Не надо забывать, что переводы
Должны не рознить, а сближать народы...
Б.Заходер
Должны не рознить, а сближать народы...
Б.Заходер
Каждый переводчик, в том числе и Г.Карпинский, что перевел «Семь столпов мудрости» на русский язык (насколько я понимаю, издан "Террой" и лежит в Рунете), имеет право... много на что . На собственное понимание первоисточника, на выбор стиля, на самостоятельное выделение времени для решения непонятных мест и поиска необходимых знаний, наконец, просто на стремление уложиться в срок сдачи материала.
С другой же стороны, читающий и цитирующий тоже имеет право... хотя бы не читать оригинала (что логично и не знать его языка. А, кроме того, с его легкой руки переведенный текст передается дальше — цитируется, приводится как аргумент, на его основе строятся умозаключения, мнения, и, в конечном счете, оригинальные тексты. Все это закономерно и прекрасно, но в этом деле надо помнить об определенной осторожности. И, поскольку другого перевода у нас пока что нет и, похоже, долго не предвидится , здесь я попытаюсь выступить в роли сапера и предостеречь всех, кого это интересует, об отдельных несоответствиях между переводом и оригиналом, которые бросились в глаза лично мне. Выводы о степени осторожности обращения с текстом в целом пусть делают читающие и цитирующие. Предупреждаю также, что все это — дело не моей квалификации, не моего образования и тем более опыта. Берусь я за это по той же причине, что за все остальное — лишь потому, что не вижу, чтобы кто-то еще сделал это за меня или собирался сделать. Если меня поправят, буду искренне радоваться; или искренне стыдиться, это по ситуации. И за отступления от нейтрального тона оценки заранее прошу извинить (а можно и не извинять, сразу давать по ушам), но все нижеследующее обошлось мне в три ночи, и я тоже не кусок микросхемы... и это, в конце концов, запись в дневнике, а не вещание истины в последней инстанции.
(собственно примеры; много того же, чего и обычно)
Я испытывал полное сочувствие к арабским лидерам, казненным в Дамаске Джемаль-пашой. Их судьба сильно меня задела: из опубликованных документов было видно, что эти люди были связаны с иностранными правительствами и готовы принять французский или английский суверенитет, если им будет оказана помощь.
In my character as a Syrian I made sympathetic reference to the Arab leaders who had been executed in Damascus by Jemal Pasha. They took me up sharply: the published papers had disclosed that these men were in touch with foreign Governments, and ready to accept French or British suzerainty as the price of help.
В своей роли сирийца я с сочувствием упомянул об арабских вождях, казненных в Дамске Джемаль-пашой. Меня сурово упрекнули: в опубликованных бумагах было раскрыто, что эти люди были связаны с иностранными правительствами и готовы принять французское или британское правление как плату за помощь.
…то были протяжные традиционные песнопения с множеством эпитетов и сентиментальностей, воскрешавшие эпизоды истории каждого поколения.
… long traditional forms with stock epithets, stock sentiments, stock incidents grafted afresh on the efforts of each generation.
... длинные традиционные формы с шаблонными эпитетами, шаблонными чувствами, шаблонными происшествиями, которые освежались вновь стараниями каждого поколения.
Большое место отводилось партизанским методам борьбы: в обычной войне из двух человек, сражающихся плечом к плечу, один погибал. Наш идеал состоял в том, чтобы превратить сражение в ряд отдельных схваток, а наших рядовых - в эффективных союзников энергичных командиров.
Guerrillas must be allowed liberal work room: in irregular war, of two men together, one was being wasted. Our ideal should be to make our battle a series of single combats, our ranks a happy alliance of agile commanders-in-chief.
Партизанам нужно было вдоволь места для работы: в иррегулярной войне, когда двое сражались рядом, один из них был лишний. Нашим идеалом было превратить сражение в череду одиноких схваток, а наши войска — в счастливое содружество подвижных главнокомандующих.
Последние несколько месяцев дела восстания были плохи (затянувшийся застой, непродуманные военные действия -- все это могло стать прелюдией катастрофы)…
The Sherif’s rebellion had been unsatisfactory for the last few months: (standing still, which with an irregular war, was the prelude to disaster)…
Восстание шерифа шло неудовлетворительно последние несколько месяцев: (стояло на месте, что в иррегулярной войне означает прелюдию к катастрофе)...
Скорбная реальность такого существования предопределяла безжалостность возмездия.ъ
With the sorrow of living so great, the sorrow of punishment had to be pitiless.
Завернуто, да, но простыми словами это значит вот что: В сравнении с муками такой жизни о муках наказания нечего было и жалеть.
Мысли семитов были свободны только в чрезвычайных обстоятельствах. Превосходной степенью они пользовались очень избирательно.
Their thoughts were at ease only in extremes. They inhabited superlatives by choice.
Для их мыслей привычны были только крайности (или противоположности). Они, по собственному выбору, чувствовали себя как дома только среди превосходных степеней.
Чтобы не сказать — «населяли» эти самые превосходные степени...
…время и крах иллюзий не помогли им иссушить души до готовности взойти на костер.
…for whom time and disillusion had no heaped up dry souls ready to be set on fire.
Испанское аутодафе тут ни при чем, и костер такой же переносный, как и «сухость» предполагаемых душ, которые многочисленным пророкам требовалось просто зажечь огнем.
Если этот народ не хочет видеть нас в шляпах, значит, он не хочет нас видеть вообще.
If the people would not have us hatted, they should not have us any way.
Если этот народ не хочет видеть нас в шляпах, они ни в каком виде нас не получат.
А потом начался ужас, который мог бы заставить цивилизованного человека бежать от правосудия, как от чумы, если бы он не испытывал необходимости пользоваться им как палачом, осуществляющим возмездие.
Then rose up the horror which would make civilized man shun justice like a plague if he had not the needy to serve him as hangmen for wages.
Затем возник ужас, который заставлял бы цивилизованного человека бежать правосудия, как чумы, если бы у него не было в распоряжении нуждающихся, которые служат ему платными палачами.
Я не хиджазец по воспитанию, но, славу Аллаху, я ему не завидую.
I am not a Hejazi by upbringing; and yet, by God, I am jealous for it.
Я не хиджазец по воспитанию, и все же, клянусь Аллахом, я неравнодушен к его (Хиджаза!) судьбе.
"Пошли мне удачу сейчас, пока мы еще не начали", -- молитвенно просил я судьбу…I had whispered to myself “Let me chance it, now, before we begun” …
Я прошептал себе: «Только попробую, сейчас, прежде, чем мы начнем»...
Египет, как обычно, был головной болью "рабегского вопроса".
Egypt was, as usual, in the throes of a Rabegh question.
В Египте, как обычно, терзались муками творчества (или уж головной болью!) по поводу рабегского вопроса.
Пока мы с ним препирались, Фейсал смотрел на нас с одобрительной ухмылкой. Этот разговор был для Мавлюда настоящим праздником.
We wrangled while Feisal sat by and grinned delightedly at us. This talk had been for him a holiday.
For him – это для Фейсала, а вовсе не для Мавлюда. Все, что там говорится еще несколько абзацев, тоже о Фейсале, а не о Мавлюде.
Они говорили мне, что их вождем может быть только тот, кто есть их пищу, носит их платье, чей уровень жизни ничем не отличает его от уровня жизни остальных, однако он -- лучший из всех благодаря совершенству своей личности.
... and they taught me that no man could be their leader except he ate the ranks’ food, wore their clothes, lived level with them, and yet appeared better in himself.
Тhey taught me — это значит «они научили меня».
Режьте меня, ешьте меня, но о таких вещах вслух не «говорят», а если учат им, то исключительно личным поведением!
Достойно сожаления то, что мы часто начинали так поступать, но терпели неудачу, вызывавшую у нас раздражение, и покидали их, ругая за то, что было нашей собственной ошибкой. Такое осуждение, подобное жалобе генерала на свои войска, в действительности было свидетельством смехотворного упрямства, мешавшего показать, что если мы и ошиблись, то по крайней мере у нас достанет ума, чтобы это признать.
The pity was, that we often began to do so, and broke down with exasperation and threw them over, blaming them for what was a fault in our own selves. Such strictures like a general’s complaint of bad troops, were in reality a confession of our faulty foresight, often made falsely out of mock modesty to show that, though mistaken, we had at least the wit to know our fault.
Жаль было только, что мы часто начинали так делать, ломались из-за раздражения и забрасывали их, обвиняя за то, в чем виноваты были сами. Такое осуждение, сродни жалобе генерала, что у него плохие войска, было на деле признанием в нашей собственной близорукости, и часто провозглашалось фальшиво, из ложной скромности: пусть, мол, мы ошибаемся, но у нас, по крайней мере, хватает ума признать свои ошибки.
Я горячо поблагодарил Ауду за эти сведения, и тот, вполне удовлетворенный, начал излагать мне свои личные мнения и сообщать новости о наших начальниках, и прежде всего о стратегии нашего перехода. Его осторожный разговор тянулся всю дорогу и приводил меня в отчаяние.
I cried Auda mercy of his names, swearing I was no writer-down of unspoiled countries, or pandar to geographical curiosity; and the old man, much pleased, began to tell me personal notes of the chiefs with us, and in front upon our line of march. His prudent talk whiled away the slow passage of abominable desolation.
Я запросил у Ауды пощады от всех этих названий (в данном случае — названий объектов на местности), уверяя, что не занимаюсь описанием нетронутых мест и не испытываю географического любопытства; и старик, очень довольный, начал излагать мне личные замечания и новости о вождях – тех, что шли с нами и тех, навстречу которым шли мы. Его рассудительная беседа скоротала медленный переход в отвратительной пустоши.
Это казалось мне недозволенным приемом, попиравшим христианскую идею, унизительным по отношению к этим двум незлобивым, непосредственным существам, на которых еще не пала тяжкая тень этого мира, беззаветно храбрым и, как хорошо знал, вызывавшим зависть.… seemed to me degrading, almost an impiety towards two sun-lit beings, on whom the shadow of the world had not yet fallen – the most gallant, the most enviable, I knew.
... казалось мне унижением, почти святотатством по отношению к этим двум солнечным созданиям, на которых не пала еще тень нашего мира — самым отважным и достойным зависти из всех, кого я знал.
Известно, что лучшим скаковым верблюдам очень нравится вареное мясо.
,,,the best riding-camels were taught to like cooked meat.
... лучшие скаковые верблюды приучены любить вареное мясо.
Согласится ли Фейсал? Несколько месяцев назад я говорил с ним об этом в Ведже. "Пост верховного комиссара?" – риторически спросил он меня. Армия Фейсала была самым большим и наиболее отличившимся из хиджазских соединений, и ее будущее должно было соответствовать ее заслугам. Генерал Уингейт в тот мрачный момент принял на себя всю ответственность за арабское движение, с большим риском для своей репутации: осмелимся ли мы предложить ему оставить свой авангард теперь, на самом пороге успеха?“Would Feisal accept?” I had talked it over with him in Wejh months ago. “The High Commissioner?” Feisal’s army had veen the largest and most distinguished of the Hejaz units: its future would not be dull. General Wingate had assumed full responsibility for the Arab Movement in its darkest moment, at great risk in reputation: dare we ask him to relinguish its advance-guard now on the very threshold of success?
Уингейт и есть тот самый верховный комиссар, назначенный, как сказано прежде, вслед за Мак-Магоном. А правильно перевел этот пассаж Я.Черняк в «Восстании в пустыне»:
— Согласится ли Фейсал? Но ведь я уже несколько месяцев назад обсудил этот вопрос с ним в Ваджхе. — А верховный комиссар? Армия Фейсала является самой многочисленной и самой отличившейся из всех военных частей Хиджаза, и ее будущее обещает быть блестящим. Генерал Вингейт в свое время принял на себя, рискуя своей репутацией, полную ответственность за восстание арабов в самый его безнадежный момент. Смеем ли мы требовать от него, чтобы он отказался от авангарда арабов сейчас, на самом пороге успеха?
Толпе были нужны книжные герои, и она не могла бы понять, насколько человечнее старина Ауда, чье сердце после сражений и убийств стремилось к разгромленному и покоренному противнику, чтобы либо сохранить ему жизнь, либо избавить от мук. И ничего прекраснее этого я не знал.
The crowd wanted book-heroes, and would not understand how more human old Auda was because, after battle and murder, his heart yearned towards the defeated enemy now subject, at his fett choice, to be spared or killed: and therefore never so lovely.
Толпе нужны были герои из книжек, она не понимала, что старый Ауда был еще человечнее, когда после битвы и убийств его сердце склонялось к пораженному врагу, теперь предоставленному на его гнев или милость; и этим он был привлекателен, как никогда.
Святое место, посвященное одному Богу, разрушительное время за долгие годы открыло всем ветрам, ливням и иссушающему солнцу, и это новое вхождение в него верующих напоминало им о прежних спокойных временах.
What had been a place shut off, dedicated to God alone, Time had broken open to the Evanescent with its ministering winds and rain and sunlight; these entering into the worship taught worshippers how the two were one.
Место, которое раньше было закрыто, посвящено одному Богу, Время открыло Преходящему и его служителям – ветрам, дождям и солнцу; их участие в почитании учило почитателей, как два превращаются в одно.
Где-то в доме громко тикали дешевые часы, и меня терзала мысль о том, что этот звук не соответствует действительному времени.
Somewhere in the place a cheap clock ticked loudly, and it distressed me that their beating was not it its time.
Повествователя в данный момент избивают. Кнутом. А рядом часы тикают. НЕ В ТАКТ. Бррр!
И всякий раз в начале новой серии ударов в голове у меня возникало просветление, и я видел, как какой-то ярко-белый гребень, похожий на железнодорожное полотно, медленно темнел, наливаясь темно-красным цветом, и при каждом ударе прыгал мне на спину, а в точке пересечения двух таких гребней наливался шарик крови.
Нет уж, таких глюков автор пока что не ловит, у него там сплошная конкретика, чисто лабораторный журнал:
Always for the first of every new series, my head would be pulled round, to see how a hard white ridge, like a railway, darkening slowly into crimson, leaped over my skin at, the instant of each stroke, with a bead of blood where two ridges crossed.
Каждый раз, в начале новой серии ударов, голову мне поворачивали назад, и я видел, как твердый белый рубец, похожий на рельс, медленно темнея, переходя в малиновый, появлялся на моей коже в момент каждого удара, с каплями крови там, где два из них пересекались.
Палачи скоро сломили мою решимость не кричать, но когда я разжимал губы, из них вырывались только арабские слова, и еще до окончания экзекуции подступившая милосердная тошнота окончательно лишила меня дара речи.
They soon conquered my determination not to cry, but while my will ruled my lips I used only Arabic, and before the end a merciful sickness choked my utterance.
Они скоро сломили мою решимость не кричать, но, пока моя воля управляла моим языком, я пользовался только арабским, а под конец спасительная тошнота заглушила мою речь.
*уныло* Ну не было, не было там никаких палачей и быть не могло...
Всю ночь напролет мне снился большой каменный мост под Нисибом. Не то чтобы моя надломленная воля теперь слишком пеклась об арабском восстании (или о чем угодно другом, кроме собственного излечения); однако, поскольку война была моим хобби, верный своему обыкновению, я должен был заставить себя пройти ее до конца.
During the night I managed to see the great stone bridge by Nisib. Not that my maimed body now cared a hoot about the Arab Revolt (or about anything but mending itself); yet, since the war had been a hobby of mine, for custom’s sake I would force myself to push it through.
В течение вечера мне удалось осмотреть большой каменный мост у Нисиба. Не то чтобы мое измученное тело хоть на плевок заботилось сейчас об Арабском Восстании (и вообще о чем-либо, кроме собственной поправки), но, поскольку война была моим хобби, ради привычки я заставил себя это провернуть.
Все это означает: мало того, что человека серьезно избили, и он ухитрился сбежать, так после этого он еще потащился какой-то мост смотреть... То-то и не верят, что весь этот эпизод вообще имел место. Хотя лично у меня складывается впечатление, что добрая часть арабской армии и почти вся армия турецкая так всю войну и провела...
Абдель Кадер обозвал их подлецами, сукиными детьми, обманщиками-спекулянтами и предателями.
Abd el Kader called them whoresons, ingle’s accidents, sons of a bitch, profiteering cuckolds and pimps, jetting his insults broadcast to the roomful.
«Они называли меня желтой рыбой?»
На самом деле Абд эль Кадер еще покрепче их приложил: сынами блудниц, жертвами аборта, сукиными детьми, барышниками, рогоносцами и сводниками. Швыряясь оскорблениями на всю комнату
Чтобы выжить, исполняя приказ или, может быть, долг, -- это было легче.
To endure by order, or because it was a duty – that was easy.
Терпеть страдания по приказу или по велению долга — это было легко.
Рифом, на котором многие терпели кораблекрушение, была тщетность ожиданий того, что наша стойкость заслужит искупления, возможно, для всего народа.
A reef on which many came to a shipwreck of estimation was the vanity that our endurance might win redemption, perhaps for all the race.
Тем рифом, на котором многие потерпели крушение ценностей, была тщеславная надежда, что наша стойкость завоюет искупление, и, возможно, для всего народа.
В действительности же мы породили некую замену наших собственных целей и смогли вырваться из этого знания, только притворяясь верящими в смысл, а также в мотив.
Yet in reality we had borne the vicarious for our own sakes, or at least because it was pointed for our benefit: and could escape from this knowledge only by a make-belief in sense as well as in motive.
Но на самом деле мы претерпевали муки за других ради самих себя, или, по крайней мере, потому что это служило к нашей выгоде, и могли избавиться от этого сознания, только притворяясь в чувствах так же, как и в мотивах.
Любая перспектива имеет лишь одну альтернативу, и попытка ухватиться за нее всегда обкрадывала людей, лишая их возможности испытать причитавшуюся им боль.
"При всем богатстве выбора другой альтернативы нет" (с)
To each opportunity there could be only one vicar, and the snatching of it robbed the fellows of their due hurt.
Для каждого случая может найтись только один искупитель, и захватить это место – значит лишить своих товарищей причитающейся им доли страданий.
"Наконец-то они прислали нам аэроплан, от которого этим тварям не поздоровится", -- говорили столпившиеся у машины восхищенные арабы.
Round it admired the Arabs, saying: “Indeed and at last they have sent us THE aeroplane, of which these things were foals”.
Опять Черняк, «Восстание в пустыне»:
Арабы любовались им, говоря: — Наконец-то нам в самом деле прислали настоящий аэроплан. Ведь эти штуки были лишь его жеребятами.
Осужденный имеет право ненавидеть закон, ограничивший его свободу и отделивший его от всего человечества за склонность к ненависти, но угрюмый солдат – плохой солдат, да фактически и вовсе не солдат. Его эмоции ему не принадлежали.
A convict had licence to hate the rule which confined him, and all humanity outside, if he were greedy in hate: but the sulking soldier was a bad soldier: indeed, no soldier. His affections must be hired pieces on the chess-board of the king.
Осужденный волен ненавидеть власть, приговорившую его, и все человечество в придачу, если в нем хватит ненависти; но унылый солдат – плохой солдат, и даже вовсе не солдат. Его привязанности должны быть фигурами на шахматной доске короля.
Иногда получается перевод с точностью до наоборот:
Сама пустыня, выполнявшая эту важную охранную функцию вокруг оазисов и тем самым определявшая характер всей Аравии, однородна.
The desert which performed this great function around the oases, and so made the character of Arabia, varied in nature.
Varied – значит, была разнообразной, именно неоднородной.
Но когда запал выгорел, столь же очевидными оказались отсутствие у арабов терпеливости и рутина семитского мышления.
…but when the effort burned out the lack of endurance and routine in the Semitic mind became as evident.
Классическое «казнить нельзя помиловать»... разве что без запятых.
... но, когда усилие это перегорело, недостаток выдержки и распорядка в духе семитов стал так же очевиден.
Обиженный Мустафа, явно ожидавший нового удара, счел за лучшее вернуться к колодцу.
Mustafa looked hurt, astonished and angry as though he would hit back, but thought better of it, and ran to the well.
Мустафа выглядел уязвленным, изумленным и сердитым, как будто собирался дать сдачи, но передумал и побежал к колодцу.
Кто на ком стоял, кто кого бил?
В данном же случае они переносили трудности ради некоей филантропической цели, и это придавало им твердость.
In this bad instance they suffered hardship for a philanthropic end, which made it harder.
Не — made them harder, а — made it harder. То есть трудности из-за этого были им еще труднее.
И здесь первыми были, разумеется, Фаррадж и Дауд -- двое моих бесенят, чей дух на какое-то время дал слабину, но вовсе не от лишений, связанных с нашим походом.
First amongst these, of course, were Farraj and Daud, my two imps, whose spirits not all the privations of our road had quelled for a moment.
... чей дух никакие лишения нашего пути не могли остановить ни на минуту.
Лишь один раз из двадцати мои друзья помогли мне больше, чем наше правительство…It was only one of the twenty times in which friends helped me more than did our Government…
Это был всего лишь один из тех двадцати раз, когда друзья помогали мне больше, чем наше правительство...
Он был хорошо подготовлен к встрече с любой странностью, например вроде меня, -- маленького босоногого человечка в шелковой хламиде, предлагавшего остановить противника проповедью, если ему предоставят провиантские склады и оружие, а также двести тысяч соверенов для убеждения новообращенных. Алленби не мог уразуметь, как много значит настоящий исполнитель и как мало - шарлатан. Проблема была в том, чтобы действовать за его спиной, и я не смог помочь ему в решении этой проблемы.
… yet he was hardly prepared for anything so odd as myself – a little bare-footed silk-skirted man offering to hobble the enemy by his preaching if given stores and arms and a fund of two hundred thousand sovereigns to convince and control his converts. Allenby could not make out how much was genuine performer and how much charlatan. The problem was working behind his eyes, and I left him unhelped to solve it.
... и все же он едва ли был готов встретить такую диковинку, как я – босого человечка в шелковых длиннополых одеждах, предлагающего обезоружить врага проповедью, если ему дадут припасы, оружие и двести тысяч соверенов, чтобы убеждать новообращенных и присматривать за ними. Алленби не мог понять, насколько я действительно исполнитель и насколько – шарлатан. Озабоченность этим вопросом читалась в его взгляде, и я предоставил ему самому это решать.
Оказывается, желая согреться, они затеяли борьбу на песке у колодца и упали в куст колючки. Было похоже, что мне придется расщедриться и подарить им новую одежду. Заронив в них надежду на это, я отправил обоих залечивать раны.
They said they had been dancing, and had tripped over a bush; it would be like my generosity to make them a gift of new clothes. I blasted their hopes, and sent them off to repair damages.
Они сказали, что танцевали и налетели на кусты; а с моей стороны было бы великодушно подарить им новую одежду. Я развеял их надежды и послал их поправлять свой ущерб.
…возможно, истинное постижение любви могло бы состоять в любви к презирающему тебя.… and perhaps the truest knowledge of love might be to love what self despised.
... и, может быть, самое подлинное знание любви — любить то, что презираешь сам (или уж «презирает твое «я»).
Казалось бы фантазии, но именно они подвигнули меня на вполне реальную, прочувствованную и телом, и духом борьбу.
Fantasies, these will seem, to such as are able to call my beginning an ordinary effort.
Это кажется фантазиями, до такой степени, что можно назвать мое начинание заурядным.
Примеры на употребление отдельных слов — иногда просто образцово-показательные:
Некоторые досадные огрехи этого повествования я не могу считать ничем иным, как естественным следствием необычных обстоятельств.
Some of the evil of my tale may have been inherent in our circumstances.
Дальше идет на несколько страниц объяснение, какое конкретно «зло», т.е. evil (порожденное, быть может, обстоятельствами его жизни), имел в виду автор. Чтобы потом читатели не жаловались на графическое насилие и намеки на гомосексуальные отношения. В крайнем случае — жаловались бы, что их так мало, после такого-то пространного предупреждения .
Бедуинские тропы тяжелы даже для тех, кто вырос в пустыне…
Beduin ways were hard even for those brought up to them…
«Дороги на Арракисе нелегки» (с). Толковать такие вещи можно и так и так, но, по-моему, ways здесь скорее образ жизни, чем тропы.
…пока в конце концов это не приводило их из пустыни снова к лукошку сеятеля…
…till finally this pressure drives them from the desert again into the sown…
Нету там лукошка, а sown — это возделанные земли, как и переведено дальше по всем «Семи столпам». А может быть, и вовсе пашня. У Гертруды Белл, кстати, была книга The Desert And The Sown.
… у него нет никакого желания обращаться к сэру Арчибальду Мюррею с просьбой о новом походе.
… he really had not the face to approach Sir Archibald Murray so soon with another request for an excursion.
Не то чтобы желания — ему просто наглости (face) на это не хватает! Он и подступиться не смеет так скоро к сэру Арчибальду Мюррею с просьбой об еще одной экспедиции.
Тафас в пути делал прозрачные намеки на мою неловкость…
Делать ему было нечего, как придираться к спутнику, впервые севшему на верблюда...
Tafas gave me hints as we went…
Советы он ему давал. Полезные. Любая рубрика «полезные советы» так и звучит по-ненашему — helpful hints.
Это внушалось последователям всех вероисповеданий.
It pointed to generation of all these creeds.
А в контексте: Это указывало на происхождение всех этих верований.
Да, редко, но употребляется generation в смысле «генеалогия».
Эта экзальтация мысли, оставляя дух плыть по течению и потворствуя каким-то странностям, лишала старого пациента власти над своим телом, была слишком груба, чтобы отзываться на самые возвышенные страдания и радости.
Such exaltation of thought, while it let adrift the spirit, and gave it licence in strange airs, lost it the old patient rule over the body. The body was too coarse to feel the utmost of our sorrows and our joys.
Такая экзальтация мысли, когда отпускала дух по воле волн и давала ему позволение на странности, освобождала его от прежнего терпеливого управления телом. Тело было слишком грубым, чтобы чувствовать наши предельные горести и радости.
А старый пациент бежит по вагону вслед за хрестоматийным голым проводником...
Вопли избиваемых были слишком пронзительны для многих ушей: дух пустыни прорывался сквозь нашу грубую оболочку.
The scream of a bat was too shrill for many ears; the desert spirit escaped through our coarser texture.
«Бэтмена» давно смотрели? Вот, по этой логике теперь можно называть его «Избиваемый человек». А крик летучей мыши действительно услышать ОЧЕНЬ трудно, практически невозможно. «Летучая мышь от удивления не смогла издать ни ультразвука» (с)
Все улыбнулись вместе с ним, а затем я поднялся и извинился за свою неловкость.
We all smiled with him; and I rose and excused myself for the moment.
Хорош бы был Лоуренс, если бы вздумал извиняться за свою реплику, что «здесь далеко от Дамаска», загубив тем самым весь эффект от нее... На самом деле он просто попросил разрешения ненадолго выйти.
…где однорукий Гарланд учил сторонников шерифа взрывать динамитом железнодорожные пути и поддерживать порядок на армейских складах.…where Garland single-handed was teaching the Sherifians how to blow up railways with dynamite, and how to keep army stores in systematic order.
Ага, помнит мой лоб след от этих граблей... «Был однорук и одноглаз великий хан Ахмет» (с)
Но, уж если не single-handed Garland, а Garland single-handed, то руки у этого Гарланда были целы, просто действовал он в одиночку.
Психическое совершенство арабов позволяло им, расслабившись, с отрешенностью трупа лежать на каменистом грунте, подобно ящерицам сливаясь с его неровностями.
The Arabs’ physical perfection let them lie relaxed to the stony ground like lizrards, muolding themselves to its roughness in corpse-like abandon.
Какая разница между физическим и психическим совершенством? Да всего-то две буквы переставить...
Там, на полпути, к нам устремился какой-то храбрый коротышка из племени ховейти, лет сорока, с пальцем на курке винтовки.
In its midst a gallant little Howeiti, aged perhaps fourteen, darted out against us, finger on trigger...
А разница между сорокалетним коротышкой и четырнадцатилетним парнишкой тоже всего-то в несколько букв... Я уж не буду говорить, что племя — это ховейтат, а ховейти — это, надо полагать, его представитель в единственном числе. Это Лоуренс сам виноват, вольно ж ему было тащить в английский текст арабские склонения. Надеялся, что их на чистой логике поймут... оптимист.
К сожалению, в городе не было компетентного специалиста, который мог бы правильно определить понятия "артиллерийские склады".
Unfortunately, there was no arbiter to define ordnance stores.
Зачем определять, что такое склады? Открыл дверь и зашел. А вот разобраться в том, что такое артиллерийские припасы (тоже stores), и могут ли ими в данном случае быть деревянные ящики...
Их лица, так резко отличавшиеся от наших, дышали терпимостью, но почему-то вызывала внутренний протест мысль о том, что по существу их тела являются точными двойниками наших.
Their faces, being clearly different from our own, were tolerable; but it hurt that they should possess exact counterparts of all our bodies.
Их лица, явно отличавшиеся от наших, еще можно было терпеть; но мучительно было видеть, что они обладают точно такими же телами, как и мы.
В нашу сторону направилось стадо овец и гусей, погоняемых оборванным мальчишкой.
A herd of sheep and goats in charge of a little ragged boy issued out towards us.
Козлы там были, а не гуси. Максимум — козы. Гуси по-английски geese, никак не goats.
Банкноты, выпущенные нами в Баире, Джефере и Гувейре, представляли собою написанные карандашом, в армейском телеграфном стиле обещания выплатить их предъявителям соответствующие суммы в Акабе.
The notes we had issued at Biar, Jefer and Guweira were penciled promises, on army telegraph forms, to pay so much to bearer in Akaba.
Не в телеграфном стиле, а на армейских телеграфных бланках — telegraph forms. Тоже у Черняка все это есть.
На насыпи и на ее откосах остались глубокие отпечатки наших ног, как если бы здесь обучалось танцам целое стадо слонов.
Our feet made huge tracks on the flat and on the bank, as though a school of elephants had been dancing there.
Опять же лично свидетельствую, по следам своих проб и ошибок: school иногда действительно просто стадо животных, безо всякой учебы.
Поэтому, затаив обиду, я в своем ложном положении (какому другому младшему лейтенанту когда-либо приходилось так лгать из лучших побуждений?)…
So in resentment at my false place (did ever second lieutenant so lie abroad for his betters?)…
Так, в негодовании из-за моего ложного положения (был ли когда-нибудь второй лейтенант так далеко от своих вышестоящих лиц?)...
Lie — не только лгать, но и находиться, а betters — не только «лучшие», но и «вышестоящие».
… в сравнении с моим последним приобретением-- скаковой Наамой, как ее называли, "помесью курицы со страусом"…
… and I skirmished about their gravities on Naama, ‘the hen-ostrich’…
А если бы там была hen-sparrow, это была бы помесь курицы с воробьем? Для птиц чаще всего hen — просто самка, так что Наама была просто «страусихой».
Шансы против меня были очень серьезными, а климат грозил мне смертью. За короткую зиму я это преодолел, взяв себе в союзники мороз и снег.
The odds against me were heavy, and the climate cogged the die. In the short winter I outdid them, with my allies of the frost and snow; in the heat they outdid me.
Профессионал-переводчик твердо знает, что die — это что-то про смерть; а чайник Флитинг запнулся об артикль и полез по словарям, где выяснилось, что the die — это игральные кости, to cog the die — значит мухлевать с этими самыми костями (а то и передергивать карты, если смотреть шире), а все вместе значит, что климат вел против Лоуренса нечестную игру. Когда была зима, он превосходил арабов, взяв в себе в союзники мороз и снег; а в жаркое время — наоборот, они его.
…но сознание того, что я тайно подтачивал некую важную ось, разрушало мою убежденность.
… but the knowledge of the axe I was secretly grinding destroyed all my assurance.
По словарю, have an axe to grind — преследовать корыстные цели. Может быть, даже камень таскать за пазухой (а чем камень хуже топора?) Кстати, ось вообще не axe, а axis.
Могло бы выглядеть вполне героическим, если бы я положил жизнь за дело, в которое я не могу верить, но заставлять других умирать с искренним чувством исполнения долга за мой посерьезневший образ было настоящим похищением душ.
It might have been heroic to have offered up my own life for a cause in which I could not believe but it was a theft of souls to make others die in sincerity for my graven image.
Может, и был героизм в том, чтобы пожертвовать своей жизнью ради дела, в которое сам не способен уверовать, но заставлять других искренне умирать за изваянный тобой же образ – не что иное, как кража душ.
Кроме прилагательного grave — серьезный, есть еще глагол grave — гравировать, вырезать, высекать. А graven — это от него причастие прошедшего времени.
Его гордость прорывалась в военном кличе: "Я харит" – отпрыск двухтысячелетнего клана флибустьеров...
... ну да, а предки Али ибн эль Хуссейна рассекали по песчаному океану на верблюдах — фрегатах пустыни, а над палатками поднимали «веселого Роджера»... Кстати, в оригинале все-таки free-booters, а не filibusters.
Мустафа тихо дрожал, пока не услышал прозвучавший как-то по-женски голос Мухаммеда: "Вставай!"
Mustafa shivered quietly till he heard Mohammed say, ‘Get up’, using the feminine inflexion.
Мустафа молча дрожал, пока не услышал, как Мохаммед сказал: «Вставай», - употребив женский род.
Некоторые из них подчинились инстинктивному желанию быть неподсудными закону, другие -- просто голодными, третьи жаждали возможности очаровывать женщин или предполагаемого приятного колорита воинской жизни, но удовлетворение получали только те из них, кто увидел, что деградирует, потому что для мирного взгляда они были ниже остальной массы людей.
Some of them obeyed the instinct of lawlessness: some were hungry: other thirsted for glamour, for the supposed colour of military life: but, of them all, those only received satisfaction who had sought to degrade themselves, for to the peace-eye they were below humanity.
Глагольная форма sought — это не от see, а от seek; следовательно, из них добивались своего только те, кто стремился унизить себя. Вот был, например, такой рядовой авиации Росс, а еще рядовой танковых войск Шоу...
Эти австралийцы, бесцеремонно задевавшие меня плечом в грубой возне, вызвали у половины цивилизации отвращение.
Собралась под Дамаском половина цивилизации и давай ненавидеть австралийцев...
These Australians, shouldering me in unceremonious horseplay, had put off half civilization with their civil clothes.
Эти австралийцы, бесцеремонно толкавшие меня с грубыми шутками, сбросили вместе с цивильной одеждой половину своей цивилизованности.
Кое-что из текста перевода оказалось просто вырезано; и, как обычно бывает с вырезкой, это довольно лакомые кусочки:
Сознание того, что эта религия принадлежит ему, и только ему дано понять и применять ее на практике, определяло для каждого араба оценку деятельности турок.
The knowledge that this religion was his own, and that only he was perfectly qualified to understand and practice it, gave every Arab a standard by which to judge the banal achievements of the Turk.
То есть, оценка деятельности турок именно в том и была, что их завоевания арабам представлялись — банальными.
Благо для вас и для меня, возможно, разные вещи, но любое добро, навязанное силой, заставит народ кричать от боли.
Your good and my good, perhaps they are different, and either forced good or forced evil will make a people cry with pain.
Ваше благо и мое благо, возможно, различны; и насильное благо, как и насильное зло, заставляет людей плакать от боли.
Силу араб уважал мало: он больше уважал умение и искусность, часто в его достижении добивался желаемого результата. Но больше всего он уважал грубую искренность слов.
The Arab respected force a little: he respected craft more, and often had it in enviable degree: but most of all he respected blunt sincerity of utterance, nearly the sole weapon God had excluded from his armament. The Turk was all things by turn, and so commended himself to the Arabs for such while as he was not corporately feared. Much lay in this distinction of the corporate and personal. There were Englishmen whom, individually, the Arabs preferred to any Turk, or foreigner; but, on the strength of this, to have generalized and called the Arabs pro-English, would have been a folly. Each stranger made his own poor bed among them.
Арабы мало уважали силу; они больше уважали мастерство и часто добивались его в завидной степени; но больше всего они уважали прямоту и искренность разговора, почти единственное оружие, которое Бог не включил в их арсенал. Турки обладали всем этим по очереди, и так зарекомендовали себя арабам в течение долгого времени, что они не боялись турок в массе. Эта разница между массовым и личным значила очень много. Бывали англичане, которых лично арабы предпочитали туркам или иностранцам; но в силу этого обобщать и говорить, что арабы стоят за англичан, было бы безумием. Каждый иностранец устраивал среди них свое собственное скудное ложе.
Оксфорд и Медина пытались излечить меня и Насира от суеверного предрассудка, но осложнили нам дело до того, что мы вернулись к простоте. Эти люди, принимая нас, достигали высот тщеславия кочевников, проявлявшегося в непрерывной оргии чревоугодия вокруг вареной баранины.
Oxford or Medina had tried to cure Nasir and me of superstitious prejudice; and had complicated us to the point of regaining simplicity. These people were achieving in our cause the height of nomadic ambition, a continued orgy of seethed mutton. My heaven might have been a lonely, soft arm-chair, a book-rest, and the complete poets, set in Caslon, printed on tough paper: but I had been for twenty-eight years well-fed, and if Arab imagination ran on food-bowls, so much the more attainable their joy.
Оксфорд и Медина недаром лечили Насира и меня от предрассудков и предубеждений; и они усложнили нас достаточно, чтобы мы вернулись к простоте. Сейчас эти люди достигали предела стремлений кочевников – продолжительной оргии с вареной бараниной. Для меня, вероятно, было бы раем одинокое мягкое кресло, книжная полка и полное собрание поэзии, отпечатанное шрифтом «каслон» на плотной бумаге; но я в течение двадцати восьми лет хорошо питался, и если воображение арабов не выходило за пределы котлов для пищи, тем доступнее была их радость.
Это, как и следовало ожидать, произошло, и арабы взяли форт без потерь, пока суеверные турецкие солдаты палили из винтовок в воздух и колотили в медные тазы.
Duly it came, and the Arabs forced the post without loss, while the superstitious soldiers were firing rifles and clanging copper pots to rescue the threatened satellite.
(продолжение)... чтобы спасти спутник Земли от угрозы.
Моя душа всегда алкала меньше того, что имела, а мои чувства были слишком инертны в сравнении с чувствами большинства.
Always my soul hungered for less than it had, since my senses, sluggish beyond the senses of most men, needed the immediacy of contact to achieve perception; they distinguished kinds only, not degrees.
(продолжение) ...им требовался непосредственный контакт, чтобы достичь восприятия; они различали только виды, но не степени.
Я еще раз позвонил в "Инленд Уотер Транспорт" стараясь в разговоре использовать все свое красноречие. достойное Иоанна Златоуста. Это, однако, не произвело на моего собеседника-оператора никакого впечатления, и он лишь переадресовал меня в Грузовую службу порта.
I got through again to the Inland Water Transport and talked like Chrysostom. It had no effect, so I became vivid. Then, once more, they cut me off. I was growing very vivid, when friendly northern accents from the military exchange floated down the line: ‘It’s no bluidy good, sir, talking to them fookin water boogers’. This expressed the apparent truth; and the broad-spoken operator worked me through to the Embarkation Office.
«Восстание в пустыне», перевод Я.Черняка:
Я опять сунулся в управление внутреннего водного транспорта и на этот раз говорил как Златоуст. Не добившись никакого эффекта, я пришел в бешенство. Но тут они вторично дали отбой. Моя ярость все увеличивалась, когда до меня донесся из трубки дружеский голос с северным акцентом, говоривший с военной центральной телефонной станции: — Не стоит портить кровь, сэр, ради разговора с этими глупыми водяными крысами. Его слова выражали бесспорную истину, и телефонист соединил меня с управлением военных посадок на суда.
Не совсем водяные крысы — fookin water boogers, но пусть лучше так, чем совсем умалчивать об этом инциденте, о котором и так все знают из «Восстания»!
Полностью почему-то вылетел следующий, «мобидиковский» по духу, фрагмент:
There could be no honour in a sure success, but much might be wrested from a sure defeat. Omnipotence and the Infinite were our two worthiest foemen, indeed the only ones for a full man to meet, they being monsters of his own spirit’s making: and the stoutest enemies were always of the household. In fighting Omnipotence, honour was proudly to throw away the poor resources that we had, and dare Him empty-handed: to be beaten, not merely by more mind, but by his advantage of better tools. To the clear-sighted, failure was the only goal. We must believe, through and through, that there was no victory except to go down into death fighting and crying for failure itself, calling in excess of despair to Omnipotence to strike harder, that by His very striking He might temper our tortured selves into the weapon of His own ruin.
Не могло быть никакой чести в верной победе, но много чести могло быть завоевано верным поражением. Всемогущество и Бесконечность были на самом деле нашими двумя достойнейшими неприятелями, единственными, с которыми следовало вступить в бой полноценному человеку, чудовищами, порожденными его собственным духом; и это были самые стойкие враги – они всегда были под рукой. Когда идет бой со Всемогуществом, честь состоит в том, чтобы гордо отбросить прочь то жалкое оружие, которым мы владеем, и посметь идти на Него с голыми руками – пусть мы будем разбиты, но не по причине его превосходящего духа, а из-за его преимущества в снаряжении. Для того, кто видит ясно, поражение - единственная цель. Мы должны верить, снова и снова, что нет иной победы, кроме как вступить в смертельный бой, напрашиваясь на поражение, в избытке отчаяния призывая Всемогущество ударить сильнее, чтобы самым своим ударом закалить нас, измученных, превратив в орудие Его собственного разрушения.
Гауптман учил нас брать так же великодушно, как мы даем.
Hauptmann told us to take as generously as we gave: but rather we seemed like the cells of a bee-comb, of which one might change, or swell itself, only at the cost of all.
Гауптман призывал нас брать так же щедро, как мы отдаем; но мы скорее похожи на ячейки сот, в которых одна может измениться или разбухнуть только за счет всех остальных.
Он пробормотал, что это хорошо, а мы зареклись впредь, если будем живы, привлекать инвалидов к осуществлению наших планов.
He grunted that it was well: and we said to one another that never, if life and opportunity were prolonged for us, would we take a deaf man for a conspirator again.
Не просто инвалидов, а deaf man, то есть глухого, и не просто к осуществлению планов, а for a conspirator, то есть к тайным заговорам. Шефа Дейла Купера все помнят? Вот-вот.
Одна бомба разнесла генеральскую кухню, лишив высокого чина завтрака.
A bomb in the General’s kitchen finished his cook and his breakfast.
... и повара вместе с завтраком.
Офицеры отдали им честь, потом еще раз и так каждый раз, когда они проходили мимо -- из одного конца перрона в другой и обратно. Даже трех раз было слишком много. Некоторые выходили к парапету и стояли все время чуть ли не по стойке "смирно", другие, повернувшись спиной, внимательнейшим образом изучали корешки книг на полках книжного киоска -- это были наиболее застенчивые. На мне остановился любопытный взгляд Барместера.
Officers saluted once: twice: still they marched up and down. Three times was too much. Some withdrew to the fence and stood permanently to attention. THese were the mean souls. Some fled: these were the contemptibles. Some turned to the bookstall and studied book-backs avidly: these were shy. Only one was blatant. Burmester’s eye caught my staring.
Офицеры отдали честь раз, два, а они все ходили и ходили. Трижды отдавать честь - это было уже слишком. Кто-то отошел к забору и стоял по стойке «смирно». Это были малодушные. Кто-то спасся бегством: это были презренные. Кто-то отвернулся к книжному стеллажу и стал с интересом изучать корешки книг: эти были застенчивыми. Остался один наглец. Бурместер поймал мой взгляд.
В нашей армии было бы больше сверкающих наградами мундиров, если бы каждый был способен самостоятельно составить толковое донесение.
We should have more bright breasts in the Army if each man was able, without witnesses, to write out his own dispatch.
Важное дополнение — without witnesses, то есть без свидетелей. Пиши себе да пиши о своих подвигах, опровергать некому, бумага все стерпит...
Они разговаривали о еде и о болезнях, об играх и чувственных наслаждениях. Я испытывал стыд за себя, глядя на то, как они деградируют, погрязают в болоте физического. Действительно, истина состояла в том, что я не был похож на "себя", и я сам мог это видеть и слышать от других.
They talked of food and illness, games and pleasures, with me, who felt that to recognize our possession of bodies was degradation enough, without enlarging upon their failings and attributes. I would feel shame for myself at seeing them wallow in the physical which could be only a glorification of man’s cross. Indeed, the truth was I did not like the ‘myself’ I could see and hear.
Они говорили о еде и болезнях, о забавах и удовольствиях, со мной – а я считал, что признать наше обладание телами уже достаточно унизительно, чтобы дополнять это недостатками и подробностями. Я стыдился за себя, когда видел их, погрязших в физическом мире, который мог служить лишь для прославления креста человечества. На самом деле, правда состояла в том, что мне не нравился тот «я», которого я видел и слышал.
И еще чаще вспоминались слова Мюнхгаузена: «Когда меня режут, я терплю — но когда дополняют»...
Ночами мы дрожали от холодной росы, остро переживая свою ничтожность, ибо на мысли о ней не мог не наводить бесконечно глубокий, почти черный купол неба с мириадами мерцающих, словно объятых каждая собственным безмолвием, звезд.
At night we were stained by dew, and shamed into pettiness by the innumerable silences of stars.
Ночами мы были запятнаны росой и ввергнуты в позор ничтожества молчанием неисчислимых звезд.
А может, стоило бы даже отважиться на авторское «неисчислимыми молчаниями звезд»... но, в любом случае, это все. Одна строчка против трех.
В ужасе от перспективы такой омерзительной торговой сделки наши юноши стали бестрепетно удовлетворять незамысловатые взаимные потребности, не подвергая убийственной опасности свои тела. Такой холодный практицизм в сравнении с более нормальной процедурой представлялся лишенным всякой сексуальности, даже чистым.
In horror of such sordid commerce our youths began indifferently to slake one another’s few needs in their own clean bodies – a cold convenience that, in comparison, seemed sexless and even pure.
В ужасе перед такой грязной торговлей наши молодые люди начали равнодушно удовлетворять скромные нужды друг друга своими же чистыми телами – холодный расчет, в сравнении казавшийся внесексуальным и даже чистым.
А убийственной опасностью и нормальной процедурой мы всецело обязаны переводчику.
В его жизни были воздух и ветры, солнечный и лунный свет, открытые просторы и великая пустота в желудке.
In his life he had air and winds, sun and light, open spaces and a great emptiness.
Ну почему в желудке-то?! Пустота — и точка.
Это был догматический народ, презиравший сомнения, наши современные лавры и тернии.
They were a dogmatic people, despising doubt, our modern crown of thorns.
А простой авторский терновый венец чем не угодил?
В конце концов все обошлось хорошо, хотя ирония судьбы была потрясающей.
In the end matters passed off well, though the irony of the review was terrible.
Была в той инспекции войск, предпринятой совместно Фейсалом, Энвером и Джемалем, жестокая ирония (о да!), но не было ни иронии судьбы, ни легкого пара...
Между тем, похоже, у нас обнаружился харизматик, способный, если его преподнести должным образом, придать убедительную форму идее, выходящей за рамки арабского восстания.
Meanwhile, here, as it seemed, was offered to our hand, which had only to be big enough to take it, a prophet who, if veiled, would give cogent form to the idea behind the activity of the Arab revolt.
Между тем здесь, казалось, в нашем распоряжении, если только нам хватило бы рук, чтобы его принять, был пророк, который, при должной маскировке, придал бы убедительную форму идее, стоящей за движением арабского восстания.
Почему prophet — это обязательно харизматик?
Это был Ауда, а за ним следовал его сын Мухаммед, красивый мальчик, которому было всего одиннадцать лет.
This was Auda, and after him followed Mohammed, his son, a child in looks, and only eleven years old in truth.
Это был Ауда, а за ним следовал Мохаммед, его сын, на вид ребенок, и действительно, ему было всего одиннадцать лет.
И нечего тут лишний раз красивых мальчиков плодить...
И тогда, вслед за грубовато-прямым бедуином, который мог бы прорваться ко мне с пышным приветствием "О, Ауранс" и без дальнейших комплиментов выложить свои нужды, эти безликие горожане посходили бы с ума в своей готовности пресмыкаться в надежде получить аудиенцию у князя, бея, повелителя и освободителя.
And then, after the blunt Beduin who would thrust in, hailing me ‘Ya Auruns’, and put their need without compliments, these smooth townspeople were maddening as they crawled for the favour of an audience with their Prince and Bey and Lord and Deliverer.
Ya Auruns — приветствие вовсе не пышное, это арабам трудно дается твердое «л» в начале слова (что проверено на себе). Пышные приветствия — это как раз принц, бей, повелитель и освободитель... тьфу!
Еще иногда создается впечатление, что переводчик хочет вставить в текст больше умных слов, чем это делал сам автор.
Первые полчаса пути нас провожал Шакир с претенциозной куртуазностью гостя эмира.
Shakir, with his grave courtesy to the Emir’s guest, set us on our road for the first half-hour.
Хорошо еще, что не с прециозным маньеризмом... Хотя вообще-то, еще лучше бы с торжественной вежливостью. И гостями эмира были Лоуренс со товарищи, никак не сам Шакир.
Я подумал о семантике имени "Фейсал" (карающий меч, сверкающий при ударе)…
I thought of the meaning of Feisal’s name (the sword flashing downward in the stroke)…
О доме надо больше думать, о доме! (с) И поменьше — о семантике. Лоуренс филологом по образованию не был, так что meaning здесь (как и везде) — просто значение.
Фактически Фош дезавуировал собственную аргументацию, говоря, что …
Indeed Foch had knocked out his own argument by saying…
Соберутся боксеры на ринге, да как начнут друг друга дезавуировать, аж клочья летят... А фактически Фош просто разбивал (ну, или уж повергал в нокаут, что ли!) свои же собственные аргументы, заявляя то-то и то-то.
Тот, кто отдается в собственность иноземцам, уподобляется йеху из свифтовского "Путешествия Гулливера", продавшему свою душу тирану.
A man who gives himself to be a possession of aliens leads a Yahoo life, having bartered his soul to a brute-master.
Как сказал бы статский советник Бриллинг, мерси за перевод... то есть за указание источника. Хотя в подобных случаях все-таки принято делать сноску.
Вообще, по-хорошему, к такому тексту надо бы комментатора толкового припрягать — или уж переводчику надо бы в поисковик залезть за непонятным словом...
Я использовал любую возможность пожаловаться на невежество и непрофессионализм офицеров разведотдела (что было правдой), а еще больше раздражал их, исправляя соперничавшие с самим Шоу речевые периоды и тавтологии в их донесениях.
I took every opportunity to rub into them their comparative ignorance and inefficiency in the department of intelligence (not difficult!) and irritated them yet further by literary airs, correcting Shavian split infinitives and tautologies in their reports.
Да не писал Бернард Шоу никакими периодами... Тут имеются в виду split infinitives, то есть «разорванные инфинитивы», когда между частицей to и глагольной основой находится наречие (I'd like you to clearly understand what I'm telling you). Как гласит словарь, разорванный инфинитив особенно распространен в разговорной речи, а в письменном языке допускается редко. По-русски все подобные случаи обычно называются «грамматические вольности».
… затем передал ответ Эшрефа: -- Прав я или не прав, я готов сражаться до конца.
While Eshref had replied like Suckling: “I can fight, Whether I am i’ the wrong or right, Devoutly!”
То есть Эшреф в устах Лоуренса «выражается» не просто так, а приводит на ум цитату из английского поэта Саклинга, да еще и стихами (источник, увы, найти не удалось).
Бремону пришлось ретироваться с честью, нанеся под конец чисто парфянский удар по мне, сидевшему с язвительной улыбкой…
Bremond had to retire from the battle in good order, getting in a Parthian shot at me, where I sat spitefully smiling…
Чисто конкретно это называется «парфянская стрела». Излюбленным тактическим приемом кочевников Парфянского царства было, отступая, замедлить темп, чтобы сократить дистанцию, а затем развернуться на 180 градусов, осыпая преследователей градом стрел.
...а земля была покрыта обильным урожаем арбуза-колоцинта.
Колоцинтис, или colocynthis cucumis, называется также горьким огурцом, а по форме напоминает апельсин или лимон с высохшей кожицей. При чем тут арбуз, не знаю.
...их веселье говорило о тщетности моих попыток не просто казаться лучше, чем я есть...
В оригинале не просто попыток, а усилий, превосходящих Паламидовы. Насколько я понимаю, это тот Паламид, который был единственным сарацином из рыцарей Круглого Стола. Известно мне все это тоже стало из поисковиков.
…христиане-католики выступали против, требуя "европейского порядка", который обеспечил бы привилегии без обязанностей.
… and the Catholic Christians would counter them by demanding European protection of a thelemic order, conferring privileges without obligation.
... а христиане-католики, напротив, требовали европейского протектората, только на принципах Телемского ордена — сплошные привилегии и никаких обязанностей.
Между прочим, я тоже не знаток Рабле (и между прочим, в отличие от Лоуренса)— но что первым правилом в уставе Телемского ордена было «делай, что хочешь», всегда слышался звон довольно громко. Хотя да, ведь предполагается, что читатели и «Гулливера»-то не помнят...
Опрометчивые поэты, заикаясь читавшие в восторженном возбуждении свои стихи…Gadarene poets, stuttering their verses in the prevailing excitement…
Gadarene — это поэты Гадары. Что такое Гадара и какие там были поэты, объясняется всего несколькими главами позже.
Ум Кейс -- это Гадара, дорогая нам памятью о тираноборцах Мениппсе и Мелеагре, бессмертных греко-сирийцах, чьим самовыражением отмечена высшая точка сирийской литературы. Гадара стояла прямо над самым западным из ярмукских мостов, настоящим стальным шедевром, разрушение которого по справедливости причислило бы меня к последователям Герострата.
Um Keis was Gadara, very precious with its memories of Menippus and of Meleager, the immoral Greek-Syrian whose self-exprеssion marked the highest point of Syrian letters. It stood just over the westernmost of Yarmuk bridges, a steel masterpiece whose destruction would fairly enroll me in the Gadarene school.
Ум-Кейс – это была Гадара, драгоценная воспоминаниями о Мениппе и Мелеагре, бесстыдном греко-сирийце, самовыражение которых отмечало высшую точку сирийской литературы. Этот город находился прямо над самым западным мостом Ярмука, стальным шедевром, разрушив который, я уверенно смог бы и себя причислить к гадаринской школе.
Помимо Герострата, переводчик попался точно так же, как Арнольд Лоуренс, когда тот вычитывал гранки... Не откажу себе в удовольствии процитировать:
Q. Slip 53. ‘Meleager, the immoral poet’. I have put ‘immortal’ poet, but the author may mean immoral after all.
A. Immorality I know. Immortality I cannot judge. As you please: Meleager will not sue us for libel.
Вопрос. Гранка 53. «Мелеагр, бесстыдный поэт». Я вставил «бессмертный» поэт, но автор мог иметь в виду именно бесстыдного.
Ответ. О бесстыдстве я знаю. О бессмертии не мне судить. Как хочешь: Мелеагр не подаст на нас в суд за клевету.
Мы отправились в Румм и объявили этот рейд специальным рейдом клана Гасима. Такой уголь, подброшенный в костер, задел многих. Их алчность не позволяла им отказаться.
We went to Rumm and announced that this raid was specially for Gasim’s clan. Such coals of fire scorched them; but greed would not let them refuse.
Здесь не просто уголь, а отсылка к Библии: «Итак, если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напой его, ибо, делая сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья» (Послание к Римлянам , 12:20). То есть упомянутому клану было отплачено добром за зло, чтобы вызвать в них раскаяние.
Он сжалился надо мной и посадил за своей спиной на свое доброе животное, в которое я вцепился, не отпуская рук до конца дороги.
He had pity and mounted me behind him in his bony animal to which I clung the rest of the way, learning the feelings of my adopted name-saint on his gridiron.
Да, загнуто там — не разогнешь, что-то вроде «святой покровитель моих однофамильцев», но стоило ведь хотя бы прямым текстом упомянуть о том, что автор, по его словам, в этот момент познал все чувства святого Лаврентия на его раскаленной решетке! Кстати, верблюд был далеко не добрым, а просто костлявым — bony.
Это напомнило мне Аполлона: "Отойдите от него вы, люди Тарса, сидящие на своей реке как гуси, опоенные его белой водой!"
Не Аполлона, а Аполлония это ему напомнило. Тианского. Древнегреческого философа и прововедника 1 в.н.э. Родился в Тиане, учился в Тарсе, и потом где только ни путешествовал. Ищется по запросу «Apollonius Tarsus».
Трактат "Super flumina Babylonis" ("О реках Вавилонских")…
Super — это не «о», а «над». «На реках Вавилонских, там сидели мы и плакали...» Я вот не знаю, имеет в виду Лоуренс Библию, или действительно была книжка с таким названием... но в любом случае, вряд ли это трактат о водной системе Вавилона.
И просто вещи, которых было искренне жаль:
Я особенно благодарен мистеру и миссис Бернард Шоу за многочисленные и разнообразные, неизменно ценные советы и замечания, в частности, касательно употребления точки с запятой.
Particularly it (книга) owes its thanks to Mr. and Mrs.Bernard Shaw for countless suggestions of great value and diversity: and for all the present semicolons.
Фактически Бернард Шоу действительно расставил в «Семи столпах» все присутствующие в них точки с запятой (и Шарлотта Шоу помогала). Сам Лоуренс всю жизнь ставил вместо них двоеточия (а то и вместо запятых). Всю ироничность употребления двоеточия в этом конкретном предложении читатель может оценить самостоятельно.
Главным для них были вопросы веры: почти все они монополисты богооткровенных религий.
Theit largest manufacture was of creeds: almost they were monopolists of revealed religions.
Их крупнейшим производством было производство верований: они были почти монополистами религий откровения.
Наша раса останется вспыльчивой до тех пор, пока не почувствует, что твердо стоит на ногах.
Our race will have a cripple’s temper till it has found its feet.
То есть: у нашей нации будет характер хромого калеки, пока она твердо не встанет на ноги.
… и мы ехали по равнине Бисейты (названной так из-за громадных размеров этой плоской как стол равнины) до рассвета.
… and we marched down into the plain of the Bisaita (so called in derision, for its huge size and flatness), before day broke.
А вот Я.Черняк, переводчик «Восстания в пустыне», еще и нашел, в чем была насмешка (derision) этого названия — Бисайта значит что-то вроде лужайки.
…вести войну против повстанцев дело непредсказуемое и долгое, как если бы вы решили есть суп, пользуясь вместо ложки ножом.
…and war upon rebellion was messy and slow, like eating soup with a knife.
Еще раз мерси. Оказывается, суп на самом деле принято есть ложкой. Лоуренс этого, очевидно, не знал, вот и не сказал.
-- Зато, верно, черногорского драгуна вы узнали бы сразу?
Это было язвительное замечание.
“Would you recognize a Montenegrin dragoon?”
It was a home-thrust.
Это было на самом деле язвительное замечание, но в устах автора «это было прямое попадание». Если бы он каждый раз пояснял, какое из его замечаний было язвительным, а какое нет...
Слух об их успехах