Начинаю потихоньку разгребаться с последствиями ФБ - а точнее, рытья матчасти и чтения текстов в процессе написания текстов собственных (хотя собственного там с такой компилятивностью... м-да ). Объем планов в этом направлении устрашает даже меня и собирается растянуться на весь следующий год.
Пока что для начала - юмористический рассказ, где есть пустыня, есть военные летчики, есть Мэлори с его рыцарями, и, как ни странно, нет ни одного Лоуренса, разве что в качестве читателя. Но, по свидетельствам современников (Ричардса, во всяком случае), в бытность свою летчиком ВВС он этого автора читать любил.
Пустыня, которая расстилалась перед лагерем, была невыносимо плоской. Солнце поднималось с беспощадной регулярностью, излучало ровное сияние на протяжении многих часов, а затем садилось. Больше не происходило абсолютно ничего. Если бы на небо взошло облачко, его встретили бы радостными криками. Ни одного облачка не появлялось. Песчаную бурю, как бы досадна она ни была, приветствовали бы как перемену. Песок спокойно оставался на месте. Солдаты попытались играть в футбол и забросили игру из-за палящего зноя. Они играли в «дом», пока даже волнение, приносимое этой спокойной игрой, не иссякло. Никаких иных форм развлечений не предполагалось. Не было даже работы, которой можно было бы заняться. Если бы батальон входил в гвардейскую бригаду, то, несомненно, каждый день с утра до вечера на плацу продолжалась бы строевая подготовка, пока люди не научились бы двигаться как детали единой машины. Но это был батальон территориальных войск, и полковник придерживался разумных взглядов на современное военное дело. Ценность строевой подготовки, занятия механического, была, по его мнению, сильно преувеличена. Если бы батальон входил в ирландский полк, то, возможно, состоялось бы несколько интересных драк и были бы изобретены какие-нибудь способы раздобыть виски. Так рядовые избежали бы проклятой монотонности, а офицеры занялись бы гауптвахтами. Но батальон был из английских центральных графств. Рядовые не хотели драться друг с другом, их не снедало непреодолимое желание напиться. Когда заканчивался утренний парад, они лежали в своих палатках и мирно ворчали.
Приказ, которого так долго ждали и от всей души желали, наконец пришел. Батальон перевели из пыльных и переполненных бараков в лагерь посреди пустыни. Лейтенант Далтон, бойкий парень, которого в детстве обучали Священному писанию, написал своей матери, что новый лагерь «где-то в пустыне за Иорданом между Египетской рекой и великим морем». Это описание было настолько неточным, что цензор пропустил его без возражений. Старая миссис Далтон рассказывала подругам, что ее сын живет в тени горы Синай. На самом деле он не был ни рядом с Иорданом, ни рядом с Синаем: он находился в нескольких милях к востоку от Суэцкого канала.
Около недели офицеры и рядовые радовались новой дислокации. Места было вдоволь, и локтями толкаться не приходилось: больше не было той скученности, от которой они страдали с начала высадки. Действительно, у них оказались в распоряжении целые мили совершенно никем не занятой пустыни. Каждую из палаток можно было бы разместить на участке площадью около трех акров, если бы полковник не счел такое расположение неудобным. Кроме того – и это особенно радовало батальон – была перспектива сразиться с турками. После перевода все считали, что бой неотвратим, и каждый в батальоне, не имевшем боевого опыта, горел желанием показать, на что он способен.
Через некоторое время энтузиазм по поводу нового лагеря стал угасать. Турки не появлялись, и жизнь была такой же мирной, как в том английском лагере, где батальон проходил обучение. Расположение лагеря, хотя и не заставляло тесниться, не сулило и большого веселья. И офицеры, и рядовые начали находить свое существование безмерно скучным. Лейтенант Далтон, писавший в это время длинные письма матери, рассказывал ей, что наконец понимает, почему дети Израиля так отчаянно жаждали вернуться в Египет и кляли Моисея за отсутствие дынь и огурцов. В конце месяца весь батальон был почти доведен до отчаяния этой скукой.
Пустыня, которая расстилалась перед лагерем, была невыносимо плоской. Солнце поднималось с беспощадной регулярностью, излучало ровное сияние на протяжении многих часов, а затем садилось. Больше не происходило абсолютно ничего. Если бы на небо взошло облачко, его встретили бы радостными криками. Ни одного облачка не появлялось. Песчаную бурю, как бы досадна она ни была, приветствовали бы как перемену. Песок спокойно оставался на месте. Солдаты попытались играть в футбол и забросили игру из-за палящего зноя. Они играли в «дом», пока даже волнение, приносимое этой спокойной игрой, не иссякло. Никаких иных форм развлечений не предполагалось. Не было даже работы, которой можно было бы заняться. Если бы батальон входил в гвардейскую бригаду, то, несомненно, каждый день с утра до вечера на плацу продолжалась бы строевая подготовка, пока люди не научились бы двигаться как детали единой машины. Но это был батальон территориальных войск, и полковник придерживался разумных взглядов на современное военное дело. Ценность строевой подготовки, занятия механического, была, по его мнению, сильно преувеличена. Если бы батальон входил в ирландский полк, то, возможно, состоялось бы несколько интересных драк и были бы изобретены какие-нибудь способы раздобыть виски. Так рядовые избежали бы проклятой монотонности, а офицеры занялись бы гауптвахтами. Но батальон был из английских центральных графств. Рядовые не хотели драться друг с другом, их не снедало непреодолимое желание напиться. Когда заканчивался утренний парад, они лежали в своих палатках и мирно ворчали. В таких обстоятельствах выдержка нередко идет на убыль, и привычка к перебранкам добралась даже до офицерской столовой.
К чести всех заинтересованных сторон, признаков дурного расположения среди офицеров батальона не наблюдалось. Полковник в основном жил сам по себе в своей палатке, но всегда сохранял спокойное добродушие. Далтон, неисправимый весельчак, поддерживал бодрость и среди других подчиненных офицерах. Только капитан Мейтленд был склонен поворчать. Он плохо спал по ночам, и ему хотелось почитать перед сном какую-нибудь книжку. Обычно в лагере к его услугам был прекрасный запас книг, около сотни экземпляров самого разного рода, которые поставляла с родины Ассоциация Полевых Библиотек. К несчастью, почти все эти книги после переезда остались на старом месте. В новом лагере оказались только три: какой-то роман, руководство по выращиванию яблонь и «Смерть Артура» Мэлори.
Капитан Мейтленд винил в этой потере капеллана.
- Вы должны были присмотреть за этими книгами, падре, - говорил он. – Это забота священника – смотреть за книгами.
Преподобный Джон Хэддингли, войсковой капеллан, был мягкосердечным человеком небольшого роста, который нравился офицерам, потому что был совершенно неприхотлив, и пользовался популярностью среди рядовых, потому что всегда был готов им помочь. Он принимал на себя всю вину за потерю книг, не делая ни единой попытки защититься.
- Мне ужасно жаль, Мейтленд, - ответил он, - я должен был позаботиться о ваших книгах. Ведь я же позаботился о молитвенниках: они здесь и в порядке, по крайней мере, большинство.
- Молитвенники! – сказал Мейтленд. – Были бы это хоть полные молитвенники! Но эти ваши нелепые желтые брошюрки... Тридцати Девяти статей, и тех там нет. Была бы это еще полная версия, я бы взял почитать. Думаю, там куча интересных вещей – в тех разделах, которые печатают мелким шрифтом и которые вы, падре, никогда не читаете вслух. Но какой толк от тех, что у вас есть? Там нет ничего, что мы уже не выучили бы наизусть.
Хэддингли вздохнул. Он с болью в душе сознавал недостаточность полевых молитвенников для использования в войсках. Далтон пришел ему на выручку.
- Не придирайся к падре, - сказал он. – Ведь он доставил сюда церковь, целую церковь. Разве найдется во всей армии еще какой-нибудь падре, который привез бы в такое место церковь?
Почти невероятное утверждение Далтона было доподлинной правдой. Хэддингли, в обход всех правил, удалось привезти из Англии церковь из гофрированного железа. Она была довольно маленькая, складывалась, и ее можно было упаковать в плоском виде. Когда ее распаковали и воздвигли, никак нельзя было отрицать, что это церковь. С наружной стороны у нее был большой крест. Внутри она была снабжена алтарем, а кроме того – крестом, подсвечниками, шатким органчиком и несколькими скамьями. Капелланы, разумеется, не имели права загружать военные корабли церквями, но Хэддингли каким-то образом провез ее в Египет. Какие увещевания соблазнили транспортного офицера тащить эту штуку в пустыню за Суэцким каналом, никто так и не узнал. Хэддингли был одним из тех смиренников, которые никогда не жалуются и не могут постоять за себя. Любопытно, но факт: по-настоящему беспомощное существо получает в готовом виде то, чего не могут добиться самые агрессивные и властные люди. Жизненный успех тех женщин, что склонны цепляться за мужчин, - иллюстрация к этому закону.
Хэддингли радостно улыбнулся при упоминании о своей церкви. Она стояла, надежно собранная, неподалеку от лагеря. Поскольку крест был большим, даже слишком, никто не мог бы признать в ней что-либо помимо церкви. Перед ней была доска объявлений, красивая черная доска с намеком на готический стиль. На доске яркими белыми буквами было обозначено расписание служб и название церкви: Церковь Святого Иоанна в Пустыне. Изначально, до перемещения в пустыню, это была просто церковь Святого Иоанна Евангелиста, но Хэддингли решил, что новые обстоятельства требуют смены посвящения. Каждый, от полковника до самого скромного рядового, втайне гордился своей церковью. Обладание подобным предметом придавало батальону явное отличие от других. Над Хэддингли немало подтрунивали из-за нее, но это здание явно становилось местным талисманом.
- Я не придираюсь к падре, - сказал капитан Мейтленд, - но мне хотелось бы, чтобы у нас были кое-какие книги из тех, что там остались.
- Только послушайте его! - сказал Далтон. – Можно подумать, что ты знаток литературы, Холл Кейн и Вордсворт в одном лице. Но мы-то все знаем, что единственный предмет, которым ты интересуешься, - это лошади.
Капитан Мейтленд далеко не был знатоком литературы и вовсе не претендовал на подобный титул. Книги, которые он любил по-настоящему, единственные книги, которые он читал, когда у него был свободный выбор, это были спортивные рассказы со скачками и ставками. Но в лагере посреди пустыни спортивные рассказы достать было невозможно.
Единственный роман, оставшийся здесь, касался проблемы пола – предмета изначально глубоко неинтересного для здорового духа Мейтленда. Однако тот стал читать роман в качестве лекарства от бессонницы, и оно оказалось эффективным. Каждый вечер, прочитав пару глав, Мейтленд засыпал, так что эта книга продержалась довольно долго. Каждое утро за завтраком он обычно предлагал для обсуждения вопросы, поднятые в главе, которую он читал прошлым вечером. Все собрание пристрастилось к неформальным дебатам по поводу законов о разводе. Когда Мейтленд добрался до конца книги, он объявил, что собирается посвятить себя евгенике и социальным реформам по последнему слову науки, как только закончится война.
- Никогда об этом раньше не думал, - сказал он, - но сейчас-то я вижу, что будущее империи зависит от правильного законодательства, направленного на благополучие детей, от послеродовых клиник и отмены старых эмпирических методов заключения брака.
- Только сначала дай мне жениться, а потом уж начинай, - сказал Далтон.
Хэддингли был слегка уязвлен. Он высказался о святости брака и семьи как божественного учреждения. Никто другой не принял Мейтленда всерьез. Все понимали, что когда закончится война – если она закончится – он вернется к скачкам, а научные аспекты брака оставит в благопристойной туманности.
Закончив роман, Мейтленд стал брать в постель книгу о яблонях. Через некоторое время он заинтересовался и этим предметом. Мейтленд объявил, что когда война закончится, он собирается купить небольшой участок в Девоншире и развести там сады.
- Эта мирная жизнь в тени яблонь, - сказал он, - именно то, что нужно человеку, застрявшему в этой пустыне.
- С твоей тягой к ипподрому, - сказал Далтон, - у тебя и так будет в жизни теневая сторона, хоть с яблонями, хоть без яблонь.
Далтону не была свойственна почтительность. Хэддингли с большим удовольствием представил себе Мейтленда, невинно сидящего под яблоней.
Затем пришел черед Мэлори. Капитан приберег эту книгу напоследок, потому что шрифт был очень мелким, а единственным освещением в палатке была тоненькая свечка. Когда Мейтленд взялся за эту книгу как следует, у него проснулся глубокий интерес, и его товарищи по столу за завтраком получали множество сведений о средневековом военном деле.
- Насколько я уразумел, - говорил Мейтленд, - тогда каждый становился рыцарем, как только вступал в чин офицера.
- Неплохая идея, - сказал Далтон. – Я бы из кожи вон лез, если бы получил за это рыцарство Британии.
- Ты бы не стал ни офицером, ни рыцарем, - сказал Мейтленд. – Ты стал бы придворным шутом. У тебя ни на грош нет понятия о рыцарстве.
Как большинство простых людей, читающих очень мало, Мейтленд всерьез воспринимал те книги, которые все-таки читал, и был подвержен их влиянию. Руководство по выращиванию яблонь вселило в него желание стать садовником, а вдумчивое, дотошное изучение Мэлори наполнило его глубоким почтением к средневековой романтике.
- Современная война стала таким грязным делом, - говорил он, - потому что мы растеряли все понятия о рыцарстве.
- Рыцарство - это хорошо, - сказал Далтон, - если есть ради кого рыцарствовать. Я не так уж много читал об этих твоих рыцарях прежних времен, Мейтленд, но насколько я понял из того, что ты нам рассказываешь, они то и дело в пути натыкались на девиц – прекрасных, обиженных и вообще всячески соблазнительных. А вот я не видел ни одной девицы с тех пор, как покинул Англию. Ну и какое тут рыцарство? Я думаю, даже этот твой Ланцелот не пришел бы в экстаз из-за той старой карги, которую ты выгнал вчера из лагеря за то, что продавала солдатам гнилые финики.
Далтон был не единственным за столом, кто отпускал шуточки по поводу рыцарей короля Артура. Но Мейтленд продолжал зачитывать избранные отрывки из Мэлори, и уже не оставалось сомнений, что каждый, включая Далтона, заинтересовался. Хэддингли, падре, даже не пытался скрывать, как глубоко был тронут.
Он всегда гордился своей церковью, но до этих пор довольствовался ее обычной функцией – парадными службами утром по воскресеньям. Службы эти, несомненно, пользовались популярностью. Рядовым нравилось петь гимны, и они терпеливо слушали проповеди, потому что им нравился Хэддингли. Офицеры, которым тоже нравился Хэддингли, посещали воскресные утренние службы весьма регулярно. Далтон, хотя предпочитал играть регтайм на пианино, аккомпанировал гимнам на органчике.
Хэддингли чрезвычайно тронули рассказы Мейтленда о духе Средних веков. Он пристрастился каждое утро перед завтраком проводить в церкви по полчаса. Никто не знал, что он там делал. Офицеры из деликатности никогда не задавали ему вопросов об этом новоявленном призвании. Рядовые, которые знали и любили Хэддингли все больше и больше, считали его ежедневные посещения церкви доказательством того, что их падре знает свою работу и выполняет ее на совесть.
Однажды утром – к тому времени уже около двух недель за столом обсуждалось средневековое рыцарство – Мейтленд прочел отрывок из Мэлори о визите сэра Галахада в одинокую часовню среди гор, «и в ней не было ни души, ибо вокруг царило безлюдье». Хэддингли только что провел свои одинокие полчаса в Церкви Святого Иоанна в Пустыне. Он вздохнул. По утрам он не находил там больше никого и не мог отказаться от желания, чтобы в батальоне появился какой-нибудь Галахад. Далтон счел себя обязанным поддержать честь собрания и достоинство английских солдат. В подобном отношении к заброшенным часовням он чувствовал что-то явно нездоровое и теперь фыркнул:
- Все это хорошо для того Галалада...
- Галахада, - поправил Мейтленд.
- Галахада, или Галалада, или Гололеда, - сказал Далтон. – Если уж дали человеку такое дурацкое имечко, нет никакой разницы, как его произносить. Суть в том, что пытаться делать что-нибудь подобное в наши дни – это курам на смех. Представьте, например... вот сами посудите, падре: представьте, что вы видите, как Мейтленд, верхом на нашей транспортной клячонке, скачет рысцой к этому вашему жестяному собору - в будний день, заметьте! Я не говорю про воскресенье. Представьте, что он слезает с лошади и заходит внутрь совсем один. Вы что подумаете, падре? Единственное, что тут можно подумать – что Мейтленд решил выпить.
- Сэр Галахад, - сказал Мейтленд, - пришел помолиться. Он был на пути в бой. Им не приходилось ждать боя месяц за месяцем. У них хотя бы раз в неделю была какая-нибудь потасовка.
Мейтленд вздохнул. Турки не оправдывали ожиданий, и жизнь в лагере была невыносимо скучной. Он посмотрел на Хэддингли. Прямым долгом падре было бы поддержать одухотворенный и романтичный взгляд на мир в противовес нечестивым шуточкам Далтона. Хэддингли рассудительно заговорил:
- Мне кажется, тогда в обществе придерживались несколько другого тона. Люди испытывали меньше трудностей с тем, чтобы выражать свои эмоции. Несомненно, наши чувства во многом остались такими же, как и у них, но...
Хэддингли осознал, что никто его не слушает. Внимание всех за столом что-то привлекло. Люди замерли, напряженно прислушиваясь. Хэддингли услышал слабый отдаленный гул. Звук становился громче.
- Вот тебе и раз! – сказал Далтон. – Аэроплан!
Стол для завтрака был поставлен под открытым небом, за пределами палатки-столовой. Люди поднялись с мест и стали глядеть в том направлении, откуда приближался звук. В первый раз аэроплан приблизился к лагерю в пустыне. Его прибытие было крайне волнующим событием, безошибочным свидетельством, что где-то идут боевые действия; и явным знаком, что можно ожидать боевых действий где угодно.
Звук стал громче. Появилась машина – далекое пятнышко в чистом небе. Оно быстро увеличивалось, приближаясь все быстрее. Очевидно, это был биплан. Он пролетел прямо над лагерем, так низко, что можно было увидеть голову пилота. Через несколько минут аэроплан исчез из вида. Гул двигателей стал слабее. Но пока звук не утих, никто не заговаривал.
Затем все разразились вопросами и догадками. Куда летит эта штука? Чем она занимается? Что значит этот внезапный быстрый вояж? Весь остаток дня лагерь был менее сонным, чем обычно - все обсуждали аэроплан.
Далтон был не единственным, кто завидовал членам летного корпуса. Их судьба казалась такой заманчивой – мчаться по воздуху над неизвестными пустынями; видеть столько странного и любопытного: арабские лагеря, зеленые оазисы, миражи, караваны верблюдов; может быть, бомбить сирийские крепости или оценивать численность турецких колонн на марше, подсчитывать силы их артиллерии; подвергаться отчаянному риску, совершать виражи и броски среди облаков шрапнели. Куда более увлекательная жизнь, чем жариться под солнцем в лагере, где каждый день одно и то же!
Мейтленд, которого чтение стимулировало к непривычным для него усилиям воображения, узнавал в людях из летного отряда подлинных наследников безрассудных странствующих рыцарей Мэлори. Для них война все еще содержала в себе романтику. Рыцарство было еще возможно. Хэддингли уловил его мысль и расширил ее. Рыцари старинных времен обладали тем чудесным духом, потому что для них леса, через которые они проезжали, были неизвестными и безлюдными, там можно было ожидать всевозможных странностей. Потом, когда всю землю изучили, нанесли на карты, расчертили дорогами, плотно покрыли городами, дух романтики унаследовали моряки. Теперь все моря были нанесены на карты, стали судоходными, и по большим дорогам океанов сновали корабли. Романтика приключений была утрачена для моряков и утрачена для мира, пока не явились летчики и не обрели ее снова, отваживаясь на новые пути.
Вечером аэроплан вернулся. Снова послышался шум его двигателей. Снова он появился – пятнышко, силуэт, потом нечто различимое. Но на этот раз он не пролетел мимо. Достигнув лагеря, он сделал круг, другой, а потом длинным и быстрым скользящим движением приземлился за лагерем, в нескольких ярдах от церкви Хэддингли, церкви Святого Иоанна в Пустыне. Пилот стал выбираться из машины.
- Молодец, - сказал Далтон. – Вот это по-товарищески – заглянуть к нам. Должно быть, хочет выпить после этого полета. Восемь часов, не меньше. Пойду, провожу его в столовую. Надеюсь, расскажет нам, что он здесь делает. Видно, турки его подстрелили.
Пилот покинул машину. Он неловко шел к лагерю, руки и ноги у него явно затекли.
- Наверное, что-то с двигателем, - сказал Далтон. – Или керосин кончился. Я его перехвачу. Большой бокал виски с содовой – вот что ему нужно. Думаю, останется на ужин.
Он быстро зашагал к машине. Летчик, приблизившись к лагерю, поравнялся с церковью. Вместо того чтобы пройти мимо, он остановился, открыл дверь и вошел. Далтон замер на месте и оглянулся.
- Должно быть, падре, он принял ваш жестяной собор за столовую, - сказал он. – Сбегаю, вытащу его оттуда.
- Если он ошибся, - сказал Хэддингли, - он сам это обнаружит и выйдет. Вовсе не надо его вытаскивать.
Далтон остался на месте. Его взгляд был прикован к дверям церкви. Мейтленд и Хэддингли тоже смотрели туда. Другие офицеры, собравшись группой рядом с походной столовой, стояли в молчании, глядя на церковь.
Казалось, прошло много часов, а на самом деле - почти полчаса, прежде чем дверь церкви открылась, и летчик вышел. Он повернулся спиной к лагерю и пошел к своей машине. Ни Далтон, ни кто-либо другой не попытался догнать его.
Снова послышался шум машины. Машина проехала несколько ярдов по земле, а затем поднялась, взлетая с пологим уклоном. Она пролетела над лагерем и поспешила на запад, на минуту ее силуэт четко очертило заходящее солнце. Потом аэроплан исчез.
Мейтленд взял Хэддингли за руку и повел в свою палатку. Они сели рядом на лагерную постель, Мейтленд раскрыл «Смерть Артура» Мэлори и прочел вслух: «Ехал он, ехал и очутился на горе, а там стояла старая, ветхая часовня, и в ней не было ни души, ибо вокруг царило безлюдье. И преклонил он там пред алтарем колена и воззвал к Богу о добром наущении».
- Предположим, что так и было, - сказал Хэддингли.
Далтон просунул голову в палатку.
- Так и знал, что найду вас здесь, - сказал он. – Я только хотел кое-что спросить: это что, был сэр Галахад, вернувшийся к жизни, или обычный придурок вроде меня, у которого с нервами не все в порядке?
У Хэддингли в данный момент ответа не было.
- Он же не мог по доброй воле, в самом деле, просидеть в этой церкви полчаса, - сказал Далтон. – На кой ему это было нужно?
- Может быть, он хотел помолиться, - сказал Хэддингли.
Подобных высказываний за пределами церкви не извиняло даже его призвание. Но ему было чем оправдаться. Две недели он пропитывался духом Мэлори. Пустыня, даже когда в ней стоит лагерь, - странное место, она способна влиять на умы людей, а поведение летчика явно было неординарным.
- Ну конечно, если вы так это расцениваете, - сказал Долтон, - то мне больше нечего сказать. А все равно мог бы он зайти к нам в столовую и выпить. Я не жалуюсь, он имел право делать все, что угодно, пусть даже и в церковь сходить; но не думаю, чтобы после этого бокал виски с содовой принес бы ему какой-нибудь вред. По-моему, это ему было нужно.
Джордж Бирмингем. Сэр Галахад.
ссылка оригинал;
перевод цитат из «Смерти Артура» - И.Берштейн.
Сэр Галахад
Начинаю потихоньку разгребаться с последствиями ФБ - а точнее, рытья матчасти и чтения текстов в процессе написания текстов собственных (хотя собственного там с такой компилятивностью... м-да ). Объем планов в этом направлении устрашает даже меня и собирается растянуться на весь следующий год.
Пока что для начала - юмористический рассказ, где есть пустыня, есть военные летчики, есть Мэлори с его рыцарями, и, как ни странно, нет ни одного Лоуренса, разве что в качестве читателя. Но, по свидетельствам современников (Ричардса, во всяком случае), в бытность свою летчиком ВВС он этого автора читать любил.
Пустыня, которая расстилалась перед лагерем, была невыносимо плоской. Солнце поднималось с беспощадной регулярностью, излучало ровное сияние на протяжении многих часов, а затем садилось. Больше не происходило абсолютно ничего. Если бы на небо взошло облачко, его встретили бы радостными криками. Ни одного облачка не появлялось. Песчаную бурю, как бы досадна она ни была, приветствовали бы как перемену. Песок спокойно оставался на месте. Солдаты попытались играть в футбол и забросили игру из-за палящего зноя. Они играли в «дом», пока даже волнение, приносимое этой спокойной игрой, не иссякло. Никаких иных форм развлечений не предполагалось. Не было даже работы, которой можно было бы заняться. Если бы батальон входил в гвардейскую бригаду, то, несомненно, каждый день с утра до вечера на плацу продолжалась бы строевая подготовка, пока люди не научились бы двигаться как детали единой машины. Но это был батальон территориальных войск, и полковник придерживался разумных взглядов на современное военное дело. Ценность строевой подготовки, занятия механического, была, по его мнению, сильно преувеличена. Если бы батальон входил в ирландский полк, то, возможно, состоялось бы несколько интересных драк и были бы изобретены какие-нибудь способы раздобыть виски. Так рядовые избежали бы проклятой монотонности, а офицеры занялись бы гауптвахтами. Но батальон был из английских центральных графств. Рядовые не хотели драться друг с другом, их не снедало непреодолимое желание напиться. Когда заканчивался утренний парад, они лежали в своих палатках и мирно ворчали.
Джордж Бирмингем. Сэр Галахад.
ссылка оригинал;
перевод цитат из «Смерти Артура» - И.Берштейн.
Пока что для начала - юмористический рассказ, где есть пустыня, есть военные летчики, есть Мэлори с его рыцарями, и, как ни странно, нет ни одного Лоуренса, разве что в качестве читателя. Но, по свидетельствам современников (Ричардса, во всяком случае), в бытность свою летчиком ВВС он этого автора читать любил.
Пустыня, которая расстилалась перед лагерем, была невыносимо плоской. Солнце поднималось с беспощадной регулярностью, излучало ровное сияние на протяжении многих часов, а затем садилось. Больше не происходило абсолютно ничего. Если бы на небо взошло облачко, его встретили бы радостными криками. Ни одного облачка не появлялось. Песчаную бурю, как бы досадна она ни была, приветствовали бы как перемену. Песок спокойно оставался на месте. Солдаты попытались играть в футбол и забросили игру из-за палящего зноя. Они играли в «дом», пока даже волнение, приносимое этой спокойной игрой, не иссякло. Никаких иных форм развлечений не предполагалось. Не было даже работы, которой можно было бы заняться. Если бы батальон входил в гвардейскую бригаду, то, несомненно, каждый день с утра до вечера на плацу продолжалась бы строевая подготовка, пока люди не научились бы двигаться как детали единой машины. Но это был батальон территориальных войск, и полковник придерживался разумных взглядов на современное военное дело. Ценность строевой подготовки, занятия механического, была, по его мнению, сильно преувеличена. Если бы батальон входил в ирландский полк, то, возможно, состоялось бы несколько интересных драк и были бы изобретены какие-нибудь способы раздобыть виски. Так рядовые избежали бы проклятой монотонности, а офицеры занялись бы гауптвахтами. Но батальон был из английских центральных графств. Рядовые не хотели драться друг с другом, их не снедало непреодолимое желание напиться. Когда заканчивался утренний парад, они лежали в своих палатках и мирно ворчали.
Джордж Бирмингем. Сэр Галахад.
ссылка оригинал;
перевод цитат из «Смерти Артура» - И.Берштейн.