, только два подразделения – хорошее и дурное, прекрасное и безобразное, истинное и ложное». Не требовалось столько пафоса, чтобы утверждать это убеждение. Автор никогда не изменял ему и не изменит никогда. Оно отлично уживается с тем, что можно считать «БЕЗОБРАЗНОЕ – предметом подражания, а ГРОТЕСК – составным элементом искусства». Одно не противоречит другому. Различие между прекрасным и безобразным в искусстве не совпадает с тем же различием в природе. В искусстве прекрасное или безобразное заключается лишь в выполнении. Уродливое, ужасное, отвратительное, если оно правдиво и поэтично перенесено в область искусства, становится прекрасным, восхитительным, возвышенным, ничего не потеряв в своей чудовищности, и с другой стороны, прекраснейшие на свете вещи, фальшиво и тенденциозно обработанные в искусственном произведении, становятся нелепыми, смешными, гибридными, УРОДЛИВЫМИ. Оргии Калло, «Искушение» Сальватора Розы с его ужасающим демоном, его «Схватка» со всеми ее отталкивающими изображениями смерти и избиения, «Трибуле» Бонифацио, покрытый паршою нищий Мурильо, резные работы Бенвенуто Челлини, в которых среди арабесков и акантовых листьев смеются такие уродливые лица, - вещи безобразные с точки зрения природы, но прекрасные с точки зрения искусства, между тем как нет ничего более уродливого, чем все эти греческие и римские профили, чем вся эта идеальная красота оправдательных документов, которую показывает в фиолетовых и тусклых тонах вторая школа Давида. Иов и Филоктет с их гнойными и зловонными язвами – прекрасны; короли и королевы Кампистрона – уродливы в своем пурпуре и мишурных коронах. Хорошо выполненное и плохо выполненное – вот прекрасное и уродливое в искусстве. Автор уже пояснил свою мысль, отождествив это различие с различием между правдивым, хорошим и плохим. Добавим, что в искусстве, как и в природе, гротеск – один из элементов, а не цель. То, что не является только гротеском, не есть совершенство). Но красота... но хороший вкус... Разве вы не знаете, что искусство должно исправлять природу? Что ее нужно ОБЛАГОРАЖИВАТЬ? Что нужно ВЫБИРАТЬ? Применяли ли когда-нибудь древние безобразное и гротеск? Сочетали ли они когда-нибудь комедию с трагедией? Пример древних, господа! К тому же – Аристотель... К тому же – Буало... К тому же – Лагарп...» - Действительно.
Доводы эти, конечно, очень вески, а главное, чрезвычайно новы. Но задача наша не в том, чтобы отвечать на них. Мы здесь не строим системы, - боже избави нас от систем. Мы констатируем факт. Мы выступаем здесь в качестве историка, а не критика. Приятен ли этот факт или нет – это не имеет значения. Он существует. – Итак, вернемся назад и попытаемся доказать, что плодотворное соединение образа гротескного и образа возвышенного породило современный гений, такой сложный, такой разнообразный в своих формах, неисчерпаемый в своих творениях и прямо противоположный тем самым единообразной простоте античного гения; мы покажем, что именно из этого следует исходить для установления основного подлинного различия между обеими литературами.
Конечно, ошибкой было бы утверждать, что комедия и гротеск были совершенно неизвестны древним. Впрочем, это было бы невозможно. Ничто не вырастает без корня; последующая эпоха всегда в зародыше заключена в предыдущей. Начиная с «Илиады», Терсит и Вулкан играют комедию, один – для людей, другой – для богов. Слишком много естественного и оригинального в греческой трагедии, чтобы в ней не наличествовала иногда комедия. Такова, - мы называем Менелая с привратницей дворца («Елена», действие I); сцена фригийца («Орест», действие IV). Тритоны, сатиры, циклопы – это гротеск; сирены, фурии, парки, гарпии – это гротеск; Полифем – это ужасающий гротеск; Силен – это смешной гротеск.
Но чувствуется, что этот элемент искусства здесь находится еще в младенчестве. Эпопея, в эту эпоху на все накладывающая свой отпечаток, эпопея тяготеет над ним и заглушает его. Античный гротеск робок и постоянно хочет спрятаться. Видно, что он не на своей почве, потому что он не в своей стихии. Он скрывается, насколько это возможно. Сатиры, тритоны, сирены только чуть-чуть уродливы. Парки, гарпии безобразны скорее по своим атрибутам, чем внешностью; фурии прекрасны, и их называют Эвменидами, то есть кроткими, ласковыми, благодетельными. Дымка величия или божественности окутывает другие гротески. Полифем – гигант; Мидас – царь; Силен – бог.
Поэтому комедия проходит почти незамеченной в великом эпическом целом античности. Рядом с олимпийскими колесницами – что представляет собой повозка Феспида? В сравнении с гомерическими колоссами, Эсхилом, Софоклом, Еврипидом – что значат Аристофан и Плавт? (Эти два имени здесь соединены, но не слиты вместе. Аристофан несравненно выше Плавта; Аристофану принадлежит особое место в поэзии древних, как Диогену – в их философии. Понятно, почему Теренций не упомянут здесь нами наряду с двумя народными комическими авторами древности. Теренций – поэт салона Сципионов, изящный и кокетливый ювелир, под рукой которого окончательно исчезает старый, утративший свою силу комический дар древних римлян). Гомер уносит их с собой, как Геркулес унес пигмеев, запрятавшихся в его львиную шкуру.
В мировоззрении новых народов гротеск, наоборот, играет огромную роль. Он встречается всюду; с одной стороны, он создает уродливое и ужасное; с другой – комическое и шутовское. Вокруг религии он порождает тысячу своеобразных суеверий, вокруг поэзии – тысячу живописных образов. Это он разбрасывает полными пригоршнями – в воздухе, в воде, на земле, в огне – мириады промежуточных существ, которые так живучи в средневековых народных преданиях; это он заставляет во мраке ночи кружиться страшный хоровод шабаша, он дает сатане рога, козлиные ноги и крылья нетопыря. Это он ввергает в христианский ад уродливые фигуры, которые оживит впоследствии суровый гений Данте и Мильтона, или целое племя смешных существ, которыми будет забавляться Калло, этот Микеланджело бурлеска. Переходя от идеального мира к миру действительности, он создаст неиссякаемые пародии на человечество. Это творения его фантазии – все эти Скарамуши, Криспины, Арлекины, гримасничающие тени человека, типы, совершенно неизвестные суровой античности, но тем не менее ведущие свое происхождение из классической Италии. Наконец, это он, окрашивая одну и ту же драму то южной, то северной фантазией, заставляет Сганареля приплясывать вокруг Дон-Жуана или Мефистофеля – ползать вокруг Фауста. (Эта великая драма человека, который губит свою душу, владеет воображением всего средневековья. Полишинель, которого уносит черт, к великому удовольствию площадных зрителей, является лишь банальной и народной формой ее. Особенно поражает при сопоставлении этих двух пьес-близнецов – «Дон-Жуана» и «Фауста» - то, что Дон-Жуан – материалист, а Фауст – спиритуалист. Один познал все наслаждения, другой – все науки. Тот и другой вкусили от древа познания добра и зла; один сорвал его плоды, другой исследовал его корни. Первый губит свою душу, чтобы наслаждаться, второй – чтобы познать. Один – вельможа, другой – философ. Дон-Жуан – это плоть, Фауст – это духа. Две эти драмы дополняют одна другую).
И как свободен и смел он в своих движениях. Как дерзко он выделяет все эти странные формы, которые предшествовавшая эпоха так робко окутывала пеленами. Античная поэзия, когда ей нужно было дать спутников хромому Вулкану, старалась скрыть их уродство, смягчая его, так сказать, колоссальными их размерами. Современный гений сохраняет этот миф о сверхъестественных кузнецах, но он сообщает ему как раз противоположный характер, делая его гораздо более поражающим; он заменяет великанов карликами; из циклопов он делает гномов. С той же самобытностью он заменяет немного банальную Лернейскую гидру многочисленными местными драконами наших преданий – gargouille Руана, gargouilly Меца, chair sallee Труа, dree Монлери, tarasque Тараскона, чудовищами со столь разнообразными формами, причудливые имена которых также составляют их характерную особенность. Все эти создания в собственной своей природе заключают то энергичное и глубокое выражение, перед которым иногда отступала, по-видимому, античность. Греческие Эвмениды, конечно, гораздо менее ужасны, а, следовательно, и менее правдивы, чем ведьмы «Макбета». Плутон – не дьявол.
Можно было бы, по нашему мнению, написать совершенно новую книгу о применении гротеска в искусствах. Можно было бы показать, какие мощные эффекты новые народы извлекли из этой плодотворной художественной формы, которую ограниченная критика преследует еще и в наши дни. Может быть, наша тема заставит нас отметить мимоходом некоторые черты этой обширной картины. Здесь мы только укажем, что гротеска как противоположность возвышенному, как средство контраста является, на наш взгляд, богатейшим источником, который природа открывает искусству. Так, конечно, понимал его Рубенс, охотно помещавший среди пышных королевских торжеств, коронований, блестящих церемоний уродливую фигуру какого-нибудь придворного карлика. Эта всеобщая красота, которую античность торжественно распространяла на все, не лишена была однообразия; одно и то же постоянно повторяющееся впечатление в конце концов становится утомительным. Возвышенное, следуя за возвышенным, едва ли может составить контраст, а между тем отдохнуть надо от всего, даже от прекрасного. Напротив, гротескное есть как бы передышка, мерка для сравнения, исходная точка, от которой поднимаешься к прекрасному с более свежим и бодрым чувством. Благодаря саламандре Ундина сильно выигрывает; гном делает сильфа еще более прекрасным.
Мы будем также правы, сказав, что соприкосновение с безобразным в наше время придало возвышенному нечто более чистое, более величественное, словом – более возвышенное, чем античная красота; так и должно быть. Когда искусство не находится в противоречии с самим собой, оно гораздо увереннее приводит все к своей цели. Если гомеровскому Элизиуму очень далеко до эфирного очарования, до ангельской прелести мильтоновского рая, то только потому, что под Эдемом есть ад несравненно более ужасный, чем языческий Тартар. Разве Франческа да Римини и Беатриче были бы столь обаятельны, если бы поэт не запер нас в башню Голода и не заставил нас разделить отвратительную трапезу Уголино? У Данте не было бы столько прелести, если бы у него не было столько силы. Обладают ли пухлые наяды, силачи-тритоны, распутные зефиры прозрачной стройностью наших ундин и сильфид? Не потому ли воображение новой эпохи в состоянии придать своим феям их бестелесную форму, чистоту их существа, от которой так далеки языческие наяды, что по его прихоти на наших кладбищах бродят уродливые вампиры, людоеды, ольхи, колдуны, оборотни, псиллы, всякие злые духи? (Не с деревом ольхой, как обычно думают, связаны суеверия, породившие немецкую балладу о «Лесном царе». «Ольхи» (на вульгарной латыни alcunae) – особые духи, играющие некоторую роль в венгерских поверьях). Античная Венера, без сомнения, прекрасна, восхитительна; но что породило в фигурах Жана Гужона это легкое, странное, воздушное изящество, что придало им это неведомое раньше выражение жизни и величия, как не близость грубых и мощных изваяний средневековья?
Если от этих необходимых разъяснений, которые можно было бы значительно углубить, нить нашего рассуждения не порвалась в сознании читателя, он, конечно, понял, с какой силой гротеск, этот зародыш комедии, унаследованный новой музой, должен был расти и развиваться, перенесенный на почву более благоприятную, чем язычество и эпопея. Действительно, в то время как возвышенное в новой поэзии изображает душу в ее истинном виде, очищенную христианской моралью, гротеск по отношению к ней исполняет роль заключенного в человеке зверя. Первая из этих форм, освобожденная от всякой нечистой примеси, получит себе в удел все очарование, всю прелесть, всю красоту; она создаст в один прекрасный день Джульетту, Дездемону, Офелию. Вторая получит все смешное, все немощное, все уродливое. В этом разделе человека и творения ей достались страсти, пороки, преступления; это она рождает образы сластолюбия, раболепства, чревоугодия, скупости, вероломства, сварливости, лицемерия; из нее возникают поочередно Яго, Тартюф, Базилио, Полоний, Гарпагон, Бартоло, Фальстаф, Скапен, Фигаро. Прекрасное имеет лишь один облик; уродливое имеет их тысячу, - ибо прекрасное в применении к человеку есть лишь форма в ее наиболее простом соотношении, в совершеннейшей пропорции, в глубочайшей гармонии с нашей организацией. Поэтому оно являет нам законченное, но ограниченное целое, как мы сами. Напротив, то, что мы называем уродливым, есть лишь частный случай неуловимого для нас огромного целого, согласующегося не с человеком, но со всем творением. Вот почему оно постоянно показывает нам новые, но лишь частные стороны жизни.
Любопытно проследить появление и развитие гротеска в новой эпохе. Вначале это вторжение, извержение, наводнение; это поток, прорвавший плотину. Он проходит, рождаясь, сквозь умирающую латинскую литературу, окрашивая Персия, Петрония, Ювенала, и создает в ней апулеевского «Золотого осла». Оттуда он разливается в воображении новых народов, которые перестраивают Европу. Он бьет ключом у новеллистов, у хроникеров, у романистов. Он ширится от юга до севера. Он искрится в мечтаниях германских народов и в то же время оживляет своим дыханием восхитительные испанские romanceros, эту истинную «Илиаду» рыцарства. Он изображает, например, таким образом в «Романе о Розе» величественную церемонию избрания короля:
Un grand villain lors ils esleurent
Le plus ossu qu’entre eux ils eurent.
Особенно ярко он накладывает свою печать на эту чудесную архитектуру, которая в средние века заменяет собою все другие виды искусства. Он запечатлевает свои стигматы на челе соборов, водружает свой ад и свое чистилище на сводах порталов, заставляет их пламенеть на витражах, разбрасывает своих чудовищ, лютых псов и демонов вокруг капителей, вдоль фризов, по краям крыш. В бесчисленных формах выступает он на деревянных фасадах домов, на каменных фасадах замков, на мраморных фасадах дворцов. из искусства он переходит в нравы; и, восхищая народ своими graciosos (слугами-шутами – исп.) в комедии, он дарит королям их придворных шутов. Позднее, в век этикета, он показывает нам Скаррона около самого ложа Людовика XIV. А до этого он расписывает гербы и рисует на щитах рыцарей символические иероглифы феодализма. Из нравов он переходит в законы; множество причудливых обычаев свидетельствуют о нем в учреждениях средневековья. Как раньше он заставлял прыграть на своей тележке Феспида, вымазанного виноградным соком, так теперь он пляшет вместе с молодыми юристами на знаменитом мраморном столе, служившем одновременно театром для народных фарсов и для королевских пиршеств. Наконец, допущенный в искусство, в нравы и законы, он проникает и в церковь. В каждом городе католического мира он организует какую-нибудь особенную церемонию, причудливую процессию, где религия шествует в сопровождении всевозможных суеверий, возвышенное – в окружении всяческих гротесков. Чтобы дать понятие о его напоре, мощи и творческой силе в эту эпоху зари литературы, достаточно сказать, что он сразу же дарит нам, на пороге новейшей поэзии, трех шутовских Гомеров: Ариосто в Италии, Сервантеса в Испании, Рабле во Франции. (Это поразительное выражение «Гомер комического» принадлежит г-ну Шарлю Нодье, который создал его для Рабле и простит нам то, что мы применили его к Сервантесу и Ариосто).
Нет надобности останавливаться долее на этом влиянии гротеска в третий период цивилизации. В эпоху, называемую романтической, все обнаруживает тесную и творческую связь его с прекрасным. Даже самые наивные народные предания с удивительным чутьем выражают иногда эту тайну нового искусства. Древность не создала бы «Красавицы и зверя».
Бесспорно то, что в эпоху, на которой мы остановились, преобладание гротеска над возвышенным в литературе ясно заметно. Но это лихорадка реакции, жажда новизны, которая скоро проходит; это первая волна, постепенно спадающая. Прекрасное вернет себе свое место и свое право, заключающееся вовсе не в том, чтобы изгнать другое начало, но чтобы возобладать над ним. Наступит время, когда гротеск удовлетворится одним уголком картины в королевских фресках Мурильо, на религиозных полотнах Веронезе, участием в двух чудесных «Страшных судах», которыми будет гордиться искусство, в этом видении восторга и ужаса, которым Микеланджело украсит Ватикан, в этом страшном падении людей, которых Рубенс низвергнет вдоль сводов антверпенского собора. Наступит момент, когда между двумя этими началами установится равновесие. Человек, поэт-владыка, poeta soverano, как Данте называет Гомера, всему определит свое место. Два соперничающих гения соединяют свое двойное пламя, и из этого пламени возникает Шекспир.
Мы подошли к вершине поэзии нового времени. Шекспир – это драма; а драма, сплавляющая в одном дыхании гротескное и возвышенное, ужасное и шутливое, трагедию и комедию, - такая драма является созданием, типичным для третьей эпохи поэзии, для современной литературы.
продолжение - в комментах

@темы: Коллекция предисловий

---

Вечной Энергии-матери сын, Углерод полимерный...

Раз уж у нас в последнее время тут месячник познавательных книжек, приведу-ка я сюда еще одну главу сочинения В.Дмитриева "По стране Литературии"...
Что может быть дальше друг от друга, чем органическая химия и рифмованные строки? Что общего между сухим, схематическим языком химических формул и мелодичным языком поэзии?
Однако некоторые русские химики заглядывали в волшебный мир искусства. Так, А.П.Бородин (1833-1887), выдающийся ученый, автор более сорока важных работ по химии, был в то же время выдающимся композитором, мастером вокальной лирики и одним из создателей русской классической симфонии. Его имя стоит в одном ряду с именами других членов так называемой «Могучей кучки»: Балакирева, Мусоргского, Римского-Корсакова.
Наука тесно сплелась с поэзией и в жизни Николая Михайловича Славского. Он окончил университет в 1909 году и стал лаборантом, а впоследствии – профессором химии. Его хобби было писание стихов. Торжественно-приподнятый стиль Гомера, так хорошо переданный на русский язык переводчикам: «Одиссеи» - Жуковским и «Илиады» - Гнедичем, Славский счел подходящим для того, чтобы рассказать о многочисленных превращениях углерода, лежащего в основе всех органических соединений.
В 1911 году, к открытию второго Менделеевского съезда русских физиков и химиков, вышла, без имени автора на обложке, отдельным изданием написанная Славским поэма «Карбониада» (углерод по-латыни – Carboneum), где в 12 песнях безукоризненным античным гекзаметром излагались основы органической химии.
В 1913 году эта брошюра вышла вторично, но столь ограниченным тиражом, что ныне является большой библиографической редкостью. ее нет даже в отделе редких книг Всесоюзной библиотеки имени В.И.Ленина. Все же ее удалось отыскать в фондах Научной библиотеки имени А.М.Горького при Московском университете.
Эта поэма интересна тем, что в ней, помимо чисто научного материала, есть исторические реалии тогдашней русской жизни: упоминания о политических событиях, недавних войнах – англо-бурской и русско-японской, о студентах, эсерах, жандармах.
В первой песне рассказано о том, что свободный углерод встречается в природе в трех формах: алмаз, графит, уголь.

Вечной Энергии-матери сын, Углерод полимерный
Прежде Крониона Зевса, и Геры, и прежде титанов
Существовал на земле, и триморфным от века являлся.
Всем: и бессмертным богам, и простым коммерсантам известен
Радужноцветный блестящий Алмаз, что в стране африканской
Главной причиною был войны англо-бурской жестокой.
В виде Графита блестящего, стально-серого цвета
Часто встречается он. Сибирский графит Алибера
Славится свойством своим; он залегает великим
Мощным пластом на горах туманновершинных Алтая.
В виде аморфного Угля известен он всем земнородным,
А не одним лишь бессмертным богам и ученым великимм.
Так Углерод полимерный в трех проявляется формах
Разных физических свойств, но с единой химической сутью.
Самое главное свойство его – то четырехвалентность.

Ссылками на гомеровские поэмы автор подчеркивает многочисленность соединений, где углерод встречается в связанном виде:

Если бы старец Гомер, который Ахеян исчислил:
Сколько вождей, на каких кораблях, и с какою дужиной
Сердцу родную Элладу покинув, приплыли к Пергаму,
Если бы сто уст имел он, и сто суток подряд говорил он –
Он и тогда бы детей Углерода не смог перечислить!

А вот другой отрывок, связанный с университетской жизнью:

Словно суда быстроходные пышнопоножных Ахеян
Длинной чредою стояли, кормой обращенные к Трое, -
Так и Кислот Органических ряд чередой беспредельной
Тянется, души смущая студентов, держащих экзамен.

Они обращаются с мольбой к Зевсу:

Дай мне запомнить сии превращенья детей Углерода!
Дай, чтобы все я познал и «весьма» получил по заслугам!

Отдельные песни посвящены спиртам, альдегидам, глюкозам, кислотам. И везде автор прибегает к поэтическим сравнениям:

Как саранчу, что несметною тучей над нивой пасется,
Солнечный свет затмевая, - счесть невозможно для смертных,
Так и спиртов многоатомных дивных число бесконечно...

Поэтическим языком изложены здесь и химические формулы:

Если же три Гидроксида три Водорода заменят,
То от Метана-отца переход к Кислоте Муравьиной
Быстро идет, с выделеньем воды, потому что бессилен
Атом один Углерода несколько Водных Остатков
Прочно держать при себе, подобно тому, как Россия
Хоть захватила Манчжурию, но удержать не сумела.

Опять историческая реалия – ведь не так давно закончилась русско-японская война...

Если же весь Водород Гидроксильные группы заменит –
Произойдет Углерода Двуокись. Газ то тяжелый,
Смерть причиняющий людям, а также животным и птицам,
В нем и свеча не горит, но растенья его разлагают.

Ну а как получаются кислоты?

Много Кислот, как песчинок на бреге пустынного моря.
Все происходят они, когда Карбоксил знаменитый
Атом один за другим Водорода заменит в потомках
Славного газа Метана, который горит и не пахнет.

А вот какое определение в конце поэмы дается изомерии, опять с намеком на злобу дня:

Целая Группа порой перепрыгнет на место иное,
Словно как горный олень со скалы убегает от барса,
Иль быстроногий эсер от жандармов в окошко вагона:
Чудное свойство сие Изомерии носит названье.
Как происходит она – не всегда объясненью доступно,
Чаще же скрыто в тумане, там, где Катализ таится,
Где превращенья свои совершает таинственный Радий...

Такова эта любопытная книжка, написанная будущим профессором химии Н.М.Славским.

@темы: (Про)чтение

---

Материализация чувственных идей, сеанс эн-ный...

Так, одна тайна моего детства недавно раскрылась, и теперь я знаю номер того лотерейного билета из "Стола находок утерянных чисел". А недавно еще одна такая тайна оказалась у меня в руках - на этот раз гуманитарная-гуманитарная . Когда лучшие годы моей жизни проходили на продленке, и когда уроки на завтра были давно сделаны, а времени еще оставалось множество, мне давали в руки нотный сборник "Страна Читалия" с песнями Я.Дубравина на слова В.Суслова, написанными от имени героев книг. Чем, несомненно, охоту к переработкам чужого творчества лишний раз во мне подкармливали Разве что ноты с листа читать я так и не умею, так что музыку приходилось сочинять по ходу...
Вот, недавно мне эту книжку тоже прислали, теперь могу и с мелодиями разобраться (местами, похоже, мои-то версии лучше были... )
А кое-что избранное пускай и здесь полежит...

НЕЗНАЙКА

НЕЗНАЙКА

Кто сказал такую бяку:
«Не читал Незнайка книг»?!
Это враки. Просто враки –
Заявляю напрямик.

Я читаю без запинки
Десять тысяч книжек в год –
От картинки до картинки,
А потом наоборот!

Со страниц мелькают лица –
Я читаю все подряд.
Три страницы про жар-птицу,
Две страницы про зверят.

Я вперед быстрее звука
Над страницами лечу.
Прочитал вчера про Чука,
Завтра Гека изучу.

А про дедушку Мазая
Я запомнил с детских лет:
Он, в трамваи залезая,
Забывал купить билет.

Швейк с Атосом – два шпиона –
Поднимали якоря,
Разводили шампиньоны
Тридцать три богатыря.

Бармалей поймал дельфина,
Гекльберри был слугой,
А курносый Буратино
Дружит с Бабою Ягой!

Я читаю без запинки
Десять тысяч книжек в год –
От картинки до картинки,
А потом наоборот!

ВОЖДЬ КРАСНОКОЖИХ

ВОЖДЬ КРАСНОКОЖИХ

С мальчишкою справиться папа не может,
Волнуется мама, в тревоге семья.
А Джонни играет в вождя краснокожих
И прямо в соседей палит из ружья.

Попало немного ремнем – ну так что же!
Отец обещает: «Еще попадет!»
А Джонни играет в вождя краснокожих
И новые стрелы готовит в поход.

Кричат на мальчишку кто мягче, кто строже,
Ругают порой ни за что ни про что...
А Джонни играет в вождя краснокожих,
И справиться с Джонни не может никто!

- Когда ты дома, что за жизнь?
То есть садись, то спать ложись,
То руки мой перед едой!
Мне повезло: пузатый Билл
Меня из дома утащил,
Сидит в пещере у костра теперь со мной.

Пусть я не очень краснокож,
И на индейца не похож,
И нету кольта в кобуре,
Но тощий Сэм – Змеиный Глаз
Меня папаше не отдаст:
Я на заре зажарю Сэма на костре!

Пузатый Билл – такой чудак!
Я подарил ему синяк,
Шикарный круглый синячок!
Такой чудак пузатый Билл:
Он от восторга просто взвыл!
Ну, так и быть, я подарю ему еще.

Не надо мыть ни рук, ни ног,
Не надо в школу на урок,
Не чищу зубы – ну и пусть!
А если вдруг не повезет,
Папаша в плен меня возьмет,
Я обману его и снова украдусь!

ПРО ЕМЕЛЮ

ПРО ЕМЕЛЮ

Ой, как было у царя у Гороха,
Не поймешь, где хорошо, а где плохо.
Уж как доченька была Несмеяна,
Слезы горькие лила, что из крана!
Все ревела целый день, как белуга,
Галки дохли на лету с перепуга.

Бедный старый царь Горох
Слушал, слушал, да оглох.
Кличет: «Дайте мне Емелю!
Жду которую неделю,
Жду которую неделю –
С Несмеяною беда!

От царевны что беды, что урона!
Протекает потолок возле трона,
У трапезной тоже вид затрапезный:
Хоть черпай, хоть не черпай – бесполезно.
День и ночь глядит Горох на дорогу:
Мужика Емелю ждет на подмогу.

А на русской на печи
Жаром пышут кирпичи!
Во Горохову столицу
На печи Емеля мчится,
На печи Емеля мчится –
Балалаечка звенит!

Знамо дело: без чудес нет и сказки.
Из окна царева дочь пялит глазки.
Все-то годы взаперти пребывала –
Балалайки отродясь не видала.
А уж как она поет – любо-мило!
Тут царевна и реветь позабыла.

Ай, Емеля, молодец!
Распотешил весь дворец.
Где тут быль, а где тут небыль –
Я не знаю, я там не был,
Я не знаю, я там не был,
Хочешь верь, а хочешь – нет...

БЕЛЫЙ БИМ ЧЕРНОЕ УХО

БЕЛЫЙ БИМ ЧЕРНОЕ УХО

Хозяин сказал, уезжая: «Жди!» -
И, значит, вернется он.
Но нету хозяина... Льют дожди,
И тучи со всех сторон.
Белый Бим Черное Ухо,
Крапинки на спине,
Если тебе доведется туго,
Ты приходи ко мне.

А в жизни без друга так тяжело,
И холодно так вокруг.
Наверное, ласточки все тепло
С собой унесли на юг.
Белый Бим Черное Ухо,
Ты не скули во сне...
Если ты ищешь на свете друга,
Ты приходи ко мне.

Лесные дороги сковал мороз,
И город в снега одет.
Продрогший, взъерошенный верный пес
Хозяина ищет след.
Белый Бим Черное Ухо,
Крапинки на спине...
В доме моем и тепло и сухо –
Ты приходи ко мне.

САНЯ ГРИГОРЬЕВ

САНЯ ГРИГОРЬЕВ

Затерялась полярная почта
От сурового моря вдали.
Старых писем размытые строчки
Капитана другого нашли.
Он еще и не ведал штурвала,
Бесконечной не знал высоты,
Только в компасе стрелка совпала
С направлением юной мечты.

Любил себе мальчишка повторять:
«Нигде нельзя с мечтою расставаться!
А главное – бороться и искать!
А главное – найти и не сдаваться!»

Были тайны на северном взморье
Непогодой закованы в лед,
Словно знали, что Саня Григорьев
Обещал, что придет и найдет!
Откопает под снежною пылью
На промерзшей насквозь широте...
Самолета могучие крылья
Он приладил к крылатой мечте.

Любил он в чистом небе повторять:
«Нигде нельзя с мечтою расставаться!
А главное – бороться и искать!
А главное – найти и не сдаваться!»

Стиснув зубы и брови нахмуря,
Смелый летчик отважной страны,
Он летел сквозь полярные бури
И сквозь черные тучи войны.
И сейчас он, наверно, в полете,
Все такой же, как был, молодой,
Вы его непременно найдете
Где-нибудь под Полярной звездой.

Все так же любит летчик повторять:
«Нигде нельзя с мечтою расставаться!
А главное – бороться и искать!
А главное – найти и не сдаваться!»

ГАВРОШ

ГАВРОШ

Плывет над Сеною туман
И сыплет мелкий дождь.
Живет в Париже мальчуган
По имени Гаврош.
Чем жив – известно лишь ему,
Где спит – его забота,
Он никому, да, никому
Не отдает отчета.

В боях истерзан весь Париж,
Но жив еще Гаврош.
И он смеется: «Нет, шалишь!
Свободу не убьешь!»
И где в огне, и где в дыму
Грохочет баррикада –
Туда ему, туда ему,
Туда ему и надо.

Победу празднуют враги,
Грохочет барабан.
Но кто сказал, что он погиб –
Парижский мальчуган?
Обманет он и смерть саму,
А как – его забота!
Он никому, да, никому
Не отдает отчета!

ЖИГАН

ЖИГАН

Тучи стелются вдали,
Кличут злые вороны,
И дороги пролегли
На все четыре стороны.
По любой шагай – трудна!
Перекрестки взорваны,
И над каждою война,
И над каждою война
На все четыре стороны.

Замела метель кусты,
Реки льдом закованы,
Всюду грозные посты –
На все четыре стороны.
Мне коня бы где достать,
Да в ночную пору бы
С командиром ускакать,
С командиром ускакать
На все четыре стороны.

Мне тогда дадут наган,
Боевой, с патронами:
«Ты гони врагов, Жиган,
На все четыре стороны».
Принесут весну грачи,
Сгинут злые вороны,
Будут солнышка лучи,
Будут солнышка лучи
На все четыре стороны!

СЫНЫ ПОЛКОВ

СЫНЫ ПОЛКОВ

Горнили: «К бою!» трубы полковые,
Военный гром катился над страной.
Вставали в строй мальчишки боевые –
На левый фланг,
На левый фланг,
В солдатский строй.

Великоваты были им шинели,
Во всем полку сапог не подобрать,
Но все равно в боях они умели
Не отставать,
Не отступать
И побеждать.

В войне победа даром не дается,
Дорога к ней длинна и нелегка,
Но шел вперед на запад Ваня Солнцев,
Шел на Берлин
Отчизны сын
И сын полка.

Тянули связь военные мальчишки,
Катили в бой на танковой броне,
Валились с ног в минуту передышки
И в час ночной
Неслись домой
В коротком сне.

Где вы сейчас, мальчишки боевые?
Вы по весне прислушайтесь: порой
Зовут героев трубы полковые
На правый фланг,
На правый фланг,
В солдатский строй.

@темы: (Про)чтение

---

Мироощущательное

Хвала изобретателям, подумавшим о мелких и смешных приспособлениях:
О щипчиках для сахара, о мундштуках для папирос,
Хвала тому, кто предложил печати ставить в удостоверениях,
Кто к чайнику приделал крышечку и нос.
Кто соску первую построил из резины,
Кто макароны выдумал и манную крупу.
Кто научил людей болезни изгонять отваром из малины,
Кто изготовил яд, несущий смерть клопу.
Хвала тому, кто первый начал называть котов и кошек человеческими именами,
Кто дал жукам названия точильщиков, могильщиков и дровосеков,
Кто ложки чайные украсил буквами и вензелями,
Кто греков разделил на древних и на просто греков.
Вы, математики, открывшие секреты перекладывания спичек,
Вы, техники, создавшие сачок – для бабочек капкан, -
Изобретатели застежек, пуговиц, петличек
И ты, создатель соуса пикан!
Бирюльки чудные, - идеи ваши, - мне всего дороже!
Они томят мой ум, прельщают взор...
Хвала тому, кто сделал пуделя на льва похожим
И кто придумал должность – контролер!
Н.Олейников

---

D i x i !

Итак, вот он, мой антинаучный труд - целый, исправленный, дополненный и сокращенный! :В общем, почти такой, каким замысливался
fgpodsobka.narod.ru/Korni.htm
Так что, можно считать, этап жизни завершился...

@темы: Исторические корни фанфикшена

---

k8, здравствуйте!

И пусть каждое "сегодня" будет позитивным... если захочется...

---

Масленичное...

---

А марш урежут? :)

@музыка: "Мы называемся школой танцев, но мы не учимся, мы танцуем..."

@темы: Записки глюколова

---

От судьбы не спрячешься :)

И, раз уж такая я библиотека,

есть люди - библиотеки

У них всегда можно чему-то научиться, открыть для себя новые горизонты знаний, особенно, если запастись терпением и не лениться потратить много свободного времени. Они многое знают и понимают и часто полны не только академического знания, но и житейской мудрости. К ним всегда можно обратиться за советом.

Пройти тест

тогда не буду наступать на горло собственной песне, а буду снова материализировать тайные желания . Заразил меня подобными желаниями  Гарригаллер. путем вот этой литературной викторины (а на "ай-дабль-дабль-ю" еще и нешуточно подсадил "> )
Хотя, конечно, до той библиотеки мне расти и расти ">
Итак, десять вопросов нормальных:
1. Характер у этого итальянца был полной противоположностью его имени, свой чудесный дар он получил, сам того не желая, пользовался им, сам того не зная, а потерял, когда впервые признался в любви...
2. Non compas mentis lex talionis sic transit gloria mundi – это состав преступления, а наказание?
3. Пушкин дружил с Дельвигом, Шиллер с Гёте, а Принц Датский...
4. Гордый испанец так хотел оказаться в объятиях черноокой дочери марана, но храбрая англичанка женила его на себе, с мечом в руках встав на его защиту...
5. Месье Леблан и мадемуазель Ленуар, мало того, что не звучали так в нашем переводе, но и вообще не носили таких фамилий. У девушки вообще законной фамилии не было, а вот фамилия пожилого господина (по крайней мере, настоящая!) общеизвестна...
6. Как персик, так и ананас
Природой создан не для нас...
7. В клинической практике зарегистрировано всего два случая самаратрофии, и оба пациента носили одну фамилию...
8. А название болезни у этой пациентки звучало как музыка - сирингомиелия, и если у предыдущих персонажей был Фонд, то у нее зато - Общество Взаимной Помощи...
9. «... и пусть два дымящихся либидо скажут последнее слово в нашем споре!» - кто и кому предлагал?
10. Пешка выходит в ферзи, слон и конь принесены в жертву, король остается на доске один, стразы – это фальшивые бриллианты, а фальшивое золото – это...

И три «внеконкурсных», совсем уж раритетных, из разряда «ищу коллег по безумию»:
11. В этой сказке больше всего зла натворила добрая волшебница, ушедшая на покой и забросившая добрые дела. Когда хочется этого самого покоя, и не хочется, чтобы под ногами путалась незваная гостья из реального мира, считающая, что каждая сказка должна хорошо кончаться - пойдешь в союзники даже к людоеду...
12. Начну задачку я решать,
Тружусь, а толку мало:
Конца еще и не видать,
А я забыл начало!
Беда, беда,
Уже забыл начало!
Милый, но рассеянный персонаж, распевавший эти куплеты, был известен под прозвищем Главный Терятель, жил в воображаемом городе Энэмске и больше всего на свете мечтал выиграть в лотерею книгу «Развлечение корней из целых чисел». А в какое учреждение, давшее название этой сказочно-познавательной повести, он пришел, чтобы его мечта исполнилась?
13. Один из неглавных героев этой книги замыслил пьесу о монахе, который в поисках любви побывал в странах Гордости, Жадности, Гнева и Зависти, но нашел ее лишь в далекой Московии. Один из главных героев этой книги фактически повторил весь его путь: и прибыл из Европы в Московию, и рясу монашескую надевал, и с гордостью столкнулся, и с жадностью, и гнев испытал на себе, и зависть. С любовью, правда, вышло сложнее – по всей логике выходит, что нашел он ее в облике юного товарища по заключению. Автор об этом тактично не напоминает, но разумный читатель все поймет в меру своего разумения...

UPD: ответы в комментариях

запись создана: 08.02.2009 в 15:14

@темы: Мистер Хуэмай, Тихие игры под боком у спящих людей, (Про)чтение

---

-Key-, добро пожаловать!

Ключи... и замки

---

Lyna, и с вами будем знакомы!

тень, и луна...

и все прочее...

---

krolik-faina, будем знакомы!

Let it snow, говорите?

и еще

langstore.us/index.php?cPath=2_138

---

Вот мне и стало за тридцать, самое время мечтать :)

А что? Мне в этом промежутке времени нравится

---

Лишний раз про древних греков

Мне как напомнят про древних греков, так сразу на ум приходит этот пассаж...

«Троянская война направлялась галлюцинациями. И воины, которые так управлялись, были совсем не похожи на нас. Они были благородными автоматами, которые не знали, что они делают». Мысль этого автора состоит в том, что у человека без рефлексии восприятие и припоминание повелительных слов приобретают характер звуковых галлюцинаций. Голоса приписываются богам и демонам. Ведь без развитого психологического языка внутренних состояний человеку не остается ничего иного, как приписывать свои поступки другим.

Американский психолог Дж.Джейнес тоже попытался объяснить, почему крито-микенская окраина Древнего Востока превратилась в античную цивилизацию Эллады. Его книга «Происхождение сознания из бикамерного ума» претендует на переворот в нашем представлении о человеке древности. По мысли автора, размежевание Востока и Запада состоялось потому, что около трех тысяч лет назад произошли кардинальные изменения в характере, социальной роли и психологическом воздействии письменности. А вызваны были эти изменения историческими катаклизмами, сделавшими старый графический язык неэффективным. Преобразования коснулись и Востока, но греки пошли много дальше своих соседей.
Джейнес – психолог, который применяет клинические и нейрофизиологические знания к историческому материалу. Отправная точка его рассуждений – билатеральная организация мозга и воздействие на нее разных систем письменности. Ученый справедливо считает, что архитектоника нервных центров сложилась исторически и тем самым дает ключ к разгадкам человеческого прошлого.
Джейнес трактует письменность как способ знакового контроля за поведением индивида в обществе. Последнее же есть экологическая среда человека с меняющейся коммуникативной конфигурацией пространства. Цивилизация расширяет размеры человеческих сообществ за пределы, охватываемые непосредственной коммуникацией. Численность обезьяньей стаи ограничена так, чтобы составляющие ее особи могли слышать и видеть друг друга при движении по кормовой территории. То же можно предположить и о первых людях. Когда коллектив перерастает размеры кочующей орды, коммуникация становится опосредованной. Теперь коллективные действия надо прогнозировать, кодировать в речевых сигналах, а сигналы запоминать. Так возникает язык. Эта несложная схема глоттогенеза в сопоставлении с данными психопатологии и нейрофизиологии приводит автора к весьма нетривиальной гипотезе: у человека без рефлексии припоминание приказа происходит в форме звуковой галлюцинации. Джейнес указывает, что больные шизофренией часто слышат повелительные голоса. Навязчивые галлюцинации возникают на фоне понижения порога идентификации образов, сужения самокритичности и самосознания, других симптомов распада «Я». Интересно, что патологические явления нарастают в моменты принятия решения. Больной оказывается неспособен к рационально-волевому выбору, он полагается на подсказки извне или изнутри своей психики и телесности. И тогда начинают звучать голоса-команды.
Подтверждение своей гипотезе Джейнес находит в билатеральной организации психических процессов. Чем объяснить то, что речевые зоны у современного человека локализованы в левом полушарии мозга – ведь правое идентично по морфологии и анатомии? Возможно, перед нами наследие древнейшего бикамерного ума.
Бикамерный ум состоял из двух частей. Одна представлена голосами-командами, другая – слушает и повинуется.
Центр артикулированной речи под давлением постоянной необходимости в принятии решений переносился в левое полушарие. Правое резервировалось для звуковых галлюцинаций – неартикулированных и не связанных с двигательными путями. Команды-галлюцинации передаются по комиссуре, соединяющей полушария. У человека она уже, чем у других млекопитающих, чтобы сделать императивное воздействие более направленным и концентрированным.
Но почему человеческая психика так долго основывалась на галлюцинациях? Потому что галлюцинаторно-звуковой комплекс выполнял ту интегрирующую роль, которую сейчас выполняет сознание, а сознание может появиться только в богатой символической среде с устоявшимся метафорическим языком. (...) Но такая непрерывность персонального, рефлексивного бытия в единстве непосредственного и опосредованного обеспечивается только зрелой письменной куьтурой. В менее зрелой или в дописьменной надо ориентироваться на непосредственные команды и галлюцинаторно озвучивать их в момент принятия решения. Голоса, которые разъясняют бикамерному человеку, что делать в неопределенных обстоятельствах, называются этим последним богами.
«Бикамерный ум есть форма социального контроля, и эта форма социального контроля позволила человечеству продвинуться от маленьких групп охотников-собирателей к большим аграрным сообществам. Бикамерный ум с его контролирующими богами развивался как финальная стадия эволюции языка. И в этом развитии лежит происхождение цивилизации».
С возникновением письменности звуковые галлюцинации не рассеялись. Наоборот. Иероглифические и клинописные строки вещают от имени небес. Если статуя Бога – сам Бог, то надпись на ней – его голос. Первые письменные документы в подавляющей массе – административно-хозяйственная отчетность храмовых и дворцовых архивов. о головах скота, сандалиях, мерах лука и пива повествуют торжественно и сакрально. Ведь даже мелкие распоряжения издаются небожителями или, по крайней мере, их наместниками. Государство совпадает с дворцовым и храмовым хозяйством. Его правитель – живой Бог (фараон в Древнем Египте) или наместник богов (цари-жрецы Двуречья). Власть запечатлевает свой повелительный голос на папирусе, глине, камне и разносит его как можно дальше и внушительнее. Такой порядок правления Джейнес называет бикамерной письменной теократией.
Отражение подобного мира автор находит и в «Илиаде». Он рисует удивительные картины. «Троянская война направлялась галлюцинациями. И воины, которые так управлялись, были совсем не похожи на нас. Они были благородными автоматами, которые не знали, что они делают». Мысль этого автора состоит в том, что у человека без рефлексии восприятие и припоминание повелительных слов приобретают характер звуковых галлюцинаций. Голоса приписываются богам и демонам. Ведь без развитого психологического языка внутренних состояний человеку не остается ничего иного, как приписывать свои поступки другим. «Человек «Илиады» не имел субъективности, как мы; он не имел осознания своего сознания мира и внутреннего умственного пространства для интроспекции. В отличие от наших субъективных сознательных умов, мы можем назвать ментальность микенцев бикамерным умом. Воля, планирование, инициатива организованы вовсе без участия сознания, а затем «рассказаны» индивиду на его обычном языке, иногда с визуальным ореолом знакомого, друга, или авторитетной фигуры, или бога, или иногда только голосом. Индивид подчинялся этим галлюцинаторным голосам, потому что он не мог видеть, что делать самому».
О том, что герои «Илиады» ведут себя как марионетки богов, знает всякий, читавший знаменитую поэму. Афина за волосы оттаскивает от Агамемнона рассвирепевшего Ахилла и сообщает ему инструкцию на ближайшее будущее. Эта инструкция и определит развитие событий: временный выход царя мирмидонян из ахейской коалиции и неудачи той в боях за Трою. Зевс передает Агамемнону коварный приказ атаковать город из проигрышной позиции. Афродита спасает от гибели в поединке Париса-Александра и отводит своего протеже в спальню Елены. Сюда с городской стены богиня направляет саму Елену, правда, без пререканий со стороны усталой и раздосадованной женщины. Аполлон велит раненому Гектору вернуться в строй. В песне двадцатой «Битва богов» олимпийские небожители изображены наподобие болельщиков и тренеров, расположившихся вокруг арены смертельного состязания; каждый направляет и подбадривает своего бойца. Когда после гибели друга Патрокла Ахилл отрекается от гнева и возвращается в ахейский стан, то Агамемнон извиняет пагубное помрачение ума вмешательством с Олимпа:
«Часто о деле мне говорили ахейские мужи;
Часто винили меня, но не я, о ахейцы, виновен;
Зевс Эгиох, и Судьба, и бродящая в мраках Эриннис,
Боги мой ум на совете наполнили мрачною смутой...» (...)
Звуковой приказ из правого полушария запускал телесное движение без проволочек сознания. Так импровизирует пианист – он сразу переводит звучащую в голове мелодию в удары по клавишам. Поэтому понятий тела и души – обобщений главных сторон человеческого существа – «Илиада» не знает. Вместо этого она предлагает богатую кинематическую картину телесных органов и психофизических состояний. Последние объединены в несколько локальных центров, именуемых нусом, тюмосом, френисом, психеей (псюхе). Это еще не психологические термины, как в послегомеровском языке. В бикамерную эпоху все побудительные причины поведения располагаются вне человека. Но это - и не обозначения богов.
«Илиада» - документ переходного времени. Джейнес находит психокультурную многослойность в промежуточном характере гомеровских изображений человека. Бикамерной цивилизации незачем локализовывать причины действий где-то в теле, поскольку она прямо действует через богов, то есть через галлюцинаторные голоса.
Психологическая терминология развивается в 4 фазы:
Объективная. Имеет место в бикамерной фазе, когда термины относятся к простым внешним наблюдениям.
Внутренняя. Имеет место, когда термины означают явления внутри тела, в частности, некоторые внутренние ощущения.
Субъективная – термины относятся к процессам, которые можно назвать ментальными; процессы начинаются от внутренних стимулов, предположительно во внутренних пространствах, где их метафорически помещают.
Синтетическая – различные центры объединяются в одно сознательное «Я», способное к интроспекции.
Переходом ко второй фазе начинается закат бикамерного ума: боги плохо подают команду, и поэтому соавторство переадресовывают внутреннему органу. Открытый таким образом локальный телесный центр психической жизни получает художественное описание с помощью метафор. Так, преимущественно в творчестве послегомеровских поэтов, достигается третья фаза. Наконец, современное рефлексивное сознание (четвертая фаза) мы находим впервые у Солона, открывающего IV век до н.э. – век рождения философии и науки. Он советует не рассчитывать на богов и часто поминает человеческий ум - нус.
Гомеровские предпонятия относятся преимущественно ко второй фазе, но встречается и более ранняя лексика. Так, тюмос Ахилла – это стрессовое возбуждение его организма, описанное в физиологических симптомах. В батальных же сценах тюмос (напор) противника прекращают ударом копья. Есть уже и субъективные уподобления тюмоса полости, наполняемой гневом:
«Прянул и быстрый Пелид, и наполнился дух его гнева бурного» (Дух – это тюмос, переведенный привычным для читателя понятием). Но такое понимание человека у Гомера едва намечено; к тому же, нельзя исключать влияние позднейших редактирований текста.
Сознание появится, лишь когда человек получит внешний (письменный) аналог своей жизни в виде последовательного описания ее событий и сопутствующих им психологических состояний. Такой переворот совершит лирическая и элегическая поэзия, а закончит философия.
Остроумная психофизиологическая гипотеза Джейнеса, к сожалению, не располагает материалом, на котором только и может быть доказана: живыми людьми гомеровской эпохи.
Первоисточник: Jaynes G. The Origin of Consciousness in the Breakdown of the Bicameral Mind. Boston, 1982.
Источник,откуда взято: В.А.Шкуратов. Историческая психология. М., «Смысл», 1997.

---

Пепел диплома стучит в мое сердце (с)

Я в очередной раз великий умывальник теоретик и в очередной раз изобретаю велосипед - точнее, разбираю уже существующий...
"Почему опоздал?" "Будильник сломался". "Да ла-адно, сломался... скажи уже честно, напился и разбил". "Ну, если честно - то накурился и разобрал".
А я вот пытаюсь разобрать фанфикшен на классификацию, изначально - в качестве бантика на мой антинаучный труд, ну и чтобы лишний раз не путать ангст с апокрифом

По месту в фабуле:
Сиквел, или продолжение — "что было дальше". Главная ловушка: что делать с героями, которые в исходном тексте уже прошли все свои квесты и перешли на новый качественный уровень, так что им остается лишь заниматься «повторением пройденного». Однако в жизни ничто не окончательно, и раз завоеванные позиции подчас приходится отбивать ежедневно.
Приквел, или предыстория— «что было раньше». Додумывать предпосылки известных событий, наблюдать за героями, когда мы-то знаем их судьбу, а они не знают...
Side, уже практически известный как вбоквел — развитие боковых линий, синхронно (или почти синхронно) с временем повествования. «Незаметные» эпизоды, прошедшие мельком персонажи, и вообще то, что творилось вокруг, пока автор следил за главным героем.
Missing scenes — а это, так сказать, «внутрьвел», вплетение дополнительных эпизодов в ткань повествования. Для тех, кому нравится проходить «между капельками», вписывая свою версию истории, не изменяя хода событий, заданного изначально.
Mirror — встречалось мне мельком, в далеком зарубежье и лишь однажды, но идея понравилась. Полное воспроизведение канонической сцены, но через восприятие другого участника, не того, который повествует у автора.
Палимпсест, или переписывание — если предыдущие разновидности исходную фабулу не трогают, то здесь берется хронологическая канва исходника, и по ней пишется все свое: меняются сами события, их порядок, вступают новые участники...
По отношению к канону:
Gen, или «в каноне» — точка зрения последователя совпадает с точкой зрения автора, и заданный ход событий не изменяется. Может быть плодотворной почвой для сиквелов-приквелов, но не обязательно. Особенно красиво смотрится с элементами стилизации.
AU-1, или апокриф — мир автора и последователя совпадают, но точка зрения второго принципиально расходится с первым, что он дает понять .
Разновидности, которые могут перекрывать друг друга и сочетаться:
«Не так все было» — сознательно изменяется, в целом или частично, ход событий, заданных каноном: хронисты наврали, свидетели промолчали, а потомки недопоняли... Если вообще кто-то задается целью объяснять расхождения с каноном.
«Смена вех» — общий ход событий сохраняется, меняется к ним отношение. Можно перебросить повествование в уста другого персонажа (даже совсем эпизодического), Могут изменяться предпосылки или открываться последствия, не предусмотренные автором канона, смена черного на белое и пафоса на иронию — это тоже сюда.
Любовный апокриф — не называю эротическим лишь потому, что линии чувств, прочерчиваемые между героями, могут ограничиться вздохами при луне или суровым хлопком по плечу. Главное – чтобы таковые отношения не были (или были, но недостаточно) прописаны в каноне, иначе это уже gen. Подвиды в зависимости от соотношения полов в паре — slash (однополые) и het (разнополые), хотя изначально первый термин включал оба значения.
Исторический апокриф — специально выделяю, в надежде, что больше будут таких писать Это когда исходник, по незнанию или намеренно, расходится с объективными условиями и реалиями описываемой эпохи. А вот продолжатель ставит целью объяснить, как оно все могло быть на самом деле...
AU-2, или перекодировка — тут меняется не столько ход событий или взгляд на них, сколько стиль и фактура. Тонкую грань, отделяющую перекодировку от плагиата, ставит абсолютная узнаваемость первоисточника.
"Низкий" бурлеск, или стеб - подвид AU-2, выделенный за свою давнюю и славную историю (бывает еще «высокий» бурлеск, излагающий низменные события напыщенным слогом, но это как раз не сюда). Характерно снижение слога, окрашивание интонации от иронической до гротескно-развязной, вставление юмористических деталей и эпизодов. Стихотворная разновидность — филк, или изврат, обычно, кроме прозаического первоисточника, подразумевает еще известную песню или стихи (бывает и серьезный, но редко).Очень-очень тонкую грань, отделяющая стеб от пародии, ставит объект насмешки: в пародии это автор, его личность, стиль, литературная школа, недостатки его повествования. Стеб обычно автора не касается, а веселится совсем над другими вещами — или же просто так.
Кроссовер — сплетение двух канонов. Может носить черты каждой из предыдущих разновидностей, даже джена.

По форме:
Рассказ, повесть, роман, стихотворение, поэма, драма — тут все понятно, никаких неожиданностей.
Специфические формы:
Драббл — нечто среднее между наброском и отдельной сценой. Пожалуй, единственная форма, от которой, по определению, не требуется завершенности (чтобы была завязка, развязка и тому подобное). Не потому, что «не литература», а потому, что недостающие детали уже содержатся в исходном тексте, и в идеале драббл пристраивается к нему, как еще один кусочек мозаики.
Виньетка — еще миниатюрнее, но, может быть, завершеннее, не кусочек мозаики, а штрих или детальна полотне. Любопытная штука — виньетка-апокриф, служащая той Архимедовой точкой, что может перевернуть содержание увесистого романа.
Челлендж — штука и вовсе специфическая: требования к форме четко определены, но практически произвольны. Может быть ограничено количество слов (чаще всего сто), может быть задана ситуация («последний герой»), или хронология («времена года»), или стихотворная форма (хокку, лимерик), или обязательное упоминание слова «эвкалипт» — нет предела интеллекту.

По эмоциональной окрашенности:
Dark — жестко, тяжко, мрачно, часто предельно мрачно, кровь, пот, слезы, рубилово, мочилово. Или же действие происходит на «темной стороне», окраска которой может варьироваться от готичной до какой-нибудь милитаристской.
Angst — тоже невесело и подчас мрачно, но, исходя из родословной термина, герои борются скорее с собой и своими заморочками, чем с жестоким миром. Рядом с предыдущим пунктом – ИМХО, как блюз рядом с хэви-металом.
Romance — романтика она и есть, во всех смыслах – от стремления к необычности до акцента на любовных отношениях. Отдушина для высоких чувств, фрустрированных рыночной экономикой
Fluff — легкое, воздушное, ветерку послушное, милое, чистое, белое, пушистое. Если термин появляется в устах критика, значит, по какому-то из этих пунктов перебор.
Casual — «как в жизни»; нечто подчеркнуто домашнее, бытовое, насыщенное жизненными деталями и повседневностью. Хорошо работает на материале, подчеркнуто мифологическом и размытом в плане подробностей.
Humor — он и в Африке юмор. Не совсем понятно, что тогда делать с сатирой, ну да поставлю в тот же англоязычный флакон.
Action — может блуждать по всем предыдущим регистрам, главное, чтобы побольше действия и поменьше рассуждений.

Что-нибудь забыто, спутано, упущено?

@темы: Общая теория всего

---

И еще пробило меня сходить повьюговействовать...

...памятуя опыт  i-key, пришлось дождаться вечера...

картинки

На Эйфелеву башню цветной подсветки пожадничали

И не только на нее - на масштабные скульптуры тоже почему-то освещения не хватило, а жаль:



Больше всего порадовали, правда, даже не скульптуры, а милые детали в виде ледяных урн, ледовых фонариков или вот такого игрового автомата

Бутылец (тоже ледяной)

И гражданин на лавочке

@темы: Культпоходное

---

Оптом и в розницу?

Ну конечно, издали сначала читаются крупные буквы, а потом все остальное...

@темы: Записки глюколова

---

Имха киношная

Как обычно, реагирую на актуальное не раньше, чем оно утратит свою актуальность...

про массаракш - сбивчиво и туманно

Повезло мне, что не пришлось смотреть "Обитаемый остров" на большом экране. А то был бы мне аттракцион «почувствуй себя выродком» Обычно после выхода очередного отечественного блокбастера я ломаю руки и про себя причитаю: "ну могут же снимать грамотную картинку, только почему же нельзя было прописать грамотный сценарий?! столько денег вбухали - и опять не разбери что!" А в этот раз со сценарием у меня не было никаких проблем, а вот картинка с первого раза сильно угнетала. Со второго уже не так сильно - да еще если первоисточник перечитать, половина претензий снимается. Да, неуютно у них на Саракше, а кто сказал, что должно быть уютно? И многолюдство, от которого рябит в глазах, тоже вроде бы каноническое, и шесть тысяч человек массовки, которые там толкутся, делают это в строгом соответствии с текстом Но все равно, в тексте мне было почему-то значительно яснее, как в эквилибриуме. А так, как в фильме, мне было разве что в "Улитке на склоне" - вот такая же беспомощность накрывает с головой, когда силишься понять, кто куда бежит и зачем, и осознаешь, что понимать это бессмысленно
Еще вспоминался "Турецкий гамбит" - не фильм, а этот вот пассаж: "Сначала будут долго стрелять из пушек, потом побегут вперед и п-поднимутся клубы дыма, вы ничего не увидите, только услышите, как одни кричат «ура», а другие кричат от боли". Чувствуется, что так и ставят в последнее время батальные сцены, и это очень даже можно понять, и жду я такую войну во второй части - а вот оргии энтузиазма хотелось бы несколько почетче.
Блондинистого мальчика-одуванчика в роли "башни"-Максима, конечно, забавно было видеть. Зато очень понятно раздражение жителей планеты по поводу его дурацкой улыбки - «Орбит» и «Дирол» должны передраться за права спонсирования фильма. Ну ничего, авось во второй части перекуют - и даже, надеюсь, что-нибудь сделают с его жуткими кудряшками. А то помню я одного Растиньяка примерно с такой же шевелюрой, тоже сначала вызывал недоумение, а когда через двадцать минут причесали его по парижской моде - сразу на человека стал похож...
Несчастный Гай, разумеется, в превентивном порядке пал жертвой слэшеров. Я понимаю, что люди старались не допустить ненужных подтекстов. Старались, спору нет. Все сцены с его участием ретушью залили. Только чего добьются? Те, кто не читал, побегут читать, (надо же узнать, кто такой массаракш! ), прочитают все выпущенное и как минимум задумаются, зачем же это было выпущено...
Но Рада хорошая, такая вещь в себе, с затаенной силой и страданием, и сцены с ней хорошие, и гуляют они в этом парке хорошо. Правда, представления о любви у создателей картины интересные - ассоциируются с замиранием всего живого...
Из понравившегося: просто феерическая геральдика. Очень правильный Странник — казалось бы, ничего нет от описанного облика, а вот пра-авильный. Взгляд такой тяжелый... Да и сам Бондарчук хорош, только слишком часто себя в ванне снимает. Превращение Творцов в Отцов тоже вышло занятное, со всеми этими «алло, папа»...
Общее впечатление какое-то смутное, все равно что свинцовое вогнутое небо на декорациях. И вторую часть уж очень хочется, авось встанут на место какие-нибудь элементы

про стиляг - неожиданно положительно

А вот совершенно неожиданно понравилось. Может быть, ожидания были заниженные, казалось, уж такую легковесную глупость сделают, что не отплюешься. Ан нет, получилось очень даже неглупо - и то, что судьбы персонажей шире, чем их внешняя "легкость бытия", и противоречие "ярких заплат" с грузом семейного быта, за которым в итоге остается закономерная победа, и очень уж красиво было наблюдать движение одного героя от обывателя к представителю субкультуры , а другого - в обратном направлении (как я люблю этот прием, еще с «Калигулы» Томана)...
Профанация? Бесспорно. Лурманизм, можно сказать Но, во всяком случае, лично мне не хотелось срываться со стула и бить морды создателям во имя русского рока. Конечно, к языку этому приходится приноровиться, особенно в сцене комсомольского собрания (мама, которая сидела рядом и верифицировала происходящее "ой, а вот такие чубы накручивали! а вот так чулки закрашивали! а вот так по ночам джаз по чужим волнам ловили!", от этой сцены решительно открещивалась) - но ведь и в магазинах обычно не поют, потрясая вешалками. Как сказал кто-то умный по поводу «Кубанских казаков», мы ведь не ждем от «Сильвы» исторической картины общественной жизни Австро-Венгрии прошлого века.
Там достаточно вкусных деталей. Братишка главного героя, его оставленное за спиной «я». Выход на поверхность спрятанной человечности «железных дам», как старшей, так и младшей. Сейшен двух саксофонистов, разделенных пространством.
Ну и старшее поколение зажгло просто нереально. Какой Гармаш правильный, как веришь во все, что он делает, хотя, очевидно, не будь его, поверить было бы непросто. И так к нему эта песня идет, что уже отдельно не воспринимаю (ну да, и на толчке с камасутрой). Кстати, и сама камасутра — придумка, по-моему, замечательная, насмотрелись уже на обнаженную натуру, теперь символов подавай. И зримо представляешь себе переживания той любопытной соседки... А лощеный, циничный дипломат Янковского (сначала и не верилось, что так хорошо сохранился), «в гостях можно оставить зонтик, невинность, в конце концов...», а тихие зашуганные родители Боба, а совершенно фантастический саксофонист Алексей Горбунов с такими шалыми, непогасшими глазами...
Да, обидно за "нас всех", записанных в "серую массу", ведь не столько от ограниченности были эти серые наряды, сколько от беспробудной нищеты (и от варварского отношения к легкой промышленности, чего уж там). Не все рождаются в семьях дипломатов, и как-то слабо верится, что, даже разгружая по ночам вагоны, можно было заработать на подобный образ жизни, а не на элементарные нужды. И да, когда главгер показывает подруге-комсомолке дикие па своих стиляжьих танцев, смотрится он таким идиотиком, что очень понимаешь вал карикатур и издевок по этому поводу.
Да, "шоу", как сказала та же мама с оттенком пренебрежения, можно было бы снять и нормальный фильм. Ну вот есть же в этой нише, между прочим, "Взрослая дочь молодого человека", которую тут у меня, не знаю почему, искали... Пусть и вот такое будет
В целом, мне кажется, шалость удалась.
И финал правильный

@темы: Культпоходное

---

Флыф, добро пожаловать!

И вот вам табун лошадей - хоть и не мои, но красивые...