Тогда как раз было в обычае сводить в поэтических произведениях на землю горние силы...
Ф.Достоевский. Братья Карамазовы
Господь терпел — и нам велел:
Ведь он, — подумай! — всей вселенной
Для нас с тобой не пожалел,
Для упражнений мысли тленной...
Б.Заходер. Постмодернизм
Ф.Достоевский. Братья Карамазовы
Господь терпел — и нам велел:
Ведь он, — подумай! — всей вселенной
Для нас с тобой не пожалел,
Для упражнений мысли тленной...
Б.Заходер. Постмодернизм
Для начала: почему в мои ненаучные разыскания попали истории, рассказанные на темы Библии? Ведь, строго говоря, для человека ее свидетельства со всеми ее чудесами столь же достоверны и историчны, как «Повесть временных лет» или биография Жанны д’Арк. Так при чем тут история вторичной литературы, тем паче — фанфикшена, если первоисточник здесь такой, что первичнее просто не придумаешь?
И все же мне кажется, что есть причины, по которым из этой группы повествований тянется к нашему вопросу некий исторический корешок. Если мы не можем привести источник сведений, откуда черпали Гомер и Эсхил, то здесь в фундаменте всех последующих повествований лежит именно письменный текст, причем не просто письменный, а священный, то есть по определению самодостаточный, исчерпывающий себя своей полнотой, неизменяемый и недополняемый. В этом плане даже исторический документ кажется более уязвимой, потому что его может опровергнуть другой документ. А дальше мы видим, что человечество именно этим и занимается — на протяжении всей истории литературы изменяет, дополняет, прибавляет, убавляет, драматизирует, перетолковывает, перекодирует, даже спорит с Библией в своих повествованиях. И ладно бы этим занимались только ученые в богословских (или же материалистических) трудах, в проповедях, объяснениях, толкованиях — нет, именно в художественной форме, снова и снова, человек пишущий упорно обращается к этой теме! Я не стану утверждать, что, не будь книг, выросших из Книги Книг, не вырастали бы книги и из книг обыкновенных, что, раз уж попал сюжет из устной традиции в переплет, то и оставался бы он в пределах этого переплета — однако какая-то связь во всем этом, мне кажется, есть... И потому без библейской главы все равно мне придется считать свой труд неполным, а стало быть, вот она, эта глава. Как обычно, ничего потрясающе нового здесь не будет, а будет попытка некоего дайджеста, в котором я даже не надеюсь ничего не упустить.
Предупреждение. Лично я в принципе не задаюсь вопросами веры и не отношу себя ни к одной религии. Именно по этой причине смущать или ранить чувства людей верующих мне очень не нравится. Я не имею дела со Священным Писанием и не занимаюсь вопросом его боговдохновенности, не излагаю "свою версию" и не имею ровно никакой богословской компетенции. Я занимаюсь историями, которые сочиняли люди в меру своего разумения. Какие-то из них вполне благочестивы, какие-то проникнуты сомнением, а какие-то и вовсе, может быть, кощунственны. В мои намерения не входило их разделять по сортам. Мое отношение к каждому источнику можно, наверное, понять косвенно, но в основном я стараюсь предоставить "пару слов" каждому.
По этой причине каждый должен выбирать сам, читать или не читать все, что изложено под морем и в комментариях. Возможно, подвергать себя этому испытанию не следует. В принципе все, что я излагаю так многословно, можно узнать, пройдя по трем ссылкам:
www.krotov.info/library/bible/comm2/literatu.ht...
www.eleven.co.il/categ/1806
lib.ru/HRISTIAN/
А то, что я тут вытворяю, большей частью читать не требуется - появилось оно здесь потому, что лично мне, с моим чудовищным стремлением к завершенности, надо было это написать. И ни для какой другой, тем паче оскорбительной, цели.
Предупреждение второе. По той же причине я не разделяю истории о Боге и истории о дьяволе. Большинство из них чрезвычайно трудно расцепить, а остальные, где враг рода человеческого действует один, пристегнуты "за компанию", чтобы отдельно на них потом не отвлекаться. Так что Сатана фигурирует здесь как один из персонажей Библии, а с большой буквы пишется, потому что уменьшительное от Сатанаила. Dixi.
Предупреждение третье. Так называемых спойлеров, то есть раскрытия сюжетных ходов, которые автор склонен прятать до конца повествования, здесь тоже немереное множество. Повторно напоминается про свободный выбор.
Ну и начнем, наконец. Продолжение в комментах. Что касается разделения самой Библии на канон и апокриф, то Ветхий Завет в этом плане поделен между двумя религиями: некоторые его части, которые входят в христианский канон, считаются апокрифом в иудаизме — в частности, книга Товита, книга Юдифь, дополнения к книге Эсфирь, Премудрость Соломона, Песнь о трех праведных отроках, история Сусанны и старцев, первая и вторая книга Маккавеев. Но есть и сочинения древних времен, которые не входят в канон ни одной религии, а признаются чисто художественными. Пожалуй, наиболее известный такой апокриф, разошедшийся по миру на многих языках — сказание об Иосифе и Асенефе, дочери знатного египетского вельможи. Фольклорный сюжет про строптивую невесту, отвергающую всех женихов подряд, в сплаве с библейской историей обрел новые черты. Здесь любовь заставляет надменную Асенефу не только покориться «сыну пастуха из земли Ханаанской», да еще имеющему за плечами обвинение в порочной связи, но, прежде всего, презреть родных египетских богов ради Единого, чтобы не оказаться недостойной своего избранника — ведь тот осквернением считает любой контакт с «женой иноплеменной», почитающей идолов. Единственный жест доброй воли, который он вправе для нее сделать — молиться своему богу о том, чтобы египтянка обратилась в истинную веру, и молитвы обоих не остаются без ответа: ангел нисходит к Асенефе, чтобы она смогла прервать свое покаяние, приобщиться к избранному народу и соединиться с любимым. Однако счастью молодых уже готов помешать сын фараона, имевший и сам виды на Асенефу — он в очередной раз подговаривает сводных братьев Иосифа погубить его и похитить его жену. Но против божьей помощи бессильно любое оружие: всю группу захвата, числом сорок восемь воинов и включая сына фараона, с легкостью расстреливает камнями в лоб малолетний Вениамин, а самого организатора акции спасают только слова Левия: «Брат мой, не делай этого, ведь мы поклонники Божии, и не подобает почитателю Бога отплатить злом за зло, да и некому – попирать или доконать до смерти попавшего в руки врага». И закончилось бы все вполне идиллически, если бы сын фараонов на третий день не умер...
Сохранился иудейский апокриф «Вознесение Моисея», датированный между 7 и 30 гг. н.э., в котором пророк описывает своему преемнику Иисусу Навину будущее еврейского народа, а также призывает к вооруженному сопротивлению, приближающему наступления царства Божьего. Позже широкое распространение по миру получил более поздний апокриф о том, как в Ноевом ковчеге оказался дьявол – оказывается, ему удалось пробраться туда под подолом у супруги патриарха, и, таким образом, по словам древнерусской версии, оставшейся в сборниках-Палеях, «потопа прошла, а грех остался». Библейские сюжеты осваивались и в драматической форме: первой известной нам драмой такого рода был «Исход из Египта», написанный александрийским поэтом Иезекиилем во 2 в. до н.э., на греческом языке и в духе греческой трагедии.
С Новым же Заветом история складывалась еще сложнее, так как христианское учение сначала распространялось в устной форме, через странствующих проповедников, которые свидетельствовали о деяниях и воскресении своего Учителя и излагали его учение в форме притч, назидательных рассказов и откровений. Так оно расходилось по Малой Азии и Египту, греко-римскому Средиземноморью, а дальше, со 2 в.н.э. — в Месопотамию, Сирию, еще спустя века — в Судан, Абиссинию, Грузию и Армению, Иран, Центральную Азию, Китай... Когда эти рассказы, наконец, стали записываться, получилось их великое множество. До нас дошли сведения о существовании Евангелий от Петра, от Филиппа, от Андрея, от Варфоломея, от Никодима, от Иуды, по два — от Фомы и от Марии, два дополнительных, сверх канонических, Евангелия от Марка и одно такое же «от псевдо-Матфея», от египтян, от ессеев, от евреев, от ебионитов... Особняком стоит «Евангелие Евы», записанное ей якобы со слов эдемского змия, которое цитирует святой Епифаний, и откуда нам известны лишь слова: «...Я был на высокой горе, и узрел великого человека рядом маленького, и услыхал громовой голос, и приблизился, чтобы расслышать глаголемое. И он изрёк: "Я - ты, и ты - Я, и где ты, там и Я, и Я во всём, и где бы ты ни пожелал, собираешь ты Меня и, собирая Меня, собираешь и себя...» Многие из них сохранились лишь в переводах на коптском языке, сделанных в III—IV вв. н. э., но предполагается, что существовали греческие оригиналы, восходящие ко 2 в.н.э. Предпринимались попытки создать некое «сводное» Евангелие: судовладелец Маркион в своем сочинении «Антитезы» пытается изложить христианское учение, «очистив» его от ветхозаветного наследия, принимая за основу лишь Евангелие от Луки и десять посланий Павла (правда, при этом он договаривается до того, что считает Христа вовсе лишенным человеческой природы), а писатель Татиан пишет на греческом свой «Диатессарон» («по четырем»), причем к четырем каноническим Евангелиям негласно прибавляет еще и Евангелие евреев. По свидетельству епископа Иринея в 3 в.н.э., чье сочинение «Против ересей» — порой единственное свидетельство о неканонических евангелиях, дальше всех зашла гностическая община некоего Валентина: свое сочинение они «скромно» называли Евангелием Истины!
Все эти свидетельства, как обычно бывает при такой их массе, в достаточной мере противоречивы и порой добавляют к каноническим Евангелиям весьма неожиданные тезисы. Вот высказывание из Евангелия от Филиппа: «Свет и тьма, жизнь и смерть, правое и левое - братья друг другу. Их нельзя отделить друг от друга. Поэтому и хорошие - не хороши, и плохие - не плохи, и жизнь - не жизнь, и смерть - не смерть». А такую проповедь против лицемерия излагает Евангелие от Фомы: «Иисус сказал: Не лгите, и то, что вы ненавидите, не делайте этого. Ибо все открыто перед небом. Ибо нет ничего тайного, что не будет явным, и нет ничего сокровенного, что осталось бы нераскрытым». Зато в Евангелии евреев более связно и логично, чем у Матфея, излагается притча о талантах: там раб, спрятавший, но сохранивший деньги, получает лишь порицание, а суровая кара ждет третьего раба, который растратил хозяйские деньги «с блудницами и флейтистками». На фоне эпохи инвестиционных кризисов такому подходу нельзя не порадоваться. А Евангелие от Петра рисует красочную картину выхода Иисуса из гробницы — прямо на глазах у римского караула: «И когда воины увидели это, они разбудили центуриона и старейшин, ибо и они находились там, охраняя (гробницу). И когда они рассказывали, что видели, снова увидели выходящих из гробницы трех человек, двоих, поддерживающих одного, и крест, следующий за ними. И головы двоих достигали неба, а у Того, кого вели за руку, голова была выше неба».
Чувствуется также, что авторы евангелий (кем бы они ни были и когда бы ни писали) еще не вполне забыли о спорах апостолов за первое место. Если в Евангелии от Матфея апостол Петр первым признает в Христе Сына Божьего, то в Евангелии Фомы Петр считает его всего лишь ангелом, а ближе всех к истине подходит сам Фома: «Мои уста никак не примут сказать, на кого Ты похож». А в Евангелии Иуды, найденном не так давно, эта роль выпадает Искариоту: «Иуда сказал ему: «Я знаю, кто ты и откуда явился. Ты из царства бессмертных Барбело. И я не достоин раскрыть имя пославшего тебя». В этой версии тайное знание передается от Иисуса, смеющегося над благодарственными молитвами учеников, именно Иуде: оказывается, этот мир вместе со звездами, Адамом и Евой на самом деле порожден парочкой демиургов по имени Яалдабаоф и Саклас, сиречь «дурак», а миссия самого Иуды — «ты принесешь в жертву человека, чьим телом я облечен» - короче говоря, налицо все основные положения гностической доктрины. У Марии Магдалины, разумеется, главным доверенным лицом в общине выступает лично она — Иисус тоже рассказывает ей о метафизическом странствии души, причем не посвящает в это больше никого из апостолов: «Петр сказал Марии: "Сестра, ты знаешь, что Спаситель любил тебя больше, чем прочих женщин. Скажи нам слова Спасителя, которые ты вспоминаешь, которые знаешь ты, не мы, и которые мы и не слышали". Мария ответила и сказала: "То, что сокрыто от вас, я возвещу вам это». Кстати, не все ученики способны поверить ее рассказу, чем доводят несчастную до слез, и лишь заступничество Левия защищает Марию от обвинения во лжи.
«Евангелие Никодима», созданное предположительно около 3 в.н.э., состоит из двух частей — исторической (допрос Иисуса и суд над ним) и метафизической (сошествие Христа в ад). Первая часть интересна, в частности, тем, что в ней среди народа находятся свидетели не только против Иисуса, но и в его пользу – так, бывший слепой свидетельствует: «И проявил (Он) ко мне милосердие, и положил Свои руки на очи мои, и я тотчас прозрел". И другой вскочил и сказал: "Я был горбат, и исправил (Он) меня словом Своим". Еще один вскочил и сказал: "Я был прокажен, и очистил (Он) меня словом Своим». А во второй части используется любопытный композиционный прием: после смерти Иоанна Предтечи вокруг него собираются в аду (ведь рай еще не открыт для душ людей!) все ветхозаветные пророки, что дает повод свести воедино все их предсказания о грядущем Мессии. Пророки ликуют, а вот Аду (читай Гадесу) остается только ужасаться, когда дьявол сообщает ему, кого он должен принять к себе: «Тот ли это, Который взял тогда Лазаря? Если Тот, то избавь меня, не води Его сюда! Один голос Его меня тогда устрашил и лишил всей силы. Этого ли Иисуса ты велишь мне заточить? Да Он, если явится сюда, всех, кто у нас есть, выведет!»
Если в первых Евангелиях заботились больше о том, чтобы передать слова Учителя и суть нового учения, то последующие обрастают биографическими, бытовыми и в особенности «чудесными» деталями. Весьма любопытны рассказы о детстве Иисуса от некоего Фомы Израильтянина: основатель христианства в юном возрасте предстает скорее грозным, чем милосердным божеством, с которым вовсе не уютно жить по соседству. Так, по словам Фомы, однажды (в субботу!) юный Иисус играл, лепя из глины птичек, а когда встревоженный Иосиф спросил его, зачем он это делает, мальчик хлопнул в ладоши, и глиняные воробьи разлетелись. «Но сын Анны книжника стоял там рядом с Иосифом, и он взял лозу и разбрызгал ею воду, которую Иисус собрал. Когда увидел Иисус, что тот сделал, Он разгневался и сказал ему: Ты, негодный, безбожный глупец, какой вред причинили тебе лужицы и вода? Смотри, теперь ты высохнешь, как дерево, и не будет у тебя ни листьев, ни корней, ни плодов». Когда же родители этого и других пострадавших от проклятий Иисуса детей пришли к Иосифу жаловаться на его чадо («раз у тебя такой сын, ты не можешь жить с нами или научи Его благословлять, а не проклинать»), малолетнее божество еще и лишило обвинителей зрения. Правда, потом по его же слову все исцелились, но «после того никто не осмеливался перечить ему, чтобы не быть проклятым и не получить увечье».
Средним векам мы обязаны еще одним Евангелием детства, известным под именем псевдо-Матфея (автор, желая придать своему творению вес, ссылался на то, что его якобы записал сам апостол Матфей). Это сочинение носило название "Книга о рождении Благодатной Марии и детстве Спасителя". По существу, она состояла из двух апокрифов, которые иногда выступали под отдельными заголовками - "Книга о рождении святой Девы" и "Книга о детстве Спасителя". В частности, на пути в Египет Святое семейство сопровождают львы вместе с быками и ослами, а от одного вида божественного Младенца египетские идолы рассыпаются в прах. Но и в этом евангелии юному Иисусу тоже радуются не все, и один из его ученых противников даже предсказывает его дальнейшую судьбу: «И начал тогда он кричать: "Может ли жить Дитя это на земле? Оно заслуживает, напротив, быть распятым на большом кресте, ибо затушит Оно всякий огонь и посмеется над любым учением».
Нарастает интерес писателей и к тем, кто окружает фигуру Спасителя: так появляется «История Иакова о рождении Марии» (Иакова того, что был сыном Иосифа от первого брака), или «Протоевангелие Иакова». Оно окружает жизнь матери Иисуса чудесами, начиная с рождения у пожилых родителей и кончая историей замужества девушки, изначально посвященной храму, включая также все перипетии неприятнейшего разбирательства по поводу ее нежданной беременности и испытания, доказывающие непорочность Марии. Также распространяется сказание об успении Марии, возвещенном ей тем же архангелом Гавриилом, что принес ей благую весть о будущем рождестве Иисуса, и сопровождающемся такими невероятными событиями, как одновременное появление солнца и луны. «Книга Иосифа Плотника» — напротив, не очередной бытовой рассказ, а история о посмертной судьбе души благочестивого старца, который покидает мир в горестных покаянных молитвах, но после смерти не только попадает в рай, а становится святым заступником, распространяющим свою благодать даже на автора апокрифа: «И кто опишет повесть твоей жизни, твоих испытаний и твоего расставанья с миром и эту речь, вышедшую из Моих уст, того Я поручу твоей охране, пока она пребудет в этой жизни. И тот, у кого родится сын и он назовет его Иосифом, - тот не узнает ни нищеты, ни вечной смерти».
Не обошли апокрифические повествования и противников Иисуса. Судьбе Понтия Пилата посвящены целых два апокрифа — «Смерть Пилата» и «Обращение Пилата», причем в обоих старый и больной император Тиберий карает его за то, что он предал смерти великого чудотворца, который мог бы излечить кесаря от недугов. Правда, если в первой версии опальному прокуратору хватило ума лишь на то, чтобы немного задержать исполнение своего приговора, пользуясь чудотворными свойствами туники Христа, во второй ему удается свалить всю вину на мятежных иудеев, что выливается в карательную экспедицию, рассеявшую их племя по всему миру. К тому же на месте казни Пилат обращается к богу с молитвой «не наказывать его вместе со зловредными евреями», и его слышат на небесах: «И как только окончил Пилат молиться, раздался голос с неба: «Благословляют тебя все колена и все отцы народов за то, что из-за тебя исполнились все пророчества обо Мне. И во время Второго пришествия Моего ты сам будешь свидетелем, когда буду Я судить двенадцать колен Израиля и тех, кто не принял имени Моего». О роли «зловредных евреев» в исполнении указанных пророчеств небесный глас не упоминает.
А вот попытка, наоборот, увязать христианство с иудаизмом: в апокрифе «О священстве Иисуса Христа» от имени иудея, из конъюнктурных соображений не желающего принимать христианство, но сочувственно относящегося к этому учению, рассказывается, что Иисуса, еще до того, как он начал проповедовать, избрали священником иерусалимского Храма вместо одного из умерших священников. Сам автор подтверждает версию своего «собеседника» ссылкой на Священное писание, понятое, правда, в духе его времени: ведь если Иисус входил в синагогу и читал проповеди, то кто может этим заниматься, как не священник?
К 5 в.н.э. положение более-менее стабилизировалось, были утверждены четыре канонических Евангелия, а все прочее стали считать апокрифом; впрочем, истории о матери Иисуса и о его сошествии в ад не возбранялись к чтению верующими и частью вошли в христианские обряды ("История Иакова о рождении Марии", сочинение "Об успении Марии", Евангелие от Никодима), но часть апокрифов попала под запрет, в особенности сочинения гностического толка. Это, впрочем, не мешало хождению в народе новых сказаний – как на сюжеты Ветхого Завета, так и Нового. Наиболее известное собрание подобных сказаний в Европе — «Золотая легенда» Якопо из Варацце (иначе Иакова Варагинского). Так, в сказании о кресте повествуется об обретении императрицей Еленой креста Христова с помощью некоего иудея по имени Иуда. Хоть этот поступок был и не добровольным (императрица повелела заточить его в яму и мучить голодом), он мистическим образом уравновешивает поступок Иуды-предателя: «Тогда вскричал дьявол в воздухе: - Иуда, что ты сделал?! Ты делаешь противное тому, что сотворил иной Иуда, ибо через него я получил немало душ, а через тебя многие потеряю, через него я правил людьми, а через тебя потеряю царство мое, и потому я не скупясь накажу тебя, пришлю того, кто казнит тебя».
Средневековая русская литература была наполнена сказаниями, восходившим к византийским образцами и распространявшимся в сборниках ("Сказание Иеронима об Иуде предателе", "Легенда о кровоточивой жене Веронике", "Сошествие Христа в ад", "Соломон и царица Савская", "Повесть о Соломоне и Китоврасе", "Суды Соломоновы", "Повесть о Вавилоне граде"). В «Сказании об Адаме» бог еще до грехопадения показывает прародителю во сне «свою смерть, и распятие, и воскресение, и предвидел он вознесение за пять тысяч пятьсот лет. И увидел Адам Господа распятого, и Петра в Риме ходящего, а Павла в Дамаске обучающего народ, проповедующих воскресение Господа и то, как вознесся он». А сказание о хождении Богородицы по мукам, которое с таким воодушевлением упоминает Иван Карамазов (мы с ним тоже еще встретимся), продолжает традицию описания странствий души по загробному миру и ни с чем не сравнимые муки грешников, терзаемых в аду. Но, наверное, впервые героиня предпринимает такое активное заступничество, превосходя в милосердии к осужденным христианам всех святых, даже самого бога: «Богородица воздела руки к благодатному сыну своему и сказала: «Помилуй грешников, Владыка, так как я видела и не могу переносить их мучений, пусть буду и я мучиться вместе с христианами». И раздался голос, ей говоривший: «Как я помилую их? Вижу гвозди в дланях сына моего, и не знаю, как можно их помиловать». Все святые и мученики молят Бога о спасении грешных христиан, но Мария настаивает на этом, когда всем остальным уже нечего сказать. После того, как все «оправданные» полегли ниц перед престолом всевышнего, он согласился хотя бы даровать покой грешным христианам от Великого четверга до Троицына дня. И, наверное, не случайно эта история постоянно попадала в списки запрещенных книг...
Однако духовенство и само уже стало, помимо проповедей, публицистических и теоретических сочинений, создавать художественные произведения на библейские сюжеты, особенно стихотворные. Преподобный Ефрем Сирин пишет поэмы о жертвоприношении Авраама, о пророках Илии и Ионе, а Григорий Назианзин в манере классической античной поэзии излагает священную историю ("Египетские казни", "Моисеево Десятословие", "Чудеса прор.Илии и Елисея", "Родословие Христово", "Чудеса Христовы", "Притчи Христовы" и др.) В Египте Нонн Панополитанский перелагает Евангелие от Иоанна гекзаметром, а в Сирии Иаков Серугский повествует в стихах о ветхозаветных сюжетах; в 4 в. поэт Ювенк пишет стихотворное переложение Евангелий, в 5 в. Целий Седулий — поэтический эпос «Пасхальная песнь», а в 7 в. появляется поэма Георгия Писиды «Шестоднев» о сотворении мира, породившая вслед серию и других «Шестодневов». Иисус появляется в древнесаксонской эпической поэме «Гелианд», представая в ней могущественным монархом; в Галлии Авит слагает лат. поэму на сюжет Кн.Бытия, Аратор - перелагает в стихи Деяния, Венанций Фортунат пишет знаменитый гимн о Страстях Христовых, а английский поэт Куневульф на древнеанглийском языке повествует о судьбах апостолов и о самом Христе в одноименных стихотворных сочинениях. Серию коротких стихотворений на ветхозаветные сюжеты создает в 12 в. Федор Продром, а Адам Сен-Викторский становится автором гимнов на библейские темы. И, конечно же, Данте Алигьери в своем путешествии из Ада в Рай просто не может, устами Вергилия, не рассказать о том же пути библейских героев:
"Я был здесь внове, - мне ответил он, -
Когда, при мне, сюда сошел Властитель,
Хоруговью победы осенен.
Им изведен был первый прародитель;
И Авель, чистый сын его, и Ной,
И Моисей, уставщик и служитель;
И царь Давид, и Авраам седой;
Израиль, и отец его, и дети;
Рахиль, великой взятая ценой;
И много тех, кто ныне в горнем свете.
Других спасенных не было до них,
И первыми блаженны стали эти".
Так что в «Аду» из библейских персонажей мы видим лишь Иуду Искариота, терзаемого наряду с Брутом и Кассием тремя пастями дьявола в самом подножии ада, «внутрь головой и пятками наруже», да еще, пожалуй, там присутствует царь Немврод, проектировщик Вавилонской башни, обреченный не только на вечные муки, но и на вечное отъединение от всех языков:
..."Rafel mai amech
Izabi almi", - яростно раздалось
Из диких уст, которым искони
Нежнее петь псалмы не полагалось. (...)
И мне: "Он сам явил свой истый лик;
То царь Немврод, чей замысел ужасный
Виной, что в мире не один язык.
Довольно с нас; беседы с ним напрасны:
Как он ничьих не понял бы речей,
Так никому слова его не ясны".
И в «Чистилище» мы видим души упомянутых в Писании лишь опосредованно - в видениях рассказчика на пороге каждого из его кругов: так, ему являются действующие лица «Книги Эсфири», а затем Лия, собирающая цветы на лугу:
«Для зеркала я уберусь цветами;
Сестра моя Рахиль с его стекла
Не сводит глаз и недвижима днями.
Ей красота ее очей мила,
Как мне - сплетенный мной убор цветочный;
Ей любо созерцанье, мне – дела».
И лишь на высочайшем небе «Рая», среди лепестков небесной розы, предстают все праведники — мужчины (Адам, Моисей, апостолы) отдельно, а напротив них — Ева, Рахиль рядом с его Беатриче, Сарра, Ревекка, Юдифь и другие. Рассказчик дерзает даже на попытку описать видение божественной Троицы — хотя и сам признает ее непостижимой и непередаваемой словами:
О, если б слово мысль мою вмещало, -
Хоть перед тем, что взор увидел мой,
Мысль такова, что мало молвить: "Мало"!
На Востоке продолжают создаваться поэтические произведения на их сюжеты: так появилась поэма «Иосиф и Зулейха», приписываемая Фирдоуси, на сей раз посвященная печальной истории жены Потифара. Великий армянский поэт Нерсес Шнорали (Благодатный) в поэме «Сын Иисус» излагает события Нового завета в форме диалогов; при этом стихи его можно было петь, подобно поэме «Давид Сасунский». Там появляется даже диалог искупителя-Иисуса с искупленным Адамом:
Кромешный мрак Исус креста лучом рассек,
В аду плененных слуг своих ища.
Прихода господа сей знак Адам узнал,
Стыдом объят, он восхитился в страхе.
И длань пронзенную простер к нему Исус,
Рукой призвав, ободрил: «Не страшись!
Взгляни: я весь изранен за тебя,
Взгляни: земных проклятье терний на челе».
А вот сокрушается Мария, навсегда прощаясь со своим сыном, Иисус же кротко успокаивает мать:
«Господин мой и Сын мой! Кому ты меня поручаешь,
Мать и служанку твою? Ты на небо к отцу уходишь,
Кто о жизни моей позаботится,
Кто тебя заместит на земле?»
«О моя невинная голубка! Не терзайся сердцем
Страхами людскими. Я навеки с тобою,
Я твореньям моим опора Словом силы моей».
Драматизированное изложение библейских преданий стало также занимать немалое место в жизни и искусстве средневековой Европы. Сами по себе христианские обряды включают некоторое подобие драмы: так, кондаки преподобного Романа Сладкопевца нередко построены в форме диалогов. Постепенно из самой литургии выделялась литургическая драма: каждое рождество в храме разыгрывались истории о явлении Вифлеемской звезды и поклонении пророков младенцу Иисусу; а когда «действа» перешли с латыни на «народный язык», они стали мистериями — народными драмами на библейский сюжет. Первой драмой на англо-норманском диалекте было «Действо об Адаме» (около 1160), где дьявол, заставляя зрителей переживать и вновь надеяться, предпринимает несколько попыток соблазнить Адама, затем Еву — но успеха достигает, только оставшись с женщиной наедине в образе змия. С течением времени цикл рождественских представлений уже стал начинаться с самого сотворения мира — и продолжаться до самого Рождества, так что самая грандиозная «Мистерия Ветхого завета» продолжалась несколько недель, насчитывала 40 пьес и 50000 стихов и требовала участия 250 актеров. В период праздника Тела Христова каждый цех или торговая гильдия должна была представить свою религиозную пьесу. На Руси большой популярностью пользовалось «Пещное действо», разыгрывающее библейское сказание о трех отроках в огненной печи. В 15 веке перед зрителями предстают «Каин и Авель», «Авраам и Агарь», «Царица Эсфирь», «Навуходоносор», Ф.Белькари в 1449 году пишет мистериальную драму «Представление об Аврааме и Исааке». Также мистерии разрабатывают пасхальный сюжет (первым из подобных сочинений было «Действо о посещение Гроба», в дальнейшем появилось множество вариантов), менее распространены были «действа» о воскресении Лазаря, благовещении, обращении Павла, Иосифе и его братьях, пророке Данииле, притче о мудрых и неразумных девах...
Некоторым особняком здесь стоит «Действо об Антихристе»: не только понятным отделением от литургического обрамления, но и четкими политическими аллюзиями — ведь почти всю первую часть занимает рассказ о славных победах императора:
«Посмотри, как франки все нагло возгордились
И величество твое унижать пустились.
Власть твоей империи вовсе отвергают,
Раз твое владычество за грабеж считают.
Пусть они поплатятся за свое нахальство,
И в пример всем прочим накажет их начальство».
Разумеется, и непочтительные франки побеждены, и иерусалимский король чувствует, что престол колеблется под ним — но и император в конце концов вслед за ними покоряется Антихристу, соблазняющему мир своими чудесами в союзе с Лицемерием и Расколом:
«Стоит на престоле царском мне воссесть,
Властелины мира воздадут мне честь (...)
Христа люди обожают,
Чтят везде и уважают.
О нем память искорените всюду,
Пусть я вместо него прославлен буду».
Одержав победу над земными властителями, а также над Христианством, Иудейством и Язычеством (все эти аллегории - самостоятельные роли для актеров, как в той самой мистерии, что разыгрывается в «Соборе Парижской богоматери» Гюго), Антихрист утверждается на престоле — но, хвалясь своими достижениями, сам служит причиной своего краха, упомянув слова «мир и безопасность», на которых, согласно пророчествам, и должно закончиться его царство:
«Всем моим величьем, что давно предсказано,
Люди насладятся, как им предуказано.
А по их гибели в злой суете и горе
Мир и безопасность всех ожидает вскоре.
Тотчас раздается гром над головой Антихриста и, по его низвержении и бегстве его приверженцев, Церковь поет:
Вот человек, который не в Боге полагал крепость свою.
А я, как зеленеющая маслина, в доме Божием».
В 15-16 веке в рамках библейской темы появляется поэма о Деве Марии Якопо Саннадзаора, мистические гимны на темы Песни Песней слагает святой Хуан де ла Крус, а немецкий поэт Мартин Опиц создает переложение Псалтири и поэму "Юдифь", в которых его современники не могут не увидеть аллюзий на нынешнее положение Германии и негодования на иноземных захватчиков. Попытку свести воедино библейский сюжет, новомодные обращения к пастушеской античности и барочную преизбыточность красок предпринимает Фридрих Шпее в книге «Соперник соловья». У него пастух Дамон на золотой скрипке прославляет воскресение Христа, а вслед за ним и другие пастухи славят великого живописца-вседержителя, раскрасившего мир своими красками; сам Христос предстает в образе юного Дафниса, горе от смерти которого заставляет землю и небо укрыться трауром, слезы его обращаются в жемчужины, а капли крови — в рубины. А томящаяся по небесному жениху Христова невеста у Шпее поет «Любовные песни»: ее манят алые уста и лебединые руки жениха, высшим блаженством она почитает умереть на его груди, и даже ссылается на Купидона, пронзившего ее сердце тысячью стрел... Среди произведений Аретино есть «Вочеловеченный Христос» (1535), а в 1562 году М.Сэв из Лиона создал эпопею «Микрокосмос», начинавшуюся сотворением мира; примечательно, что он увидел в первородном грехе «благотворную ошибку», превратившую Адама в труженика и давшую ему возможность искупления. Темы Страшного суда развернуты в «Трагических поэмах» Агриппы д‘Обинье (1552-1630). Вслед за традицией «Шестодневов» появились поэмы «Дни творения» Торквато Тассо, «Неделя, или Сотворение мира» (1578) Гийома Саллюста дю Бартаса, а потом его же «Вторая неделя» (1584-1590).
Примерно в это же время происходит, пожалуй, самая значительная литературная сделка человека с дьяволом: в 1587 году И.Шпис перелагает в авторское повествование одну из легенд, окружавших исторического алхимика Иоганна Георга Фауста, результатом чего является «История о докторе Фаусте, знаменитом чародее и чернокнижнике». Вообще-то подобные легенды ходили обо многих ученых людях: так, в раннем средневековье популярностью пользовалась история монаха Феофила, рассказанная последовательно греком Евтихианом, Павлом Дьяконом и Готье де Куанси. Феофил, отчаявшись сделать карьеру на духовной стезе, продал душу дьяволу, но избежал ада благодаря чудесному заступничеству Девы Марии. Шписовский Фауст, в отличие от него, никакой формальной сделки с дьяволом еще не заключает. Но «мудрствующий» крестьянский сын, доктор богословия, который отринул Писание и увлекся медициной, астрологией и магией, прекрасно понимал, на что идет. Хотя на пороге смерти, раскаявшись и призывая к раскаянию студентов, чернокнижник все же надеялся, что дьявол возьмет тело, но оставит в покое душу. Затем Г.В.Видман публикует в 1599 году «Достоверную историю Фауста», после чего фигура инфернального доктора не сходит со сцен народных театров и периодически появляется на литературной сцене. Так, в 1604 году (уже после смерти автора) выходит пьеса «Трагическая история доктора Фауста» Кристофера Марло, в которой главный герой, прежде всего, стремится овладеть магией, чтобы использовать ее как инструментарий для получения материальных благ:
Волшебные круги, фигуры, знаки...
Да, это то, к чему стремится Фауст!
О, целый мир восторгов и наград,
И почестей, и всемогущей власти
Искуснику усердному завещан!
Соответственно, условия договора с дьяволом достаточно конкретны: Фауст требует за свою душу «двадцать четыре года наполненной роскошествами жизни и Мефистофеля себе в услужение. О судьбе своей души он пока что не заботится, утверждая, что за богатства и власть «много тысяч душ» отдать не жалко, и считая адские мучения басней для простаков, ибо:
Ад для него - Элизиум, где встретит
Его душа всех древних мудрецов.
Но, по мере того, как приближается час расплаты, вольнодумные иллюзии вылетают у чернокнижника из головы, и он шарахается из стороны в сторону, прислушиваясь то к ангелу добра, то к ангелу зла, не жалеющим для него своих увещеваний. Обычно голос тоски по небесам ему удается гасить земными наслаждениями, которых раз за разом требуется все больше: после прекрасных наложниц он вызывает саму Елену Троянскую, после овладения искусством вызывать гром и бурю — вступает в беседы с Гомером, запросто заходит в гости к императору и римскому папе (над последним, в образе невидимки, еще и вдоволь поиздевавшись), а когда все же пытается воззвать к Христу о милости, к нему является сам Люцифер, чтобы напомнить условия договора. Конечно же, приходит время, когда действительно становится слишком поздно, ад оказывается не античным Элизиумом, а настоящим пеклом с огнем и раскаленными вилами, и жалок оказывается заносчивый доктор перед лицом неминуемой расплаты:
Будь прокляты родители мои!..
Нет, самого себя кляни, о Фауст!
Кляни, кляни убийцу Люцифера,
Лишившего тебя блаженства рая! (...)
О, станьте же недвижны, звезды неба,
Чтоб навсегда остановилось время,
Чтоб никогда не наступала полночь!
Взойди опять, златое око мира,
Заставь сиять здесь вековечный день!
Иль пусть мой час последний длится год,
Чтоб вымолил себе прощенье Фауст!
Запомним эту отчаянную мольбу — когда-нибудь мы услышим ее совсем в другой редакции... А пока что, раз уж мы вернулись в театр, посмотрим, что происходит в это время с библейскими героями на его подмостках. Хотя в 1548 году мистерии подвергаются запрещению, но «священные представления» продолжаются и далее, уже как библейские драмы и трагедии, и не анонимные, а вполне авторские. Еще около 11-12 вв. автор византийской евангельской драмы «Страждущий Христос» (которым ранее считали Григория Назианзина) прямо заявляет, что будет говорить о Страстях языком Еврипида (чье влияние действительно находят там исследователи); теперь этому приходит самое время. Первой из таких пьес, у которых четко можно установить автора, был «Авраам жетрвоприносящий» Т.де Беза, поставленный в Лозанне в 1550 г. Как и в «Неистовом Сауле» Ж.де ля Тая (1572), критики прослеживают в нем греко-римское влияние и удаление от библейского стиля. В 1558 году в Венецианском гетто состоялась премьера пьесы «Эсфирь» на испанском языке, сочиненной марраном Шломо Уске. А.де Монкретьен в 1601 году в двух одноименных трагедиях обращается к судьбе Амана и Давида.
Духовные драмы (в том числе одноактные, известные под названием «аутос сакраментале») приобретают большую популярность в Испании: так, героями пьес Диего Санчеса в середине 16 века были Соломон, Авраам, Моисей и Давид, Фелипе Годинеса — Исаак, Давид, Хаман и Мордехай, Иосиф, Юдифь, а Микаэль де Карвахаль около 1575 г. написал драму об Иосифе. Поэма дю Бартаса о семи днях творения обрела сценическую жизнь в «Семи днях недели» Франсиско (Иосефа) де Касереса (1612). Тирсо де Молина обращался к Книге Руфь («Искусная сноповязальщица», 1634), а Лопе де Вега — к Книге Эсфирь. В изобилии создает духовные драмы Педро Кальдерон де ла Барка: Книга пророка Даниила предстает под его пером в ауто «Пир царя Валтасара» и «Mistica у real Babilonia», то есть «Вавилон мистический и Вавилон царский» (последнее, впрочем, можно перевести и как «Вавилон реальный»). В «Вавилонской башне» мы видим непокорного Хама, которому опустошенная потопом земля важнее благодатного ковчега и милее сияющей радуги, и его внука Нимрода, затевающего строительство великой башни только затем, чтобы увидеть с высоты, сможет ли он предпринять завоевание всей земли и установить свою «абсолютную монархию». Истину о том, что «Ревность — ужаснейшее чудовище в мире», доказывает история царя Ирода, который то хочет завоевать весь мир, чтобы его супруга Мариамна не могла знать зависти, то приказывает убить ее после его смерти, чтобы та не досталась никому, а под конец убивает ее сам и бросается в море, не успев даже организовать избиение младенцев... А в сочинении Кальдерона «К Богу ради государственных соображений» Дух, Мысль, Язычество, Атеизм и ветхозаветная Синагога вступают в запутанные отношения по поводу судьбы обращенного апостола Павла. Дьявол же появляется в драме Кальдерона «Необычайный маг»: на сей раз враг человечества пытается обольстить христианку Юстину, внушив ей любовь к язычнику и магу Киприану, что пытается проникнуть в суть истины без помощи откровения; результат получается необычным — Киприан обращается на путь христианства и становится святым мучеником вместе с Юстиной, а договор с дьяволом аннулирует в одностороннем порядке.
В Германии к библейским сюжетам не раз обращался нюрнбергский мейстерзингер 16 века Ганс Сакс: известны его пьесы об Эсфири, Иове, Адаме и Еве, Юдифи, Ироде, Каине и Авеле, Давиде, Сауле, а также поэма «Иов». Также на германской почве выросли драмы "Жертвоприношение Авраама" Безы, стихотворная драма "Сусанна" П.Ребхуна, "Иуда Искариот" Т.Наогеорга, "Истинный Сын" Б.Вальдиса. Ф.делла Балле в 1627 году пишет трагедии «Юдифь» и «Эсфирь», проникнутые сочувствием к угнетенному еврейскому народу. В 1699 г. Ицхак Кохен де Лара издал в Амстердаме «Достославную комедию о Хамане и Мордехае» все по той же книге Эсфирь, а также балладу об Иакове. С библейских драм, между прочим, начиналась история профессионального русского театра: перед царем Алексеем Михайловичем в 1672 году, в специально выстроенной «комедиальной хоромине» разыгрывалось переводное «Артаксерксово действо» на тему книги Есфири (трудно было не узнать параллель истории библейской царицы с судьбой недавно повенчанной с царем Натальи Нарышкиной). Затем последовали «Иудифь», «Жалостная комедия об Адаме и Еве», «Малая прохладная комедия об Иосифе», «Комедия о Давыде с Голиафом», «Комедия о Товии Младшем»... Пьесы на библейские сюжеты, наряду с переложением псалмов, писал Симеон Полоцкий: его «Комедия о блудном сыне», «Комедия о Навуходоносоре царе и трех отроках», «Комедия о Навуходоносоре и Олоферне», в традициях церковных представлений, наряду с назидательностью включают грубовато-комические жанровые сценки. А Дмитрий Ростовский стал автором рождественского музыкального «Ростовского действа», «Успенской драмы», «Грешника кающегося». Народные кукольные театры разыгрывали «Вертепное действо» — рождество Христа в пещере (вертепе), отчего и сами стали называться вертепами.
Как и тот самый византийский автор, свою трагедию «Христос-страстотерпец» создает Гуго де Гроот, иначе Гроций; его перу принадлежит и трагедия «Адам изгнанный» (1601), вдохновленная Книгой Бытия, а также, возможно, поэмой епископа Вены св. Авита, написанной около 500 года в латинских гекзаметрах. Здесь в роли искусителя Адама появляется Сатана, которого снедает «мстительная кознь ума преступного», и он замышляет такое злодейство, перед каким содрогается сам. Пытаясь втереться в доверие к Адаму, «соперник Бога вероломный, проклятый» терпит поражение, хоть и пытается призвать отвергающего его прародителя отринуть вековой гнев, отложить войну — если не из страха, то ради того, чтобы не потворствовать своему гневу. Адам, впрочем, тверд, как скала, не ведется на сатанинскую демагогию и к мировой не склонен:
Сатана. Препятствует ли совесть заключать союз?
Адам. Зовешь союзом общность преступления?
Сатана. Все, чем владею, тем владей и ты равно.
Адам. Что можешь, кроме зла, ты дать, делясь своим?
Так что отец лжи обращает весь свой риторический арсенал против Евы, в чьем лице находит аудиторию более благодарную. Гроций недаром увековечил свое имя как теоретик права, и блестящую речь для своего Сатаны он вполне способен подготовить:
Зачем же древо не вошло в даримое? –
Ведь повелел Он, чтобы земли с водами
вам подчинялись: древо же – как некая
часть мощной суши – ставит под сомненье дар.(...)
Что здесь, забота или же – презрение,
раз все вершит он ради славы, лучшее
себе оставив? О ярмо несносное!
Чем несвободным быть, не быть – не лучше ли? (...)
Поверь совету: для восстановления
прав ущемленных случай упускать нельзя. –
Бери чужое, чтобы сохранить свое!
Вкусившая плода женщина становится достойной ученицей искусителя, совращая и супруга почерпнутыми от лукавого идеями:
Адам. Приказ хозяйский презирать законным мнишь?
Ева. Да, коль правитель держит скиптр неправедный.
Адам. Люби, когда он справедлив, а нет – терпи.
Ева. Считай, что рабство хуже даже гибели.
Адам. Великому Богу служить – свобода высшая.
Ева. Тогда не лучше ль постараться Богом стать? (...)
И Адам, не мыслящий своей судьбы отдельно от судьбы супруги, соглашается вкусить запретный плод — ведь сам Бог хотел, «чтоб муж любовь к супруге предпочел родительской»... Первый грех человечества совершен, Сатана ликует и обещает человеку: «шаг куда угодно правь, – бежать ты будешь по моим владениям», а Адам сокрушается:
Закону Высшей Воли предпочли с тобой
мы нашу алчность, благу душ – страсть плотскую,
и Саду – яблоко.
В отчаянии человек уже готов покончить с собой, но Ева убеждает его, что «тот, кто трусит жить, тот трус поистине», и не следует предаваться отчаянью. Действительно, в конце людям все-таки брезжит свет надежды, а вот искусителю обещано поражение:
САМ грядет, облекшись плотью человеческою, Бог,
не от мужа рожден, но только от начала женского;
Он из чрева Девы выйдет, рода людей Спасение,
Триумфатор, изотрет он гордую главу твою
и, сразив заразу злую, ход времен замкнет в кольцо.
К теме грехопадения обратится и Йост ван ден Вондел в своих трагедиях, и начнет он еще с предыстории — восстания падших ангелов и их поражения («Люцифер», 1654). Суть конфликта изложена в устах Люцифера до забавного конкретно:
...Для Ангельства к несчастью,
Стать равным Господу назначен князь Адам:
Но как бестрепетно мой скиптр ему отдам?
На что получает от представителей ангельского воинства не менее конкретный ответ:
Монарх решает сам, кого приблизить к трону.
И даже высшую Адаму дать корону
Он волен, восхотев: Его решает власть,
Кто - должен вознестись, а кто - обязан пасть. (...)
Что можно знать тебе - то знай из книги Бога.
Во многознании - не слишком пользы много,
Господь решает сам, кому что ведать след.
Слепит и Ангелов сверх меры сильный свет.
Слыша от правящей партии лишь такие вот установки в стиле «выполнять и не рассуждать», Люцифер поднимает бунт, собирает вооруженных сторонников, толкает пламенные речи про низкое рабство и лежание в пыли перед «бастардом», про отнятое первородство, о том, что «ночь к Ангелам пришла» и что «ничтожеству дать власть неимоверну — не слишком щедро ли?»
...Коль Свет доверен мне,
И сам я - Света сын, то кто не счел бы странным,
Что вдруг склонился б я перед любым тираном?
Кто хочет - пусть падет. Наместник - никогда
Своих не кинет чад. Ни лютая беда
Не устрашит меня, ни всех проклятий сила;
Презрев опасности, мы вознесем ветрила.
Иль я верну права, иль, ежели паду,
Не посрамлю свою корону и звезду.
А падение свое Люцифер предвидит еще перед битвой, особенно после того, как милосердный ангел Рафаил, выступая в переговорах посредником, дает ему надежду на милость Бога — но маховик уже слишком раскрутился, чтобы его останавливать:
Противу Божьего взнести военный стяг?
Признать, что Ангельству Господь отныне враг?
Войска, взроптавшие на Господа, возглавить
И против Божьего закона - свой восставить? (...)
Что ж, надо отвечать - по собственной вине.
Днесь от Создателя отречься должно мне!
Надменность, клевету - под маской ли укрою?
Нет отступления воинственному строю.
Трагедия кончается поражением обеих сторон: пали восставшие ангелы, тот, кто был блистающей Денницей, покрылся смрадной грязью и «собою семь зверей явил одновременно», но и верным ангелам нечему радоваться: Гавриил приносит весть о том, что праздник испорчен падением Адама. Как именно это произошло, Вондел показывает уже в пьесе «Адам в изгнании, или Трагедия всех трагедий». Сюжет здесь в целом следует так же, как и в трагедии Гроция, и речи вонделовского Люцифера здесь остаются такими же горделивыми:
Еще не кончен бой! Осталась мощь у нас,
Победа зря пьянит небесного владыку:
Мы явим свой закон - Его закону в пику!
Люцифер стремится найти «силок» в Эдеме, созданном для людей, подозревая, что его небесный противник не мог не устроить там чего-нибудь, что может их сгубить. Правда, в этой версии ему не сразу приходит мысль о том, что именно женщина должна ввести в грех мужчину — ему советует это наш старый знакомец, бес любострастия Асмодей:
Люцифер. Едва ли с женщины возможен наш почин,
В ней смелость ли найдем, потребна здесь котора?
Мужчина, мыслится, поддастся очень скоро,
Жена же в грех впадет уже за мужем вслед. (...)
Асмодей. На это, видимо, как раз надежды нет.
Вот муж вослед жене - то цель уже конкретна.
И действительно, вкусившая знания Ева уже не видит смысла в том, что «не подтверждает разум», возражает Адаму, уверенному, что «на страхе Божием вся зиждется Вселенна», а кроме того, еще лучше, чем у Гроция, владеет оружием демагогии:
Легко же рушишь ты наш богоданный брак:
Суд надо мной вершить себя считаешь вправе
За шкурку яблочну. Ты пременился в нраве,
Звериная мораль взошла в твоей груди,
Вот ты каков, Адам. И вправду - прочь иди.
К чему тебе жена? Тебе милей скотина:
Ей имена давать - в том цель твоя едина.
И, как обычно, поддавшийся колебаниям Адам готов сменить послушание на свободу и волю Бога — на волю богоданной супруги, хотя и молит Господа заранее простить ему минутную слабость:
Пренебрегу с женой божественною связью,
Иль милость высшую легко смешаю с грязью? (...)
Слабохарактерность, я верю, неподсудна,
Благословить сей плод ведь было бы нетрудно,
Не возникал бы яд, когда бы не приказ.
Подай же яблоко. Одна судьба у нас.
Но вожделенное знание оказывается прародителям не сладким, а еще более горьким, чем нарушение запрета — именно в этом и состоит самое тяжкое проклятие Адама:
Все в мире обрело незнаемые свойства.
Гнетет всечасное мне душу неспокойство,
Грудь разрывается несчастная моя,
Рассудок мечется, беспроко вопия.
Как пременился мир! И как я в нем несчастен!
Былое возвратить хочу - и вот не властен.
Так же, как у Гроция, Адам здесь склоняется к самоубийству, и таким же образом Ева удерживает его, и так же верный супруг ее не может допустить, чтобы из-за его слабости жена стала вдовой «во свадьбы первый день»:
Я жить еще хочу: любовь дает мне силы.
Слезами не кропи кустов листы унылы,
Теперь не должно нам в отчаяние впасть:
Нет боле радости, но есть любовь и страсть.
А вот слова, в которых выражен жребий преступивших запрет, суровее, чем у Гроция, и не сулят грядущего спасения, но лишь оглашают проклятие и выгоняют прочь.
Ты, кто внимал жене, забыв Господень гнев,
Запретный плод вкусил, веление презрев,
Прими ярем труда, узнай, как оный страшен;
Днесь проклята земля, и возрастит средь пашен,
Тобой возделанных, волчцы и сорняки,
Посева задушив здоровые ростки. (...)
Рожая, пьет жена пускай страданий чашу;
Здоровье бережа, как и стыдливость вашу,
Бог из овечьих шкур сулит одежду вам.
Теперь - ступайте прочь.
Спасение будет возвещено значительно позже, героям другой трагедии — «Ной, или гибель первого мира», в которой мы, среди всего прочего, можем заглянуть в легендарный ковчег спасения «изнутри»:
Ни солнца, ни луны в ковчеге - только ночь,
Не воздух, а сплошной тяжелый дух звериный,
Напитанный чумой, зловонною уриной, -
С утра до ночи так, и с ночи до утра:
Тюрьма, свинарник, хлев, собачья конура!
Это сетует Хам, который вовсе не в восторге от предстоящего плавания — с неизвестной продолжительностью, смутными перспективами и даже без очевидных причин:
Иль Бог, как женщина, озлоблен и ревнив?
Иль мало гибели Ему садов и нив?
Не Провиденье здесь - но лишь вражда и вызов,
Немилосердный гнев, сквернейший из капризов.
Ной отвечает непочтительному сыну в уже узнаваемой вонделовской манере:
Мы, слава Господу, с той истиной знакомы,
Что Божьи сущности для нас неизрекомы,
Бессильна их в слова понятные облечь
Несовершенная, увы, людская речь.
Упреки ложные в гневливости растленной
Невместно воссылать Создателю Вселенной.
Вот и не внимают несовершенной и нелицеприятной речи Ноя земные властители Града Исполинов (Исполиненбурга), Ахиман и его жена Урания. С насмешкой и неверием глядят они на проповедника моральной чистоты и противника многобрачия, не ведая, что стоят перед лицом вселенской катастрофы:
Себя до времени считать добычей тлена?
Нет, лучше посадить по деве на колено,
Жечь благовония, пить пряное вино,
Покуда смерть еще не глянула в окно, -
Сыграл бы ты, отец: а нам - потанцевать бы:
Не должно упустить утеху новой свадьбы.
Впрочем, когда некуда деться от прибывающей воды, все вольнодумные слова ничем им не помогут, и будут правители метаться в страхе и растерянности, а Ахиману только и остается бранить супругу, отговорившую его послушаться праведника, «дрянью» и «русалочьим мурлом»...
И, конечно же, еще раз оглянется на «Потерянный рай» Джон Мильтон в 1663 году. Как и у предшествующих драматургов, что обращались к теме грехопадения, у Мильтона падший Люцифер — все тот же недюжинный противник, и автор вкладывает в его уста столь же горделивые и мятежные речи, которые потомки еще не раз припомнят:
Привет тебе, зловещий мир! Привет,
Геенна запредельная! Прими
Хозяина, чей дух не устрашат
Ни время, ни пространство. Он в себе
Обрел свое пространство и создать
В себе из Рая - Ад и Рай из Ада
Он может. Где б я ни был, все равно
Собой останусь,- в этом не слабей
Того, кто громом первенство снискал.
Пожалуй, принципиальным новшеством у Мильтона становится роль индивидуалиста Люцифера как руководителя, способного сплотить и воодушевить в новых условиях коллектив своих последователей, которые, «хоть слава их поблекла, своему вождю верны» и рассчитывают вернуть утерянное величие — ведь в аду нет почвы для борьбы честолюбий, потому, по словам Сатаны, союз падших ангелов в их несчастье прочнее, чем обитателей Неба. Но наедине с собой, сознавая тяжкий груз своей гордыни, которая толкнет его в бездну снова, даже если он передумает и покорится небесам, испытывая чувство вины перед теми, кто последовал за ним, и завидуя даже блаженству человека в Эдеме, не говоря уж об утраченном ангельском величии, Сатана совсем не так оптимистичен:
Куда, несчастный, скроюсь я, бежав
От ярости безмерной и от мук
Безмерного отчаянья? Везде
В Аду я буду. Ад - я сам.
Окончательную черту под падением Сатаны, решившего всецело предаться злу, подводит его последний нравственный выбор: увидев людей в Эдеме, их красоту и величие, жалея о том, что когда-то отказался им служить, он все-таки выбирает по отношению к ним предательство и вражду, оправдываясь тем, что «общественное благо, честь и долг правителя» велят ему расширить свою империю и совершить свою месть.
Так Сатана старался оправдать
Необходимостью свой адский план,
Подобно всем тиранам, — комментирует Мильтон слова падшего ангела. В образе змия тот приходит искушать двух прародителей, которые ведут счастливую жизнь, предаваясь восхвалению Бога, «обязанности милой: холить сад, оберегать растенья и цветы», пока еще не тяжкой и не изнурительной (для пуританина было бы дикостью представлять райскую жизнь как сплошное безделье), а также супружеской любви, на присутствии которой в раю Мильтон настаивает:
...Пускай ханжи
Сурово о невинности твердят
И чистоте, позоря и клеймя
Нечистым то, что чистым объявил
Господь, и некоторым - повелел,
А прочим - разрешил.
Но людей ждет серьезнейшее испытание: им предстоит искус познания добра и зла, произрастающих вместе на почве мира, как писал сам Мильтон в своем труде «Ареопагитика, или О свободе слова»: «С тех пор как вкусили всем известное яблоко, в мир явилось познание Добра и Зла, этих двух неотделимых друг от друга близнецов. И быть может, осуждение Адама за познание Добра и Зла именно в том и состоит, что он должен Добро познавать через Зло (...) Добродетель, которая по-детски незнакома со злом, не знает всего, что сулит порок своим последователям, и просто отвергает его, есть пустая добродетель, а не подлинная чистота». Поэтому и Змий, искушающий Еву, как ему и положено, пересыпает свою речь софизмами и скептическими заявлениями, льстивыми обещаниями бессмертия и божественности взамен слепого рабского послушания, «доказывает», что сам съел заветное яблоко и совсем не умер, коварно умалчивает о бедах, сопряженных с познанием Зла, но принципиальный вопрос формулирует очень грамотно:
...Ужели Бог
За столь поступок малый распалит
Свой гнев и не похвалит ли верней
Отвагу и решительность, которых
Угроза смерти,- что бы эта смерть
Ни означала,- не смогла отвлечь
От обретенья высшего из благ -
Познания Добра и Зла? Добро! -
Познать его так справедливо! Зло! -
Коль есть оно, зачем же не познать,
Дабы избегнуть легче?
И, сказать по чести, хотя прародителей за их поступок по головке и не погладили, но и не вышвырнули из рая, как нашкодивших котят: даже у изгоняющего их ангела нашлись слова, укрепившие дух и Адама, ожидающего смерти
... Много дней
Даровано тебе, дабы ты мог,
Раскаявшись, посредством добрых дел
Исправить зло; тогда Господь, смягчась,
Тебя, возможно, искупит совсем
От алчной пасти Смерти... — и Евы, тоскующей по закрытому навек родному саду:
Уйдешь ты не одна, с тобою - муж;
Ступай за ним, и где б он ни избрал
Пристанище, твоя отчизна – там!
Дар познания дается Адаму в полной мере: ангел, чтобы укрепить его веру, показывает ему все будущие царства на Земле, все зло, вызванное в мир их грехопадением — болезни, войны, измены, пороки, — и то добро, что дастся человеческому роду праведной жизнью и сулит искупление, всех грядущих пророков и героев, весь Ветхий Завет и само великое искупление... В конечном счете, прародители могут мужественно, даже не без благодарности, принять справедливую кару, осознавая отеческую любовь Бога:
Тебе он муки тягости предрек
И чадородия, но эта боль
Вознаграждается в счастливый миг,
Когда, ликуя, чрева твоего
Ты узришь плод; а я лишь стороной
Задет проклятьем,- проклята Земля;
Я должен хлеб свой добывать в трудах.
Что за беда! Была бы хуже праздность.
Меня поддержит труд и укрепит.
И, если Сатана обретает ад в самом себе, то людям на прощание дается завет научиться любить ближнего и тем обрести «внутри себя стократ блаженный Рай». При этом очень важное преимущество героев Мильтона — в том, что на их стороне активно выступает Сын Божий: именно он защищает их перед гневом Бога, облачает их наготу в одежды, и предлагает принять смерть, чтобы искупить их грех, в известной сцене, подтверждающей, между прочим, что небесное воинство действительно не так уж единодушно:
«Ответьте, Силы горние: любовь
Найдется ли такая? Кто из вас
Решится тленным стать, чтоб смертный грех
Омыть людской? Кто праведный спасет
Неправедного? Есть ли в Небесах
Столь всеобъемлющее состраданье?»
Небесный хор «немотствует», но вступается голос Спасителя:
«Изрек Ты, Отче: милости лишен
Не будет Человек. (...)
Взамен его - меня прийми. Твой гнев
Пускай меня карает. Человеком
Меня сочти; я, из любви к нему,
Твое покину лоно; отрешусь
От славы, разделяемой с Тобой,
И за него умру охотно».
Мильтон еще столкнет искупителя и искусителя непосредственно, позволяя Христу одержать реванш над Сатаной — в «Возвращенном рае». Задача поэта — противопоставить созданному им сильному образу Сатаны столь же сильный образ Спасителя, и Мильтон наделяет своего Христа чертами индивидуальности, не всегда строго канонической — он не просто покорный исполнитель воли Отца, ему не чужды героические порывы и то самое стремление к познанию, ради которого согрешили прародители:
Еще дитятей был Я чужд забав
Ребячьих; Я стремил к ученью ум,
К познанью, чтобы мудрость обратить
Во благо ближним; и Себя почел
Рожденным правду утверждать вокруг
И праведность. (...)
...Но в оны дни
Мой дух и сердце жаждали побед
Геройских. Для начала Я известь
Израиль чаял из-под ига римлян;
Посем пресечь, искоренить везде
Свирепство лютых, и надменных власть;
Добро восставить, истину вернуть;
Но, правды Божьей ради, и людской,
Глаголом чудным чуткие сердца
Сперва завоевал бы: да не страх,
Но совесть правит!
Большая часть поэмы строится как диалог двух героев в пустыне, во время которого обе стороны призывают на помощь все свое ораторское искусство. Конечно, Сатана теперь во многом лишен обаяния поверженного изгнанника, теперь он выступает как властелин мира земного со всеми его богатствами, но язык у него подвешен по-прежнему неплохо:
Почто же медлишь во преддверьи благ
Неслыханных? Ведь лучшего царя
Не сыщется, чтоб осчастливить мир!
Иль временишь, в раздумья погружен -
Мета опасна, хоть и высока? (...)
Ты мир не зрил во славе и красе
Империй, государей, их дворов -
Се опыта родник, лишь там постичь
Возможно к вящим подвигам пути.
Однако, вступая в единоборство с врагом человечества, герой Мильтона умеет и холодно отвергнуть его посулы, и настоять на правоте Бога, свободно владеет античной философией и может высказаться против каждой из «модных» школ, и вообще «чужд незнанью о свершенном на земле всеместно». При этом слово Христа способно так же палить и бичевать, как и его слово противника — вот как отвечает он на посулы «славы и красы»:
Избить, разграбить, сжечь, поработить,
В полон увесть иноплеменный люд,
Свободы много более достойный,
Чем одолевший враг, что по себе
Руины токмо всюду оставлял,
Ничтожа труд веков, - и се, надмен
Гордыней, возглашает: аз есмь бог,
Есмь избавитель, благодетель! Храм
Даруйте мне, восставьте мне алтарь!
Мильтон еще написал драматическую поэму «Самсон-борец» (1671), где, взяв за образец даже не римскую, а греческую трагедию Эсхила, Софокла и Еврипида (в ней даже участвует хор), показывает падение героя, поддавшегося соблазну и обреченного теперь на рабство, бесславие и слепоту — несчастье, слишком хорошо известное самому автору:
За поступок,
Раба достойный, рабством я наказан,
Но даже в рубище, вращая жернов,
Не ниже, не постыдней, не бесславней
Я пал, чем став невольником блудницы,
И нынешняя слепота моя
Все ж не страшнее слепоты духовной,
Мне мой позор увидеть не дававшей.
К пленному Самсону, как к прикованному Прометею, поочередно приходят и вступают с ним в диалоги отец, Далила, захвативший его в плен Гарафа — но в итоге он свершает свой известный последний подвиг, обрушив здание на головы своих врагов, о чем мы узнаем из рассказа вестника:
...Самсоном до конца
Самсон остался, завершив геройски
Свой путь геройский. (...)
Себя и отчий дом покрыл он славой,
И - что всего отрадней - от него
Не отвратился бог, как мы боялись,
Но милостив до смерти был к нему.