laughter lines run deeper than skin (с)
Ну вот, опять пошли у меня припадки детства 
Мне не раз пришлось спросить себя, будет ли кому-то интересно это очередное предисловие, но, в конце концов, оно интересно мне, а тут мое пространство Я не скажу, что этот человек (Сергей Северцев) заразил меня Востокм (я так и не болею Востоком), но мои понятия о многогранности мира во многом обязаны тому сборнику, о котором идет речь. А этому предисловию не меньше обязан интерес к переводческому труду. И вообще, вот этого все равно мало и дже не очень-то справедливо.
«...Часто спрашиваю себя: с чего началось это синдбадово скитание на Восток, которое длится всю жизнь и которое определило мою поэтическую судьбу? – пишет он в своих автобиографических заметках. – Снова и снова перебираю свои первые детские впечатления, вспоминаю нашу старую, загроможденную книжными шкафами, завешанную темными картинами квартиру на Маросейке, похожую на хрупкую ладью, нагруженную эрудицией и любовью к искусству, с упрямой верой плывшую по волнам беспокойных дней...»
Вот одно из самых ранних воспоминаний: сидя на коленях у матери, мальчик разглядывает раскрытую на столе громадную книгу, «которую нельзя трогать руками», а мать одну за другой раскрывает перед ним большие, многоцветные, глянцевые картинки – пирамиды, диковинные храмы, позолоченные изваяния мудрецов, сидящих скрестив ноги, с полузакрытыми глазами...
«У Тихонова я бывал не часто, - вспоминает он. – В ту пору я еще не научился различать нежность, даже незащищенность и боль под его суровой, насмешливой броней. Зато все чаще наведывался, особенно летом, на переделкинскую дачу к Б.Пастернаку, который всегда был шумен и радушен, хотя и слушал, как я теперь понимаю, только себя, только бессонный гул своего могучего внутреннего моря... Недаром именно в те годы и создавалась его поэма «Волны». Он как-то весь не вмещался в обычные рамки, да и речь его всегда состояла наполовину из метафор – самых неожиданных. Помню, как во время одной из прогулок, энергично вышагивая по дачной аллейке, дочерна загорелый, в светло-голубой рубашке-апаш, он вдруг резко остановился, указывая мне вскинутой рукой, как на внезапное чудо, на темную ель и на склонившуюся к ней головой, пронизанную солнцем березку. И радостно прогудел: «Смотрите-ка, смотрите: совсем как Наль и Дамаянти, правда?.. Но тут же вкось полоснул по моему смущенному лицу огненно-карей, гневной молнией: «Вы что, неужели не читали?..» Помню, вернувшись домой на электричке, я в тот же вечер, до глубокой ночи, всей душой впитывал дивный, завораживающий гекзаметр «индийской повести» Жуковского, которая и сейчас остается одним из самых моих любимых произведений...»
Точность переводов С.Северцева сочетается с его постоянным стремлением к максимальной четкости поэтической формы. Возьмем в качестве примера строки переведенного им изречения великого индийского средневекового поэта и мыслителя Кабира:
Твой рот – кошель, в нем жемчуг – имя Рамы,
лишь перед знатоком его открой.
Коль покупатель мудр, не постоит он
за самою высокою ценой.
В книге Н.Б.Гафуровой «Кабир и его наследие» мы находим научный перевод этого изречения:
Имя Рамы – жемчужина, уста – кошель,
открывай его только перед знатоком.
Если настоящий покупатель найдется,
он купит его за высокую плату.
Великое Древо... Думается, есть смысл применить эту несколько архаичную метафору к столь широкому явлению, как поэзия народов Востока – многовековая и многоязычная. Она действительно подобна исполинскому древу, чьи корни уходят в глубины тысячелетней истории и культуры, а могучая крона тянется ввысь, к будущему... И как по нескольким веткам или даже листьям можно многое узнать обо всем дереве, так сможет и читатель, неспешно перелистывая этот сборник, составить себе представление о многих чертах классической и современной поэзии народов Востока.
Более сорока лет продолжается литературная деятельность создателя этой книги – поэта Сергея Северцева (первые его стихи были опубликованы в 1941 г.). Им написаны стихи и поэмы, статьи и очерки, тексты для музыкальных произведений – песен, вокальных циклов, ораторий, несколько пьес, в том числе более десяти для оперных театров, радиокомпозиции, сценарии документальных фильмов, посвященных Индии, - «Намастэ» (о советско-индийской дружбе) и «Великий сын Индии» (к 100-летию со дня рождения Рабиндраната Тагора). Но Северцев прежде всего поэт-переводчик: издано более пятидесяти переведенных им сборников и антологий восточной поэзии.
В своей переводческой работе он – убежденный «восточник». Стихи и поэмы Арагона и Элюара, Брехта и Бехера, Пабло Неруды и Николаса Гильена – составляют лишь небольшую часть его переводов. Основная же его деятельность строго ограничена определенным ареалом – во многом родственными культурами народов Средней Азии, Среднего Востока и Индостана. Следует подчеркнуть, что начав с современной поэзии, переводчик с каждым годом все серьезнее углубляется в богатейшее классическое наследие этих народов.
«Великое Древо» - книга-триптих. В трех ее разделах отражены три основные сферы переводческой деятельности Северцева: древняя и классическая поэзия Индии; персоязычная и тюркоязычная классика; современная зарубежная восточная поэзия. За рамками данного сборника осталась еще одна область его работы – поэзия народов советского Востока. Здесь писателем тоже сделано немало: им переведены многие стихи Мирзо Турсун-заде, Гафура Гуляма, Зульфии, Уйгуна, драматические поэмы Камиля Яшена и Турабы Тулы, баллады из «Моабитской тетради» поэта-героя Мусы Джалиля, лирика Фазу Алиевой... За перевод старинного героического народного эпоса «Сказание о Шарьяре» С.Северцев в 1972 г. был удостоен звания лауреата Государственной республиканской премии Узбекистана.
Нужно сказать хотя бы несколько слов и о поэтическом творчестве Северцева, поскольку его стихи и поэмы столь же органично, как и его переводческая работа, связаны с Востоком. Продолжительная дружба с Узбекистаном отражена во многих его стихах, в том числе в цикле сонетов «Мой Гулистан», а поездки в Индию, Корею, арабские страны дали богатый материал для целой серии баллад и поэм на сюжеты восточных народных сказаний, составивших большую поэтическую книгу «Три сокровища». Работа над средневековой поэзией Индии отразилась в его лирическом цикле «Индийские миниатюры» и поэме «Легенда о синем лотосе».
При всем многоразличии эпох и народов, чье поэтическое наследие представлено в сборнике «Великое Древо», читатель вскоре ощутит внутреннее родство столь разных на первый взгляд образцов восточной поэзии. Глубинной основой этого родства является прежде всего древняя историческая взаимосвязанность восточных культур, общность их духовно-творческой первоосновы. Но, прослеживаемое в рамках данной книги, это единство определяется также индивидуальностью поэта-переводчика, ибо, даже обладая особым даром творческого перевоплощения, умея представать в самых различных национальных и исторических обликах (недаром переводческий талант часто сопоставляют с актерским), располагая богатой стилистической палитрой, переводчик в конечном счете черпает силы из одного источника – из собственного творческого «я». Именно эта художественная индивидуальность С.Северцева заслуживает внимательного рассмотрения, и нам необходимо подробнее остановиться на том, чего нельзя узнать ни из стихов, ни из комментариев: рассказать – хотя бы кратко – о жизненном и литературном пути поэта-переводчика.
***
Северцев давно и безраздельно любит Восток. Эта тяга к далекой Азии, по свидетельству самого поэта, возникла еще в детские годы. «...Часто спрашиваю себя: с чего началось это синдбадово скитание на Восток, которое длится всю жизнь и которое определило мою поэтическую судьбу? – пишет он в своих автобиографических заметках. – Снова и снова перебираю свои первые детские впечатления, вспоминаю нашу старую, загроможденную книжными шкафами, завешанную темными картинами квартиру на Маросейке, похожую на хрупкую ладью, нагруженную эрудицией и любовью к искусству, с упрямой верой плывшую по волнам беспокойных дней...»
Вот одно из самых ранних воспоминаний: сидя на коленях у матери, мальчик разглядывает раскрытую на столе громадную книгу, «которую нельзя трогать руками», а мать одну за другой раскрывает перед ним большие, многоцветные, глянцевые картинки – пирамиды, диковинные храмы, позолоченные изваяния мудрецов, сидящих скрестив ноги, с полузакрытыми глазами... «А разве не причудливые образы неведомого Востока наводняли мое детское воображение, когда бабушка читала мне вслух по-немецки пересказы удивительных историй из «Тысячи и одной ночи»? И разве не о великой мудрости Востока вещало сурово-скорбное лицо Тагора, чье фото висело в отцовском кабинете?..» И поэт вспоминает, как семилетним мальчиком он вместе с отцом видел Тагора, на выставке живописных работ великого индийского писателя во время его приезда в Москву в сентябре 1930 г.
Несомненно, глубокое воздействие на творческие устремления будущего писателя оказал его отец, один из старейших московских художников – Леонид Евгеньевич Фейнберг, внесший большой вклад в развитие советской книжной графики (недавно читатели узнали о нем и как об интересном, тонком литераторе – по его посмертно опубликованным воспоминаниям о своем учителе – поэте и художнике Максимилиане Волошине). Восточная тематика была всегда характерна для его творчества: в числе иллюстрированных им книг поэмы Алишера Навои и Низами, индийские легенды, кавказские сказания «Нарты», эпосы многих народов Востока. И это не могло не повлиять на пробудившийся у молодого поэта интерес к далекой Азии, на формирование его эстетического восприятия культуры, фольклора, поэзии ее народов. Безусловно, можно точнее оценить образную и ритмическую четкость лучших переводов С.Северцева из персидской классики или живописную красочность его переложений из индийской поэзии, если ощутить в них несомненное влияние, которое признает и сам поэт, многих графических работ его отца – тонких гравюр к «Шах-наме» Фирдоуси, ярких, насыщенных индийским колоритом иллюстраций к поэме Жуковского «Наль и Дамаянти».
(Эта книга, выпущенная Гослитиздатом в 1958 г., была преподнесена Джавахарлалу Неру в день празднования 10-летия образования Республики Индии. Как рассказал И.А.Бенедиктов, бывший в то время послом СССР в Индии, Неру внимательно перелистал это красочное издание и сказал: «Россия начинает понимать самую душу Индии!»)
Следует также сказать о революционных традициях семьи, в которой прошли детские годы поэта. Его мать, Мария Ивановна Коровина-Северцева, дочь небогатого московского торговца, рано порвала со своей прежней средой, в годы гражданской войны была красной санитаркой на колчаковском фронте, причем рассказывают, что еще совсем юной девушкой она бесстрашно ухаживала за больными и умирающими в сыпнотифозных бараках. Отец в те годы работал в Политпросвете, писал плакаты для «Окон РОСТА», участвовал в художественном оформлении Красной площади к первым народным октябрьским и первомайским праздникам в 1918-1922 гг., несколько раз слышал выступления Ильича с дощатой, пламеневшей кумачом трибуны. Незабываемая встреча с В.И.Лениным была и у его брата – известного пианиста, композитора и педагога С.Е.Фейнберга, представителя той отечественной интеллигенции, которая с первых же дней примкнула к революции. Эта встреча произошла на концерте в детской «Лесной школе» в Сокольниках 19 января 1919 г., и впоследствии пианист не раз рассказывал об этом замечательном вечере – о том, как Владимир Ильич попросил сыграть свою любимую шопеновскую прелюдию, каким он был приветливым и заботливым, с каким вниманием и проникновением слушал музыку.
Эти запомнившиеся еще с детских лет рассказы о первых годах революции во многом определили впоследствии идейно-мировоззренческую основу всей литературной деятельности С.Северцева. Думается, что не случайно первым его переводом из индийской поэзии стали стихи поэта-коммуниста Джафри о Ленине, неоднократно переиздававшиеся с тех пор в сборниках и антологиях. К лучшим работам этого переводчика можно отнести и многие другие произведения крупнейших поэтов советского и зарубежного Востока, посвященные Октябрьской революции и ее великому вождю, в том числе стихи аксакала узбекской поэзии Уйгуна «У памятника Ильичу» и старейшего киргизского поэта Дж.Турусбекова «Ленинский путь», поэму бенгальского пролетарского поэта Бишну Де «Ленин» и балладу панджабской поэтессы Амриты Притам «Перед его портретом», стихи об Октябре, о Москве, о советском народе, созданные Валлаттолом, С.Баради, С.Пантом, Х.Баччаном, Ш.Суманом, Ш.Мукерджи и другими видными современными индийскими поэтами.
***
Небольшой, изданный еще в 20-е годы сборник «Брага»... На сером форзаце – крупным, рубленым почерком: «Моему новому юному другу Сергею, которому, как и мне, снится Индия. Н.Тихнонв. 1933». Эта короткая надпись подобна дорожному знаку на жизненном распутье: быть может, именно в тот день и был выбран окончательный путь, когда четырнадцатилетний школьник смущенно вошел в квартиру Николая Семеновича Тихонова и положил на стол перед ним пачку своих не слишком самостоятельных стихов, где причудливо скрещивались, казалось бы, несовместимые влияния бальмонтовских и пастернаковских интонаций. Были здесь не только стихи, но и несколько самых первых, еще совсем неумелых переводческих опытов: вступление к байроновскому «Шильонскому узнику» да два небольших перевода из тагоровского сборника «Гитанджали», вернее, два поэтических переложения, сделанные по дореволюционному прозаическому изданию Тагора.
«Меня тогда удивило и даже немного обидело, - вспоминает Северцев, - что Николай Семенович хотя и снисходительно похвалил меня, но обратил особое внимание не на те мои стихи, которые казались мне тогда самыми красивыми и необычными, а на два моих скромных переложения из тагоровской лирики... Помню, как, улыбнувшись своим крепким, кирпично-красным, обветренным лицом – лицом капитана дальнего плавания, он весело прогудел мне, нарочно поменяв местами, известные пушкинские строчки: «И гимны важные, внушенные богами, уже наигрывал я слабыми перстами!..» И надписал мне на память сборник со своей удивительной поэмой об индийском мальчике Сами...»
Предвоенные годы были полны трудной учебы и больших ожиданий. Крупные поэты, к которым приходил юноша со своими стихами: М.Светлов, П.Антокольский, В.Инбер, - относились к ним внимательно и серьезно, но, словно сговорившись, называли один и тот же их основной недостаток – «слишком ранний профессионализм». Молодой поэт продолжал работу: он не мыслил своего будущего вне литературы.
«У Тихонова я бывал не часто, - вспоминает он. – В ту пору я еще не научился различать нежность, даже незащищенность и боль под его суровой, насмешливой броней. Зато все чаще наведывался, особенно летом, на переделкинскую дачу к Б.Пастернаку, который всегда был шумен и радушен, хотя и слушал, как я теперь понимаю, только себя, только бессонный гул своего могучего внутреннего моря... Недаром именно в те годы и создавалась его поэма «Волны». Он как-то весь не вмещался в обычные рамки, да и речь его всегда состояла наполовину из метафор – самых неожиданных. Помню, как во время одной из прогулок, энергично вышагивая по дачной аллейке, дочерна загорелый, в светло-голубой рубашке-апаш, он вдруг резко остановился, указывая мне вскинутой рукой, как на внезапное чудо, на темную ель и на склонившуюся к ней головой, пронизанную солнцем березку. И радостно прогудел: «Смотрите-ка, смотрите: совсем как Наль и Дамаянти, правда?.. Но тут же вкось полоснул по моему смущенному лицу огненно-карей, гневной молнией: «Вы что, неужели не читали?..» Помню, вернувшись домой на электричке, я в тот же вечер, до глубокой ночи, всей душой впитывал дивный, завораживающий гекзаметр «индийской повести» Жуковского, которая и сейчас остается одним из самых моих любимых произведений...»
Восток все чаще и все шире устремлялся в Москву. Афиши становились все ярче, торжества все пышнее: Декада таджикского искусства, Декада узбекского искусства... Гудели карнаи, протяжно пели ашуги, кружилась по сцене неутомимая Тамара-ханум... Было очевидно, что это не подлинный мир Востока, а лишь приехавшие на праздник гости из казавшейся еще неведомой и недостижимой Азии, но и они волновали воображение молодого поэта. За несколько месяцев до войны он написал цикл стихов «Ворота на Восток» - стихов наивно-восторженных, навеянных романтикой, родившейся из прочитанных книг, юношеских переживаний, смутных экзотических грез.
Но уже и в этих ранних стихах проглядывали многие черты творческой манеры будущего поэта и переводчика: его стремление к точной лексике, к четкому ритмическому рисунку, к достоверности восточного колорита, а главное – острый, неодолимый интерес к истории и культуре далекой Азии, ощущение личной духовной причастности к жизни и судьбам ее народов.
***
Первые впечатления С.Северцева от подлинного, а не условно-поэтического Востока слились с переживаниями первых военных месяцев. Поэт вспоминает лето 1942 г., когда вместе с родителями он жил в старинном ташкентском районе Ходра, среди лабиринта узких, извилистых улочек, глинобитных домиков и дувалов, недалеко от шумной толчеи Старого базара, ошеломлявшего даже в те военные времена своим изобилием и яркостью, колоритностью лиц, одежд, восточной утвари... Запомнился юноше и тот день, когда он получил первый литературный заказ – несколько подстрочников, врученных ему известным узбекским поэтом Хамидом Алимджаном... Первые стихи в газетах, в «Окнах ТАСС»... А еще через несколько месяцев – шинель, автомат, мчащийся день и ночь воинский эшелон, грохот первых артобстрелов, ледяная, завьюженная Сталинградская степь, дымно догорающие танки, серо-зеленые вереницы сдающихся в плен вражеских солдат... Снова эшелон, теперь уже мчащийся на северо-запад – к содрогающемуся под бомбежками Курску. И первое, по счастью легкое, осколочное ранение, от которого остались на память тонкий шрам над бровью да тетрадь со стихами. написанными за двадцать дней, проведенных в медсанбате. «Это были обычные фронтовые стихи, несколько из них сразу же напечатали в армейской газете, - вспоминает поэт. – По-настоящему же интересными оказались впоследствии лишь короткие поэтические зарисовки – ташкентские воспоминания, которые через много лет послужили мне основой для цикла стихов об Узбекистане...»
Пожелтевшая, потрепанная красноармейская книжка: «Воинское звание – старшина, 626-й отдельный мотострелковый батальон... Шофер, командир автоколонны... Центральный фронт... 1-й Белорусский фронт...» Путь шел от распаханных танками курских равнин, через Новозыбков и Гомель, по размытым осенними ливнями лесным белорусским дорогам, через освобожденные польские города и селения – к Висле... Новое ранение, контузия, госпиталь... И во время трехмесячного пребывания на госпитальной койке – поэма «Сказка об упрямом человеке», написанная по мотивам старинной индийской легенды, первый шаг к будущей большой работе над поэтическими переложениями легенд и сказаний народов Востока... И снова – фронт...
Последнее военное фото: май Сорок пятого, группа боевых друзей на фоне обугленных колонн рейхстага... Осенью возвращение в Москву, поступление в Литературный институт им. А.М.Горького.
С первых дней учебы Северцев был зачислен в семинар Владимира Луговского, который в конце 1945 г., после первого же учебного семестра, так написал о нем в краткой творческой характеристике: «В стихах по-брюсовски точен и строг, временами даже излишне классичен. Очень гибкая, разнообразная стихотворная техника: ему одинаково удаются и ломаный «маяковский» стих, и имитация восточных четверостиший, и даже редкостный в наши дни венок сонетов. Эта большая внутренняя пластичность пока еще мешает ему твердо выбрать свой стиль. Но если будет упорно работать, может многое сделать в поэзии, а особенно в области поэтического перевода». Сейчас, спустя почти сорок лет, можно оценить, с какой точностью был предугадан в этих нескольких фразах будущий путь писателя.
Все ветры современной поэзии врывались в широкие двери Литинститута. Но возникшая еще до войны увлеченность Северцева миром восточной культуры оказалась сильнее всех других увлечений. Этому помогла и учеба у Владимира Луговского, в поэзии которого – прежде всего в цикле сборников «Большевикам пустыни и весны» - ярко отразилась тема пробуждения народов Азии.
Были и новые встречи с Н.Тихоновым, причем самой важной для молодого поэта оказалась случайная встреча в коридоре Союза писателей в ноябре 1947 г. Тихонов только что вернулся из своей первой поездки в Индию и после короткой беседы передал своему ученику три исписанных стихотворными строчками листка тонкой голубой бумаги.
Это были стихотворения известного индийского поэта Али Сардара Джафри – «Ленин», «Упавшая звезда» и «Слеза дрожит...». Говоря точнее, это были подстрочные переводы стихов, сделанные самим автором с языка урду на английский. С этих трех голубых листков и началась упорная, многолетняя работа С.Северцева над переводами из индийской поэзии.
Дальше были годы учебы, поездки по среднеазиатским республикам, а затем в Индию, Корею, Китай, Гвинею и другие зарубежные страны... Первые сборники стихов и переводов... С чувством большой благодарности вспоминает поэт добрые, ободряющие строки Назыма Хикмета, написавшего в 1958 г. в журнале «Огонек», в своей статье о проблемах поэтического перевода: «Помню, Поль Элюар восхищался искусством советских поэтов, которые переводили его стихи... И наряду с этими давними переводчиками выступают с переводами целых поэм молодые талантливые поэты, как например, С.Северцев. Эти переводы сделаны на том же отличном художественном уровне, что и переводы маститых».
В 50-е годы четко очерчиваются две поэтические сферы, к которым все прочнее приковывались творческие интересы С.Северцева: Индия и Узбекистан. Об этом в свое время хорошо написал Константин Симонов: «Я знал Сергея Северцева еще в годы войны – как мужественного фронтового поэта. Помю его и как одного из очень одаренных студентов Литинститута. Поэтический дар сочетается в нем с высокой культурой и редкостным упорством. И мне, так глубоко породнившемуся с узбекской землей, ее людьми, ее трудами и стихами, близка и понятна та искренность, с которой он обратил свой взор и сердце на Восток, посвятил весь жар своего таланта нашему дорогому Узбекистану, древней мудрости Индии, могучей поэзии пробужденной Азии».
Года клонили не к «суровой прозе», а к не менее суровой – при всей ее внешней красочности – восточной классике. Именно суровой, ибо ничто, пожалуй, не требует от писателя такой самодисциплины, такой точной лексики и чеканной формы, такой строгости в отборе художественных средств, как перевод классической поэзии. В этой труднейшей области поэтического перевода новыми наставниками стали для С.Северцева лучшие мастера старшего поколения – прежде всего Л.Пеньковский, редактировавший его первые переводы из Алишера Навои, Лютфи, Хорезми, Бабура и других крупнейших узбекских классиков, а затем Вл.Державин, помогавший молодому поэту многими практическими советами при переводе старинной персоязычной лирики.
Да, много было учителей, но первый учитель так и остался главным. «Ровно сорок лет был Николай Семенович моим суровым, порой беспощадным поэтическим наставником, - вспоминает С.Северцев. – Он никогда не хвалил, только молча ставил свои жесткие плюсы возле понравившихся ему строк и строф, но еще чаще отчеркивал неудачные, по его мнению, строки, а порою с ходу писал на полях свои варианты. Зато всякий раз, прощаясь в прихожей, коротко и твердо говорил мне: «Трудись дальше и сразу же приноси!..» И я трудился дальше...»
***
Говоря о стихах-переводах Сергея Северцева, необходимо прежде всего учитывать заметно возросший за последние десятилетия художественный вкус читателей афро-азиатской литературы, среди которых все чаще встречаешь подлинных эрудитов и тонких знатоков поэзии и культуры народов Востока. В связи с этим значительно возросла и творческая ответственность переводчиков восточной поэзии. Сергей Северцев проявил себя как не знающий устали труженик, умеющий работать и над переводами, и над самим собой. В ходе этой работы преодолевались и инерция чужих стихотворных влияний, и налет «бальмонтизма», и склонность слишком буквально воспроизводить восточную орнаментальность, экзотическую цветистость и пышность. С.Северцев шел ко все большей точности, к высокому пафосу, глубине и простоте. На этом пути и были сделаны его самые серьезные художественные открытия – переводы лирики и афористики Тагора, стихов о любви Видьяпати, крупных фрагментов из «Бхагаватгиты», «Сказания о Нале», «Эпоса о Гильгамеше», древнеиранских мифологических гимнов, староузбекской поэмы Дурбека «Юсуф и Зулейха»...
Сколь верны переводы восточной поэзии? Этот вопрос все чаще задают требовательные и взыскательные ценители культурных сокровищ мира, каковыми стали многие наши читатели 70-80х годов.
Большинство переводов Северцева с честью выдерживают испытание на точность. Не буду голословным – приведу примеры.
Есть известнейшая персидско-таджикская классическая газель о вине, принадлежащая великому Рудаки. Возьмем лишь четыре самых важных завершающих строки. Вот они в подстрочном переводе:
Исчезни из мира такое вино, плохо пришлось бы сердцам:
Оно в кубке – словно свет души в бренном теле.
Пусть этот кубок пребывает в высях, в когтях орла,
Ибо тогда его не достанет недостойный, и это справедливо!
Вот как звучат эти строки в поэтическом переводе:
Лишился б мир того вина,
людским сердцам пришлось бы трудно,
Как в бренном теле – свет души,
оно в заветной чаше живо.
Пусть эта чаша в вышине
покоится в когтях орлиных,
Чтоб недостойный не достал, -
и это будет справедливо!
Высокая степень точности, строгое воспроизведение «газельной» техники, верное ощущение поэтической эпохи – все это позволило С.Северцеву убедительно показать в своем переводе, что речь идет о вине символическом, способном даровать душе просветление, озарение.
Точность переводов С.Северцева сочетается с его постоянным стремлением к максимальной четкости поэтической формы. Возьмем в качестве примера строки переведенного им изречения великого индийского средневекового поэта и мыслителя Кабира:
Твой рот – кошель, в нем жемчуг – имя Рамы,
лишь перед знатоком его открой.
Коль покупатель мудр, не постоит он
за самою высокою ценой.
В книге Н.Б.Гафуровой «Кабир и его наследие» мы находим научный перевод этого изречения:
Имя Рамы – жемчужина, уста – кошель,
открывай его только перед знатоком.
Если настоящий покупатель найдется,
он купит его за высокую плату.
Так еще одна «очная ставка» со строгими подстрочными переводами наглядно показывает кропотливую и добросовестную работу, проделанную С.Северцевым. При этом необходимо подчеркнуть, что помимо большой точности эти переводы обладают еще одним важным качеством: они хорошо передают характерную для стихов-изречений Кабира афористичность, а также четкость и единообразие их формы – весь цикл впервые переведен в едином размере.
С особым вниманием следует отнестись к включенным в эту книгу избранным четверостишиям-рубаи ряда индийских, персидско-таджикских, азербайджанских, узбекских классиков. Рубаи можно назвать пробным камнем для переводчика: все его искусство должно проявиться в идеальной шлифовке четырех строчек-граней каждого из этих поэтических самоцветов. Возьмем лишь три примера из трех великих классиков:
В огне смиренья спесь свою, о гордый хан, сожги,
Богатство, золотой шатер, стяг, барабан – сожги!
Да, чтоб себя освободить от призраков и страхов,
Вздох раскаленный испусти – свой грозный стан сожги.
(Низами)
О муж заблудший, к тем иди, в ком истина жива,
Учись – и сердце просветлят их мудрые слова.
Ты хочешь знать, где увидать предвечную подругу?
Лишь в чистом зеркале души – очисть ее сперва.
(Лишь в сердце, чистом, как стекло, - очисть его сперва).
(Джами)
Наш полдень – словно луг, чьи травы зелены,
И в каждом стебельке – цветущий мир весны.
Спросил я колосок: - Что не цветешь, как роза?
А он в ответ: - Молчи! Вон жернова видны!
(Бедиль)
Прибегнем еще раз к сравнению с подстрочниками, и мы увидим не только те большие усилия, которые были затрачены переводчиком в его стремлении остаться как можно ближе к оригиналу, но и те неизбежные отклонения, на наш взгляд минимальные, которые потребовались для превращения подстрочника в стихи. Вот научные переводы приведенных выше рубаи:
В огне скромности гордость и богатство свое сожги,
Стяг, и барабан, и шатер свой царский сожги,
Коль хочешь освободиться от призраков и страха,
Испусти огненный вздох, свой стан (войско) сожги.
О муж заблудший, иди к людям, знающим истину,
Учись у них (общайся с ними), просветли свое сердце.
Ведь ты хочешь знать, где узреть предвечную подругу?
Лишь в зеркале сердца (души), сначала отполируй его.
Полуденный мир (пора юности) напоминает зеленый луг,
Каждый листок-стебелек – целый мир весны.
Я спросил колосок: - Почему, как роза, не раскрываешься?
Ответил он: - Молчи! Уже перед глазами жернова.
Можно было бы привести немало других примеров, указывающих на высокую степень точности, на добросовестность, внимательное проникновение в идейную и образную суть оригинала как на основные качества переводческой работы С.Северцева.
Я привел эти примеры как наглядные доказательства большого трудолюбия и мастерства этого поэта-переводчика, его чувства высокой творческой ответственности, равно испытываемого по отношению и к неискушенному читателю, и к вооруженному специальными знаниями литературоведу-ориенталисту. Но перевод поэзии – не калькирование, а искусство, не снятие копии, а выявление скрытой красоты. И здесь, думается, стоит вспомнить поразительно верное высказывание одного из тех мастеров нашей культуры, с которыми С.Северцеву посчастливилось в молодости общаться. Борис Пастернак в своих «Замечаниях к переводам из Шекспира» писал: «Вместе со многими я думаю, что дословная точность и соответствие формы не обеспечивают переводу истинной близости. Как сходство изображения и изображаемого, так и сходство перевода с подлинником достигается живостью и естественностью языка». Этот вывод, основанный главным образом на опыте переводов из западной поэзии, носит универсальный характер. Мы вправе распространить его и на переводы восточной поэзии, вспомнив, кстати, прекрасные пастернаковские переводы из лирики Тагора и Бараташвили.
Представляя нашему читателю в известной мере итоговую книгу Сергея Северцева, пишущий эти строки понимает, что книга эта – не столько итоги, сколько этапы десятилетиями длившейся творческой работы, которая непрерывно продолжается и побуждает переводчика к поискам новых резервов своего дальнейшего качественного развития. В каком направлении, на наш взгляд, может идти его художественное совершенствование? В новых работах поэту-переводчику предстоит еще настойчивее искать и находить внутри оригиналов скрытую в них выразительную силу, жизненную правду, реалистическую предметность. И ради этого – жертвовать цветистостью словесной оболочки, снимать налет псевдоромантической эйфории, освобождать свои переводы от всего искусственно приподнятого и утрированного.
Поэт-переводчик не успокаивается на достигнутом, он много работает, не только осваивая еще малоизвестные пласты иноязычной поэзии, но и оттачивая свое умение их поэтически перевоплощать, и в этом виден залог его новых переводческих достижений. Безусловно, это во многом объясняется его многолетним творческим содружеством с целым рядом таких широко известных московских востоковедов, как И.С.Брагинский, Е.П.Челышев, И.Д.Серебряков, Г.Ю.Алиев, А.С.Сухочев и др. Благодаря сотрудничеству с ними стала возможна обширная и плодотворная переводческая деятельность Сергея Северцева, работе которого присущи наиболее ценные черты советской школы художественно-поэтического перевода: постоянство творческих привязанностей, бережное отношение к подлиннику, большая культура слова, глубокое знание духовного наследия Востока, настойчивое совершенствование литературного мастерства.
Михаил Курганцев
Мне не раз пришлось спросить себя, будет ли кому-то интересно это очередное предисловие, но, в конце концов, оно интересно мне, а тут мое пространство Я не скажу, что этот человек (Сергей Северцев) заразил меня Востокм (я так и не болею Востоком), но мои понятия о многогранности мира во многом обязаны тому сборнику, о котором идет речь. А этому предисловию не меньше обязан интерес к переводческому труду. И вообще, вот этого все равно мало и дже не очень-то справедливо. «...Часто спрашиваю себя: с чего началось это синдбадово скитание на Восток, которое длится всю жизнь и которое определило мою поэтическую судьбу? – пишет он в своих автобиографических заметках. – Снова и снова перебираю свои первые детские впечатления, вспоминаю нашу старую, загроможденную книжными шкафами, завешанную темными картинами квартиру на Маросейке, похожую на хрупкую ладью, нагруженную эрудицией и любовью к искусству, с упрямой верой плывшую по волнам беспокойных дней...»
Вот одно из самых ранних воспоминаний: сидя на коленях у матери, мальчик разглядывает раскрытую на столе громадную книгу, «которую нельзя трогать руками», а мать одну за другой раскрывает перед ним большие, многоцветные, глянцевые картинки – пирамиды, диковинные храмы, позолоченные изваяния мудрецов, сидящих скрестив ноги, с полузакрытыми глазами...
«У Тихонова я бывал не часто, - вспоминает он. – В ту пору я еще не научился различать нежность, даже незащищенность и боль под его суровой, насмешливой броней. Зато все чаще наведывался, особенно летом, на переделкинскую дачу к Б.Пастернаку, который всегда был шумен и радушен, хотя и слушал, как я теперь понимаю, только себя, только бессонный гул своего могучего внутреннего моря... Недаром именно в те годы и создавалась его поэма «Волны». Он как-то весь не вмещался в обычные рамки, да и речь его всегда состояла наполовину из метафор – самых неожиданных. Помню, как во время одной из прогулок, энергично вышагивая по дачной аллейке, дочерна загорелый, в светло-голубой рубашке-апаш, он вдруг резко остановился, указывая мне вскинутой рукой, как на внезапное чудо, на темную ель и на склонившуюся к ней головой, пронизанную солнцем березку. И радостно прогудел: «Смотрите-ка, смотрите: совсем как Наль и Дамаянти, правда?.. Но тут же вкось полоснул по моему смущенному лицу огненно-карей, гневной молнией: «Вы что, неужели не читали?..» Помню, вернувшись домой на электричке, я в тот же вечер, до глубокой ночи, всей душой впитывал дивный, завораживающий гекзаметр «индийской повести» Жуковского, которая и сейчас остается одним из самых моих любимых произведений...»
Точность переводов С.Северцева сочетается с его постоянным стремлением к максимальной четкости поэтической формы. Возьмем в качестве примера строки переведенного им изречения великого индийского средневекового поэта и мыслителя Кабира:
Твой рот – кошель, в нем жемчуг – имя Рамы,
лишь перед знатоком его открой.
Коль покупатель мудр, не постоит он
за самою высокою ценой.
В книге Н.Б.Гафуровой «Кабир и его наследие» мы находим научный перевод этого изречения:
Имя Рамы – жемчужина, уста – кошель,
открывай его только перед знатоком.
Если настоящий покупатель найдется,
он купит его за высокую плату.
Великое Древо... Думается, есть смысл применить эту несколько архаичную метафору к столь широкому явлению, как поэзия народов Востока – многовековая и многоязычная. Она действительно подобна исполинскому древу, чьи корни уходят в глубины тысячелетней истории и культуры, а могучая крона тянется ввысь, к будущему... И как по нескольким веткам или даже листьям можно многое узнать обо всем дереве, так сможет и читатель, неспешно перелистывая этот сборник, составить себе представление о многих чертах классической и современной поэзии народов Востока.
Более сорока лет продолжается литературная деятельность создателя этой книги – поэта Сергея Северцева (первые его стихи были опубликованы в 1941 г.). Им написаны стихи и поэмы, статьи и очерки, тексты для музыкальных произведений – песен, вокальных циклов, ораторий, несколько пьес, в том числе более десяти для оперных театров, радиокомпозиции, сценарии документальных фильмов, посвященных Индии, - «Намастэ» (о советско-индийской дружбе) и «Великий сын Индии» (к 100-летию со дня рождения Рабиндраната Тагора). Но Северцев прежде всего поэт-переводчик: издано более пятидесяти переведенных им сборников и антологий восточной поэзии.
В своей переводческой работе он – убежденный «восточник». Стихи и поэмы Арагона и Элюара, Брехта и Бехера, Пабло Неруды и Николаса Гильена – составляют лишь небольшую часть его переводов. Основная же его деятельность строго ограничена определенным ареалом – во многом родственными культурами народов Средней Азии, Среднего Востока и Индостана. Следует подчеркнуть, что начав с современной поэзии, переводчик с каждым годом все серьезнее углубляется в богатейшее классическое наследие этих народов.
«Великое Древо» - книга-триптих. В трех ее разделах отражены три основные сферы переводческой деятельности Северцева: древняя и классическая поэзия Индии; персоязычная и тюркоязычная классика; современная зарубежная восточная поэзия. За рамками данного сборника осталась еще одна область его работы – поэзия народов советского Востока. Здесь писателем тоже сделано немало: им переведены многие стихи Мирзо Турсун-заде, Гафура Гуляма, Зульфии, Уйгуна, драматические поэмы Камиля Яшена и Турабы Тулы, баллады из «Моабитской тетради» поэта-героя Мусы Джалиля, лирика Фазу Алиевой... За перевод старинного героического народного эпоса «Сказание о Шарьяре» С.Северцев в 1972 г. был удостоен звания лауреата Государственной республиканской премии Узбекистана.
Нужно сказать хотя бы несколько слов и о поэтическом творчестве Северцева, поскольку его стихи и поэмы столь же органично, как и его переводческая работа, связаны с Востоком. Продолжительная дружба с Узбекистаном отражена во многих его стихах, в том числе в цикле сонетов «Мой Гулистан», а поездки в Индию, Корею, арабские страны дали богатый материал для целой серии баллад и поэм на сюжеты восточных народных сказаний, составивших большую поэтическую книгу «Три сокровища». Работа над средневековой поэзией Индии отразилась в его лирическом цикле «Индийские миниатюры» и поэме «Легенда о синем лотосе».
При всем многоразличии эпох и народов, чье поэтическое наследие представлено в сборнике «Великое Древо», читатель вскоре ощутит внутреннее родство столь разных на первый взгляд образцов восточной поэзии. Глубинной основой этого родства является прежде всего древняя историческая взаимосвязанность восточных культур, общность их духовно-творческой первоосновы. Но, прослеживаемое в рамках данной книги, это единство определяется также индивидуальностью поэта-переводчика, ибо, даже обладая особым даром творческого перевоплощения, умея представать в самых различных национальных и исторических обликах (недаром переводческий талант часто сопоставляют с актерским), располагая богатой стилистической палитрой, переводчик в конечном счете черпает силы из одного источника – из собственного творческого «я». Именно эта художественная индивидуальность С.Северцева заслуживает внимательного рассмотрения, и нам необходимо подробнее остановиться на том, чего нельзя узнать ни из стихов, ни из комментариев: рассказать – хотя бы кратко – о жизненном и литературном пути поэта-переводчика.
***
Северцев давно и безраздельно любит Восток. Эта тяга к далекой Азии, по свидетельству самого поэта, возникла еще в детские годы. «...Часто спрашиваю себя: с чего началось это синдбадово скитание на Восток, которое длится всю жизнь и которое определило мою поэтическую судьбу? – пишет он в своих автобиографических заметках. – Снова и снова перебираю свои первые детские впечатления, вспоминаю нашу старую, загроможденную книжными шкафами, завешанную темными картинами квартиру на Маросейке, похожую на хрупкую ладью, нагруженную эрудицией и любовью к искусству, с упрямой верой плывшую по волнам беспокойных дней...»
Вот одно из самых ранних воспоминаний: сидя на коленях у матери, мальчик разглядывает раскрытую на столе громадную книгу, «которую нельзя трогать руками», а мать одну за другой раскрывает перед ним большие, многоцветные, глянцевые картинки – пирамиды, диковинные храмы, позолоченные изваяния мудрецов, сидящих скрестив ноги, с полузакрытыми глазами... «А разве не причудливые образы неведомого Востока наводняли мое детское воображение, когда бабушка читала мне вслух по-немецки пересказы удивительных историй из «Тысячи и одной ночи»? И разве не о великой мудрости Востока вещало сурово-скорбное лицо Тагора, чье фото висело в отцовском кабинете?..» И поэт вспоминает, как семилетним мальчиком он вместе с отцом видел Тагора, на выставке живописных работ великого индийского писателя во время его приезда в Москву в сентябре 1930 г.
Несомненно, глубокое воздействие на творческие устремления будущего писателя оказал его отец, один из старейших московских художников – Леонид Евгеньевич Фейнберг, внесший большой вклад в развитие советской книжной графики (недавно читатели узнали о нем и как об интересном, тонком литераторе – по его посмертно опубликованным воспоминаниям о своем учителе – поэте и художнике Максимилиане Волошине). Восточная тематика была всегда характерна для его творчества: в числе иллюстрированных им книг поэмы Алишера Навои и Низами, индийские легенды, кавказские сказания «Нарты», эпосы многих народов Востока. И это не могло не повлиять на пробудившийся у молодого поэта интерес к далекой Азии, на формирование его эстетического восприятия культуры, фольклора, поэзии ее народов. Безусловно, можно точнее оценить образную и ритмическую четкость лучших переводов С.Северцева из персидской классики или живописную красочность его переложений из индийской поэзии, если ощутить в них несомненное влияние, которое признает и сам поэт, многих графических работ его отца – тонких гравюр к «Шах-наме» Фирдоуси, ярких, насыщенных индийским колоритом иллюстраций к поэме Жуковского «Наль и Дамаянти».
(Эта книга, выпущенная Гослитиздатом в 1958 г., была преподнесена Джавахарлалу Неру в день празднования 10-летия образования Республики Индии. Как рассказал И.А.Бенедиктов, бывший в то время послом СССР в Индии, Неру внимательно перелистал это красочное издание и сказал: «Россия начинает понимать самую душу Индии!»)
Следует также сказать о революционных традициях семьи, в которой прошли детские годы поэта. Его мать, Мария Ивановна Коровина-Северцева, дочь небогатого московского торговца, рано порвала со своей прежней средой, в годы гражданской войны была красной санитаркой на колчаковском фронте, причем рассказывают, что еще совсем юной девушкой она бесстрашно ухаживала за больными и умирающими в сыпнотифозных бараках. Отец в те годы работал в Политпросвете, писал плакаты для «Окон РОСТА», участвовал в художественном оформлении Красной площади к первым народным октябрьским и первомайским праздникам в 1918-1922 гг., несколько раз слышал выступления Ильича с дощатой, пламеневшей кумачом трибуны. Незабываемая встреча с В.И.Лениным была и у его брата – известного пианиста, композитора и педагога С.Е.Фейнберга, представителя той отечественной интеллигенции, которая с первых же дней примкнула к революции. Эта встреча произошла на концерте в детской «Лесной школе» в Сокольниках 19 января 1919 г., и впоследствии пианист не раз рассказывал об этом замечательном вечере – о том, как Владимир Ильич попросил сыграть свою любимую шопеновскую прелюдию, каким он был приветливым и заботливым, с каким вниманием и проникновением слушал музыку.
Эти запомнившиеся еще с детских лет рассказы о первых годах революции во многом определили впоследствии идейно-мировоззренческую основу всей литературной деятельности С.Северцева. Думается, что не случайно первым его переводом из индийской поэзии стали стихи поэта-коммуниста Джафри о Ленине, неоднократно переиздававшиеся с тех пор в сборниках и антологиях. К лучшим работам этого переводчика можно отнести и многие другие произведения крупнейших поэтов советского и зарубежного Востока, посвященные Октябрьской революции и ее великому вождю, в том числе стихи аксакала узбекской поэзии Уйгуна «У памятника Ильичу» и старейшего киргизского поэта Дж.Турусбекова «Ленинский путь», поэму бенгальского пролетарского поэта Бишну Де «Ленин» и балладу панджабской поэтессы Амриты Притам «Перед его портретом», стихи об Октябре, о Москве, о советском народе, созданные Валлаттолом, С.Баради, С.Пантом, Х.Баччаном, Ш.Суманом, Ш.Мукерджи и другими видными современными индийскими поэтами.
***
Небольшой, изданный еще в 20-е годы сборник «Брага»... На сером форзаце – крупным, рубленым почерком: «Моему новому юному другу Сергею, которому, как и мне, снится Индия. Н.Тихнонв. 1933». Эта короткая надпись подобна дорожному знаку на жизненном распутье: быть может, именно в тот день и был выбран окончательный путь, когда четырнадцатилетний школьник смущенно вошел в квартиру Николая Семеновича Тихонова и положил на стол перед ним пачку своих не слишком самостоятельных стихов, где причудливо скрещивались, казалось бы, несовместимые влияния бальмонтовских и пастернаковских интонаций. Были здесь не только стихи, но и несколько самых первых, еще совсем неумелых переводческих опытов: вступление к байроновскому «Шильонскому узнику» да два небольших перевода из тагоровского сборника «Гитанджали», вернее, два поэтических переложения, сделанные по дореволюционному прозаическому изданию Тагора.
«Меня тогда удивило и даже немного обидело, - вспоминает Северцев, - что Николай Семенович хотя и снисходительно похвалил меня, но обратил особое внимание не на те мои стихи, которые казались мне тогда самыми красивыми и необычными, а на два моих скромных переложения из тагоровской лирики... Помню, как, улыбнувшись своим крепким, кирпично-красным, обветренным лицом – лицом капитана дальнего плавания, он весело прогудел мне, нарочно поменяв местами, известные пушкинские строчки: «И гимны важные, внушенные богами, уже наигрывал я слабыми перстами!..» И надписал мне на память сборник со своей удивительной поэмой об индийском мальчике Сами...»
Предвоенные годы были полны трудной учебы и больших ожиданий. Крупные поэты, к которым приходил юноша со своими стихами: М.Светлов, П.Антокольский, В.Инбер, - относились к ним внимательно и серьезно, но, словно сговорившись, называли один и тот же их основной недостаток – «слишком ранний профессионализм». Молодой поэт продолжал работу: он не мыслил своего будущего вне литературы.
«У Тихонова я бывал не часто, - вспоминает он. – В ту пору я еще не научился различать нежность, даже незащищенность и боль под его суровой, насмешливой броней. Зато все чаще наведывался, особенно летом, на переделкинскую дачу к Б.Пастернаку, который всегда был шумен и радушен, хотя и слушал, как я теперь понимаю, только себя, только бессонный гул своего могучего внутреннего моря... Недаром именно в те годы и создавалась его поэма «Волны». Он как-то весь не вмещался в обычные рамки, да и речь его всегда состояла наполовину из метафор – самых неожиданных. Помню, как во время одной из прогулок, энергично вышагивая по дачной аллейке, дочерна загорелый, в светло-голубой рубашке-апаш, он вдруг резко остановился, указывая мне вскинутой рукой, как на внезапное чудо, на темную ель и на склонившуюся к ней головой, пронизанную солнцем березку. И радостно прогудел: «Смотрите-ка, смотрите: совсем как Наль и Дамаянти, правда?.. Но тут же вкось полоснул по моему смущенному лицу огненно-карей, гневной молнией: «Вы что, неужели не читали?..» Помню, вернувшись домой на электричке, я в тот же вечер, до глубокой ночи, всей душой впитывал дивный, завораживающий гекзаметр «индийской повести» Жуковского, которая и сейчас остается одним из самых моих любимых произведений...»
Восток все чаще и все шире устремлялся в Москву. Афиши становились все ярче, торжества все пышнее: Декада таджикского искусства, Декада узбекского искусства... Гудели карнаи, протяжно пели ашуги, кружилась по сцене неутомимая Тамара-ханум... Было очевидно, что это не подлинный мир Востока, а лишь приехавшие на праздник гости из казавшейся еще неведомой и недостижимой Азии, но и они волновали воображение молодого поэта. За несколько месяцев до войны он написал цикл стихов «Ворота на Восток» - стихов наивно-восторженных, навеянных романтикой, родившейся из прочитанных книг, юношеских переживаний, смутных экзотических грез.
Но уже и в этих ранних стихах проглядывали многие черты творческой манеры будущего поэта и переводчика: его стремление к точной лексике, к четкому ритмическому рисунку, к достоверности восточного колорита, а главное – острый, неодолимый интерес к истории и культуре далекой Азии, ощущение личной духовной причастности к жизни и судьбам ее народов.
***
Первые впечатления С.Северцева от подлинного, а не условно-поэтического Востока слились с переживаниями первых военных месяцев. Поэт вспоминает лето 1942 г., когда вместе с родителями он жил в старинном ташкентском районе Ходра, среди лабиринта узких, извилистых улочек, глинобитных домиков и дувалов, недалеко от шумной толчеи Старого базара, ошеломлявшего даже в те военные времена своим изобилием и яркостью, колоритностью лиц, одежд, восточной утвари... Запомнился юноше и тот день, когда он получил первый литературный заказ – несколько подстрочников, врученных ему известным узбекским поэтом Хамидом Алимджаном... Первые стихи в газетах, в «Окнах ТАСС»... А еще через несколько месяцев – шинель, автомат, мчащийся день и ночь воинский эшелон, грохот первых артобстрелов, ледяная, завьюженная Сталинградская степь, дымно догорающие танки, серо-зеленые вереницы сдающихся в плен вражеских солдат... Снова эшелон, теперь уже мчащийся на северо-запад – к содрогающемуся под бомбежками Курску. И первое, по счастью легкое, осколочное ранение, от которого остались на память тонкий шрам над бровью да тетрадь со стихами. написанными за двадцать дней, проведенных в медсанбате. «Это были обычные фронтовые стихи, несколько из них сразу же напечатали в армейской газете, - вспоминает поэт. – По-настоящему же интересными оказались впоследствии лишь короткие поэтические зарисовки – ташкентские воспоминания, которые через много лет послужили мне основой для цикла стихов об Узбекистане...»
Пожелтевшая, потрепанная красноармейская книжка: «Воинское звание – старшина, 626-й отдельный мотострелковый батальон... Шофер, командир автоколонны... Центральный фронт... 1-й Белорусский фронт...» Путь шел от распаханных танками курских равнин, через Новозыбков и Гомель, по размытым осенними ливнями лесным белорусским дорогам, через освобожденные польские города и селения – к Висле... Новое ранение, контузия, госпиталь... И во время трехмесячного пребывания на госпитальной койке – поэма «Сказка об упрямом человеке», написанная по мотивам старинной индийской легенды, первый шаг к будущей большой работе над поэтическими переложениями легенд и сказаний народов Востока... И снова – фронт...
Последнее военное фото: май Сорок пятого, группа боевых друзей на фоне обугленных колонн рейхстага... Осенью возвращение в Москву, поступление в Литературный институт им. А.М.Горького.
С первых дней учебы Северцев был зачислен в семинар Владимира Луговского, который в конце 1945 г., после первого же учебного семестра, так написал о нем в краткой творческой характеристике: «В стихах по-брюсовски точен и строг, временами даже излишне классичен. Очень гибкая, разнообразная стихотворная техника: ему одинаково удаются и ломаный «маяковский» стих, и имитация восточных четверостиший, и даже редкостный в наши дни венок сонетов. Эта большая внутренняя пластичность пока еще мешает ему твердо выбрать свой стиль. Но если будет упорно работать, может многое сделать в поэзии, а особенно в области поэтического перевода». Сейчас, спустя почти сорок лет, можно оценить, с какой точностью был предугадан в этих нескольких фразах будущий путь писателя.
Все ветры современной поэзии врывались в широкие двери Литинститута. Но возникшая еще до войны увлеченность Северцева миром восточной культуры оказалась сильнее всех других увлечений. Этому помогла и учеба у Владимира Луговского, в поэзии которого – прежде всего в цикле сборников «Большевикам пустыни и весны» - ярко отразилась тема пробуждения народов Азии.
Были и новые встречи с Н.Тихоновым, причем самой важной для молодого поэта оказалась случайная встреча в коридоре Союза писателей в ноябре 1947 г. Тихонов только что вернулся из своей первой поездки в Индию и после короткой беседы передал своему ученику три исписанных стихотворными строчками листка тонкой голубой бумаги.
Это были стихотворения известного индийского поэта Али Сардара Джафри – «Ленин», «Упавшая звезда» и «Слеза дрожит...». Говоря точнее, это были подстрочные переводы стихов, сделанные самим автором с языка урду на английский. С этих трех голубых листков и началась упорная, многолетняя работа С.Северцева над переводами из индийской поэзии.
Дальше были годы учебы, поездки по среднеазиатским республикам, а затем в Индию, Корею, Китай, Гвинею и другие зарубежные страны... Первые сборники стихов и переводов... С чувством большой благодарности вспоминает поэт добрые, ободряющие строки Назыма Хикмета, написавшего в 1958 г. в журнале «Огонек», в своей статье о проблемах поэтического перевода: «Помню, Поль Элюар восхищался искусством советских поэтов, которые переводили его стихи... И наряду с этими давними переводчиками выступают с переводами целых поэм молодые талантливые поэты, как например, С.Северцев. Эти переводы сделаны на том же отличном художественном уровне, что и переводы маститых».
В 50-е годы четко очерчиваются две поэтические сферы, к которым все прочнее приковывались творческие интересы С.Северцева: Индия и Узбекистан. Об этом в свое время хорошо написал Константин Симонов: «Я знал Сергея Северцева еще в годы войны – как мужественного фронтового поэта. Помю его и как одного из очень одаренных студентов Литинститута. Поэтический дар сочетается в нем с высокой культурой и редкостным упорством. И мне, так глубоко породнившемуся с узбекской землей, ее людьми, ее трудами и стихами, близка и понятна та искренность, с которой он обратил свой взор и сердце на Восток, посвятил весь жар своего таланта нашему дорогому Узбекистану, древней мудрости Индии, могучей поэзии пробужденной Азии».
Года клонили не к «суровой прозе», а к не менее суровой – при всей ее внешней красочности – восточной классике. Именно суровой, ибо ничто, пожалуй, не требует от писателя такой самодисциплины, такой точной лексики и чеканной формы, такой строгости в отборе художественных средств, как перевод классической поэзии. В этой труднейшей области поэтического перевода новыми наставниками стали для С.Северцева лучшие мастера старшего поколения – прежде всего Л.Пеньковский, редактировавший его первые переводы из Алишера Навои, Лютфи, Хорезми, Бабура и других крупнейших узбекских классиков, а затем Вл.Державин, помогавший молодому поэту многими практическими советами при переводе старинной персоязычной лирики.
Да, много было учителей, но первый учитель так и остался главным. «Ровно сорок лет был Николай Семенович моим суровым, порой беспощадным поэтическим наставником, - вспоминает С.Северцев. – Он никогда не хвалил, только молча ставил свои жесткие плюсы возле понравившихся ему строк и строф, но еще чаще отчеркивал неудачные, по его мнению, строки, а порою с ходу писал на полях свои варианты. Зато всякий раз, прощаясь в прихожей, коротко и твердо говорил мне: «Трудись дальше и сразу же приноси!..» И я трудился дальше...»
***
Говоря о стихах-переводах Сергея Северцева, необходимо прежде всего учитывать заметно возросший за последние десятилетия художественный вкус читателей афро-азиатской литературы, среди которых все чаще встречаешь подлинных эрудитов и тонких знатоков поэзии и культуры народов Востока. В связи с этим значительно возросла и творческая ответственность переводчиков восточной поэзии. Сергей Северцев проявил себя как не знающий устали труженик, умеющий работать и над переводами, и над самим собой. В ходе этой работы преодолевались и инерция чужих стихотворных влияний, и налет «бальмонтизма», и склонность слишком буквально воспроизводить восточную орнаментальность, экзотическую цветистость и пышность. С.Северцев шел ко все большей точности, к высокому пафосу, глубине и простоте. На этом пути и были сделаны его самые серьезные художественные открытия – переводы лирики и афористики Тагора, стихов о любви Видьяпати, крупных фрагментов из «Бхагаватгиты», «Сказания о Нале», «Эпоса о Гильгамеше», древнеиранских мифологических гимнов, староузбекской поэмы Дурбека «Юсуф и Зулейха»...
Сколь верны переводы восточной поэзии? Этот вопрос все чаще задают требовательные и взыскательные ценители культурных сокровищ мира, каковыми стали многие наши читатели 70-80х годов.
Большинство переводов Северцева с честью выдерживают испытание на точность. Не буду голословным – приведу примеры.
Есть известнейшая персидско-таджикская классическая газель о вине, принадлежащая великому Рудаки. Возьмем лишь четыре самых важных завершающих строки. Вот они в подстрочном переводе:
Исчезни из мира такое вино, плохо пришлось бы сердцам:
Оно в кубке – словно свет души в бренном теле.
Пусть этот кубок пребывает в высях, в когтях орла,
Ибо тогда его не достанет недостойный, и это справедливо!
Вот как звучат эти строки в поэтическом переводе:
Лишился б мир того вина,
людским сердцам пришлось бы трудно,
Как в бренном теле – свет души,
оно в заветной чаше живо.
Пусть эта чаша в вышине
покоится в когтях орлиных,
Чтоб недостойный не достал, -
и это будет справедливо!
Высокая степень точности, строгое воспроизведение «газельной» техники, верное ощущение поэтической эпохи – все это позволило С.Северцеву убедительно показать в своем переводе, что речь идет о вине символическом, способном даровать душе просветление, озарение.
Точность переводов С.Северцева сочетается с его постоянным стремлением к максимальной четкости поэтической формы. Возьмем в качестве примера строки переведенного им изречения великого индийского средневекового поэта и мыслителя Кабира:
Твой рот – кошель, в нем жемчуг – имя Рамы,
лишь перед знатоком его открой.
Коль покупатель мудр, не постоит он
за самою высокою ценой.
В книге Н.Б.Гафуровой «Кабир и его наследие» мы находим научный перевод этого изречения:
Имя Рамы – жемчужина, уста – кошель,
открывай его только перед знатоком.
Если настоящий покупатель найдется,
он купит его за высокую плату.
Так еще одна «очная ставка» со строгими подстрочными переводами наглядно показывает кропотливую и добросовестную работу, проделанную С.Северцевым. При этом необходимо подчеркнуть, что помимо большой точности эти переводы обладают еще одним важным качеством: они хорошо передают характерную для стихов-изречений Кабира афористичность, а также четкость и единообразие их формы – весь цикл впервые переведен в едином размере.
С особым вниманием следует отнестись к включенным в эту книгу избранным четверостишиям-рубаи ряда индийских, персидско-таджикских, азербайджанских, узбекских классиков. Рубаи можно назвать пробным камнем для переводчика: все его искусство должно проявиться в идеальной шлифовке четырех строчек-граней каждого из этих поэтических самоцветов. Возьмем лишь три примера из трех великих классиков:
В огне смиренья спесь свою, о гордый хан, сожги,
Богатство, золотой шатер, стяг, барабан – сожги!
Да, чтоб себя освободить от призраков и страхов,
Вздох раскаленный испусти – свой грозный стан сожги.
(Низами)
О муж заблудший, к тем иди, в ком истина жива,
Учись – и сердце просветлят их мудрые слова.
Ты хочешь знать, где увидать предвечную подругу?
Лишь в чистом зеркале души – очисть ее сперва.
(Лишь в сердце, чистом, как стекло, - очисть его сперва).
(Джами)
Наш полдень – словно луг, чьи травы зелены,
И в каждом стебельке – цветущий мир весны.
Спросил я колосок: - Что не цветешь, как роза?
А он в ответ: - Молчи! Вон жернова видны!
(Бедиль)
Прибегнем еще раз к сравнению с подстрочниками, и мы увидим не только те большие усилия, которые были затрачены переводчиком в его стремлении остаться как можно ближе к оригиналу, но и те неизбежные отклонения, на наш взгляд минимальные, которые потребовались для превращения подстрочника в стихи. Вот научные переводы приведенных выше рубаи:
В огне скромности гордость и богатство свое сожги,
Стяг, и барабан, и шатер свой царский сожги,
Коль хочешь освободиться от призраков и страха,
Испусти огненный вздох, свой стан (войско) сожги.
О муж заблудший, иди к людям, знающим истину,
Учись у них (общайся с ними), просветли свое сердце.
Ведь ты хочешь знать, где узреть предвечную подругу?
Лишь в зеркале сердца (души), сначала отполируй его.
Полуденный мир (пора юности) напоминает зеленый луг,
Каждый листок-стебелек – целый мир весны.
Я спросил колосок: - Почему, как роза, не раскрываешься?
Ответил он: - Молчи! Уже перед глазами жернова.
Можно было бы привести немало других примеров, указывающих на высокую степень точности, на добросовестность, внимательное проникновение в идейную и образную суть оригинала как на основные качества переводческой работы С.Северцева.
Я привел эти примеры как наглядные доказательства большого трудолюбия и мастерства этого поэта-переводчика, его чувства высокой творческой ответственности, равно испытываемого по отношению и к неискушенному читателю, и к вооруженному специальными знаниями литературоведу-ориенталисту. Но перевод поэзии – не калькирование, а искусство, не снятие копии, а выявление скрытой красоты. И здесь, думается, стоит вспомнить поразительно верное высказывание одного из тех мастеров нашей культуры, с которыми С.Северцеву посчастливилось в молодости общаться. Борис Пастернак в своих «Замечаниях к переводам из Шекспира» писал: «Вместе со многими я думаю, что дословная точность и соответствие формы не обеспечивают переводу истинной близости. Как сходство изображения и изображаемого, так и сходство перевода с подлинником достигается живостью и естественностью языка». Этот вывод, основанный главным образом на опыте переводов из западной поэзии, носит универсальный характер. Мы вправе распространить его и на переводы восточной поэзии, вспомнив, кстати, прекрасные пастернаковские переводы из лирики Тагора и Бараташвили.
Представляя нашему читателю в известной мере итоговую книгу Сергея Северцева, пишущий эти строки понимает, что книга эта – не столько итоги, сколько этапы десятилетиями длившейся творческой работы, которая непрерывно продолжается и побуждает переводчика к поискам новых резервов своего дальнейшего качественного развития. В каком направлении, на наш взгляд, может идти его художественное совершенствование? В новых работах поэту-переводчику предстоит еще настойчивее искать и находить внутри оригиналов скрытую в них выразительную силу, жизненную правду, реалистическую предметность. И ради этого – жертвовать цветистостью словесной оболочки, снимать налет псевдоромантической эйфории, освобождать свои переводы от всего искусственно приподнятого и утрированного.
Поэт-переводчик не успокаивается на достигнутом, он много работает, не только осваивая еще малоизвестные пласты иноязычной поэзии, но и оттачивая свое умение их поэтически перевоплощать, и в этом виден залог его новых переводческих достижений. Безусловно, это во многом объясняется его многолетним творческим содружеством с целым рядом таких широко известных московских востоковедов, как И.С.Брагинский, Е.П.Челышев, И.Д.Серебряков, Г.Ю.Алиев, А.С.Сухочев и др. Благодаря сотрудничеству с ними стала возможна обширная и плодотворная переводческая деятельность Сергея Северцева, работе которого присущи наиболее ценные черты советской школы художественно-поэтического перевода: постоянство творческих привязанностей, бережное отношение к подлиннику, большая культура слова, глубокое знание духовного наследия Востока, настойчивое совершенствование литературного мастерства.
Михаил Курганцев
@темы: Коллекция предисловий, Переводы вольные и невольные, (Про)чтение
-
-
05.12.2010 в 14:51Жертву богатую приносил ей
трехпастный, жадный ажи-Дахака –
Тот, что в стране Баврай обитает:
сотню коней отборных пожертвовал,
Тысячу лучших быков пожертвовал,
десять тысяч овец пожертвовал.
Вот что просил он: «О добрая, щедрая
Ардви могучая и непорочная!
Дай, ниспошли мне такую удачу,
чтоб всех людей сумел истребить я!..»
Не даровала такой удачи
злому, трехпастному Ажи-Дахаке
Ардви, могучая и непорочная,
Ардви, удачу всегда приносящая.
Жертву достоянную приносил ей
потомок славного рода Атвья
Из дома богатыря Трэтоны:
сотню коней отборных пожертвовал,
Тысячу лучших быков пожертвовал,
десять тысяч овец пожертвовал.
Вот что просил он: «О добрая, щедрая
Ардви могучая и непорочная!
Дай, ниспошли мне такую удачу,
чтоб я победителем в грозной схватке
Стал над чудовищем Ажи-Дахакой –
с тремя головами, шестью глазами,
Над яростным, тысячей сил обладающим,
созданным праведности на погибель!»
И даровала ему удачу
Ардви могучая и непорочная,
Ардви, удачу всегда приносящая
всем, кто ее горячо попросит,
Всем, кто заотру ей предлагает,
жертву приносит благочестиво.
А еще там есть заговоры на разные случаи:
- хочешь - раны заговаривай,
- хочешь - девушек привораживай:
- ну, или там мужчин
Психология привораживающих, как видно, за столетия не изменилась. Ну вот что она-безвольная будет делать с ним-безумным?
-
-
05.12.2010 в 15:06читать дальше
А еще там и средневековая лирика, и поучительные стихи (будет отдельно), и тот же Калидаса. Оказывается, и мне доводилось во втором классе читать эротику
читать дальше
-
-
05.12.2010 в 15:17О великая жизнь!
Не требуй поэзии,
Хватит нам петь про слезы и грезы.
Чем строфы изящней,
Тем бесполезнее –
Грянем суровым молотом прозы!
Хватит поэзии!
В царстве голода
Все прозаично и страшно немножко:
Нищим детишкам
Луна над городом
Кажется круглой, теплой лепешкой.
(Шуканто Бхотточарджо, 1926-1947)
читать дальше
Еще из современности:
Когда придет мой последний час,
Знаю: скорбеть не будет никто из вас,
Не будешь и ты.
Рыданья ваши мне не нужны.
Я – дикий зверь, я – зверь лесной
И не желаю судьбы иной.
Пусть продырявят пулей меня –
Буду по-прежнему рваться в бой.
Затравленный, раненый, брошусь бежать –
Бежать!
Пока не иссякнут сила и боль.
И не гонитесь за мною вслед:
Я буду жить еще тысячу лет.
(Хайрил Анвар, 1922-1949 )
Прозрачность круглого стакана –
И хрупкий высохший цветок.
Он словно сам в себя глядится,
Все остальное позабыв.
А солнце льется из окна,
Сухие лепестки целует,
И радостно в пустом стакане
Играют радужные блики...
Ведь солнцу непонятна смерть.
(Ситор Ситуморанг, р.в 1924 г.)
читать дальше
-
-
05.12.2010 в 17:12и действительно: Но, прослеживаемое в рамках данной книги, это единство определяется также индивидуальностью поэта-переводчика, ибо, даже обладая особым даром творческого перевоплощения, умея представать в самых различных национальных и исторических обликах (недаром переводческий талант часто сопоставляют с актерским), располагая богатой стилистической палитрой, переводчик в конечном счете черпает силы из одного источника – из собственного творческого «я». Именно эта художественная индивидуальность С.Северцева заслуживает внимательного рассмотрения, и нам необходимо подробнее остановиться на том, чего нельзя узнать ни из стихов, ни из комментариев: рассказать – хотя бы кратко – о жизненном и литературном пути поэта-переводчика. обычно об этом и не задумываешься.
чувствую,что дочитывать поспешно не стоит,так что это по первой четверти коммент,можно сказать.)
-
-
05.12.2010 в 19:03-
-
22.12.2010 в 16:57tes3m, также
А с Кришной страннее всего - последовательность. То есть она там в начале, еще не потеряв девственность, тоже дергалась, но не так