Летоосень, книги, монохром...

[FleetinG_]

Как-то разделился у меня читательный сезон. На светлой стороне был Жюль Верн (по определению), Эллис Питерс с братом Кадфаэлем (все-таки прекрасно, когда в детективе даже преступники не злодеи, а запутавшиеся люди, которых иногда очень можно понять, хоть и не оправдать; и когда самый симпатичный подозреваемый таки не оказывается преступником, ур-ра!" ). А еще - «Мы – светлые эльфы» Владимира Журавлева ( Эрл Грей, еще раз спасибо за наводку!)
— Вот теперь мы точно не пойдем привычными путями! — сказал командир. — Теперь мы вообще без путей пойдем!
Про настоящую борьбу добра со злом - когда она проходит не по границам лагерей (и так-то бороться приходится прежде всего с бывшими союзниками, а союзничать – с бывшими врагами).
— Эй, шуты, эльфов по пути не встречали? — отсмеявшись, спросил главный бородач на корявом гоблинском.
— Ну, мы эльфы! — все еще хихикая, отозвался старшина гоблинов. — А что?
И оказывается, что борьба, такая-то, трудна – потому что зло, оно здесь, внутри, а добро, оно где-то там, в давних легендах, которые сто лет никто и не вспоминал. А еще в противостоянии высокого и низкого, и тоже не поймешь, что чем обернется.
— Я же все годы службы, каждую свободную минутку с супругой спорил! Все пытался доказать ей, как она была неправа! Аргументы подбирал, логические цепочки выстраивал! А все проще оказалось… да, проще! Он и она, и взаимное влечение! Все остальное — неважно! Мне бы, дураку, волос ее касаться, целовать нежно… а я все попрекал, что невозвышенно любит! Черного рыцаря в пример ставил! Укорял еще, что служанками не так командует! Да и пусть бы не так! Мне бы ее на руки взять сейчас, унести в луга… да поздно!
А еще у них есть могущественная и мудрая покровительница - прелесть девочка И провидица по имени Оксаниэль.И аданы-китайцы. А еще они умеют ходить в боевом порядке "на цырлах" и "на пуантах" и не гнушаются натаскать при случае дров, хоть и эльфы-разэльфы - по ходу своей эволюции, разумеется, без эволюции тут никуда
И победа, конечно, будет. В том числе вот такая (картинка via  Лесник).

Улыбнувшее до ушей и дальше:
— Перебить насильников! — с отвращением прошептала Высшая.
— За что? — удивился командир. — Они вовсе не делают со своими женщинами то, о чем орут! Обычное мужское хвастовство! Ну вы разве верите, когда сопливый юнец чирикает, что осыплет возлюбленную миллионами поцелуев? Губы же опухнут и отвалятся! И у него, и у нее!
На темной стороне у меня много чего про тьму. «Сердце тьмы» Конрада ( Diatel, вам спасибо за наводку), наконец-то, вот теперь думаю, смотреть ли мне «Апокалипсис сегодня» и не окажется ли книга кинематографичнее фильма, а то уж больно кинематографична сама по себе. Очень затягивает выразительностью и абсурдностью своих зрительных образов. Но я, конечно, примитивный читатель, меня бы очень порадовало поменьше туманных намеков о Куртце и побольше сведений. Не потому, что мне непонятно - просто он интереснее же рассказчика, ну
Зато несказанно порадовал русский странничек. Наш человек. И из любой тьмы выберется таким же
А вот «Зримая тьма» Голдинга – это очень темная тьма. Опять же, потому что внутри - там по определению темнее, чем вовне. И, разумеется, меня больше всего поразила история Софи. Потому что у tes3m мне запомнилась цитата из Уолтера Аллена вот тут: «Шоковая терапия», какой пользуется Голдинг, вызывает безусловное восхищение, но его диагноз приходится поставить под сомнение. В самом деле, правомерно ли выдавать поведение школьников (так поступает большинство поклонников Голдинга) за образец человеческого поведения при ослаблении «сдерживающей узды»? А тут оказывается, что никакого острова не надо. Вообще. И не требуется, чтобы в детстве взрывом сожгло пол-лица. И даже не требуется питать предосудительной страсти к маленьким мальчикам. Можно вообще пребывать в полном благополучии с внешней стороны. Ну, может быть, имеет смысл однажды встретить шредингеровского утенка. И при этом не понять, что предопределенность погубить – она тоже может разбиться о небольшое усилие воли - не погубить. А в результате - все то же, особенно по части эзотерики, что на острове. Потому что внутри оно, внутри.
Она кое-что поняла о мире. Он распространялся из ее головы во всех, кроме одного, направлениях; и это направление было безопасным, потому что принадлежало только ей, это было направление за затылком, там, где жила тьма, как сейчас ночью, но ее личная тьма. Она знала, что стоит или лежит в крайней точке этого направления тьмы, как будто из устья туннеля выглядывает в мир — в сумерки, темноту или дневной свет. Когда она поняла, что там, в затылке, — туннель, на нее напала странная дрожь, пробежавшая по всему ее телу и родившая в ней желание выбежать из туннеля на дневной свет и стать такой же, как все; но дневного света не было. Она сразу же изобрела дневной свет и наполнила его людьми, у которых не было туннеля в затылке, веселыми, жизнерадостными, невежественными людьми; и, очевидно, вскоре заснула, потому что услышала, как бабушка будит их с Тони.
Вообще Голдинг в этой вещи действует в моем любимом модусе. Он ведет-ведет-ведет себе повествование, а потом – р-раз какой-нибудь мыслью, как острогой, в самую чувствительную точку! еще р-раз острогой! и еще раз! И читатель...
...весь во власти необычайного горя — переживая не за изувеченного ребенка, а за себя, изувеченное существо, чей разум на мгновение прикоснулся к природе вещей.

еще получить острогой

Книготорговец поймал себя на мысли, что после войны — если настанет «после войны» — придется снизить плату за вход на Помпейские руины, так как в очень многих странах появятся свои собственные свежеиспеченные выставки развалин мирной жизни.

Сначала мистер Пэрриш не подавал никаких признаков того, что слышит мальчика. Однако он слышал все, что тот говорил, и выжидал подходящий момент, чтобы нарушить свое молчание словами, которые поразят Мэтти не в бровь, а в глаз. И дождался.
— Парень, когда обращаешься ко мне, называй меня «мистер Пэрриш».
Вполне возможно, что это была последняя попытка Мэтти поговорить с кем-нибудь по душам.

Книга были полны слов — физическое воплощение бесконечного людского кудахтанья.

Он зарыдал взрослыми слезами, пораженный в самую душу, оплакивая погибшие мечты, как оплакивал бы мертвого друга.

Вроде того как знать — а она знала наверняка, — что с тобой больше не будет ласкового папы, потому что его нет нигде, что-то его убило, а может, он сам себя убил, увенчав ястребиным профилем голову то спокойного, то сердитого незнакомца, который проводит все время с тетей или в кабинете.

Желание колдовать было подобно вкусу во рту — жажде и голоду после колдовства. Ей казалось, что если она не сделает чего-то до сих пор несделанного, не увидит чего-то, чего ей не приходилось видеть, то пропадет навеки и превратится в маленькую девочку.

Да и его подружку или жену тоже ничего не ждет в будущем. Дружеские и сексуальные отношения будут втиснуты в то время, которое останется между соревнованиями. Секс превратится в торопливое физическое упражнение, полезное для здоровья при условии умеренности. Кроме этого, женщина будет нужна ему только как свидетельница его физического совершенства. Самый мужественный из мужчин — какие узкие бедра, какие поджарые, твердые ягодицы! Какие широкие плечи и лоснящаяся кожа!

Да ты можешь встать на Хай-стрит или на Рыночной площади и вещать; можешь встать и кричать, можешь взять мегафон, — все равно никто, никто не обратит внимания! Самолеты по-прежнему будут лететь, машины ехать, люди, дети, все на свете идти по своим делам, и никто даже не заметит! Все решат, что ты рекламируешь специальную скидку в супермаркете.

Один лишь Сим Гудчайлд в своем магазине нет-нет да и начинал скулить. Остальные — Мюриэль Стэнхоуп, Роберт Меллион Стэнхоуп, Себастьян Педигри — думали, что мир только к ним несправедлив, а к остальным относится иначе.

И еще «Тайная история» Донны Тартт тоже вышла темным делом. О тайных мечтах многих, включая меня – уйти в свой, по твоей мерке, мир с несколькими единомышленниками, последнее вообще мечта-мечта-мечта. И о том, как эта мечта взрывается не столько снаружи, сколько изнутри (опять, опять!) – и не столько угрозой разрушения этого мира, сколько логическим действием его собственных законов. И это еще одно из повествований, рядом с «Талантливым мистером Рипли» (с которым тоже чем-то похоже) и «Преступлением и наказанием», которые доказывают, что не надо убивать, не надо. Даже если никто не поймает. Очень уж последующие эффекты длительные.И мерзкие.
А еще опять о том, зачем нужна внутренняя дисциплина. И что нельзя одной рукой проводить время за бутылкой и бездельем, а другой рукой копаться в таинствах
И да, она тоже умеет работать острогой.
Однажды, когда мне было лет двенадцать, мой отец ударил мать без всякого видимого повода. Хотя меня он в то время поколачивал регулярно, я еще не понимал, что в этом нет иной причины, кроме его дурного характера, и полагал, что прегрешения, в которых он меня обвинял («Слишком много болтаешь!», «Не смей на меня так пялиться!»), действительно заслуживали наказания. Но когда он у меня на глазах влепил пощечину матери в ответ на невинное замечание, что соседи пристраивают к дому флигель (потом он орал, что она его спровоцировала, что это был намек на то, что он мало зарабатывает, а она, в слезах, соглашалась и просила у него прощения), моя убежденность в том, что отец справедлив и всеведущ, разлетелась вдребезги. Я понял, что мы с матерью полностью зависим от злобного, мелочного и вдобавок глупого человека; более того, почувствовал, что, если я взбунтуюсь, мать никогда не встанет на мою сторону. Это откровение совершенно выбило почву у меня из-под ног. Мне показалось, я заглянул в кабину летящего самолета и обнаружил, что пилот и его помощник напились и преспокойно храпят в своих креслах.


Покинув родительский дом, я сочинил новую, куда более привлекательную историю детства, полную расхожих образов, обычно возникающих при упоминании Калифорнии, — красочное прошлое, легко доступное для посторонних. Ослепительный блеск этого вымышленного детства — бассейны, апельсиновые рощи, милые разгильдяи-родители, занятые в шоу-бизнесе, — полностью затмил тусклое однообразие детства подлинного, размышляя о котором я не могу вспомнить ничего, кроме унылой мешанины предметов: кеды, в которых я ходил круглый год, дешевые книжки-раскраски, старый, потрепанный мяч — мой вклад в игры с соседскими детьми. Мало интересного, и уж совсем ничего радующего глаз.

Воскресенье было грустным днем (рано в постель, завтра в школу, я постоянно боялся, что наделал в домашней работе ошибок), но, когда в ночное небо над залитыми светом башнями Диснейленда взмывал фейерверк, меня охватывала настоящая тоска. В такие минуты я думал, что мне никогда не выбраться из безотрадной круговерти школы и дома. Мой отец был человеком мелочным и вздорным, наш дом — безобразным, мать никогда не баловала меня вниманием. Я носил купленную по дешевке одежду, был всегда слишком коротко подстрижен, и никто из одноклассников не питал ко мне особой симпатии. А поскольку так было всегда, с тех пор как я себя помнил, я боялся, что и дальше все будет течь в том же мрачном русле.

Сейчас я догадываюсь, что в тех условиях и при своем характере я был бы несчастлив где угодно, будь то Биарриц, Каракас или остров Капри, но в то время я ничуть не сомневался, что мое подавленное состояние неразрывно связано именно с местом, где я жил. Возможно, отчасти так оно и было. Пусть Мильтон в известной мере прав — в себе обрел свое пространство дух, в себе он может создать из ада рай, и далее по тексту, — и все же очевидно, что основатели Плано воздвигали город, взяв за образец не рай, но ту, иную, мрачную и скорбную обитель.

— Мы привыкли считать, что религиозный экстаз встречается лишь в примитивных культурах, однако зачастую ему оказываются подвержены именно наиболее развитые народы. Греки, как вы знаете, не слишком сильно отличались от нас. Они были в высшей степени цивилизованны, придерживались сложной и довольно строгой системы норм и правил. Тем не менее они часто впадали в дикое массовое исступление: буйство, видения, пляски, резня. Я полагаю, все это показалось бы нам необратимым, клиническим сумасшествием. Однако греки, во всяком случае некоторые из них, могли произвольно погружаться в это состояние и произвольно же из него выходить. (...)Чем более развит человек, чем более он подчинен рассудку и сдержан, тем больше он нуждается в определенном русле, куда бы он мог направлять те животные побуждения, над которыми так упорно стремится одержать верх. В противном случае эти и без того мощные силы будут лишь копиться и крепнуть, пока наконец не вырвутся наружу — с тем большим разрушительным эффектом, что их так долго сдерживали. Противостоять им зачастую не способна никакая воля.

— Гением Рима и, возможно, тем, что его погубило, была страсть к порядку. В римской архитектуре, литературе, законах хорошо видно это бескомпромиссное отрицание тьмы, бессмыслицы, хаоса. — Он усмехнулся. — Понятно, почему римляне, обычно столь терпимые к чужим религиям, безжалостно преследовали христиан. Как нелепо полагать, что обычный преступник восстал из мертвых! Как отвратителен обычай чествовать его, передавая по кругу чашу с его кровью! Нелогичность этой религии пугала их, и они делали все возможное, чтобы ее искоренить. Я думаю, они шли на столь решительные меры не только потому, что она внушала им страх, но и потому, что она ужасно их привлекала. Прагматики бывают на удивление суеверны. Несмотря на всю их логику, римляне тряслись от страха перед сверхъестественным. У греков все было иначе. Питая, подобно римлянам, страсть к симметрии и порядку, они тем не менее сознавали, как глупо отрицать невидимый мир и древних богов. Необузданные эмоции, варварство, мрак. — Смутное беспокойство проступило на лице Джулиана, и секунду-другую его взгляд блуждал по потолку. — Помните, мы только что говорили о том, как страшные, кровавые вещи могут быть необыкновенно прекрасны? Это очень греческая и очень глубокая мысль. В красоте заключен ужас. Все, что мы называем прекрасным, заставляет нас содрогаться. А что может быть более ужасающим и прекрасным для духа, подобного греческому или нашему, чем всецело утратить власть над собой?

Всю жизнь люди принимали мою застенчивость за угрюмость, снобизм, плохое настроение и тому подобное. «Хватит корчить такую надменную рожу!» — случалось, орал отец, когда я ел, смотрел телевизор или занимался каким-нибудь другим столь же безобидным делом. Однако черты лица (а дело, я думаю, именно в них — уголки моих губ обычно слегка опущены, но с настроением это никак не связано), которые так часто оказывали мне дурную услугу, иногда играли мне на руку. Месяцы спустя после знакомства с неразлучной пятеркой я с удивлением выяснил, что поначалу был для них не меньшей загадкой, чем они для меня. Я был твердо уверен, что они видят во мне неуклюжего провинциала, и не мог даже вообразить, что в моем поведении для них кроется нечто загадочное. Между тем именно так оно и было.

— Тихий настойчивый голос у нас в голове — почему он так мучает нас? — спросил он и выдержал паузу. — Может быть, он напоминает нам о том, что мы живы, что мы смертны, что каждый из нас наделен неповторимой душой, расстаться с которой мы так боимся, хотя она-то и заставляет нас чувствовать себя несчастней всех прочих созданий? Кроме того, что, как не боль, обостряет наше ощущение самости? Ужасно, когда ребенок вдруг осознает, что он — обособленное от всего мира существо, что никто и ничто не страдает, когда он обжег язык или ободрал коленку, что его боль принадлежит лишь ему одному. Еще ужаснее, когда с возрастом начинаешь осознавать, что ни один, даже самый близкий и любимый, человек никогда не сможет понять тебя по-настоящему. Эго делает нас крайне несчастными, и не потому ли мы так стремимся от него избавиться?

Обе последние книги у меня теперь намертво ассоциируются с сент-освальдовскими вещами Джоанн Хэррис. Учитывая, что перед этим были проведены две недели на пляже в окружении детишек с сачками для ловли медуз, посочувствуйте мне – хотя уже не стоит, ягодный сезон вовремя кончился...

А «Луна, луна, скройся» Лилит Мазикиной – в полулунных сумерках, как ей и положено. Опять спасибо,  Эрл Грей С одной стороны, про вампиров, но там главное, не кто чью кровь употребляет в каком виде (преимущественно в жареном), а межнациональные отношения в альтернативной, но узнаваемой истории. Там Австро-Венгерская империя недавно распалась, а Пруссия готовится замутить фашизм по всей Европе, при этом повсюду мобильники, Интернет и прусские зверства на Ю-Тубе. А еще там героиня, у которой взрослость без зрелости, которая сама себе остров и думает, что так положено, а на самом деле все наоборот, а еще у нее есть заботливый приручитель, у которого свои цели. Но цели у каждого есть, а заботы в мире не так уж много...
И метафизика очень красиво вырастает из быта. Из очень неустроенного быта.
Таким образом, хатка моя отличалась неуютностью и потёртостью, но меня она абсолютно устраивала, потому что у неё было одно очень важное преимущество: из её единственного окна можно было вылезти прямо на пологую крышу, и на всём свете, я думаю, не было для меня места прекраснее, чем эта пустая крыша с белыми голубиными кляксами на сером шифере. Если матери не было дома, там можно было сидеть сколько угодно, свесив ноги со старого водосточного жёлоба, идущего по краю крыши, и, вытягивая шею, глядеть на проходящих снизу людей и собак. А лучше всего было в дождь, когда внизу, казалось, прямо по кипящим пузырями водным потокам плыли, словно кувшинки и лотосы, круглые разноцветные зонты. Правда, потом приходилось замывать и быстро просушивать джинсы, чтобы не попасться. Но особенным зрелищем были, конечно, похороны. Длинная мрачная процессия, в цветах, венках и блестящих трубах, величаво втекала на улицу Докторскую и шествовала мимо нашего дома, пронося мне напоказ — ведь никто больше и не мог увидеть — большие цветные коробки с женщинами в свадебных платьях и мужчинами в строгих костюмах. Иногда коробки были закрыты — это значило, что несут «после Буковины». Я лет до одиннадцати не знала, что Буковина — всего лишь область Галиции, на которую с оружием в руках претендует Румыния, и представляла себе огромное косматое чудовище с рогами и клыками, терзающее случайных путников.
И не сразу угадаешь, куда она по тем крышам побежит... даже в финале, увы. Эх, хотелось бы узнать когда-нибудь, как там у них с прусской агрессией сложилось... хотя политика - дело, не знающее окончательности.

@темы: (Про)чтение

Comments

[tes3m]

«Сердце тьмы» Конрада, наконец-то, вот теперь думаю, смотреть ли мне «Апокалипсис сегодня» и не окажется ли книга кинематографичнее фильма,

Ну и окажется — что ж тут страшного?)) Они же все равно очень разные.

[Diatel]

за "Тайную историю" таки спасибо не мне, я на "Сердце тьмы" давала наводку))
спасибо за рассказ про Голдинга, не уверена, правда, решусь ли прочитать. цитаты эх, действительно по живому задевают.

[-Marigold-]

ах-ах, какие цитаты!
спасибо за такой отзыв о книгах. есть на что обратить пристальное внимание.

[FleetinG_]

 tes3m, и то Подозреваю, что даже окажется непохоже... но как-нибудь рискну.
 Diatel, Уже в метро вспомнилось, что за "Сердце тьмы"-то спасибо именно вам! Вообще, мой круг чтения в последнее время зависит почти исключительно от сотоварищей по дневникам...
И кто ж меня тогда на "Тайную историю" навел, поищу
А Голдинга даже не знаю, когда читать - то ли, когда гнусно на душе, то ли, когда наоборот, спокойно и есть силы на духовные упражнения... Но то, что здесь - это все-таки концентрированно, там вообще-то истории, и несколько. И главное преступление так и не совершилось
 .N., вот про жизнь цитаты