Костровая-круговая, дубль первый. Дело о колдовстве.

[FleetinG_]

Все-таки до чего же хорошо, что существуют книжные развалы. Вот попались мне там "Три времени ночи" Франсуазы Малле-Жорис - что называется, "увидите-хватайте" (и ее "Бумажный домик" тоже того стоит). Именно такое восприятие истории мне нравится, и именно такой подход к психологичности, пожалуй, тоже. Есть расхожее обвинение тех, кто пишет на исторические темы, что герои - "переодетые современники" - вот здесь, по-моему, пример обратного...

Вопреки всем, вопреки себе самой она хотела получить окончательное доказательство всесилия зла. Впрочем, таких слов она про себя не произносила. Она говорила лишь: «Я им покажу, получат они». Они – это те, чей дом пощадила война, чья жена не умерла от холода, а дети – от голода, те, у кого не было бабки-цыганки и матери-колдуньи, чье поле не спалила война и не разграбил бездельник-сеньор. Это они готовили виселицы и костры для еще не родившихся детей, обреченных уже в чреве матери. Пусть же они гибнут сами, как губят других, пусть они сгорят, задохнутся, повесятся в своих ломящихся от добра амбарах! Пусть окажутся среди потерявших надежду! Может быть, тогда... Жалость своим крылом иногда касалась Жанны, но она не отдавала себе в этом отчета. Когда на мессе, стоя вместе с дочерью в самой глубине церкви, она глядела на распятие, жалость порой разглаживала черты ее лица, смягчала ее суровость. Она более не видела ненавистное сборище людей, видела лишь искаженное болью лицо, исхудалую грудь, кровь, текущую из ран, и обращалась к Иисусу Христу запросто, как если бы говорила с одним из своих погибших детей: «И тебя, тебя тоже не пощадили. Но сделай же что-нибудь, сопротивляйся, не покоряйся им».

Ну да, "три повести о колдовстве": героини двух историй - ведьмы, одна - "одержимая", но тоже все довольно сложно с ней. А на самом деле - о людях, отчаянно жаждущих любви, и о людях, тянущихся друг к другу за ней, и отталкивающих друг друга, и готовых пожертвовать всем, лишь бы кто-нибудь заметил, что они существуют, и стирающих друг друга из жизни своей нелюбовью, и поднимающих кого-то на щит, чтобы возвеличить, выжать и бросить в пламя костра, и измывающихся друг над другом поистине безграничным числом способов...

Пьянство – это театр бедняков. Самый легкий способ уничтожить, перечеркнуть то, что есть. За одну мелкую монету оно сминает реальность, как бумажку: всем это известно. Невидимое позади. А в бутылке содержится волшебный эликсир.
- Хватит пить, папа!
- Ты воображаешь, что будешь мне приказывать? Мне никто не указ! Никто!
Он встает во весь рост в своих лохмотьях, взволнованный, низкорослый, смешной. И я полагаю, что она его осуждает, в то время как сладкий ужас перехватывает ей горло, она бросает ему привычные слова:
- Но, папа, где мы будем спать? Никто же нас не пустит!
- Ха-ха!
Грубый смех предателя из мелодрамы или уличных мальчишек, которые стойко переносят любые удары, - вот он каков, ее отец: тощий, отчаянно-смелый, с волочащейся ногой, человек злой судьбы, доставшейся по наследству от подобных ему созданий.
- Все те, кто нас видел сегодня, девочка, еще вспомнят о нас... Молоко у них свернется, скотина не разродится... Жаль, что нельзя это им сказать... Но в следующий раз они будут нас бояться, увидишь...
- Не надо, папа! Не говори так! Мне страшно!
Она играет испуганную девочку, она и есть испуганная девочка. Она играет холод, голод, дрожь избитого, рыдающего ребенка, и это все правда. Но она еще и зрительница этого пьяного театра, она знает наизусть реплики, которые должна подавать она, знает, как вызвать ответные, знает, как довести отца до того, что он выпрямляется в тележке и провозглашает:
- Настанет день, когда все они будут меня бояться! Я стану хозяином всего края! Все женщины будут принадлежать мне! Вся их земля будет принадлежать мне!

Над каждым прожитым днем они размышляют вместе.
- Ты уверена, что не подвергалась искушению? Ни на единое мгновение?
Мать со всей пылкостью преследовала не только грех, но и любое движение дочерней души, самое малое ее колыхание.
- Ты хорошо поработала, но ведь это потому, что желала похвал?
На следующей неделе безучастная Элизабет уже во всем последняя, и капитан получает возможность продемонстрировать свою язвительность:
- Малышка глупа. Если раньше она была на хорошем счету, то это сказывалось мое влияние.

И еще о многих жизненных вещах... "Вы узнаете правду", и она... не то чтобы ужасна, но, бывает, по-земному горька и трудна. Исследование природы зла - а пожалуй, что и природы любви - дело всегда непростое, но достойное. И именно о таких вещах я обычно говорю, что пройти через тяжелую тему помогает единственно талант автора...

Грех – это возврат к детству, когда он наиболее ощутим, потому что не маскируется тысячей личин общественной жизни. Ребенок, который мучает животное, обижает товарища, ломает вещи или рвет книгу, не ищет оправданий своей жестокости и дурному поведению, не объясняет высокомерие чувством собственного достоинства, жадность нуждой, а похоть любовью. Он воспринимает зло как безвозмездный дар, точно так же, как и добро. Так же часто проявляется у него и духовное прозрение, глубина которого потрясает. Но чаще всего оно сразу же гаснет и возвращается лишь после тысячи перевоплощений.

«Овладеть» - у этого слова много значений. Чуть-чуть неистовства, вдосталь любви, небо и ад, хитрость и самопожертвование. Теперь появилось более грубое слово – «поиметь»; по правде сказать, если женщина не отдается сама без остатка, а этого добиться от нее не так просто, как кажется на первый взгляд, поиметь женщину, овладеть ею означает в какой-то степени отобрать женщину у нее же. И если женщина сама не отказывается от себя, чтобы вновь обрести себя уже владычицей, она теряет свободу.

Жанна баюкала в себе зло, как ребенка, предпочитая его своему настоящему ребенку, гордой и неиспорченной Мариетте, этой незнакомке, которую неудержимый порыв заставлял расти прямо, так что и Жанна не смогла ее согнуть. Любовь тоже хочет ранить, хочет обладать, лепить по своему образу, оплодотворять. И не были ли в какой-то степени ее сообщниками те, кого она всегда без труда побеждала? Разве не стали ближе к ней, разве не стали ей братьями и сестрами эти люди, после того как появлялось еле заметное пятнышко греха, которому суждено погубить их с головой? Может, вкус к греху в извращенном виде отражает потребность к общению, и у некоторых эта потребность иначе и не проявляется.

читать дальше; вообще, там цитировать не перецитировать, и все - прямо в точку

И вот девочка спрашивает жадно, безжалостно:
- Скажите мне, вы его любите, любите?
Бедная женщина не знает, что она может знать, она измучена беременностями, стиркой, огородом; глаза ее покраснели от бесконечной штопки по вечерам, при слабом свете, руки огрубели, спина сгорбилась, голова забита мелкими, мелочными расчетами, без которых не проживешь. И в центре всего этого – голод (она, конечно, привыкла не к абсолютному голоду, но к маленьким, ежедневным нехваткам, еды, конечно, хватало), но это другой голод, и он становился мучительным, она ищет хотя бы малую толику теплоты, вот и все. Короткое, такое короткое воспоминание об очаровании юности: он казался ей очень красивым во время двух или трех сельских праздников, двух или трех объятий у околицы под открытым небом, двух или трех минут нежной тишины. А потом сразу же первый ребенок, второй, третий; тишина и тоска, которая охватывала ее в редкие минуты отдыха. (...) И женщина вспоминает. Слова, несколько раз произнесенные шепотом, ночью, потому что дети спят, потому что свекровь рядом, иногда всего два слова: «Моя красавица!»
- А один раз он сказал: «Какое счастье...»
Раздирающее душу воспоминание. И благодаря Анне женщина поняла, что жестокий голод, которого она стесняется, - всего лишь маска стыдливости. Мегера, которая требует уплаты долга, жадная, безжалостная, - всего-навсего молодая девушка, некрасивая и робкая; благодаря Анне она понимает: то, о чем она сожалеет, всего-навсего вздох, голова мужчины на ее плече, нужда, эгоистическая и доверчивая, которую он испытывал к ней... Анна видит, как смягчается лицо просительницы, - первое чудо...
- Я помогу вам, - говорит она. – Но вам придется прийти еще раз. И говорить только со мной. Главное – говорить только со мной.

Одна женщина принесла Анне несколько яиц, пирог. Старик очень удивился. Очень давно он уже ничему не удивлялся. Холера отняла у него жену и сына, война – двух других сыновей, он привык жить в пустоте и одиночестве. И вот к нему приходят и говорят, что девочка, которую он взял в дом, которую он не называл даже по имени, оказалась кем-то, персоной. Родилось сомнение, недоверие. И вот она вновь перенесена на границу мечты; с ней затеяли игру. Женщина с пирогом прошептала: «Сделайте что-нибудь!» За этой просьбой стояла вся деревня; вся деревня, измученная нищетой и страхом, хотела поставить у себя драму, мистерию. Поскольку кюре не был в состоянии сыграть благочестивую пьесу, он был слишком ленив, чтобы организовать даже какую-нибудь процессию, какую-нибудь жертвенную церемонию или церемонию покаяния, которая бы ярко вспыхнула среди зимы, громко прозвучала среди тишины, нужны были свечи, музыка, изображения святых, но этого не было, то крестьяне обратились к зиме, ночи, молчанию, как к заброшенным божкам, они стали их призывать, правда, немного насмешливо, немного дрожа от страха, потому что мало ли что...(...) И деревня погрузилась в полный бред. Значит, Анна колдунья. И старик переменился к ней, теперь он ее видел и замечал. А ведь какой ужас: жить, никем не замеченной! Она снова обрела имя. Вся деревня не сводила с нее глаз. И когда тебя уже вытолкнули на подмостки, под десятки взглядов, полных внимания, угрожающего и жадного восхищения, ты снова живешь, пусть несколько мгновений, ты играешь с отчаянным надрывом. Ты говоришь, и любое слово до последней степени насыщает эту изголодавшуюся публику. И это засасывает тебя все глубже и глубже, это внимание – тяжелый камень на шее, который увлекает тебя в самую глубину водоворота, тебя равно обуревает тоска и радость, ты понимаешь, что погибла, и погибла навсегда.

«А сегодня ты ни разу не солгала? Ты в этом уверена? Не испытала гнева или возмущения? Всецело ли ты предала себя молитве? Не взглянула ли на себя в зеркало? Соблюла ли скромность, когда одевалась?»
Какую смуту вносили эти вопросы в душу шестилетнего ребенка! Она не знала, что отвечать. Иногда Элизабет позволяла себе явную бесхитростную ложь, потому что тут по крайней мере было ясно, какие будут последствия: раскаяние, поток слез, которыми Клод упивалась, как родниковой водой. Они бросались друг другу в объятья, словно укрываясь от посторонних.
Кругом были враги, и первый враг – тело. Отец с его непомерным аппетитом, попойками, которыми он бросал вызов окружающим, с его ножищами, ручищами демонстрировал это достаточно наглядно. Тело, о котором надлежало, однако, немного заботиться, как о вредном животном, которое приходится кормить из опасения, как бы оно не сожрало нас. Элизабет боялась своего тела. Кто знает, не предаст ли оно ее? Одеваясь, умываясь, она щурила глаза, чтобы не заметить ничего такого, что шло вразрез со скромностью нравов. Ловушки были скрыты во всем теле, но где именно? Иногда ее донимало любопытство, внушенное дьяволом. Когда она мыла ноги, то закрывала глаза, зажмуривала их изо всей силы; отказываясь от помощи служанки, она порой перевертывала таз; платье у нее было застегнуто не на ту пуговицу, передник сидел косо. «Тем лучше, тем лучше, это доказывает, что вы не занимаетесь самолюбованием».

- Зря я на вас женился, - говорил он Элизабет. – Испортил вам жизнь. Вы могли бы уйти в монастырь, могли бы составить себе блестящую партию. Я перед вами очень виноват.
Ему очень хотелось быть виноватым. У виноватого еще есть надежда. Однако, равнодушная к мужу и потому не способная его понять, Элизабет, держа его за руку, со всей нежностью лишала Дюбуа этой надежды.
- Нет, мой друг, уверяю вас, я была с вами счастлива.
Она и не догадывалась, что своей снисходительностью его доканывает. С таким же успехом она могла бы сказать мужу, что того вовсе не существовало. Так же поступали священники, причем все (священники в их доме никогда не переводились). Они не понимали, что несчастный старик пытался, прежде чем сгинуть навсегда, выторговать себе хоть четверть часа настоящей жизни. (...) Элизабет держала мужа за руку, подавала снадобье, говорила «не волнуйтесь», он же, наоборот, желал волнений, желал задавать вопросы, мучить себя, испытать боль хотя бы единственный раз перед смертью, потому что чувство боли было единственным человеческим чувством, единственным человеческим опытом, пока ему доступным.

В отличие от многих своих современников он не презирал народ, не отворачивался от нищеты, но, как и в случае Жанны, он никогда не видел настоящего лица этих людей. Боден думал о бедняке как о человеке, лишенном всего, потерявшем всякую надежду, и желал ему добра; он не чувствовал разницы между ним и собой, лишись он внезапно своего состояния и честолюбивых помыслов. Жалость свою – жалость разумную, предполагавшую все же, что для сохранения естественного хода вещей некоторая толика несчастий необходима, - он, по сути дела, обращал на свое отражение в зеркале. Это зеркало загораживало от него и Жанну.

Ей не составило бы труда найти тех, кто захотел бы воспользоваться ее услугами, но костер, на котором сожгли ее мать, очистил Вербери от греха. Все вздохнули с облегчением и прониклись самыми благими намерениями. Хороший костер стоит полного отпущения грехов и превосходит отпущение грехов неполное. Запах паленого, царящий на площади перед церковью, помогает увидеть воочию, прикоснуться, вдохнуть в себя избавление от греха. Преданы костру низменные страсти (тем более что в большинстве своем они были удовлетворены), ненависть, не прекращавшиеся двадцать лет дрязги, постыдные желания, нечистые мысли, само зло.

Жанна знала этих людей, видела, как по вечерам они, крадучись, приходили к ним в хижину, просили настои из трав, приносили восковые фигурки, хотели, чтобы в зеркале или на воде, налитой в миску, им прочли будущее, которого они страшились. Приходили всегда ночью, приходили к Мари, так любившей день, солнце, цветы, птиц. Они заставили ее, принудили, довели до голода, а потом приносили масло, яйца, курицу – иногда даже курицу! – приносили, что она просила, а Мари просила немного, но приносили по ночам, всегда по ночам. Они могли оправдывать себя тем, что действовали как бы в дурном сне, но не во сне, а наяву желали они смерти родного дяди, мора в стаде у соседа, полового бессилия у соперника. (...) Никогда от Мари не слышали слова упрека или осуждения. Приходили ли к ней за снадобьем, сделанным по древнему рецепту, за сильным снотворным или за фигуркой, чтобы накликать порчу, приносили ли гвозди с кладбища для снятия заклятий или обрезки ногтей для их наложения, она всегда глядела все тем же взором, означавшим: «Вот, значит, чего он хочет, чего стоит...» Мари делалась передаточным звеном, инструментом. Она втыкала иглу в маленькую восковую фигурку, произносила целительные или смертоносные слова, но клиент хорошо знал и чувствовал, что она – орудие в его руках, что эти слова произносит он сам, сам насылает порчу. Он не мог переложить тяжесть своей ненависти, зависти, сладострастия на колдунью, тяжесть сдавливала ему грудь; он не освобождался от нее, ему лишь наполовину удавалось отмежеваться от последующих событий, чего добивались многие и многие, имевшие дело с более снисходительными ведьмами.

Разумеется, она поступала нелогично, нелепо. Мужчине это ясно как божий день. Однако женщине, с которой обращаются как с вещью, как с мертвецом, так, как если бы она вообще никогда не существовала, надо доказать, что она живой человек и даже на пороге смерти в состоянии что-то произвести на свет, хотя бы сея зло и смуту. Жанна инстинктивно стремилась именно к этому – успеть до своей смерти заронить что-то в души этих уравновешенных, спокойных, уверенных в своей правоте людей. Так поступила бы на ее месте ее бабка Сара. Так поступила бы на ее месте любая женщина, которая рожала, которая, обработав клочок земли, увидела, как пробиваются всходы. Так поступила бы любая женщина, которая когда-либо, с наслаждением или нет, но сжимала в своих объятиях мужчину, слышала, как срывается от волнения его голос, гладила его волосы, - любая, кто плотью и духом настоящая женщина.

@темы: (Про)чтение

Comments

[tes3m]

Я читала эту книгу. У меня такое впечатление, что давным-давно читала. Но, наверное, издана, когда я уже закончила школу. Мне, помнится, не понравилось, но, надо оговорить, что я была настроена против автора, хотя сейчас точно не помню причины: кажется, она в ИЛ во время круглого стола жаловалась, что женщинам-писателям во Франции мешает заговор геев (или это была другая французская писательница?), то ли еще какие-то ее слова в ИН или в КО мне не понравились. Вот я и читала предубежденно.

[FleetinG_]

О, мне в этом плане повезло - она для меня полностью неизвестная величина. Только вот две книги

[tes3m]

FleetinG_ Если

"Бумажный домик"

это то, где она пишет про отсутствие занавесок на окнах, то я тоже читала.