nkb, и вы здравствуйте!

игрушечно-ироничное

что сие значит

---

Друга_Я, здравствуйте!

феерически-релаксовое

и еще

---

Saviliya, здравствуйте!

водопадное

и еще такое же

---

Меня есть с чем поздравить...

...годовая стрелка еще раз совершила оборот и весело щелкнула над ухом

---

А они буквально напросились в отдельный пост...

И теперь довольно часто, ожидая на станциях раненых, она безошибочно видела фигуры – безошибочно, с первого взгляда, она выделяла их из толпы, как будто инстинктивно. Словно набравшись смелости на фоне ужасов войны, многие даже из таких, как Стивен, выползли на свет из своих нор, вышли на дневной свет и предстали перед своей страной: «Что ж, вот я – примешь ты меня или отвергнешь?» И Англия приняла их, не задавая вопросов: они были сильными и умелыми, они могли занять место мужчин, они могли быть организаторами, если бы их способностям дали развернуться. Англия сказала: «Большое спасибо. Вы – то, что как раз нам нужно… в данный момент».
Итак, рядом с более удачливыми женщинами работала мисс Смит, что разводила в деревне собак; или мисс Олифант, что отроду ничего не разводила, кроме тяжелого груза комплексов; или мисс Тринг, что жила вместе с милой подругой на скромной окраине Челси. Признаться, у них у всех была одна большая слабость, слабость к униформе – но почему бы нет? Хороший работник достоин своего солдатского ремня. И потом, у них были далеко не слабые нервы, пульс их бился ровно во время самых жестоких бомбежек, ведь не бомбы тревожат нервы инверта, а скорее молчаливая безмолвная бомбардировка со стороны благонамеренных людей.
Но теперь даже по-настоящему милые женщины, те, что носили заколки в волосах, часто находили полезными своих менее ортодоксальных сестер. «Мисс Смит, заведите мне, пожалуйста, машину – двигатель так замерз, что я не могу заставить его работать». «Мисс Олифант, взгляните, пожалуйста, на эти счета – я так плохо управляюсь с цифрами». «Мисс Тринг, можно на время взять у вас шинель? Сегодня утром в кабинете просто арктический мороз!»
Не то чтобы эти женщины, всецело женственные, были меньше достойны похвал; может быть, даже больше, ведь они отдавали все, что могли, ничем не ограниченные – им не надо было смывать с себя никакого клейма на войне, им не было нужды защищать свое право на уважение. Они благородно откликнулись на зов своей страны, и пусть Англия этого не забудет. Но другие, те, которые тоже отдали все, что могли – пусть их не забудут тоже. Возможно, они выглядели несколько странно, а некоторые так наверняка, и все же на них редко глазели на улицах, хотя они шли довольно широким шагом – может быть, от застенчивости, а может быть, от смущенного желания заявить о себе, ведь часто это одно и то же. Они были частью вселенского потрясения, и потому их принимали. И, хотя на их солдатских ремнях не было мечей, на их шляпах и фуражках не было уставных кокард, в эти страшные годы был сформирован тот батальон, который никогда потом не был расформирован полностью. Война и смерть дали им право на жизнь, и жизнь казалась им сладкой, такой сладкой. Позже придут горечь и разочарование, но никогда больше эти женщины не согласятся отступить в тень, в свои углы и норы. Они нашли себя – так водоворот войны принес с собой внезапную месть.
(Рэдклифф Холл. Колодец одиночества)

@темы: В Мире Мудрых Мыслей

---

Равновесное

Мы все большие дураки перед природой. Мы придумываем свои правила и зовем их la nature; мы говорим – она делает то, она делает это. Дураки! Она делает то, что хочет, а нам она делает длинный нос.
(Рэдклифф Холл. Колодец одиночества)

Итак, я закрываю еще одну прореху в своей картине мира, и на другой чашке весов, напротив "Гранатовых джунглей", у меня теперь тут будет "Колодец одиночества" (опционально - колодезь, кому как), знаковый текст первой волны лесбийской литературы. Автор книги - Рэдклифф Холл, "в миру" - Маргерит Рэдклифф-Холл. Оригинал лежит на Гутенберге, здесь лежит мой перевод
fgpodsobka.narod.ru/well.zip

здесь, традиционно, немного имхи с цитатами

С моей стороны, как всегда, это не акт сознательного целеполагания, а скорее очередная реакция на две недели валяния на пляже, после которых обычно просыпается бешеное желание сделать хоть что-нибудь _осмысленное_. Ну и еще меня обнадеживает, что почти не надо ломать голову над тем, кому и зачем этот текст вообще может понадобиться - для меня он ценен, по крайней мере, как антиквариат, и даже если объективно он ценен _только_ как антиквариат, это мне только в плюс.
(На этом фоне сижу и вспоминаю свою когдатошнюю белую зависть к переводчикам трубадуров: процесс сам по себе интереснейший, а читать _ни одна собака_ это не будет по определению; и при этом никакого жаргона и мата, не то что современная литература! Хотя от жаргона и мата судьба меня в дальнейшем все равно не уберегла – правда, не в этом случае - и хотя лет этак через десять, после знакомства с Интернетом, выяснилось, что есть такие собаки, читают и даже песни потом пишут).
Да, на продвинутом Западе восприятие «Колодца» все ближе становится к восприятию «Хижины дяди Тома» - в тексте, который раньше призывал общество к сочувствию «таким», сейчас вызывает неприятие сам факт обращения за этим сочувствием. Не за что, мол, нас жалеть, и нечего нас терпеть, именно потому, что мы вас не хуже. Но для меня тут есть довольно весомый момент: главная проблема героинь даже не в их сексуальной ориентации (и идентификации), а в том, что они при этом хотят быть респектабельными, хотят, чтобы на них не тыкали пальцами, хотят жить в обществе, а не на дне его, и даже не в кругу тусовки «себе подобных», потому что отбор по случайному признаку унизителен.
Но через некоторое время в глазах Валери ей почудилось некое одобрение. Эти глаза изучили ее и втайне одобряли результат, как ей показалось. Ее охватывал медленный гнев. Валери Сеймур чувствовала это тайное одобрение не потому, что ее гостья была порядочным человеком, обладала волей к работе, дисциплинированным умом, тем, что когда-нибудь должно было стать талантом, но скорее потому, что она видела перед собой все внешние стигмы аномальности – поистине, раны Распятого – вот почему Валери сидела здесь и одобряла ее.
А мир (ИМХО, даже сейчас) вроде бы признал право «при определенных опциях» быть необычным и провоцирующим, но далеко не всегда - право быть обычным и скучным. Право противопоставить себя обществу всегда дается легче, чем право интегрироваться в общество. Наверное, потому что на либертинаж вообще довольно странно спрашивать разрешения, а на респектабельность все-таки приходится. А общество очень удивляется, чего же _еще_ надо этим ненасытным утробам, когда у них уже есть такая крутая штука, как либертинаж
Защита… она никогда не сможет предложить свою защиту тому созданию, которое она любит. «Ты могла бы жениться на мне, Стивен?» Ее любовь не могла ни защитить, ни оградить, ни почтить; ее руки были пусты. Она, с радостью отдавшая бы свою жизнь, должна была вступать в любовь с пустыми руками, как нищая. Она могла лишь унизить то, что жаждала вознести, измарать то, что жаждала сохранить чистым и незапятнанным.
Ночь постепенно переходила в рассвет; и заря светила во все открытые окна, принося с собой нестерпимое пение птиц: «Стивен, посмотри на нас, посмотри на нас, мы счастливы!» Вдали слышался резкий крик, дикий, резкий крик лебедей на озерах – лебедь по имени Питер защищал свою подругу от какого-то непрошеного гостя. От труб уютного коттеджа Вильямса поднимался дымок, очень темный – первый утренний дымок, который означал дом, и в этом доме – два человека, которых все уважали за их честную жизнь. Двое, что имели право любить друг друга в юности и не были разделены старостью. Двое, что были бедны, и все же удел их был завидным, без изъяна, без стыда перед себе подобными. Они могли гордо и без страха смотреть в лицо миру, и им не нужно было страшиться его проклятий.
Стивен бросалась на кровать, изнуренная своим горьким ночным бдением.
Конечно, анекдотичная претензия цензора к фразе «и этой ночью они не были разделены» - это свидетельство его некомпетентности, потому что есть там и более красноречивые моменты, даже более красноречивые в том, что касается неудовлетворенного желания.
Этой ночью Стивен крепко сжимала девушку в объятиях.
– Я люблю тебя... я так тебя люблю... – прерывисто говорила она; и много раз целовала Мэри в губы, но так жестоко, что ее поцелуи причиняли боль – боль ее сердца срывалась с ее губ: – Господи! Это ужасно – так любить, это ад... иногда я не могу этого вынести!
Она была охвачена сильным нервным возбуждением; ничто не могло теперь успокоить ее. Казалось, она стремилась уничтожить не только саму себя, но и весь враждебный мир, этим странным и мучительным слиянием с Мэри. Это было действительно ужасно, так похоже на смерть, и они обе были совершенно обессилены.
Но я все равно считаю, что мне даже нечего тут от несовершеннолетних закрывать. Ничего соблазнительного тут для них нет (за исключением покупки двух новеньких автомобилей разом )
И вообще, мне очень занятно столкновение с этим текстом недавних пресловутых «законов о пропаганде». Потому что, при полном и буквальном соответствии текста тому, что в этих законах написано (я из другого региона, а автор и подавно, просьба не беспокоиться), ничего безнравственного в тексте нет. Там все настолько нравственно, что аж дидактично Собственно, именно против этого и направлены указанные законы. Любишь не так, как положено – твое дело, но при этом изволь считать себя (и партнера) развратным негодяем и вести себя как таковой. Примерно вот таким образом:
Этот безжалостный приют, где торговали наркотиками, где торговали смертью, куда прибивались разбитые остатки людей, которых их собратья наконец втоптали в землю; презренные миром, они, казалось, презирали себя, не питая никакой надежды на спасение. Там сидели они, сбившись поближе друг к другу за столиками, потрепанные, но обладающие дешевым шиком, робкие, но непокорные создания – и их глаза, Стивен никогда не забывала их глаз, затравленных, измученных глаз инвертов. (...) Лишенные всякого социального достоинства, всяких ориентиров, которые общество придумывает, чтобы не дать людям потеряться, всякого товарищества, которое по божественному праву должно принадлежать всякому, кто живет и дышит; те, от кого шарахаются, те, кого оплевывают, с первых дней своих добыча непрестанных гонений, теперь они пали даже ниже, чем знали их враги, и безнадежнее, чем самое низкое отребье этого мира. Ведь чем больше все то, что многим из них казалось прекрасным, бескорыстным и иногда даже благородным чувством, было покрыто стыдом, считалось нечестивым и подлым, тем больше они сами постепенно погружались на тот уровень, куда мир поставил их чувства.
Но автор показывает не только трагическое, вызывающее и безнадежное, она знает, что даже некоторые из ее героев вполне способны жить счастливо, если не особо заморачиваются респектабельностью, и она считает инверсию не противоречием природе, а ее составной частью.
Они любили друг друга с детских лет, с тех лет, когда в горной шотландской деревушке более сильный ребенок защищал более слабого в школе и в игре среди шумных товарищей. Они росли вместе, как два молодых деревца, открытых всем ветрам, среди тусклых гор Шотландии, где так не хватает солнечного света. В поисках тепла и защиты они склонялись друг к другу, и вот как-то весной, в брачный сезон, их ветви тихо переплелись. Вот так это случилось – они сплелись, как два молодых деревца, это было очень просто и драгоценно для них, в этом не было ничего таинственного или странного, за исключением того, что всякая любовь таинственна. Сами себе они казались такими же, как другие влюбленные, для которых рассветы становятся ярче и сумерки нежнее. (правда, именно у этой пары история дальше будет весьма трагическая)
Ну и цитата, которая у Кона, и из которой, я так подозреваю, многое в последующем проросло, как раз рисующая ситуацию с обеих сторон... И мне очень близка мысль о том, что граница нравственности пролегает не по случайным критериям, а по содержанию отношений.
Они с Мэри любили друг друга, они были нужны друг другу. Она могла подарить девушке роскошь, обеспечить ее безопасность, чтобы ей никогда не пришлось бороться за свое существование; у нее было бы все, что можно купить за деньги. Мэри не была достаточно сильной, чтобы бороться за существование. И она, Стивен, уже не была ребенком, чтобы пугаться и робеть в этой ситуации. Было множество других, таких, как она, даже в этом городе, и в любом городе; и не все они жили, как распятые на крестах, отрицая свои тела, притупляя свои умы, становясь жертвами собственной неудовлетворенности. Наоборот, они жили естественной жизнью – той жизнью, что была совершенно естественной для них. (...) Нет, Мэри не должна ничего отдавать, пока она не взвесит цену этого дара, пока она не поправится телом и душой и не будет способна к суждениям. Тогда Стивен придется рассказать ей жестокую правду. Она скажет: «Я одна из тех, кого Бог отметил клеймом на лбу. Подобно Каину, я отмечена и запятнана. Если ты придешь ко мне, Мэри, мир будет избегать тебя, будет преследовать тебя, назовет тебя нечистой. Наша любовь может быть преданной до смерти и после смерти – но мир назовет ее нечистой. Мы, возможно, не причиним вреда своей любовью ни одному живому существу; но все это не спасет тебя от плетей мира, который отвернется от самых благородных твоих поступков и будет находить в тебе лишь развращенность и подлость. Ты увидишь, как мужчины и женщины умеют унижать друг друга, возлагая ношу своих грехов на своих детей. Ты увидишь неверность, ложь и обман среди тех, на кого мир взирает с одобрением. Ты обнаружишь, что многие из них очерствели душой, стали жадными, себялюбивыми, жестокими и похотливыми; и тогда ты обернешься ко мне и скажешь: «Ты и я больше достойны уважения, чем эти люди. Почему мир преследует нас, Стивен?» И я отвечу: «Потому что в этом мире существует терпимость лишь к так называемым нормальным». И когда ты придешь ко мне за защитой, я скажу: «Я не могу защитить тебя, Мэри, мир лишил меня права защищать тебя; я совсем беспомощна, я могу только любить тебя».
Вообще, у «Колодца одиночества» странноватая судьба – его запрещали «за тему», за нее же защищали, причем, насколько я понимаю, защитники втихомолку фырчали насчет его литературных достоинств. Но это мне как раз понятно – они все были модернисты по уши в двадцатом веке, а текст, ИМХО, принадлежит к веку девятнадцатому, несмотря на проезжающие в нем автомобили. Такой традиционный жизнеописательный английский роман про наследницу традиционного английского поместья, а что она не то лесбиянка, не то транс, так это дело житейское, с кем не бывает. Учитывая, что я-то обычно такие романы почти не читаю, для меня любопытнее всего стали именно эти нравоописательные, чтобы не сказать этнографические, моменты «как у них там», включая патриархальное английское Рождество и охоту на лис.
Отец и дочь ехали домой сквозь сумерки, и теперь на живых изгородях не было шиповника, они стояли без листвы, серые, с кружевом нежных веточек в морозном уборе. Земля пахла чистотой, как свежевыстиранный наряд – «Божьей стиркой», как называла это Стивен – а слева, с далекой фермы, слышался лай цепной собаки. Маленькие огоньки зажигались в окнах коттеджей, все еще стоявших без занавесок, все еще таких приветливых; а дальше, там, где высокие холмы Мэлверна казались синими на фоне бледного неба, горело множество огоньков – огни домов, зажженные на алтаре холмов, посвященных Богу как холмов, так и жилищ. На придорожных деревьях не пели птицы, но царствовала тишина, еще более сладкая, чем птичьи песни; задумчивая и священная зимняя тишина, тишина доверчиво ждущей пашни. Ибо земля – это величайшая из святых всех времен, она не знает ни нетерпения, ни страха, ни сомнений, знает лишь веру, от которой исходит вся благодать, необходимая, чтобы взращивать человека.
Сэр Филип спросил:
– Ты счастлива, моя Стивен?
И она ответила:
– Я ужасно счастлива, папа. Я так ужасно счастлива, что даже самой страшно – я ведь не всегда буду такой счастливой, настолько счастливой.
Он не спрашивал, почему она не всегда будет счастливой; только кивнул, как будто признал ее довод; но он положил свою руку на уздечку поверх ее руки, большую, вселяющую спокойствие руку.
Да, вот я читаю «Зримую тьму», и вот я читаю «Возвращение в Брайдсхед», и эти вещи _значительны_, и если у меня тикают последние секунды жизни, то я вряд ли стану читать «Колодец одиночества», а буду читать тоже что-нибудь значительное. Но, вообще-то, у меня ничего еще не тикает, и, помимо значительного, мы в жизни читаем еще что-нибудь спокойное, или интересное, или воодушевляющее, а то и просто вызывающее любопытство. Вот у меня этот текст относится, наверное, к последней категории. Причем слушать автора мне, пожалуй, интереснее, чем следить за героями - она иногда хорошо скажет.
Но однажды утром, когда они прибыли в церковь, над высоким алтарем дароносицы не было. Алтарь только что убрали и вымели, и Святые Дары были еще в часовне Пречистой Девы. И, пока они стояли там и смотрели на Святые Дары, подошел священник, и с ним – седой служка; они отнесли своего Бога снова в Его дом, в драгоценное святилище Его бесконечного бдения. Служка первым делом должен был зажечь его маленький фонарь, подвешенный на колышке, а потом взять его колокольчик. Священник поднял своего Господа из дароносицы и положил его на шелковое покрывало, и понес его так, как мужчина несет ребенка – бережно, нежно, но все же сильно, будто какой-то подавленный родительский инстинкт обнаружился здесь, по отношению к Богу. Фонарь ритмично качался взад-вперед, колокольчик вызванивал свое настоятельное предупреждение; потом священник осторожно последовал за служкой, который расчистил ему путь к огромному высокому алтарю. И, как в давние времена, когда такой колокольчик был вестником смерти в руке, изъеденной проказой: «Нечист! Нечист!» – вестник смерти и разложения, предупреждающий колокольчик в ужасной руке, которая никогда больше не узнает пожатия здоровой руки – теперь колокольчик вещал о приближении высшей чистоты, об Исцелителе проказы, прикованном к земле состраданием; но состраданием таким обширным, таким настойчивым, что маленький белый круг облатки содержал в себе всю страдающую вселенную. Так Узник любви, Кому никогда не вырваться на свободу, если останется хоть один прокаженный духом, нуждающийся в исцелении, проходил Свой терпеливый путь со Своей тяжкой ношей.
Вот проникнуться теплыми чувствами к героине мне почти не удалось - в целом по тем же причинам, что и в «Гранатовых джунглях». Виктор Ардов писал, что в лирической комедии, в отличие от комедии нормальной, персонажи «условно острят» - им эти остроты смешны, а зрителю - вовсе нет. А в обоих упомянутых текстах героини «условно положительны» - автор о них, как правило, хорошего мнения, а читатель, который судит по их поступкам, далеко не всегда. Например, автор рассказывает, что героиня умна, а показывает, как та совершает дурацкие поступки; или, в данном случае, что героиня сильна и благородна, и при этом она умеет изрядно попортить жизнь себе и окружающим своими «чувствительными нервами инверта». (Особенно забавно получается, когда туповатый соседский мальчишка, который постоянно стремится взбесить малолетнюю героиню, _обычно_, по словам автора, остается в дураках, а вот в той сцене, которая разыгрывается «при нас», попадает в цель довольно метко). Ну и, честно признаюсь, чувство симпатии к героине слегка подрывает то, что ей слишком повезло с исходными жизненными условиями - она выросла в любящей (в целом) семье, у нее своеобразная и в чем-то стигматизирующая внешность, но она не уродливая и не толстая, ей аж до четырнадцати лет не особо забивали мозги учебой, зато позволяли тягать гантели и скакать верхом (и за следующие три года она освоила кучу знаний), а еще у нее есть большие деньги, ради которых ей не надо продавать душу, и которые она не теряет в одночасье, зато может на них купить то кольцо с жемчужиной, то машину, то дом в Париже. Деньги - не залог счастья, но, оказывается, _очень здоровская штука_.
А ко всему этому еще раз добавлю, что, на мой взгляд, даже главные герои совершенно не обязаны быть всегда, во всем и для всех симпатичными. Тем более что здесь героиня не девочка-припевочка, очаровывающая читателей направо и налево, а вполне сложившийся Козерог, и да, она бывает мрачной и необщительной. Люди такими вообще иногда бывают, это не повод про них не писать
Самое странное – то, что она в чем-то понимала соседей и была слишком справедливой, чтобы их осуждать; действительно, если бы не произвол природы, она могла бы стать такой же, как они – растить детей, вести дом, прилежно и заботливо оберегать пастбища. В Стивен было очень мало от первопроходца, несмотря на ее недавнюю тягу к лесам. Она принадлежала почве и плодородию Мортона, его пастбищам и конюшням, его фермам и скоту, его тихим и джентльменским традициям, достоинству и гордости, старинному дому из красного кирпича, лишенного всякого стремления выставить себя напоказ. Вот чему она принадлежала и принадлежала бы всегда, по праву ушедших поколений Гордонов, чьи мысли обустроили уют Мортона и чьи тела участвовали в том, чтобы Стивен появилась на свет. Да, она принадлежала к ним, этим ушедшим людям; они могли презрительно отвергать ее, ведь они были сильными и растили сыновей – они могли глядеть на нее с небес сверху вниз, нахмурив брови, и говорить: «Мы целиком и полностью отказываемся признавать это странное создание по имени Стивен». Но все же они не могли выцедить из нее кровь, а ее кровь была и их кровью, поэтому никак они не могли полностью избавиться от нее, а она от них – их соединяли узы крови.
Зато там, помимо героини, есть разные занятные персонажи - например, там есть почти эдвард-лировская "дама квадратная, на вид чрезвычайно приятная" (вообще-то она скорее прямоугольная, но это не так звучно), а еще, по-моему, она заботливая гарпия с характерными понятиями о "заслужил-не заслужил" и педагогическими способностями. Там есть самый настоящий энт - добрый, медлительный и деревья любит, а еще есть драматург, гей, аццкая гекслятина, любопытный варвар и проницательный критик, который шипперит Марию Антуанетту с мадам де Ламбаль, говорит писательнице об ее книге с плохим сюжетом и хорошим языком "приличное платье, но ты же его вешаешь на манекен", и вот таким образом идет на войну:
Пришло нацарапанное сердитым почерком письмо от Джонатана Брокетта, который примчался в Англию прямо из Штатов: «Знаешь ли ты что-нибудь глупее, чем эта война? Она расстроила мне все планы – я ведь не умею писать ура-патриотические пьесы про святого Георгия и дракона, и меня тошнит от слов: «Это обычное дело!» Никакого тут дела не будет, дорогая моя, будут только убийства, а я всегда падаю в обморок при виде крови». И постскриптум: «Ну вот, пошел, пришел и сделал! Пожалуйста, присылай мне сладости, когда я буду сидеть в окопе; я люблю конфеты с кремом и, конечно же, печенье-ассорти».
А еще, помимо трагических баров, где собираются отбросы общества, там есть вот такое заведение:
Месье Пужоль питал слабость к своим клиентам, о, даже чересчур – он питал к ним почти отеческие чувства. Но ничто не укрывалось от его холодных черных глаз – в своем роде он был большим экспертом, этот месье Пужоль. Есть множество разновидностей коллекционирования, которому могут предаваться мужчины: старинный фарфор, стекло, картины, часы и миниатюрные книжечки; редкие издания, коврики, бесценные украшения. Месье Пужоль пренебрегал подобными вещами, ведь им недоставало жизни – месье Пужоль коллекционировал инвертов. Удивительно нездорово это было со стороны месье Пужоля с его лицом стареющего драгуна, и он недавно женился en secondes noces , и у него уже было шесть законных детей. Он был и оставался прекрасным и предприимчивым господином, и его молодая жена вскоре ожидала ребенка. О да, более чем нормальный мужчина, и никто не знал этого лучше, чем бедная мадам Пужоль. Но за баром была маленькая душная комнатка, где этот странный человек вел каталог своей коллекции. Стены этой комнатки были густо увешаны подписанными фотографиями и несколькими хорошими эскизами. На обратной стороне каждой рамки был аккуратный маленький номер, записанный также в кожаной книжечке с застежкой – в его обычаях было записывать свои заметки, прежде чем утром, в час молочниц, уйти домой. Люди видели свои лица, но не свои номера – ни один клиент не подозревал об этой кожаной книжечке с застежкой.
И еще один персонаж мужского пола, с которым, по-моему, у героини самые интересные романтические отношения во всей книге...
Его глаза были нежными, как ирландское утро, его храбрость – яркой, как ирландский рассвет, а сердце – юным, как дикое сердце Ирландии, но преданным, верным и готовым служить; имя его ласкало язык – его звали Рафтери, как ирландского поэта. Стивен любила Рафтери, и Рафтери любил Стивен. Это была любовь с первого взгляда, и они часами разговаривали в его стойле – не на английском, и не на ирландском, но на тихом языке, в котором совсем мало слов, но много звуков и движений, которые для обоих значили больше, чем слова. И Рафтери говорил: «Я понесу тебя храбро, я буду служить тебе до конца своих дней». А она отвечала: «Я буду заботиться о тебе днем и ночью, Рафтери, до конца твоих дней». Так Стивен и Рафтери скрепили клятвой свою преданность, наедине в этом душистом, пропахшем сеном стойле. Рафтери было пять лет, а Стивен двенадцать, когда они торжественно поклялись в верности друг другу.
Собачка у героинь, кстати, тоже замечательная - полюбоваться можно в иллюстрациях, которые ниже.
А здесь, совершенно не традиционно, лежат картинки - во-первых, взамен комментариев, от которых на сей раз я практически отказываюсь, а кто такой Евгений Сандов, каждый сам найдет (разве что упоминаемые в тексте "индийские клюшки" - это вот так, и их действительно выжимают, а ни во что ими не играют). Во-вторых, английская природа, среди которой родилась героиня, удивительно красива, а остальные места, в которых их там заносит, тоже привлекательны - я не могу это упустить

картинки и немножко саундтрека

Аптон-на-Северне, Вустершир, Великобритания


Грейт-Мэлверн

Церковная улица в Грейт-Мэлверне

Мэлвернские холмы


Холм Британский Лагерь (British Camp)

Лес с оленьим парком в Истноре

Вустерский маяк

Разбитый Камень (Raggedstone)

Лес Холлибуш

Долина реки Уай

Уэльс, Черные горы

Абергавенни

Леса Британской Колумбии, Канада



Бонд-стрит, Лондон

Уотергейтская бухта, Корнуэлл

Набережная Челси, Лондон


Версаль, Зеркальная галерея

Версаль, Зеленый ковер

Версаль, деревня Марии-Антуанетты


Версаль, Храм Любви

Улица Жакоб, Париж

А здесь, тоже на улице Жакоб, был салон Валери Сеймур Натали Барни

Мост Искусств, Париж

Пассаж Шуазель, Париж


Кораблики в саду Тюильри, Париж

Аббатство Сен-Жермен, Париж


Базилика Сакре-Кёр, Париж


Церковь Нотр-Дам-де-Виктуар, Париж

Пуэрто Оротава, остров Тенерифе



Гора Тейде, остров Тенерифе

Белладжио, озеро Комо, Италия

Ульгат, Франция


Понтрезина, Швейцария

Роза «Миссис Джон Лэнг»

Роза «Фрау Карл Друшки»

Роза «Йорки и Ланкастеры»

Виргиния, США, дом в колониальном стиле

Святая Тереза из Лизье

Ирландский водный спаниель

Спиричуэлс - про глубокую реку
www.youtube.com/watch?v=9qXBG5BRT3c
и про спасенного Даниила
www.youtube.com/watch?v=bcHT6XVFtRo
Если отвлечься от слов и слушать музыку, то это - "Морская месса", alias песенка про аббата
www.youtube.com/watch?v=nDrC7rn9dSg
А это немецкая песенка про елочку, которая тоже там будет
www.youtube.com/watch?v=c6CaOHxo908

@темы: Переводы вольные и невольные

---

Встреча с Джорджем Оруэллом

А вот этот текст для меня стал неожиданностью - Оруэлла я не очень люблю, и это не совсем рациональное чувство, и, оказалось, его могло бы не быть, если бы этот текст был когда-то прочитан. По-моему, он обладает главным достоинством биографического эссе - способностью рассказать о чьей-то жизни так, чтобы заинтересовать человека, даже далекого от предмета рассмотрения.

Встреча с Джорджем Оруэллом

«Оруэлл говорил мне, что страдания бедного и неудачливого мальчика в приготовительной школе, может быть, единственная в Англии аналогия беспомощности человека перед тоталитарной властью и что он перенес в фантастический Лондон 1984 "звуки, запахи и цвета своего школьного детства"». Но об этом и без свидетельств ясно говорят отрывки из книги о детстве: ужас и одиночество ребенка, вырванного из тепла родительского дома в беспощадный и непонятный мир, холод, пища, вызывающая отвращение, боль и унижение физических наказаний — наказаний не за проступки, а за неудачи и непроходящее чувство вины.
В приготовительной школе он «впервые познал, что закон жизни — постоянный триумф сильных над слабыми. Я не сомневался в объективной правильности этого закона, потому что я не знал других. Разве могут богатые, сильные, элегантные, модные и знатные быть неправы? Но с самых ранних лет я знал, что субъективный конформизм невозможен. В глубине души, в моем внутреннем я, жила тайна разницы между моральным долгом и психологическим фактом.
Я не мог ни изменить этот мир, ни покорить его, но я мог признать свое поражение и из поражения сделать победу».
Большой победой стипендиата преп-скул было поступление в привилегированный колледж Итон — колыбель английской элиты. Но, окончив Итон, он сознательно сделал поражение из своей победы: вместо универ¬ситета уехал служить полицейским в Бирму. Много позже это поражение обернулось победой — романом «Дни в Бирме», сделавшим ему вместе с автобиографически-документальной повестью «Собачья жизнь в Париже и Лондоне» небольшое, но добротное литературное имя — Джордж Оруэлл. Это был не псевдоним, а как бы подлинное имя, вытеснившее прежнее, природное — Эрик Артур Блэр, аристократическое и изысканное. Замена глубоко продумана: Джордж — синоним англичанина, Оруэлл — река в северной английской деревушке. Имя — «всехнее», простое, грубоватое по артикуляции.

«Все животные равны, но некоторые животные более равны, чем другие».
Что это такое? По лукавой и дерзкой абсурдности содержания похоже на народную поговорку-потешку.
Однако по форме, по синтаксису – это явно книжная речь, очень слабо окрашенная национально: в ней нет непереводимых идиом, она звучит не в фольклорном регистре. Впрочем, почему фольклор непременно устный, деревенский, местно-наречный? На земле, покрытой городами и прошитой радиоволнами, давно существует городской международный литературный фольклор: слова и присловья, химически чисто растворенные в десятках языков, но не забывшие своего первого автора.
Человек, придумавший эту химеру, это «чудище разума» - каких-то странных животных, которые не то чтобы больше или сильнее, а немыслимым образом «более равны», чем другие, - не просто отстукал строку на своем видавшем виды ундервуде. Он подвел черту под веками мечтаний, проектов, программ, трактатов и художественных текстов, объединенных загадочным в своей двусмысленности термином _утопия_ (прекрасная Нигдейя), изобретенным его соотечественником четыре века назад.
Конечно, зачеркнуть утопию пытались многократно – пародии на нее появились еще при жизни Мора, а в ХХ веке Евгений Замятин и Олдос Хаксли прославились своими блистательными антиутопиями незадолго до того, как была написана смешная и горькая сказка о «более равных» животных. Но автор этой сказки подвел свою траурную черту под веками расчетов на равенство, не убив в себе ни веры в то, что «все животные равны», ни надежды на то, что когда-нибудь об этом перестанут говорить длинными, лукавыми фразами…
Сам он писал прозрачно и отчетливо, следуя принципу: «Хорошая проза подобна оконному стеклу». И сказку, которую вы только что прочли, специалисты считают «идеальной моделью» английской речи. С нее начинаются общие и специальные курсы в некоторых зарубежных университетах. Она входит в школьные программы, как и положено образцовой популярной классике.
Кроме этой сказки и ее идейного продолжения – «1984», названного «книгой века», он написал 4 романа, 4 автобиографических эссе, сборник стихов и 4 тома публицистики и писем. Но не раз приходилось читать, что самым волнующим и увлекательным романом, самым удивительным его сочинением был роман его жизни.
Он родился в 1903 г. в Бенгалии, в шотландской, аристократической по корням, но обедневшей семье колониального служащего, которая, как он писал впоследствии с горчайшей самоиронией, «хочет жить по-джентльменски на 400 фунтов год». Следуя этому желанию, семья с невероятными трудностями «пробила» его в элитарную «закрытую школу» - prep-school - на казенный кошт. Для мальчика это обернулось трагедией, осознание и преодоление которой определило всю его жизненную
и творческую судьбу. «Вот как, вот как веселились мы» (строка из популярной детской песни на слова У. Блейка) называется его книга о детстве, опубликованная посмертно. По свидетельству второй жены писателя Сони Оруэлл, он считал, что именно в преп-скул начали бессознательно копиться материалы для «1984». Есть также свидетельство друга их семьи Тоско Файвела. «Оруэлл говорил мне, что страдания бедного и неудачливого мальчика в приготовительной школе, может быть, единственная в Англии аналогия беспомощности человека перед тоталитарной властью и что он перенес в фантастический Лондон 1984 "звуки, запахи и цвета своего школьного детства"». Но об этом и без свидетельств ясно говорят отрывки из книги о детстве: ужас и одиночество ребенка, вырванного из тепла родительского дома в беспощадный и непонятный мир, холод, пища, вызывающая отвращение, боль и унижение физических наказаний — наказаний не за проступки, а за неудачи и непроходящее чувство вины.
В приготовительной школе он «впервые познал, что закон жизни — постоянный триумф сильных над слабыми. Я не сомневался в объективной правильности этого закона, потому что я не знал других. Разве могут богатые, сильные, элегантные, модные и знатные быть неправы? Но с самых ранних лет я знал, что субъективный конформизм невозможен. В глубине души, в моем внутреннем я, жила тайна разницы между моральным долгом и психологическим фактом.
Я не мог ни изменить этот мир, ни покорить его, но я мог признать свое поражение и из поражения сделать победу».
Большой победой стипендиата преп-скул было поступление в привилегированный колледж Итон — колыбель английской элиты. Но, окончив Итон, он сознательно сделал поражение из своей победы: вместо универ¬ситета уехал служить полицейским в Бирму. Много позже это поражение обернулось победой — романом «Дни в Бирме», сделавшим ему вместе с автобиографически-документальной повестью «Собачья жизнь в Париже и Лондоне» небольшое, но добротное литературное имя — Джордж Оруэлл. Это был не псевдоним, а как бы подлинное имя, вытеснившее прежнее, природное — Эрик Артур Блэр, аристократическое и изысканное. Замена глубоко продумана: Джордж — синоним англичанина, Оруэлл — река в северной английской деревушке. Имя — «всехнее», простое, грубоватое по артикуляции. «Оруэллом,— пишет биограф,— он назвал свое идеальное "я", то, каким он хотел бы быть — ясно живущим, ясно говорящим, ясно пишущим». С выбора «правильного» имени началось выполнение его «про¬метеева задания» — поиска истинных имен в борьбе с лукавой «словес¬ностью».
Обличение «словесности» пишущим человеком — драматический пара¬докс, особенно если пишущий не ученый, а писатель, ясно видящий эго¬истические истоки своего таланта. «Я ощутил его еще ребенком как две неразделимые способности: власть над словом и силу смотреть в глаза неприятным фактам.
Эти две способности делали меня властелином тайного мира, и ко¬тором я распрямлялся от житейских неудач».
В силу необоримых обстоятельств генетических, семейных, жи¬тейских слово с ранних лет было его единственной защитой от жизни — «жизни, как она есть, от отвратительных подробностей жизни».
Сознавая и принимая это, Оруэлл отчаянно боролся с реальностью своей «словесной» личности. Предназначенный перу физическим обликом, психическим складом, воспитанием, образованием и даром, он упорно брал в руки карабин полицейского, кирку и лопату, мочалку судомоя, солдатскую винтовку, охотничье ружье, руль рыбачьей моторки, даже гири и счеты продавца — все искренне, истово, неумело, неудачливо и, главное, постоянно терзаясь сознанием «неистинности», «несерьезности» своих усилий, сознанием, что бедствует, бродяжничает, надрывается, до¬бивает больные легкие и рискует жизнью с единственной целью — описать все это. Описать не хуже, чем его «литературные боги»: Лоуренс, Джойс, Элиот, Пруст — и вместе с тем так же «питательно» и «пережи¬вательно», как бессмертная Гарриет Бичер-Стоу («Я умер бы от счастья, если бы я был автором „Хижины дяди Тома"...»). Не скрывал он от себя и того, что хочет «превратить политический текст в искусство», чтобы «подтолкнуть мир в определенном направлении», иными словами, добить¬ся абсолютной власти над словом, а стало быть, своего слова над людьми — в то время, как всякая власть, и особенно власть через слово, страшила и отвращала его, была для него личным грехом и корнем мирового зла. На писателя Оруэлл вообще не был похож: даже внешне. «Я никогда не видел человека, так мало похожего на писателя и, пожалуй, вообще на чело¬века. Он был похож на литературный персонаж, на героя книги, притом на одного героя — на Дон Кихота — невероятно длинной и худой своей фигурой и узким, длинным, с продольными морщинами лицом».
Тяжело больной с детства, болезненно худой, физически неловкий и неумелый, он несколько лет — после Бирмы — зарабатывал себе на жизнь самым тяжелым и унизительным трудом, какой можно было найти в Лон¬доне и Париже; аристократически, хотя и на краю нужды, воспитанный и болезненно брезгливый, он значительную часть жизни провел в грязи и неуюте. Вполне достоверно, что своей «собачьей жизнью в Париже и Лон¬доне» он искупал «колониальный грех»: преследовавшие его воспоминания о лицах обиженных подчиненных и азиатских слуг... «Я сознательно хотел стать на место тех, кого вольно или невольно унижал 5 лет, хотел стать жертвой и неудачником. Мысль о житейском благополучии, даже самом скромном, была мне тогда отвратительна».
Он считал себя социалистом, вступил — на короткое время — в лей¬бористскую партию (в ее левоанархическую фракцию ILP – Independent Labor Party) и был при этом в конфликте почти со всеми социалистами Англии.
Об условности оруэлловского социализма говорят такие формулы в его творческих портретах, как «озарение социализмом», «обращение в социа¬лизм», «крещение социализмом». Речь идет о вере, а не о научном мироощу¬щении. Но сам Оруэлл отделял прозрение, которое произошло в Бирме, от политической позиции, сформировавшейся значительно позже: «Я про¬шел нищету и пережил изгойство. Это усилило мою природную нена¬висть к господству, так же как служба в Бирме научила меня понимать природу империализма. Но всего этого было недостаточно для точной поли¬тической ориентации. Испанская война и другие события 1936—1937 гг. встряхнули и перевернули меня, и я понял, на чем стою. Каждая строчка моих серьезных работ с 1936 г. написана прямо или косвенно против тоталитаризма и в защиту демократического социализма, как я его по¬нимал».
Народническая установка Оруэлла, как и всякая народническая уста¬новка, была смесью жертвенности и эгоизма. Он хотел взять в той же мере, что и дать. «Как и все мальчики из „хороших семей", я был воспитан в по¬нятиях, что рабочие агрессивны, вульгарны и от них дурно пахнет. И теперь, когда я хотел войти в мир бывших пролетариев, жажда общения смешивалась у меня со страхом, - пишет он, вспоминая свою бродяжью одиссею. - Один Бог знает, чего мне стоило в первый раз открыть дверь ночлежки. Я с ужасом смотрел, как ко мне приближается молодой груз¬чик с багровым лицом. Он положил руку мне на плечо: „Чаю, дружище?" Я выпил чашку. Это было крещение».
Второй этап одиссеи — шахтерский поселок Уайгэн, в который он приехал как корреспондент левого издательства изучать жизнь безработных шахтеров, дался Оруэллу легче. Но с углублением связи углублялась и про¬пасть. Вот новая страничка исповеди. «Я любил этих людей, и, думаю, они любили меня. Но я не стал для них своим. Эта роковая преграда, она как прозрачное стекло в аквариуме: все рядом, но вы не можете сквозь него пройти». В автобиографической прозе Оруэлла полное слияние двух душ описано только один раз — встреча с незнакомым солдатом-итальянцем в Ленинских казармах Барселоны.
Этим эпизодом открывается его первая книга об Испании, им закан¬чивается вторая, он воспроизведен буквально в каждой из книг об Оруэлле, с каких бы позиций они ни писались, как безусловная вершина и центр его духовной жизни, вместе со стихами, отрывок из которых мы приводим, вслед за цитатой из «Памяти Каталонии».
«Когда мы уходили, он прошел через всю комнату и крепко пожал мне руку. Странное ощущение. Как будто его душа и мысль, ломая стену традиций и языков, соединилась с моей душой и мыслью...»
«Счастья тебе, итальянский солдат.
Но смелому счастья не знать.
От мира ты не получишь наград:
Дал больше, чем мог бы взять.
Но свет твой остался навеки во мне,
Мне нечем его погасить.
Не плавятся даже в адском огне
Кристаллы чистой души».
«Это было общество,— пишет Оруэлл о революционной Барселоне,— где надежда, а не апатия и цинизм были нормальным состоянием, где слово „товарищ" было выражением непритворного товарищества... где никто не преуспевал и всего не хватало, но не было ни привилегий, ни заискивания... Это был живой образ ранней фазы социализма, и этот образ не разочаровал, а покорил меня. Как никогда прежде, мне захотелось увидеть торжество социализма».
В Испанию Оруэлл приехал как корреспондент, но «вступил в народную милицию немедленно, потому что иначе поступить было нельзя». По сте¬чению обстоятельств он оказался не в Интербригаде, а в войсках ПОУМ - анархической вольнице. Нельзя сказать, что неумелость, расхлябанность и беспечность товарищей по оружию не раздражали английского офице¬ра запаса — «спартански воспитанного сагиба». Он жаждал победы, воен¬ного успеха, торжества над врагом, он ссорился с товарищами и мечтал перейти в регулярные части. Но когда ПОУМ стала жертвой ложного обвинения и была уничтожена как «пятая колонна Франко», он «благословил судьбу, что она не позволила перейти на сторону сильных». Незадолго до трагического финала Оруэлл был ранен в горло, почти смертельно пройдя в миллиметре от артерии, пуля почти на год лишила его голоса. «В Испании, писал впоследствии Оруэлл, я в который раз понял, что роковая дилемма человека - сила или благородство и что в выборе этом он, по существу, не волен. Что-то решает за него. Я, например, не могу выбрать силу».
Испанский опыт был двойственным, как и всякий опыт Оруэлла. Это была вершина его оптимизма и одновременно — «горчайшее из всех разочарований». С одной стороны, «там я впервые поверил в благородство человеческой натуры», а с другой — «там, в 1936 г. для меня остановилась история. Я с детства знал, что газеты могут лгать, но только в Испании я увидел, что они могут полностью фальсифицировать действительность. Я лично участвовал в „сражениях", в которых не было ни одного выстрела и о которых писали как о героических кровопролитных битвах, и я был в настоящих боях, о которых пресса не сказала ни слова, словно их не было. Я видел бесстрашных солдат, ославленных газетами трусами и предателями, и трусов и предателей, воспетых ими как героев. Вернувшись в Лондон, я увидел, как интеллектуалы строят на этой лжи мировоззренческие сис¬темы».
И все же в те годы Оруэлл был оптимистом — настолько, насколько это возможно для, пессимистического темперамента писателя. Оптимизм Оруэлла основывался на нескольких убеждениях:
1. Прогресс человечества — не иллюзия.
2. Всякий репрессивный режим растит в себе свое возмездие.
3. Жажда власти, проявляемая репрессивными режимами,— не свой¬ство человеческой натуры, а следствие скудости, дефицита и порождае¬мой ими этики конкуренции (вспомним яблоки и молоко, которые достают¬ся только свиньям!).
Природу собственного оптимизма Оруэлл пытался понять, как всегда, через творчество другого писателя — в данном случае Диккенса, иссле¬дуя его под названием морализма. «Социальная роль моралиста опреде¬ляется временем: на одной фазе он — революционер, на другой — консер¬ватор, который, однако, „революционнее" революционера, потому что он критик, а революционер может стать апологетом. Многие революционеры — потенциальные тори: ведь они верят, что правильное устройство общества обеспечит правильную жизнь и, устроив все, как им кажется, правильно, больше никаких изменений не хотят».
Резкость этих формулировок Оруэлла смущала его единомышленников. Один из них — Ричард Рис — находит ключ к противоречивому динамизму политического самоопределения Оруэлла в словах французской писа¬тельницы-антифашистки Симоны Вейл: «Тот, кто понимает, на какую сторону в настоящий момент начинает крениться общество, обязан сде¬лать все, что в его силах, чтобы восстановить равновесие. Для этого нужно две вещи: знать, где лежит равновесие, и быть готовым сменить сторону, как это делает сама Справедливость, эта вечная беглянка из лагеря победителей. Трудно найти лучшее определение тех принципов, в соот¬ветствии с которыми Оруэлл всегда инстинктивно действовал».
Яркий пример этой бессознательной стратегии — история отношения Оруэлла к войне Англии с Германией. Вместе с ILP в конце 30-х годов он занимает пацифистские позиции. Как далеко они шли, видно из письма Герберту Риду: «Я считаю, что те из нас. кто против надвигающейся импе¬риалистической войны, должны объединиться в нелегальное движение».
Пацифизм Оруэлла кончился буквально «в одну ночь», но замечательно, что не после, а до начала войны и что прозрение (как у героя «1984») совершилось во сное «Мне снилось, что война началась. Это был один из тех сноп, которые... открывают нам наши истинные чувст¬ва. Этот сон открыл мне две вещи: что война родила меня заново и что в глубине души я патриот: я не могу саботировать войну, я хочу драться... Все это очень хорошо: быть „передовым" и „просвещенным", презирать полковника Блимпа (насмешливая кличка солдафона, служаки колониальных войск) и гордиться своей свободой от всех традиций, но приходит час, когда земля окрашивается кровью, и тогда: «О, что сделаю я для тебя, Англия, моя Англия?"»
К концу 40-х годов Оруэлл не пережил никакого политического пере¬ворота: он оставался левым, врагом капитализма, сторонником лейбо¬ристов и, разумеется, их ожесточенным критиком, поскольку в 1945 г. они впервые в английской истории пришли к власти.
Но его оптимистическое мироощущение было исчерпано, и три посыл¬ки, лежащие в его основании, не то что были зачеркнуты или подменены: они просто лишились своего оптимистического стержня и накренились, как говорил сам Оруэлл, в сторону условной модальности:
1. Прогресс человечества, возможно, лишь наша иллюзия.
2. Возможно появление репрессивных режимов, способных утвердить¬ся навечно.
3. Жажда власти, может быть, не ситуативная реакция, а органи¬ческое свойство человеческой природы.
Так родилась сказка о человеческой истории.
Чтобы понять изнутри ее замысел, попробуем перенестись в тот ли¬тературно-лейбористский Лондон начала 40-х годов, верным, хотя и мя¬тежным, сыном которого был Оруэлл. Воспоминания его друга и сорат¬ника по ILP P. Вурхеза: «Мы все тогда были очень левые и очень крас¬ные, потом многие — так же „очень" — поправели и побелели. Все это было шумно, суетливо, салонно и солидно разбавлено виски и шампанским. Оруэлл был среди нас белой вороной. Он никогда не терял головы. У него как будто был иммунитет против революционных тостов и диалектических коктейлей. Он не стал коммунистом в начале 30-х, но он не стал и антиком¬мунистом в конце 40-х. Еще важнее, что у него был иммунитет против того, что теперь называется культом личности. Верить в кого-то ведь всегда легче, чем верить во что-то. Наша вера очень скоро превратилась в истерическое идолопоклонство. Это вызывало у него ужас».
Впоследствии, когда какой-то журналист автоматически причислил его к числу «левых, разочаровавшихся в сталинизме», Оруэлл с достоинством ответил: «Я никак не мог разочароваться в нем, потому что я никогда не был им очарован... Скорее можно сказать, что он оказался лучше моих предска¬заний пятнадцатилетней давности».
В этих условиях и в этом состоянии он сформулировал политическую цель своей сатиры и выбрал ей жанр. Необходимо, писал он, «разрушить сталинистский миф во имя возрождения социалистического движения», а поскольку «миф побивается мифом, как огонь огнем», это должно быть сделано в аллегорической, сказочной форме.
Для понимания замысла «Скотного двора» существенно также знать, что Оруэлл был героически одинок в своей среде не только в оценке ста¬линизма, но и в отношении к стране, ставшей его жертвой. Ни разу не позволил он себе ни слова презрения или снисхождения к «терпеливому русскому мужику». Неологизмы типа «гомо советикус» вызывали у него отвращение: «Что за чушь? Никаких советикусов нет! Там живут настоящие, полноценные люди. Неизвестно, как повели бы мы себя на их месте!
Зато не было предела его бешенству, когда он читал у своих коллег о «цене прогресса», «трезвом и реалистическом отношении к насилию», «неизбежных репрессиях» и т, п. Салонная болтовни о пытках и расстрелах казалась ему «в тысячу раз хуже» даже участия в терроре. Анализ логики и психологии интеллектуала, оправдывающего террор из своего «кресла у камина», в его публицистике беспощаден. «Дело тут не в идеологии: просто для интеллектуала, воспитанного на Макиавелли, власть привлекательна сама по себе». Существенная деталь: он считал тоталитарной не только ту или иную страну, но эпоху в целом, весь XX век — наследие воинственной человеческой истории и «воинственного интеллекта».
Но должен же быть какой-то стык между убеждением Оруэлла, что «социализм есть религия слабых, и потому она благородна», и его страстной, волевой, жаждущей «победы из поражения» натурой? Должен быть у него какой-то свой реализм, соединяющий его как человека мыслящего с гу¬манистической интеллектуальной традицией, неотъемлемая часть которой и прогрессизм, и элитарность, и сам Макиавелли?
Нащупать такой стык у Оруэлла нелегко — надо прочитать не только романы и эссе, но и рядовую журналистику. Там, в одной из статей, мы встречаем такое историческое рассуждение: «Допустим, во Флоренции XV века эксплуатация масс имела прогрессивный смысл: она освобождала меньшинство для занятий наукой, культурой и т. п.— всех освободить было тогда невозможно. Но сегодня, когда машины могут работать за людей, большинство в принципе может жить так, как жила элита во Фло¬ренции XV века. Стало быть, элитарные макиавеллианские теории не только бесчеловечны, но уже и нереалистичны. Они больше не отвечают интересам цивилизации. Власть меньшинства стала из относительного зла абсолютным».
Иными словами, это когда-то «господа» были «реалистами», «умника¬ми», сегодня они …просто свиньи. Прямоходящие, спящие на постелях, грамотные, умелые, дипломатичные свиньи. И пребудут такими в сказочной вечности рядом с кощеями и драконами.
«Жестоко же он наказал лукавый интеллект»,— писал один из рецен¬зентов «Двора». Но Оруэлл наказывал не интеллект. Ориентация на силу раньше или позже потребует нерассуждающего подчинения, а нерассуждаюший интеллект — это абсолютный нонсенс.
И если рядовые люди «все еще живут в мире Диккенса, в мире абсо¬лютного добра и зла, и хотят, читая роман, знать, добрый или злой перед ними персонаж», а интеллектуалу это кажется «глупостью и дикостью», то это — по Оруэллу — оттого, что как раз интеллектуал «перестал рассуж¬дать», перестал жить духовной жизнью, возможной только в мире абсо¬лютных категорий, где живет, как умеет, простой человек.
За позицией Оруэлла стоит, таким образом, не только инстинктивное народничество, но глубоко продуманная философия. И он имел полное право отвечать на упреки в популизме и реакционности: «Именно потому, что я серьезно отношусь к званию интеллектуала, я ненавижу глумливость, попугайство, пасквилянтство и хорошо оплачиваемую фигу в кармане, которые процветают в литературном мире».
Он искал единой «политически-художественной» мелодии, в основе ко¬торой должен лежать отчетливый, запоминающийся и вместе с тем лири¬ческий, трогательный мотив. Что-то совсем простое, безусловное, нежное, печальное. Одна из особенностей его личности (впрочем, очень англий¬ская) — исключительная, родственная привязанность к животным: «Все мои лучшие детские воспоминания связаны с животными». Из них пришла и мелодия - в предисловии к изданию 1947 г. автор так представляет историю замысла: «Однажды (я жил тогда в маленькой деревне) я увидел мальчугана лет десяти, управляющего огромной телегой, запряженной ло¬шадью, и бьющего ее кнутом каждый раз, как она пыталась свернуть с узкой дороги. Мне пришло в голову, что, если бы лошади знали о своей силе, мы бы не имели над ними власти и что вообще люди так же эксплуати¬руют животных, как богатые эксплуатируют пролетариат».
19 марта 1944 года Оруэлл сообщил Виктору Голланцу, владельцу его авторских прав: «Я закончил маленькую сказку в 30 тысяч слов с полити¬ческим содержанием. Но я уверен, что Вы ее не напечатаете. Она совер¬шенно неприемлема для Вас с политической точки зрения: она антиста¬линистская».
Он не ошибся в Голланце. Но отказывали и другие издатели! Кэпп, пришедший от «Двора» в восторг, посчитал своим долгом послать ее в Министерство Информации — там поразились «политической бестактно¬сти» автора.
Надежда Оруэлла была на крупнейшую фирму Фабер и Фабер. И тут случилось нечто, по абсурдности равное идеологическим афоризмам сказки. Директор издательства, известный писатель, теолог и политический деятель крайне консервативного направления Т. С. Элиот, посчитал сатиру Оруэлла «шедевром почти на уровне Свифта», но... «слишком правой». Наконец рукопись, уже сильно истрепанная, была принята фирмой Секкер и Ярбург. Рискнувший Фред Ярбург был вознагражден не только ошеломительным по тем временам успехом, но и по сей день длящимися правами на издание Оруэлла (а это теперь миллионы копий). Однако смелость Ярбурга была относительной: приняв рукопись в июле 1944-го, он выпустил книгу в августе 1945-го. Бевин попросил Оруэлла перестать писать в «Трибюн»: он боялся, что скандал вокруг «Двора» отразится на избирательной кампании лейбористов. Но рецензии были восторженны: «новый Свифт».
С этого времени началась мировая слава Оруэлла. В разразившейся жизненной катастрофе он едва ощутил ее вкус.
29 марта 1945 г. от послеоперационой инфекции умерла его жена Эйлин — «существо чудное, безгранично ему преданное, редкий тип леди и интеллигентки в одном лице». Он не был рядом: 15 марта он выехал в Па¬риж как корреспондент «Обсервер», не зная о предстоящей операции. Боль, раскаяние и страх за судьбу недавно усыновленного ими крохотного Ричарда, смешанные с еще не прошедшей яростью на издателей и тайной обидой на друзей, многие из которых тоже поначалу считали правой его «самую левую книгу», не оставляли Оруэлла до самой смерти. Впрочем, до нее оставалось меньше пяти лет. Он гнал их стремительно, погружен¬ный весь в свою последнюю главную книгу, задуманную раньше «Двора» и непосредственно с ним связанную как описание двух китов единой че¬ловеческой трагедии — несовместимости силы и правды.
Известный афоризм его соотечественника сэра Экмона: «Всякая власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно» — звучит мягко на фоне того страшного предположения, которое сделал о природе власти Оруэлл. Власть — единственное качество, полностью зависящее от желания. Некрасивый может бесплодно мечтать о красоте, глупый об уме, бедный о богатстве. Но — «кто хочет власти, тот ее имеет. Хотеть власти и иметь власть — одно и то же». А поскольку нормальному, порядочному человеку такое желание чуждо — «власть всегда в руках параноиков».
Анархисту легче дышать от таких афоризмов, но Оруэлл не был анархистом. Собранный, жестковатый офицер, дисциплинированный журна¬лист, ни разу в жизни не нарушивший редакционного обязательства, он признавал необходимость руководящего, единого начала в обществе. Беспощадные приговоры социальным законам убивали прежде всего его собственную жизнь.
«1984» он писал в условиях буквально самоубийственных: на без¬людном, суровом шотландском острове Юра. Перепечатывал сам: изда¬тельство не нашло столь же самоотверженной машинистки. Работал по 12—14 часов, с температурой и кровохарканьем. Когда книга версталась, выходила, собирала первую жатву признаний, он уже был в Лондонском госпитале. Незадолго до смерти ему стало лучше: он обвенчался в госпи¬тале и оставил Соне Оруэлл литературное завещание, архив и предсмерт¬ную просьбу к друзьям: не писать «внутренней» биографии человека, ко¬торого звали Эрик Блэр, «ибо всякая жизнь, увиденная изнутри, есть только цепь унизительных неудач и мучительных поражений». Джордж Оруэлл умер ночью 22 января 1950 года от горлового кровотечения. По¬хоронен — согласно завещанию — в деревенском приходе церкви Всех Свя¬тых в Беркшире. На камне — его забытое, отмененное имя: Эрик Артур Блэр.
Через 30 лет умерла Соня Оруэлл. У нее остались рукописи, черновики, наброски, планы. Среди них: перечитать Герцена, написать о русских анархистах. «Хотя он был очень английским писателем, в его застенчивой и упрямой духовности было что-то, не имеющее аналогий у нас. Мне при¬ходит на память русское имя — Антон Чехов, человек, тоже плывший про¬тив течения и тоже задохнувшийся так рано»,— пишет английский автор. Другой его соотечественник касается еще более сокровенного для нас. «Не знавший русского языка, он иногда казался мне русским, и не потому толь¬ко, что боготворил Достоевского, писал критические эссе о Толстом и Лермонтове. Он страдал за русскую трагедию слишком сильно для наблюдателя. Он постоянно говорил о Сталине, о репрессиях, о голоде, об исчезающих людях. Но и когда он не говорил, мне казалось, что он ду¬мает об этом. Я убежден, что в последнее десятилетие, не было ни одного дня, когда бы он об этом не думал».
Существует совершенно фантастическая легенда, что Оруэлл после Испании был «узником сталинских лагерей». Но когда читаешь такие воспоминания, невольно соглашаешься с Флоренским: «Легенда не ошибает¬ся, как ошибаются историки, ибо легенда — это очищенная в горниле вре¬мени ото всего случайного, просветленная художественно до идеи, воз¬веденная в тип сама действительность».
Очевидно, что Эрик Блэр не мог быть в этих лагерях, но столь же очевидно, что Джордж Оруэлл не мог там не быть.
В годы «холодной войны», сводившей его с ума необходимостью делать выбор «под диктатом чужих атомных бомб», надорванный лише¬ниями, потерями, непосильным трудом и усиливающейся жестокостью «отвратительных подробностей жизни», он — по описанию очевидцев — уже был больше похож на скорбного узника, чем на восторженно-печального Дон Кихота.
В 1943 г., задумав «Двор», Оруэлл сказал Эйлин, что хочет сделать прозрачный, легко переводимый на другие языки текст. В первую оче¬редь — на русский. Надежда, что читатели страны, о которой он думал неотступно, когда-нибудь прочтут его книги, не оставляла его.
Прошло всего сорок лет. Английские писатели живут долго — Оруэлл мог бы еще сегодня написать пару слов этому журналу.
Но, как сказано еще в одном воспоминании, «он прожил так мало, как будто был не английским писателем двадцатого века, а русским поэтом девятнадцатого».
Некролог был напечатан в «Трибюн» - родной его газете. «Я уверен, - писал его автор, Артур Кёстлер, - что будущие историки литературы увидят в Оруэлле связующее звено между Свифтом и Кафкой. Его «Четыре ноги – хорошо, две ноги – плохо» - это свифтовская классика, но с одной существенной разницы: он никогда не терял веры в благородных йеху, в тех, о ком он писал с такой нежностью: «… люди из толпы с их усталыми лицами, плохими зубами и благородными манерами; люди из очереди на Биржу; старые девы, зябко спешащие осенним утром в свои общины…»
«Я думаю, - продолжал Кёстлер, - что он выбрал бы для своей эпитафии тот «революционный гимн», который так трогательно поют его любимые животные «на странный мотив – нечто среднее между «Клементиной» и «Кукарачей»:
Будет мир без бича и без ноши!
Пусть нам до него не дожить.
Все: гуси, коровы и лошади
Будем свободе служить!
Все-таки он до конца верил в это».
Виктория Чаликова

@темы: Коллекция предисловий

---

Еще один Алексей Зверев в предисловиях

Занятнее всего читать, как автор доказывает, что советский строй не так безнадежен, как утописты его малюют - когда дотикивают последние годы этого строя... В этом тоже они, восьмидесятые. Но при этом для меня статья ценна и этим отсутствием "однозначной конкретности", вставания на сторону того, что сейчас признано общепринятым.

Зеркала антиутопий

Жанры создает время. Во всяком случае, оно предоставляет условия наибольшего благоприятствования одним жанрам, сдерживая рост других. Это происходит помимо авторских пристрастий, а нередко — и вопреки общественным обстоятельствам. Как раз обстоятельства чаще всего ничуть не помогают новому жанру развиваться незатрудненно, зато искусственно поддерживают существование исчерпанных форм. Но есть духовные запросы, слишком настоятельно требующие художественного воплощения. И перед этой потребностью все остальное, в конечном счете, бездейственно.
XX век был для литературы, среди многого иного, веком антиутопий. Теперь это видно совершенно отчетливо, и более или менее проясняются причины, в силу которых пережил свой расцвет жанр, никогда прежде не обладавший ни такой притягательностью, ни таким престижем. Причины заключаются в характере исторической реальности этого столетия. Оно нуждалось в антиутопиях, чтобы осознать самое себя. Увидели это далеко не сразу и не все, но там, где господствовало сомнение, постепенно воцарилась уверенность.
Произошло это, в частности, и оттого, что стремительно ускорившиеся темпы социального развития позволили уже в наше время проверить свершившимся прогнозы, сделанные всего несколько десятилетий тому назад, и удостовериться если не в абсолютной их точности, то в верности исходных посылок. Творцы великих утопий прошлого — Томас Мор, например, или Владимир Одоевский — подразумевали такое состояние вещей, которого общество, быть может, достигнет лишь в очень отдаленном будущем. Антиутопии XX века родились не из теоретических размышлений о вероятном, но из наблюдения над текущим, над историей, ломавшейся круто и драматически. И в них изначально не было ни следа кабинетной абстракции. Читая эти книги, мы думаем не о грядущих тысячелетиях, но о том, что день за днем тревожит нас самих. Мы узнаем в этих книгах собственный опыт.

Конечно, это узнавание возникло не вмиг, однако оно предполагалось авторским замыслом. То, о чем нам рассказывают антиутопии, сложно толковать как метафору и очень естественно — как истинное положение дела уже завтра, если что-то коренным образом не переменится в мире.
Классическая утопия не знала подобной сближенности, слитности с заботами своего времени. Она создавалась в эпохи не столь взрывчатые, как XX век. Сознанием ее творцов владела идея совершенствования человека и неспешного поступательного движения общества по путям прогресса — социального и нравственного.
Герцен назвал утопистов «людьми дальнего идеала, пророками разума и прорицателями будущего». Им «мало дела до прикладных затруднений, они указывают на разумные начала, к которым общество стремится... предоставляя грядущим поколениям посильно осуществлять их в ежедневной борьбе сталкивающихся выгод и партий». И этим они делают необходимое усилие, восстанавливая «права разума в капризной и фантастической сказке истории».
Однако «сказка истории» за последние сто лет приняла характер до того фантастический, что в ней подчас вообще не различить разумных начал. Разумеется, это не означало банкротства утопии как способа постижения мира. Человеку свойственно заглядывать в свое грядущее, пытаясь распознать хотя бы его слабый контур. Поэтому утопия — продолжая цитировать Герцена — всегда сохраняет свое значение «в сознательном развитии человечества, в самопознании общественного быта». Просто в XX веке это уже другая утопия. Она все реже пытается создать картину идеапьиого устройства жизни, памятуя, сколь эфемерными оказались подобные замыслы. Наученная горькими уроками реальной истории, она уже не предлагает проектов рационально организованного социума. Ее сфера теперь — частное бытие личности, нечто сокровенное и глубоко индивидуальное. Ее героем становится человек, который пробует строить свое существование согласно представлениям о духовной гармонии, резко не совпадающим с господствующими нормами социального поведения. Раньше в ней властвовал мудрец, которому ведом способ наилучшим образом наладить жизнь всех вместе и каждого по отдельности. Теперь он уступил место какому-нибудь неудачливому лондонскому архитектору, который в колонии прокаженных ищет убежища от цивилизации («Ценой потери» Грэма Грина). Или какому-нибудь токийскому служащему, по-новому взглянувшему на действительность, когда волею судеб он сделался участником коммуны, где сохранились почти первобытные общественные отношения («Женщина в песках» Кобо Абэ).
Таких книг и сегодня появляется немало. А рядом с ними растет литература, подвергшая строгой проверке те идеи земного рая, которые обладали особой устойчивостью «в сознательном развитии человечества», и сопоставившая их с реальностью. Результат этой проверки нередко выглядит поистине фантастичным, однако не по одной лишь логике гротескного заострения, без которой антиутопий не бывает. Важнее логика живой жизни. Схему, остававшуюся умозрительной, она непременно заставит раскрыться полностью, во всех возможностях, ею предполагаемых. И воплощение раз за разом получается менее всего предусмотренное теми, кто эту схему изобрел.
Часто думают, что антиутопия по своему существу полемична в отношении классических утопий минувшего. Это не совсем верно. Полемическая установка может вообще отсутствовать в антиутопии, как отсутствует она, например, у Андрея Платонова в «Чевенгуре», одной из грандиозных антиутопий нашего времени. А если даже такая установка дает о себе знать, определяющей для произведения она не является, — при условии, конечно, что это настоящая литература, а не беллетризированный трактат.
Для такой литературы самое главное — опыт социальной диагностики, а вовсе не спор с тем же Мором, или Камианеллой, или Робертом Оуэном. Предполагаемая жанром притчевая форма и все эти условные острова, планеты, эпохи, словом, литературные приемы, свойственные всякому утопическому повествованию,— только способ, помогающий сделать диагноз насколько возможно точным.
Точность эта особенно важна в силу характера болезней, которые стремится обнаружить и назвать антиутопия в лучших своих образцах. Почти всегда подобные болезни относятся к числу самых прилипчивых, самых опасных, хотя симптомы еще едва заметны, когда антиутопия создается. Замечают их лишь годы, десятилетия спустя.
Оттого очень многим писателям, посвятившим себя антиутопии, была суждена трудная участь. Современники либо не внимали им, либо просто не хотели их выслушать. Это до какой-то степени естественно: пророков не признают в своем отечестве, не признает их и эпоха, в какую им выпало жить. Необходимо время, и часто немалое, чтобы увидеть, как они были правы.
Зато проходит срок, и с непреложностью устанавливается, насколько полно ответила антиутопия назначению, о котором говорил Герцен,— служить формой «самопознания общественного быта». Добавим: формой особенной, впрямую сопрягающей этот быт с «дальним идеалом». Оттого она по-своему незаменима.
Судьба Евгения Замятина (1884—1937) вполне подтвердила неписаный, но, кажется, обязательный закон, который властвует над творцами антиутопий: сначала их побивают каменьями, потом (чаще всего посмертно) принимаются чтить как провидцев. Применительно к Замятину все это имело почти буквальный смысл. После того как без ведома автора за рубежом был напечатан роман «Мы» (1924), его травили мето¬дично, организованно, продуманно, пока не заставили в 1931 г. покинуть Россию.
Горячечное воображение тогдашних борцов за идеологическую целомудренность сочло «Мы» поклепом на революцию. Устроенная осенью 1929 г. проработка Замятина мыслилась как начало крутых перемен во всей литературной жизни. Ее надлежало подчинить догматической методологии, насаждаемой ревнителями нормативов, отмеченных грубей¬шей вульгаризацией.
Инерция оценок, вынесенных тогда сплеча, оказалась долгой. На роди¬не Замятина роман прочли через шестьдесят четыре года после его появления в свет, через шестьдесят семь — после написания. Ярлык идейной контрреволюции, казалось, прилип к этой книге навсегда.
На Западе дело обстояло, конечно, по-другому, однако другим был только знак, характер оценки, а толкование, восприятие — примерно теми же. У нас Замятина оплевывали, в Европе им восхищались, но такие полярности не столь уж многое меняют, если говорить о том, как роман был понят. Увидели в нем неприятие перспектив, которые открывались перед новой Россией. Все последующее негодования или восторги зависело исключительно от позиции, занимаемой теми, кто высказывался об этой книге.
Правда, в дальнейшем репутация Замятина на Западе переменилась. Перемене способствовало появление сразу нескольких произведений, бичующих технократию с ее рационалистической одержимостью. Мотивы, действительно введенные Замятиным, стали расхожими. А сам он сделало классиком утопической сатиры, которая несет в себе предостережение против самозабвенной веры в технический прогресс, способный привести человечество на край гибели.
Но исчерпывают ли такие предостережения роман Замятина? Об этом ли он? Верней, только ли об этом?
Спору нет, футурология Замятина сегодня сделалась пугающе похожей на будничность вокруг нас. Может быть, никто до него столь выразительно не описал реальность, обесцвеченную поистине до предела. Она не признает не то что различий, но хотя бы микроскопических оттенков, дающих почувствовать, что не все пока еще уложилось в формулы, правила, законы. По ней словно прошлись катком, которым разрав¬нивают асфальт, и она бесконечно однолика.
И все же, если говорить о замятинской футурологии, она не сводится к такого рода ясновидению, как бы ощутимо ни подтвердилось оно сегодняшней агрессией технократического мышления. Не это выделило «Мы» на фоне всего предшествующего. Допустим, на фоне «Франкенштейна» Мэри Шелли, еще в 1818 г. описавшей искусственного человека с набором примитивных реакций, в своей совокупности призванных служить кристально чистым выражением естества. Или на фоне «Войны миров» (1898) Уэллса, рассказавшего, как голый рационализм пытается подавить нравственность, почитая ее смертельным врагом благоденствия.
Замятина выделила сквозная, неотступная в его книге мысль о том, что происходит с человеком, государством, людским сообществом, когда, поклоняясь идеалу абсолютно целесообразного, со всех сторон разумного бытия, отказываются от свободы и ставят знак равенства между несвободой и счастьем.
Эта мысль была действительно новой, по крайней мере для антиутопии. И художественно осуществить ее подобало в повествовании, очень необычном по своему характеру. Замятин сознавал это вполне отчетливо. Наитие было ему чуждо. В романе, где сам материал, кажется, требует от художника прежде всего интуиции, преобладает точный расчет, своего рода геометрия, которая после Замятина станет для антиутопий жанровой приметой.
Откроем замятинскую статью 1923 г. «Новая русская проза». «Сама жизнь,— сказано там,— сегодня перестала быть плоскореальной: она проектируется не на прежние неподвижные, но на динамические координаты Эйнштейна, революции. В этой новой проекции — сдвинутыми, фантастическими, незнакомо-знакомыми являются самые привычные формулы и вещи. Отсюда — так логична в сегодняшней литературе тяга именно к фантастическому сюжету или к сплаву реальности и фантастики». Замятин приводит много примеров из западной литературы и несколько из русской: Эренбург, «Хулио Хуренито», фантастика Алексея Толстого, первые произведения «серапионовых братьев» — Каверина, Лунца. А кроме того, «Мы».
В ссылке на собственную книгу никакой нескромности нет. Это только констатация нового влияния, возникшего в литературе под воздействием революции: и социальной, и научной. Причем констатация важна отнюдь не оттого лишь, что фиксировала движение повествовательной формы в сторону фантастики, перемешанной с реальным. Куда важнее, что это движение непосредственно сопрягается Замятиным с жизнью, изменившейся до такой степени, когда обыденное кажется незнакомым. Антиутопия, которую пишет Замятин, по времени событий отнесена в далекое будущее, однако ее идейные узлы завязаны происходящим на глазах у автора здесь и сейчас. По видимости - теоретизирование, догадка, опыт предсказания. По сути же — пристальное вглядывание в ту «капризную и фантастическую сказку истории», которая сотворяется под мощный гул только что свершившейся революции, когда жизнь разворошена и ничто не устоялось, не приняло прочных, долговременных форм.
Почувствовав у Замятина это живое присутствие послереволюционной России, придется взглянуть на роман иначе, чем повелось. Зловещие технические чудеса, каким люди себе на пагубу выучиваются через тысячу лет, окажутся в нем далеко не так интересны и значительны, как тревоги, рожденные той вздыбленной реальностью, которая была замятинским сегодня. Подобное предположение может показаться домыслом, если представить себе ту действительность более или менее зримо: не до космических аппаратов и сверхскоростных метрополитенов было тогда в разоренной, вымерзающей, пухнущей от голода стране. Но, во-первых, самые головокружительные мечтания являлись столь же типичной приметой пейзажа того времени, как разруха и нищета. А кроме того, разве Замятина увлекала сама по себе архитектура машинизированного Единого Государства, своей «божественно-ограничивающей» Зеленой Стеною отгородившегося от «неразумного, безобразного мира деревьев, птиц, животных»? Разве его воображение не простиралось дальше «незыблемого, вечного стекла» городов будущего или «грандиозного машинного балета», который в них будут почитать эталоном красоты?
Да, он был инженером, строил ледоколы, пожил в Англии и написал о ней повесть «Островитяне», где картины приближающейся эпохи сплошной технизации даются с резким сатирическим заострением. Но прежде всего он был наследником русской гуманистической традиции, продолжателем Достоевского. А оттого все эти замечательные эллинги, где создается космический корабль «Интеграл», а также Музыкальные Заводы, параллелепипеды прозрачных жилищ, которые удобны для наблюдения за обитателями, система «нумеров» и розовых талонов на любовь, одним словом, видимая поверхность бытия в Едином Государстве значила для него ничуть не более, чем для его литературного учителя значил ошеломляющий внешний вид кристального дворца, как он описывается в «Зимних заметках о летних впечатлениях».
Вовсе не случайность, что уничтожающие удары по Замятину догматическая критика нанесла осенью 1929 г., через пять лет после публикации книги. Это был год «великого перелома», означавшего утверждение сталинизма. Замятина обвиняли в том, что он оболгал революцию, но в действительности причина, вызвавшая гонения на него, была другая: своим романом он предугадал возможность сталинского насилия над революцией, и камни полетели в писателя, как только начало выясняться, на¬сколько своевременным было сделанное им предупреждение.
Тут дело заключалось не в одних только возможных аналогиях между замятинским Благодетелем, хранящим «ключи от незыблемой твердыни нашего счастья» и «кремлевским горцем, душегубцем и мужикоборцем» (Мандельштам). Даже не в таких ритуалах, как описанный Замятины День Единогласия, который слишком напоминал торжественные радения по случаю разгрома действительных или мнимых противников единственно правильной линии. Замятин стал неприемлемым не из-за крамольных параллелей, затрагивавших отдельные стороны насаждавшейся сталинизмом системы отношений, а ввиду того, что смог предугадать самое ее существо. Энтузиастов этой системы должно было не устраивать в романе все, начиная с заглавия. Говорилось, что автор разоблачил себя, назвав книгу «Мы» и тем самым подразумевая свершивший революцию народ, который показывается в кривом зеркале. Но это была лишь грубая передержка. У Замятина «мы» — не масса, а социальное качество. В Едином Государстве исключена какая бы то ни было индивидуальность. Подавляется самая возможность стать «я», тем или иным образом выделенным из «мы». Наличествует только обезличенная энтузиастическая толпа, которая легко поддается железной воле Благодетеля. Заветная идея сталинизма — не человек, но «винтик» в гигантском государственном механизме, который подчинен твердой руке машиниста,— у Замятин показана осуществленной. Одного этого было бы довольно, чтобы признать «Мы» действительно пророческой книгой.
Серьезнейшая ее тема возникает сразу, с первой же записи повествователя, в первом же абзаце. Там процитирована статья из Государственной Газеты (других, очевидно, не существует): «Вам предстоит благодетельному игу разума подчинить неведомые существа, обитающие на иных планетах - быть может, еще в диком состоянии свободы. Если они не поймут, что мы несем им математически безошибочное счастье, наш долг заставить их быть счастливыми».
Если такие идеи кажутся специфичными, то исключительно из-за резкости, напористой ясности стилистики. По существу ничего нового они в себе не содержат. Культ разума, требующего несвободы каждого и всех в качестве первой гарантии счастья, как и доктрина принуждения к счастью тех, кто сомневается, что оно впрямь то, чем себя именует,— у подобных побуждений долгая история. Сочинитель статьи, попавшейся на глаза замятинскому повествователю, фигурирующему под обозначением Д-503 (имена упразднены как проявление преступной тяги к необщности), конечно, не догадывается, что он почти дословно цитирует Великого инквизитора, который утверждал: нельзя стать счастливым, не поборов свободы. Для подданных Единого Государства Достоевский — такая же смехотворная чепуха, как вся человеческая культура, накопленная за тысячелетия. Она сделалась ненужна с того блаженного мига, когда венцом творения возник совершенный мир, укрывшийся за Зеленой Стеной.
Этот мир слишком узнаваем для всех, кто постиг механику казарменно-бюрократических режимов, каким бы флагом они ни прикрывались. У них своя четкая иерархия ценностей, обосновывающих общественное благо, которое становится всеобщей обязательностью, едва оно определено. Сделанный расчет всегда признается непогрешимым, не подлежит никаким поправкам, не допускает и мысли о дальнейшем поиске, ибо считается достигнутым предел возможной разумности. И разумеется, высокая цель оправдывает насильственные способы приобщения к счастью, когда не убеждают аргументы. А этические непреложности отвергнуты, поскольку их считают формой лицемерия, своекорыстия, дряблости, трусости, в общем, чем угодно, только не суммой постулатов, без которых невозможно гуманное бытие.
Замятин был свидетелем того, как мечтания о подобного рода безоблачной гармонии, сопровождаемые выпалами против «дикой» свободы и «убогой» морали, становились все более активным ферментом окружавшей его жизни. Разовьется эта болезнь позднее, но недаром Замятин был писателем из тех немногих, кто, пользуясь его же метафорой, отвергли «пешеходность фантазии». Не такое уж долгое время понадобилось, чтобы убедиться, как предусмотрительно позаботился он взять для себя в литературе «билет дальнего следования».
Дело не в том, до какой степени совпали в конкретике ход российской действительности после смерти Ленина и картины, возникающие на страницах романа «Мы». Дело в том, что Замятин первым почувствовал угрозу явления, которое назовут сталинизмом, и понял заложенную в нем фундаментальную мысль, если не его политическую почву.
Мысль эта - «единый, могучий миллионоклеточный организм... единая Церковь», лишенная сакрального значения, которое вытеснено госу¬дарственной заботой, а еще точнее, подменено интересом Благодетеля, ведающего пути к счастью для всех «клеточек». Никому не дано вкусить блаженство, пока сохраняется хотя бы призрак умственной свободы, а поэтому необходим становится корпус «незримых Хранителей здесь же, в наших рядах: они тотчас могут установить нумера впавших в заблуждение и спасти их от дальнейших ложных шагов, а Единое Государство — от них самих». Никто не вправе счесть себя счастливым, пока не гарантировано избавление от участи трех отпущенников, в порядке эксперимента освобожденных на месяц от работы и в припадке тоски покончивших с собой уже на десятый день.
Рабский труд должен стать призванием и душевной потребностью, абсолютная неразличимость «клеточек» — нормой общественной жизни, голая функциональность их существования — порукой ненарушимой со¬циальной стабильности и гармонии. Воображение, душа — категории, в Едином Государстве недопустимые, потому что противоречат всем его устоям. Лоботомия, которой подвергнется Д-503, согласно этой логике, оправдана и целительна. «Допускать, что у "я" могут быть какие-то "права" по отношению к Государству, и допускать, что грамм может уравновесить тонну,— это совершенно одно и то же. Отсюда — распределение: тонне — права, грамму — обязанности; и естественный путь от ничтожества к величию: забыть, что ты — грамм и почувствовать себя миллионной долей тонны...» Зная лозунги и установки сталинизма, трудно поверить, что это написано зимой 1920 года.
Так выглядит у Замятина воплотившаяся «древняя мечта о рае», где «уже не знают желаний, не знают жалости, не знают любви». Впрочем, Благодетелю и Хранителям не удается до конца выкорчевать все эти атавистические чувства. Когда Замятина уличали в ненависти к социализму, не просто ставился знак равенства между социализмом и сталинской системой (и, естественно, зачеркивались факты участия писателя в революции 1905 года), не просто игнорировалась художественная природа романа как гротескного повествования. В самой книге сознательно не прочитывалась очень для нее важная конфликтная линия, намеченная мотивом со¬противления — оно не прекращается даже в условиях стадного энтузиаз¬ма и всеобщего безмыслия.
Неприметно — «там, на дне»,— опровергая незыблемость установлений, элементарных, точно правила арифметики, «ничтожными червями еще копошится нечто, уцелевшее в нас от дикости предков». Какой-то безумец дерзает бросить стихом в Единое Государство. Сам повествователь с ужасом удостоверяется, что в нем не умерла душа, не выветрилась фантазия, хоть это нелепость, нонсенс, как если бы крылья выросли на месте, где полагается быть одним лопаточным костям.
Замятина считают писателем, раньше многих распознавшим очертания тоталитарного жизнеустройства, которое вскоре станет реальностью на разных географических широтах. Нельзя не оценить у Замятина мысль о неизбежности противодействия, которое зарождается в недрах режима. сделавшего все, чтобы вытравить самую идею свободы. И нельзя не отдать должного провидению Замятина, описавшего машинерию расправ над оппозицией, пусть непоследовательной и робкой. История главного героя, замышляющего не меньше как революцию, но быстро капитулирующего и кончающего визитом к Благодетелю, которому он назвал всех известных ему «врагов счастья», вскоре получит множество подтверждений в реальной жизни. Но, быть может, еще важнее был сам мотив несогласия, хотя бы и караемого пытками, насильственно вырванными покаяниями и нравственным крушением непослушных.
Какое бы значение ни придавал этой теме Замятин, не прозвучать совсем она не могла. Антиутопия требует ее по условиям жанра, иначе получится не литература, а рассуждение о социальном устройстве, для наглядности сопровождаемое картинками. Чтобы возникла художественность, нужен романный конфликт. И он создается самым естественным путем: персонаж должен испытать сомнение в логических посылках системы, которая норовит, как мечталось конструкторам Единого Государства, сделать человека вполне «машиноравным». Он должен пережить это сомнение как кульминацию своей жизни, пусть даже развязка окажется трагической, по видимости безысходной, как у Замятина, описавшего хирургию, после которой герой уже навсегда «уверен — мы победим. Потому что разум должен победить».
Антиутопия — в этом ее истинное призвание — видит мир в самый момент перед катастрофой, и человека она ставит перед нравственным выбором. Минутой выбора для замятинского Д-503 было открытие, что в нем, оказывается, есть такой пережиток, как душа. Выбором оказался непреодолимый ужас, который герой испытал, узнав об этом; лоботомия явилась не более чем следствием. Олдос Хаксли (1894—1963) выступил как продолжатель Замятина и в том, что у него развернута схожая коллизия. Это даже существеннее, чем совпадения, легко обнаруживаемые каждым, кто сопоставит Единое Государство с изображаемой Хаксли Эрой Форда.
Хаксли, довольно много у нас переводившийся в 20-е годы, теперь почти неизвестен советским читателям, и мы заново открываем этого художника, по праву занимающего одно из первых мест в английской прозе XX века. Хорошо, что знакомство возобновляется романом «О дивный новый мир». В этой книге — сумма идей, оказавшихся для Хаксли центральными и определивших особое звучание его книг.
При своем появлении в 1932 г. «О дивный новый мир» был воспринят, главным образом, как сатира, имеющая совершенно конкретный адрес. Считалось, что автор высмеял самонадеянную претензию верующих в близость земного рая, обеспеченного интенсивным развитием производства на фордовских началах. Бушевал мировой экономический кризис, и легкокрылая мечта, которая обещала рай для каждого, лежащий не за горами, развеялась сама собой. А Хаксли просто зафиксировал наступившее отрезвление.
Но вскоре поводы искать в романе такую злобу дня исчезли, и тогда обнаружились в нем более глубокие смыслы. Самым ясным из них была тревога, вызываемая бездуховностью и стандартизацией, в которых писатель опознал не мимолетное поветрие, а знамение века. Стало ясно, что он не ошибся; «дивный мир», где коренными принципами объявлены общность, одинаковость, стабильность, оказался прообразом нерадостных явлений эпохи, в экстазе предавшейся потребительству. Основательно забытую книгу вспомнили, назвав сбывшимся пророчеством.
Подобное ее толкование, впрочем, тоже поверхностно. Ведь перед нами не трактат против «материализма», как писали о произведении Хаксли иные критики, но роман, которым движет коллизия, построенная по правилам искусства. Здесь есть столкновение антагонистических начал, которые обозначены героями, пусть притчевыми, т. е. лишенными психологической многомерности. И есть конфликт тех же несочетающихся устремлений, развертывающийся в сознании главного персонажа.
Сам Хаксли и указал ключ к коллизии, вокруг которой строится действие, причем сделал это на первых же страницах. Там описан лондонский ИВЦ - Инкубаторий и Воспитательный Центр, где с помощью генной инженерии получают великолепные людские особи разных пород. Некто мистер Фостер, сотрудник этого учреждения, излагая его задачи, неистощим в доказательствах их практической важности. Да и то сказать, ведь дело касается структуры общества — ее здесь формируют соответственно потребности в чернорабочих ли, в механиках ракетопланов или в государственных мужах, воздействуя на мутацию, чтобы выдать запрашиваемый продукт в нужном числе и высшего качества.
Но это все-таки производственные будни. А есть и высшие цели, кото¬рые не каждому внятны, хотя результат, если удастся его достичь, затронет каждого. Цели те, чтобы «перейти из сферы простого рабского подража¬ния природе в куда более увлекательный мир человеческой изобретатель¬ности». Гомункулусы вместо людей — только один из пунктов такой прог¬раммы. Она всеобъемлюща; нет под солнцем деяния или явления, ею не охватываемого.
Генри Фостер больше не появится в центре повествования. И незачем: главное слово произнесено, конфликт завязан. Причем он из тех конфликтов, для которых притча, антиутопия предоставляют почти оптимальные художественные средства. Все происходящее в романе Хаксли — это формы, варианты, проекты осуществления такого перехода от «подражания» к «изобретательности». Даже в том, что касается рождения и смерти. Не говоря уж об относительно частных моментах.
К примеру, о культуре, от которой отказываются, считая, что она ненужный хлам. Или об истории, квалифицируемой как «сплошная чушь». О прошлом, которое искореняют динамитом, подложенным под памятники, и уничтожением старых книг. О страдании, о слабости, мужестве, благородстве,— все отменено, передано в ведение Института технологии чувств и обладает не большим сходством с исходным смыслом этих понятий, чем схож с настоящим младенцем эмбрион, выращиваемый в стерилизованной бутыли.
Естественный цикл жизни со всеми ее ритмами и красками, со всей гармонией и соразмерностью под натиском «изобретательности» разрушается до самых оснований. Делается все, чтобы «перенести упор с истины и красоты на счастье и удобство». Такого сдвига «требовали интересы массового производства», и вот рождается дивный новый мир, в котором раз и навсегда покончено с фикциями, именуемыми душой.
Как художник Хаксли не смог бы довольствоваться одной лишь точностью анализа этой самозабвенной «изобретательности», тогда, в 1932 г., вызывавшей куда больше восторгов, чем у нас, свидетелей последствий, к несчастью, не последних. Литература начинается с той минуты, когда социальное или умственное веяние проникло в сознание человека, став для него не абстракцией, а полем борьбы между доверием и сомнением.
Модель образцового государства, где будут элита, стадо, а также психологи-контролеры, сортирующие младенцев, чтобы навеки определить их место в схеме, Хаксли устами одного из персонажей описал еще в «Желтом Кроме» (1921), первом своем романе, законченном тогда же, когда Замятин поставил последнюю точку в рукописи «Мы». Считается, что это зерно, оплодотворенное замятинским влиянием, и дало побег, названный «О дивный новый мир». Но там, в «Желтом Кроме», не представить себе персонажа, подобного Бернарду, который занял центральное место, когда Хаксли пришла мысль создать антиутопию. А Бернард — он ведь и сфокусировал в себе главную коллизию: как энтузиаст «дивного мира», постепенно сознающий себя его узником, как поборник Порядка и Стабильности, ставший изгоем, когда в нем проснулись чувства, технологии не подвластные,— обида, страх, еретическая непочтительность к «общепринятым нормам поведения».
Как знак химеричности «дивного мира» само это пробуждение даже весомее, значительнее, чем тот спор относительно разумности такого общества, который ведут в романе Хаксли «его фордейшество» Мустафа Монд и Дикарь, перенесенный в Лондон из другой, человечной эры. Дикарю отданы шекспировские реплики, постоянно звучащие у Хаксли, начиная с заглавия, но слишком очевидно, что идеологу «одинаковости» их нечем парировать. Это не полемика равных, скорее — прямое изложение авторской позиции, отдающее дидактикой, которая не в ладу с художественностью.
Отчего возникла эта диспропорция, понять можно. Очень уж важен для Хаксли сам предмет полемики, и все усилия писателя сосредоточены на том, чтобы аргументировать мысль, давно у него вызревшую. Это и надлежало сделать Дикарю, который слишком непрост, чтобы заподозрить в нем малейшее сходство с рассудительными туземцами из повестей XVIII столетия. Мы знаем, что у себя в резервации он читал Шекспира. Ницше он, несомненно, тоже «читал». Потому что все его разочарования в унифицированном счастье идут от немецкого философа, как и все порывы к неущемленной полноте, целостности, многоцветности жизни: пусть она не сулит покоя и довольства, зато человек может в максимальной степени познать, а стало быть, осуществить себя.
На закате дней Хаксли возьмется за «положительную» утопию, написав «Остров». Это неудача, и крупная. А предопределена она даже не вымученностью защищаемых писателем идеалов, которые сводятся к оправданию своевольного бунта против подавляющей рациональности. Секрет неудачи скорее в том, что роман монологичен от начала и до конца. Другая точка зрения здесь не допускается, хотя бы как возможность.
Не так было в «Дивном новом мире», за вычетом заключительного эпи¬зода. Что думает об этом мире автор, гадать не приходилось, однако декларативность отсутствовала. Была сатирическая гипербола. А за ней высвечи¬валась драма, ожидающая каждого, кто как личность не растворился в единомыслии, единочувствии, взаимопользовании и прочих непререкаемых установлениях самого прогрессивного из всех прогрессивных обществ, однако освободиться от его принципов тем не менее не смог, остался его затосковавшим пленником.
Эта вот драма будет постоянно повторяться в антиутопии, становясь стержнем повествования. И в ней отразится один из важнейших процессов духовной жизни нашего времени - разочарование, побудившее отвергнуть самые совершенные доктрины прогресса, если необходимым его условием оказывается насилие над индивидуальностью, лишаемой свободы выбора, суждения и поступка. Фантазия Хаксли впрямую затронула конфликт, к которому еще долго будут возвращаться и философия, и социология, и литература. И как бы ни менялся социальный контекст, книга, написанная более полувека назад, сохраняет актуальность, пока не найдено реение труднейшей проблемы такою социального устройства, которое исключает подавление личности во имя неких высших начал целесообразности, на поверку окатывающейся бесконечно далекой от устремлений к истинно справедливому и гуманному миропорядку.

Сатирический пафос антиутопий от Замятина до наших дней предопределен тем, что эти начала развились в нашу эпоху до уродливых, гротескных, пугающих форм. Способностью предвидеть подобное развитие и противостоять ему антиутопия выделилась на фоне всей современной литературы. Может быть, у этого жанра объективно наиболее веские права и притязания служить своего рода трагикомическим эпосом завершающегося столетия.
Высказывая такие мнения, почти обязательно подкрепляют их отсылками к книгам англичанина Джорджа Оруэлла (1903— 1950) — «Скотский уголок» (1945) и «1984», роману, законченному им незадолго до смерти. Тут есть своя логика. Оруэлл был не только выдающимся сатириком, а пи¬сателем, чье творчество как бы объединяет основные мотивы современных антиутопий, придавая им особую заостренность. Его произведения неиз¬менно провоцируют полемику по вопросам, имеющим болезненную акту¬альность в свете новейшего исторического опыта.
Долгие годы имя Оруэлла у нас попросту не упоминалось, а уж если упоминалось, то с обязательными комментариями вполне однозначного характера: антикоммунист, пасквилянт и т. п. На Западе апелляции к Оруэллу стали дежурными, когда предпринималась очередная попытка скомпрометировать идеи революции и социализма. Мифы, искажавшие наследие писателя до неузнаваемости, росли и по ту, и по эту сторону идеологических рубежей. Пробиться через эти мифы к истине об Оруэлле непросто.
Но сделать это необходимо не только ради истины, а ради непредвзятого обсуждения волновавших Оруэлла проблем, поскольку они все так же злободневны сегодня. А чтобы обсуждение получилось действительно объек¬тивным, надо хотя бы в двух словах сказать, каков был жизненный путь Оруэлла, определивший и круг его идей, отличавшихся редкой устойчивостью.
Решающим событием биографии Эрика Блэра (псевдоним Джордж Оруэлл появился лишь в конце 30-х годов) была война в Испании. Человек левых взглядов, начинавший свою литературную деятельность репортажами о стачках и эссе, обличающими британский колониализм, Оруэлл стал солдатом, оттого что считал защиту Испанской республики нравственным долгом каждого, кому не безразличны идеалы свободы и справедливости. Это был сознательный выбор интеллигента, твердо стоявшего на позициях демократического социализма.
Позиция осталась прежней, когда через полтора года, в июне 1937-го, Оруэлл, сумев избежать неминуемого ареста, вернулся домой долечивать горловое ранение. Но в той формуле, которой он всегда пользовался, определяя свое кредо, «демократический социализм», переместились акценты. Ключевым теперь стало первое слово. Потому что в Испании Оруэлл впервые и с травмирующей наглядностью удостоверился, что воз¬можен совсем иной социализм по сталинским меркам. И этот уродливый социализм, катящий революцию во имя диктатуры вождей и всевластья подчиненной им бюрократии, с той поры сделался для Оруэлла главным врагом, чей облик он умел различать безошибочно, не обращая внимания на лозунги и знамена.
Так возник его тяжелый конфликт с современниками. Надо хоть в общих чертах представить себе тогдашнюю духовную ситуацию на Западе, чтобы стало ясно, какой смелостью должен был обладать Оруэлл, отстаивая свои принципы. Фактически он подвергал себя изоляции. Консерваторов он не устраивал тем, что по-прежнему стойко верил в социалистическую идею, и пусть это был типичный «социализм чувства», не всегда ладящий с историей, никакого примирения с реакцией он не допускал. Для либералов Оруэлл был докучливым критиком и явным чужаком, поскольку не выносил их прекраснодушного пустословия. Он не мог принять олимпийского спокойствия перед лицом опасностей слишком реальных и грозных. Он не верил, что тут только случайные «отклонения» и «издержки», которые не остановят торжество «прогресса».
Но особенно яростно спорил Оруэлл с теми, кто почитал себя марксистами или, во всяком случае, левыми. В левых кругах на Западе долгое время предосудительной, если не прямо преступной, считалась сама попытка дискутировать о сути происходящего в Советском Союзе. Внедренная сталинизмом система была бездумно признана образцом социалистического правопорядка, а СССР воспринимали как форпост мировой революции. Из западного далека не смущали ни ужасы всеобщей коллективизации с ее миллионами умирающих от голода, ни внесудебные расправы над противниками Вождя или всего лишь заподозренными в недостаточной предан¬ности и слишком сдержанном энтузиазме.
Но Оруэлл примириться с этим не мог, как бы ему ни пытались внушить, будто речь идет о частностях, которым история найдет свое объяснение и оправдание. Суть сталинской системы как авторитарного режима, кото¬рый и в целом, и в частностях враждебен коренным установлениям демократии, была им понята с точностью, для того времени едва ли не уникальной. Другое дело, что трагедию сталинизма Оруэлл считал необратимой катастрофой Октября. Согласиться с этим невозможно и сегодня, когда мы представляем себе масштабы и последствия трагедии неизмеримо лучше, чем представлял их себе Оруэлл в конце 30-х годов. Важно помнить, что Оруэлл писал, сам находясь в потоке тогдашних событий, а не с той временной дистанции, которая помогает нам теперь разобраться в причинах «великого перелома», оплаченного столькими потерями. Споря с Оруэллом, можно, однако, понять, отчего он был убежден, будто именно такое развитие российской государственности после 1917 года было неизбежным, и отвергал мысль об альтернативе. Тогда альтернативу было действительно сложно опознать, но мы знаем, что она существовала, и внимательное чте¬ние последних ленинских статей, возможно, убедило бы в этом самого Оруэлла. Но, не говоря уж о том, что с наследием Ленина и вообще с марксистской классикой он был знаком поверхностно, доступ к работам, обосновавшим концепцию социализма как демократии, был тогда закрыт и для людей, обладавших куда более глубоким, нежели у Оруэлла. марксистским образованием.
В теоретических обобщениях он вообще слаб, зато ему никогда не изменяли честность и недогматичность мышления, которую Оруэлл годами воспитывал в себе, справедливо полагая ее первым условием духовной сво¬боды. Вот почему созданный им образ диктатуры, которая растаптывает революцию, при всей его художественной сгущенности, при всей гротеск¬ности, подчас приводящей к выводам не в меру размашистым, обладает достоинством решающим: он достоверен в главном. Легко утверждать теперь, что тревоги Оруэлла оказались чрезмерными и что советское общество, вопреки его мрачным предсказаниям, сумело, пусть ценой страшных утрат, осознать явление сталинизма, преодолевая его наследие. Да, Оруэлл, как выяснилось, был не таким уж безукоризненным провидцем, а как аналитик порой терял чувство реальности. Надо ли разъяснять, например, что в «Скотском уголке», если видеть в нем историю советского общества межвоенного периода, есть несомненные натяжки (хотя бы финальная сцена, где изображена пирующая новая элита). Надо ли доказывать, что действительность оказалась и более зловещей, и более многосложной, чем виделось Оруэллу?
Но со «Скотским уголком» дело тоже обстоит непросто. Очень многое в этой повести для нас узнаваемо: вряд ли кто-то усомнится, какие исторические прототипы стоят за фигурами Наполеона и его соперника, вряд ли нуждаются в комментариях весь сюжет их отношений или история двух вооруженных посягательств на суверенитет фермы, управляемой самими животными. Фабульная канва, безусловно, позаимствована Оруэллом из советской хроники между 1917 и 1945 годом. Оттуда же позаимствованы основные типажи, насколько можно о них говорить, учитывая, что перед нами притча, или сказка, с неизбежной обобщенностью действующих лиц.
Однако содержание этого произведения все же не исчерпывается только парафразом первых десятилетий советской истории. Она дала Оруэллу материал, но проблематика не столь однозначно конкретна. Ведь и само понятие тоталитарной диктатуры для Оруэлла не было синонимом только сталинизма. Скорее он видит тут явление, способное прорасти и в обстоятельствах, вовсе не специфичных для России, как, приняв иные формы, проросло оно в гитлеровской Германии, в Испании, раздавленной франкизмом, или в латиноамериканских банановых республиках под властью «патриархов» вроде описанного Гарсиа Маркесом. Когда через несколько лет в романе «1984» Оруэлл изобразил в качестве тоталитарного общества Англию, британские патриоты возмущались, однако для писателя этот художественный ход был естественным.
Обо всем этом не стоит забывать, читая «Скотский уголок». Описываемая Оруэллом модель диктатуры, возникающей на излете преданной и проданной революции, объективно важнее любых опознаваемых параллелей, которые встретятся в этой повести.
За те сорок с лишним лет, что минули с выхода в свет «Скотского уголка», эту модель можно было не раз и не два наблюдать в действии под разными небесами, причем все повторялось почти без вариаций. Повторялся первоначальный всеобщий подъем и ожидание великих перемен, на смену которому медленно приходило ощущение великого обмана. Повторялась борьба за власть, когда звонкие слова таили за собой всего лишь игру далеко не бескорыстных амбиций, а решающими аргументами становились кулак и карательный аппарат. Повторялась механика вождизма, возносившая на монбланы власти все новых и новых наполеонов. И прекрасные заповеди бесконечно корректировали, пока не превращали их в пародию над смыслом. И толпы все так же скандировали слова-фетиши, не желая замечать, что осталась только шелуха от этих призывов, некогда способных вдохновлять на подвиги.
Написанный под самый конец войны, «Скотский уголок» сегодня читается как одна из книг, немало предвосхитивших уже в послевоенном социальном опыте, хотя это, конечно, не было целью Оруэлла.
Его целью было развенчание сталинизма, тогда из-за незнания, из-за иллюзий, из-за приписанных гению Вождя побед в Великой Отечественной обладавшего особой притягательностью для многих и многих на Западе. В 1947 году, предваряя издание книги в переводе на украинский язык, Оруэлл писал: «Ничто так не способствовало искажению исходных социалистических идей, как вера, будто нынешняя Россия есть образец социализма, а поэтому любую акцию ее правителей следует воспринимать как должное, если не как пример для подражания. Вот отчего последние десять лет я убежден, что необходимо развеять миф о Советском Союзе, коль скоро мы стремимся возродить социалистическое движение».
Речь шла, разумеется, не о Советском Союзе как таковом, а о сталинской системе. Миф о ней до конца не развеян и сегодня. Книги Оруэлла помогают этой задаче. Думается, это обстоятельство решающее, когда мы определяем отношение к сложной фигуре их автора.
Антиутопия никогда не была легким занимательным чтением. В ее зеркалах мир XX столетия отразился самыми мрачными своими сторонами, а проблематика, поднятая в ней, слишком ответственна, чтобы отмахнуться от нее, упиваясь острыми поворотами сюжета и столкновениями персонажей. Однако это как раз такая проблематика, вне которой невозможно осмыслить опыт нашего века. В каком-то смысле он ведь и представлял собой непрерывный поиск утопии, способной устоять в испытаниях движущейся историей, а оттого его хроника содержит так много ложных озарений, сменявшихся разочарованиями, так много конвульсий, заблуждений и катастроф.
Антиутопия по-своему и на неподдельной глубине осмыслила этот социальный и духовный процесс не для того, чтобы самой впасть в сплошное отрицание, но с целью указать тупики, облегчив поиск их преодоления. И эта ее заслуга бесспорна.
Алексей Зверев

@темы: Коллекция предисловий

---

Давненько у меня предисловий не было...

... хотя этот сборник попался мне очень давно на каком-то книжном развале - как раз в тот момент, когда возможность в первый раз прочесть Оруэлла, Замятина и Хаксли, да еще в одном издании, оказалась мне очень кстати. Да еще к ним были целых три статьи, которые я и положу себе в коллекцию, удивляюсь, почему этого до сих пор не сделано. Ох и не под каждым словом я в них подпишусь, особенно в этом посте... но ценно, по-моему, не только для понимания антиутопий, а заодно всего двадцатого века заодно, но и для понимания специфически конца восьмидесятых - во всяком случае, того материала, на котором, пожалуй, формировалось тогда личное мое мышление, это точно

Обратная сторона обложки, без указания автора
«…Настоящая литература может быть только там, где ее делают не исполнительные и благонадежные чиновники, а безумцы, отшельники, еретики, мечтатели, бунтари, скептики, - писал Евгений Замятин (1884-1937) в знаменитом эссе «Я боюсь» 1921 года. – А если писатель должен быть благоразумным, должен быть католически-правоверным, должен быть сегодня полезным, не может хлестать всех, как Свифт, не может улыбаться над всем, как Анатоль Франс, - тогда нет литературы бронзовой, а есть только бумажная, газетная, которую читают сегодня и в которую завтра заворачивают глиняное мыло».
Антиутопии во все времена создавали еретики. Не-безумцу написать антиутопию невозможно.
Роман-предупреждение – весьма склочный и неуживчивый литературный субъект: он не терпит чарующих грез и ностальгических видений. Наилучшее самочувствие антиутопия обретает в обществе себе подобных. Соседство бунтаря Замятина, отшельника Оруэлла и скептика Хаксли – приемлемый вариант литературного «уплотнения» на площади одной квартиры-книги. Кстати, слова «бунтарь», «отшельник» и «скептик» в данном контексте можно свободно менять местами.

Антиутопия – не просто литературный прием. Не просто жанр. Это – кредо. Не противоречат ли такому кредо слова Олдоса Хаксли (1894-1963), декларируемые как авторская позиция в рассказе «Книжная лавка»? «Я часто думаю о том, что лучше не пытаться решать проблемы бытия. Жизнь достаточно трудна и без того, чтобы еще усложнять ее, думая о ней…»
Нет, не противоречит. Дело в том, что банальность в устах большого художника – всегда сигнал: здесь что-то не так. Скорее всего, надо вернуться и перечитать другими глазами. Может быть, придется перевернуть смысл.
В антиутопии каждая строчка сигналит: думайте, думайте, думайте! Здесь многое не так. Здесь _все_ не так!
Животные в «Скотском уголке» - не животные, и это лежит на поверхности. Но и нумера в «Мы» - вовсе не нумера в каком-то далеком будущем. И «новый мир» Хаксли настолько не нов…
Как же тогда воспринимать антиутопии? Только примеряя на себя и на сегодняшний день. И делая из этой примерки выводы. «Все пророчества интересны главным образом тем, что они проливают свет на эпоху, в которую они родились… - писал О.Хаксли. – Наши представления о будущем… выражают наши современные страхи и надежды.
И все же – о чем антиутопии ХХ века? О мраке, ужасе, беспросветной ночи? Вовсе нет. Все они – без исключения – о свете, который _обязан_ наступить после безвременья тьмы. И о тепле, которое судьба и природа стремятся сберечь в душах людей.
Закончим словами Джорджа Оруэлла (1903-1950): «Каждая строчка моих серьезных работ с 1936 г. написана, прямо или косвенно, против тоталитаризма и в защиту демократического социализма, как я его понимаю».

Чем вымощена дорога в рай?
Антипредисловие

Не бойтесь сумы, не бойтесь тюрьмы,
Не бойтесь мора и глада,
А бойтесь единственно только того,
Кто скажет – я знаю, как надо!
А. Галич

Один вопрос для нас пока остается открытым. Почему фантастика практически во всех своих воплощениях, даже самых верноподданнических, вызывала, да и что греха таить, вызывает глухое раздражение идеологов и практиков Административной Системы и просто лютую ненависть – вершителей Аппарата? Почему долгие годы «Собачье сердце» М.Булгакова ходило только в списках, «Улитка на склоне» А. и Б.Стругацких в ксерокопиях, а «Час быка» И.Ефремова вышел в обкорнанном виде? Почему масса рукописей талантливых молодых авторов не проходит редакторских заслонов и издательских кордонов? Рискуя ошибиться, выскажу предположение. С фантастической сатирой все более или менее ясно, фантастическое здесь – прием, усиливающий актуальность, злободневность, а сатира – нож острый для любой иерархии. Что же касается так называемой научной фантастики, этого незаконнорожденного плода любви готического романа и научно-популярного очерка, то с ней дело обстоит трагичнее. В своих произведениях, даже самых низкопробных, бездумно-нафантазированных, она невольно расшатывает стабильность миропорядка и, более того, посягает, не подозревая своего греха, на одну из важнейших прерогатив власти Административной Системы. А именно: каким быть будущему – знает и определяет Аппарат, и только он! Никому из копошащихся во прахе смертных не дано знать будущего – оно вынашивается в тиши кабинетов, проговаривается в тени кулуаров и выписывается в уюте заповедных дач.

В наш век, век обретений и потерь, крайне трудно определить – кто ты есть, где живешь и когда, в каком времени. Мощные и до отвращения изощренные механизмы воздействия на массовое сознание порождают удивительную смесь мифов и реалий. Я видел чилийца, искренне убежденного, что живет в свободной стране. При этом он знал и помнил о стадионах, обращенных в концлагеря, был знаком когда-то с Виктором Харой. Мне довелось беседовать с американцем – он темпераментно уверял меня, что они в космосе обогнали нас лет на сто. Это было через месяц после трагического старта «Чэлленджера». А совсем недавно я до хрипоты спорил с доктором физико-математических наук, моим соотечественником. Он фанатично стоял на своем – атомная энергетика абсолютно безопасна, если она в руках профессионалов, а Чернобыль, Тримайл Айленд и прочие – результат вопиющего головотяпства. И ведь чуть не убедил…
Аберрация восприятия действительности – бич всех времен и народов. Не сквозь прозрачный кристалл мы смотрим на мир, а через многогранную призму интересов – личностных, групповых, классовых… Когда же противоречия между взглядами обостряются – сквозь прорезь прицела. И тогда во имя очередной великой идеи или же равновеликого мифа человек идет на человека, брат казнит брата, дети отрекаются от родителей, торжествуют гиены, стервятники и вожди.
История человечества может предстать взгляду пессимиста грандиозной нескончаемой бойней во имя очередного мифа: о добром и справедливом государе, о мерзком коварном враге, о жизненном пространстве, о врагах народа и их пособниках…
Сейчас, в наши дни, когда идет активное отделение зерна от плевел, вопрос стоит так: сумеем ли мы отделить миф от истины, потребный вымысел от неудобоваримой правды? Решение этого вопроса не терпит отлагательств, так как заполнение идеологического вакуума – процесс непредсказуемый. Один из аспектов социального прогресса – борьба научного мировоззрения с мифологическим сознанием. Борьба идет давно, возможно, с момента возникновения разума. И в битве этой сшибаются порою насмерть философы, писатели, теологи…
Но какие бы концепции мы ни рассматривали, как бы ни сопоставляли, сравнивали, изучали – рано или поздно выйдем на понятие, ставшее в некотором смысле универсальным символом.
Итак – утопия…

* * *
Лорд-канцлер распутного и жестокого короля Генриха VIII обвинен в государственной измене. Ему надлежит быть подвергнутым квалифицированной казни, что означает: «… влачить по земле через все лондонское Сити н Тайберн, там повесить его так, чтобы он замучился до полусмерти, снять с петли, пока он не умер, отрезать половые органы, вспороть живот, вырвать и сжечь внутренности. Затем четвертовать его и прибить по одной четверти его тела над четырьмя воротами в Сити, а голову выставить на Лондонском мосту».
Впрочем, лорд-канцлер окончил свои дни всего лишь на плахе: ми¬лость короля!
Так 6 июля 1535 года скатилась голова человека, литературное произведение которого стало своеобразной точкой отсчета, символом, меткой в социально-философских системах.
Томас Мор. «Весьма полезная, а также и занимательная, поистине зо¬лотая книжечка о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия». (Напомним читателю, что «утопия» от греческого «ой» — нет и «толоз» место. Т. е. «место, которого нет»).
Итак — «Утопия».
* * *
Наш самый читающий в мире читатель заслуживает доверия. Как правило, он не нуждается в предисловиях, где все уныло раскладывается по полочкам, аккуратно навешиваются ярлычки и сводят мелкие счеты. Если понадобится, читатель сам продолжит ряд творцов утопий — Томмазо Кампанелла, Михаил Щербатов, Жан Мелье, Тао Юаньмин, Владимир Одоевский, Анри де Сен-Симон, Чжан Тайянь, Шарль Фурье, Александр Богданов, Роберт Оуэн, Тан Сяньцзу, Гракх Бабеф... Сколько их еще было, политиков и философов, бунтарей и вероучителей!
Об утопиях написано множество статей, книг, исследований, диссертаций и монографий. При желании их легко можно найти в любой библиотеке.
Именно поэтому изложение утопических концепций и их антиподов не входит в нашу задачу. Именно поэтому то, что вы сейчас читаете,— не предисловие.
Итак, небольшая книжка, вышедшая в 1516 году в городе Лувене (Бельгия), обозначила собой то, что создавалось за тысячи лет до нее и, по-видимому, будет создаваться и тысячелетия после.
Скажем одно — все утопические концепции отталкиваются от неприяия действительности и строят мир иной — идеальное общество. Такого рода социально-философское моделирование можно рассматривать как отрицание существующих реальных отношений между людьми. Да, утопический социализм является предшественником научного коммунизма... в той же мере, в какой алхимия предшествует и порождает химию. Да, мечта о «золотом веке» порождала не только религиозно-этические концепции, но и конкретные «карты рая» с присовокуплением подробной росписи где-кому-с-кем-и-как-быть непременно счастливым, с кропотливо продуманной регламентацией деяний и помыслов, вплоть до санкций против тех, кто счастливым быть не соизволит.
Воздушные замки иногда строят на костях.
Творцы утопий движимы были наилучшими намерениями. Трудно усомниться в том, что они мечтали о светлом, радостном будущем, о прекрасном завтрашнем дне.
Итак, завтрашний день...
Уверенность в завтрашнем дне абсолютно необходима человеку, если, разумеется, психика его не осложнена специфическими обстоятельствами.
Но историческая практика показала, что достаточно небольшого сдвига в обыденном сознании, незаметной подмены предметов символами, и уверенность эта превращается в слепую веру, подкрепляемую почти песенным заклинанием — завтра будет лучше, чем вчера!
Апелляция к завтрашнему дню долгие годы срабатывала безотказно. Затянем потуже пояса, чтобы дети и внуки наши наелись до отвала и натешились до отпада!
Затянули! Но когда миновала година бедствий, когда одолели и восстановили, снова услышали ту же песнь. А кто виноват, что птица-счастье в руки не дается? Ну конечно же, враги народа: кулаки и подкулачники, диверсанты и шпионы, вредители и саботажники, космополиты разные... Вместо птицы-счастья искали и успешно отлавливали козлов отпущения. И разоблачали, и отмежевывались, и аплодировали, и скандировали — многие искренне! В этом весь ужас. Не все объяснить тотальным оболваниванием масс, не все списывает эйфория единения и сопричастности. Может, прав пессимист в горькой шутке: когда не хватает мяса, народ жаждет крови?!
Но нельзя бесконечно держать пояса затянутыми — наступает социальная дистрофия. И если не срабатывает отлаженный механизм уговоров, новые слова затерты, а старые заветы сметены вместе с церквами и мечетями, то возникает острая необходимость в субститутах, заменителях утопии. Начинается поиск... Хотя что их искать, вон, спешат обслужить, торопятся утешить и рвутся наобещать...
Роль одного из утешителей взяла на себя так называемая научная фантастика. Она еще ждет своих исследователей, которые займутся не худосочным критиканством и библиографическими забавами, а предъявят ей серьезный счет: где и с кем была она на баррикадах эпохи.
Фантастике есть в чем каяться: крылатой мечтой нас обольщали долго. И золотые дали расписывали филигранно, на зависть палешанам и близкое прекрасное сытое будущее в картинах изображали... Справедливости ради скажу и другое. Я знаю людей, которых наша фантастика 60-х годов в нелегкую минуту спасла тогда от самоубийства. Интересно было дожить и увидеть все это захватывающе придуманное великолепие. Дожили, но не увидели.
Впрочем, не о вине, а о беде нашей фантастики скажут строгие критики. История ее горестна и заслуживает большого отдельного разговора. Когда-нибудь...
А пока — завтрашний день!
* * *
История предостерегает — построение рая на земле процесс трудоемкий, неблагодарный и, с точки зрения вечности,— неосуществимый. Альтернатива — довольствоваться относительно полусытым существованием и дергаться из стороны в сторону. Здесь ключевое слово — «относительно» Беспокойные представители разделенного человечества не могут не заглядывать в тарелки соседей. А степень полусытости не везде одинакова. Или что одно и то же,— везде разная. Что далеко ходить, спросите жителя нашей неунывающей глубинки о московских магазинах. Спросите нашего туриста о не наших магазинах. Разумеется, это упрощенный, предельно упрощенный пример. Все мы полусыты по-разному. А сытости человек никогда не достигнет — натура не та! Воистину, разум — подарок Природы своему вечноголодному, перманентно неудовлетворенному, несчастному и убогому детищу!
Так вот, глядя на соседей или друг на друга, остро хочется идти и догонять, сокрушать и воздвигать, с песней жить лучше, веселей и дольше. Это естественно. Но спрос неизбежно рождает предложение, и везде, во все времена возникают поводыри, готовые вести всех нас в лучший мир, обещая установить царствие небесное во всем мире либо в одной, отдельно взятой стране.
Поводырь. Пастырь. Сильная личность. Сильная - без кавычек. Маниакально одержимые идеей власти, необычайно целеустремленные лидеры, вожди, фюреры, дуче в состоянии повести и ведут миллионы…
Куда? Вы знаете ответ.
В страшной игре на переломе столетия недоучившийся семинарист и художник- неудачник поставили в смертельной игре на карту целые народы - и проиграли! Германия не стала «юбер аллес», и долго ей пришлось смывать с себя ядовитые потеки нацизма. А сколько еще нам расхлебывать крутое варево сталинщины, разгребать завалы и сухостой ее последышей?
И вовсе не удивительно, что сплошь и рядом приходится слышать:
мол, приход Гитлера и Муссолини, Франко и Салазара можно было предотвратить. Их появление, а равно и других великих кровопускателей - Чингис-хана, Аттилы, Александра Македонского, Тимура, вовсе не историческая неизбежность, а так – каприз случая, роковое стечение обстоятельств. Что же касается Вождя Всех Народов - пардон, это наше, это не отдадим, костьми ляжем, но докажем, что в нем воплотились самые что ни на есть объективные законы истории, с объективными же и неизбежными издержками: коллективизацией, лагерями, истреблением цвета страны, пирровой победой, обескровившей страну…
Тираны появляются именно тогда, когда мы уповаем не на себя, а на доброго царя.
Так что же это — железная поступь истории или чудовищное искажение естественного пути развития?
* * *
Возможно, на этом месте терпеливый читатель и воскликнет: а какое, собственно говоря, отношение имеет все вышеизложенное к предмету книги?

Попробуем ответить так: великие идеи, а в их числе и великие утопии рано или поздно находят благоприятное место и время для своей реализации.
Вспомним школьный опыт. Если растворить изрядное количество соли в горячей воде, а потом ее охладить, то возникнет так называемый перенасыщенный раствор. Достаточно одного кристаллика соли в стакан - и раствор мгновенно каменеет. В определенных социально-исторических условиях может появиться «кристаллик» - сильная личность, и, сколь ни кристален ее образ,- раствор застывает, выставившись острыми гранями.
Роль личности в истории – вопрос проработанный, но не закрытый.
Однозначного ответа нет. Но скажем одно - личность, одержимая распаленным воображением, может, как этот кристаллик, заморозить всю нацию, страну до штыковой твердости. И неважно, что один из этих страшных благодетелей начитался дурной расистской фантастики в австрийских журнальчиках начала века, а другой мог почерпнуть свои фантастические представления о рае на земле во время семинарских бдений. Что любопытно – при всей фантастичности замыслов одинаковая неприязнь к фантастической литературе. Но об этом чуть позже.
Простым глазом видна опасность подмены научного социализма социализмом утопическим, построенным на химерах честолюбия, имперских амбиций, расовых и классовых абсолютов и манипулировании толпой.
За такое знание приходится дорого платить. Мы заплатили.
Утопический социализм всегда останется утопией — несуществующим раем в несуществующем месте. Непонимание этого вкупе с остальными причинами ведет к тому, что мы имеем Продовольственную программу вместо продовольствия, жилищный вопрос вместо жилья, а вместо единой семьи братских народов — проблему межнациональных отношений, обагренную кровью Сумгаита и Тбилиси...
Грешно и несправедливо отрицать достигнутое, нечестно, аморально винить героический и многострадальный народ в недожитом, недостигнутом. Он сделал и делает все, что может. Но кто ответит за то, что его десятилетиями вели из ниоткуда в никуда, прикрываясь лозунгами и фразами? Кто ответит за бездумно, садистски изощренно растраченные жизни? Кто ответит за то, что самую читающую и самую думающую страну превратили в кладбище идей? Неужели феодально-бюрократический аппарат, вся многомиллионная его громада сложит регалии и причиндалы власти и отдаст себя на суд народа? Да никогда!
На наших глазах начинается битва прогрессивных перестроечных сил с многоголовым чудовищем, имя которому — Административная Система. Не будем обольщаться, мы только еще ведем разведку боем. Главные схватки впереди.
В борьбе с этой, стоящей насмерть бюрократически-командной Системой особо мощное оружие — слово! Сейчас один из редких исторических моментов, когда литература может оказать значительное влияние на умы человеческие, укрепить их в выбранной позиции. Литература честная, искренняя, готовая идти на самопожертвование.
Сжигая за собой мосты, не прячьте в кустах маленькую лодочку.
Дочитав книгу до конца, ты будешь вооружен, читатель!
Вооружен против тоталитарной системы подавления личности («Мы» Е. Замятина), против извращения бюрократическим аппаратом великих идей и чистых идеалов («Скотский уголок» Дж. Оруэлла) и против убийственного идиотизма беспредельной урбанизации и доведения до абсурда идеи Прогресса («О дивный новый мир» О. Хаксли).
* * *
Три автора — три произведения.
В 1984 году Евгению Ивановичу Замятину исполнилось бы сто лет. Будем откровенны — человеку такой судьбы, такой пронзительной откро¬венности и прозорливости прожить сто лет просто невозможно. Таких истребляли в первую голову. Год его смерти — 1937 — символичен, но не значим. Он умер в изгнании, а не в застенках или на лесоповале. Лишенный Родины и проклятый самозванцами от ее имени, он остался ей верен в своем вопле-предостережении «Мы».
Он родился в маленьком провинциальном городке с забавным именем Лебедянь, а умер в Англии. Кораблестроитель по профессии, он вошел в историю как один из выдающихся прозаиков XX века, большевик-револю¬ционер, которого изгоняют из партии, из страны. Но даже в роковом для него 1931 году, перед высылкой, он обращается с письмом к Сталину, письмом, вполне актуальным и сейчас.
В 1924 году выходит роман «Мы» — история скорбного пути М-503-го, прообраза миллионов будущих человеко-винтиков, прообраза, гениально предугаданного, вычисленного из малозаметных, но тревожных тенденций тех непростых лег.
Страшен облик «грядущего ПО Замятину»! Почему тогда роман построен по всем правилам утопии? Нет, это не утопия...
Сложной и противоречивой фигурой является Эрик Артур Блэр, известный миру как писатель Джордж Оруэлл. Его жизнь - вереница потерь и разочарований, метаний и отступлений от собственных позиций - путь оптимиста, медленно становящегося пессимистом. Убежденный пацифист - и тем не менее воевал с фашистами в Испании. Он презирал политику - и тем не менее работал политическим комментатором в Би-Би-Си...
Его наиболее знаменитые произведения — «Скотский уголок» (1945) и «1984» (число 84 — переставленное 48 — год создания романа). О нем в последние годы у нас сказано в критике немало, а вскоре, после опубликования, будет сказано еще больше. Как и у Замятина — картина чудовищного будущего; образ мира, в котором знание того, что дважды два четыре — это преступление, мира, в котором герою грозят такие пытки, перед которыми квалифицированная экзекуция лорда-канцлера Томаса Мора выглядит суровым, но бесхитростным наказанием. Вершители мира Оруэлла справедливо боятся простых истин — действительно, достаточно знать, что дважды два — четыре, как остальное само выводится. Знаем ли мы, что дважды два — четыре?
«Скотский уголок» — сказочная повесть, если можно ее так назвать, имеет своего предтечу. Недавно труднодоступная газета «Московские новости» опубликовала любопытнейшее разыскание. Выяснилось, что почти за шестьдесят лет до Оруэлла похожий сюжет использовал русский историк Николай Костомаров (1817-1885). Название «Скотский бунт», персонажи, речи, поступки их — удивительное даже не сходство, а логическое следование, развитие темы. Но как мог Оруэлл ознакомиться с книгой, единственное издание которой имело место в 1917 году? Книгой редкой, случайно в наше время обнаруженной библиофилами. Эту загадку еще предстоит решать.
Бунт животных у Костомарова кончается ничем, человек не утрачивает своей власти. Оруэлл идет дальше — животные побеждают, и начинается гротескный «пир победителей». Пародируя расхожие, набившие оскомину лозунги, Оруэлл дает гениальный в своей простоте ключ к пониманию сущности бюрократического аппарата: «Все животные равны, но некоторые животные равны более, чем другие».
И во имя этого «более равны» бюрократ готов идти на все и не останавливаться. Тайный соблазн власти заложен в этих словах, и какой надо обладать силой, чтобы устоять!
Оруэлл скончался в 1950 году, не дожив трех лет до своего пятидеся¬тилетия.
Олдос Хаксли — третий автор. Внук знаменитого дарвиниста То¬маса Гексли (Гексли — Хаксли — разночтения одной фамилии, загадочные нюансы переводческих изысков). Знаменитый дед сделал для пропа¬ганды дарвинизма больше, чем сам Дарвин. Гексли был блестящим популяризатором, блестящим оратором и блестящим критиком. Критические «гены» деда трансформировались в острую социальную сатиру у внука. Олдос Хаксли родился в 1894 году, а умер в 1963. Умирал он тяжело и долго. Неизлечимая болезнь причиняла страдания. Неудивительно, что последние годы своей жизни он посвятил проблемам эвтаназии — безболезненного умерщвления смертельно больных людей, экспериментировал с наркотиками, а в итоге принял смертельную дозу диэтиламида лизергиновой кислоты, более известного как ЛСД. До войны у нас вышла пара его книжек — «Шутовской хоровод» (1936) и «Контрапункт» (1936 же). В 1987 году читатель мог ознакомиться с небольшим томиком, вышедшим в издательстве «Художественная литература». Так что путь Хаксли к нашему читателю менее тернист, нежели Замятина и Оруэлла. Да что там говорить — не так давно за хранение последних двух можно было иметь большие неприятности.
«О дивный новый мир», роман, с которым вы знакомитесь сегодня, создан в 1932 году. Насколько автор был прозорлив, где сатира перехлестывает и пророк уступает место обличителю — судить тебе, читатель.
Они очень разные — авторы и их произведения. Но при всех жанровых, стилистических и идейных различиях все они смыкаются в ряде позиций: политические и технологические процессы нашего века неизбежно ведут к разрушению имеющихся социальных структур, к распаду семьи, подавлению личности, манипулированию общественным сознанием.
Да, это не утопии. Так что же — антиутопии?
* * *
Теоретические споры о границах жанра ведутся давно. Терминоло¬гические разногласия в итоге утряслись, и сейчас наметились три градации: утопия— т.е. идеально хорошее общество, дистопия — «идеально» плохое и антиутопия — находящееся где-то посередине.
Границы применения терминов зыбки. Если с утопией более или менее понятно (хотя при современном прочтении казарменные радости Мора, Кампанеллы и других кажутся сейчас сущей антиутопией), то антиутопию от дистопии отделяют по довольно-таки условным параметрам. В итоге антиутопия сводится к пародированию утопии, доведению до абсурда ее постулатов, полемике с нею. В этом ракурсе «Мы» и «О дивный новый мир» — дистопии, а «Скотский уголок» — антиутопия. С другой стороны, формально первые два произведения как бы воспроизводят структуру утопии, опровергая ее основные постулаты, а «Скотский уголок» очень напоминает развернутую... басню. При желании можно достроить длинные ряды, куда войдут М. Булгаков и К. Воннегут, А. и Б. Стругацкие и Р. Брэдбери, Дж. Баллард и В. Михайлов...
Ряд исследователей относят к антиутопиям или к так называемым эскапическим утопиям произведения Урсулы Ле Гуин, Дж. Толкина, К. Льюиса. Что говорить — варианты классификаций настолько многообразны, что позволяют достраивать и перестраивать эти ряды в соответствии с изначальными установками. Было бы желание! Можно, например, отнести всю сказочную фантастику (фэнтэзи), а заодно и историческую беллетристику определенного сорта в разряд ретропии.
Поиски «золотого века» в прошлом вполне традиционны. Да и сейчас мы частенько с умилением вглядываемся в буколическое прошлое в поисках утраченного рая. Неудивительно поэтому, что бешеным успехом пользуются лакирующие историю романы, сказочные фантасмагории вы¬мышленных миров с мистико-средневековой атрибутикой — они уводят от действительности. «Золотой век» подменяется «золотым сном».
К ретропии можно отнести и так называемые «альтернативные истории» — фантастические версии о том, как пошла бы история, если в извест ные ключевые моменты изменились бы обстоятельства. Л. Дейтон, С. Гансовский, Ф. Дик, А. Аникин... Ряд можно продолжить, правда, наши фантасты пока еще не развернулись широко на этом направлении. Справедливости ради упомянем повесть В. Гиршгорна, И. Келлера и Б. Липатова «Бесцеремонный Роман», опубликованную в 20-х годах издательством «Круг». Герой сооружает машину времени и убегает от разрухи и чрезвычаек к… Наполеону. Предотвращает его поражение при Ватерлоо и… такое начинается!
Наполеону везло на сюжеты. В повести А.Аникина «Смерть в Дрездене» перед вторжением в Россию Наполеон падает с коня и разбивается насмерть. История, впрочем, повторяется с небольшими, разумеется, отклонениями…

* * *

Один вопрос для нас пока остается открытым. Почему фантастика практически во всех своих воплощениях, даже самых верноподданнических, вызывала, да и что греха таить, вызывает глухое раздражение идеологов и практиков Административной Системы и просто лютую ненависть – вершителей Аппарата? Почему долгие годы «Собачье сердце» М.Булгакова ходило только в списках, «Улитка на склоне» А. и Б.Стругацких в ксерокопиях, а «Час быка» И.Ефремова вышел в обкорнанном виде? Почему масса рукописей талантливых молодых авторов не проходит редакторских заслонов и издательских кордонов?
Рискуя ошибиться, выскажу предположение. С фантастической сатирой все более или менее ясно, фантастическое здесь – прием, усиливающий актуальность, злободневность, а сатира – нож острый для любой иерархии. Что же касается так называемой научной фантастики, этого незаконнорожденного плода любви готического романа и научно-популярного очерка, то с ней дело обстоит трагичнее. В своих произведениях, даже самых низкопробных, бездумно-нафантазированных, она невольно расшатывает стабильность миропорядка и, более того, посягает, не подозревая своего греха, на одну из важнейших прерогатив власти Административной Системы. А именно: каким быть будущему – знает и определяет Аппарат, и только он! Никому из копошащихся во прахе смертных не дано знать будущего – оно вынашивается в тиши кабинетов, проговаривается в тени кулуаров и выписывается в уюте заповедных дач.
Не будем обольщаться – литература, при всех ее возможностях, мир еще не изменяла и вряд ли когда-либо изменит. Писатель, писатель-фантаст (речь, разумеется, идет о _писателях_, а не холодных халтурщиках, отважных охотниках за гонорарами) имеет две ипостаси. Либо он провидец-пророк, в гениальном озарении увидевший и ужаснувшийся будущему, боли, радости и крови его, либо он всего лишь свидетель эпохи, но свидетель – обвинения! Счастлив тот, в ком эти качества слились, - тогда… Но не будем забывать слова Высоцкого: «… ясновидцев, впрочем, как и очевидцев, во все века сжигали люди на кострах».
Но сказанное слово – остается, и никто потом не сможет сказать, что он не знал, что он только выполнял приказ, что время было такое и, вообще, он человек маленький.
«Маленькие» люди во все века были надежей и опорой больших негодяев.
Честная, откровенная литература, как бы ее ни называли – антиутопической, фантастической, сатирической и прочая, и прочая… - огонь в ночи, высвечивающий дорогу, по которой идет человечество. Идет само или влечется могучими благодетелями, знающими, куда и как вести.
Путь освещен, пусть открытыми будут глаза. И если тебя ведут в рай, посмотри под ноги – не вымощена ли дорога черепами?
Эдуард Геворкян

@темы: Коллекция предисловий

---

...что-то в датском королевстве

Очередное прозрение невизуала: датские кинематографисты, оказывается, коваааарны

Так прятать

Так прятать

такое лицо!

такое лицо!
Сюжет фильма "Королевский роман" резюмируется куплетом:
"Ах, короли, короли, короли,
Ах, короли благородные,
Было дано вам, а вы не смогли,
Чучела вы огородные!"
Про то, как волею судеб к двум очень высокопоставленным, но не очень счастливым детям молодежного возраста, неуютно сидящим на маленьком датском троне, пришел из гущи жизни один умный, добрый и _взрослый_ человек. И про то, как все они втроем попытались кое-что поделать, чтобы жизнь стала лучше, но, когда только-только стало получаться, последовал трагический финал. Скорее из-за придворной клики, чем из-за внутритреугольных их заморочек, хотя в том числе и из-за них. Во всяком случае, про это фильм - кажется, в подаче материала немало от очередной "просвещенческой легенды", и как там было в истории, намеренно не стараюсь узнать. С другой стороны, чем-то похоже на "Король говорит" - только в данном случае "король выступает перед парламентом", а удается это ему только с условием, что он представляет себя актером на сцене. А королева пишет ему роль вместе с его наставником, пребывая с ним в одной постели... собственно, что и служит детонатором для проблемной ситуации.
Зато оспу они действительно всей стране успели привить.
Но озвучки на языке оригинала мне уже в фильмах начинает не хватать. Даже при том, что в этом фильме и нет Линдхардта с его голосом, а то пришлось бы лезть на стенку. С другой стороны, будь Линдхардт в фильме, моя крыша улетела бы уже в другом направлении... У меня и так слов нет, есть раз видеоцитата - про шекспировские чтения
video.yandex.ru/users/fgpodsobka/view/26/#
и два видеоцитата - про высокие-высокие треугольные отношения
video.yandex.ru/users/fgpodsobka/view/27/#
А про трогательную королеву, которая стоит под дождем и вспоминает родную Англию, лучше смотреть непосредственно фильм
И финал меня по-хорошему удивил. Крошка сын к отцу пришел и сказал "верни престол"... И вежливо сдвинутый с престола папа пошел и вернул. А сын осуществил все их реформы с более долговременным эффектом. Потому что история - все-таки _движущийся_ процесс

@темы: "Выстрелы" с монитора, Культпоходное

---

А вот теперь - всех с наступающим!

Радости, вдохновения, много-много здоровья и душевных сил, чтобы все мечты сбывались, планы реализовывались, а приятные сюрпризы удавалось ощутить всей душой!

---

Предновогоднее...

Из пулеметной речи девушки в маршрутке, пересказывающей сценарий новогоднего праздника, материализовался персонаж - Баба-Ягурочка. Даже и не знаю, какая сторона в этом существе должна преобладать
и еще в тему неортодоксальных снегурочек

А поздравить по-хорошему очень надеюсь завтра

@темы: Записки глюколова

---

Элек3х , здравствуйте!

молниеносное

---

Человек Длинной Воли, здравствуйте!

росистое

---

Хихис, здравствуйте!

левитирующее

---

Ниротэн, здравствуйте!

немного позитива

---

Маремьяна Ю., здравствуйте!

ведьмы, корни и кошки...

---

Ауренга, добро пожаловать!

экскапистское, как-то так

---

Schurschunchik_Sirenevij, здравствуйте!

звездно-небесное

---

Kiboo, здравствуйте!

дорожное...