.[Sorano]., здравствуйте!

а ведь сразу и не скажешь...

---

Да!

Была у меня занимательная медиевистика, так вот теперь у меня есть занимательное возрожденчество:

Одновременно радуюсь и жалею, что на этом кончилось, и не будет "Галантного века" и "Эпохи пара и фанерной авиации"

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Времяназад, дубль третий

А вообще любопытно, как модное нынче ретро-оформление накладывается на техническую продвинутость сущности. Все знакомо так, советско-санаторно...

@темы: Записки глюколова

---

Времяназад, дубль второй.

Что такое Россия?
Собрание людей, из которых каждый недоволен тем делом, которое ему «приходится» делать.
Видали ли вы довольного своей профессией человека?
Возьмем чиновника... Я не говорю о высших, которые, как орлы, парят в сфере высших предначертаний и вьют свои проекты на вершинах высоких соображений. Нет, возьмем обыкновенного, среднего чиновника, делающего обычное, повседневное дело. Может он, будучи выведен в каком-нибудь самом необыкновенном фарсе, воскликнуть:
- Ах, как хорошо быть чиновником!
Весь театр расхохочется, но найдет:
- Совсем уж неправдоподобно!
- Чиновник? Чиновник отличается от обыкновенного смертного только одним. Всякий человек зависит только от собственного несварения желудка, чиновник еще и от чужого. Несварение желудка у начальника – и выговор, замечание, лишение награды! Жалованье – грош. Бьешься как рыба об лед...
- Но зато дело-то, само дело!
- Какое же это дело? Мы куда-то что-то пишем, а оттуда только слышим, что это ни к чему не ведет.
Вот и все.
Найдите мне умного, развитого чиновника, который бы верил в жизненность и плодотворность канцелярщины.
Возьмем лиц «либеральных» профессий. Большой адвокат в отчаянии от своего ремесла.
- Помилуйте, я являюсь тогда, когда все в сущности уж почти кончено. Улики собраны, скомбинированы. Подсудимый на три четверти уж признан виновным, - сидит на скамье подсудимых. В то время, когда идет настоящая-то, решающая судьбу борьба, во время следствия, меня и нет. Я похож на доктора, которого зовут только к умирающим. Много ли тут сделаешь! Какая это профессия! Сколько душевных мук перенесешь!
Маленькие адвокатики, не задающиеся такими «вопросами», тянут себе лямку, получают «за выход».
- Но дело ведь вы делаете?
- Какое это дело? Так, кляузы поддерживаем.
Из писателей один только Щедрин завещал сыну:
- Нет выше и почетнее, как звание русского литератора.
А все большие и маленькие, по три раза в день вспоминают слова Пушкина:
- Что это за несчастие с умом и талантом родиться у нас!
Актер всегда говорит:
- Мой сын будет доктором... Мой сын будет инженером...
- А актером?
- Избави бог!
Одно есть – доктора. Те всегда в пьесах говорят очень громко о счастье быть врачом, врачевать, помогать и исцелять...
В пьесах-то они очень довольны своей профессией, а вот по статистике-то никто так рано не умирает, как доктора от нервного переутомления.
Скажите любому земскому врачу:
- Врачевать, - как это должно быть отрадно!
- Пичкать какими-то пилюлями, микстурами человека, которому нужны не порошки, а хлеб! Как это необыкновенно «отрадно»! Чувствовать на каждом шагу свое полное бессилие!..
Из десяти русских врачей вряд ли один даже и верит в медицину. Заниматься изо дня в день, всю жизнь делом, к которому не лежит сердце! Какая это должна быть каторга! Я со слезами, например, всегда читаю «Московские ведомости». Бедный г-н Грингмут! Что должен перечувствовать он, садясь к письменному столу. То же, что каторжанин, когда его приковывают к тачке.
Человек хотел бы писать настоящие, голые, неприкрашенные «донесения», а он должен издавать все-таки газету!
И так всю жизнь!
Это каторга с прикованием к письменному столу! Школа спасает нас от многих тяжких ощущений.
Наша средняя школа приучает нас к тому, что нам предстоит испытывать во всю нашу жизнь: заниматься делом, которое не по душе, относиться к нему «по-казенному».
- Сбыл, да и с рук долой!
Влас Дорошевич. Маленькие чиновники. 1905 год, господа.
Это я еще про бьющую и командующую полицию не цитирую. А контекст "модно быть геем" меня убил.

- ...Вы Задерихина фамилию, чай, слыхали?
- Это который с мужчинами... Даже говорить неудобно... Про себя все печатает?
- Вот, вот! С письмоводителем, говорит, губернского правления жил. Вы только подумайте! Письмоводителя везде, как жену представлял. Так везде и был принят. «У меня, говорит, Иван Иванович об одном только жалеет: что детей у нас нет!» Ужасались все: «Верхов разврата человек достиг!» А увидал у меня подругу Пашу Залетаеву, - невеста, фабрика за ней, - сразу от своей веры отрекся. «Вы, говорит, меня другим человеком сделали!» Жениться – и никаких. «А не то, говорит, еще в худших пороках, чем прежде, погрязну. Детей резать стану и кровь, как квас, пить. И все, скажу, через вас. Осрамлю!» Сдурела Паша, пошла. «Обновлю, говорит, этакий тигр!» А тигр-то теперь цельный день в фабричной конторе сидит, на счетах щелкает, не вытащишь его оттуда. Тигр, и на счетах! Ну, посудите! Муж как муж. Я так думаю, что и письмоводитель-то был так, для знаменитости. Ничего и запрещенного промеж них не было. Так, для славы про себя в газетах писали.
(Влас Дорошевич. Декадент. 1912 год)
Интересно, действительно была аудитория, в которой можно было таким образом манипулировать в корыстных целях - или это уж он выдумывает из неприязни к декадентам вообще? С другой стороны, чем-то знакома эта сказочка о раскаявшемся грешнике, не только в контексте... "выйди за меня, я брошу пить!"

@темы: (Про)чтение

---

Времяназад, дубль первый

А еще Дмитрий Быков со своим кратким курсом советской литературы меня навел на сказку Веры Пановой "Который час?" Вот это жаль, что не попалось мне в детстве - мне казалось, она про колхозы и про Сережу, а тут вон как...

— Танцы! Танцы! — пошли вдалбливать рупоры. — Объявляются танцы! Общее ликование! Полька-бабочка!
Под музыку все кружилось в синем свете.
Кружился стар и млад.
И та, что с веером, и та, у которой лицо в слезах.
И калеки кружились, насколько позволяла им калечность. Ни про кого нельзя было сказать: вот этот отлынивает от ликования.
Женщины в трауре танцевали друг с дружкой.

Странная, достаточно страшная, убедительно антифашистская, с условноевропейскими декорациями (я их люблю), сочиненная во время войны, доработанная позже, мудрая и афористичная. Описывать бесполезно, цитировать можно безгранично...

— Что такое сказочная роскошь?
— Ну, прежде всего это платья. Одно красивей другого, и каждый день три новых — к завтраку, обеду и ужину.
— Не интересно, — сказала Белая Роза. — Если платье красивое, хочется надеть его еще раз и еще, чтобы всем показаться. Чтоб рассмотрели и потом говорили — а помнишь, какое у тебя было платье?.. А по три в день я и сама не успею рассмотреть.

— Глупости, — сказал астроном. — Чего ради я буду доказывать, что стена белая, а огонь красный? Глупости.
— А я говорю, — подхватил мастер, — а я говорю: стена черная, а огонь желтый, — докажите, что это не так!
И стена перед ним на самом деле была черная, и в камине приплясывал желтый огонь.

— Хочу быть главным.
— Где?
— Где-нибудь. Еще когда детьми во дворе играли — прошусь, бывало: пустите, ребята, ну пожалуйста, пусть я буду главным, первым, мне больше всех хочется. А они говорят — катись, мы с тобой не играем.

Его все кормили, чтоб не пропал с голоду. Так много кормили, что он разжирел.

— Эники-беники! — взвыли рупоры. — Королевой праздника единодушно признана Белая Роза, дочь министра склок! Эники-беники! Гун посылает королеве праздника ожерелье из настоящего жемчуга! Каждая жемчужина добыта ценой человеческой жизни!

Останется то, что успеем сделать. Причем останется только хорошее. Лихое наследство люди стремятся уничтожить. Здоровый инстинкт человечества.

Интеллигентный человек. Очаровательный идеалист, уверенный, что все на свете можно купить. Но нас с тобой не проведешь на мякине. Мы знаем лютую истину, что далеко не все можно купить, далеко не все, далеко…

Вдоль тротуаров стояли старые-престарые липы. Чтобы они выглядели помоложе, мастер велел остричь их в виде шаров. Это им не шло ужасно. Какая уж там стрижка, когда стволы у них все были в наростах и запломбированных дуплах. Грустное это зрелище — престарелые деревья, заполненные внутри кто его знает чем вместо свежей, здоровой древесины и остриженные под мальчишек и девчонок. Впрочем, они еще цвели, и на улице хорошо пахло, и этим они оправдывали свое существование перед богом и людьми.

— Это неплохо, что придется подождать, — говорит Илль, следя за дымком на горизонте. — По крайней мере успею до женитьбы сделать что нужно.
— А что тебе нужно? — спрашивает Ненни.
— Ну, во-первых, кругосветное путешествие, ты же знаешь, я говорил.
— А во-вторых?
— До во-вторых еще далеко, не оберешься хлопот с во-первых. Еще за время путешествия сколько всякой всячины предстоит. Открыть какой-нибудь остров, а еще бы лучше — материк. Освободить от угнетения какой-нибудь черный народ. Изучить морское дело. Стать капитаном. Да мало ли… А ты тем временем вырастешь. А когда я вернусь, ты на этом месте будешь стоять, ладно? И махать платком, чтоб я тебя издали увидел. Я вернусь
загорелый, как бронза, с черной бородой.
— У тебя волосы белые, — говорит Ненни.
— А борода будет черная. Я весь почернею там, в тропиках. Привезу тебе разные раковины, и коллекцию бабочек, больших, как птицы, и живых птиц — попугаев, колибри. Музыка будет играть: трам-трам-трам-бум! И со мной приедут в гости красивые бородатые люди в белых тюрбанах.
— И тогда мы поженимся? — спрашивает Ненни.
— Может быть, еще не тогда. Может быть, позже. Ведь еще будет во-вторых да, наверное, и в-третьих. Только ты подожди, пока я все переделаю, ладно?
— Ладно, — говорит Ненни.

И вот идет тот, кого вы называете старым, а я называю — долго живущим. Смотрите, как он вооружен, с головы до пят в стальной броне! Что ему камни, он их знает наперечет, и крупные и мелочь. Возьмет вас за руку и отведет от опасности, когда вы о ней еще и догадаться не успели. Молодой глазеет направо и налево. У него нет времени на поклонение красоте, он ей поклонится наскоро — и дальше, дальше, ему и то надо испробовать, и другое, пока не напробуется и не обрастет стальной броней. Он настоящей красоты и не различает, ему любая годится, лишь бы целовалась крепко да смеялась его телячьим остротам. (...) Что он знает, молодой? Только то, что прочел в учебниках. Вы у него спросите о чем-нибудь: это хорошо или плохо? Он ответит: а кто его знает, я еще сам, понимаешь, не разобрался. А любящая старость вам скажет: это брось, от этого отвернись, а вот это возьми, это хорошо. Потому что старость горы всего видела, и добра и зла. И сама эти горы творила.

Мартин нащупал ногой — яма под ногами.
Наклонился — холод оттуда и смрад.
— Лезь, лезь.
— Я не хочу живым.
— Лезь.
— Сначала казните меня.
— Это и есть твоя казнь.
— Лучше отрубите голову.
— Ишь какой хитрый, — сказал железно обутый. — Голову ему руби при стечении народа. Покрасоваться дай. Колечки он будет пускать. Покоя захотел, ишь какой барин. Гун тебе придумал покой.
Железная рука пригнула Мартина к яме.
— Подохнешь, санитар Мартин, без барабанов, в медленном задыханье, в смраде.
С этим напутствием железно обутый столкнул Мартина.
Глухо донеслось снизу, как из колодца:
— Будь мужчиной до конца!
И скрыла яма в своей бездонности голос Мартина, и имя его, и конец его.

— Когда сидишь в подвале, научаешься понимать. Хотели опять быть сильным, ловким, бегать, а кому-то, само собой, пришлось за это заплатить — ну и правильно.
— Считаешь — правильно?
— Люди за все платят, так уж устроено. Кто-то чихнул, а кто-то за его чих головой расплачивается. Я пришла к выводу, что в этом мире платят даже за пустяки — а каково-то расхлебать кашу, которую вы заварили… Одни платят, другие собирают плату, и те, кто собирает, тоже иногда становятся плательщиками — и тогда говорят, что восторжествовала справедливость. При таких порядках больше ли крови, меньше ли — умных людей смущать не должно. Вы надеялись вернуть вашу молодость — какое вам дело, кто какую цену за это заплатит? Да если б я надеялась вернуть мои ноги!
— Ты бы о цене не думала?
— Ого! — сказала Ненни, глаза ее сверкнули, как у тигренка.

— Я лучшая поэтесса в городе, — дружески сообщала дурнушка тем, кто не сразу ее приметил. — Видите, на мне написано. Я сделала блистательную карьеру.
На улицах окна и ворота. И отовсюду:
— Вон дурнушка, которая сочинила хвалебную песнь про Гуна!
— Это слава! — воскликнула дурнушка. — Я купаюсь в ее лучах!
И вдруг крикнул кто-то:
— Бей дурнушку, которая сочинила хвалебную песнь про Гуна!
Камень полетел из подворотни слева и ударил дурнушку в левую щеку.

Я просыпаюсь все глубже. Если засыпаешь глубоко, надо глубоко и просыпаться, иначе что же это будет с нами?

@темы: (Про)чтение

---

Время давнопрошедшее

Я исторические романы вот какие люблю
Если у меня и были сомнения насчет пригодности стонхильцев к выполнению великой задачи, они рассеялись на первом же отрезке пути. Дороги, как всегда, кишели «потрошителями». Не проехали мы и двадцати миль, на отставшие фургоны было совершено нападение. Грабителей легко осилили, обезоружили и… ограбили до нитки. Сняв с них все до белья, молодцы из Стонхилла с постными рожами посоветовали им «как можно скорей обзавестись приличной одеждой и подумать о спасении своих душ». А затем разбойников с благословениями отпустили на все четыре стороны. Почти то же самое повторялось в каждой гостинице, куда мы сворачивали по пути. Благочестиво возводя очи вверх, стонхильцы запускали ищущие руки во все, что не имело крепких запоров, и громко молились о ниспослании милостей неба на хозяев, заимствуя овес для своих лошадей. Богатые переселенцы тоже не платили ни пенни, а забирали многое, потому что смело договаривались с хозяевами о поставках им рыбы, табака и всякой всячины из Америки. Умней было бы подумать, как не помереть там с голоду. Но такова уж натура пуритан. По дороге в ад они заключали бы сделки с сатаной.
(Емельян Ярмагаев. Приключения Питера Джойса)
Как-то вспомнилось и нашлось - нельзя сказать, что это была настольная книга моего детства, потому что она была в библиотеке пионерского лагеря, но понятие "Джойс" довольно долго для меня было вовсе не Джеймс...
У него такие марктвеновские афоризмы
Надпись на печати колонии «Провидение» гласила: «Любовь все побеждает». Под надписью изображена связка стрел. Я долго думал: почему стрелы? Если речь идет о христианской любви к ближнему, лучше уж нарисовать пушки.
Репутация человека, само собой, зависит от его добрых дел. А также — от усердия, с которым он докладывает о них каждому встречному.
— Вперед, ребята! — орал капитан. — Не бойтесь противника: перед вами такие же презренные трусы, как вы сами и проклятая ваша родня!
Океан так прекрасен! Он величествен, необъятен, суров, он такой… А сказать честно, так это просто масса бесноватой воды, переплыв которую надо долго оправляться от потрясения.
"Труд облагораживает и очищает", — любят повторять отъявленные лодыри. Заставьте их работать — и вы не услышите ничего, кроме ругательств.
Знай: обманывая брата своего, ты обманываешь самого бога! А посему делай это, сын мой, умело, ловко и незаметно.

еще

; и подпись у меня тоже теперь оттуда
Женщина должна быть набожной, благочестивой, богобоязненной… но при этом походить на женщину, а не на молитвенник.
Говорят, даже кошка имеет право смотреть на короля. Спросить бы кошку: не предпочитает ли она этому высокому праву сметану?
Богиня правосудия всегда с весами и повязкой на глазах. Ее спросили, зачем повязка. «Не желаю видеть, — сердито сказала богиня, — что вытворяют с весами мои служители».
Худой, мир, говорят, лучше доброй ссоры. Я думаю, наоборот. Легко ли, посудите, мило улыбаться врагу, неся в карманах груз увесистых, жаждущих драки кулаков?
Ружье заряжают пулями, карман — монетами. Хорошо заряженный карман стреляет дальше ружья. Зато отдача из кармана гораздо чувствительнее ружейной.
Том и Дик вместе мирно и успешно распашут любое поле. Но едва они начнут рассуждать о способах пахоты, как тут же вцепятся друг другу в глотки.
Роджер Уильямс, продав пленных индейцев в рабство, поступил строго по заветам древних иудеев. И все же его замучили религиозные сомнения. «Откуда мне знать, — сокрушался он, — каковы были на них цены в Древней Иудее!»
Разумеется, хорошо, когда все делается миром, сообща. Меня немного смущают овцы. Они такие ярые сторонники этого принципа!
Несчастья и беды переноси с кротостью, сын мой, раз ты по глупости не сумел от них отвертеться.
Мудрость состоит в том, чтобы упорно не делать того, чего не хочется. И при этом изящно уклоняться от неприятностей.
Храбрым человек бывает тогда, когда оставаться трусом значительно опаснее.
Все индейцы нехорошие. Они жгут врагов на кострах — этого никогда не делали добряки инквизиторы. Они пытают пленных — так не поступали мягкосердечные испанцы-конкистадоры. А все потому, что у индейцев не было кротких и любящих правителей вроде Цезаря Борджиа или герцога Альбы…
И постулат "разве что-нибудь докажешь, если не преувеличишь?" - оказывается, тоже болтается у меня в голове именно оттуда. И вот там-то куча вымышленных героев, и все очень фактурные. Эх, какая там леди Лайнфорт!
С вороного испанского жеребца клочьями летела пена. Конь плясал, дрожал мышцами, выкатывал страшный кровавый глаз. Всадника бросало в седле, на его голове чудом держалась огромная широкополая шляпа с красным пером; огненно-рыжие локоны метались на ветру, на ногах — гигантские ботфорты со шпорами, а выше колен — великолепная шелковая юбка, подоткнутая с полным к ней презрением… Леди Элинор Лайнфорт! Вздыбив коня, она выругалась, как лодочник, и крикнула на всю площадь хриплым мужским голосом:
— Что тут творится?!
Стало тихо.
— Ради всех чертей, скажи мне, Патридж, — во что превратился Стонхилл? Ты ответишь мне за все, и прежде всего — за это!
Она ткнула плеткой в сторону столба. Стюард, восседавший на широкозадой фламандской кобыле, принялся что-то объяснять.
— Мне плевать, что они там присудили, — сама от них натерпелась. Напустили судейских полон дом, и те истязают порядочных женщин у сволочи на глазах! Отвязывай! — приказала леди палачу.
Тот заколебался: «Миледи, приговор…» Одним движением выхватив из седельной кобуры пистолет, леди Лайнфорт взвела курок — в мертвом молчании толпы был слышен металлический щелчок — и твердой рукой направила дуло на палача:
— Я не привыкла повторять!
Было очевидно: курок она спустит. Палач повиновался…
Черт побери эту старую разбойницу, она была даже хороша в эту минуту, несмотря на длинное морщинистое лицо и хищный, загнутый крючком нос! Замечательны были глаза: выпуклые, обтянутые вкось прозрачными веками, — настоящие глаза орлицы, они смотрели с веселой, презирающей весь мир отвагой.

А главная героиня там - бабка рассказчика. Статная, красивая и румяная. А еще там милая и общительная индеанка Утта-Уна, Плывущая Навстречу. И независимые англичане. И герой - очередная реинкарнация Дон Кихота. И вообще Голливуд дремлет

много цитат

— Человек не должен жить в тени, если он знает, что где-то есть солнечная сторона. Человека надо время от времени пересаживать на другую грядку, показывать, что мир широк, — тогда он избавится от свирепой веры в костры для ведьм, от ухмыляющегося презрения ко всему, во что нельзя запустить грубую пятерню…

— Бог везде, — гордо отвечает обвиняемая. — А церковь — просто дом из кирпича, где Рокслей вещает неправду. Поэтому я ее и не посещаю.
— Это несколько расходится с волей его преосвященства примаса Англии, архиепископа кентерберийского Лода, — коварно шутит обвинитель. — Викарий Рокслей — просвещенный муж, рукоположенный в звание священника. Как можете вы, особа темная и невежественная, вступать с ним в спор?
— Слова ученого — солонина двадцатимесячной давности, простой же человек питается свежей истиной. Ему никакие посредники не нужны!
Сумятица и ропот в холле. Часть стонхильцев потрясена: как это — без посредников? Другая буйно восторгается — правильно, к чему платить попам десятину? Судья стучит молоточком.
— Наши законы и наши церковные установления перемешаны, как кровь и вода, — угрожающе говорит Брикльсворт, подняв тощий палец, похожий на птичий коготь. — Кто нарушает одно, ополчается на другое!
— Бессмысленно смешивать кровь и воду, — здраво замечает моя бабка. — Кто станет пить такую воду?

Отец мой, почтенный кентский сквайр, говорил мне:
— Питер, вероятно, ты кажешься себе исполином, который может все. Взгляни в зеркало. Ты увидишь суетливого юнца, которого бог не наделил ни красотой, ни талантом, ни даже здравым смыслом, чтобы это понять.
В самом деле, меня почему-то не покидала беспочвенная уверенность, будто я все могу. Вечно я лез отвечать урок раньше хороших учеников — дело оборачивалось поркой; бросался на сильных мальчиков — и бывал бит; прельщался самыми хорошенькими девушками… ну, и все в таком роде.
Юность прошла, настало время приобщаться к делу — пивоварению, на котором отец сколотил небольшое состояние. Но в эту пору я прочел «Всемирную историю» сэра Уолтера Ралея, и мне показалось, что во мне умрет Александр Македонский. Я отплыл в Европу со шпагой на боку и без гроша в кармане. (...) ...когда я сидел в подземелье женевского замка, тюремщик одолжил мне книгу с длинным названием. Читая ее, я забыл, что меня не ждет впереди ничего комфортабельнее виселицы. Книгу сочинил испанский солдат, но она была написана про меня. С тех пор тень тощего идальго из Ламанчи неотступно волочилась за мной по землям и морям. Мысль, что жил на свете чудак еще более самонадеянный и невезучий, чем я, освежала меня подобно ветерку в зной.

Удивительные мысли приходят в голову, когда застаешь англосаксов скопом, в их бытовом неглиже! Кажется, будто ты в Ноевом ковчеге, где всякой твари по паре. У джентльменов типа Уриэла и Генри изящество сложения сочетается с бледностью лица
и надменным взглядом. Мужчины рангом ниже, напротив, краснолицы, у них мощные челюсти и зубы выдаются вперед, как у бульдогов; их жены — особы с могучей грудью, с большими навыкате глазами или сухопарые матроны с лошадиным профилем. Меж ними бродят угрюмые, неловкие существа с погасшим взглядом, с прямыми волосами тусклого оттенка и бессильно опущенными руками — это батраки-коттеджеры. Тут же видишь румяную, статную м-с Гэмидж, благоухающую Алису… Черт возьми, и это — единый народ!


— Я иду на это племя, как оно там называется, и выманю у него золото или сотру его в порошок! — азартно кричала леди. — Самое простое — это развалиться на постели и твердить, что золота нет! Золото есть! Его просто еще не нашли. Сумели бы испанцы открыть серебряные рудники в Потоси, если б сидели, как мой сын, по каютам?
Сэр Томас иронически усмехался. Вид его говорил: «Уж если мамочке что взбредет в голову…»

Легко сманеврировав, люгер подходил к нам со штирборта. В это время Том Бланкет под прикрытием высокого фальшборта произносил свою проповедь. Около полутораста человек длинной вереницей стояло у борта на коленях, склонив головы и опираясь на ружья, и под мерно читающий голос истово молилось.
— Господь сейчас взирает на нас, — твердо и жестко выговаривал каждый слог проповедник. — Вот, думает он, избранное племя мое готово грянуть на амалекитян, и меч Гедеона — в его руках! «Поражу мечом своим, тяжелым, и большим, и крепким, левиафана, змея, прямо бегущего, и левиафана, змея изгибающегося, и убью чудовище морское!»
— Аминь! — воинственным шепотом выдохнула палуба.

Рослый молодец, одетый так, как одеваются в Англии путешествующие богатые джентльмены, на руках перстни, да и все обличье отнюдь не простецкое, а поперек седла ружье. Он пристально оглядел нас и спросил:
— Ваша вера, незнакомцы?
— Сторонники свободной, всеблагой, очищенной… — с чувством начал Том Бланкет.
— Короче! Вы не на церковном собрании. Пуритане?
— Да, сэр.
— А здесь, в Виргинии, епископальная церковь. Законтрактованные есть?
— Есть, сэр.
— Советую всех в кандалы. Кругом бродят шайки индейцев, негров и беглых слуг. А сами вы немедля убирайтесь на север: диссентерам нечего делать на земле короля.
— Позвольте, брат мой…
— Я вам не брат и не кузен. Отправляйтесь в Бостон и там сколько угодно распространяйте свои лжеучения. Увидим вас на берегу — будем стрелять.
Сказал как отрезал, повернул коня, и вся кавалькада, в том числе два-три негра, умчалась вдоль берега. Боб ле Мерсер — он тоже был с нами — от такой любезности приуныл, но Питер хлопнул его по плечу и заверил, что кандалов у нас никто носить не будет.

А на палубе умирала старая Матильда Френси — та самая, что ославила мою бабку ведьмой. Она лежала на одеяле, подостланном под нее м-с Гэмидж; в иссохшей руке умирающей был зажат мешочек с плимутской землей. Стоя возле нее на коленях, моя бабка вполголоса молилась. Старуха Френси открыла глаза и попросила глоточек воды. М-с Гэмидж поднесла ей ко рту флягу с водой. Старая Тильда оттолкнула флягу и сердито прохрипела:
— Этой не хочу. Настоящей воды… английской!
С тем она и померла — девятнадцатая по счету. Никто и не заметил этой смерти. Наскоро зашили тело в парусину, закатили в ноги ядро и уже хотели за борт… Что такое? Невероятно, непостижимо: у борта плыл, насколько хватало глаз, ковер из цветов! Прекрасные, но совершенно незнакомые цветы — целый цветочный луг, лепесток к лепестку, медленно плыл мимо корабля…
— Что ж вы стали? — сурово сказала м-с Гэмидж. — Опускайте ее в цветы! Не на земле, так на воде она заслужила их своими муками.
И бедную грешницу сбросили с корабля в плывущий остров цветов. Под тяжестью тела они расступились, и на их поверхности образовалось темное окно. Окно это медленно уплывало дальше и дальше, пока весь пестрый остров не скрылся из вида.

«Законтрактованные слуги» — их также называли «удвоенные», из-за того, что лист контракта волнообразным надрезом делился на два экземпляра, — пять лет душой и телом принадлежали компании, которая их везла со всем добром, скотом и домочадцами. Были еще «выкупные» — те могли расплатиться с компанией через небольшой срок по приезде, иначе также становились рабами. (...) Видно, и агент, и капитан сами стыдились своей затеи: людей вызывали втайне и поодиночке в особое помещение. Там дюжие матросы хватали их за плечи и усаживали на скамью, а корабельный слесарь с шутками и прибаутками набивал им на ноги железо. Всем: молодым и старым, мужчинам и женщинам. Закованных из отсека уже не выпускали — так были напуганы агент и капитан потерями рабов в пути и вдобавок бегством ле Мерсера.
На спардеке царило смятение. Бабка моя… нет, никогда еще я не видел ее в таком негодовании! Поистине она «метала и разбрасывала окрест себя горящие головни»: «Где ваши ружья, пуритане? Где ваша совесть?»
Ружья у пуритан были под рукой, и односельчан им было жаль, но всякому же ясно, что «законтрактованный» — такая же собственность компании, как, скажем, овца или корова, даром что не блеет и не мычит! Начались дебаты, как рассматривать вопрос: юридически, нравственно или теологически, как взглянули бы на дело Иисус сын Сирахов, Товит, Варух, прочие пророки…
Не видя в этом толку, бабка моя распорядилась вызвать «этого плимутского Ровоама» . Думали, что Уорсингтону будет недосуг спуститься в спардек. Нет, спустился — и какой причесанный, опрятный, холодно-учтивый! Наше мужичье невольно расступилось перед этим воплощением джентльменства.
— Общая сумма задолженности лиц, на коих надели узы, составляет две тысячи фунтов девять шиллингов и восемнадцать пенсов, — деловито объяснил м-р Уорсингтон. — Кто внесет означенную сумму в залог? Тогда оковы снимут… Любезная мистрис Гэмидж, вы, кажется, хотели что-то сказать?
Увы, перед этой цифрой и моя бабка спасовала! У нее не было и половины таких денег в наличности, а против сугубо делового предложения не возразишь.


На палубе флейта толпился народ, скорее чтобы поглазеть на женщин, в которых, как нам говорили, большая нужда в колониях. Они стояли на палубе в ножных кандалах, потупя глаза от стыда. Приплыли, называется. Обрели Ханаан! Со всех сторон сыпалось: «Аи, какие глазки! Эй, Бэтси, муж не нужен?» — «Хорошенькая, посмотри на меня!» — «Умеешь штопать носки? Покупаю!»
Тут же ожидали продажи их братья, мужья, женихи. И сэр Уриэл, и капитан были в растерянности: покупали охотно, а денег почти никто не давал. Предлагали что угодно: табак, пшеницу, маис, вампумы — индейские пояса из ракушек… Правда, нашелся покупатель, член магистрата, который расплатился деньгами, и то испанскими реалами. (...) Пьянице Уорвейну — вот кому повезло: на него нашелся покупатель в лице местного кузнеца, который, не торгуясь, уплатил за него сто пятьдесят фунтов виргинского табака. Кузнец первым делом сбил с Уорвейна кандалы, с проклятиями зашвырнул их далеко в море и кратко предложил своей «покупке»: «Выпьем, что ли?» Они мигом поняли друг друга и под хохот зрителей прямо с палубы, обнявшись, зашагали куда следовало.

Ход челна был подобен режущему движению алмаза по стеклу, и вместе с челноком неслась его отчетливая копия вверх дном. Стоящая в челне во весь рост стройная фигура составляла с ним одно целое. Быстрые повороты челна напоминали нырки стрижа в воздухе — такие же внезапные, вольные, верткие. Иногда челн заслоняли заросли риса. Когда он вынырнул из них, его узкий нос пошел прямо на нас. Вела его девушка: две черных косы, переплетенных алыми лентами, свободно свисали вдоль ее тонкого тела. Одета она была в подобие кофты без рукавов и юбку с пестрым орнаментом по краю. Расчесанные надвое волосы облегали голову иссиня-черным блеском; их удерживала, охватывая смуглый лоб, оранжевая повязка, над которой колыхалось перо цапли. За ухом девушки был заткнут ярко-красный цветок.
Такой мы в первый раз увидели Плывущую Навстречу, дочь свободного племени скуанто Утта-Уну, и такой она останется в моей памяти навсегда. Солнце скользило по ее гладкой, словно лакированной голове, блестящие черные глаза выражали радость движения и свободы, и вся она точно вписана была в картину леса и реки. (...)Когда до нее осталось не более трех саженей, кто-то из нас большим пальцем руки сделал заученное движение. Раздался сухой звук поднятого курка. Мгновенным торможением весла Утта-Уна остановила челнок. Все остановилось: и ее руки с веслом, отведенным назад, и ее глаза, и складки одежды, и черные косы, прильнувшие к ним. Челнок повис на воде, чуть покачиваясь вместе со своим отражением; с его высоко поднятого носа на нас смотрел смело и ярко нарисованный синей и белой краской птичий глаз.
— Ты хотеть — скальп — Утта-Уна?
Не могу передать, как поразил меня ее голос, гортанный и певучий. Уже потом дошел смысл ее слов, сказанных по-английски. Мы не шевелились. Она тихонько повела веслом и подплыла ближе.
— Зачем-иенгиз-меня-стрелять?
И засмеялась. Это было подобно тому, как если бы засмеялась вода или солнечная дорожка на ней. В ее смехе не было ни малейшего значения. Он только выражал прозрачную текучесть души.
Генри, как зачарованный, пошел по воде к ней. Вода дошла ему до пояса — он этого не заметил. Утта-Уна присела в челне на корточки, оперлась на весло, воткнутое в илистое дно, а он стоял в воде возле челна и смотрел на нее, и они беседовали. А я добрел до большого камня в воде неподалеку, сел и слушал.

Старшины сели у огня, и, поговорив для отвода глаз о том, о сем, проповедник сказал:
— Часто, сестра Кэтрин, навещает тебя молодая язычница. В поселке толкуют об этом превратно. И ее дары… от бога ли они?
— Все, что растет на земле, от бога, — ответила моя бабка и так ловко подсунула проповеднику маисовую лепешку, что он, не заметив, принялся ее жевать. — Маис — хлеб этой земли, брат Том. Нужно достать его семян для всех.
— Джойс хвалит сей злак, — осторожно сказал Бланкет. — Нас приглашают в деревню индейцев на какой-то их праздник. И, быть может…
— Я бы воздержался, — скромно заметил Блэнд с набитым ртом. — Зло часто принимает обличье добра. А девушку следует изгнать… конечно без обиды для нее.
Ноздри у бабки задрожали, что не предвещало ничего хорошего.
— Ты истязаешь дочь, Блэнд, под видом ее вразумления, — сказала она жестко. — Вот это и есть зло в обличье добра! А у индейской девушки такое же беззащитное сердце, как и у твоей Люси.
— Согласен, — мягко вмешался Бланкет, — девушка внешне привлекательна. Но она язычница и потому обречена тьме. Что сделала ты, христианка, для приобщения ее к свету истины?
— Молодая душа не полено, чтобы ее расколоть одним ударом, — проворчала м-с Гэмидж.

Я подбежал. Она сидела, обеими руками ухватясь за пятку, и, видать, всеми силами старалась удержаться, чтобы не завизжать на весь лес.
— Давайте посмотрю ногу, чего уж, — говорю я благородно. — Мне частенько случалось вправлять вывихи овцам.
Мотает головой. И сквозь зубы:
— Плюньте на джентльменство, Бэк, возьмите деньги и бегите… Они очень злы, они вас повесят… — Крикнула в ярости: — Несчастный писаришка, он не слушает меня, урожденную Лайнфорт!
— Леди Алиса, — сказал я, нажав на «леди», — будь мы сейчас в стонхильской церкви, для Лайнфортов была бы отдельная скамеечка. А тут одни кочки да пни. Так что позвольте осмотреть ногу, хоть я и писарь, а вы леди. (...)
Берет она мою руку, тихонько приближает к своему лицу. Глаза ее полузакрыты, и медленным, тихим голосом она произносит слова, полные ужасного соблазна:
— Я люблю вас, праведный Бэк Хаммаршельд… Нет, я ненавижу тебя, бестолковый, мнительный, самолюбивый мальчишка! Когда я тебя изводила и донимала, неужто ты не видел, что просто не могу оставить тебя в покое? Знай, такого обращения с собой я больше не потерплю!
Ужасно, но истинно: я обнимаю ее левой рукой, и голова ее у меня на груди. У меня только вырвалось:
— Овечка ты моя…
И потонул я тут в ее глазах так, что от меня ничего не осталось, даже пузырей.
Пропади оно, вечное спасенье! Да за такое можно и в ад пойти припеваючи! Представьте себе, с меня точно содрали кожу, и каждое прикосновение заставляло меня отзываться, как струну. Мир резко приблизился к глазам: с невыносимой отчетливостью я видел на древесной ветке красноватую сыпь, видел зацепившиеся за неровности коры рыжеватые волоски какого-то зверя и, наконец, гусеницу с красными ворсистыми волдырями… Скажи, ведь тоже чувствует и живет! Каким глухим, отгороженным от всего мира я был недавно!
А она говорила и говорила. Объясняла мне, какой я был «страшный, черствый, гордящийся своей деревянной оболочкой пуританин», Брат-Хвали-Бога, и какие усилия она, Алиса, прилагала, чтобы отомкнуть запертого во мне человека.
— Я помогу тебе! — восторженно вещала она. — Ты будешь учиться: Питер мне говорил, в Кембридже открыли колледж. Ты станешь образованным человеком, в поселке когда-нибудь повесят памятную доску с твоим именем. Зови меня своей Ли! Никаких леди! В этой неустроенной стране титулы — просто погремушки на колпаке дурака; важны только крепкие руки, отвага и ясная голова — то, что у тебя в избытке. Мы расчистим участок, построим дом…
Она говорила долго. Я все слушал внимательно. То убивалась, что она, белоручка, не может быть хорошей женой, то беспокоилась, смогу ли я ее вечно любить… много всего она тут наговорила. Как-то сразу мы оба заснули, прижавшись друг к другу.


— Проповедник помер, — сказал Чик. — Теперь некому произнести нужное слово. Брат мой — вот он бы мог…
— Так и быть, я скажу тебе нужное слово, — отозвался дель Марш. — Ступай-ка, брат Чик, в тот блокгауз, который горел, да посмотри, как там порох. Сделай фитиль из пеньки, промажь его салом хорошенько и от бочек проведи сюда. Вознесемся, братья, дружно. И скальпы свои захватим на небеса, и индейцев дюжину-другую. Как, Бэк, согласен вознестись?
— Идет, — сказал я. — Последний из нас подожжет фитиль. Отличный выйдет фейерверк.
— Да, — сказали в углу, — это правильно и мудро. Ибо так Самсон в последний миг жизни унес с собой филистимлян.
Дети серьезно, блестящими глазами смотрели на взрослых. Мальчуган лет шести осведомился, не будет ли это больно. Его успокоили, и он затих. Одна из женщин заплакала: у нее на коленях уснула девочка. «Пусть я, — тихо сказала мать, — но дитя за что? Ведь не смыслит еще…»
— Надо о погибших сказать слово, — тревожился младший Чик. — Нехорошо же это. Кто-то должен о них сказать, пока мы живы. (...)
Все глаза обратились ко мне. Что случилось со мной? Я затрепетал, как Блэнд накануне своих откровений, кровь бросилась мне в лицо, и волосы встали дыбом. Кажется, в последний раз я почувствовал в себе грозную силу «внутреннего озарения».
— Во-первых, о Томе Бланкете, — начал я, и настала тишина внимания. — Не добр он был и не мудр — не стану лгать. Но был до конца с нами, свято верил в то, что делал, и умер как мужчина.
— Аминь, — одобрили меня. — Продолжай.
— Джон Блэнд был вовсе плохой, завистливый человек. Это он оклеветал мою приемную мать. Но пусть и ему откроется свет, ибо очень уж сильно он пострадал.
— Аминь, — согласились слушатели.
— С ними и всех других упокой ты, господи, — громко пророчествовал я. — Люди были темные, принимали день за ночь. Но жаждали истины, искали ее бескорыстно и долго, в трудах и мучениях невероятных. И положи ты, господи, на одну чашу весов ошибки и преступления наши, на другую — горести и страдания. И увидишь, что перетянет. А тогда простишь нас и примешь в лоно свое!
Еще бы мне это теперь хоть немножко верифицировать

@темы: (Про)чтение

---

Время утекающее

Я существую (еще как ), хотя ничего особенного со мной не происходит, но все же (настоящее время считать условным):
- смотрю «Хоббита», не читав книгу; все-таки хоббиты – вершина эволюции, а валар были первый блин - если бы мерссские гномсссы (даже во главе с таким красавчиком, как Торин) вломились к автору этих строк и разорили ему кладовку... произошло бы много что, но ни-ка-ких нежданных путешествий! и никаких попыток спасать тех, кто на тебя же всю дорогу и орет! и вообще, никакой ответственности, сплошной уют и дайте мне залезть под кровать... в общем, Бильбо героооой, кино красивое, дерутся доооолго
- смотрю Евровидение - плохо быть экс-империей , никто меня не любит, никто не понимает - но и так ясно, что первое место делают букмекеры, остальные первые места - соседство, но забавно - голосуешь за то, что нравится, а ждешь результатов по каким-то политическим мотивам - и вообще я смотрю не места считать, а послушать неслышную в нашей стране музыку , но переслушивать я все равно буду (и уже) прежде всего нежную Эстонию, добрую и летнюю Мальту, магическую Голландию, ретро-эфэмное Сан-Марино, чудацкую Венгрию (похоже, на венгерском я соглашусь слушать _все!_ - но, между прочим, там интересный чудацкий текст!) и высоколетящую Россию, последнюю - с особым чувством, потому что
вот! www.youtube.com/watch?v=mIV67aJAf1Q
И я вовсе не про то, что похоже, я про то, что народ куда больше дозрел до уитнихьюстонских номеров на тему "если бы да кабы" - и правильно, не умцацой единой
- смотрю про прерафаэлитов (ужасно жаль Лиз, и это чуть ли не стирает все впечатление от фильма; шла бы она тогда по улице и не оглядывалась... нет, я не Бильбо; хотя в целом они милые,смешные и безумные

непристойно

а еще я теперь понимаю (раньше - нет), как можно обозначать секс словом "трахаться" - один персонаж делает это так, что иначе не назовешь ) и читаю «Визит лейб-медика» (предыстория делает персонажа на двадцать порядков трогательнее; жаль короля с королевой, которых не просто приучали к инфальтильности, а ломали под нее, короля - жестче, и жаль врача, который не хотел-не хотел властвовать, а пришлось). Но вывод общий - все-таки я люблю исторические романы, где все персонажи полностью вымышленные А то на каждом шагу хочется верифицировать происходящее, и чтобы это сделать, надо все бросить Вообще про реальных людей мне оптимальнее в плане: «пошел туда-то (ссылка на источник), сделал то-то (воспоминания современников), написал об этом в дневнике вот это»... а уже «подумал» и «почувствовал», тем более «оказался гадом/героем», начинает слегка напрягать – потому что если кто-то будет пытаться разгадывать мои незадокументированные чувства и мотивы, скорее всего, промахнется, а почему другие люди должны быть проще меня? Хотя я не могу сказать, что этому принципу всегда следую, и это будет скоро подтверждено
- но обнаруживаю, что мне не хватает сил читать развенчивающие биографии (задача "напишу про того, кого не люблю" интересна, но автора жалко, он так мучается, и напрягает ловить себя на мысли "все то же самое можно было сказать спокойнее" - я это про О.Елисееву, "Дашкова. Академик Екатерины Великой" - как открою на фразе типа "В Академии прощание прошло очень сердечно. За 12 лет в ее стенах уже не осталось врагов Дашковой, только благодарные, облагодетельствованные ею люди", так и не могу читать - хотя, конечно, потом соберусь и, вероятно, оно правда Зато:

занятно про Марту Вильмот

Сама княгиня считала Марту добрым ангелом, посланным ей, чтобы скрасить одинокую старость. В последнее время Марту все чаще называют хитрой вымогательницей, много получившей от богатой метрессы. На наш взгляд, для белого ангела Марта слишком много пеклась о собственных интересах. Для черного – слишком много сделала, увековечивая память «русской матери». На бумаге ею владели высокие чувства, но в реальности она действовала со сметкой и расчетом. А разве не такой была сама княгиня? Под старость судьба подарила Дашковой встречу с собственным отражением. Могла ли Екатерина Романовна устоять? (...) Ирландская бесприданница жила на всем готовом, получала подарки и играла роль жертвы своей сердечной привязанности. Как такое поведение похоже на манеру самой Екатерины Романовны по отношению к августейшей подруге!

и очень верно - про историографию вообще

- Семен Романович ошибался, полагая, что неточности текста «бросаются в глаза всем и каждому» - время работало против него. В живых оставалось все меньше людей, непосредственно знакомых с екатерининской эпохой. И появлялось все больше читателей, способных верить легко, без вопросов.
Однако процесс накопления информации неостановим. В настоящий момент ученые знают об эпохе нашей героини намного больше, чем в середине XIX в. Диктуя мемуары, Дашкова не могла и представить, что когда-нибудь будут опубликованы не только ее письма, но и корреспонденция самой императрицы, актовый материал, уголовные дела. Введение в научный оборот массы иных материалов поставило под вопрос многие утверждения Дашковой.
Современный специалист при чтении «Записок» испытывает оторопь, сходную с той, что охватила Семена Воронцова: «пропасть анахронизмов», «факты не только ложные, но и совершенно невероятные», да к тому же «жестоко оклеветанные лица». Но если тот же специалист уже начал знакомство с эпохой Екатерины II с воспоминаний ее подруги, ему в глаз попадает осколок андерсеновского зеркала, разбитого троллями. Он видит происходившее через дашковские строчки.
Ситуация усугубляется еще и тем, что многие биографы Дашковой используют «Записки» как проверочный источник, просеивая сквозь него факты. Между тем мемуары и весь остальной корпус материалов о жизни Дашковой существуют как бы в разных пластах реальности, не пересекающихся друг с другом. «Записки», при условии доверия к словам автора, предоставляют уют и психологический комфорт.
- читаю Мэлори; Марк Твен рядом с Мэлори рыыыыцарь, рекламный слоган на щите выглядит куда приличнее, чем вражеские мозги на нем же; а вот я не рыцарь ни разу, и дайте мне джойстик, ну даааайте мне джойстик; я никакой геймер, но и то уже немножко разбираюсь в правилах игры: есть копье, меч и латы, встретил рыцаря – не разбирая фамилии, скачи на него в поединок, встретил девицу на коне – выбираешь квест, сшиб рыцаря с коня – плюс двадцать очков, за каждый удар мечом плюс десять, зарубил даму – минус пятьдесят и волоки ее теперь в Рим, опция «чужие латы» резко увеличивает выбор возможных поединщиков, опция «сэр Ланселот» вырубает любого рыцаря с ходу, на уровне «Грааль» правила резко меняются, в частности, зарубленный почем зря рыцарь тоже карается снятием очков, и вообще, шансы пройти уровень очень невелики (а награда за прохождение – гейм овер прямо щас); в общем, если бы столько энергии, сколько затрачено на готические соборы, в то время тратилось на айти-разработки, к двадцатому веку человечество просадило бы все зрение (обычно я в этом ключе думаю про канализацию); и вообще, как можно серьезно относиться к источнику, где боевые отряды формируются по алфавиту?
- еще читаю хрестоматию по средневековой литературе, шалею от веселой жизни студентов-филологов, и все штампы про немецкое искусство категории «дас ист фантастиш» в моих мозгах слетели и перегорели; в аннотации написано про восхищение автора смелостью и чистым чувством девушки из народа, филологи знают, а меня поймало врасплох

Как говорят: сто раз отмерь!
Все взвесь, себя спроси, проверь,
нет ли в душе сомненья
и не нашло ль затменья!..
И слушай, что произойдет,
как в силу договор войдет.
Воображаешь сцену?
Вот я тебя раздену,
и ты, раздевшись догола,
уже не встанешь со стола,
но, стыд превозмогая,
несчастная, нагая,
начнешь кричать беззвучным ртом...
Сказать, что ждет тебя потом?
По правилам науки
тебе свяжу я руки,
и ноги я тебе свяжу,
и прямо в сердце нож всажу,
и, грудь пронзив и спину,
живое сердце выну!
Еще одно узнать изволь:
страшна не смерть. Ужасна боль!.
Что? Ты в ответ ни слова?!
Ты лечь на стол готова?!
А дух тебя не подведет,
когда дыхание сведет?
А при упадке духа -
полнейшая проруха!
О, эта боль! О, этот ад!
При этом нет пути назад.
О, сколь я сам несчастен,
что к этому причастен!
Нет, в жизни мне не повезло:
избрал я злое ремесло...
Ах, погоди хоть малость!.."
Но дева рассмеялась:
"Спасибо вам, великий врач!..
Мне тоже не везет, хоть плачь:
сомнение тревожит
и спасенье гложет.
Поди, и вправду откажусь
не оттого, что не гожусь:
не я оказалась слабой,-
вы оказались бабой!
Да ведь у вас наверняка
от страха задрожит рука.
Вы, первый врач Салерно,-
и трусите безмерно!
Вы зайцу серому родня!
Но только жаль вам не меня,
не смерти моей ранней,-
своих вам жаль терзаний!
А может быть, давно мертво
былое ваше мастерство
и силы в вас иссякли?!
Ну! Я права? Не так ли?!
Я женщина - и я сильна
и в действиях своих вольна,
и я на стол ваш лягу,
но вы - назад ни шагу! (...)
И Генрих в комнату вошел,
увидел тот высокий стол,
где связанная дева,
нагая, словно Ева,
исхода сладкого ждала...
Тут он, схватясь за край стола,
вскричал: "Дитя невинное!
Не буду я причиною
ужасной гибели твоей!
Врач, развяжи ее! Скорей!
Да будет освобождена
та, что для жизни рождена
и столь собой прекрасна.
За что ей гибнуть понапрасну!
Спасибо за твое добро.
А золото да серебро,
согласно уговора,
ты, врач, получишь скоро!"
(И мы заметим мимоходом:
врач счастлив был таким исходом.)
Но когда спасенная поняла,
что судьба ее жертву не приняла,
то, свой стыд позабыв девичий,
против всяких правил приличий,
принялась она истошно рыдать,
на себе в исступлении волосы рвать,
так, что все, кто это видали,
сами также рыдали.
И металась она, и кричала она:
"Боже мой! Я отныне всего лишена!
Развеялся сон мой чудесный!
Не владеть мне короной небесной!
Если бы мне удалось пострадать,
то и впрямь корону небесную дать
должны были б мне за страданья.
Ах, напрасны, напрасны старанья!
О ты, кто благ на небеси,
меня, несчастную, спаси
и господина со мною вместе.
Какой великой лишились мы чести:
он - плоть спасти, я - дух спасти
и, не ропща, свой крест нести!.."
Так она голосила,
о смерти просила,
охвачена безграничной тоской,
к доброте взывая людской.
Но в столь необычном и страшном деле
ей люди, конечно, помочь не хотели.
( Гартман фон Ауэ. Бедный Генрих.)
ИМХО, девушке Генрих неважен, у нее пропуск в рай накрывается, а эти соплежуи лезут со своими сантиментами
- с подачи tes3m читаю «Виконта де Бражелона» и ужасно радуюсь, что меня не хватило прочесть это в детстве; и не только потому, что двор Филиппа Орлеанского, где все участники этого хоровода вокруг английской принцессы с большой вероятностью (а некоторые исторически точно) каждый с каждым хотя бы раз переспали, прошел бы тогда мимо меня; но вообще-то мне бы про двор отдельный текст с Орой и Маликорном в роли главных героев, а то что Дюма их так всех и бросил; но финал мне в детстве было бы однозначно не пережить, пусть мушкетеры никогда не были частью моей биографии и даже не вызывали особых симпатий (точнее, стали вызывать начиная с «20 лет спустя»); но посыл «а потом все кончилось навсегда» обычно вгоняет меня в землю молотом, и посыл начинается даже не со смертей, а с триумфа короля-абсолютиста над нерушимой мушкетерской дружбой, все, эпоха ушла и не вернется, непобедимых МС-героев победили не противники, а вечная суета сует, и это нельзя было назвать достойным поражением – я уже не говорю про то, какую свинью подложил всем заглавный герой, включая читателей и герцога де Бофора (вот и ищи себе красивых адъютантов), и встречи с Бикара-младшим (и все, как эта ситуация, завязавшаяся на первых страницах _трилогии_, развязалась) - Марк Твен со своим замыслом отдыхает; в общем, я до конца понимаю наших кинематографистов и их фанон - _наши_ мушкетеры так не могли
- но теперь мне тоже жаль, что нам когда-то не хватило презренного металла на полнотекстовый сериал; когда вышел наш фильм, все воспринимали его – как всякий отечественный римейк: про то, как все стали старыми и некрасивыми, и как ушло в ту же суету сует великое советское кино; а между прочим, тот же Старыгин стал даже эффектнее (ага, по тому же принципу мне Питер О’Тул с морщинами нравится больше, чем без),

Харатьян в роли Луя Четырнадцатого весьма неплох (и жаль, что в роли его двойника, в отличие от книги, ему нечего было играть), англичане правильные такие, Ля Шене – вечная ценность, (а вот Бражелон был правильнее в двадцати спустя), девичью погибель Алексея Ясуловича снять с роли Карла Второго, потому что его там слишком мало, и пусть играет весь филипповский двор,

у него получится, я в него верю,

(на самом деле мне чертовски сложно ловить здесь скриншоты, нормальными редакторами оно не открывается - но и так сцена довольно показательная, детский сад для немощных королей )
и главное – у нас могла быть Красная Шапочка в роли Оры де Монтале!

(Да, автор сих строк проникся Орой, особенно на фоне показательной беседы между циничной Монтеспан и еськой Люськой, золотая середина же, ну). А еще у нас очень грамотная отсебятина, потому что, конечно же, Луиза должна ложного короля опознать, иначе зачем она там вообще болтается
Вот такая мешанина... и это еще не все

@темы: Культпоходное, (Про)чтение

---

наедине с собой, здравствуйте!

прекрасные мгновения

---

Svengaly, добро пожаловать!

индийское, многокрасочное

---

Электронный рай-ай-ай

Буквально с каждым днем окружающая среда электронизируется и айтизируется. А поскольку происходит это все-таки в _нашей_ удивительной стране, результаты получаются любопытными. То есть издали все оптимистично:

а вблизи - не совсем

Дубль два: издали оптимистично,

а вблизи...

Зато в московском метро теперь в особо продвинутых вагонах показывают веселую расчлененку. Если ЯндексВидео опять заработает, тоже сможете полюбоваться

@темы: Записки глюколова

---

Как писать - здесь или сдесь?

А пишите - тут!

@темы: Записки глюколова

---

В одном флаконе

Логичнее было бы в аптеку через пиво

@темы: Записки глюколова

---

Цирк зажигает!

---

Классику - в массы!

Как-то не очень хочется уточнять ингредиенты...

---

Базарное

Если хозяин этой лавки - Джек Победитель Великанов, то он таки джеееек...

---

Драконы рассеянные стали, аж жуть...

@темы: Записки глюколова

---

Вы спросите: как все-таки убивает курение?

А вот так!

@темы: Записки глюколова

---

Как-то странновато влияет на москвичей квартирный вопрос...

@темы: Записки глюколова

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра