Маленькая рыжая катастрофа, и вам здравствуйте!

---

СвеТ_, здравствуйте!

---

Хэтта, здравствуйте!

(There is no frigate like a book (c) )

---

Пусть было так...

 .Крист, бесконечное спасибо за этот флэшмоб, который уже стал сообществом, за тысячи мурашек, гуляющих по спине, и за так удачно выпавший из моей биографии день...

и то, что я хочу, чтобы где-нибудь было, пусть полежит и здесь - под катом, ибо много

Итак, пусть где-то совсем рядом, в обычной городской квартире, живет добрый волшебник в очках вместе с нарисованным котом и джинном в термосе, и пусть время от времени он рисует мелом на какой-нибудь двери старинный ключ с завитушками.
Пусть рыжий паренек идет за ветром вместе с фокусником по кличке Полфунта.
Пусть где-то Дик Свивеллер учит маркизу играть в крибедж, прихлебывая пиво с джином и напропалую цитируя стихи.
Пусть другой Дик ведет Джона Мэтчема по лесу через множество препятствий, даже не догадываясь, что никакой она не Джон (но потом пусть обязательно это узнает).
И пусть каноник Фортунат радуется успехам умницы Озрика, владеющего латынью от рождения – и тоже не знает, что никакой она не Озрик, а вовсе даже Азарика, и что ей суждено полюбить именно того человека, которому она так мечтает отомстить.
А еще пусть Оскар, которая и в самом деле Оскар, все-таки станет командиром отряда гвардейцев. И пусть наконец поймет, что любовь ближе, чем она считает.
Но, раз уж зашла речь об Озрике, то пусть и Лена-Зофия Кастеллафранка да Сервейра перебирает струны гитары, еще не встретив каторжанина номер Тринадцать и не зная, что купец Канунников жив.
Пусть пожилой священник выкупит у дьявола одну человеческую душу за все имеющееся у него серебро. После чего маленькая девочка, что тащит ведро воды по темному лесу, почувствует, что за дужку ведра взялась незнакомая добрая рука, уличный мальчишка разломит кусок хлеба на три неравные части, студент-правовед наденет на шею медальон с письмом и уйдет из спокойствия в неизвестность, шальная и несчастная девчонка бросится между бандой воров и решеткой сада, а циник, пьяница и магистр игр Флоры в Тулузе все же успеет встать к стене рядом с тем, кто ему дороже всех на свете.
Пусть к воротам полуразрушенного замка, где проводит унылые дни молодой наследник старинного, но бедного рода, однажды в бурную ночь подъедет фургон бродячих актеров. И пусть в сундуке, конфискованном у других бродячих актеров, найдется голубая роза, а служанка Марсела пусть обязательно поставит ее в воду.
Пусть хотя бы в одном из миров маленькая Русалочка встретит не только принца, но и Сульпициуса.
Пусть каждый из двух узников замка Иф упорно роет из своей камеры туннель, чтобы прорваться на свободу, а на самом деле – чтобы дорыться друг до друга. Иногда это даже важнее, чем свобода. И пусть по той же причине к узнику Жаровинецкой крепости, известному как отец Гермоген, однажды подсадят мальчишку-скомороха.
Пусть жаркой бразильской ночью в заброшенном пакгаузе Дора чинит одежду своим мальчишкам.
Пусть чудесный и никем не признанный художник расписывает красками яблоки в саду, разбитной киношник в темном зале крутит ногами свой аппарат, отпуская веселые комментарии к кадрам, а к той деревне, где они находятся, уже подъезжает бричка с театральным режиссером, доверху набитая новаторскими идеями.
Да, и «Антилопа-Гну» со своим экипажем – в полном составе – пусть где-то там же катит по дорогам благоуханного юга, вопреки бездорожью, разгильдяйству и строительству социализма.
Пусть в городе Розуотер, округ Розуотер, штат Индиана, всегда работают два телефона – красный, если пожар, и черный, если кому захочется покончить с жизнью – ну, или просто потрындеть и поныть.
Пусть для Трейси Уитни однажды наступит завтра.
Пусть за столиком бара «Пилад» будет быть всегда лекция о тамплиерах в стиле вестерн, а у окна трактира «Столичный город» - горячая беседа о вековечных вопросах.
Пусть отважная и острая на язык девушка по имени Станс, создавшая личное «Общество взаимной помощи», едет по улице, так ловко орудуя рычагами, что прохожие думают - она угнала коляску у папы-инвалида.
И пусть двум ирландским парням в таких же колясках удастся не только найти отдельную квартиру, но и заманить к себе самую прекрасную и отвязную сиделку.
Пусть путешественник в черном, вышедший из экипажа, чтобы поразмять ноги, встретит на дороге печального юношу с букетом желтых цветов, и пусть все-таки отговорит его топиться. Смерть и так никуда не денется от каждого из нас.
Пусть немая Катрин однажды залезет на крышу и начнет колотить в барабан – потому что бывают минуты, когда необходимо брать в руки барабан.
И пусть они там на Альфе выберут время, а не пространство.
А где-то пусть будет необъятный океан, по которому идут «Святая Мария», «Даешь!» и «Лавр Георгиевич», а про «Дункан» и «Арабеллу» уже все сказали. Да, и пусть где-нибудь, на море или даже на суше, обязательно будет Измаил, чтобы было кому объяснить людям про великую и вечную Первую Конгрегацию верующего мира, про то, что трезвый каннибал лучше пьяного христианина и про то, какая это роскошь - засыпать в нетопленой комнате.

А теперь, поскольку мне мало сегодняшней вакханалии в комментах (пусть никто не пугается, это от души и чтобы не повториться... хотя в итоге я все равно повторяюсь) , я еще подцеплю крючком кое-какие нити... Потому что, например, в дополнение к пляшущим здесь цыганкам мне совершенно необходимо, чтобы...
...пусть на площади Мадрида пляшет еще одна цыганка, а нищий испанский дворянин, здорово умеющий драться и сочинять язвительные песенки, любуется ею, забыв, что расплатиться может лишь стихами.

Елена-турк
Пусть в жарком итальянском городе романтичный юноша признается в любви девушке, не зная, что они должны быть врагами.
И пусть в другом (но очень похожем) итальянском городе другие юноша и девушка все так же не могут ни дня прожить без насмешек друг над другом... и вообще друг без друга. Кстати, пусть и Розалинда где-то в Арденнском лесу весело передразнивает любовные стихи, автор которых пока не знает, что они уже успели дойти по адресу.

 justdacat
И конечно же, пусть где-то, ведомый желанием отомстить за семью и еще не знающий, сколько ему предстоит свершить, карабкается по стенам молодой итальянец в белом капюшоне.
Буквально то же самое прошу повторить для молодого тощего австрийца с еврейской кровью, в короткой одежде не по росту и с сиянием в светлых глазах.

Joker_the_Violett
Пусть где-то своевольная девчонка из заброшенного замка повстречает рыжего мальчишку, и они никогда в жизни не догадаются, что неизвестный им английский драматург однажды написал о них пьесу.
А еще пусть совсем другая своевольная девчонка из сильно запущенного замка встретит совсем другого рыжего мальчишку, и после того, как он победит ее в честном бою, они вместе станут дуть на слабо разгорающийся костер, чтобы поджечь тот самый замок. Через несколько лет это пламя охватит всю Англию, и сгорят в нем именно они, а владетелям замков почти ничего не сделается... но пусть они все равно встретят друг друга.

Lis_Uliss
Пусть старый профессор и его ассистент идут по рыночной площади, а перед ними, удивляя всё новыми трюками, пляшет на брусчатке учёный черный пудель.
И пусть - для равновесия - ученый белый пудель тоже где-то бежит по пыльной дороге, выплясывая перед старым циркачом и его юным помощником.

@темы: (Про)чтение

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

В Берлине такой странный обычай...

@темы: Записки глюколова

---

Добро пожаловать в Подольск, доктор Фрейд!

В сквере этого славного города был обнаружен следующий монумент - и не говорите, что это просто не до конца удалили дерево, очень уж гордо оно стоит посередине клумбы, способствуя развитию воображения отдыхающих

@темы: Записки глюколова

---

А так - слабо?!

Одна фирма сотовой связи, пожалуй, чересчур увлеклась демонстрацией обширных возможностей для клиентов. В результате, когда сменяется картинка на рекламном щите, прохожие могут полюбоваться на такую занимательную расчлененку:

@темы: Записки глюколова

---

И еще про океаническое

- Откуда знаешь, как обучать медведя?
- Батюшка этим занимался.
- Дрессировал?
- Можно и так сказать. Ну и я помаленьку к этому делу пристрастился. Учил...
- Чему же?
- Да разному. Мой зверь показывал, как ребятишки горох воруют.
Родкино сообщение изрядно повеселило «герра».
- О, научить на Руси воровайт много умений не надо.
(Юрий Крутогоров. Скоморох).
По итогам визита в дельфинарий, который на ВВЦ, был сделан вывод - научить моржа делать фейспалм тоже на Руси особой проблемы не составляет
(А чего там учить, когда в ходе представления дельфин рисует картину, а между зрителями устраивается аукцион, кто ее купит. Среди родителей большой ажиотаж...)

@темы: Записки глюколова

---

А оказывается...

... как интересно Козинцев пишет о Шекспире (по-моему, даже интереснее, чем снимает). Он почем зря кроет прерафаэлитов, не любит современных декораций и мыслит общественными формациями (насчет последнего я как раз не против), но зато видит историческую картину с многих точек, и при этом пишет ярко, живо и лично.

На земле идет борьба не только Масленицы и Поста, но и толстых и тощих слов. Тощие люди заколдовали слова. Чудотворный народный язык - слова, способные облегчить труд, излечить болезнь, приворожить любовь, - заменили этикетками, кличками предметов и действий. Слова приковали к практической цели. И краски выцвели, затих звон букв. Слово стало бесцветным, беззвучным - тощим. Для Фальстафа язык - нескончаемая забава, пленительная игра в сочетания слов, причудливые рисунки фраз, потоки метафор, полет догоняющих друг друга каламбуров. Фальстаф в любую минуту веселотворен. (...) Заподозрить Джека в корыстолюбии так же нелепо, как считать, что толстого рыцаря могут интересовать цифры и стрелки на тикающем механизме. Фальстаф - не мошенник, он - "Рыцарь ночи", "Лесничий Дианы", "Кавалер ночного мрака", "Любимец луны". Так, по мнению сэра Джона, следует называть грабителей. Нужна ли плуту такая терминология? Ведь цель вора - скрыть промысел, выдать себя за честного человека. Дети играют в индейцев. Первое удовольствие игры - названия: «Великий вождь краснокожих! Я - твой бледнолицый брат!» Звучные слова, пышные прозвища должны заменить обыденные имена. Разве можно всерьез считать, что ребенок действительно собирается скальпировать товарища?..

Отношение Фальстафа к наследнику престола на деле ничуть не оправдывает сравнений с "злотворными тучами" или "уродливыми тумаками", грозящими удушьем. Никто не спаивает Галя, не тянет его в омут порока. Беспутство - маска. "Пустой и изнеженный мальчишка" одарен выдержкой и волей, готовит себя к будущей власти над государством. (...) Перерождение должно произойти, как только старый король окажется в гробу. Умрет Генрих IV, и ореол засияет вокруг имени нового короля. Изготовлению нимба поможет для начала изгнание Фальстафа. Толстяк - вовсе не злой гений, охотник за молодой душой, а жертва, заранее заготовленная и откормленная. Жирный телец - знаменитый в Лондоне не менее собора св. Павла - особенно эффектен для заклания.

Раскрашенные слова создают лишь подобие человечности и возвышенности. Это - ложь. Чтобы ее разоблачить, Гамлет противопоставляет подмалевке физиологическую грубость, которая не имеет пределов. Наследник престола говорит королеве, что ее брак - блуд в загаженном свином хлеву. Сын орет на мать, что она валяется в зловонном поту продавленной кровати, замаранной распутством. Джентльмен разговаривает с девушкой, которую он любит, как с потаскушкой из грошового притона. Гамлет хочет заставить людей прекратить лгать. Он выявляет ложь во всех человеческих отношениях и показывает людям мерзость их обездушенной жизни. (...) Пресловутый траур принца менее всего связан с его неизменной печалью. Можно было бы рискнуть на неожиданное сравнение: "чернильный плащ" чем-то напоминает желтую кофту молодого Маяковского. Гамлет оскорбляет придворные обычаи; он бесит окружающих, являясь на дворцовые приемы в неподходящем туалете. Его грусть об умершем никогда не носит внешнего, наглядного характера, напротив, он дебоширит в эльсинорских покоях, грубит королю. Он ругает себя шлюхой, рабом, судомойкой. Некогда он дарил Офелии не только подарки, но и "слова, столь благоуханные, что подарки возрастали в цене". Теперь он ненавидит эти слова; чем трагичнее его положение, тем резче речь.

Любовь и уважение, преданность и благодарность - нее принадлежит не человеку, а платью. Это - стоимость платья. Только наряд имеет настоящую цену, все остальное поддельное. Все куплено: наружность людей, их слова, чувства. Философы за деньги придумали лживую мудрость, она объясняет величие одежды, но не человека. Поэты сочинили красивые слова, они воспевают платье. Дочь целует руку отца – дочь целует рукав платья. Подданный падает на колени перед королем - подданный поклоняется мантии. Все обман и подделка, все служит лишь тому, чтобы скрыть сущность. В чем же она - эта сущность, истинная оценка свойств человека, а не платья? Вот эта оценка: "Неприкрашенный человек и есть именно это бедное, голое двуногое животное и больше ничего". Лир получает возможность произвести оценку, потому что теперь мерилом существования становится для короля жизнь большинства, людей, тех, кто лишен даже крохотной частицы какого-либо имущества. У бедного Тома нет и лохмотьев, чтоб прикрыть тело, только грязный кусок истрепанного холста обматывает его бедра. Этого человека может проткнуть тончайшая соломинка, находящаяся в руках ничтожнейшего из судей. И что самое важное, теперь Лир понял: он, некогда всесильный властитель, ничем не отличается от этого бедного двуногого животного.

Шекспир писал для различных зрителей, но те, кто платил пенни за вход, решали успех пьесы. Рядом с ними вплотную, лицом к лицу, стоял на подмостках сам Шекспир, и его товарищи - актеры - говорили слова, им сочиненные. С трех сторон эти зрители окружали труппу Бербеджа; именно к ним обращались исполнители. Часто писалось о причудливой обстановке представлений: клубах табачного дыма, разносчиках с едой и напитками, игре в карты. Возможно, все это так и было. Но еще более вероятно, что, когда Яго рассказывал Отелло о неверности Дездемоны или Гамлет говорил с Офелией, в карты не играли и прекращали закусывать. Пьесы Шекспира написаны не для вялой, малозаинтересованной аудитории. Он был поэтом копеечных зрителей, и его творчество возникало не в кружковых спорах, но в неустанном, не знающем отдыха труде народного драматурга и народного актера. Он писал быстро, без помарок: две тысячи зрителей, наполнявших театр, ждали его. Нет оснований предполагать, что драматург не ценил их аплодисментов. Ученые джентльмены не смогли убедить его писать, придерживаясь высоких правил античности: две поэмы, сочиненные в молодости, согласно эстетике Ренессанса, открыли путь в залы меценатов, но остались без продолжения. В несуразной башне без крыши бушевали все бури эпохи. Их невозможно было выразить подражанием Сенеке. Если не хватало слов, сочинялись новые; когда мешала грамматика, о ней забывали. Над искусством Шекспира не было крыши.

Козинцев Г.М. - Наш современник Вильям Шекспир

@темы: В Мире Мудрых Мыслей

---

Дизайн и всякое такое

Мелкой россыпью из предыдущего источника (то есть из "Бесед об архивах" Чудаковой) сыплются разные интересные вещи. Так, очень актуальное высказывание, которое почему-то было мне неизвестно раньше:
«Между царем и мною есть взаимное условие: он оберегает меня от внешних врагов и от внутренних разбойников, от пожара, от наводнения, велит мостить и чистить улицу, зажигать фонари, а с меня требует только: сиди тихо! вот я и сижу». (Н.Греч)
И ведь с первого раза даже неясно, в чем подвох - пока не поставить вопрос о качестве "предоставляемых услуг". Потому что, если качество неудовлетворительное, то от тихого сидения оно еще больше сползет, а если удовлетворительное, то зачем же сидеть, надо вставать и помогать.
Еще - наводка на "Дневник женщины, которую никто не любил". Ехидный Яндекс предложил мне заменить слово "Блок" на "блог" - по-моему, истину глаголет
Литераторы приукрашали и присочиняли; автору записок - не до украшений, и ему не может прийти в голову, как можно что-нибудь сочинить; оттого и содрогаешься, читая о двух /случайных/ смертях двух /обыкновенных/ людей, гораздо более, чем над десятками талантливых истязаний над сверхчеловеками. Холодный ужас житейской скуки, житейской "постепеновщины" способен дать людям - и несчастным и счастливым - часто гораздо
больше, чем занимательная и красивая выдумка. И многие из нас предпочли бы непритязательный дневник бедной провинциалки - притязаниям и дерзновениям иных столичных Фаустов.

Интересные мысли о писательстве - первая часть противоположна тому, как я это обычно (что говорит не в мою пользу), а вторая на удивление созвучна.
Иной раз по слабости душевной напишешь такое-то место приблизительно – оно скучно, фразы лежат непрозревшие, мертвые, но мысль выражена, беды как будто нет? Черкайте без сожаления это место, добивайтесь какой угодно ценой, чтобы оно запело и засверкало, иначе все дальнейшее в вас самом начнет угасать от этой гангрены. (...) Если я буду писать по придуманному плану, то мне начнет казаться, что искусство – бесполезное и праздное занятие, что жизнь в миллион раз интереснее, глубже и сложнее, чем то, что я придумал за трубкой табаку.
(Алексей Толстой)

Еще наводка на книгу, тоже посредством безмерного удивления от этого процесса переписки
«Они жили в одном городе, каждый или почти каждый день встречались в коридоре, в классной комнате, после занятий часто совершали прогулки, уходя иногда далеко за город. Но и этих встреч, такого общения было им мало. Тогда с одной улицы на другую полетели письма. Письмоношами были братец Михаила или еще кто-нибудь из ребят-школяров. Поначалу получалась своего рода эпистолярная игра, условием которой было – писать только на латыни. Сковорода тем самым преследовал педагогическую цель – исподволь и как бы шутя научить своего воспитанника свободному владению классическим языком. Но потом обнаружилось, что вовсе не это сугубо практическое значение переписки составляет ее истинный смысл. И тот и другой уже просто не могли обойтись без писем». (Ю.Лощиц)

Ну и главное - про дизайн, "зарифмовавшиеся" разные мысли в двух таких разных источниках. Лично мне не очень важно, что мельтешит у меня перед глазами, но я признаю, что когда мельтешащее давит и угнетает - это большое испытание даже для устойчивого духовного мира.
Итак, мнение первое
Для тех же, кто уверен в самодовлеющей силе просторного и красивого интерьера, целиком ориентированного на то, чтобы доставлять радость глазу и облегчать быт (а также и для тех, кто не разделяет этого взгляда), любопытны будут признания одного из известнейших современных дизайнеров Д.Нельсона: «От одержимых людей, время от времени атакующих меня, остается впечатление, что если бы человек мог жить в хорошем современном доме, с современным интерьером, жизнь каким-то образом стала бы очень полной и прекрасной. Поскольку по роду своей деятельности я занимаюсь проектированием домов, интерьеров и предметов, то, по идее, такие заявления должны были бы доставлять мне большое удовольствие. На деле же этого никогда не бывает. Я не могу поверить, что жизнь настолько проста, что ее может преобразовать какое угодно новое украшение. Альберт Эйнштейн жил в унылом, скудно меблированном домишке (судя по фотографиям) в одном из переулков Принстона. Можно ли представить себе, что современных «хороший дизайн» сколько-нибудь обогатил бы или углубил жизнь этого человека? А Пикассо? Пикассо мог бы в любой момент заручиться услугами лучшего в мире архитектора. У него было три дома, и ни один из них нельзя назвать хорошим или современным. Брак живет в простой нормандской избе. Матисс много лет жил в номерах загородной гостиницы. А ведь это все необычайно восприимчивые люди, полностью отдающие себе отчет в происходящем. Вряд ли их можно обвинить в том, что они не понимают значения «хорошего дизайна». И все же как потребители они его игнорируют... «Хороший дизайн» - не витамин и не сульфопрепарат. Он проявляет свою полную силу лишь тогда, когда с ним имеет дело личность, способная понять то, что дизайн сообщит, и насладиться им. Но такая личность не нуждается в дизайне для своего обогащения, ибо она и без этого богата...»

мнение второе
Когда после долгой тревожной ночи, заставшей нас где-то в Иллинойсе, я сошел с автобуса, было шесть часов утра и солнце вставало над горами, освещая березовые рощи и неправдоподобно зеленые луга. Мне никогда не доводилось бывать восточнее Санта-Фе или севернее Портленда, и, измученный трехдневной дорогой и ночью без сна, я подумал, что оказался в какой-то волшебной стране. Общежития даже не были похожи на обычные общаги — во всяком случае, на те, которые мне доводилось видеть, со шлакобетонными стенами и унылым желтоватым освещением, — нет, это были белые, обшитые вагонкой дома с зелеными ставнями, стоявшие в окружении ясеней и кленов. Однако я не сомневался, что моя комната, не важно где, обязательно будет мрачной и неприглядной, и потому страшно удивился, когда увидел ее: светлая, с большими, выходящими на север окнами, со скошенным, как в мансарде, потолком и потертыми дубовыми полами, она напоминала строгую монашескую келью. В первый вечер я сидел на кровати, смотрел на серые стены, медленно покрывавшиеся золотом заката, а затем погружавшиеся в черноту, и слушал, как где-то на другом конце коридора невидимое сопрано совершало головокружительные взлеты и падения. Уже совсем стемнело, а сопрано все продолжало возноситься по спирали вверх, словно некий ангел смерти, и я помню, что воздух еще никогда не казался мне таким заоблачным, разреженным и холодным, как в ту ночь, и еще никогда я не чувствовал себя так далеко от раскаленных улочек Плано. Несколько дней до начала занятий я провел в одиночестве, сидя в своей сверкающей побелкой комнате, гуляя по наполненным светом лугам. И я был счастлив в эти первые дни, счастлив как никогда раньше; шатаясь повсюду, как лунатик, вне себя от изумления, я был пьян красотой.
(Донна Тартт. Тайная история)

@темы: В Мире Мудрых Мыслей

---

(Про)писанное

В раскопанных подвалах нашлась книга "Беседы об архивах" Мариэтты Чудаковой, 1975 год. Интересно читать апологии письменной речи в сравнении с Живым Человеческим Общением (ТМ) - когда вопрос об Интернете еще и не стоял.
Дело в том, что устная наша речь не взаимозаменяема с письменной. Две эти формы языка существуют лишь параллельно и равноправно, и каждая несет свои собственные функции, каждая особым, только ей присущим способом участвует в формировании и явлении нашей духовной жизни. Устная речь, при всей ее гибкости, свободе и непосредственности, притом, что на помощь ей приходит мимика, жест, тембр голоса, разнообразнейшие его модуляции, смех (или слезы) говорящего, тем не менее ограничена в своих возможностях. Если мы только говорим и ничего не пишем, кроме деловых бумаг, мы не реализуем достаточно полно возможностей своей личности и своего общения с людьми. Во-первых, потому, что, пользуясь исключительно устною формой речи, мы не востребуем значительной доли богатств, заложенных в нашем языке. «Только на письме, только в письменном слоге вполне является синтаксис, - писал К.Аксаков, - только там развивает он все свои стороны, все богатства и разнообразие оборотов, чего не может допустить разговор».Мы не прибегаем в разговоре к столь характерному для книжной речи сложному, разветвленному периоду с причастными и деепричастными оборотами, способному вобрать множество обособлений и уточнений, в малой степени используем богатую систему русского синтаксиса, способную передать разнообразнейшие оттенки причинно-следственных и пространственно-временных связей, редко строим фразы с несколькими придаточными. А ведь это все не параграфы из школьного учебника грамматики, а формы языка, приспособленные для выражения оттенков мысли, не выражаемых другим способом – вне сложного строя письменной речи. Это значит, что у тех, кто пользуется устной только речью, все эти наиболее тонкие оттенки мысли оказываются не выраженными – не переданными собеседнику и более того – не уясненными и себе самому.

дальнейшие цитаты - и отменятины курсивом

Можно сказать даже больше. Мне, как существу, воспитанному книгами, довольно долго приходилось волевым усилием перекодировать свою речь с внутренне-письменной на внешне-устную. То есть сознательно отказываться от какого-нибудь «слишком умного» словца (на первом курсе у меня удивленно спросили, что значит «по наитию») или «слишком правильного» строя речи, стараясь упростить, сделать понятным и в чем-то даже стандартизировать. Ибо стандартизация - она не фетиш, она нужна для исключения ненужных конфликтов. (Это было похоже на то, как в детстве единственной моей погрешностью против правил русского языка были неправильные ударения – потому что этих слов никогда при мне не произносили. Во мне очень много от мистера Полли ). И до сих пор ловлю неземной кайф, встречая в книгах, а особенно в переводах слова, которые мне ни в жизнь не придется сказать вслух - иногда совсем простые и вполне разговорные.
Одно из преимуществ речи в Сети – возможность писать правильными предложениями Впрочем, внутренне-письменная речь уже, наверное, из меня ушла – именно поэтому в моей нынешней письменной речи столько лишних слов, чисто для смазки и для раскачки.

Да, вторым следствием пренебрежения к письменной форме речи является пренебрежение к каким-то сторонам собственной духовной жизни. Обращаясь к письменной форме, мы не только овладеваем богатствами родного языка, но и учимся размышлять. (...) Разговор «легче»; он требует от говорящего много меньше, чем письмо; все эти «Видишь ли, вот что я тебе должен сказать... Понимаешь, где-то это у тебя чуть-чуть перетянуто...» в письме бы «не прошли», потребовали бы замены словом более точным. Сверх того, в диалоге человек, нередко незаметно для себя, получает удовольствие от тех сугубо престижных оттенков, которые в какой-то степени исчезают в письме: он говорит, его слушают...
Не только качества мысли, но качества воли, характера формируются в нас писанием писем. В письме человек остается перед листом бумаги один на один – без тех подпор, которые всегда к его услугам в устной речи, где все, что не выговорится словом, дополнится выражением лица, где междометия нередко вполне удовлетворительно заменяют собой целые фразы. В письме человек принужден найти для всего, что он хочет сказать, более или менее полное словесное выражение, и это заставляет его с пристрастием допросить себя о том, что же именно он хочет сказать. В устном разговоре нередко вполне удается вовсе не иметь своего определенного мнения по обсуждаемому вопросу. Пылкий тон беседы, активная реакция на отдельные какие-то реплики спора может существенным образом затемнить факт отсутствия у одного из собеседников своего отношения к предмету. В письме это труднее...
И еще одно следствие пренебрежения к переписке – резкое сужение имеющихся в распоряжении человека форм общения с другими людьми. Действительно, телефонный разговор, встреча, письмо – все это совсем не взаимозаменяемые способы общения. Каждый многократно имел случай почувствовать разницу между телефонным разговором и беседою лицом к лицу. Иные слова легче сказать по телефону, когда лицо собеседника нам не видно, да и он не видит нашего. А начиная письмо, пишущий вступает в совсем особую сферу, в иную, собственно говоря, действительность. Он уже не с одним только адресатом своим входит в соприкосновение, а со всею огромною письменной традицией, со всеми, писавшими до него на родном языке... Неосознанно, но неизбежно он выбирает, к какой традиции ему примкнуть, какой выбрать тон, стиль, какую меру откровенности.

Для меня последнее обстоятельство - оборотная сторона медали (во всяком случае, для меня именно эта сторона – оборотная): жанр диктует стиль, а стиль диктует слова. В личном бумажном дневнике, который велся в школе, для меня проявилось в полной мере, что «мысль изреченная есть ложь» - мне думалось совсем не то, что писалось, но сознание того, что «здесь надо так написать», казалось важнее. Стиль мной пишет, а это не самое лучшее. Но у меня дневник вообще превращается или в сборник цитат, или в хронику боевых действий между окружающими меня лицами (где я полоумная медсестрица, бегающая по передовой, пытаясь ловить пули, а пули упорно летят сквозь меня) – разумеется, первое куда интереснее второго.

Задавая разным людям вопрос – хранят ли они письма, - мы получали чаще всего ответ отрицательный и в придачу еще недоумение по поводу самой идеи такого вопроса. Люди технических профессий нередко давали, например, такую мотивировку: «В письме мне важна информация. Когда я ее переварил (иногда сразу, в процессе чтения, иногда – ношу несколько дней письмо в кармане, перечитывая при надобности), письмо теряет для меня ценность, я его выбрасываю». – «Но, может быть, вам захочется когда-нибудь его перечитать?» На этот вопрос наши собеседники отвечали решительно: «Я знаю, что не буду его перечитывать!» Одно обстоятельство здесь особенно примечательно – убежденность человека в том, что он точно знает сегодня, каким будет завтра, и с жесткостью подчиняет свое предполагаемое будущее своему настоящему – то есть сегодняшнему своему представлению об этом будущем.

Мне вот до сих пор жаль, что не сохранились мои письма с путевыми заметками, присылаемые в детстве из далекой страны. Но письма ведь бывают не только интересными и информативными – чаще всего пишут по очень больным поводам, иначе зачем же тратить время; и такие письма до того сочатся болью, что не можешь смотреть на тот ящик стола, где они лежат, а не только на само письмо. Очень понятно желание выбросить их куда-нибудь подальше (а лучше развеять пепел по ветру). И еще один момент – письмо как ничто другое свидетельствует, что «каждое ваше слово может быть обращено против вас». Шантаж компрометирующими письмами – это настолько общее место, и это еще сильнее действует оттого, что слово к протоколу не пришьешь, от него можно отказаться, а тут все записанное налицо. Мне приходилось это использовать. Не для шантажа, но для "обращения против". Лучше - концы в воду.

Это входит, видимо, в сегодняшние родительские обязанности – развязать у ребенка свободу письменной речи, воспитать в нем охотное обращение к эпистолярному жанру и то умение думать только об адресате, нимало не принуждаясь, не разъедаясь рефлексией, которое так трудно развить в себе потом. «До чего же я письма не люблю писать!» Это значит – мне непривычно, докучно, не знаю, как подступиться. За этим – далекая, далекая картина детства, когда мальчик или девочка с унылым, донельзя томящимся видом сидит за столом и тянет: «Ма-ам! Что мне бабушке писать?..» «Ну пиши: Здравствуй, дорогая бабушка!» Минута молчаливой работы. «А дальше что писать?..» Всего нужнее только постоянное побуждение к писанию писем – лишь в первые год-два после овладения грамотностью, но не диктовка, не редактирование.
- Но какие-то эпистолярные правила объяснить, наверное, нужно?
- Пожалуй, что никакие – кроме чисто внешних: сказать, например, что неаккуратный листок может обидеть адресата. И уж во всяком случае невозможными кажутся безапелляционные слова: «Так не пишут». Под ними-то и подминаются слабые побеги внутренней свободы личности, глохнет потребность адекватного самовыражения в слове, с годами у стольких людей, увы, отмирающая начисто.

Трудный вопрос с этими эпистолярными правилами... Конечно, искренность – лучшая политика, но в неумелых руках она – та же граната. В тех же письмах моя детская искренность играла разрушительную роль (из-за чего они и не уцелели), потому что, например, читать нотации тому человеку, которому читались нотации в «исходных побудителях», со стороны младшего лет на десять и совершенно не рубившего в предмете человека было чересчур. Под конец мне почти написали прямым текстом: «ты ему хоть одно доброе слово напиши, что ли». И это был не единичный случай, что удалось пресечь лишь тем, что мне об этом написали так же откровенно, и в письме, предназначенном не только мне. Это подействовало. Возможно, слишком и навсегда. Все-таки некоторые этические начала (особенно то, что словом можно ранить и убить) надо в этом деле преподавать, и очень желательно незаметно-постепенно, а то будет поздно.

Еще про блоги и лытдыбры:

Большая часть записей говорит о частной жизни автора – о служебных делах, о жилищных и топливных затруднениях начала двадцатых годов, о трудовой повинности, об изменении цен на продукты и влиянии этого на семейный его бюджет, о судьбе близких и родных. Фиксируя письменно эти «мелкие» факты, автор дневника тем самым как бы пытался противостоять инерции быта, непропорционально сильному напору житейских забот, удручавших его и раздражавших. Неукоснительно их отмечая, он в тот момент их как бы преодолевал, над ними возвышался. В дневник попали не одни только факты этого рода – в нем отразились и многочисленные детали реформы средней школы и высшего образования и деятельности Наркомпроса, почерпнутые не из печатных источников, а непосредственно из устных докладов и частных бесед – немаловажного материала для истории общества. Но трудно предсказать, какою именно своей стороною окажется этот дневник полезнее будущему историку, и не исключено, что, скажем, скрупулезно отмеченные здесь изменения цен (30 октября 1922 года – трамвай 500 тысяч станция, 4 декабря – трамвай – 1 миллион станция, коробка спичек – 200 тысяч, номер «Известий» – 400 тысяч, 10 яиц – 5 миллионов, кружка молока – 1 миллион 200 тысяч; 21 сентября 1923 года «...газеты не по средствам» - 20 миллионов номер...) и колебания размеров зарплаты представят наиболее важный, плохо освещенный в других источниках материал.

В среде архивистов принято, например, ходячее определение – «типичный дамский дневник». Оно порождено взглядом вполне определенным – взглядом источниковеда, обращенным на документ, в котором тот ищет прежде всего фактов жизни общественной в широком смысле слова – имен лиц, известных своей научной, педагогической, литературной, общественной или издательской деятельностью, упоминаний о важных событиях. Перевес субъективно-лирического, условно говоря, элемента над объективно-эпическим воспринимается под этим углом зрения как свойство, обесценивающее документ. Однако приходилось видеть дневники, во многом лишенные такого рода сведений, сосредоточенные на сугубо личном интересе, рассказывающие только о перипетиях личной судьбы, до отказа наполненные страстным личным отношением ко всему, что попадало в поле зрения автора, - отношением, казалось бы, деформирующим описываемые факты, делающим их непригодными для использования... Но поразительная полнота самораскрытия, острота видения, адекватность слова переживанию и, если можно так выразиться, повествовательный темперамент превратили эти дневники в документ, близкий литературному. Можно с достаточной долей уверенности предполагать, что со временем они будут изданы и прочтены с захватывающим интересом как своеобразная повесть о жизни – жизни частной, но несущей на себе глубокие нарезы важнейших общественных событий описанного времени.

К этому можно еще добавить, что интересна не только жизнь celebrities, как раз о той можно найти в других источниках – интересна жизнь сама по себе, и без подобных свидетельств она будет нетипична. Уж не говоря о бесценной информации, какая стилистика выражения (и самовыражения) была в моде.

Н.Греч написал еще подробные «Записки о моей жизни» (не успев, правда, их закончить) и несколько мемуарных портретов. Среди них, быть может, любопытнее всего – воспоминания о Фаддее Булгарине, вызванные, по-видимому, желанием автора установить в глазах современников и потомков необходимую ему дистанцию между ним и многолетним его ближайшим сотрудником. Автор воспоминаний обещал: «Буду говорить и о себе сколь можно равнодушнее и правдивее». Но такой взгляд на себя ему удавался плохо; собственная жизнь невольно принята была за некий образец, за норму, когда с неподражаемой важной снисходительностью перечисляет он и пересказывает разнообразные бесчестные поступки своего соиздателя, временами принимает с некоторым самоотвержением его сторону, делает глубокомысленные экскурсы в историю развития дурных свойств его личности и роняет среди прочего характернейшее замечание: «Признаюсь, если бы я знал, каков Булгарин действительно, то есть каким он сделался в старости, я ни за что не вошел бы с ним в союз». Н.Гречу удалось нарисовать довольно яркий портрет Ф.Булгарина, но вместе с тем и свой собственный: чем более места отдано в воспоминаниях такого рода оправданиям, мнимо искренним признаниям и разнообразным наветам на врагов и полудрузей, тем рельефнее выступает личность того, кто с таким рвением стремится поведать, как «на самом деле» дело было. Не достигая чаще всего желаемого им эффекта, автор этих мемуаров постоянно как бы достигает побочного: он выбалтывает нам о времени и о себе то, что рассказывать вовсе не думал, чего, может быть, сам в себе как следует не знал или в целях самосохранения приучился не видеть. Это дало его воспоминаниям своеобразную перспективу и объемность, едва ли не художественную, и потому, читая их, невольно сожалеешь, что слишком мало деятелей такой складки оставляют свои мемуарные автопортреты и нередко теряют, таким образом, предоставляемую им великодушной историей возможность заслужить у потомков слово благодарности...
Вот такие вещи особенно вспоминаются, когда утверждают, что в Сети все ходят в масках, и нельзя разгадать ничье истинное лицо. По-моему, как раз наоборот - лицо лезет упорно и вне зависимости от воли автора, да и сам выбор маски обо многом говорит

Бумага не все терпит; перо медлит на тех самых словах самоосуждения, которые _в мыслях_ уже произнесены были не раз. Собственный дурной поступок, живо, как сейчас, стоящий до сих пор перед вашими глазами, не ложится на бумагу – ведь, облекая его в слова, вы будто даете ему вторую жизнь, тогда как достаточно натерпелись и с первой. Мемуары, оживляя прошлое, могут ввести человека в безысходный круг самоистязательных размышлений. (...) Жизнь любого из нас всякий день складывается в биографию, и биография может оказывать сильнейшее влияние на жизнь. Гнет собственной биографии – один из самых тяжких гнетов, и история, да и житейские наблюдения каждого, показывают, что мало кто этот гнет выдерживает. Диктат совершенного когда-то поступка направляет – и нередко дурным образом – поступки последующие. Раз нельзя изменить биографию – остается лишь подтверждать ее дальнейшей жизнью. Этот ложный силлогизм исказил и будет искажать множество судеб, незаконным образом отменяя возможность нравственного возрождения – едва ли не ценнейшую из дарованных человеку способностей. (...) Нельзя выменять поступок на поступок, давний грех на сегодняшнюю добродетель. Ничего нельзя ни искупить, ни исправить, ни забыть – и потому именно нельзя забыть, что «оно для этого слишком ценно» (У.Фолкнер, «Похитители», из которых приводится отрывок - F_G). Забывание, смывание «строк печальных» своей биографии – это внутреннее, подспудное, неявное для самого человека им подчинение. Противостоять можно лишь тому, в чем не побоялся дать отчет – и не однажды. Память – это наша власть над нашим прошлым; чем острее она и яснее – тем человек, быть может, внутренне свободней. Можно было бы сказать – «Пока помню – живу», и в этом, может быть, разрешение взаимоотношений между нашей жизнью и нашей биографией. Оно в том, чтобы нести бремя всех последствий и быть готовым ответить за все – молча и вслух, устно и письменно, перед собой, перед современниками и перед потомками. Оно в том, чтобы помнить, что поступок необратим, но пока человек жив, его жизнь продолжается и ее возможности – безбрежны. Нельзя озираться в тревоге на свое прошлое и, цепенея, следить процесс ежечасного овеществления своей жизни – в свою биографию, как и настоящего – в историю.

Давно набившая оскомину мысль, но она вдруг очень ясно иллюстрируется - теми словами, которые выделяю

Сейчас мы переживаем момент, когда культура становится в точном смысле слова массовой – главным образом из-за массовых средств ее распространения. Кроме всем известных положительных сторон, процесс этот имеет свои достаточно сложные, не поддающиеся однозначной оценке свойства. Все чаще в печати высказывается беспокойство по поводу того, что взаимодействие человека с культурой носит все более пассивный характер. Можно сказать, не боясь преувеличений, что до распространения массовых средств информации человек, какой бы профессии он ни был, так или иначе вынужден был напрягать собственные духовные способности для того, чтобы выйти хоть на время за границу привычного быта с его сугубо «материальными» чертами. Где бы он ни жил, в какой дали от столиц, он создавал вокруг себя (не говорим уже о тех людях, которые влияли на многих) некий оазис духовной жизни, творчества – было ли это пение народных песен или писание по вечерам дневников и записок. Теперь человек в сильном магнитном поле общей культуры, нередко пассивно усвояемой и не понуждающей к личной деятельности этого рода. Все подается в готовом виде, не требуя усилий, - недавно по радио исполнялся даже общеизвестный «Хас-Булат», так что тем, кто не мыслит без этой песни свою застолицу, можно уже не утруждать себя, а включить радио и помахивать в такт вилкою. Этому магнитному полю надо противостоять, и тот, кто по вечерам, уединившись, будет присаживаться время от времени за свой дневник – уже возьмет на себя важную культурную функцию, как мы пытались показать на многих предшествующих страницах.

То есть не было альтернативы - или петь, или послушать по радио; была альтернатива - или петь, или жить без песен вообще (я не имею в виду залы высокого уровня, я имею в виду дома на кухне). А таким образом, как тот "Хас-Булат", немалая часть культуры плавно входит в границу "привычного быта". Но переживание я считаю активным действием – так называемое «пассивное восприятие» требует усилий собственной мысли, чтобы вместить воспринимаемый объект во внутренний мир (а он не всегда сразу туда лезет). Иной раз смотреть и читать тяжелее, чем писать - зависит от источника, конечно же. Я таким же образом не понимаю, почему читать – по определению более «почетно», чем видеть на экране, если в первом случае сознание выступает устройством для визуализирования предложенных слов, а во втором –для генерирования смыслов на основании предложенной картинки. Так, Юрий Никитин приводит пример с фразой «вошла очень красивая женщина», что читателю приходится поскрипеть мозгами, чтобы представить эту женщину на свой вкус; тогда как, по-моему, куда больше приходится поскрипеть, чтобы понять для себя, красива показанная нам женщина или некрасива

@темы: В Мире Мудрых Мыслей, Вслух про себя

---

И еще про море

Пожалуй, в целом свои слова насчет ван Вейдена возьму назад. Там, где мне казалось, что он даже не рыпнулся воспользоваться своим неслыханно привилегированным положением (хотя это его законная роль), он таки рыпнулся, просто даме о том не сообщал. Конечно же, опять, как ребенок, проиграл капитану в слова, но тут уж, чтобы выиграть, ему надо было прожить до этого другую жизнь. Чтобы не верить в силу данного слова. А программа его обучения в школе Ларсена еще до этого этапа не дошла - что, возможно, тоже повлияло на исход ситуации. Очень уж большое искушение - провести подобный наглядный урок на этом полигоне, где он, получив в руки представителя отторгавшего его мира (а потом еще дополнив его парой на развод), его не уничтожает, а долго и упорно перековывает.
(Остатки этики во мне однажды пискнули: «но он же его душит за шею!», на что все остальное существо с негодованием возразило: «но это же _эксперимент_!»
Но мне было бы интересно развитие событий при другом варианте ответа. Хотя я все понимаю

что именно я понимаю

,что Джек Лондон все же писал не порнографию. Иначе, опять же, до этого момента не надо было бы столько ждать - если бы что, швырнут он был бы на койку без всяких околичностей в качестве логического итога _буквально каждой_ дискуссии оппонентов. Я уж молчу про эпизод "сделай шефу комплимент@попади в старпомы"
А что сбежал он с корабля, так не только не один, но и не первый. Первыми были те, с кем ассоциировалась последняя надежда всей команды. Они-то без всяких-яких свою судьбу сами выбрали.
И в целом фильм про то, как вариант на фото №1 доэволюционировал до варианта на фото № 2

и что вариант на фото № 1 бывает не только в таком, но и в остальных предложенных вариантах

Но Мод, мне казалось, должна быть побойчее – она, конечно, утонченная, но от нее (в книге) идет та энергия противостояния, что черпает силу от самой ее натуры, а не из уверенности, что ее-то не швырнут одним пинком через весь кубрик, ибо она дама.

А еще там был мне каааайф – в виде совсем молодого Странника в роли Лича. И где его носило, когда снимали «Россию молодую»?

В фильме мне были два момента, отличающихся от книги. Мне, пожалуй, необходим был Смерть Ларсен. Потому что Волк Ларсен, по средней температуре – это действительно _не_ чудовище, а что ван Вейден этого не понимает, так он вообще в теплице рос. Все еще не могу угомониться – я понимаю, что Магридж (кстати, тоже весьма хорош) остался без ноги, но я также понимаю, что капитан первый тянул канат, пытаясь его вытащить, когда ситуация переросла из шутки в опасность. Я знаю таких «капитанов», которые вряд ли в этой ситуации стали бы пачкать руки.
Зато в фильме был момент, которого зря не было в книге. Тот факт, что того матроса, забытого наверху, стаскивали все-таки Лич и Джонсон , мне оказался очень важен. (Тот факт, что ван Вейден в этот момент заговаривал Ларсену зубы, тоже немало порадовал). Потому что это единственное, что можно было противопоставить деспотизму капитана. Это всегда единственное. И да, прав был тот рецензент, Ларсен явно этого подсознательно ждал. Но матросы все же недостаточно держались друг за друга (что тоже иллюстрируется).
Ох, нет, вру, было три момента. Третий момент тем хорош, что он буква в букву по тексту - но визуально получается так, что этот персонаж не только напророчил аварию, но и организовал. Есть такое ведомство по организации всяческих напастей, и он явно к нему принадлежит - он там даже хромой.

@темы: "Выстрелы" с монитора, Культпоходное

---

Совсем не алкогольное. Но про бутылку.

Неожиданно включив телевизор и внезапно посмотрев по нему кино про ту социальную сеть, в которой меня нет и не будет, прихожу к следующему выводу: бывают такие люди, которые всегда рядом, готовы поддержать душой и финансами, делят твои проблемы и радости. И бывают такие люди, которые способны поймать бутылку, без предупреждения брошенную тобой от холодильника.
Так вот, искушение этой бутылкой - это куда большее искушение, чем можно подумать. Потому что на одной стороне - вся сумма этики и человечности, а на другой - возможность взаимодействовать на одной волне, не обвешиваясь адаптерами. Не наводить мосты, ибо и так на одном берегу. Не _объяснять_.
Единственное ограничение - второй категории людей все-таки очень не рекомендуется нападать на первую.
Про фейсбук это я, про фейсбук

@темы: Культпоходное

---

Занимательно-алкогольное

Дано: Жюль Верн, "Два года каникул", судно, где волею случая оказались одни дети - младшему восемь, старшему четырнадцать - вылетело на необитаемый остров. Как положено в приличной робинзонаде, там остались все припасы и инструменты, и вот что в их числе добрый автор припас детишкам:
... в трюме яхты находилось сто галлонов красного вина и хереса, пятьдесят галлонов джина, коньяку и виски, сорок бочонков эля по двадцать пять галлонов и более тридцати бутылок различных ликеров, упакованных в солому и хорошо сохранившихся.
(Если английский галлон примерно равен пяти бутылкам, то в целом это 5780 бутылок спиртного на пятнадцать человек детей; за два года – по полбутылки на брата, каждый день, как по часам, при этом эль составляет меньше 1/5).
И, как я понимаю, изначально все это добро команда планировала выхлестать за шесть недель поездки, а «экипаж состоял из боцмана, шестерых матросов, повара и юнги Моко, двенадцатилетнего негра». Ох и не Гаттерас был у них капитан...
Самое смешное не то, что детишки это все actually пили – хотя и разбавляя водой, младшие – сильно, старшие - 1/1, чего уж там. Самое смешное – что детишкам показалось мало. Поэтому они еще гнали самогонку из местных ресурсов.
- Я вовсе не сказал, что их едят, - возразил Гордон. - Индейцы приготовляют из них напиток, который нам очень может пригодиться, когда выйдет весь коньяк, только его надо осторожно употреблять, иначе он ударяет в голову. Наберем этих trulcas, и попробуем сделать напиток.
Рвать плоды было очень трудно, потому что кустарники были с шипами, но Бакстер и Феб все-таки наполнили ими свои сумки и пошли дальше.
Пройдя немного, они собрали стручки с другого кустарника, встречающегося главным образом в землях, лежащих близ Южной Америки. Это были стручки algarole, плоды которых после брожения тоже дают очень крепкий напиток.
Зато никто из них на острове не простудился и не страдал поносом!
Вообще, детишки на этом острове сильны.

чем именно

Они говорят ужасающе правильными фразами и испытывают высокие чувства, а еще находят в себе достаточно сознательности, чтобы все два года, почти каждый день, _учить уроки_!
- У нас есть книги, по которым мы можем продолжать учиться, - сказал Гордон, - и тем, что мы выучили, будет справедливо поделиться с нашими маленькими товарищами.
- Да, - ответил Бриан, - если нам удастся покинуть этот остров, если мы увидим наши семьи, то пусть они убедятся, что мы не теряли времени
понапрасну.
Понятное дело, что, пока они сидят зимой в пещере, им больше особо нечем заниматься. Но взрослые в «Гекторе Сервадаке» в аналогичной ситуации сдулись куда быстрее.
В этих заботах прошел весь конец января, и лишь к началу февраля переселенцы окончательно водворились на новом месте. Но тут для членов галлийской колонии потянулись дни безнадежно однообразные и унылые. Смогут ли они побороть своего рода отупение, вызванное бездействием? Руководители попытались подбодрить их при помощи более тесного каждодневного общения, частых собеседований, в которых все приглашались принять участие, чтения вслух научных книг и рассказов о путешествиях, имевшихся в библиотеке. Усевшись вокруг большого стола, русские и испанцы слушали и просвещались; если им суждено увидеть родную землю, то они вернутся туда менее невежественными, чем были прежде. (...спустя очень много слов...) Так протекли февраль, март, апрель, май; затворники жили в каком-то оцепенении, хотя и не отдавали себе в этом отчета. Угнетенное и унылое состояние духа уже становилось опасным. Общие чтения, вызывавшие вначале такой интерес, больше никого не привлекали. Вместо общих бесед люди собирались по двое, по трое и разговаривали вполголоса.
Хотя, с другой стороны, взрослые могут позволить себе больше, чем дети, ведь в детском коллективе, да еще с такой четкой иерархичностью, за отказ пополнять запас знаний есть шанс получить от старших по ушам и по... в общем, британская система образования крепка своими традициями
И я даже не буду о том, до чего был прав Голдинг, когда расколошматил этот жанр как таковой. Но вообще любопытная тенденция, не только в этом жанре - если раньше, попав в экстремальную ситуацию, герой обязан был держаться и крепиться (иначе с чего же про него книжку написали), то теперь он чаще, наоборот, должен сдаться и сломаться (чтобы никому не пришло в голову повторять его трюки и вообще проникаться излишней самонадеянностью).
*удаляюсь, напевая, и надеясь, что кто-нибудь словит волну*: "О раджа, о раджа, будешь горько ты рыдать, жемчуг-золото глотать, и ни крошки хле-е-ба-а..."

@темы: (Про)чтение

---

Техническое, чтобы не поднимать...

Нет, меня не отпустило - меня навели еще на один фильм про 20000 лье под водой, и, чтобы не заводить на него отдельный пост, положу все, что я о нем думаю и что в нем вижу, вот сюда же. Не то чтобы там будет что-то очень интересное, но буду кричать душой и ругаться словами "редуцировать" и "вивисекция".
По ходу туда же исподволь ссыпается весь оффтопик по Верну. Кроме той истории, что будет следующим постом - уж больно характерна на фоне недавней защиты детей от информации

---

Очередной познавательный сборник

Про анатомию у меня в этом году было, и про оркестры было, а теперь еще подвернулось такое же собрание занятных фактов про костюмы и утварь, и тоже 80-х годов - как раз в том объеме, что достаточен для человека, этими вещами не очень интересующегося. Но про классификацию римских венцов было очень интересно почитать - как и про многое другое. А еще я теперь знаю, что юбка и шубка происходят от одного (арабского) слова, и что пиджак и спинжак - это разные предметы одежды...

Древние римляне завели строжайшую регламентацию по части награждения венками и венцами; кроме того, венок или венец не должны были оставлять никакого сомнения относительно того, за что они получены. Тому, кто первым врывался в неприятельский лагерь или выбегал на вал вражеского укрепления, надевали обруч с украшением в виде забора – corona castrensis (vollaris). Взобравшийся первым на стену осажденной крепости получал corona muralis с украшением в виде зубцов крепостной стены. Победа в морском сражении отмечалась corona navalis с рострами кораблей. Другой морской венец - corona classica – возлагали на героя, отважившегося первым ступить на борт неприятельского корабля, украшен он был миниатюрными носами кораблей. От Тита Ливия (59 год до н.э.- 17 год н.э.) мы узнаем о венце corona obsidionalis, которым удостаивался освободивший город (лагерь) от неприятельской осады. Высшей наградой считался венок из дубовых листьев - corona civica (querna), им награждали за спасение жизни соотечественника на войне.

Кружевные воротники-жернова были существенной статьей расхода английского короля Карла II (1630-1685). Когда монарх обратился к парламенту с просьбой выделить ему средства на приобретение нового кружевного воротника, то после непродолжительных дебатов коронованному щеголю было в этом отказано и рекомендовано починить старый.

XVII век в Европе вообще отличался какой-то повышенной чувствительностью к украшательству одежды воротниками, манжетами, кружевами, лентами, отворотами. Достоверно известно, что во время Тридцатилетней войны (1618-1648) заключались так называемые «кружевные перемирия», для того чтобы мушкетеры воюющих сторон могли постирать свои кружевные воротники и манжеты, а потом просушить их, развесив на прикладах мушкетов.

Вилка по-прежнему служила в основном предметом кухонным, ею куски мяса, например, доставали из общего котла. Столовая же вилка долго состояла в предметах роскоши, ее считали прихотью богатых и извращенных людей. Общественное мнение, писатели дружно бичевали тлетворное нововведение. Духовенство видело в нем воплощение дьявола и его нечистых каверз. В монастырях до XVIII века строго-настрого запрещалось пользоваться вилкой. Вилка при дворе французского короля Генриха III (1552-1589) укрепила молву о его распущенности; «истинные патриоты» считали ее недостойной могучего и храброго народа. «Король-солнце» Людовик XIV долго не находил проку в вилках, но к концу своего правления милостиво признал ее полезной.

В 1827 году египетский султан прислал в дар Карлу Х огромного жирафа, зверя, раньше невиданного в Париже, и тотчас же появились шляпы а-ля жираф, кушаки, лифы, мужские шляпы и галстуки – все стало носить имя диковинного зверя...

Армянский правитель Арташес (189-160 годы до н.э.) пожаловал своему сподвижнику Аргаму, «мужу храброму и знаменитому, обещанное второе место, также венец, усыпанный яхонтами, пару серег для ушей, красную обувь для одной ноги, право есть золотой ложкой и вилкой и пить из золотых чаш. Такие же милости он оказывает кормильцу своему Сумбату, кроме пары серег и красной обуви». Эти строки, содержащиеся в рукописи армянского историка Мовсеса Хоренаци (V век), нуждаются в пояснении. Царь дарил один красный сапог, так как в обычае было дарить лишь часть одежды господина. Подарить оба сапога, наверное, означало бы приравнять фаворита к царю, что не могло входить в намерение дарителя.

Войлочные колпаки без полей – пилосы – были на головах ремесленников, моряков и другого трудящегося люда. Но не рабов, так как во времена античности такие колпаки были привилегией свободного человека. Люди состоятельные и служители культа отдавали предпочтение венкам и налобным повязкам – это было их социальной привилегией. Римские «шляпные» обычаи были похожи на греческие, но во время сатурналий – празднеств в честь бога Сатурна, когда хозяева и рабы становились «равными», - все надевали пилеусы (pileus), войлочные колпаки греческого образца. Позднее, в эпоху древнеримской империи, патриции отреклись от пилеусов, их стал носить только трудовой люд, но не рабы. Рабу дарили пилеус, когда его отпускали на свободу или продавали. Отсюда пошли такие латинские выражения, как «пилеум редимере» (pileum redimere) – «получить свободу» и «сервос ад пилеум вокаре» (servos ad pileum vocare) – «призывать рабов к восстанию, обещая им свободу». И, видимо, не лишено оснований предположение, что обычай в знак приветствия снимать шляпу начинается с античных времен и должен означать: «Я ваш раб и готов служить вам».

Определенными растениями в венке обозначались род занятий, общественное положение, сан. Архонт, представитель высшей выборной должности в древних Афинах, являлся к народу в миртовом венке. Храбрый воин мог рассчитывать на венок из дубовых или оливковых листьев. Победившего в играх и знаменитого актера ждали венки из лавра, плюща, сосны, маслины и золота (или позолоченные). Сановнику и оратору венок гарантировал неприкосновенность. Были у древних также венки позора: на доносчиков и обманщиков надевали венки из аканта (травянистое растение), на прелюбодеев – из овечьей шерсти.

Есть сведения о том, что художники В.Васнецов и Б.Кустодиев еще до революции занимались разработкой униформы для русской армии. Их идея заключалась в том, чтобы придать облику русского солдата черты древнерусского воина. С этой целью они изучали подлинные образцы древнерусского воинского снаряжения из Оружейной палаты и других музеев. В конце 1918 года Реввоенсовет Республики утвердил новый тип военного головного убора – шлем; шинель, рубаха и кожаные лапти (о сапогах для каждого красноармейца пока можно было только мечтать) были приняты в апреле 1919 года. Головной убор красноармейца, сделанный по образцу древнерусского шлема, был назван богатыркой. Первыми богатырку надели красноармейцы Иваново-Вознесенска. Но уже в 1920 году, поступив на обмундирование славной Первой Конной армии Буденного, богатырка становится буденовкой.

«Сорок фасонов повязывать галстухи» - сочинение под таким названием было издано в Санкт-Петербурге в 1829 году. По всей видимости, это перевод с французского. Автор не указан. (...) Автор обещает открыть, наконец, «читателям нашим важную систему английского узла, бывшего, как говорят, одною из главных причин зависти и ненависти Главы Французской Империи (речь идет о Наполеоне Бонапарте – К.Б.), которые питал он в продолжении десяти лет к народу сему, столь же великодушному сколько и промышленному». В сочинении точно указано, кому какой «фасон» галстуков рекомендуется. Например: математический – «нашим соорудителям мостов на Сейне»; по-маратски – «молодым поверенным»; романтический – «новым профессорам Французской Коллегии»; гордиев узел – «старому Триумвиратору Министерскому»; восточный – «старым нашим сибаритам»; гагарою – «воинам наших больших зал»; чемоданом – «каким-нибудь Главным Директорам; неглиже – для дома и для деревни; галстух любви – «приличен только одушевленному лицу цветом молодости».

Роскошные одежды были, как правило, не в чести у древних греков. Поэтому положение человека или род его занятий отличал в основном способ носить одежду. Поскольку физическая работа была уделом рабов и бедняков, мудрецы и ученые мужи античных времен закутывались в гиматий так, чтобы не видно было рук. Такой гиматий назывался ораторским. Женщины пеленали себя в гиматий целиком, а свободным концом его прикрывали голову. Руки они тоже скрывали под плащом, что вполне соответствовало их затворническому образу жизни. Другое дело – молодежь, солдаты, путешественники. Ведя подвижную жизнь, почти не зная условностей и не стесняясь наготы, они носили короткий плащ хламис.

Слово «пелерина» происходит от французского pelerine – «странник», а оно, в свою очередь, - от латинского peregrinus – «пришелец». И действительно, пелерина была одеждой странников. В XVI веке пелерина получила «повышение» и украсила плечи испанских грандов. Новое возрождение пелерины пришлось на XIX век, когда крылатка стала излюбленной одеждой мужчин и женщин, штатских и военных. Пелериноподобными пальто увлекались и в наш век.

Упелянды (houppelande – франц.) впервые надели при бургундском дворе в конце XIV века. Это была широкая длинная одежда для торжественных выходов; для прогулок и езды верхом упелянды делали короче. Знатные бездельники тешили себя тем, что украшали свои упелянды вышитыми текстами, изречениями и даже нотными знаками популярных мелодий. Длинные, книзу расширяющиеся рукава доставали до земли. Со временем мода укоротила упелянды – они стали одеждой герольдов (глашатаев придворных феодальных правителей) и непременно украшались гербом господина.

Наивысшее «историческое» достижение принадлежит французскому королю Франциску I (первая половина XVI века), который купил для украшения свое одежды 13600 золотых пуговиц. Пуговичные страсти бушевали и более ста лет спустя: за пуговицы к жилету другой французский король - Людовик XIV – заплатил 3600 тысяч франков: эти пуговицы были украшены 816 самоцветами, 1824 алмазами и имели цветную эмаль. На одежде русских бояр красовалось до 70 пуговиц (XVII век). Самым изобретательным оказался граф д‘Артуа, будущий французский король Карл V: пуговицами ему служили миниатюрные часы в драгоценной оправе.

Нижняя же рубаха еще и в XVI веке большая редкость. Даже знатные дамы имели по одной рубахе. Если сорочка была в стирке, то ее обладательнице ничего не оставалось, как ждать в постели. Из инвентарей (описей имущества) того времени известно, что и царствующие дамы не могли похвастаться изобилием нижнего белья. Впрочем, тут надо сделать скидку на время, на тогдашние представления о личной гигиене, на общие низкий уровень производства и т.д. Нижнее белье было еще модным аксессуаром, а не обиходной вещью.

У среднеазиатских народов рубаха тоже была важной частью одежды. Женской рубахе обычай нередко предписывал «мести землю», то есть быть очень длинной; вырез для ворота зависел от того, кому предназначалась рубаха: у девичьей рубахи вырез был горизонтальный, у рубахи кормящей матери – вертикальный. Цвет рубахи и форма ворота тоже имели значение; так, белая рубаха обещала невесте светлое будущее, а открытый ворот сулил «открытую» судьбу – счастье в семье и детей.

Бюстгальтер изобретали несколько раз. В 1903 году в Парижской медицинской академии был опробован первый в мире бюстгальтер (тогда еще так не называвшийся). Автором его была женщина-врач Гош Саро, воительница за гигиеническую женскую одежду. Она поступила просто: разрезала корсет пополам – верхняя половина стала лифчиком, нижняя – поясом. Незадолго до этого Гош Саро разработала гигиенический дамский корсет, освободивший грудь и живот женщины и опиравшийся лишь на бедра. Собственно бюстгальтер состоял из эластичных полос шириной 3-10 сантиметров, число которых можно было менять в зависимости от объема груди. В то время на лифчиках держались юбки и панталоны. На первых порах лифчик довольно робко завоевывал позиции. Когда спустя десять лет после Гош Саро в Америке он был изобретен заново, это было воспринято как открытие. Автором нововведения стала Мери Фелпс Джекобс, которую в США больше знали как «блистательную Кросби». Любопытно, что Мери – прямой потомок изобретателя парохода Фултона. «Опытные» лифчики она смастерила с помощью служанки из носовых платков и запатентовала свое изделие в 1915 году, дав ему название «бесспинный лифчик» (backless brassiere). Новые лифчики сначала успеха не имели. Но, к счастью, третий муж изобретательницы служил в корсетной фирме; он предложил своим хозяевам новинку, и те оказались провидцами, приобретя у Мери Фелпс Джекобс патент за пятнадцать тысяч долларов.

Фрак, который мы привыкли видеть на концертирующих музыкантах, дирижерах, гастролерах, дипломатах, в XVIII веке был офицерской униформой: его полы были удобны для верховой езды и походов. С 1760-х годов во фрак оделись западноевропейские буржуа; в пару к нему носили кюлоты, а с начала XIX века – и панталоны на штрипках. В Россию фрак пожаловал примерно в 1770-х годах. Утрированные фраки столичных русских щеголей конца XVIII века, заимствованные у «невероятных» (incroyables – таким прозвищем французы наградили тех молодых людей, которые, чтобы обратить на себя внимание, носили нелепую, крикливую одежду) молодых людей Франции, встречали осуждение у почтенной публики, враждебной западным влияниям. Екатерина II в насмешку над доморощенными модниками вырядила во фраки будочников, а в руки им дала лорнеты. Но столь деликатный способ воздействия на «стиляг» XVIII века оказался не очень эффективным.

Но сшитый по городской моде пиджак не годился деревенскому жителю, пришлось перешить его в «пинжак» (или «спинжак») – длинную, до колен, однобортную куртку с маленьким стоячим воротником, чтобы приспособить к крестьянскому быту и вкусу. Тачали пинжаки из сукманины или холста синего цвета, нередко подбивали ватой. Застегивался пинжак на левую сторону.

Французские женщины и три века назад отличались характером динамичным, эмоциональным. Тяжелые негнущиеся испанские наряды были им не по вкусу. Придворные портные, задавая тон моде, искали новых решений. Им, например, понравилось, как поступают со своими юбками прачки: во время работы те, не церемонясь, поднимали подол юбки и затыкали его за пояс. Юбка прачки устраивала и принцесс, и гризеток. Теперь не было грехом показывать ножки, а заодно уж и красивые нижние юбки и подкладку. И снова мода проявила крутой нрав: даже летом надевали по нескольку юбок, зимой число их доходило до дюжины.

К 80-м годам XVIII века юбка приобретает еще более причудливый вид. Сзади ниже пояса подвязывают ватную подушку, и юбку парижские остряки начали называть Cul de Paris, что в буквальном переводе звучит если не ругательством, то откровенной и грубой насмешкой (то есть «задница Парижа» - F_G). Ширина юбок стала необъятной. В них лишь с трудом можно было жить, двигаться, менять положение, проходить в дверь наконец. Нашелся изобретатель, придумавший спасение: он придумал для юбок складной каркас – двери, кресла, экипажи перестали быть препятствием для модниц.

«Исчезла красота старых времен, когда женщина напоминала кеглю, а ее плечи – бутылку шампанского», - вздыхал по ушедшему художник Дега. Не удивительно, что Ворт, попытавшийся было воскресить кринолины, потерпел неудачу. Новая реформа юбки назревала за океаном. Американки, переселявшиеся в прошлом веке на Запад своей страны, путешествовали в повозках, испытывая трудности полукочевого бытия. Корсет и кринолин были не для них. Некто Амалия Блюмер из штата Огайо еще в 1840-х годах прошлого века почла за благо надеть на женщин шаровары, прикрыв их короткой, свободной юбкой до колен. Лет через двадцать у Блюмер объявилась единомышленница – Мэри Джонс. Ее модель тоже состояла из шаровар, но с гарибальдийской подпоясанной блузой. Однако такая реформа была не по вкусу чопорным ревнителям «чистоты нравов», и пришлось согласиться на компромисс: прикрыть шаровары кринолином.

Перед мировой войной снова бушуют страсти вокруг «нагой моды», одевавшей женщин в прозрачные ткани и едва прикрывавшей грудь; разрез на юбке открывал ноги... Ревнители нравственности забили тревогу. Церковь грозила страшным судом, портные отказывались брать заказы на прозрачные или декольтированные платья; в США, в штате Иллинойс, власти пытались запретить юбки, подол которых был выше пятнадцати сантиметров от земли; короткие рукава и декольте исключались. Женщины, верные моде, были готовы к неприятностям и денежным штрафам.

Деревенская мода пыталась угнаться за городской. В 1860-х годах в пригородных деревнях и вблизи ярмарок попробовали было надеть вошедшие в моду «карнолины» (кринолины). Широченные сарафаны надевали на кринолины, сплетенные из ивняка. Но вскоре разочаровались в этой чудной одежде. Проще было пышность юбок поддерживать исподними ватными юбками – деревенские модницы носили их даже летом. Девушки на выданье надевали в праздники по нескольку юбок, «чтобы толще казаться» - полнота для них была все равно что красота. Ведь деревенская мода всегда соответствовала укладу крестьянской жизни. И та же полнота означала для крестьянской девушки здоровье, а здоровье – это и дети, и работа до седьмого пота.

На Кубани юбку начинали носить с пятнадцати лет. Среди сестер была очередность: младшим надо было ждать, когда просватают старшую, тогда только наступал их черед носить юбку: «чтобы не посадить под корыто старшую сестру».

Деревенские портнихи были очень изобретательны в отделке понев. Они додумались даже до «плиссированных» понев: сшитую поневу складывали по клеткам («глазкам») в «ласки», «гранки», и, перевязав веревочкой, клали под горячий деревенский каравай. Получалось «плиссе», складки которого долго не расходились. Придумали себе русские крестьянки и нечто вроде модного тогда в городе турнюра. Они подтыкали поневу сбоку за пояс, чтобы сзади получался кулек. Отправляясь же в церковь или в город, поневу распускали – этого требовали деревенские приличия.

Понева была «бабьей» одеждой. Девичий наряд, как правило, состоял из рубахи с шерстяным поясом, а поверх – фартук или армяк. В канун совершеннолетия, на именины девушки или в праздник на нее при всех родных подруги надевали поневу. Девушку, надевшую поневу, можно было сватать и собирать ей приданое. В последний раз – и теперь окончательно – поневу на девушку надевали во время свадьбы. Поневу поддевали на кнут, поднимали выше головы и, опуская на невесту, приговаривали: «Вот тебе гроза и воля, и вся твоя судьба». Невеста с громким плачем отвечала: «На что девичью красу снимаете, бабью сухоту надеваете».

Немалый вклад в развитие брючной моды сделали немецкие наемные солдаты XVI века – ландскнехты. Жалованье этому беспокойному воинству платили нерегулярно, одежда быстро ветшала. Кто-то догадался превратить лохмотья в ленты и перевязать их в нескольких местах, закрепив у пояса и у коленей. Получились оригинальные и причудливые шаровары – плюдерхозен. У щеголей, которые носили такие шаровары отнюдь не от бедности, на изготовление их уходило до ста локтей материала. Этим не преминули воспользоваться контрабандисты для доставки через кордоны дорогих тканей.

В XIX веке чулки становятся слабостью деревенских женщин Европейской России. Франтихи натягивали на себя по шесть пар шерстяных чулок, и все для того, чтобы икры казались толще, так было модно. Для шика их еще собирали на ногах гармошкой. Крестьянки победнее шли на хитрость: обматывали ноги онучами, а поверх надевали чулки. Деревенские чулки были, как правило, белые и черные. Узорные чулки сверху были белые, а ниже – полосами или узорами. Нарядные шерстяные чулки вязали в Самарской и Уфимской губерниях; они отличались самобытными разноцветными узорами, которым в народе порой давали совершенно неожиданные названия: писаные чулки, репья, куколки, вороба, ободья, царские кудри, восьминожка и даже... подбодрящие паны. В городах начало ХХ века ознаменовалось повсеместной модой на чулки из специально обработанной хлопчатобумажной пряжи, имеющей шелковистый вид, - фильдекоса (в переводе с французского – «шотландская нить») и фильдеперса (в переводе с французского – «персидская нить»).

Русский крестьянин считал зазорным ходить без пояса. Снять с человека пояс значило обесчестить его. Про того, кто не сдержал себя, распустился, говорили (и говорят сейчас): «распоясался». Повинуясь старинному обычаю, пояс непременно снимали, когда гадали. Пояс дарили новорожденному. Человека подпоясывали, провожая в последний путь. Девочек опоясывали сразу после крещения... Из поколения в поколение деревенские девушки дарили своим возлюбленным пояса с вышитыми на них дорогими именами, наставлениями, молитвами, увещеваниями вроде: «За что, Ваня, осердился, мне не кланяешься...»

Башмаки были заодно с людьми против злых духов. До начала ХХ века армянские католикосы совершали богослужение в туфлях, на стельках которых были изображены скорпион и питон, что должно было означать: под ногами католикоса им было не жить.

Длинные носы (обуви – F_G) мешали ходить: иногда цепочками их пристегивали к браслету у колена. А чтобы выглядеть импозантнее, носы украшали фигурками зверей, колокольчиками и даже миниатюрными зеркальцами – на ходу можно было любоваться собой. Модные носы были причиной поражения швейцарских рыцарей в одном сражении. Спешившись с коней, они не смогли вести бой, и многим это стоило жизни.

Деревенские сапоги шили из простой черной кожи; подошвы подшивали «варными нитками». В Костромской губернии, например, «сабоги» (так их здесь называли) тачали на прямой колодке: левый сапог от правого не отличался. Сапоги, сшитые на «косой» колодке, старики не носили, почитая это за великий грех. Запретными для них были и сапоги на гвоздях – ведь «в таких сапогах скоморохи плясали». Ни под каким видом нельзя было надеть в здешних деревнях сапоги с подковами на каблуках: «кони кованы бывают, а мы – люди».

Древний обычай посыпать голову пеплом (например, в дни траура, горя) тоже мог натолкнуть на изобретение мыла. Ведь не менее древним обычаем было умащивание, смазывание волос жиром – салом; если же «сальные» волосы посыпать пеплом, а потом смочить водой, может образоваться что-то вроде мыльной пены, обладающей моющими свойствами. Видимо, многократное стечение обстоятельств и наблюдательность привели к открытию, значение которого в истории цивилизации трудно переоценить.

Принадлежностью другого общественного слоя была итальянская кассапанка – сундук, к которому приделали спинку. Тут уж ценился не престиж, а надежность: купец или меняла сидел на сундуке с деньгами, что было совсем не лишне в те небезопасные для торгового люда времена. Кассапанка стала началом и сберкассы, и банка.

В начале 1960-х годов в судьбу стула вмешался врач – швед Бент Акерблум. В ходе специальных экспериментов он долго наблюдал за позой людей на стуле и в кресле и пришел к неожиданному выводу: «Человечество тысячелетиями сидело неправильно!» Акерблум установил, что в течение рабочего дня человек, сидя на стуле, около тысячи раз меняет позу, бессознательно стремясь устроиться поудобнее. Чтобы избавить человечество от ерзаний на стуле, Акерблум наклонил сиденье внутрь и немного опустил его, а спинку в том месте, где изгибается позвоночник, выгнул. Это была «линия Акерблума». Впервые в истории врач стал соавтором мебельщика.

Ближайший предок домашнего холодильника – кухонный ледник, то есть кухонный шкаф, но с отделениями для льда и с тепловой изоляцией, с поддоном и трубкой слива талой воды. Этот ящик с двойными стенками вел сначала кочевую жизнь: в 1802 году некто Томас Мур из Вашинтона навьючил самодельным ледником лошадь и стал развозить в нем масло. Проворный торговец знал цену своему леднику, так как год спустя запатентовал его. И, как оказалось, не зря: ледники продержались до 1950-х годов, и первые домашние холодильники строили по их образу и подобию.

Подобно тому как в судьбу ножа вмешался Ришелье, его могущественный преемник кардинал Мазарини был изобретателем... глубокой тарелки для супа, которая стала, наконец, индивидуальной посудой. До этого за столом несколько человек ели из одной тарелки. В руководствах по этикету XVII века советовали хорошо вытирать ложку, прежде чем снова зачерпывать ею суп: ведь деликатные люди могут не захотеть супа, в который обмакнули ложку, вынув изо рта.

Прялка – один из самых древних предметов крестьянского быта. Вся в затейливой резьбе или расписанная, она была украшением в доме. Прялкой гордились, брали на посиделки. Одна прялка никогда, как правило, не повторяла другую. Мало того, деревенские художники делали иногда «говорящие» прялки. В одной музейной коллекции есть прялка из бывшей Пермогорской волости ( с берегов Северной Двины). По ее краю мастер пустил «говорящую» вязь: «Написано на преснице (пресница – это прялка – К.Б.) разными колерыма кустики а повыше тово конь а повыше кустики а повыше мужик на лошаде идет а повыше петух идет за собой кутюшку ведет а повыше баба предет сидит а повыше того седят чай кушают».

К.А.Буровик. Родословная вещей. М., «Знание», 1985.

@темы: (Про)чтение

---

Кстати о картах...

... не игральных, но достаточно обыгранных Завалялась у меня тут одна, никак не было повода показать

а, оказывается, она далеко и не одна

@темы: Записки глюколова

---

Каникулы в ботаническом саду

Итак, Испания находится на том же месте, где была, море по-прежнему соленое, а горы пустынные (особенно по вечерам, в виде темных громадин на фоне россыпи огней в многочисленных муравейниках на прибрежной полосе) а поскольку по Севильям и Гранадам напрыгаться довелось значительно раньше, отдых представлял собой в основном лежание на пляже. Мироздание, впрочем, не забывало устраивать мне на каждом шагу обучение с развлечением (контекст все еще актуален и, чувствуется, еще долго будет). Так, в нашем отеле, хоть территория была не очень большой, она представляла собой почти целый ботанический сад - самое главное, с табличками. А то увидишь цветочек, и в поисковик-то не забьешь...
И все это росло вокруг двух бассейнов - один был Танганьика, а другой - Виктория

цветочки

А на стенах номера были карты. Старинные. С картинками на свободных пространствах. Вот почему у нас в школе такого не было, а?

Портрет братцев Варгасов меня окончательно раскатал

собственно портрет

отдельные маргиналии

А море не забывало подбрасывать образцы своей фауны - правда, почему-то в виде лавины фиолетовых медуз размером с теннисный мяч, жестоко жгущихся и оставляющих следы. Десять лет назад четыре года подряд их там не было в помине, разве что валялись здоровые, размером с тарелку, но вовсе не жгучие.
А еще по всей Испании, включая палатки на пляже и сувенирные лавки, гуляет Dora La Exploradora. Хороша!

@темы: По местам

---

Therese, здравствуйте!

Смутно уже догадываюсь, какой волной вас принесло... надеюсь, примерно такой?