К истории фанфикшена

[FleetinG_]

И заодно к теме тридцатых годов. Мне довольно давно был известен тот факт, что существует сиквел к "Молоху" Куприна, который написал украинский писатель Иван Ле, и в котором действие происходит при советском строе. Но недавно попалась предыстория этого явления - по-моему, минуя советский контекст, явление довольно занятное. Когда в исходном тексте задействуется объект реальности, а последующий текст основывается не столько на исходном, сколько на ином представлении о том же объекте (или, как в данном случае, об изменениях в том), но через посредство исходного текста...
"Во время одной из их первых встреч Григорий достал из кармана зачитанную повесть Александра Куприна «Молох».
- Тебе, инженеру, - обратился он к Ле, - сам Бог велел сказать слово про нашу донбасскую металлургию. Я люблю Александра Куприна, поэтому извиняю ему некоторые погрешности в повести. Бери, разберись в ней, это же про наш Енакиевский завод! Прочитаешь, а потом поговорим...
Вместе они ездили на родину нынешнего президента Украины, знакомились с заводом, разговаривали с металлургами. Даже встретились с дедком, который помнил «инженера Куприна»: «Хороший был мужик, директор его не любил за дружбу с нами, рабочими».
Так и родился «Интеграл». В повести Ле дает как бы собственный вариант окончания «Молоха», перенося действие, а с ним и часть купринских героев, в годы первой пятилетки. И хоть это произведение далеко от совершенства и несет на себе, по словам Максима Горького, печать «производственного перекоса», зато оно стало одним из первых в украинской литературе советского периода, воспевающих рабочий класс и процесс индустриализации.
откуда
Любопытство меня дернуло полезть в сам текст "Интеграла". Разумеется, думалось, что будет советский рай в противовес капиталистическому аду, ан нет. Само по себе чтение не очень легкое и не то чтобы захватывающее, но с точки зрения теории местами очень показательное. Если бы автор тверже знал, что он хочет сказать, могло бы быть лучше
Во-первых, не то чтобы это такой уж сиквел. Герои Куприна затерялись где-то на обочине текста, знаменуя лишь преемственность событий, а так происходит обычная советская жизнь 1934 года, где множество действующих лиц проводят рационализации и соцсоревнования, организуют ликвидацию прорывов, борются с бюрократизацией, вредительством и «спецеедством», заседают на собраниях, расследуют трагедию совращенной и покончившей самоубийством девушки ("моральной, как изумруд"), распространяют и опровергают клевету друг на друга, совершают и ликвидируют злоупотребления в партийных органах, иногда высказывают несознательные мысли: "Что мне комсомол? В комсомол идут уроды… А меня и так парни любят" - или метафоры: "Твои глаза красивы, как голубой цвет на шелковом кашне, крест меня накажи!" (это не комплимент ) Есть даже отдельные моменты, слишком невероятные, чтобы их можно было выдумать...
Гастролеры действительно уже надоедали заводу. Прочитав в газетах о прорыве на заводе имени Октябрьской революции, они целым потоком нахлынули, чтобы «ликвидировать» прорыв. Тут были и циркачи с собачками, которые развязывали одну за другой шелковые ленточки на шее и бесцеремонно лезли к хозяйке за пазуху, вызывая своим кокетничаньем неподдельный смех у зрителя. Приезжали и укротители «африканских смертоносных змей», и отгадчики тайн «личного гипнотизма», от третьесортных танцовщиц, певиц и декламаторов «пролетарской эстрады» буквально не было прохода.
Уж не знаю, насколько намеренно со стороны автора, но даже в основных недостатках сохраняется "преемственность" со старым режимом, описанным у Куприна: так, схема подставного брака до сих пор в ходу у вышестоящих лиц...
Аферину было под сорок, и он пришел к выводу, что в эту пору еще рано жениться. К советской власти он относился лойяльно, но не был уверен, что эта власть относится к нему так же. Казалось ли ему, а может, и в самом деле это было так, но он не чувствовал прочности своего положения. (…) Но что делать с такими неприятностями, какие у него произошли в результате баловства со служанкой Пашкой? Что и говорить, она здоровая и плечами так задорно поводит, что в одинокой квартире Аферина Пашку нельзя было не заметить. Заметил ее и Аферин. Привез из московской командировки украинский платок и шелковое трико, отдал и не посчитал в жалованье.
Ну… конечно, примеряли платок – он ей очень к лицу. Брюнетка, большие глаза, а на подбородке такая ямочка, что и кончик пальца спрятался бы. Примеряли и… смеялись. Трико оказалось тоже неплохим. Розовый шелк искрился, переливаясь…
Раз как-то Пашка спросила за завтраком:
- Как же оно будет, Роман Давыдович?..
- Что именно? – ответил Аферин, хорошо понимая этот вопрос.
Пашка боялась этой минуты. Боялась и предупреждала вовремя.
- Вы же обещали. Мне уже… надо замуж…
Аферин обещал и сдержал свое слово. В тот же вечер у него был в гостях рабочий из коксового цеха Чибыш. Аферину почему-то спешно нужно было эту ночь быть у Рудницкого, и он остался там до утра. Утром он обменялся в коридоре с Чибышем довольным игривым взглядом. Через неделю Чибыш был уже мастером-выдвиженцем, а Пашка – его законной женой.
А роль "серого кардинала" Андреа при главном инженере завода почти что занял теперь... сам Андрей Ильич Бобров.
Крашенков в центре группы шахтеров. Рядом с ним доменный «генерал», инженер Шушак. Его прозвали «генералом» не только потому, что он неограниченный диктатор доменного производства, главного на заводе, не потому, что он старается близко не подпускать к себе рабочих и, вероятно, охотно заставил бы их ломать перед ним шапку, не потому, что на десятников Шушак кричит: «Не сметь одеваться чище, чем начальник цеха одевается!» Нет, «генералом» его прозвали за внешнюю выправку. (…) В своем кругу, за картами или «выпивоном» на Кутейкиных хуторах у Шушака ничем не оспариваемый авторитет. Только в вопросах чисто производственных, где нельзя ограничиться одной показной «генеральской» видимостью, Шушак пасует перед технологом Андреем Ильичом Бобровым, тем более что «генерал» побаивается его «революционного» прошлого на этом же заводе.
Что касается наших знакомых по "Молоху", повесть начинается довольно забавным моментом: самая младшая в "Молохе" героиня предстает старой-старой...
Касе шел только сорок восьмой год, но уже полтора десятка лет тому назад, именно с тех пор, как получила извещение с фронта от своей дочери Екатерины, что та выходит замуж за коменданта лазарета, где она была сестрой, - именно с тех пор Кася почувствовала себя старухой. С тех пор она начала ждать смерти. Это была уже не та Кася, которая в четырнадцать лет волновала мужчин. Ее коренастое тело осело, крупные кости резко выделялись из-под обвисших мускулов, а в голосе звучали хриплые ноты. Если во времена Куприна она игриво шепелявила «играть в пошуду», то теперь выходило «играть в позуду».
После чего мы видим главного героя, который бодр и весел - и это несмотря на то, что по-прежнему регулярно употребляет морфий
В одной из колонн размашисто шагал Андрей Ильич Бобров. Он чисто брил лицо и голову, чтобы скрыть этим надоевшую ему седину. Жизнь мало состарила Боброва. Кто-то невидимый, отмечающий ежегодно пройденный путь на верстовом столбе жизни, успел записать, что Боброву в этом году стукнуло шестьдесят лет.
«Шесть десятков лет! – вздрогнул Бобров от внезапной мысли. – Двенадцать пятилеток!»
Эти пятилетки своей тяжестью прижимали Боброва к земле. Но фигура инженера гордо выпрямлялась, и с бодро поднятой головой Бобров отбивал такты марша.
Очень трудно понять, "вписался" ли он при этом в советское время. С одной стороны, он делает много полезного, а с другой - про себя бурчит, бухтит и периодически испытывает депрессивно-разрушительные состояния.
Красный цвет полотнищ с белыми пестрящими рядами букв надоел ему. Теперь он не будил в нем, как раньше, какого-то дикого желания сорвать «эти тряпки» и изодрать в клочья, втоптать в грязь. Теперь к этому надо привыкать, а были когда-то и другие настроения…

Бобров не выходил с территории доменного цеха 21 час. Сколько раз чесались руки взорвать все это вместе с собой, чтобы не существовать! Но кому услужит он еще одним, быть может, последним уже взрывом? Ведь взрывы были, они только еще болше воодушевляли этих людей. Взрывы раздражали их, вызывали на победный поединок.

Гольдберг только покачал головой: ему было жаль прежнего Боброва, такого сильного в борьбе с некультурностью, в борьбе за общечеловеческие идеалы. Пусть он морфинист, кокаинист, вообще наркоман, но зато и человек – Бобро-ов. А что осталось от этого Боброва, как не одна внешняя оболочка старого специалиста. Ничего больше…

А вот доктор Гольдберг, который с ним неразлучен и поныне, хотя и стал заведующим заводской поликлиникой, "не вписывается" еще больше...
Он курил трубу, вернее, посасывал чубук. Есть ли в трубке табак или нет, курится ли он там, или уже потух, мокрый от слюны – Гольдбергу безразлично: он сосет чубук, перебрасывая его из одного угла рта в другой. Его аккуратно подстриженная лопаткой бородка, черная, с яркими полосами седины, еле вздрагивала каждый раз, когда он посасывал трубку; а большие роговые очки довершали маску весельчака – безобидного по мнению всех – доктора Гольдберга. Теперь это весьма уважаемый «заведующий заводской поликлиникой» Осип Осипович. Только годы, целая вереница лет, согнули его, придавили к земле.

«Объ… ява»
- Ява… остров такой, красота!.. (..) Если бы на человеческом языке эта «Ява» была написана, хотя бы на прекрасном благозвучном шевченковском, а это ведь…
Бобров ткнул глазами в объявление: «По-украински?»
- Понимаете, батенька, был я в Киеве… Не узнаю! Киев – не Киев. На этот украинский язык перевели его. Прямо, знаете, кощунство какое-то над вековой культурой… Знаменитый Бибиковский бульвар. Нет его… С лица земли сняли комхозы. На той же эмалированной дощечке такими же, батенька, беленькими буквами теперь красуется «Тарас булвара Шевченко»
При этом никакого вредительства, вопреки ожиданиям, ни один из них не совершает (и вообще, все неблаговидные поступки совершают в основном руководители и партийная верхушка). Зато с откровенно вражескими целями приезжает на завод инженер Андреа, который тоже куда бодр и весел, чем Кася (а ведь Бобров для него, помнится, был "дитя мое" )

Среди французов шел смуглый мужчина в скромном, но со вкусом сшитом из дорогой материи галифе и френче с шелковым кашне на шее. В левой руке он небрежно держал крикливо-роскошное кепи, которое своей подчеркнутой величиной и цветом находилось в явном несоответствии со скромным френчем. Правой рукой мужчина безостановочно жестикулировал, разговаривая с начальником станции. Отвислые бритые щеки, облысевшая, но прилизанная прядями седых завитков голова не могли скрыть от глаз Кучеренко черт лица столь знакомого ему когда-то человека. Это шел инженер Андреа, старый, но бодрый, самоуверенный, как когда-то.

Андреа – официальный представитель французской концессии. Но – ласковый теленок двух маток сосет. Поэтому представители концессии официально работают у большевиков, подписывают с ними договора, дают обязательства, а другой рукой за кулисами считают взятки от прежних хозяев завода, которым тоже даны обязательства…

Сколько лет работал он на этом заводе! Пробрался в главные инженеры… Но достаточно было незначительного недоразумения, ничтожного и просто единственного конфликта с директором – и Андреа очутился за пределами Российской империи.
- Понимаете, уважаемый товарищ, - Андреа говорил, как будто он жил в Советской стране по крайней мере со времен нэпа, - ему, олуху, на основе последних достижений науки… Три вагона дров сожгли в новой домне на задувке – где уж им руководить! Пускайте, говорю, воздуходувную машину, не издевайтесь, сапожники… «Нет, я здесь директор и прошу меня не учить». К тому же, понимаете, мое революционное прошлое, ну и… в двадцать четыре часа с завода. Плакал, прощаясь с рабочими. И подумать - было бы за что… Пришлось эмигрировать. Революционер! Только французы и пригрели…

- Ложь! Все ложь! Идиоты! – вырывались у него резкие фразы.
Эти слова, произнесенные то шепотом, то вслух, еще больше возбуждали инженера. Он чувствовал неотвратимую горькую правду, и от этого становилось еще тяжелее и тоскливее.
В дверь постучали.
Андреа – артист. Напряжением воли он заставил свое лицо принять архиделовой вид. Расстегнутый френч – это только дополнение к раскрытому окну, так как на дворе было довольно душно. (…)
- Ну, герр Меллер, видели? Похоже на те сказки, которых мы с вами наслушались, уезжая из Парижа? (…) В этот десяток лет вы проморгали и не доглядели, что русских в вашем понимании слова уже нет. Они превращены после Перекопа в певцов варьетэ и цыганских эстрад, а здесь остались…
- Неоамериканцы, вундеркинды?
- Большевики… - Андреа произнес это слово под давлением каких-то внутренних спазм, которые сдавили ему горло.

Дальше начинается производственно-соревновательный сюжет, когда Бобров и его команда пытаются рационализировать три домны, а рабочие завода под руководством Андреа - восстановить четвертую, взорванную накануне непонятно кем, но явно приспешниками последнего...
- Умник! Тоже – француз! Тогда был бельгийцем, поляком, чехом, а теперь уже… Бобров еще про шведа забыл! -F_GА ну, попробуем – кто кого? Пусть рационализирует одну, и без того механизированную, а мы целых три… Да я с ними сроднился, с ними вместе начинал… Мне бы только один интеграл решить для определения топливных коэффициентов… Я всю жизнь ношусь с ним и сейчас подхожу к концу…
Собственно, "Интеграл" - это вот именно поэтому. Пытаясь вычислить интеграл по правилам физики и математики, ничего наш инженер, однако, не смог
Бобровских рационализаторов почти никто не замечал, и это их оскорбляло. Даже неудобно было числиться бобровцем, когда четвертая тут, под боком. На закупоренную пятую домну, такую молчаливую за последние дни, взирали угрюмо и старались не смотреть друг на друга.
В результате меня так запутали в этих домнах, что почти неясно, кто из двоих героев Куприна победил, но, ясен пень, победили в итоге рабочие, явно потому, что им было создано больше трудностей, и они их успешно преодолевали. В общем, четвертую домну, хотя с дикими задержками и неполадками, таки восстановили и открыли. Ура Советам Инженера Андреа, конечно, арестовали, вместе со всеми злоупотребляющими и наспех созданным им союзом меча и орала, в основном состоящем из Каси и ее дочери Тюти (ага, той самой Екатерины - традиция дурацких кличек в семействе осталась). А вот Бобров... странно все с ним. Вроде бы и три домны они усовершенствовали (ну, без громовых реляций, но ведь усовершенствовали!), и "для качественного анализа шахты его научные данные очень пригодились", и государство его почтило и отметило в газете... А вслед за этим вот такой финал:
- Как глупо прожита жизнь, Осип Осипович. Мы с вами как-то связаны судьбой. Простите, это идеалистическая концепция, но это факт. Связаны. Жмемся, влачим существование, а жизнь… Вы посмотрите, что делает жизнь! (…) Мы борщ на чистом смальце констатировали, как какое-то чудо в большевистском аду, а то, что секретарь районного партийного комитета выпил, даже не заметили. Вы, милый человек, прибегали как-то ко мне показывать неплохой конверт производства «Одесполиграфа», а то, что вы из плохонького и единственного когда-то на весь завод врача превратились сейчас в главу целого лечебного комбината – этого и до сих пор не заметили. Десятки врачей, высшая школа. Трамвай проводят.. Вот в чем их могущество… (…)
Бобров вскочил и уставился на Гольдберга – вот-вот схватит за горло и задушит. Доктору было ясно, что у Боброва начинается давно жданная белая горячка от злоупотребления наркотиками. Надо было успокоить, но как? Единственное средство – впрыскивание морфия.
Гольдберг смотрел на Андрея Ильича и искал слов. Больной горячился:
- Видели Аджарова? В прессе признал свои ошибки… А вы понимаете, какой он теперь? Что творится в районе? Как перед праздничным смотром… Будто люди стали не те… Нет, это уже не патриарх… А те, идиоты, теперь друг за другом признают перед судом свою вину… Ха-ха-ха, признают! А попробуйте-ка не признать, когда даже ваша мысль зафиксирована в уголовном розыске. Ведь у них каждый рабочий, каждый пионер – охранитель их интересов. Не нужно ни следить за мной, раз я на людях – ведь эти люди… (...)
Бобров застонал и упал на кровать. Слезы так и брызнули из глаз. Вдруг вся бодрость на лице исчезла, и выпятились старческие кости…
Это действительно был уже старый, измученный человек.
Гольдберг замахал руками, и вся делегация вышла из комнаты, стараясь не шуметь. Газета лежала на том же месте, где только что сидел такой полный жизни и перспектив человек.
- Осип Осипович! Зачем вы их выгнали? Ах, какое ужасное одиночество! И так всю жизнь…
Гольдберг достал шприц и сел на то же место, где сидела Валя. Для него стало ясно, что эта доза может быть уже последней для Боброва, но состояние больного говорило за то, что иного выхода нет.
- Риск – благородное дело…
- Да, ваша правда, доктор. Спрячьте это добро! Я хочу у них учиться… Я хочу рисковать.
Бобров долго молчал. Это молчание было очень тяжело для доктора, привыкшего ко всяким сумасшедшим разговорам и капризам больных. Казалось, что морфинист не Бобров, а он, Гольдберг. Ему было трудно оставить без дозы наркоза человека, которого в продолжение стольких десятков лет он будто бы нехотя потчевал морфием. Даже обиду почувствовал в этом отказе и готов был хотя бы самому себе впрыснуть одну ампулу кристально-чистой заманчивой жидкости. (…)
- А я сижу над интегралом. Дурак! Интеграл – они! Их завод! Нет, это не Молох! Это интеграл бесконечно живительной энергии, воли нашего поколения. Собственно, их… но все равно, - вздохнул и едва слышно, словно плача, приговаривал: - «Пенсию вам, Андрей Ильич». За что? «За многолетнюю научно-полезную работу…» Да! Даже тут кончилось! Не нужен. Пенсию вместо расстрела. Ведь я вредитель! Почему я не арестован вместе с ними? Хоть бы свидетелем меня… И во вредители не гожусь. Революционер, называется! Как тот ограниченный Кучеренко. Да я бы вам рассказал… Но для чего, что нового я им скажу? Да, их правда. Я давно труп! Я не нашел своей дорожки и ходил наугад. Вот эта система: самоубийство, Осип Осипович, из геройства в наше время превратилось в позорнейший поступок. Застрелиться теперь – позор, но и жить… я не могу. Даже в контрреволюционеры не пригодился. «Пенсию вам». За что? «За многолетнюю научно-полезную работу!» (…)
Руки Боброва бессильно опустились, глаза медленно повернулись в сторону Гольдберга.
Взволнованный доктор пощупал пульс Боброва.
- Кахексия…
Привычным профессиональным приемом Гольдберг, отломив головку ампулы морфия, набрал жидкость в шприц и погрузил острие иглы в локоть Боброва. Больной застонал и умолк.
Завод продолжал свою привычную песню.
Мораль: еще неизвестно, что вреднее - принадлежать к интеллигенции или регулярно колоть морфий
А вот производственный стиль, ИМХО, автору удается
Андрей Ильич приходил в ужас, определяя объем работы этих людей. Он не успевал переварить, логически обосновать одного процесса, как замечал, что после этого процесса совершено еще целых три. Только что налаживали кольца, - практикант не снял еще нивелировочной рейки – как уже вспыхнули первые блестки электросваривателей Колосова. Огромная стальная яма ревела, как струна под энергичным смычком. Внизу до середины доходили футеровщики, с боков приготовили консоль для колосникового помоста. Бобров, вздрогнув, отворачивая глаза от яркой вольтовой дуги, Бобров чувствовал, как плавилась сталь брони, и по виду ствола домны определял ход сварки. Звук постепенно хроматически повышался и делался чище, и от шмелиного жужжания переходил в неуловимый, замирающий свист…
Ну и как бонус, пространное высказывание о качестве продукции - ибо сермяжная правда (хотя тогда еще не знали китайского производства)...
- А почему это так? Почему даже то, что умеем хорошо делать, выпускаем все же недоделанным, и притом худшего качества, чем у наших капиталистических соседей? Что это, как не мелкое, но сознательное и систематическое вредительство? (…)
- Спрашиваете – почему? Вредительство, говорите? Может, и вредительство. Простое, мелочное вредительство какого-нибудь ничтожного труса. Вполне возможно… Но сюда нужно добавить еще чертовы традиции так называемого русского – некоторые даже говорят: отечественного – метода производства. У нас еще до сих пор большею частью работают «по-русски», а не по-советски, не по-социалистически. Я вчера нашел в механическом цехе нашего кассира Нещеретова в беспомощном положении. Из-за чего бы вы думали? Кольцо на ручке портфеля разогнулось, и ручка осталась в пальцах, а портфель с жалованием для рабочих лжал у него под ногами. Мелочь, чепуховое кольцо какое-то… Почему бы его не выпустить пропаянным, как вот я вижу у всех наших немцев, которые работают по канализации? Такой же портфель, даже из худшей кожи, не echte, а Erzatz какой-нибудь вместо кожи, но всюду прошито как следует, заклепочки наглухо заделаны, старательно, и кольца то же чепуховые, кольца спаяны. Вот вам еще одна мелочь нашей, так называемой отечественной, продукции. Наши портные – и кустари, и фабричные – перенесли к нам от царской России привычку не завязывать узелка на нитке, которой пришивают пуговицы. Пустяк – узелок. Разве в этом усмотришь контрреволюционную нарочитость, злую волю? Но качество одежды от этого снижается… Все до одной пуговицы приходится перешивать, и только тогда можно надеть костюм. Лучше бы и не нацепляли их туда…

@темы: (Про)чтение

Comments

[tes3m]

("моральной, как изумруд"

вспомнилось "невиннейшей девушки, чистой, как мак"
Любопытно было прочитать. Целиком прочитать эту книгу не смогла бы, все же не то, что Куприн. Заодно потом перечитала и "Молох". Мне в детстве нравилось описание этих сестер, вообще помню фрагменты, а про то, что Бобров был морфинистом, начисто забыла почему-то.

[FleetinG_]

Ох, целиком читать - это, пожалуй, чересчур... Во-первых, там действительно купринские герои проходят лишь по обочине (на любом форуме сказали бы: "автор вполне мог бы просто писать ориджинал" , а во-вторых, столько производственного процесса, что вот я и в домнах путаюсь
А Бобров как раз до начала "Молоха" с иглы соскочил, а в финале сорвался... Меня больше всего удивило, что он после этого так хорошо сохранился. Чувствуется, автор "Морфий" не читал

[tes3m]

а во-вторых, столько производственного процесса, что вот я и в домнах путаюсь