Будет больно (и сумбурно)

[FleetinG_]

Спасибо составителям коллекции "Фильмы перестройки" - очень уж прицельно они в меня попали своим выбором. На одном и том же диске - «СЭР», «Ночной экипаж», «Куколка» и «Шут»! Жаль, что «Плюмбум» на каком-то другом из той же коллекции, его тут сильно не хватает, особенно рядом с двумя предыдущими. Зато еще "Яма" и "Крейцерова соната"(паровозный секс более чем выразителен; вообще, ужасно завидую людям, для которых этот текст "ну ни фига себе, больные какие-то были в те далекие времена", а не "ага, и это ага, и это помним, а вот так когда-нибудь будет" - причем на чужом опыте, но все же), плюс душераздирающие десять минут под названием "Я сюда больше никогда не вернусь" в постановке Ролана Быкова (так странно сопоставлять это с "Плинтусом" и понимать, что лексика этой детской игры вовсе не обязательно прорастает в маргинальной среде).
Но я про "Куколку", разумеется, и немножко про "Шута" - потому что нашлась у них объединяющая точка. Занятно думать, что когда-то это смотрелось как противопоставление манипулятивной личности более-менее нормальному обществу. А когда смотрю сейчас, то личность-то на фоне этого общества смотрится прекрасной, и даже в своей манипулятивности индивидуальной, по сравнению с тем волчьим законом, где слабый - значит бьют, причем всем дружным коллективом. И да, это не та школа, которая в детских фильмах. Это та школа, которая в полном составе как очумевшая срывается по звонку и сносит лестницы вместе со случайными прохожими, потому что _побегать надо_.
Любопытство дернуло меня полезть за литературным сценарием «Куколки» здесь и в упомянутом здесь журнале - так вот, это совсем другая история. Не про другое, но по-другому. Одно то, что там от первого лица, все-таки пробуждает оптимизм - все-таки у этой девчонки есть ресурс внутри, есть, даже на такую жизнь.

Сегодня отработала чистенько, с подъемом. Теперь – финал комбинации. Тапочки по бревнышку – тук-тук-тук. Фиксация. Фляк назад – раз! И тут же соскок – сальто в два оборота!.. Тишина. Слышен лишь стук моих копыт о помост. Гвоздем, не шелохнувшись, в пол воткнулась, ручки назад, а на лице улыбка от уха до уха – так-то, граждане судьи, мне это и не трудно совсем.

Пресс-центр. Сидим в мягких удобных креслах – я, девчонки, Вадим, наш начальник команды. Перед нами, на столиках, микрофонов!... Телевизионщики с киношниками еще длинные такие колбасины подсовывают. Вадим головой кивает, отвечает что-то скупо, сдержанно. Вопрос ко мне. Подаюсь всем телом вперед, улыбаюсь, несу какую-то чухню, первое, что в голову придет. Мол, все в порядке, граждане журналисты, мне что чемпионкой стать, что в лужу плюнуть... Обстановка деловая. Дядьки спину гнут, зубы свои заграничные в улыбке скалят. Кто смирно с диктофончиком сидит, кто записывает что-то, пристроив блокнот на подлокотник, кто с фотоаппаратами бегает туда-сюда... Наш начальник команды встал, руку к груди: спасибо, мол, за внимание. Нам зааплодировали. Какая-то тетка, которая моей матери в бабушки годится, мне цветы сунула и блокнотик – опять автограф. Солидный, в дымчатых очках, руку мне поцеловал и тоже блокнотик протягивает. Расписалась, не жалко...

Вадим наш такой... Как бы это сказать?.. Эмоций – никаких. Кажется, никогда не сердится, никогда не радуется. Ему к полтиннику, пожалуй, но выглядит на тридцать пять-сорок. Он сам в прошлом из гимнастов. Росту в нем чуть больше ста семидесяти, то есть на полголовы меня длиннее. Можно было бы сказать «повыше», но выше «бронзы» на общесоюзных Вадима никогда не поднимало. Пришлось большую часть жизни «умирать в своих учениках». Брюшко на это время «наумирал», стрижка коротенькая слегка поседела. Складки на щеках появились. Но для своих лет сбит он крепко, железно сбит. Серьезный мужчинка, одним словом...

Текст более понятный, более мирный - такое впечатление, что сценарий взяли в работу, а потом начали рыть матчасть. И нарыли все эти вздергивания на тренажеры, закушенные губы и беспрерывное кружение, которое в первых кадрах фильма. После чего невозможно было снимать ни "школьную" историю, ни "спортивную". И получился фильм не столько про социализацию, сколько про _боль_, про вот это сдавленное дыхание, давно разучившееся превращаться в плач, и про то, что битый небитого не разумеет. Потому что человек, которого с самого детства _так_ ломали, несколько по-иному смотрит на проблемы других. Да, там взрослая учительница исповедуется в том, как ей на всю жизнь загубили способность к любви одной грубой нетактичностью, и весь класс замирает. А напротив нее в классе сидит человек, который знает: раз сломали, значит, хрупкая была, а хрупким туда и дорога. К ней-то - не то, чтобы возиться с ее первой любовью, а с детства - «ты средство для получения медалей, а сколько дней тебе голодать, насколько тебе будет больно и почему у тебя в шестнадцать спина переломится, это определять будешь не ты, и перестань всхлипывать, мешаешь спать перед соревнованиями». И вот это – даже сильнее, чем снаряды (ясное дело, что я на это реагирую, мне любое физическое напряжение кажется мукой мученической). А что до первой любови, то «в нормальном обществе» этому человеку на слова «я тебя люблю» ответили «ну и что». И после этого она не окончательный зверь. И способна (да еще и реально может) вступиться за слабого (даже если по манипулятивным причинам, потому что есть более мерзкие способы манипуляций). И вообще, «Полет над гнездом кукушки» она смотрела очень не зря – «в стаде человеком быть нельзя», как она резонно скажет той же учительнице.
Вообще, оно про то, как _надо_ делать кино – особенно проблемное, чтобы был не частный случай, а диагноз системе («ты какие лекарства больным выписываешь – те, что помогут, или те, что в аптеке есть?») Параллельно, между прочим, - как в фильме, так и в сценарии история неожиданно "про двух девочек", потому что мальчик почти не у дел (мало ли, что он в финале научился за "скорой помощью" бегом бегать и губы закусывать; в спортшколе этому с шести лет учат). А «девочки» жгут и полыхают в своем противостоянии так, что аж страшно. ОК, я даже не буду о том, что в сценарии о младшей из них отзываются "с ее рожей надо все время противогаз носить, чтобы людей не пугать", а в фильме на этом месте "ни кожи, ни рожи, полумальчишка, полу..." А буду я, например, о финальной сцене в текстовом варианте.
Елена проходит в зал, ее шаги гулко отдаются во всех углах.
- Где ты, девочка? – спрашивает в пустоту, оглядывается.
И тут я не выдержала. Я уткнулась в мат и так заревела!
- Танечка, - тут же спешит ко мне Елена. – Ну что ты, что ты?! Разве можно так?
- Оставьте меня, - кричу я в истерике. – Уходите! Я вас никого видеть не могу! Не хочу!.. Ничего не хочу!.. Я жить не хочу, слышите?! Оставьте!..
- Что ты такое говоришь, девочка? – Елена прикасается к моему плечу. – Так нельзя... Танечка, милая... Зачем же так? Успокойся, прошу тебя... Не надо, девочка...
Я приподнимаюсь с матов и с удивлением смотрю на Елену.
Ну и лицо, наверное, у меня тогда было! Глаз нет – одни щеки, нос распух, красный, как помидор. Волосы растрепались, пряди мокрые прилипли к щекам.
- Ну что ты, что ты? – говорит она и осторожно тянет руку к моей голове, проводит ладонью по волосам.
У меня снова слезы на глаза. Лицо кривится в гримасе, и я вдруг утыкаюсь в живот Елене, как если бы это была моя мать.
Елена одной рукой прижимает меня к себе, другой гладит по волосам, укачивает, как грудную:
- Ш-ш... Тише, тише, тише!.. Ш-ш!..
- Я... Я... Я... – задыхаюсь. – Я не хотела... Я ведь не со зла все это... Я от страха... Елена Михайловна.... – перестаю реветь, поднимаю глаза на Елену. – Я всегда боялась. И сейчас боюсь... И вас тоже... И Шлепакова боялась, и пятиэтажного, и Панова, и Марину, и даже Халикова. Честное слово. Даже больше, чем они меня...
- Ну-ну, ну-ну... – приговаривает Елена, устраивает опять мою голову у себя на коленях и укачивает меня, укачивает...
- Мне ведь только пять лет было, - всхлипываю постоянно, - бабушка меня в школу олимпийского резерва за руку привела. И с тех пор ничего в моей жизни, кроме гимнастики... Сборы, тренировки, соревнования... А когда бабушка умерла, я и вовсе в интернат, что при школе, отпросилась. А там своя жизнь... Мне Вадим, наш тренер, говорил: «Ты должна быть первой! Во что бы то ни стало». Я старалась. Вадим всегда рядом, за меня подумает, за меня решит... А здесь как? Все смотрят на тебя, как на калеку... А я думаю, я им все равно докажу! И ведь им нравилось, им ведь нравилось!..
- Да, Танечка, да... – согласно кивает Елена. – Это я во всем виновата.
- Вы – нет, вы – нет, - трясу головой и снова реву, уткнувшись в грудь Елене.
Она укачивает меня, убаюкивает...
... Час прошел, наверное. Может, больше часа... По-прежнему сидим на матах, под брусьями. Я ноги поджала, руками обхватив, подбородок на коленях устроила.
Елена сидит ко мне в пол-оборота, ноги на пол спущены, руками голову подпирает.
- Это сложно, Таня, - говорит. – Может быть, в сто раз сложнее, чем по бревну без ошибок пройти. Ты думаешь, я сама все знаю? – вздыхает. – Иногда сидишь дома, думаешь о вас... И даже не представляешь, - как с вами быть, что делать дальше... А муж ругается: отвлекись, расслабься...
- А почему своих детей не заводите? – спрашиваю. Я уже не плачу. Лицо, правда, все еще красное и распухшее от слез.
Елена оглядывается на меня, как-то поспешно опускает глаза в пол.
- Надо завести, - советую.
- Вообще-то, конечно, надо бы...
- А чего?
- Так... – говорит Елена. – Ничего... Не получается пока.
- Почему?
- Так...
Не совсем понимаю, о чем она.
Смотрю на ладони, отдираю тонкую пленку кожи.
- Ты что делаешь? – спрашивает Елена.
- Кожа старая, - отзываюсь. – Мозоли от брусьев знаете какие? Теперь проходят...
Оставляю руки в покое, перевожу взгляд на окна спортзала.
Темно. На деревьях снег лежит, луной посеребренный.
В зале – полумрак. Сидим с Еленой вдвоем на матах. Хорошо, тепло, уютно. Всю бы жизнь вот так. Кажется, будто время остановилось.
И какую финальную сцену сделали из этого в киноварианте. Там вообще нет слов. Почти. Только в самом финале - "отпусти. меня. больно". Получилось немое кино с кучей сменяемых мотиваций, а обычный катарсис сменился крышеносным антикатарсисом.
И вот я не прозакладываю голову, что это вот жуткое, сосредоточенно-упертое бросание себя с помоста происходило не только затем, чтобы покарать себя, не только, чтобы оказаться в своей стихии и чтобы хоть как-то дорыться до того места, где бывает больно, чтобы установить диалог с чужой болью через свое тело, потому что как душой плачут - это давно уже забыто. И даже не только ради этих объятий со слезами (а они нужны-нужны, тем более что от мамы она их не может получить, давать-то дают, а канал приема сломан). Но и для того, чтобы _выиграть_, чтобы уесть эту учительницу этой вот последней фразой. Потому что взрослой трепетной тетеньке тоже необходимо дорыться до того факта, что существует чужая боль, грубая и физическая, и что если ее видишь, то к черту твои сантименты, потом поплачешь, а сейчас - немедленно! - скорую. Чтобы зрители потом не гадали, это она уже мертвая или как.
Но я надеюсь, что она выжила. Нельзя, чтобы такой опыт уходил в пустоту почем зря. Во всяком случае, в сценарии она выжила (хотя себя и не калечила). И было все вот так.
...Стою, смотрю на школьное крыльцо, носком сапога снег с асфальта сбиваю.
Вдруг на улицу выбегает Елена. Без шапки, без сапог, без шарфа. Только пальто сверху на плечи накинуто.
Сбежала по ступенькам и ко мне.
А я – ей навстречу.
Стоим, смотрим друг на друга. Между нами – трамвайная линия.
Я глаза вниз опускаю.
- Вы простите меня, Елена Михайловна... За все, - говорю. – И Леше Панову передайте, чтоб зла не держал.
Елена молчит, и я молчу. О чем еще говорить-то? И так все ясно.
- Простите, - говорю еще раз.
Звенит предупредительный звонок, и между нами проезжает трамвай.
Я поворачиваюсь и иду прочь. Чувствую спиной, трамвай проехал, а Елена все еще смотрит вслед.
Но я не обернулась. Она уже видела один раз, как я плачу. А второй раз этого никто не должен видеть. И не увидит больше. Это я обещаю...
А вот «Шут» в литературном варианте получился на двадцать порядков мощнее фильма. Не в последнюю очередь потому, что там мотивы героя прописаны четче, и они достаточно манипулятивны, а вокруг него в книге – более положительные люди, чем в фильме. Учитель вообще его в фильме не моральным превосходством, а просто-напросто техникой манипуляции переиграл, так что после этого хочется не чтобы герой пересмотрел свою жизнь, а матча-реванша. А за такие фокусы, что вытворяет девочка, в приличном обществе бьют канделябрами. Специально цитирую длиннющую сцену, чтобы провести свое ощущение «ей об интересном, а она! а она!!!» - но начало этой сцены (с Панургом, Диогеном и прочими) как раз мне помнилось из фильма лучше всего, и немало повлияло на концепцию последующей жизни
video.yandex.ru/users/fgpodsobka/view/36/# (да-да, это я с тех еще пор разгребаю черновики)
А мораль - почти сразу после этой сцены! - в другом диалоге была озвучена такая:
Ты боишься людей. И больше всего ты боишься тех, кого хотел бы любить, а тебе страшно, потому что любящий человек беззащитен. Ты ловко находишь болевые точки, но боль их тебе не передается. Зато ранить – это тебе доставляет большое удовольствие... Если тебе действительно встретится сильный противник, тебе будет очень больно.
Ну-ну. По-моему, и слабые противники великолепно справляются с причинением боли. И очень способствуют последующему доверию к миру.

@темы: Культпоходное, (Про)чтение

Comments

[tes3m]

Мне кажется, под сильным противником подразумевается именно сильный противник, а не сильный человек. Сильный человек или слабый, ты права, одинаково могут быть мастерами в причинении боли. "Сильный противник" — устойчивое словосочетание.

[FleetinG_]

Ты права, я только под слабым противником имею в виду эту девочку, которая не очень сильный человек (да и противник), зато справилась с причинением ему боли. А так-то да, и слабый человек может быть сильным противником