много мыслей и немного профанских впечатлений
Наши добродетели – это чаще всего искусно переряженные пороки.
И на эту тему следуют различные доказательства и примеры - ну, хотя бы так:
То, что мы принимаем за добродетель, нередко оказывается сочетанием корыстных желаний и поступков, искусно подобранных судьбой или нашей собственной хитростью: так, например, порою женщины бывают целомудренны, а мужчины – доблестны совсем не потому, что им действительно свойственны целомудрие и доблесть.
Люди делают добро часто лишь для того, чтобы обрести возможность безнаказанно творить зло.
Люди не любят хвалить и никогда не хвалят бескорыстно. Похвала – это искусная, скрытая, изящная лесть, приятная и тому, кто льстит, и тому, кому льстят: один принимает ее как награду за свои достоинства, другой преподносит, чтобы доказать свою справедливость и проницательность.
Похвалы за доброту достоин лишь человек, у которого хватает твердости характера на то, чтобы иной раз быть злым: в противном случае доброта чаще всего говорит лишь о бездеятельности или о недостатке воли.
Своекорыстие винят во всех наших преступлениях, забывая при этом, что оно нередко заслуживает похвалы за наши добрые дела.
Где-то на трехсотом афоризме начинаешь уже понимать, что тем лучше для своекорыстия И вообще, чем дальше, тем больше вспоминается Карнеги - у того тоже про эгоизм, лежащий в основании поведения людей. Ну вот это же прямо перекликается...
Одна из причин того, что умные и приятные собеседники так редки, заключается в обыкновении большинства людей отвечать не на чужие суждения, а на собственные мысли. Тот, кто похитрее и пообходительнее, пытается изобразить на своем лице внимание, но его глаза и весь облик выдают отсутствие интереса к тому, что говорит другой, и нетерпеливое желание вернуться к тому, что намерен сказать он сам.
Только Ларошфуко лишь "снимает священные покровы", констатируя факт, Карнеги же учит: встань чуточку выше этого эгоизма, и весь мир в твоих руках...
Да, а вот два, можно сказать, крика души - так зримо и та-ак жЫзненно...
Почему мы запоминаем во всех подробностях то, что с нами случилось, но неспособны запомнить, сколько раз мы рассказывали об этом одному и тому же лицу?
Как мы можем требовать, чтобы кто-то сохранил нашу тайну, если мы сами не можем ее сохранить?
И еще, и еще - а формулировки действительно залюбуешься
Долговечность наших страстей не более зависит от нас, чем долговечность жизни.
У нас у всех достанет сил, чтобы перенести несчастье ближнего.
Философия торжествует над горестями прошлого и будущего, но горести настоящего торжествуют над философией.
Мы обещаем соразмерно нашим расчетам, а выполняем обещанное соразмерно нашим опасениям.
Сила и слабость духа – это просто неправильные выражения: в действительности же существует лишь хорошее или плохое состояние органов тела.
Люди, верящие в свои достоинства, считают долгом быть несчастными, дабы убедить таким образом и других, и себя в том, что судьба еще не воздала им по заслугам.
Не бывает обстоятельств столь несчастных, чтобы умный человек не мог извлечь из них какую-нибудь выгоду, но не бывает и столь счастливых, чтобы безрассудный не мог обратить их против себя.
Каких только похвал не возносят благоразумию! Однако оно не способно уберечь нас даже от ничтожнейших превратностей судьбы.
Истинная любовь похожа на привидение: все о ней говорят, но мало кто ее видел.
(и на этом пункте сознание, как воздушный шарик, улетает от высокой философии на заснеженную российскую дорогу, где едут Орбакайте и Боярский... ну и прочие там гардемарины )
Только стечение обстоятельств открывает нашу сущность окружающим и, главное, нам самим.
И такие открытия, увы, могут вселить недоверие к себе на всю оставшуюся жизнь
Старики потому так любят давать хорошие советы, что уже не способны подавать дурные примеры.
Люди безутешны, когда их обманывают враги или предают друзья, но они нередко испытывают удовольствие, когда обманывают или предают себя сами.
Иные люди отталкивают, невзирая на все их достоинства, а другие привлекают при всех их недостатках.
Мы нередко относимся снисходительно к тем, кто тяготит нас, но никогда не бываем снисходительны к тем, кто тяготится нами.
Тот, кто думает, что может обойтись без других, сильно ошибается; но тот, кто думает, что другие не могут обойтись без него, ошибается еще сильнее.
Кто никогда не совершал безрассудств, тот не так мудр, как ему кажется.
Многие презирают жизненные блага, но почти никто не способен ими поделиться.
Какие бы похвалы нам ни расточали, мы не находим в них ничего для себя нового.
Необычайное удовольствие, с которым мы говорим о себе, должно было бы внушить нам подозрение, что наши собеседники его отнюдь не разделяют.
Мы выиграли бы в глазах людей, если бы являлись им такими, какими мы всегда были и есть, а не прикидывались такими, какими никогда не были и не будем.
Мы всего боимся, как и положено смертным, и всего хотим, как будто награждены бессмертием.
Прежде чем сильно чего-то пожелать, следует осведомиться, очень ли счастлив нынешний обладатель желаемого.
Как естественна и вместе с тем как обманчива вера человека в то, что он любим!
Человек никогда не бывает так несчастен, как ему кажется, или так счастлив, как ему хочется.
Тайное удовольствие от сознания, что люди видят, до чего мы несчастны, нередко примиряет нас с нашими несчастьями.
Потеряв надежду обнаружить разум у окружающих, мы уже и сами не стараемся его сохранить.
Какая это скучная болезнь – оберегать свое здоровье чересчур строгим режимом!
Кто не может без экивоков и ухищрений перечислить свои достоинства, тот, мне кажется, под напускной скромностью таит изрядную толику тщеславия и этим своим умалчиванием весьма ловко старается внушить окружающим высокое мнение о себе.
Я не очень склонен к жалости, а хотел бы и совсем ее не испытывать. Тем не менее я сделаю все, от себя зависящее, чтобы утешить человека в горе; тут, по моему убеждению, надо пускать в ход все средства, вплоть до выражения величайшего сочувствия, ибо люди, постигнутые несчастьем, так глупеют, что соболезнования приносят им огромное облегчение. Но я настаиваю на том, что следует ограничиться только внешними проявлениями жалости, заботливо изгоняя ее из своего сердца. Это чувство не может сослужить нам никакой службы, так предоставим же его простолюдинам, которые, будучи неспособны поступать по указке разума, действуют лишь по велению чувств.
Блез Паскаль мне с ходу после всего этого показался более эмоциональным и потому более мрачным, даже не без жестокости. Там, где Ларошфуко замечает, сознает и принимает к сведению, Паскаль собирается любить и ненавидеть, а это, согласитесь, вовсе не то же самое...
Пусть же человек знает, чего он стоит. Пусть любит себя, ибо он способен к добру, но не становится из-за этого снисходителен к низости, заложенной в его натуре. Пусть презирает себя, ибо способность к добру остается в нем втуне, но не презирает самое эту способность. Пусть и ненавидит себя и любит: в нем есть способность познать истину и стать счастливым, но познания его всегда шатки и неполны.
Уверенность, что мы достойны любви ближних, - заблуждение, желание добиться ее – несправедливость. Родись мы разумными и нелицеприятными, понимай и себя и других, у нас не было бы воли к этой любви. Но мы с ней рождаемся на свет, то есть рождаемся несправедливыми, потому что каждый радеет только о себе. Это противно разумному порядку, радеть надо обо всех людях.
Середина, данная нам в удел, одинаково удалена от обеих крайностей, так имеет ли значение – знает человек немного больше или меньше? Если больше, его кругозор немного шире, но разве не так же бесконечно далек он от цели, а срок его жизни – от вечности, чтобы десяток лет составлял для него разницу?
Нелишний раз на тему того, до чего функционально мы видим и воспринимаем друг друга:
Если кого-нибудь любят за красоту, можно ли сказать, что любят именно его? Нет, потому что если оспа, оставив в живых человека, убьет его красоту, вместе с ней она убьет и любовь к этому человеку. А если любят мое разумение или память, можно ли в этом случае сказать, что любят меня? Нет, потому что я могу потерять эти свойства, не теряя при этом себя. Где же находится это «я», если оно не в теле и не в душе? И за что любить тело или душу, если не за их свойства, хотя они не составляют моего «я», могущего существовать и без них? Возможно ли любить отвлеченную суть человеческой души, независимо от присущих ей свойств? Нет, невозможно, да и было бы несправедливо. Итак, мы любим не человека, а его свойства. Не будем же издеваться над тем, кто требует, чтобы его уважали за чины и должности, ибо мы всегда любим человека за свойства, полученные им в недолгое владение.
Еще Паскаль много говорит о силе, и о справедливости, и о сильных мира сего - и как-то мне не кажется, что издевается, потому что слишком близко к правде...
Справедливость легко оспорить, сила очевидна и неоспорима. Поэтому справедливость так и не стала сильной – сила не признавала ее, утверждая, что справедлива только она, сила. И, неспособные сделать справедливость сильной, люди положили считать силу справедливой.
Почему люди следуют за большинством? Потому ли, что оно право? Нет, потому, что сильно. Почему следуют стародавним законам и взглядам? Потому ли, что они здравы? Нет, потому, что общеприняты и не дают прорасти семенам раздора.
Щеголь вовсе не пустой человек: он показывает всему свету, что на него поработало немало людей, что над его прической трудились лакей и парикмахер, а над брыжами, шнурками, позументом... и т.д., и т.п. И это не просто блажь, красивая упряжь – нет, это знак того, что у него много рук. А чем больше у человека рук, тем он сильнее. Щеголь – сильный человек.
Как велики преимущества знатности! С младых ногтей перед человеком открыты все поприща, и в восемнадцать лет он уже так известен и уважаем, как другой в пятьдесят: выиграны тридцать лет, и при этом безо всякого труда.
Монтень не прав: обычаю надо следовать потому, что он обычай, а вовсе не из-за его разумности. Меж тем народ соблюдает обычай, твердо веря, что он справедлив, в противном случае немедленно отказался бы от него, так как люди согласны повиноваться только разуму и справедливости. Неразумный или несправедливый обычай был бы сочтен тиранией, а вот власть разума и справедливости, равно как и наслаждения, никто не обвинит в тиранстве, потому что это – основы, на которых зиждется человеческая натура. Итак, всего правильнее было бы подчиняться законам и обычаям просто потому, что они законы, мириться с тем, что ничего истинно справедливого все равно не придумать, что нам не разобраться в этом, и, значит, надо принять то, что уже существует, и, стало быть, никогда ничего не менять. Но народ глух к подобным рассуждениям, он убежден, что истина досягаема, что это она породила законы и обычаи, поэтому верит им, древность их происхождения считает доказательством истинности (а не просто авторитетности) и только поэтому готов им повиноваться. Но стоит объяснить народу, что такой-то закон или обычай неоснователен – и он поднимает бунт; а ведь если присмотреться – неоснователен любой закон и любой обычай.
И еще про несовершенство мира и человека и про многое другое, включая редкие
Дух этого верховного судии подлунной юдоли так зависит от всякого пустяка, что малейший шум его помрачает. Отнюдь не только гром пушек мешает ему здраво мыслить: довольно скрипа какой-нибудь флюгарки или блока. Не удивляйтесь, что сейчас он рассуждает не очень разумно: рядом жужжит муха, вот он и не способен дать вам дельный совет. Хотите, чтобы ему открылась истина? Прогоните насекомое, которое затмевает и держит в плену это сознание, этот могучий разум, повелевающий городами и державами. Ну и божество, нечего сказать! O ridicolissimo eroe!
Величие человека тем и велико, что он сознает свое ничтожество. Дерево своего ничтожества не сознает. Итак, человек чувствует себя ничтожным, ибо понимает, что он ничтожен: этим-то он и велик.
Человек – всего лишь тростник, слабейшее из творений природы, но он – тростник мыслящий. Чтобы его уничтожить, вовсе не надо всей Вселенной: достаточно дуновения ветра, капли воды. Но пусть даже его уничтожит Вселенная, человек все равно возвышеннее, чем она, ибо сознает, что расстается с жизнью и что слабее Вселенной, а она ничего не сознает. Итак, все наше достоинство – в способности мыслить. Только мысль возносит нас, а не пространство и время, в которых мы – ничто. Постараемся же мыслить достойно: в этом – основа нравственности.
Хорошо, когда кого-нибудь называют не математиком, или проповедником, или красноречивым оратором, а просто порядочным человеком. Мне по душе только это всеобъемлющее свойство. Очень плохо, когда при взгляде на человека сразу вспоминаешь, что он написал книгу.
Людей учат чему угодно, только не порядочности, между тем всего более они стараются блеснуть порядочностью, а не ученостью, то есть как раз тем, чему их никогда не обучали.
Почему нас не сердит тот, кто хром на ногу, но сердит тот, кто хром разумом? Дело простое: хромой признает, что мы не хромоноги, а недоумок считает, что это у нас ум с изъяном. Потому он и вызывает не жалость, а злость.
Воображению не дано вложить ум в глупцов, зато оно наделяет их счастьем, на зависть уму, чьи друзья всегда несчастны, и венчает успехом, тогда как ум способен лишь покрыть позором.
Что такое наши врожденные понятия, как не понятия привычные? Разве дети не усваивают их от родителей, как животные – умение охотиться?
Пример чистоты нравов Александра Великого куда реже склоняет людей к воздержанности, нежели пример его пьянства – к распущенности. Совсем не зазорно быть менее добродетельным, чем он, и простительно быть столь же порочным.
Когда нами овладевает страсть, мы забываем о долге; если нам нравится книга, мы утыкаемся в нее, пренебрегая самыми насущными делами. Чтобы напомнить себе о них, следует заняться чем-нибудь очень докучным: тогда, под предлогом, что у нас есть дело поважнее, мы возвращаемся к исполнению долга.
Время потому исцеляет скорби и обиды, что человек меняется: он уже не тот, кем был. И обидчик, и обиженный стали другими людьми.
Солдат пеняет на тяготы своего занятия, пахарь – на тяготы своего и т.д. Но попробуйте обречь их на безделье!
Нас утешает любой пустяк, потому что любой пустяк приводит нас в уныние.
Человек с самого детства только и слышит, что он должен печься о собственном благополучии, о добром имени, о своих друзьях, и вдобавок о благополучии и добром имени этих друзей. Его обременяют занятиями, изучением языков, телесными упражнениями, неустанно внушая, что не быть ему счастливым, если он и его друзья не сумеют сохранить в должном порядке здоровье, доброе имя, имущество, и что малейшая нужда в чем-нибудь сделает его несчастным. И на него обрушивают столько дел и обязанностей, что от зари до зари он в суете и заботах. «Что за диковинный способ вести человека к счастью, - скажете вы. – Вернейший, чтобы сделать его несчастным!» - Как, вернейший? Есть куда вернее: отнимите у него эти заботы, и он начнет думать, что он такое, откуда пришел, куда идет, - вот почему его необходимо с головой окунуть в дела, отвратив от мыслей. И потому же, придумав для него множество важных занятий, ему советуют каждый свободный час посвящать играм, забавам, не давать себе ни минуты передышки.
Как пусто человеческое сердце и сколько нечистот в этой пустоте!
Мы так тщеславны, что хотели бы прославиться среди всех людей, населяющих землю, - даже среди тех, что появятся, когда мы уже исчезнем; мы так суетны, что тешимся и довольствуемся доброй славой среди пяти-шести близких нам людей.
Они твердят, будто затмения предвещают беду, но беды так обыденны, так часто постигают нас, что предсказатели неизменно угадывают; меж тем, если бы твердили, что затмения предвещают счастливую жизнь, они так же неизменно ошибались бы. Но счастливую жизнь они предсказывают лишь при редчайшем расположении светил, так что и тут почти никогда не ошибаются.
«За что ты убиваешь меня?» - «Как за что? Друг, да ведь ты живешь на том берегу реки! Живи ты на этом, я и впрямь совершил бы неправое дело, злодейство, если бы тебя убил. Но ты живешь по ту сторону, значит, дело мое правое, и я совершил подвиг!»
Судить о добродетели человека следует не по его порывам, а по ежедневным делам.
Живущий в скверне кричит, что он-то и следует законам природы, а вот живущий в чистоте их нарушает: так, плывущему на корабле кажется, будто стоящие на берегу отступают назад. И правый, и неправый отстаивают свое убеждение одинаковыми словами. Для верного суждения нужна неподвижная точка отсчета. Стоящий в порту правильно судит о плывущих на корабле. Но где тот порт, откуда мы могли бы правильно судить о людской нравственности?
А вот это больше всего понравилось:
Чем умнее человек, тем больше своеобычности он находит во всяком, с кем сообщается. Для человека заурядного все люди на одно лицо.
Опять же, с ходу вслед за Паскалем, Жана де Лабрюйера читаешь... ну, в общем, с некоторым облегчением Хотя тоже, казалось бы, ничего утешительного он тоже не говорит.
Краски растерты, холст натянут, но как мне запечатлеть на нем человека – беспокойного, легкомысленного, непостоянного, многоликого? Я рисую его благочестивцем, и мне кажется, что я правильно уловил черты сходства, но он вдруг меняется и становится вольнодумцем. Хотя бы он подольше побыл в этом дурном обличии, чтобы я мог верно изобразить всю порочность его ума и сердца! Но мода не стоит на месте: он снова благочестив.
Но, по крайней мере, хоть негодует на бедственное положение крестьян и неимущих, а не принимает его как следствие мирового закона.
А вот это и вовсе "кораблик из газеты вчерашней"
Усыплять народ празднествами, зрелищами, роскошью, пышностью, наслаждениями, делать его тщеславным, изнеженным, никчемным, ублажать его пустяками – вот безошибочная политика, к которой с давних пор прибегают во многих государствах. Чего только ни добивался деспотизм ценою такой снисходительности!
Еще у него много для (и про) авторов и аффтаров:
Труднее составить себе имя превосходным сочинением, нежели прославить сочинение посредственное, если имя уже создано.
Ясность ума, которая помогает нам писать хорошие книги, в то же время заставляет нас сомневаться, так ли уж они хороши, чтобы их стоило читать.
Сочинитель, у которого не слишком много здравого смысла, уверен, что он пишет божественно; здравомыслящий писатель надеется, что он пишет разумно.
Если книга возвышает душу, вселяя в нее мужество и благородные порывы, судите ее только по этим чувствам: она превосходна и создана рукой мастера.
И бесценный совет для пишущих фидбэк
Хвалебные эпитеты еще не составляют похвалы. Похвала требует фактов, и притом умело поданных.
Ну и другие умные вещи по разным поводам:
То, как распределены богатство, деньги, высокое положение и другие блага, которые предоставил нам Господь, и то, какому сорту людей они чаще всего достаются, ясно показывает, насколько ничтожными считает Творец все эти преимущества.
Вздыхая о цветущей юности, ушедшей и невозвратимой, мы должны помнить, что скоро наступит дряхлость, и тогда придется сожалеть о зрелом возрасте, из которого мы еще не вышли и который недостаточно ценим.
Легче встретить людей, обладающих умом, нежели способностью употреблять его в дело, ценить ум в других и находить ему полезное применение.
Скромность так же нужна достоинствам, как фигурам на картине нужен фон: она придает им силу и рельефность.
О глупце все говорят, что он глуп, но никто не дерзает отвести душу и сказать ему это в лицо; он так и умирает в неведении.
А можно прибавить к глупости и все остальные неважнецкие качества. Мы же люди воспитанные, мы не будем говорить человеку о его недостатках - даже когда он бегает и спрашивает, ну за что же мы его так не любим и что он нам такого сделал?
В молодости человек копит себе на старость, а состарившись, откладывает на похороны. Расточительный наследник оплачивает пышное погребение и проматывает остальное.
Прямо-таки долгосрочный прогноз на мою оставшуюся жизнь. Вот только с наследниками, похоже, будет туго...
Большинство людей употребляет лучшую пору жизни на то, чтобы сделать худшую еще более печальной.
У детей нет ни прошлого, ни будущего, зато в отличие от нас, взрослых, они умеют пользоваться настоящим.
Сколько замечательных людей, одаренных редкими талантами, умерли, не сумев обратить на себя внимание! Сколько их живет среди нас, а мир молчит о них и никогда не будет говорить!
Следует подчас быть снисходительным к человеку, который, гордясь большой свитой, богатым нарядом и роскошным экипажем, мнит себя выше других по уму и знатности – ведь подтверждение этому он находит в глазах и жестах людей, которые к нему обращаются.
Как бы ни был человек хорош и добр к своим близким, он все же дает им при жизни достаточно оснований для того, чтобы утешиться после его кончины.
Для светских женщин садовник – просто садовник, каменщик – просто каменщик. Для других, живущих более замкнутой жизнью, и садовник, и каменщик – мужчины. Не спастись от искушения тому, кто его боится.
Как это ни странно, на свете существуют женщины, которых любовь к мужчине волнует меньше, чем другие страсти, - я имею в виду честолюбие и страсть к карточной игре. Мужчины сразу становятся целомудренными в присутствии таких женщин, ибо женского в них только одежда.
Дикий хохот до конца дня был гарантирован И действительно, подумать только - женщина, которую интересует что-то, кроме любви к мужчине! Нееее, какая ж это женщина?
Как ни требовательны люди в любви, все же они прощают больше провинностей тем, кого любят, нежели тем, с кем дружат.
У друзей мы замечаем те недостатки, которые могут повредить им, а у любимых те, от которых страдаем мы сами.
Все давно сказано, и мы опоздали родиться, ибо уже более семи тысяч лет на земле живут и мыслят люди. Урожай самых мудрых и прекрасных наблюдений над человеческими нравами снят, и нам остается лишь подбирать колосья, оставленные древними философами и мудрейшими из наших современников.
И, пожалуй, самая позитивная цитата во всем сборнике
Будем смеяться, не дожидаясь минуты, когда почувствуем себя счастливыми, иначе мы рискуем умереть, так ни разу и не засмеявшись.