Все по той же причине: если каждый из сограждан купит вордсвортовское издание "Семи столпов", вряд ли автору этой интересной и многоплановой статьи будет от этого холодно или жарко... Доходов не имею, одни расходы (включая затраты времени на самопальное перевождение); кто прочитает, использовать в коммерческих целях, надеюсь, тоже не будет Не под каждым словом подпишусь , но обычно при прочтении возникает смутная тоска: ну почему изданием книги на русском языке занялась "Терра", а не, скажем, "Симпозиум"?
собственно предмет
1
«Семь столпов мудрости» — одно из главных свидетельств о боевом опыте Первой мировой войны. Но не может быть сомнений: то, благодаря чему и сам Лоуренс, и затем, в 1926-27 годах, сокращенная версия «Семи столпов», опубликованная под названием «Восстание в пустыне», так ярко предстали перед публикой, был тот факт, что война Лоуренса казалась совершенно не такой, как бойня в грязи, характерная для западного фронта. Британия, хотя и отделалась легче, чем Германия и Франция, потеряла почти три четверти миллиона молодых людей, большинство из них — в таких условиях, как те, что ярко отразились в поэзии Оуэна и Розенберга. Было множество кавалеров Креста Виктории, но эпических героев во Франции и во Фландрии не было. И вот появляется молодой человек, прошедший через несколько кампаний, напоминавших подвиги Веллингтона и его ретивых офицеров на Пиренейском полуострове или истории для школьников вроде «Газеты для мальчишек» и Дж.А.Хенти.
В прекрасных, развевающихся, белых арабских одеждах, с золотым кинжалом — свидетельством того, что его приняли в шерифы наравне с потомками Пророка, Томас Эдвард Лоуренс мчался на верблюде среди чистого воздуха пустыни, в которой не было видно ни конца, ни края. По контрасту с Западным фронтом, его война была войной постоянного движения. Казалось, он зрелищно подтверждал, что британцы, вынужденные с грустью признать, что США и Германия перегнали их страну в экономическом плане, все же заслужили обладание крупнейшей империей, которую когда-либо видел мир, ибо они вдохновляли доверие к себе в других народах. Для тех, кто верил в его историю, Лоуренс, ведущий «своих» арабов-повстанцев, объединивший их так, как не смог бы объединить их соотечественник, через сотни трудных миль к вступлению в Дамаск, должен быть стать кратким изложением сущности «непрямого управления», которое практиковали британцы на большой части Африки и Азии. Мудрый и бескорыстный британец в идеале был советником легитимного национального правителя, на благо последнего, а также его народа. И если британцев, знающих достаточно об империи, чтобы полностью проникнуться этой идеей, было немного, все равно каждый мог наслаждаться захватывающей историей.
Она была рассказана с помощью слайдов и оркестра валлийской гвардии примерно миллиону лондонских театралов в 1919-1920 годах американским журналистом Лоуэллом Томасом, который арендовал сначала Королевскую оперу, а потом даже больший по размеру Альберт-Холл, для своего представления — лекции со слайдами и чтениями. Прежде чем Лоуренс настоял на изъятии «Восстания в пустыне» из продажи, по типичным для него сложным причинам, за несколько недель в Британии было продано 30000 экземпляров — и 120000 в США. Потом эту книгу сменила на рынке поспешно написанная биография «Лоуренс и арабы», скомпилированная другом героя, поэтом Робертом Грейвсом. Скоро она уже расходилась по 10000 экземпляров в неделю. «Семь столпов» между тем циркулировали только в очень ограниченном издании — четыреста экземпляров для подписчиков, выполненные с большими затратами и щедро иллюстрированные — и уже имели такую ценность, что Грейвс, когда у него были денежные затруднения, смог продать свою копию более чем за 300 фунтов стерлингов, что равнялось годовому доходу среднего класса. Когда вышло популярное издание, вскорости после таинственной смерти Лоуренса в аварии на мотоцикле в 1935 году, оно тоже сразу стало бестселлером, и с тех пор книга уже не выходила из печати.
Если сначала история Лоуренса притягивала воображение, потому что, казалось, преодолевала мрачность эпохи, в которую война велась в окопах и была классовой (непосредственно перед тем, как «Восстание в пустыне» стало выходить с продолжением в выпусках консервативного «Дейли Телеграф», прошла всеобщая забастовка), сейчас мы можем увидеть в «Семи столпах» квинтэссенцию своего времени — 1919-1926 годов, в которые Лоуренс работал над ними. И тому есть две причины.
Первая причина: этот текст сообщает о том, о чем он не сообщает — о потерях на Западном фронте. Удивительно, что комментатор за комментатором, ломая голову над истоками чувства вины Лоуренса и его отвращения к себе — которое подробно отражается в полном тексте «Семи столпов» — не учитывают, как повлияла на Лоуренса гибель его младших братьев, Фрэнка и Уилла, на Западном фронте в 1915 году. Он не мог остаться равнодушным и к уходу других юношей, с которыми он был знаком школьником и студентом в Оксфорде. Те, кто пережил великую катастрофу, нередко испытывают вину. Других смерть забрала — а Теда, или Неда, Лоуренса оставила, лицом к лицу с одержимостью скорбящей матери.
Были другие потери, не имеющие отношения к войне, сгустившие мрак, который вторгается в пустынные приключения Лоуренса. В сентябре 1918 года, когда Лоуренс, наконец, уже готовился вступить в Дамаск, умер Салим Ахмед, вероятно, от тифа, в Каркемише, в Сирии, где Лоуренс организовывал важные археологические раскопки перед войной. Дахум, как называл его Лоуренс, — это «С.А.» стихотворного посвящения, открывающего «Семь столпов». Он был молодым слугой Лоуренса, и более того — самым дорогим товарищем в его жизни. Далее, в апреле 1919 года, когда подполковник Лоуренс, кавалер ордена Бани и ордена «За боевые заслуги», был в Париже, помогая «своим» арабам на мирной конференции, его отца унесла обширная эпидемия инфлюэнцы. Он тоже был Томас, но на самом деле, как Лоуренс знал, сэр Томас Роберт Чепмен, баронет, последний из старинного ирландского рода, который жил «во грехе» с матерью Лоуренса, шотландкой, бывшей служанкой, тоже незаконнорожденной — и не мог передать титул ни какой-либо из своих дочерей от законного брака, ни старшему из пяти незаконных сыновей (Нед был вторым). То, что его отец изменил имя и десятилетиями выступал обманщиком, странное несоответствие между истинным положением его матери и ее строгим евангелическим благочестием, и фрустрация собственного чувства принадлежности к аристократии — все это помогает объяснить сложные пути самодраматизации, вымыслов и колебаний в «английском» литературном шедевре Лоуренса, как и в его жизни.
Но национальная, поистине имперская, трагедия окопов Западного фронта действительно самим своим отсутствием нависает над «Семью столпами». Первые читатели могли бы, наверное, подумать, что «С.А.» — это погибший британский солдат. Книга, наполненная вольным воздухом пустыни — иногда жгучим и иссушающим, но свободным от отравляющих газов и снарядов — заканчивается среди такой же, как во Фландрии, трясины, полной вони и трупов. Тем, кто обвинял Лоуренса в недостатке должного сострадания к его турецким неприятелям (включая великолепного биографа недавнего времени Лоуренса Джеймса), следовало бы перечитать предпоследнюю главу, где в дамасском «госпитале» Лоуренс находит больных, мертвых и умирающих турок, лишенных медицинской помощи:
«Каменный пол был покрыт мертвыми телами, лежащими в ряд (...) Несколько трупов были почти свежими, может быть, однодневной или двухдневной давности, другие, видимо, были здесь долго. Плоть некоторых, вздувшаяся, была желто-сине-черной. Многие уже распухли вдвое или втрое, их раздутые головы скалились черными ртами сквозь челюсти, заросшие щетиной. У кого-то самые мягкие части отвалились. Некоторые трупы были открытые и жидкие от разложения.
За ними виднелась огромная комната, из которой мне послышался стон. Я пробрался к ней по мягкому ковру тел, одежда на которых, желтая от испражнений, сухо потрескивала у меня под ногами...»
Этот отвратительный «ковер», жидкие экскременты, покрывающие пол «огромной комнаты», где находились еще живые, страдающие от дизентерии и тифа, — все это перекликается с усеянной трупами грязью западного фронта, с которого Уилфред Оуэн написал, что ноги его были покрыты «грязью улиц, мостовой для которых были наши братья». На протяжении «Семи столпов» происходят страшные вещи. Лоуренс описал зверства турок и не мог — а можно сказать, что и не хотел — полностью заретушировать дикое поведение своих союзников-бедуинов в погоне за наживой или в запале мести. В пустыню нанесли визит воздушные бомбардировки, и их результаты предвещали более масштабные бойни Герники, Гамбурга и Хиросимы. В то время, как «Восстание в пустыне» заканчивается на высокой ноте: «Шум затих, как будто каждый внял призыву к молитве в их первую ночь полной свободы», — «Семь столпов» завершаются на той сцене, когда Лоуренс, в арабском платье, после того, как сделал все возможное, чтобы расчистить тот самый «госпиталь», получает за все свои старания удар в лицо от австралийского медицинского офицера — тот считает его виновником ситуации, которая все еще остается скандальной. Затем, когда Фейсала радостно приветствует город, где он уже скоро будет править как король, Лоуренс просит у своего командира, Алленби, «позволения уйти», — он, как обычно, не в ладах с собой, его преследует ужас. В этом госпитале, похожем на мясницкую (хотя его жертвы не обязательно являются «военными потерями»), в один пучок собраны все указания на отвращение к жизни и бесчеловечность смерти, которые содержит в себе предшествующая история. Так не должны кончаться ни увлекательные повести для мальчишек, ни эскапистские фантазии для взрослых. Как заявляет Лоуренс, этот финал его собственных аравийских «страстей» является неким эквивалентом морального положения его братьев, погибшего Оуэна, его живущего друга Грейвса, на западном фронте.
Вторая причина, почему «Семь столпов» принадлежат своему времени — их демонстративный модернизм. Более очевидно, чем его однофамилец Д.Г., которого часто объявляли модернистом, Т.Э.Лоуренс писал экспериментальную прозу и развил свой авторский голос до исключительной сложности. Хотя его почитатель Грейвс пришел к отторжению того, что теперь считается главным течением модернизма, Лоуренс, очень широко и глубоко начитанный, был открыт всем влияниям, которым был подвержен модернизм англоязычных стран в период своего расцвета. Тот наблюдатель, что мог сравнить яркие многоцветные наряды своей арабской охраны с Русским балетом Дягилева, может быть, сказал этим сравнением больше, чем намеревался. (Правда, любимым композитором Лоуренса позднее был Элгар; погребальная песнь этого великого человека по погибшим в войне — его концерт для виолончели 1919 года — был изначально встречен непониманием). Лоуренс был воодушевлен конструктивной поэзией Эзры Паунда перед войной, и его стихотворение, обращенное к «С.А.» — попытка в жанре модернистского белого стиха. Он делил с Йитсом интерес к Ницше, и с Мак-Диармидом — к Достоевскому. Читатели «Телеграф», которые покупали его книгу и считали, что Лоуренс воплощает в себе молодое «английское лидерство» в его лучших проявлениях, в большинстве своем отшатнулись бы, узнав, что в действительности они имеют дело с крупнейшим личным вкладом «англичанина» в движение модернизма на английском языке. (Сказано это не затем, чтобы недооценить вклад англичанки — Вирджинии Вулф). Но сам формат издания для подписчиков «Семи столпов» провозглашал его модернизм, и не в последнюю очередь тем, что, в духе Паунда, он вызывал сильнейшие аллюзии на украшенные рисунками манускрипты Средних веков. Лоуренс, потративший на издание немалую сумму, заказывал иллюстрации у художников-модернистов — Пола Нэша, Уильяма Робертса, Эрика Кеннингтона. Ренессансные традиции высокого издательского мастерства вступали в брак с кубистскими и абстракционистскими образами.
«Англичанин» попал в кавычки, потому что есть элемент сознательного измышления — провозглашать англичанином того, кто родился в Уэльсе от ирландского отца и шотландской матери. Но Лоуренс был более «английским», чем Пол Конрад, который умер, оплакиваемый авангардистами, прежде чем завершено было вынашивание «Семи столпов», и в чьем «Сердце тьмы» (1898) можно разгадать один из его строительных элементов: один из авторских голосов Лоуренса — это определенно голос Курца, «полого человека», чье сознание находится в плену туземцев, которых он порабощает, не в силах выжить в условиях самозваной «цивилизаторской миссии» Европы.
С «Бесплодной землей» Элиота (1922) и последующей его поэмой «Полые люди» (1925), у Лоуренса нашлось бы много общего — действительно, он писал другу в декабре 1925 года, прочтя «Избранные стихотворения» Элиота, что он «самый значительный из ныне живущих поэтов». Он разделял с американцем ужас перед всем плотским, глубокое отторжение женской сексуальности. Тот факт, что война выразила кризис европейской цивилизации, первые читатели «Бесплодной земли» понимали как скрытую идею этой поэмы. Она, пусть иронически, отражала поиски Грааля, сублимированного наконец в чем-то вроде восточного просветления — а в книге Лоуренса Дамаск служит суррогатом Грааля, который не приносит искупления, но приносит лишь перспективы для оппортунистов-политиков и разлагающихся турецких солдат.
Ирландский поэт Йитс закалил свою музу до модернизма в среднем возрасте, отчасти под влиянием Паунда, и его великие циклы «Тысяча девятьсот девятнадцать» и «Размышления во время гражданской войны», так же, как и другие стихотворения с 1916 года и все двадцатые годы, мощно выражают привлекательность насилия и расплату за него в тот момент, когда был достигнут гомруль и союзники-националисты выходили из строя. Как Элиот, Йитс создавал образы очищения и удаления от разврата мира, и эти образы соотносятся с духовными проблемами Лоуренса; он писал литературному другу в 1931 году, что считает поздние стихотворения Йитса «чудесными». С «Улиссом» Джеймса Джойса (1922), мятежно плотским, непринужденно светским и современным, взгляд Лоуренса, могло бы показаться, не имеет ничего общего, если не вспомнить, что Лоуренс возил «Одиссею», с собой по всей пустыне, вместе со «Смертью Артура» Мэлори, и, в конечном счете, перевел эпос Гомера (1932). Более того, он сознательно действовал, как Джойс, на переднем крае выразительных средств английского языка. Он с сожалением признавал перед выпуском ограниченного издания «Семи столпов», что «выпускать его в свет после «Улисса» — оскорбление для современной литературы».
На более тривиальном уровне, его выходки и позы как писателя и как публичного деятеля странным образом иногда сближают его с мимолетным модернизмом Ситвеллов — действительно, можно представить Лоуренса, псевдоарабского денди, выступающего как плод воображения в «Фасаде» Эдит Ситвелл, наряду с ее «аллегро-негром, сбивающим коктейли». Само название «Семи столпов мудрости» должно привлечь нас к его модернистскому характеру. Оно поразительно звучное, запоминающееся — и ничего не «значит», поскольку ни один эпизод в тексте не обращается к нему и не служит ему объяснением. Просто случилось так, что это было название литературного труда, который Лоуренс впоследствии называл «юношеской нескромностью» и который он сжег, не завершив, в ноябре 1914 года, незадолго до поступления в армию. Такая насмешка — как скандально известные примечания Элиота к «Бесплодной земле» и критика К.М.Грива на поэзию своего альтер эго, Мак-Диармида — определенно модернистский момент, глубокое отторжение твердых, зашоренных буржуазных ценностей, которые привели к трагедии окопов. Родители Лоуренса, как он знал с десятилетнего возраста, прожили жизнь во лжи своей буржуазной респектабельности.
Таким же образом относится к модернизму смешение, пародирование и размывание жанров. Сейчас мы способны увидеть в «Семи столпах» обширный (и, надо заметить, неровный) модернистский эксперимент. Но название предполагает в книге философские размышления, как до того «Так говорил Заратустра» Ницше, и читатель, открывающий книгу с подобными ожиданиями, найдет в ней несколько глав, которые им отвечают. Однако скоро становится ясно, что «Семь столпов» предлагают также этнографическую и топографическую информацию, во многом сходную с манерой путевых заметок — самый значительный прецедент здесь «Путешествия по пустынной Аравии» Чарльза М.Доути, записки об одиноком путешествии в 1870-х годах, переизданные в 1921 году с восторженным предисловием его преданного почитателя — Лоуренса. Повествование, по мере своего продолжения, обнаруживает скрытые намеки на две старинные повествовательные формы — эпос и роман. Но большинство читателей ожидали от него — большинство, может быть, и по сей день ожидают — «правдивого» или претендующего на правдивость исторического изложения важных событий с точки зрения их немаловажного участника. Посреди событий, захватывающих самих по себе, повествователь приводит широкую историческую перспективу, и это может быть прочтено как особенно «правдивая» форма историографии — не труд ученого сухаря, который лишь роется в архивах, но живой рассказ умного человека, который в самом деле там побывал. Самый массивный пример этого жанра в двадцатом веке будет произведен на свет почитателем Лоуренса, Уинстоном Черчиллем, в форме многотомной истории Второй мировой войны. Поскольку противоречия вокруг «Семи столпов», начиная с 1955 года, когда Ричард Олдингтон издал свою негодующую и ниспровергающую биографию Лоуренса, вращаются не вокруг литературного характера и достоинств книги, а вокруг множества искажений и неточностей в «исторических фактах», лучше всего уяснить этот вопрос, прежде чем вернуться к литературным аспектам.
2
Томас Эдвард Лоуренс, рожденный в 1888 году, получил диплом с отличием первого класса по истории в Оксфордском университете. Его первоначальный интерес к Среднему Востоку, который он посетил студентом в одиночку, пробуждали замки крестоносцев, европейцев, вторгшихся в семитский мир. Позднее, будучи тем, что мы сейчас назвали бы аспирантом, на древних хеттских раскопках в Каркемише, он развил свои навыки управления людьми Среднего Востока — как организатор расчетов с работниками на раскопках, под началом вышестоящих ученых. Также, в течение более короткого времени, он работал в Египте и Синае. Поэтому, когда разразилась война, его, конечно же, произвели в офицеры разведки, прикрепленной к британскому генеральному штабу в Каире, центру планирования восточной войны против турецкой империи, которая вступила в союз с Германией. Несмотря на свои странности (помимо прочего, он не употреблял алкоголя и держался в стороне от большинства британцев в городе), он оказался ценным кадром. Какие бы противоречия ни окружали Лоуренса, нет сомнений в его остром уме и больших практических способностях — как организаторских, так и в технической сфере. Он умел собирать разведданные, быстро мог понять людей всех национальностей, и так же быстро находил общий язык с машинами, благодаря которым современное военное дело было столь непохоже на битвы крестоносцев. Учитывая его навыки ученого и его изначальное стремление быть литератором, он был более чем достойным соперником для большинства серьезных военных, с которыми он имел дело.
Британцы наткнулись на трудности в Месопотамии. Крупные силы, продвигающиеся на север от Басры, были осаждены турками в городе Кут в декабре 1915 года. Попытки их освободить провалились. Лоуренс был послан в Месопотамию в апреле 1916 года со следующим заданием: каким-нибудь образом повернуть в свою сторону преданность недовольных арабов, служивших в армии своих османских властителей. Но это было неосуществимо, и, пока Лоуренс находился в стране, Кут сдался, тысячи британских и индийских пленных попали в руки турок. Война зашла в тупик на Западном фронте, а на востоке попытки пробить путь к Босфору через Галлиполи потерпели ужасную неудачу. В этих обстоятельствах казалось разумным поощрить арабское восстание против османского правления, возбужденное Хуссейном, шерифом Мекки. Его власть над святым городом ислама даровала престиж этому потомку Мохаммеда, а его четыре сына, получившие западное образование, способны были бы управлять серьезным восстанием. Лоуренс прибыл в Хиджаз в октябре 1916 года. Вопреки его утверждению в «Семи столпах», что он прикрепил себя к миссии Рональда Сторрса по собственной инициативе, формально будучи в отпуске, правда состояла в том, что Лоуренс был официально переведен для сбора данных об арабском восстании, которое после более чем четырех месяцев, казалось, шло в никуда. Экстраординарная история «Семи столпов» и противоречия, которые окружают ее, начинаются здесь. Читая огромную книгу Лоуренса, трудно поверить, что его участие в восстании длилось всего два года.
Мы можем продвинуться от больших противоречий к малым. Прежде всего, была ли ближневосточная кампания всего лишь «проходным эпизодом», как утверждали ниспровергатели Лоуренса? И да, и нет. Правда то, что союзники не могли бы торжествовать победу над немцами, не разбив их на Западном фронте. Правда и то, что (особенно когда Российская империя пала под революцией 1917 года) британских государственных деятелей отчаянно беспокоила угроза, которую немцы, вместе со своими османскими союзниками и через их посредство, представляли для Суэцкого канала, источника нефтяных поставок из Месопотамии — королевский флот был переведен на нефть в 1913 году — и, прежде всего, для индийской части империи. Когда война шла плохо и на западе, и на востоке, когда существовал страх, что французская армия будет расщеплена, на высшем уровне всерьез говорили о том, чтобы отступить на западе и сосредоточиться на восточном направлении, ради защиты империи. Индия была жизненно важна для экономики Британии, и ее огромная армия, поддерживаемая индийскими налогоплательщиками, была силой, которая вместе с королевским флотом позволяла Британии контролировать оставшуюся часть ее обширной и неоднородной империи. Суэцкий канал был путем в Индию, и британская армия, сначала под командованием Мюррея, потом Алленби, которого Лоуренс почитал как героя, была в течение долгого времени приговорена уныло, если не бесславно, защищать его.
Там же был важный подсюжет, включающий французов, у которых была собственная заинтересованность в возможном раздроблении османской власти. В 1916 году так называемое соглашение Сайкса-Пико между британским и французским министерствами иностранных дел разделяло Средний Восток на части. Французы получили бы контроль на правах «протектората» над территорией от ливанского побережья через Сирию в юго-восточной Турции, а также поперек верхнего течения Тигра и Евфрата. Британцы получили бы южную Месопотамию. Положение Палестины определялось бы путем каких-нибудь международных переговоров. Другие арабские земли, в основном пустынные, были бы подчинены независимому арабскому правлению, хотя и Британия, и Франция имели бы «сферы влияния» на севере региона. Имея такую основу, британцы были не совсем бесчестны, когда льстили мечте арабских националистов (или, скорее, династии Хашемитов) о правлении Хусейна и его сыновей. Но Лоуренс, яростно занимавший антифранцузскую позицию, хотел, чтобы Сирия принадлежала арабам. Хотя он знал, что Хуссейн на Аравийском полуострове имел серьезного соперника в лице ибн Сауда, с центром власти в Рияде на востоке Мекки, к середине двадцатых годов одержавшего победу, но все же его дело «арабского национализма» было и оставалось после войны делом Хашемитов и шерифов. Действительно, через его влияние на Черчилля, который пригласил Лоуренса в Министерство по делам колоний как советника на период 1921-1922 годов, Фейсал, низложенный и изгнанный из Сирии, стал королем Ирака, а его брат Абдулла — правителем Трансиордании.
Успешное наступление Алленби в Сирию совпало с тем поворотом судьбы в сторону союзников, который наконец наступил на западе. В 1918 году блестящее наступление немецкого генерала Людендорфа угрожало разрушить Францию за несколько недель. Но летом французы перешли в контрнаступление под командованием маршала Фоша (к военным теориям которого обращаются «Семь столпов»), и затем, в сентябре, немцы встали перед лицом решительной атаки британцев, которой командовал Хейг. Война закончилась внезапно, застигнув государственных деятелей врасплох, и это было неоценимо для краткосрочного преимущества Британской империи, которая могла теперь укрепить свои позиции как главной силы на Среднем Востоке, пока огромная американская армия, направляющаяся на западный фронт, не оказалась в положении победителя и не начала бы диктовать условия Европе. Взятие Дамаска, как и успех Хейга, наглядно показывало, что Британия все еще на вершине мира.
Если мы принимаем, что на ближневосточном театре военных действий ставки были серьезными, можно ли сказать, что партизанская война в пустыне, в которую был вовлечен Лоуренс, не была проходным эпизодом рядом с тяжелым наступлением армии Алленби на север, когда в 1918 году оно наконец произошло? Глупая похвальба Лоуренса в «Семи столпах», что он лично взорвал 79 мостов, когда в действительности на его счету было 23, не так существенна в сравнении с вопросом: стоило ли вообще взрывать эти мосты и что от этого менялось? Целью этих действий было давление на турок, чтобы они были вынуждены защищать пути сообщения с Мединой, где заканчивалась железнодорожная линия. Турок это раздражало, но не беспокоило. Их армия была хорошо укомплектована специалистами по ремонту железнодорожных путей, и в самой Медине было достаточно запасных рельсов, собранных там для строительства дороги в Мекку, которая так и не была проложена. Местные жители, поддерживающие турок или свою собственную выгоду, были всегда рады продавать пищу гарнизону Медины. Другие бедуины, которым была не по душе железная дорога, лишавшая их прибыльной роли в сопровождении паломников на юг, конечно же, совершали бы набеги на железную дорогу и безо всякого поощрения со стороны Фейсала и Лоуренса. Однако взрывчатка была преимуществом, а способность Лоуренса привлечь местных жителей на сторону Фейсала действительно поставило турок в положение вечной настороженности среди «враждебной местности».
Зависело ли привлечение поддержки со стороны местных жителей, как гласит легенда, от личной дипломатии и магнетизма Лоуренса? Его обаяние и владение нюансами жизни бедуинов, наверное, действительно приносило пользу. Но тем магнитом, который притягивал к нему людей, были, откровенно говоря, деньги. Во времена существенных экономических затруднений для бедуинов перед британским золотом устоять было невозможно, а у Лоуренса было много золота, отданного на его собственное усмотрение. Более того, когда британцы успешно взрывали локомотивы и захватывали станции, это давало великолепные шансы на богатую поживу тем, кто следовал по пятам за Лоуренсом. Поживившись, племена отправлялись домой. Если внимательно читать «Семь столпов», то книга не игнорирует эти факты. Но они погребены под волнами риторических предположений, что иррегулярные войска Фейсала «проповедью» побуждались Лоуренсом к бескорыстной поддержке националистического дела.
«Правдив» Лоуренс в описании того или иного эпизода своей деятельности или нет — это относительно неважно. Олдингтон, сравнивая «Семь столпов» с официальной историей, был в неведении, потому что писал двумя десятилетиями раньше, чем виртуозное «Лицо битвы» Джона Кигана (1976) вернуло историкам проблему, которая сейчас кажется очевидной: приглаженные официальные рапорты о войне — обычно дело темное, особенно на современном поле боя, и они не так уж много общего имеют с правдой. Если описания Лоуренса правдоподобны — а многие военные считают их таковыми — то в целом они отражают «правду» о боевых условиях.
Самое серьезное обвинение против Лоуренса — то, что в интересах продвижения своего хашемитско-националистического дела он преувеличивал потенциал «своих» бедуинов как вспомогательных подразделений и свел до минимума вклад других белых людей, не только французов, служивших наравне с них, но и австралийцев, которые в действительности первыми вступили в Дамаск. Течение его повествования часто изолирует его самого, делает одного Лоуренса основной пружиной восстания и его движущей силой, тогда как в действительности он всегда был британским офицером, зависящим от воли командования — не только по части золота, которое было оплотом «его» войны, но и по части поставок, взрывчатки, бронемашин и воздушной поддержки, которые сделали возможным успехи, достигнутые восстанием.
Ненадежность сведений Лоуренса в целом доказывает то, что теперь мы знаем: самый драматический эпизод в «Семи столпах» — избиение и изнасилование нашего героя в Дераа — случиться просто не мог. Приведенные даты не совпадают с известными нам передвижениями Лоуренса. Турецкий губернатор, который якобы испытывал к нему влечение, похоже, был в реальности отъявленным бабником. Содомия там была или не содомия, но невероятно, чтобы такой человек, захватив пленного со светлой кожей, когда назначена была цена за голову не только Лоуренса, но и любого из союзных офицеров, попавшего за турецкие линии, позволил бы ему легко и быстро скрыться. В любом случае, даже самый наивный читатель заподозрит вымысел в том, что после страшного бичевания и побоев, в том климате, где раны не затягиваются легко, Лоуренс встает и быстро убегает — очевидно, свежий, как огурчик. В других местах он уделяет значительное внимание своим болезням; но исхлестанная спина, похоже, его не беспокоит. Мы принимаем в кино, что Филип Марлоу (например) в исполнении Хэмфри Богарта может быть сильно избит, после того, как сам нанес себе удар крепким виски, и все же способен на быстрые расчеты и действия. Эпизод в Дераа не является неприемлемым с точки зрения искусства — это сильная литературная сцена. Но «историей» он определенно не является. Это мазохистская фантазия, развитая — возможно, без успеха — ради идеологического и структурного эффекта.
Однако она также намекает на отклонения в том, что касается сексуальности Лоуренса. Если он гомосексуален, то, по всей видимости, только латентно. Его ужас перед физическим контактом с другими людьми — любого пола — так же хорошо документирован, как и его патологическое неприятие женщин. Известно, что он нанимал молодых людей на постоянной основе, чтобы те секли его до достижения оргазма после войны, когда он скрылся в ВВС под псевдонимом — сначала Росс, потом Шоу. Но мазохизм — черта не специфически гомосексуальная. Что до обращений к сексу в «Семи столпах», они достаточно ясно говорят о безумном извращении со стороны Лоуренса той мысли, что все мы рождаемся из тела женщины, а также о его терпимости к гомосексуальности среди бедуинов. Преобладает здесь идеализация мужского товарищества. Но британская буржуазия посылала своих сыновей в школы-интернаты, где такая идеализация была возведена в обычай, и гомосексуальные практики не были особенной редкостью. Древние греки, которых превозносили как образцы атлетизма и благородства духа, и чьи труды, как считалось, лежали в основе более высоких достижений образования, ничего плохого в гомосексуальной любви не видели. Использование Лоуренсом того, что сейчас может быть названо гомоэротическими нюансами (и более чем нюансами в случае Дауда и Фарраджа, двух озорных мальчишек-слуг, преданных друг другу), было вряд ли экстремальным по стандартам Оксфорда и британского истэблишмента.
Среди имперских героев того времени генерал Гордон, Баден-Пауэлл и лорд Китченер интересовались мальчиками. Одним из героев, который пострадал за подобные интересы, был генерал сэр Гектор Мак-Дональд, «Драчун Мак», совершивший самоубийство, чтобы избежать трибунала за связи с мальчиками на Цейлоне. Но ведь Мак-Дональд был сыном фермера-арендатора, поднявшимся из рядовых за свои заслуги, а «другие классы», не обладающие преимуществами элитарного образования, явно не умели наводить древнегреческий глянец на свои действия, и потому для них эти действия были скорее грешными, чем приемлемыми. Огромное свидетельство в пользу Лоуренса — то, что он, будучи награжденным орденом Бани и орденом «За боевые заслуги», отказался от своих наград в тот самый момент, когда Георг V собирался вручить их ему в Букингемском дворце, потому что, как он сказал, они исходили от правительства, которое предало арабов; и вскоре после этого он снова поступил на королевскую службу, рядовым в ВВС, где грубые разговоры о сексе среди его низкорожденных товарищей отталкивали его, но он умел находить достоинства в этих людях, как и они в нем.
Ричард Майнерцхаген получает одобрительное упоминание в «Семи столпах» как хитроумный британский политический офицер. Лоуренс встречался с ним в Палестине в 1917 году, а затем снова на Парижской мирной конференции. Лоуренс работал над «Семью столпами» и в июле 1919 года показал ему то, что написал на этот момент. Через три дня он вернулся в комнату своего друга в состоянии напряженного беспокойства. «Он удивил меня, — писал в дневнике Майнерцхаген, — сказав, что немногое в его книге является в строгом смысле правдой, хотя большая ее часть основана на фактах... Он ненавидел обман, но был вовлечен в огромную ложь, был «в тюрьме лжи», так он выразился, и... его друзья и почитатели намеревались держать его в ней и дальше. Сейчас он бился между светом рампы и полной темнотой». Он продолжал, признавшись в своей незаконнорожденности и в том, что его изнасиловали турки. То, что последнего не случалось, предполагает, что Лоуренс использовал этот анекдот как средство пробудить в других опасения по поводу своей неуклюжей сексуальной идентификации, смутить тех, кто сделал его подполковником и раздувал его героическую репутацию.
Один из способов объяснить то, что он придумал эпизод в Дераа, — может быть, это был вызов напыщенным и лицемерным концепциям всецело мужского героизма, к которому высшие круги и пресса хотели бы его причислить. «Смотрите — меня подвергли мужеложству — я нечист. Разве вы не видите, какими дураками выступаете со своими стандартами церковной морали, когда делаете из меня идола?» С другой стороны, конечно, можно сказать, что Лоуренс разжигает ненависть против турок, помогая оправдывать жестокое отношение к ним — Лоуренс Джеймс заходит настолько, чтобы говорить о «военных преступлениях» — со стороны своих арабских вспомогательных войск во время последнего натиска на Дамаск. Как любой крупный и мощный литературный труд, «Семь столпов» могут выдерживать множество интерпретаций.
3
Является ли эта книга современным аналогом средневекового романа? Очевидно, что, когда Лоуренс отправлялся на войну, его голова была наполнена такими историями, но если где-то у него преобладает дух Мэлори, то в иронической меланхоличности. Книга Мэлори, в конце концов, называется «Смерть Артура». Измена наносит удар королю. Братству Круглого Стола приходит конец. Лоуренс был связан с группой верных империалистов, возглавляемых Милнером, проконсулом Южной Африки, который издавал журнал под названием «Круглый Стол», в который Лоуренс писал статьи. То, что он это делал, подкрепляет аргументам тех, кто видит в нем главным образом преданного агента Империи. Лоуренс действительно выступал таким в ряде случаев, но ни один внимательный читатель «Семи столпов» не может сомневаться, что литератор, сидящий в нем, находил артурианские параллели глубоко ироничными. Кроме того, масштаб и интеллектуальный диапазон «Семи столпов» выходит далеко за рамки романа. Это модернистская версия эпоса.
Эпосом Гомера, который Лоуренс выбрал себе в спутники среди этой кампании, была «Одиссея». «Семь столпов» напоминают ее лишь тем, что главный герой следует через огромные трудности к цели, которой в конце концов достигает. Но Дамаск определенно не похож на Итаку, это не дом Лоуренса, и никакая Пенелопа его там не ждет. У «Семи столпов» значительно больше общего с «Илиадой».
Те, кто слушает или читает эпос, уже знают конец истории. Здесь нет сюрпризов. Ахилл убьет Гектора. Лоуренс вступит в Дамаск. Сильные чувства, вызываемые эпосом, исходят от деталей самого разного рода. Один из таких способов — каталоги воителей. Лоуренс выставляет перед нами оглушительное число арабских имен собственных, часто вводя то или иное лицо, как будто мы уже слышали о нем, тогда как в действительности это не так. Если его первоначальной целью было бы сообщить исторические факты, касающиеся восстания, он привел бы больше этнографической информации и приложил бы скорее подробные карты, чем дорогостоящие иллюстрации. Полностью аннотированное издание «Семи столпов» ясно показало бы нам структуру кланов пустыни, и как именно Лоуренс отражает (и как, несомненно, искажает) их в своем пересказе. В отсутствие такой информации его именные списки имеют чисто суггестивные, но сильнодействующие свойства:
«Днем появился Нури Шаалан, с Традом и Халидом, Фарисом, Дарзи и Хаффаджи. Ауда абу Тайи прибыл, вместе с Мохаммедом эль Дейланом; также Фахад и Адхуб, вожди зебн, вместе с ибн Бани, вождем серахин, и ибн Генджем из сердийе. Маджид ибн Султан, из Адуана, что рядом с Сальтом, приехал, чтобы узнать правду о нашей атаке на Амман. Позже вечером на севере раздался треск винтовок, и Талал эль Харейдин, мой старый товарищ, нарушая спокойствие, прибыл галопом, а позади него было сорок или пятьдесят крестьян верхом...»
Создается впечатление, что целый народ поднимает оружие за общее дело — как в насмешку, именно тогда, когда самого Лоуренса от всего этого уже воротит. Есть подобные сосредоточения и британских имен: «В Каире был Хогарт, и Джордж Ллойд, и Сторрс, и Дидс», — также предназначенные для создания эпического эффекта, моментальной множественности.
Подробности, лишние для «истории», такой, как ее принято писать, существенны для эпоса. Он должен внушать чувство, что вся жизнь каким-то образом присутствует в нем и принимается во внимание. Лоуренс, как он не раз дает понять, в пустыне вел дневник. Если мы поверим его рассказу, что он потерял первый набросок рукописи «Семи столпов» вместе с большинством своих заметок на железнодорожной станции в Рэдинге — а Роберт Грейвс, например, не верил — тогда или его память сверхъестественно точна, или он упражняет свое воображение так же свободно, как любой автор художественной прозы. Как бы то ни было, мы чувствуем запахи, пробуем на вкус воду, едим пищу, видим промелькнувших путников. Мы узнаем бесконечное количество сведений о поведении верблюдов в целом, а также о том или ином отдельном животном в тот или иной момент. Самая притягательная сила «Семи столпов» — то, как в минуты напряженного действия Лоуренс умеет сплавить сведения, которые сообщил нам, и чувственные впечатления, которыми заразил нас, в столь живой рассказ, что, кажется, мы там побывали.
Но самая навязчивая масса деталей относится к самым трудным частям пейзажа. Можно оправдать дотошность, с которой Лоуренс описывает камни пустыни, тем, что усилия читателя вызвать в воображении все описанное схожи с усилиями человека и верблюда, которые их пересекают. Но и читатель, не готовый сделать полное усилие, останется с общим впечатлением пустынного величия, подходящим к целям Лоуренса. Он хотел написать «титаническую» книгу, и названия такого огромного количества камней сами по себе создают впечатление титанизма.
Еще один почитатель Ч.М.Доути, Хью Мак-Диармид, начал свою великую поэму 1930-х годов, «На поднятом берегу», с намеренно грозной батареи каменных слов:
«All is lithogenesis – or lochia,
Carpolite fruit of the forbidden tree,
Stones blacker than any in the Caaba,
Cream-coloured caen-stone, chatoyant pieces…»
(«Все это — образования камней или лохи, карполитовый плод запретного древа, камни, чернее, чем любой в Каабе, кайенский камень сливочного цвета, переливчатые куски...»)
И так еще двадцать строк, прежде чем начинается действие поэмы. Поэма эта — о жизни и сознании на пределе, в крайности, которой противостоит упрямая настойчивость каменной материи в природе, контрастирующая с человеческим непостоянством («Есть множество в мире разрушенных зданий, но нет разрушенных камней»). Интенсивность и эффектность описаний многим обязаны Доути, как может показать нижеследующий отрывок из «Пустынной Аравии». Он также иллюстрирует уникальный стиль Доути, отмеченный пунктуацией, которая кажется весьма прихотливой, хотя у автора, возможно, была какая-то тайная система:
«Умеренной была жара того летнего дня на всех этих высотах Харры, в 5000 футах над уровнем моря: разреженность воздуха, была нашим укрытием от крайностей солнца, которое сейчас светило на нас только по-дружески. Мы почувствовали легкое дуновение воздуха в более высоких долинах; тепловатый воздух широко струился над этой громадной вершиной горы. Где-то в лавовой почве мы видим желтоватую супесчаную землю под свободно лежащими камнями, туф или, может быть, это меловая скальная порода, которая на этой Харре лежит несколькими ступенями выше глубокого песчаника; и я обнаружил, что он обожжен до охры старым потоком лавы. Такая земля Харры чаще всего — широкое русло и берега из ржавых и базальтово-синеватых блоков (димс, ротм, которые по своей кристаллической природе ромбовидны упрямо тяжелые, как железо, и на звук как колокольный металл: лежащие вечно под пустынным ветром, гоняющим песок, они кажутся отполированными и сверкающими на солнце... Это титаническое запустение, кажущееся в наших глазах как будто неспособным породить жизнь, есть хорошая бедуинская земля».
Обозреватели «Восстания в пустыне» обычно находили влияние Доути на стиль Лоуренса, хотя, как сам Лоуренс возражал в частной переписке, он избегал его «скандинавского» синтаксиса и реставрированного, архаичного словаря. Он ответил на вызов «передоутить» самого Доути в точности своих геологических описаний. Результатом стало «эпическое» письмо особенного рода: протагонист Лоуренса разбивает лагерь посреди титанического природного окружения, которое служит домом для бедуинов, но глубоко чуждо европейцам. Один из авторских голосов Лоуренса в «Семи столпах» приходит в экстаз от пустыни; другой тоскует по зеленым полям Англии.
4
Легко найти в этой сложной книге материал, чтобы «доказать», что Лоуренс был прямолинейным расистом. Не только потому, что его терпение среди арабов часто оказывается на пределе — даже когда он говорит о них с любовью, то говорит в расистских терминах: категоризирующих, обобщающих, принижающих. Чтобы определить его позицию более тонко, можно сказать, что он — значительный пример «ориентализма», идеологического недостатка, подразумевающего принятие, или конструирование, образа восточного человека как полной противоположности европейцу, чья «европейскость», следовательно, определена как негатив этой предполагаемой лицевой стороны. «Ориентализм» порождает псевдознание. Прожив меньше десяти лет среди жителей Востока, Лоуренс чувствует себя уполномоченным делать о них авторитетные обобщения. Его читатели поверят ему, потому что он подтверждает их предрассудки.
Мнения Лоуренса об арабах являются не просто, и даже не в первую очередь, результатом прямых наблюдений. На него серьезно влияли взгляды Доути и еще одного личного наставника, Уилфреда Скоуэна Бланта. Как ярко показала Кэтрин Тидрик в своем труде о британских писателях "Влекущая сердца Аравия" (1989), такие ключевые идеи, как предпочтение неиспорченных бедуинов перед усложненными, вестернизированными арабскими горожанами, и вера в то, что шерифы Мекки — вожди арабов по праву и по природе, пришли к Лоуренсу от этих старых людей и из их трудов. Романтический патернализм тори может быть рассмотрен как базовая позиция Лоуренса, с которой он презирал современную бюрократию и пороки современного, торгашеского, высокотехнологичного, западного образа жизни.
Но на самом деле это позиция только одного из Лоуренсов, присутствующих в «Семи столпах». Есть там другой Лоуренс, который радуется поездкам в бронемашине Роллса, восхищен отвагой и успехом британского пилота в воздушном бою во время атаки на Дамаск, и видит этот город, со всеми его современными сторонами, в роли надлежащей столицы для арабского государства. Есть Лоуренс, который осознает присутствие внутри себя нескольких Лоуренсов, в том числе и тех, одни из которых от всей души «арабские», а другие, весьма сознательно и с гордостью, «английские». Существует Лоуренс — почти пацифист, питающий отвращение к убийству, и Лоуренс, который с циничным «реализмом» сообщает о бойне турок. Изменение регистров стиля движутся от одной лоуренсовской сущности к другой. На одном краю у нас темный, претенциозный и часто малопонятный мрачный мыслитель в ницшеанском духе, на другом — автор ясной, отточенной прозы, рисующей действие и с юмором повествующий о бедуинских привычках в пище. Использование «персон», масок — сознательный прием Паунда, Йитса и Элиота, позволяющий выразить различные и даже противоречивые точки зрения одного и того же автора. Один из Лоуренсов видит себя актером на сцене, и сообщает нам об этом, но в действительности все эти Лоуренсы разыгрывают роль. Текст не навязывает нам единой точки зрения — ориенталистской, империалистской, ностальгической или «современной».
Использованию слов «мы», «нас», «наш» в «Семи столпах» стоит уделить пристальное внимание. Коннотации этих простых слов исключительно переменчивы. Они часто передают «скромное» желание Лоуренса показать, что он составляет планы и действует не один. Так, в главе 6: «Нас было немного; и почти все мы сплотились вокруг Клейтона...» Понятие «мы» здесь охватывает сторонников шерифов в британских военных кругах Каира. В главе 15, когда Лоуренс встречается с Фейсалом, это прямолинейное британское «мы» расширяется. «Мы выпустили на свет страстные антитурецкие чувства» — это «мы» может (и должно) включать Фейсала, его отца и братьев. В главе 20 Лоуренс, по просьбе Фейсала, надевает арабский наряд. Те «мы», что укрепляют после этого оборону Йенбо, очевидно, не только британские советники, но и египетские войска, и арабы Фейсала. «Мы», что «заполняли долину до самых берегов нашим сверкающим потоком», в главе 23 — видимо, все войска Фейсала на марше, а те «мы», которые «были веселой компанией» в главе 24 — все, кроме самого Лоуренса, арабские вожди.
Но в начале главы 32 слова «мое» и «наше» различным образом выражают дистанцию между Лоуренсом и его арабскими товарищами. Когда он говорит о «моих аджейлях», он имеет в виду, что он один, единственный, в патерналистском смысле, является руководителем этих представителей клана. Когда он утверждает, что после трудного перехода «вид с гребня послужил нам наградой», это «мы» кажется королевским, как в словах королевы Виктории «мы не удивились». Здесь и в других местах Лоуренс, похоже, приписывает арабам собственные чувства трепета и восхищения перед их землей. Поскольку у него нет абсолютно никаких гарантий этого, и он не упоминает рядом с собой в равной степени чувствительного британского сотоварища, «мы» должно быть прочитано как превосходная степень «я». «В нас, — говорится в главе 41, — очертания скал постоянно вызывали раздумья и удивление». Но из следующего абзаца мы видим, что Лоуренс едет рядом с суровым бедуинским воином Аудой, который вряд ли удивлен пейзажем, он, скорее всего, принимает его как должное. Не состоит ли это «для нас» в близком родстве со словом «мы» путеводителей для туристов: «Входя в церковь, слева мы видим...»? Может быть, это «мы» включает читателей Лоуренса? .Тогда в главе 43 Ауда не дает «нам» возможности вступить в «великий Нефуд, знаменитые пояса песчаных дюн, которые отрезают Джебель-Шаммар от Сирийской пустыни», и которые «в числе известных путешественников пересекали Палгрейв, Бланты и Гертруда Белл». Ауда не стал отвлекаться от своего похода ради туристических капризов Лоуренса, проворчав, что люди ходят в Нефуд только «по необходимости, когда совершают набеги». Описывая (или выдумывая) этот эпизод, Лоуренс комически ниспровергает культ арабской живописности, которому многие его страницы верно служат.
Эта сцена может ниспровергнуть также и понятие «мы» в главе 45. Лоуренс все еще вместе с бедуинскими иррегулярными силами. Тот Лоуренс, что выступает в этой главе, высокопарно заявляет, что: «Долгий совместный поход сделал союзниками наши умы и тела. Неверная цель была в наших мыслях днем и ночью, сознательно и бессознательно мы тренировали себя, сокращая нашу волю до единственной цели, которая часто поглощала эти странные минуты бесед у вечернего костра». Все это предполагает, что таким людям, как Ауда, передана была «цель» Лоуренса — независимое арабское королевство. Как документ восстания, эти слова кажутся совершенно ненадежными. Как указание на навязчивую идею одного из Лоуренсов, они очень интересны — поскольку это, конечно же, тот Лоуренс, который «сокращает свою волю» до единственной цели и придает мало значения первичным мотивациям бедуинов — золоту и грабежам.
В главе 65 еще один Лоуренс, нетерпимый английский патриот, раздражен «своими» бедуинами, которые «не способны были и десяти минут просидеть на месте, им надо было постоянно ерзать, что-то делать и говорить. Этот недостаток ставил их значительно ниже бесстрастных англичан в долгом, утомительном напряжении ожидающей войны... В тот день они нас (т.е. Лоуренса и его английского коллегу Стокса) очень разозлили». Позже, в главе 82, когда рядом с ним оказываются несколько соотечественников, Лоуренс наслаждается «английской речью и смехом вокруг костра», под чай и консервы. «Для меня это было праздником, когда рядом не было ни одного араба, перед которым приходилось бы разыгрывать мою утомительную роль». В предыдущей главе Лоуренс открыто писал о своих раздробленных «я», имея в виду дихотомию тела и духа. Политически и идеологически его «я» также раздроблены, и одно из них верит, что он разделяет с арабами, как не может разделить с британцами, нечто очень эмоционально важное для него. Единственной новой идеей, которая появилась у Лоуренса об арабах, указывает Кэтрин Тидрик, было его понятие о том, что они относились к трудностям как к надлежащему укрощению плоти, радовались им и разделяли его вкус к физическому уничижению. Это именно тот Лоуренс, кающийся, квази-Христос, что переживает выдуманное избиение в Дераа.
Последние слова повествования подчеркивают тему внутреннего разделения. В Дамаске Алленби неохотно соглашается отпустить Лоуренса. «И вдруг сразу же я понял, как мне этого жаль».
Одержимость стилем во многом объясняет, почему Лоуренс производил на свет «Семь столпов» так медленно. Он хотел показать совершенное мастерство и никак не мог почувствовать, что пишет достаточно хорошо. Но, при таком предмете книги, его нерешительность и беспокойное непостоянство — это достоинства. То, что могло бы стать просто рассказом об империалистическом триумфе в духе «Газеты для мальчишек», ложно скромным, но в действительности хвастающимся «английскими» добродетелями, было спасено модернистской иронией и саморазоблачением — и стало впечатляющим свидетельством человеческой сложности. Текст Лоуренса нельзя ограничить рамками расизма и империализма его времени, который иногда им принимается, а иногда оспаривается. Поэтому он, что важно, остается живым — это не полезный том историографии, даже не правильный исторический документ, но труд с высокими литературными притязаниями, находящийся, как и надеялся на это Лоуренс, в традиции Мелвилла и Достоевского, и в одном ряду с трудами Йейтса, Элиота и Джойса. Один из главных героев, возможно, Ауда — гордый, гневный боец пустыни, с неутолимой жизненной силой и анархической сущностью, человек, о котором слагают песни. Другой же, разумеется, — манипулятор всех Лоуренсов, автор, подобный Протею, знающий, что он вовсе не Ауда, не Ахав, не принц Гамлет (и не собирается таковым быть), но эстет с весьма нечистой совестью.
Ангус Калдер
Эдинбург, 1996