Из прошлого, дубль бессчетный

[FleetinG_]

Мироздание пришло ко мне на помощь. Хотелось мне как следует поныть, в том числе по поводу WTF, на вечную тему, какое жуткое все-таки существо homo scribens, ибо вечно хочет недостижимых вещей: а) уединиться и б) сосредоточиться, а следовательно, в) выжечь все в радиусе двух километров вокруг, чтобы не мешало... И как эти желания подрывают то, ради чего указанное homo вообще шкрябает по бумаге. А вот, пожалуйста, вместо нытья как раз подходящие стихи!

Лев Ошанин
БАЛЛАДА О ПОГИБШЕЙ СИМФОНИИ

Из шороха шин по асфальту
Рождалось его сочинение,
Из лепета солнечных окон
И смеха вечерней толпы,
Из голоса городского
И сложного сочленения
Танцующей электрички
И шелестящей тропы.
Он был симфонией полон,
Как склады универмага.
Он кинулся прочь, за город,
В сиреневую страну.
Рояль он не тронет пальцем.
Нужна ему только бумага.
Руки дрожат от счастья —
Сейчас он уйдет в тишину.
Но уши ему забрызгал
Транзистор с соседней дачи.
Он кинулся с кулаками,
Как на фашистский дот.
Транзистор замолк от страха,
А он побледнел и начал.
И первые такты упали
Под будущий переплет.
Закрыв глаза, он услышал,
Как скрипки тут будут биться,
Как вступят легкие трубы...
Но что это за напасть?!
За окнами на березах
Гремят и щелкают птицы,
Да так, что он над оркестром
Теряет всякую власть.
Они погубят работу!
Он накрест рванул рубаху.
Какой же может быть выбор,
Кому оставаться в живых!
И он разрядил двустволку,
Дробью хлестнув с размаху
Скворцов, малиновок зябких
И зябликов верховых.
Вот когда стало тихо.
Но слышно, как листья мокнут.
Как падают капли, и ветер
Шумит, убегая во тьму.
Но это уже очень просто —
Захлопнуть двойные окна.
И наконец остаться
Полностью одному.
Он кинулся вновь к бумаге,
А трубы как неживые.
А скрипки скрипят и потрескивают.
Как серенькие сверчки.
И с длинных линованных строчек
Хвостатые,
Круглые,
Злые,
Бездушные,
Мертвые
Птицы
Таращат свои зрачки.
1968

Вообще, дорвавшись до Ошанина, начинаю как никогда ощущать отсутствие в "Эоловой арфе" советского сегмента балладного творчества. Для меня там в свое время было открытием, что туда (в арфу) попала "Хороша была Танюша" - а так посмотришь, и связь жанра с криминальной хроникой прослеживается все четче (еще бы - все-таки незаурядные и пограничные ситуации, есть о чем написать). Заодно аргумент на тему "вот рааааньше все были нрааааавственные, а теперь-то..." Непросто все было, в те же послевоенные годы, разные складывались ситуации. А вот про послеродовую депрессию зато не особенно задумывались...

БАЛЛАДА О ЖИЗНИ ЛЕГКОЙ И УДОБНОЙ
Если писать мужчину —
Пишите только с него.
Вложите всю свою силу
И всё свое мастерство.
Портрет начинайте с роста,
Чтоб знали мужскую стать,—
Без малого метр девяносто,
И плечи тому под стать.
Сутулится, но не гнется,
Чуть-чуть хмуроват, броваст.
Вдруг беспомощно улыбнется —
На милость себя отдаст.
Развелся, больше не женится,
Но любит, чтоб был порядок,—
И он снисходителен к женщинам.
Он им дарит себя, как награду.
Не им, а тебе, ошарашенной,
Поверившей прочным плечам,
Ни о чём не прося и не спрашивая,
Просто ждущей его по ночам.
По ночам, потому что работа такая,
Чуть ли не для истории.
Неизвестная толком тебе, мужская,
В опытной лаборатории.
А устанет — встречай с приятелями,
Улыбчивая, домашняя,
Отводя глаза от матери.
Снова ставь «пузырек» и рюмашечки.
Это отдых. Сердиться не на что.
Он и пьет всего вполпьяна.
Он работник. И не ходит по девочкам —
У него сейчас ты одна.
У него все продумано, складненько.
Правда, если раскрыть скобки,—
За него работают владики,
А он нажимает кнопки.
Что ж, его слушаются. Значит,
Он избранный, сильный, немного таких.
А ты? Он просто не может иначе.
А у тебя любви на двоих.
Как появился он? Увлеченный,
Сказал невзначай, так что сердце сжалось,
Что он облученный, почти обреченный.
Такой большой, и вдруг — жалость.
Все закружилось — герой, мученик.
Такому надо жизнь без остатка.
Ты к нему протянула рученьки,
Даже рубашки стирать ему сладко.
А ты ему нравишься — легкая, как скрипочка.
Доверчивая. Вся ждешь.
И вдруг оказалось: болезнь — липа.
Забеременела. Ну и что ж!
Он сказал, воркуя: «Это мы выправим.
Есть медики, опыт — тысяча лет.
Не бойся, маленькая. Это мы вытравим».
А, ты тихонько ответила: «Нет».
Он не понял — такая послушная...
Снисходительно тронул пушок на лице
И зевнул, отворачиваясь благодушно.
Так началась баллада о подлеце.
Ночью тебе каждый миг был труден
В пустоте, что рядом и впереди.
А утром сказала:
— Ребенок будет.
Не нравится — уходи.—
И если бы он ушел — без скандала,
По-мужски, с жестоким, холодным лицом,—
Ты б его ненавидела, ты бы страдала,
Но не считала б его подлецом.
Он сказал, что уходит («ничто не вечно»).
Ты его проводила застывшей маскою.
Но он воротился на третий вечер —
Ведь ему с тобой так удобно и ласково.
Воротился, объясняться не склонен,
А тебе бы прижаться к нему поскорей.
Он выдал улыбку и взял в ладони
Лицо ночной соседки своей.
И он остался...
Пока по лестницам
Ты взлетала по-прежнему, словно синица,
Пока не споткнулась на пятом месяце.
...И вот он сидит у тебя в больнице.
То слыша жизнь, то чувствуя камень,
Как самую трудную из потерь,
Ты лежишь и держишь двумя руками
Свой живот, такой дорогой теперь.
Тебе б прислониться к плечам могучим,
Не думая о том, чтобы нравиться.
А он воркует:
«Отличный случай.
Вполне логично избавиться».
Прочел в глазах твоих боль и презренье
И встал.
— Учти,— говорит,— одно:
Я не имею к этому отношения,
Я предупреждал давно.
Он исчез. А ты заплакать забыла
В свой самый холодный и серый час.
Все это было, было, было
На круглой земле восемь тысяч раз.
Зачем же надо писать об этом?
Нет, я хочу рассказать подробно,
Куда юнцам бежать за советом,
Как прожить легко и удобно.
А ты не желаешь быть несчастненькой.
Занята и, значит, беспамятна днем.
У тебя теперь сын — смешной, глазастый,
И твой сын ничего не знает о нем.
А он? Говорят, у другой, ошарашенной,
Поверившей прочным плечам,
Которая, ничего не спрашивая,
Просто ждет его по ночам.
1962

БАЛЛАДА О СТАРОМ КУЗНЕЦЕ
Сколько их еще прибудет?
Весь поселок у крыльца.
Здесь сегодня судят люди
Заводского кузнеца.
Не прорваться, не пробиться,
Не протиснуться вперед.
Что он сделал? Он убийца.
Тише, люди. Суд идет.
Тихо руки опустил он
Все в мозолях и узлах.
В них молчит такая сила,
Что уже внушает страх.
Каждый шею тянет с места,
Чтоб взглянуть на кузнеца.
Говорят, отец семейства?
Как же — дочь и два мальца.
Где ж убил он? Прямо в кузне,
Там, где тени по углам.
Как же схвачен? Кем же узнан?
Говорят, признался сам.
На лице простом и грубом
Время подвело черту.
А его любили люди.
Говорят, за доброту.
Ишь ты как. Народ дивится —
От добра не жди добра...
А убитая девица,
Кем она ему была?
Та подсобница со стройки,
С белой пряжкой кушачок...
Говорят, что слишком бойкий
У нее был язычок.
Больше мы ее не встретим,
Но спроси притихший зал —
Побежала б с каждым третьим,
Лишь бы он ее позвал.
Хороша, как медуница,
Но не всем ее понять,—
Ни учиться, ни жениться,
Только мальчиков менять.
Да, гулящая, шальная,
Злая, как веретено,
Пробивная, продувная,—
Только это все равно.
Все равно, бывал ли с нею,
Целовал ли жадный рот,
Был ли ей других нужнее...
Тише, люди. Суд идет.
Суд идет и знает мало.
Но любовь тут ни при чем —
Та девица не гуляла
С подсудимым кузнецом.
И, от здешнего народа
Тайну женскую храня,
Где-то пряталась полгода
До того глухого дня.
Объявилась утром рано,
Словно тень, на каблуках.
Блеск в глазах сухой и странный
И ребенок на руках.
Пять свидетелей вставали,
Воскрешая этот день.
Пять свидетелей видали
Эту пасмурную тень.
То она кидалась к речке,
То к вокзалу.
И опять,
Встретив взгляды человечьи,
Поворачивала вспять.
Мы за ней бежим по следу.
Путь ей в кузне перекрыт.
...Подошел черед обеду.
Только горн еще горит.
Порешив уже с делами,
Уходить кузнец готов,
Но еще глядит на пламя
Восемнадцати цветов.
Тот огонь с ним в деле равен,
В том огне подручный скрыт.
Брось в него стекло — расплавит.
Камень брось в него — сгорит.
Приоткрылись вдруг ворота,
И, не видя ничего,
Ворвался снаружи кто-то
Мимо тихого него.
Он увидел в свете горна
Женской пряди полукруг.
Дикий блеск в ресницах черных,
Сверток меж дрожащих рук.
Как сказать об этом словом?
...Спящего, с лицом в ладонь,
Подняла его, живого,
И швырнула вдруг в огонь.
Ахнул зал. Затрепетал он.
От скамьи гудит скамья.
Словно статуя, над залом
Встала женщина-судья.
Дальше. Дальше в путь, баллада,—
Снова в кузне мы стоим.
Знаю я, что нету сладу
С сердцем дрогнувшим твоим.
...Вот она глядит на пламя.
Отшатнулась наконец.
Встретилась глаза с глазами —
Перед ней стоит кузнец.
А его то в жар, то в холод.
Та — бежать. Он крикнул: «Стой!»-
Подхватил лежащий молот
И взмахнул перед собой.
Вот и все. Пришла расплата.
Суд идет, должно быть, век.
Старый, добрый, виноватый
Перед залом человек.
Мастер Сухов лезет грудью
Прямо с улицы в окно.
— He убийство — правосудье
Было им совершено! —
Но опять шумит и спорит
Несмолкающий народ.
Вот какое вышло горе.
Тише, люди. Суд идет.
1964

БАЛЛАДА ОБ ОДНОЙ ЖЕНИТЬБЕ
Генерал, на войне потерявший семью,-
Одинок, прославлен и сед,—
Влюбился, выбрал судьбу свою
Двадцати с половиной лет.
Лучший друг ему обещал
Инфаркт через десять дней.
И он не позвал его в свадебный зал,
Когда женился на ней.
Ей все по душе в женихе своем,—
И то, что на людях строг,
И то, как нежен, когда вдвоем...
А мальчишки — какой в них прок!
Подружка шумела: — Сошла с ума.
Он старик. Разве ж можно так! —
А про себя шептала сама:
— Что он нашел в ней, чудак? —
Подружкам, матери, всем назло
Она свою свадьбу играла.
И люди решили: «Вот повезло —
Вышла за генерала».
Он себя ни в чем не умел щадить
С юношеских времен.
И поэтому, может быть,
Все был молод душой и силен.
Взгляд не должен тут лезть ничей.
Ничьей не надо молвы,—
Но чистой ярости их ночей
Завидовать можете вы.
И с незагаданного числа,
Как положено, по-людски,
Сына его она понесла —
Кусочек любви и тоски.
Тоски по всему, что он потерял,
Что оставил за тем крыльцом.
На руках носил ее генерал
За то, что будет отцом.
А она стала старой стены серей.
Глаза, как кольца, пусты...
Так стало жалко ей своей
Тоненькой красоты.
Так стало жалко, что жизнь пройдет
В пеленках, под визг и плач.
Только все началось, и вот -
В няньки себя запрячь.
Ведь она сама еще так молода
И так хороша — посмотри.
Да если он любит — пускай тогда
Потерпит годика три.
Но тут узнала она, как он строг,
Как держит слово свое.
В восемь глаз он сына берег
И уже любил сильней, чем ее.
Отвез ее ночью в родильный дом
На муки, на кровь, на страх.
Она там лежала мешком со льдом,
С облаками в пустых глазах.
Кормить? Усмешка прошла по губе,
Скосила глаза чуть-чуть.
Она не может позволить себе
Испортить такую грудь.
Сестра на нее махнула рукой
(Тоже, здрасте, балет!),
Подложила сына ее к другой
Девчонке таких же лет.
А та захлебывалась молоком,
А у той, кроме слез, никого,—
Мужчина пришел и ушел бочком,
А тельце сына мертво.
И она привязалась ждущей душой
В полудетской своей простоте
К этой маленькой жизни чужой,
Проснувшейся в жадном рте.
Генерал пишет письма в больницу жене,
Икру с земляникой шлет.
А она облака считает в окне.
А в глазах ее щурится лед.
И когда открыла ему сестра
Душу его жены —
На него, сквозь все огни и ветра,
Пахнуло пеплом войны.
Человек, потерявший семью,—
Одинок, прославлен и сед,—
Влюбился в беленькую змею,
От которой тепла ему нет.
Но он недаром со смертью играл,
Чтоб была землею земля.
Он душой и поступками генерал.
Свою волю воле веля,
Стиснув губы в одну черту,
Не сказав жене ничего,
Из больницы он под руку вывел ту,
Что кормила сына его.
Первый раз они смотрят друг другу в глаза.
Надо столько понять и забыть.
Друг без друга им быть уже нельзя,
А вместе можно ли быть?
1964

БАЛЛАДА О ПРАВОСУДЬЕ
Шесть лохматых бород и торчащих усов...
Председатель вернулся домой из лесов.
И, с улыбкой и с плачем встречая родных
И не веря, что это пришло,
Из подвалов сырых, из щелей земляных
Выползало на солнце село.
Под рукою не чуя привычный костыль,
Не бывав тут без малого год,
Посредине села председатель застыл.
Что же Люба-жена не идет?
Самый старый прошамкал:
— Прости землякам.
Против силы душа не вольна.
Злые люди про Любу сказали врагам,
Что жена коммуниста она.
— Как же... Где ж теперь? —
Не обратясь ни к кому.
Стукнул в камень концом костыля.
И шагнула старуха навстречу к нему:
— Не признал, значит... Вот она я.—
Подошла. А ему до нее не достать.
Не шагнуть, не вздохнуть нипочем.
Где былая краса, где боярская стать,
Где коса за покатым плечом?
— А сынок? — прохрипел наконец он.— Живой? —
Люба молча поникла в ответ головой.
Все, что было,— все скомкано или мертво.
Огляделся он, словно во сне.
Люди кучею сбились вкруг Любы его,
Только Марфа-сестра в стороне.
Взгляд на Марфу он поднял, как медленный крик.
Но его оборвал тот же самый старик:
— Не ходи.— Он дохнул из-под дымных бровей.—
Ей плохая судьба суждена.
Что ее поминать! Ведь о Любе твоей
Рассказала фашистам она.
А глаза председателя стали темны,
Словно все перед ними во мгле.
Пошатнулся и сел на обломок стены.
Покатился костыль по земле.
Марфа даже и глянуть не смеет вокруг,
Как черту перед ней кто провел.
Шесть голодных беспомощных тоненьких рук
Ухватились за грязный подол.
Что с ней делать теперь? Как с ней, с подлою, быть?
Не видать бы бессовестных глаз.
— Ты, Любовь, потерпела, тебе и судить,—
Прохрипел председателев бас.
А дорога, дорога народом полна.
Люди смотрят на Любу — что скажет она?
Муж-то Марфин погиб еще в первые дни.
Только бабы вокруг, только печи да пни.
Снова время, как серый туман, поползло.
Людям слышно, как Люба молчит тяжело.
Не на Марфу усталый уставила взгляд —
На подол. Да на тонкие руки ребят.
Распрямилась и стала народу видней.
— Пусть живет она, люди. Для-ради детей.—
Марфа кинулась в ноги: — Да я ж не со зла...—
Люба мимо золовки тихонько пошла.
— Значит, так,— председатель сказал.—
Пусть живет. —
По дворам не спеша разошелся народ.
Так и начали жить в разоренном селе,
На заплеванной рыжим железом земле.
А на зорьке, пока еще день непочат,
Вышла Марфа к колодцу... А бабы молчат.
В хату Марфа к соседке стучится, а та
Ни словечка в ответ, словно хата пуста.
Пометавшись, потыкавшись несколько дней,
Поняла, что молчанье сомкнулось над ней,—
Одиночество между людей.
Как же было ей жить? С кем же вдовью беду
Облегчить да поплакать путем?
...Это было весной в сорок третьем году.
Много лет это было потом.
Только дети в утеху ей после тягот,
Слово слышит она лишь от них.
Вот уж старшенький вырос — тринадцатый год,
Не оглянешься — будет жених.
А сегодня явился — тишком да молчком,
Не поев, как в глухом забытьи.
Завозился над старым заплечным мешком,
Собирает книжонки свои.
— Ты куда?
— Ухожу.—
...Свет погас перед ней.
Кровь прихлынула к впалым щекам.
Вся тоска ее вдовьих безжалостных дней
Перегнула ее пополам.
Кто сказал? Кто разрушил обманную тишь?
Да ведь разве иголку в мешке утаишь?
Догнала, обняла, пиджачок теребя.
Зашептала:
— Я ж все для тебя, для тебя...—
Только взгляд его было никак не поймать,
Молча руки отвел он, не глядя на мать.
Что-то вспомнил, вернулся. В следах желтизны
Снял отцовскую карточку с белой стены.
И зажал в кулаке. И пошел за порог.
И назад оглянуться с дороги не смог.
1961—1964

А еще - экстремальный вариант передачи "В мире животных" - тоже, оказывается, не изобретение девяностых, в свое время тоже так могли...

Здесь мир убийства и эротики.
Мы зря зовем их нежно: котики...

ОСТРОВ КОТИКОВ

Весь океан исплавав вдосталь
Среди погод и непогод,
Ну как они находят остров
Один и тот же всякий год?
Еще «зачем» не понимая,
Но мехом чувствуя лучи,
На берег вылезают в мае
Коричневые секачи.
И, птичье царствие нарушив
На пляже, вымытом волной,
Лежат лоснящиеся туши,
По-братски полны тишиной.
Дней сорок остров, словно замок,
Живет монастырем мужским —
Монахи ожидают самок,
Уже спешащих с юга к ним.
Явилась первая, и сразу
Весь берег ревом оглушен.
Оборван мир дремотноглазый —
Хозяева встречают жен.
...Юнец-трехлетка, чуя силу,
Мужскою жаждою томим,
Спешил сюда через Курилы,
И солнце плыло вместе с ним.
Казалось — поднимись на ласты,
И выбирай подруг, и властвуй!
Но здесь для боя, не для вида
Клинки отточенных клыков.
И наступает не «коррида»,
А настоящий бой быков.
Идет секач на секача,
Идет силач на силача.
То рев, то тяжкое хрипенье,
То хруст обломанных клыков —
И вновь юнец в крови и в пене
Бежит на «пляж xoлостяков».
И самых гладких, сладких самых,
Победу празднуя свою,
Владыка загоняет самок
К себе в гарем, в свою семью.
Два месяца себе в угоду
Старик не делится ни с кем.
Не ест, не спит, не сходит в воду,
А только стережет гарем.
А самки здесь, в гаремах новых,
От прошлогодних барышей
Родят своих круглоголовых
Смешных и мягких малышей.
Родят и тяжелеют снова
От повелителей суровых,
Что, ободрав их и обкомкав,
В награду дарят им потомков.
Здесь мир убийства и эротики.
Мы зря зовем их нежно: котики.
И мелюзге не до осанки,
Когда разгневанный секач
За провинившеюся самкой
По лежбищу несется вскачь.
Повелевают только крупные,
Любую исполняя блажь.
И детскими усеян трупами
Неприбранный вонючий пляж.
Все просто здесь. Закон звериный.
...Мы подошли сюда в туман,
И островок ревел незримо,
Привычной жаждой обуян.
Туман отстал на повороте.
Исчез над волнами морей.
...Как ласков и как нежен котик
На теплой шапочке твоей.
1970

И вот это очень емкое, про, не побоюсь сказать, Свет и Тьму - по крайней мере, чем ценно для меня то и другое, и почему нельзя, чтобы было всегда одно... хотя последняя строчка, пожалуй, для меня противоположная - и я знаю, что это моя слабость.

ДЕНЬ
Северный жался ко мне олень.
Годы летели прочь.
Я видел в жизни вечный день
И видел вечную ночь.
День мне реками резал путь
И мучил мои глаза,—
Ни уйти от него, ни уснуть,
Ни спрятать душу нельзя.
И я, измученный белой тоской,
Гоня все дневное прочь.
Шептал, к березе припав щекой:
«Ночь... Ночь... Ночь...»
И ночь тогда приходила ко мне,
Свет и снег темня.
Вьюгой звезды гася в окне,
Обволакивала меня.
Снегов бездомная чистота.
Сияний северных тень...
У ночи есть своя красота,
Но — день. День. День.
1962—1963

А "романы в балладах" об Александре Македонском и Авиценне положу-ка я на подсобку, а то в очередной раз обидно, что нигде они не собраны в Сети... а иной раз пробирают внутри прямо как "След колесницы".

@темы: В Мире Мудрых Мыслей