Драматургия против мемуаристики, или Блуждания в семи столпах

[FleetinG_]

They babble sometimes to me of making a film of Revolt in the Desert. I have no property in it, so that I hope they will not. Hollywood offered Ј6,000 or something, which the Trustees turned down. Long may they go on turning it down. I'd hate so see myself parodied on the pitiful basis of my record of what the fellows with me did.
T.E.Lawrence
Иногда со мной болтают о том, чтобы сделать фильм из "Восстания в пустыне". У меня нет на него собственности, так ято надеюсь, что они этого не сделают. Голливуд предложил порядка 6000 фунтов, от чего управляющие отказались. Они еще долго смогут отказываться. Мне было бы ненавистно видеть себя как пародию на жалкой основе моей записи того, что сделали люди, которые были вместе со мной.
Т.Э.Лоуренс

Кривой кинджял в спину лоуренсоведа, толкиениста тож...
www.imdb.com/title/tt0066313/
...и увидеть все это вряд ли мне суждено
А вот саму пьесу (книгу) достать посчастливилось, и прочесть ее было очень занятно. Насколько ограниченны на сцене возможности устроить такой пир для глаз, как в кинематографе, настолько, пожалуй, Раттиган восполняет это пищей для ума.
Впрочем, песня будет не о том - а о любопытной тенденции сценаристов фильма Дэвида Лина "Лоуренс Аравийский" (Роберт Болт и Майкл Уилсон) и автора пьесы "Росс" Теренса Раттигана отступать от текста "Семи столпов" - причем в очень похожем направлении. На анализ подобныз расхождений в фильме меня попросту не хватит (придется переписывать оба объекта от начала до конца Тем более что этим делом уже один умный человек занимается - интересующихся отсылаю сюда: www.telawrence.info/telawrenceinfo/legacy3/film...
и сюда:
telawrencestudies.org/telawrencestudies/reviews...
А я просто собираюсь немного побродить именно по тем расходящимся тропкам, где драматурги идут рука об руку, а "Семь стопов" - совсем иным путем. Сказать, каким же путем шла подлинная история, целью моей не является - если кому-то придет охота дополнить, милости прошу

Так, например, во время путешествия в лагерь Фейсала Лоуренс у обоих писателей удивляет проводников своей выносливостью. В фильме проводник, расспрашивая Лоуренса о его родине, явно выясняет, неужели раньше у него не было опыта путешествий по пустыне. В пьесе же Лоуренс сознательно пытается опередить своих спутников:
RASHID. You will kill us all. For five days we have had to rest. Look at Hamed there. (He points to the sleeping bodyguard). Never have I known him so weary. And I, I am a dying man, el Aurans.
LAWRENCE. Resurrect yourself, then, corpse. (…) Are you, Bedouins of the desert, to be put to shame by a man who, until a week ago, had spent two years of his life astride an office stool in Cairo. I am ashamed to lead so weak and effeminate a band –
РАШИД. Ты погубишь нас всех. За пять дней нам не удалось отдохнуть. Посмотри на Хамеда. (Он показывает на спящего телохранителя). Никогда я не видел его таким усталым. А я — я просто умираю, эль Оренс.
ЛОУРЕНС. Тогда воскресай же, труп! (...) Вам ли, бедуинам пустыни, постыдно уступать человеку, который, не считая последней недели, провел два года верхом на стуле в каирской канцелярии? Мне стыдно вести такой слабый и изнеженный отряд...
Герой «Семи столпов» — пока что — ведет себя и расценивает себя куда скромнее:
They told me the place had two stone-lined wells at the bottom of the southward slope, but I felt disinclined to go and look at them, for the long ride that day had tired my unaccustomed muscles, and the heat of the plain had been painful. (…) the novelty of this change was severe, since time had not been given me gradually to accustom myself ot the pestilent beating of the Arabian sun, and the long monotony of camel pacing (…) So I was grateful for the cooking and the marketing which spent one hour, and for the second hour of rest after it which we took by common consent; and sorry when it ended, and we remounted, and rode in pitch darkness up valleys and down valleys…
Мне рассказали, что в этих местах были два колодца, выложенные камнями, у подножия южного склона, но у меня не было охоты идти смотреть на них, потому что долгая поездка этим днем утомила мои непривычные мышцы, а жар равнины причинял мучение. (...) смена обстановки была суровой, учитывая, что у меня не было времени постепенно приспособиться к постоянным ударам солнца Аравии и долгим, монотонным шагам верблюда. (...) Так что я был благодарен за стряпню и за покупки, на которые ушел час, и за второй час отдыха после этого, по общему согласию между нами; и огорчен, когда этот час закончился, и мы вернулись в седло, и ехали в кромешной тьме вверх по долинам и вниз по долинам.

Любопытно, как видоизменяется история с арабской одеждой. В фильме, после спасения Гасима, устраивается целая торжественная сцена — вручение герою наряда шерифа чуть ли не символизирует его принятие «в почетные шерифы» (хотя все участвующие стороны очевидно относятся к этому не без юмора):
LAWRENCE (to Ali). Is it permitted?
ALI. Surely.
ELDER HARITH. He for whom nothing is written may write himself a clan. Salaam.
LAWRENCE. Salaam.
ЛОУРЕНС (обращается к Али) Это разрешено?
АЛИ. Конечно.
СТАРЫЙ ХАРИТ. Тот, для кого ничто не предначертано, может начертать свой собственный клан. Салам
ЛОУРЕНС. Салам.
В пьесе с самого начала одеяние Лоуренса служит маскировкой, чтобы проехать из лагеря Абдуллы в лагерь Фейсала — и отчасти театральным костюмом:
LAWRENCE. Don’t you think I need something around the waist?
STORRS. What sort of something?
LAWRENCE. I don’t know. Some sort of ornament. A dagger for instance. I’m supposed to be dressed as a great lord of the desert, you see. Abdullah thinks that the more conspicuous I look, the less attention I’ll cause, which is rather sensible – don’t you think?
ЛОУРЕНС. Вам не кажется, что мне нужно что-нибудь на поясе?
СТОРРС. Что именно?
ЛОУРЕНС. Не знаю. Какое-нибудь украшение. Кинжал, например. Я же, видите ли, должен выглядеть как важный господин пустыни. Абдулла считает, чем пышнее будет мой вид, тем меньше внимания я буду привлекать, что довольно разумно — вы не находите?
А в «Семи столпах» это переодевание происходит в лагере Фейсала, по вполне внятным причинам и безо всякой помпы (хотя сам наряд, изначально подаренный Фейсалу как свадебный, был, видимо, довольно пышным):Suddenly Feisal asked me if I would wear Arab clothes like his own while in the camp. I should find it better for my own part, since it was a comfortable dress in which to live Arab-fashion as we must do. Besids, the tribesmen would then understand how to take me. The only wearers of khaki in their experience had been Turkish officers, before whom they took up an instinctive defence. If I wore Meccan clothes, they would behave to me as though I were really one of the leaders; and I might slip in and out of Feisal’s tent without making a sensation which he had to explain each time to strangers. I agreed at once, very gladly; for army uniform was abominable when camel-riding, or when sitting on the ground; and the Arab things, which I had learned to manage before the war, were cleaner and more decent in the desert.
Внезапно Фейсал спросил меня, не надеть ли мне, пока я в лагере, арабские одежды, как у него. Для меня самого это было бы лучше, ведь такое платье удобнее для той жизни на арабский манер, которую мы должны были вести. Кроме того, люди из племен тогда понимали бы, за кого меня считать. Единственными, кто носил хаки, на их памяти были турецкие офицеры, перед которыми они инстинктивно занимали оборону. Если бы я носил одежды Мекки, они вели бы себя по отношению ко мне так, как будто я и вправду был бы одним из их вождей; и я мог бы проскальзывать в палатку Фейсала и из нее, не вызывая каждый раз сенсации и не заставляя его объяснять ее незнакомцам. Я сразу согласился, и с большой радостью; так как в армейской форме было отвратительно ехать на верблюде или сидеть на земле, а арабские вещи, с которыми я научился управляться до войны, были более чистыми и приличными для пустыни.

Духом того же (само)возвеличивания проникнут эпизод с идеей похода на Акабу кружным путем. Получается так, что Лоуренс предлагает арабам то, на что они никогда не пошли бы сами и не так уж легко принимают от него — потому что задача эта кажется им слишком тяжелой. Так, в фильме:
ALI. You are mad! To come to Acaba by land we would have to cross the Nefudh desert.
LAWRENCE. That’s right.
ALI. The Nefudh can’t be crossed.
LAWRENCE. I’ll cross it if you will.
ALI. You? That will take more than a compass, English. The Nefudh is the worst place God created.
LAWRENCE. I can’t answer for the place. Only for myself. (…) Acaba is over there. It’s only a matter of going.
ALI (with horror and unwilling respect) You are mad!
АЛИ. Ты сумасшедший! Чтобы войти в Акабу с суши, нам придется перейти пустыню Нефуд.
ЛОУРЕНС. Это правда.
АЛИ. Нефуд невозможно перейти.
ЛОУРЕНС. Я перейду ее, если это сделаешь ты.
АЛИ. Ты? Для этого понадобится больше, чем компас, англичанин. Нефуд — самое худшее место, которое создал Бог.
ЛОУРЕНС. Я не могу отвечать за место. Только за самого себя. (...) Акаба — вон там. Вопрос лишь в том, чтобы пойти.
АЛИ (с ужасом и невольным уважением) Ты и вправду сумасшедший!
Между прочим, я до сих пор не понимаю, зачем сценаристам понадобился этот Нефуд, если каждый зритель способен открыть «Семь столпов мудрости» и прочесть эту сцену:
Accordingly, we inclined right, over flats of limestone and sand, and saw a distant corner of the Great Nefudh, the famous belts of sand-dune which cut off Jebel Shammar from the Syrian Desert. Palgrave, the Blunts, and Gertrude Bell amongst the storied travelers had crossed it, and I begged Auda to bear off a little and let us enter it, and their company: but he growled that men went to Nefudh only of necessity, when raiding, and that the son of his father did not raid on a tottering, mangy camel. Our business was to reach Arfaja alive.
Соответственно, мы отклонились вправо, через ровную местность известняка и песка, и увидели отдаленный край Великого Нефуда, знаменитого пояса песчаных дюн, отрезающего Джебель Шаммар от Сирийской пустыни. В числе известных путешественников ее пересекали Палгрейв, Бланти и Гертруда Белл, и я упрашивал Ауду немного срезать путь, позволив нам вступить в пределы Нефуда (и в их число); но он прорычал, что люди ходят в Нефуд только по необходимости, когда совершают набеги, и что сын его отца не совершал еще набегов на спотыкающемся чесоточном верблюде. Наша задача – живыми добраться до Аджаджи.
Вот Раттиган же сумел удержаться в рамках истории, хотя у него те же аргументы приводит Ауда:
LAWRENCE. Since when Auda Abu Tayi been turned back from any venture by the dull bonds of possibility?
AUDA. (…) There is a boundary between the possible and the impossible that certain exceptional beings such as myself may leap. But there is a boundary between the impossible and a madman’s dream – (…) Feisal is my friend and I would be his ally. But what are you asking? A march in the worst month of the year across the worst desert in Arabia – el Houl – the desolate – that even the jackals and vultures fear – where the sun can beat a man to madness and where day or night a wind of such scorching dryness can blow that a man’s skin is stripped from his body. It is a terrible desert –el Houl – and terrible is not a word that comes lightly to the lips of Auda Abu Tayi.
ЛОУРЕНС. С каких это пор Ауду абу Тайи могут остановить в его дерзаниях скучные оковы возможного?
АУДА. (...) Есть граница между возможным и невозможным, которую недюжинные люди, такие, как я, могут преодолеть. Но есть граница между невозможным и бредом сумасшедшего... (...) Фейсал — мой друг, и я стал бы его союзником. Но о чем ты просишь? Поход в самом худшем месяце года через самую худшую пустыню Аравии, эль Хоуль, что значит «безжизненная», которой страшатся даже шакалы и стервятники, где солнце может довести человека до безумия, и где днем и ночью веет такой сухой ветер, что может содрать кожу с человека. Эль Хоуль — ужасная пустыня, а слово «ужасная» не так легко сходит с уст Ауды абу Тайи.
Судя же по «Семи столпам», план был действительно трудным, но ни одна из сторон, совместно принимавших его, не считала его ужасным или невыполнимым:
I was working out with Auda abu Tayi a march to the Howeitat in their spring pastures of the Syrian desert. From them we might raise a mobile camel force, and rush Akaba from the eastward without guns or machine-guns. The eastern was the unguarded side; the line of least resistance, the easiest for us. Our march would be an extreme example of a turning movement, since it involved a desert journey of six hundred miles to capture a trench within gunfire of our ships: but there was no practicable alternative (…) Auda thought all things possible with dynamite and money, and that the smaller clans about Akaba would join us. Feisal, who was already in touch with them, also believed that they would help if we eon a preliminary sucsess up by Maan and then moved in force against the port. The Navy raided it while we were thinking, and their captured Turks gave us such useful information that I became eager to go at once.
Я разрабатывал вместе с Аудой абу Тайи план похода ховейтат на весенние пастбища Сирийской пустыни. Оттуда мы могли собрать мобильный верблюжий отряд и броситься на Акабу с востока, без пушек или пулеметов. Восточная сторона не охранялась и была линией наименьшего сопротивления, простейшей для нас. Наш поход был бы крайним примером обходного маневра, поскольку вовлекал нас в путешествие по пустыне на шесть сотен миль, чтобы взять траншеи, лежащие в пределах досягаемости пушек наших судов; но приемлемой альтернативы не было (...) Ауда считал, что с динамитом и деньгами все возможно, и что меньшие кланы вокруг Акабы присоединятся к нам. Фейсал, который уже вышел с ними на связь, тоже считал, что они помогут, если мы прежде достигнем успеха при Маане и затем двинем войско против порта. Пока мы размышляли, флот совершил на этот порт нападение, и пленные турки дали нам такую полезную информацию, что я жаждал отправиться сразу же.
Между прочим, историки упоминают, что идея этого кружного похода принадлежала не исключительно Лоуренсу, и что Фейсал об этом давно подумывал — хотя почему они после этого возмущаются, что автор «Семи столпов» все приписал себе, мне не совсем понятно. По-моему, как раз тут английским языком сказано «мы с Аудой», да и Фейсал далеко не в стороне...

История с вербовкой Ауды тоже представлена в пьесе и в фильме похожим образом — как приобретение союзника, изначально не расположенного к арабскому движению, всецело за счет личной дипломатии Лоуренса. Правда, в фильме Лоуренс апеллирует к алчности знаменитого разбойника пустыни:
LAWRENCE. A hundred, a hundred and fifty –what matters? It is a trifle! A trifle which they take from a great box they have –
ALI. In Acaba!
AUDA. In Acaba?
LAWRENCE. Where else?
AUDA. You trouble me like women –
LAWRENCE. Friends, we have been foolish. Auda will not come to Acaba –
AUDA. No –
LAWRENCE. - for money –
AUDA. No –
LAWRENCE. - for Feisal -
AUDA. No –
LAWRENCE. – nor to drive away the Turks. He will come because it is his pleasure.
AUDA. Your mother mated with a scorpion!
ЛОУРЕНС. Сто, сто пятьдесят (золотых гиней в месяц — FG) — какая разница? Это мелочь! Мелочь, которую они берут из огромного сундука...
АЛИ. ...в Акабе!
АУДА. В Акабе?
ЛОУРЕНС. Где же еще?
АУДА. Вы волнуете меня, словно женщины...
ЛОУРЕНС. Друзья, мы были глупы. Ауда не пойдет на Акабу...
АУДА. Нет...
ЛОУРЕНС... ради денег...
АУДА. Нет...
ЛОУРЕНС... ради Фейсала...
АУДА. Нет...
ЛОУРЕНС...даже ради того, чтобы выгнать турок. Он пойдет туда ради своего удовольствия.
АУДА. Твоя мать родила тебя от скорпиона!
Оффтопик. Что чистая правда, ибо Томас Роберт Чепмен родился 6 ноября.
В пьесе Лоуренс обращается к другой стороне Ауды — его жажде славы:
AUDA (Abstractedly interrupting) Has Feisal much gold?
LAWRENCE. Alas – he is rich only in promises – and so am I on his behalf.
AUDA. And what would you have promised me if I had consented to this madness?
LAWRENCE. A higher price that the Turks could pay.
AUDA. Then it must be much indeed. What is it?
LAWRENCE. The praise of the whole world for the most brilliant feat of arms in Arabian history.
АУДА (Рассеянно прерывая) У Фейсала много золота?
ЛОУРЕНС. Увы, он богат лишь обещаниями — и я, с его стороны, тоже.
АУДА. И что же ты пообещал бы мне, если бы я согласился на это безумие?
ЛОУРЕНС. Плату выше, чем могут дать турки.
АУДА. Тогда это действительно много. Что это?
ЛОУРЕНС. Хвалу целого мира за самый блестящий военный подвиг в арабской истории.
(И, хотя Ауда чуть было не выдает его пришедшему в его лагерь турецкому офицеру, в конечном счете он решает идти по пути славы).
Лично меня не было на месте событий, и не знаю, чему больше верить, но в «Семи столпах» эта картина представлена с точностью до наоборот — начиная с того, что не Лоуренс и не его отряд приходит во владения Ауды, а Ауда появляется в палатке Фейсала перед началом похода на Акабу:
We had heard much of Auda, and were banking to open Akaba with his help; and after a moment I knew, from the force and directness of the man, that we сould attain our end. He had come down to us like a knight-errant, chafing at our delay in Wejh, anxious only to be acquiring merit for Arab freedom in his own lands. If his performance was one-half his desire, we should be prosperous and fortunate. The weight was off all minds before we went to supper.
Мы слышали много об Ауде и полагались на его помощь, чтобы открыть Акабу; и через минуту я знал, увидев силу и прямоту этого человека, что мы достигнем финала. Он пришел к нам, как странствующий рыцарь, досадуя на наше промедление в Веджхе, беспокоясь только о том, чтобы достичь достоинства арабской свободы в его собственных землях. Если его действия были бы хоть наполовину таковы, как его желания, нам предстояло бы процветание и счастье. У всех гора свалилась с плеч еще до того, как мы ушли ужинать.
Все это не отменяет практицизма Ауды, его любви к деньгам и подаркам; но, что показательно, эпизода, когда эти качества побуждают его начать переговоры с турками после взятия Акабы (за которое он, на тот момент, не получил никакого вознаграждения), ни пьеса, ни фильм уже не касаются...

Не сговариваясь, оба автора перемещают смерть одного из неразлучных «адъютантов» Лоуренса, Дауда (у Раттигана — Рашида), в середину повествования, сразу после взятия Акабы. Даже обстоятельства не отличаются: в фильме при переходе через Синай, после того, как Лоуренс теряет компас, Дауд отстает и проваливается в зыбучие пески, а в пьесе Рашид умирает от жажды по пути на Акабу:LAWRENCE. Unhappily we lost five more on the march, including one of my bodyguards. You see conditions in the desert were a bit – rough. We had three bad sandstorms, and I’m afraid my compass work wasn’t all that good, and we missed a well…
ЛОУРЕНС. К несчастью, еще пятерых мы потеряли в походе, включая одного из моих телохранителей. Видите ли, условия в пустыне были несколько... трудными. Мы прошли три тяжелых песчаных бури, и, боюсь, я не всегда хорошо ориентировался по компасу, и мы пропустили колодец...
В «Семи столпах» оба друга вместе прошли практически всю войну — лишь под конец Дауд умер в лагере, к чему Лоуренс не имел ни малейшего отношения:
When we were in this comfortable air, with milk plentiful about us, news came from Azrak, of Ali ibn el Hussein and the Indians still on faithful watch. One Indian had died of cold, and also Daud, my Ageyli boy, the friend of Farraj. Farraj himself told it.
Когда мы были среди этих удобств, имея в изобилии молоко, пришли вести из Азрака об Али ибн эль Хусейне и индийцах, все еще несущих преданную службу. Один индиец умер от простуды, и еще умер Дауд, мой мальчик-аджейль, друг Фарраджа. Фаррадж сам рассказал мне об этом.
Перенос такой, мне кажется, не совсем своевременен — не на том этапе, когда Лоуренс еще способен относиться к жертвам на своей стороне так:Mohammed was wroth with us for a pair of fools, calling me worse than Auda, since I had insulted him by words like stones to provoke the folly which had nearly killed us all: though it had killed only two of us, one Rueili and one Sherari. It was, of course, a pity to lose any one of our men, but time was of importance to us, and so I,perative was the need of dominating Maan, to shock the little Turkish garrisons that I would have willingly ost much more than two. On occasions like this Death justified himself and was cheap.
Мохаммед ругал нас парой дураков, крича, что я еще хуже Ауды, поскольку я оскорблял его, швыряясь словами, как камнями, чтобы спровоцировать безумие, которое чуть не погубило нас всех; хотя погубило оно только двоих из нас – одного руэли и одного шерари. Конечно, было жаль терять любого из наших людей, но время было важнее всего, и настоятельная потребность овладеть Мааном, принудив маленькие турецкие гарнизоны между нами и морем к сдаче, позволила бы мне потерять даже больше, чем двоих. В подобных случаях Смерть оправдывала себя и стоила дешево.
Правда, потом последовало еще много этапов, и каждый приходился все тяжелее...

После взятия Акабы — и в книге, и в фильме — первым побуждением Лоуренса становится отойти от арабских дел, хоть и по разным причинам. Вот фильм:
ALLENBY. I am promoting you Major.
LAWRENCE. I don’t think that’s a very good idea.
ALLENBY. I don’t ask you. I want you to go back and carry on the good work.
LAWRENCE. No. Thank you, sir.
ALLENBY. Why not?
LAWRENCE (...) Well, I – I – killed - two people. I mean two Arabs. One was a boy. It was – yesterday. I led him into quicksand. The other was a man. That was – before Acaba, anyway. I hade to execute him with my pistol, and there was something about it I didn’t like.
ALLENBY. Well, naturally –
LAWRENCE. No. Something else.
ALLENBY. I see. Oh, that’s all right with a due warning.
LAWRENCE. No. Something else.
ALLENBY. What then?
LAWRENCE. I enjoyed it.
АЛЛЕНБИ. Я назначаю вас майором.
ЛОУРЕНС. Не думаю, что это хорошая мысль.
АЛЛЕНБИ. Я вас не спрашиваю. Я хочу, чтобы вы вернулись и продолжали хорошее дело.
ЛОУРЕНС. Нет. Благодарю вас, сэр.
АЛЛЕНБИ. Почему нет?
ЛОУРЕНС (...) В общем, я... я... убил... двух человек. В смысле, двух арабов. Один был мальчишкой. Это было... вчера. Я завел его в зыбучие пески. Другой был мужчиной. Это было... в общем, до Акабы. Мне пришлось расстрелять его, и кое-что во всем этом мне не понравилось.
АЛЛЕНБИ. Ну, естественно...
ЛОУРЕНС. Нет. Это было другое.
АЛЛЕНБИ. Понятно. Но это ничего, если было сделано предупреждение.
ЛОУРЕНС. Нет. Другое.
АЛЛЕНБИ. Тогда что?
ЛОУРЕНС. Мне это доставило удовольствие.
В пьесе Лоуренсу пока еще далеко до столь личных причин:
ALLENBY. I thought you were an ambitious man.
LAWRENCE. So I am.
ALLENBY. Well, here might be your chance.
LAWRENCE (Shaking his head) I’ve had my chance. Akaba and being made a Major, and the –what’s the thing – C.B. – that’s enough, isn’t it?
ALLENBY (Thoughtfully) I wouldn’t have thought so – for you. When you were writing this report, did it never occur to you I might consider you for the job?
LAWRENCE. Of course it did. That’s why I was so determined to make it plain exactly what qualities your man would need. He must be a man of authority, with the patience to remain cheerful in the face of incompetence, cowardice, greed and treachery. He must have a deep practical knowledge of strategy, and of the principles of irregular warfare. Above all he must know how to lie and flatter and cheat in a cause that is not his own, but in which he must appear to believe. And he must forget that he’s ever heard of the Sykes-Picot Agreement.
АЛЛЕНБИ. Я думал, вы амбициозны.
ЛОУРЕНС. Так и есть.
АЛЛЕНБИ. Ну вот, это мог бы быть ваш шанс.
ЛОУРЕНС (качая головой). Я уже получил свой шанс. Акаба, и звание майора, и этот, как его, Орден Бани — ведь этого достаточно, правда?
АЛЛЕНБИ (задумчиво). Я бы так не сказал — по отношению к вам. Когда вы писали этот рапорт, вам не приходило в голову, что я могу подумать о вас для этой работы?
ЛОУРЕНС. Конечно же. Именно поэтому я так старался разъяснить, какие качества для этого нужны вашему человеку. Это должен быть человек, наделенный властью и терпением оставаться бодрым перед лицом некомпетентности, трусости, жадности и предательства. У него должно быть глубокое практическое знание стратегии и принципов иррегулярной войны. Прежде всего, он должен уметь лгать, льстить и обманывать за дело, которое не принадлежит ему, но в которое он, получается, должен верить. И он должен забыть, что когда-нибудь слышал о соглашении Сайкса-Пико.
Продолжить работу на арабском фронте Лоуренса способен убедить лишь генерал Алленби — правда, пока еще это не так сложно. В фильме Алленби достаточно опросить всех присутствующих (включая случайно вызванного солдата) перед Лоуренсом, что они думают о его подвиге:
ALLENBY. Come on, then.
LAWRENCE. You are a clever man, sir.
ALLENBY. No. But I know the good thing when I see it.
АЛЛЕНБИ. Ну так что?
ЛОУРЕНС. Вы умный человек, сэр.
АЛЛЕНБИ. Нет. Но я могу узнать что-то хорошее, когда его вижу.
В пьесе Алленби играет на потребности Лоуренса всегда быть уверенным в возможностях своей воли:
LAWRENCE. How on earth can one think oneself into a belief? (There is another pause).
ALLENBY (Again offhandedly). I suppose one can’t. But mightn’t it be possible to will oneself into it?
(A pause)
LAWRENCE (Laughing) You’re a bit of a Mephisto, aren’t you?
ALLENBY. I’m flattered to be thought so.
LAWRENCE. Do you know, General –I think you and I might get along very well.
ALLENBY. I’m sure I hope so, Major.
ЛОУРЕНС. Как же можно заставить себя уверовать силой мысли? (Снова пауза).
АЛЛЕНБИ (снова рассеянно). Наверное, нельзя. Но, может быть, это возможно сделать силой воли?
(Пауза).
ЛОУРЕНС (со смехом). А вы чуточку Мефистофель, не так ли?
АЛЛЕНБИ. Мне лестно такое мнение.
ЛОУРЕНС. Знаете, генерал — я думаю, мы с вами очень хорошо сработаемся.
АЛЛЕНБИ. Уверен и надеюсь на это, майор.
В пьесе также есть еще один эпизод на эту тему — когда телохранитель Хамед, до того не заговаривавший с Лоуренсом как с неверным, и недавно потерявший друга, убеждает Лоуренса остаться:LAWRENCE. I want anyway to say goodbye to you all –
(He gets up showing his utter exhaustion. His back is turned to us as HAMED speaks).
HAMED (With certainty). You will come back to us, el Aurans.
(LAWRENCE turns slowly to look at him. There is a long pause).
LAWRENCE. Others will come, Hamed. Many others of my countrymen. This is certain.
HAMED. There are no others we need, but you. (There is a pause. The telephone rings. LAWRENCE makes no move to pick up the receiver). You must come back to us, el Aurans. It is you that we need.
ЛОУРЕНС. В любом случае, я хочу со всеми вами попрощаться...
(Он встает, видно его полное изнеможение. Его спина повернута к нам, когда Хамед начинает говорить).
ХАМЕД (уверенно). Ты вернешься к нам назад, эль Оренс.
(Лоуренс медленно поворачивается к нему. Долгая пауза).
ЛОУРЕНС. Придут другие, Хамед. Много других из моей страны. Это точно.
ХАМЕД. Нам не нужны другие, нам нужен ты. (Пауза. Телефон звонит. Лоуренс не поднимает трубку). Ты должен вернуться к нам, эль Оренс. Именно ты нам нужен.
Автор «Семи столпов» после взятия Акабы пребывал в несколько ином настроении. Да, после Акабы, как и после каждой победы, у него был порядочный «откат»:
For month Akaba had been the horizon of our minds, the goal: we had had no thought, we had refused thought of anything beside. Now, in achievement, we were a little despising the entities which had spent their extremest effort on an object whose attainment changed nothing radical in mind or body.
Месяцами Акаба была горизонтом для наших умов, целью; мы не думали, мы отказывались думать о чем-либо помимо нее. Теперь, достигнув цели, мы слегка презирали существа, которые тратили предельные усилия на объект, достижение которого ничего радикально не изменило для их духа или тела.
Но пока что у него хватает сил не мешать личные чувства с делом — раз уж он ввязался в это дело, то тащить ему этот воз до победного конца:
Upon Clayton I opened myself completely. Akaba had been taken on my plan by my effort. The cost of it had fallen on my brains and nerves. There was much more I felt inclined to do, and capable of doing: - if he thought I had earned the right to be my own master.
Перед Клейтоном я раскрыл душу до конца. Акаба была взята по моему плану и моими стараниями. Ее цена была оплачена моими мозгами и нервами. Я чувствовал в себе склонность сделать много большее, и способность это сделать — если он согласился бы, что я заслужил право быть самому себе хозяином.
А вот как проходило в книге совещание с Алленби:
He did not ask many questions, nor talk much, but studied the map and listened to my unfolding of Eastern Syria and its inhabitants. At the end he put up his chin and said quite directly, ‘Well, I will do for you what I can,’ and that ended it. I was not sure how far I had caught hi,; but we learned gradually that he meant exactly what he said; and that what General Allenby could do was enough for his very greediest servant.
Он не задавал много вопросов, много не говорил, но изучал карту и слушал мой развернутый доклад о Восточной Сирии и об ее обитателях. Наконец он поднял голову и сказал довольно прямо: «Что ж, я сделаю для вас все, что смогу», - и на этом закончил. Я не был уверен, до какой степени я зацепил его, но мы постепенно узнали, что он имел в виду именно то, что сказал; а то, что мог сделать генерал Алленби, могло удовлетворить даже самого ненасытного из его служителей.

Другой тяжелый разговор с Алленби, на ту же тему, но наложенный на совершенно другой фон, в фильме и пьесе происходит сразу после злополучной разведки в Дераа. И опять Лоуренса, который уже не в силах совладать со своей рушащейся личностью, удерживает на боевом посту Алленби. В фильме для этого приходится как-то отреставрировать его самооценку, с опасностью утвердить ее в болезненной гордыне:
ALLENBY. You really don’t know? Then what the hell is this?
LAWRENCE. It’s my request for release of the Arabia, sir. (…) The truth is I’m an ordinary man. You might have told me that, Dryden. And I need an ordinary job, sir. That’s my reason for resigning. It’s personal.
ALLENBY. Personal? You are a serving officer in a field. (…) You got mad.
LAWRENCE. No, sir. And if you don’t mind I’d rather would not go mad. That’s my reason, too.
(...)
ALLENBY. I believe your name would be in the hands of the world when you have to go to the War Museum to find who Allenby was. You are the most extraordinary man I’ve ever met.
LAWRENCE. Leave me alone.
ALLENBY. What?
LAWRENCE. Leave me alone!
ALLENBY. It’s the feeble answer.
LAWRENCE. I know I’m not ordinary.
ALLENBY. That’s not what I’m saying.
LAWRENCE. All right, I’m extraordinary! What of it?
ALLENBY. Not many people have a destiny, Lawrence. The terrible thing for a man who is funking what they have.
LAWRENCE. You’re speaking of your own experience?
ALLENBY. No.
LAWRENCE. You are guessing, then? Suppose you’re wrong?
ALLENBY. Why suppose that? We both know I’m right.
LAWRENCE. Yes.
ALLENBY. After all –
LAWRENCE. I said yes!
АЛЛЕНБИ. Вы действительно не знаете? (о соглашении Сайкса-Пико — FG) Тогда что это, черт возьми, такое?
ЛОУРЕНС. Это просьба отпустить меня из Аравии, сэр. (...) Правда в том, что я — обыкновенный человек. Вы могли бы и рассказать мне, Драйден. И мне нужна обыкновенная работа, сэр. Вот причина моей отставки. Она личная.
АЛЛЕНБИ. Личная? Вы офицер на поле боя! (...) Вы сошли с ума.
ЛОУРЕНС. Нет, сэр. И, если не возражаете, я предпочел бы остаться в здравом рассудке. Это тоже причина.
(...)
АЛЛЕНБИ. Я думаю, ваше имя будет у всех на устах, когда, чтобы узнать, кто такой Алленби, придется идти в Военный музей. Вы — самый необычайный человек из всех, кого я встречал.
ЛОУРЕНС. Оставьте меня в покое.
АЛЛЕНБИ. Что?
ЛОУРЕНС. Оставьте в покое!
АЛЛЕНБИ. Это слабый ответ.
ЛОУРЕНС. Я знаю, что я не обыкновенный.
АЛЛЕНБИ. Это не то, о чем я говорил.
ЛОУРЕНС. Ну хорошо, я необычайный! И что с того?
АЛЛЕНБИ. Немногие люди имеют свою судьбу, Лоуренс. И ужасно, когда они страшатся того, что имеют.
ЛОУРЕНС. Вы говорите по собственному опыту?
АЛЛЕНБИ. Нет.
ЛОУРЕНС. Значит, вы просто гадаете? Предположим, вы ошибаетесь?
АЛЛЕНБИ. Зачем предполагать? Мы оба знаем, что я прав.
ЛОУРЕНС. Да.
АЛЛЕНБИ. В конце концов...
ЛОУРЕНС. Я сказал — да!
В пьесе диалог разворачивается примерно так же, только в качестве средства вернуть Лоуренса на позиции, несколько неожиданно, выступает его назначение на церемонию по поводу взятия Иерусалима:
ALLENBY. Tell me, how did you get the news?
LAWRENCE. I didn’t, until I reached here.
ALLENBY. What did you come for, then?
LAWRENCE. To ask you to find me another job.
(A pause).
ALLENBY. What other job?
LAWRENCE. Any one at all, providing that it has nothing whatever to do with the Arab Revolt. At a pinch I suppose I could still draw you quite useful maps.
(…)
ALLENBY. Something extraordinary happened. What?
LAWRENCE. I had a vision. It happens to people in the desert.
ALLENBY. A vision of what?
LAWRENCE. Of the truth.
ALLENBY. About the Arab Revolt?
LAWRENCE. No. About myself.
ALLENBY. And the truth is (tapping his notes) “I can’t go on?”
LAWRENCE. That’s part of the truth.
ALLENBY. The most important part, isn’t it?
LAWRENCE. No. Only the most relevant.
(...)
ALLENBY. Just one moment. I shall want you to take part in this entry on Wednesday.
LAWRENCE. In what capacity?
ALLENBY. Chief British Liaison Officer to Arab Forces in the field, of course.
LAWRENCE (Murmuring) No, sir.
ALLENBY (Coldly) It’s an order. You will march directly behind me and attend all the various ceremonies at my side. (…) You seem to think my order is a punishment. It isn’t. The honor that is being done to you on Wednesday is an award for your past. If it gives you uncomfortable thoughts about your present that’s your affair, and not mine.
LAWRENCE (Now suddenly weary). And that’s from the same textbook, isn’t it? How to deal with deserters. (…) You can’t persuade them or threaten them or even joke them back into battle. But sometimes you can shame them back. It’s surprising how often – if you use the right technique.
АЛЛЕНБИ. Скажите, как вы узнали новости? (о взятии Иерусалима — FG)
ЛОУРЕНС. Я не знал, пока не добрался сюда.
АЛЛЕНБИ. Тогда зачем вы прибыли?
ЛОУРЕНС. Просить вас найти мне другую работу.
(Пауза).
АЛЛЕНБИ. Какую другую?
ЛОУРЕНС. Любую, только бы она не имела ничего общего с Арабским восстанием. Для начала, думаю, я мог бы начертить вам несколько довольно полезных карт.
(...)
АЛЛЕНБИ. Случилось что-то чрезвычайное. Что?
ЛОУРЕНС. У меня было видение. Это случается с людьми в пустыне.
АЛЛЕНБИ. Видение чего?
ЛОУРЕНС. Правды.
АЛЛЕНБИ. Об Арабском восстании?
ЛОУРЕНС. Нет. Обо мне самом.
АЛЛЕНБИ. И правда звучит (постукивая карандашом по своим записям): «Я больше не могу»?
ЛОУРЕНС. Это часть правды.
АЛЛЕНБИ. Самая важная, ведь так?
ЛОУРЕНС. Нет. Просто она больше относится к делу.
(...)
АЛЛЕНБИ. Одну минуту. Мне понадобитесь вы, чтобы принять участие в этом вступлении, в среду.
ЛОУРЕНС. В каком качестве?
АЛЛЕНБИ. Главный связной офицер Британии в арабских полевых войсках, конечно же.
ЛОУРЕНС (невнятно). Нет, сэр.
АЛЛЕНБИ (холодно). Это приказ. Вы будете идти прямо позади меня и посещать все разнообразные церемонии рядом со мной. (...) Вы, кажется, считаете мой приказ наказанием. Это не так. Честь, которая будет оказана вам в среду — награда за ваше прошлое. Если она вызывает у вас неприятные мысли о вашем настоящем, это ваше дело, а не мое.
ЛОУРЕНС (с внезапной усталостью). И это из того же учебника, ведь правда? Как обращаться с дезертирами. (...) Их не сможешь ни убеждением, ни угрозой, ни даже шуткой послать назад в бой. Но иногда это можно сделать с помощью стыда. Поразительно часто — если выбрать верный способ.
Так вот, опять же, лично меня при этом не было — но в «Семи столпах» это дело об отставке возникает на многие главы позже происшествия в Дераа, и совсем по другому поводу — молодой командир Зейд за день истратил деньги, привезенные для финансирования будущих операций, на выплату вознаграждения за дела прошедшие.
I was aghast; for that meant the complete ruin of my plans and hopes, the collapse of our effort to keep faith with Allenby. (…) I went through to Allenby’s headquarters. Hogarth was there on the platform. To him I confessed that I had made a mess of things: and had come to beg Allenby to find me some smaller part everywhere. I had put all myself into the Arab business, and had come to wreck because of my sick judgment: the occasion being Zeid, own brother to Feisal, and a little man I really liked. I now had no tricks left worth a meal in the Arab market-place, and wanted the security of custom: to be conveyed: to pillow myself on duty and obedience: irresponsibly. (…) Generally I had been hungry: lately always cold” and frost and dirt had poisoned my hurts into a festering mass of sores. However, these worries would have taken their due petty place, in my despise of the body, and of my soiled body in particular; but for the ranking fraudulence which had to be my mind’s habit: that pretence to lead the national uprising of another race, the daily posturing in alien dress, preaching in alien speech: with behind it a sense that the ‘promises’ on which the Arabs worked were worth what their armed strength would be when the moment of fulfillment came.
(…)
Diplomatically, Hogarth replied not a word, but took me to breakfast with Clayton. (..) Clayton said that in the new conditions there could be no question of letting me off. The East was only going to begin. Allenby told me that the War Cabinet were leaning heavily on him to repair the stalemate of the West. He was to take least Damascus; and, if possible, Aleppo, as soon as he could. (…) There was no escape for me. I must take up again my mantle of fraud in the East. With my certain contempt for half-measures I took it up quickly and wrapped myself in it completely. It might be fraud or it might be farce: no one should say that I could not play it. So I did not even mention the reasons which had brought me across; but pointed out that this was the Jordan scheme seen from the British angle…
Я был ошеломлен, потому что это значило полное крушение моих планов и надежд, провал попытки сдержать слово, данное Алленби. (...)Я пришел в штаб Алленби. Хогарт был там на платформе. Я признался ему, что запутался в делах и пришел просить Алленби найти мне какую-нибудь роль поменьше. Я вкладывал себя без остатка в арабское дело и потерпел крушение из-за своих неверных суждений, и поводом был Зейд, брат самого Фейсала, а ведь этот малыш мне действительно был симпатичен. У меня больше не осталось уловок, стоящих обеда на арабском базаре, и я хотел быть под защитой традиции; быть ведомым; положиться на долг и послушание; никакой ответственности. (...) Как правило, я был голоден; в последнее время замерзал, холод и грязь превратили мои раны в гноящуюся массу волдырей. Однако всем этим заботам полагалось их ничтожное место, с моим-то презрением к телу, и к моему грязному телу в особенности; но мой ум постоянно терзался от обмана, от претензии на ведение национального восстания другого народа, необходимости ежедневно выставляться в чужом платье, проповедуя на чужом языке, а в глубине души чувствовать, что «обещания», ради которых трудятся арабы, стоят лишь того, чем станет их вооруженная сила, когда придет миг исполнения.
(...)
Хогарт дипломатично не ответил ни слова, но взял меня на завтрак у Клейтона (...)Клейтон сказал, что в новых условиях не может быть и речи о том, чтобы отпустить меня. Дела на Востоке еще только начинаются. Алленби рассказал мне, что Военный кабинет очень полагается на него, чтобы сгладить безвыходное положение на Западе. Ему надо взять, по меньшей мере, Дамаск, и, если возможно, Алеппо. (... ) У меня не было выхода. Я должен был снова надеть свою шарлатанскую мантию на Востоке. Так как я никогда не принимал полумер, то подобрал ее сразу же и закутался в нее полностью. Пусть это будет обман, пусть это будет фарс; но никто не скажет, что я его провалил. Итак, я даже не упомянул те причины, что привели меня сюда, но указал, что все это – взгляд на иорданскую схему под британским углом зрения...
Как по иронии, персонаж, олицетворяющий у драматургов Хогарта, высказывает неодобрительную оценку поведению Алленби. Фильм:
DRYDEN. One of them is half mad, and the other wholly unscrupulous.
ДРАЙДЕН. Один из них наполовину безумен, а другой — полностью беспринципен.
Пьеса:
STORRS. You’d have made as good a diplomat as a soldier.
ALLENBY. I deserve the insult.
STORRS. No insult. But were you right to get him to go back?
СТОРРС. Из вас получился бы такой же хороший дипломат, как и солдат.
АЛЛЕНБИ. Я заслужил это оскорбление.
СТОРРС. Это не оскорбление. Но правильно ли было с вашей стороны посылать его обратно?

Вот еще что делают оба автора, хоть и очень по-разному — усложняют образ турецкого генерала, личность которого рассказчик «Семи столпов» вовсе не задается целью отобразить (и дает нам понять, что ситуация там была не столько частная, сколько институциональная — чуть ли каждому турецкому рекруту приходилось когда-нибудь через нее пройти). В фильме «бей» противопоставляется окружающей его солдатне:The BEY is sitting at the window, with his face in his long and sensitive hands, motionless in an attitude of despair.... His attitude is not truculent, nor even insulting, is indeed dignified and almost wistful, as though he had some distasteful duty to perform, which habit had not quite inured him to.
(...)
BEY. I am surrounded by kettle. He wouldn’t know an interesting face from his own belly. I am here in Deraa for three and a half years. If they posed me on the dark side of the moon, I couldn’t be more isolated. You haven’t least idea of what I’m talking about?
LAWRENCE. No, effendi.
BEY. Have you? No. I would be too lucky.
Бей сидит у окна, закрыв лицо длинными и чувствительными пальцами, не двигаясь, как будто выражая отчаяние... Его манеры не жестоки, даже не оскорбительны, они действительно полны достоинства и почти тоски, как будто ему приходится выполнять какой-то неприятный долг, и он пока еще не привык к этому полностью.
(...)
БЕЙ. Меня окружает скот. Он не может отличить интересное лицо от собственного брюха. Я здесь, в Дераа, три с половиной года. Если бы меня определили на темную сторону Луны, я не мог бы быть в таком одиночестве. Ты ведь понятия не имеешь, о чем я говорю?
ЛОУРЕНС. Нет, эфенди.
БЕЙ. Или да? Нет. Это было бы слишком большим везением.
В пьесе же турецкий офицер играет очень значительную роль — он становится умным и тонким противником, с самого начала ведущим изощренную игру против Лоуренса. И, пожалуй, когда авторский вымысел становится настолько явным, начинаешь его, пожалуй, ценить:
GENERAL. Well, I suppose that what a brain can create, the same brain can destroy.
CAPTAIN. Get him to recant, you mean?
GENERAL. It’s the traditional method of dealing with heresy.
CAPTAIN. But how do you do it?
GENERAL. (Shrugging) By persuasion, I suppose. (…) To get him to admit that it’s a lie? Difficult. With a man of faith, a real fanatic – like Feisal – impossible. But with an intellectual Englishman who believes only in his own will – and his own destiny –well, such faiths might be shaken. And another faith too –even more vulnerable – what I hear he calls his bodily integrity. One would probably have to start by teaching him a few of the facts of life.
CAPTAIN. Surely if he’s an intellectual he must know the facts of life. (The GENERAL laughs). Have I said something stupid?
GENERAL. Don’t let it concern you. (He finishes his glass). Yes, it’s a strange relationship I have with Lawrence. He doesn’t even know of my existence, while I probably already know more about him that he knows about himself. I wish all relationships were so pleasant and uncomplicated. (He looks at the CAPTAIN who turns away).
ГЕНЕРАЛ. Что ж, я полагаю: то, что может создать ум, тот же ум может разрушить.
КАПИТАН. То есть, надо заставить его отречься?
ГЕНЕРАЛ. Это обычный метод обращения с ересью.
КАПИТАН. Но как вы это сделаете?
ГЕНЕРАЛ (пожав плечами). Я думаю, путем убеждения. (...) Заставить его признать, что все это ложь? Трудно. С человеком верующим, истинным фанатиком — вроде Фейсала — невозможно. Но что касается англичанина, интеллектуала, который верит лишь в свою волю и в свою судьбу — что ж, такая вера может быть поколеблена. И другая вера, даже более ранимая — то, что, как я слышал, он называет своей телесной цельностью. Может быть, для начала стоит научить его некоторым жизненным фактам.
КАПИТАН. Раз уж он интеллектуал, так он должен знать жизненные факты. (Генерал смеется). Я что-нибудь глупое сказал?
ГЕНЕРАЛ. Не берите в голову. (Допивает бокал). Да, странные у меня отношения с Лоуренсом. Он даже не знает о моем существовании, тогда как я, возможно, знаю уже о нем больше, чем он сам знает о себе. Хотел бы я, чтобы все отношения были такими же приятными и несложными. (Смотрит на капитана, тот отворачивается).

Чтобы отвлечься от тяжелых нот, перейдем к мелочам, которых нет в «Семи столпах», но который в разных формах присутствует и в фильме, и в книге — надо сказать, с равной выигрышностью. Вот, например, возвращение Лоуренса из Акабы, когда прежний мир с недоверием и враждебностью встречает усталого и потрепанного «арабского оборванца». В фильме это происходит в баре британских офицеров:
BARMAN. No, no, no, you must – you must – No,no, no – go, effendi, go! Get out, you must get out! Get out!
LAWRENCE. We want two large glasses of lemonade.
BARMAN. It’s the bar of British officers!
LAWRENCE. We are not particular.
БАРМЕН. Нет, нет, нет, вы должны... вы должны... Нет, нет, нет — уходите, эфенди, уходите! Прочь, идите прочь! Прочь!
ЛОУРЕНС. Нам нужно два больших бокала лимонада.
БАРМЕН. Это бар британских офицеров!
ЛОУРЕНС. Ничего, мы не привередливы.
А в пьесе то же самое происходит на посту британских войск, рядом с Суэцким каналом, куда пришел Лоуренс, чтобы добраться до Каира:
HAMED, looking ragged and desert-stained, comes into the hut and looks around.
CORPORAL (Gesticulating) Yellah! Yellah! Shoo! (HAMED pays no attention, but walks over to a desk where he has seen the telephone). Get out of here, woggie. Go on. (…)
(HAMED, still paying no attention to the corporal but satisfied, apparently, with what he has heard on the telephone, replaces the receiver and walks out. The CORPORAL, after a shrug, continues his fumigating. The record comes to an end. He is bending over the gramophone as LAWRENCE comes in. He looks as travel stained and dirty as Hamed.) Cripes! Another one. (Shouting). Yellah! Yellah! Yellah! Shoo! (He uses his spray on LAWRENCE). Get to hell out of here, woggie! I nearly shot your chum and I’ll shoot you, I swear, if you don’t buzz off!
LAWRENCE (At telephone) Does this telephone work, Corporal?
CORPORAL (At length) Did you speak?
LAWRENCE. Yes. I asked if this telephone works. I want to ring up Suez –
Хамед, на вид оборванный и изнуренный пустыней, входит в барак и оглядывается по сторонам.
КАПРАЛ (машет руками). Ялла! Ялла! Кыш! (Хамед не обращает внимания, но подходит к столу, где увидел телефон). Убирайся отсюда, чурка! А ну, давай! (...)
(Хамед, все еще не обращая внимания на капрала, но очевидно удовлетворенный тем, что услышал по телефону, кладет трубку и уходит. Капрал, пожав плечами, продолжает обработку помещения. Музыка на пластинке заканчивается. Капрал склоняется над граммофоном, когда входит Лоуренс. Он выглядит таким же изможденным и грязным, как Хамед). Черт! Еще один. (Кричит) Ялла! Ялла! Кыш! (Направляет распылитель на Лоуренса). Вали отсюда, чурка! Я твоего дружка чуть не пристрелил, и тебя пристрелю, клянусь, если ты не уберешься отсюда!
ЛОУРЕНС (у телефона). Этот телефон работает, капрал?
КАПРАЛ (после паузы). Это ты сказал?
ЛОУРЕНС. Да. Я спросил, работает ли этот телефон. Я хочу позвонить в Суэц...
Увы, в «Семи столпах» происходит разве что такое:
Lyrrleton saw my weariness and let me go at once to the hotel. Long ago it seemed poor, but now was become splendid; and, after conquering its first hostile impression of me and my dress, it produced the hot baths and the cold drinks (six of them) and the dinner and the bed of my dreams.
Литтлтон увидел мою усталость и сразу же отпустил в гостиницу. Когда-то она казалась бедной, но теперь стала для меня превосходной; и, когда я преодолел первое враждебное впечатление от меня и моего наряда, мне предоставили горячую ванну и холодные напитки (шесть на выбор), и обед, и постель моих мечтаний.

Бывает, что отдельные сцены фильма и пьесы похожи между собой почти неуловимо, при этом опять же не находя соответствий в книге:
AUDA Now, I will tell you what they pay me and you will tell me if that’s servant’s wages. They pay me, month by month, one hundred golden guineas.
LAWRENCE One hundred and fifty, Auda.
AUDA Who told you that?
LAWRENCE I have long ears.
AUDA And a long tongue between them.
АУДА. Теперь я скажу тебе, сколько они платят мне, и ты скажешь мне, платят ли так слугам. Они платят мне, месяц за месяцем, по сто золотых гиней.
ЛОУРЕНС. Сто пятьдесят, Ауда.
АУДА. Кто это тебе сказал?
ЛОУРЕНС. У меня длинные уши.
АУДА. А между ними — длинный язык. (фильм)

AUDA. That day I killed seven men by my own hand.
LAWRENCE. Seven? In the Ballad of Auda it says ten.
AUDA (Carelessly) No doubt some others died of their wounds.
АУДА. В тот день я убил семь человек своей собственной рукой.
ЛОУРЕНС. Семь? В балладе об Ауде говорится — десять.
АУДА (беспечно). Несомненно, остальные умерли от ран. (пьеса)

А бывает, повторяются и жесты — в фильме:
ALI. Go back, blasphemer, but you will not be at Akaba!
This absolute loss of control yelled into LAWRENCE's face affords him the most exquisite satisfaction --- it is victory. To drive the point home, he turns his most amused, most donnish exprеssion upon his hated friend and says pleasantly:
LAWRENCE. I shall be at Akaba. That is written. In here. (He taps his head)
АЛИ. Возвращайся, богохульник, но ты не будешь в Акабе!
(Эти слова, которые Али, вне себя, выкрикивает Лоуренсу в лицо, доставляют ему самое изощренное удовольствие — это победа. Чтобы довести ситуацию до конца, он принимает самое благожелательное, самое «профессорское» выражение лица и приятным голосом говорит своему ненавистному другу:
ЛОУРЕНС. Я буду в Акабе. Это предначертано — здесь. (Показывает на свою голову)
— и в пьесе:
RASHID. Allah would not save you.
LAWRENCE. No.
RASHID. Who then?
LAWRENCE. The only god I worship. (He taps his head). It lives up here in this malformed temple and it is called – the will.
РАШИД. Аллах не спас бы тебя.
ЛОУРЕНС. Нет.
РАШИД. Тогда кто?
ЛОУРЕНС. Единственное божество, которое я почитаю. (Показывает на свою голову). Оно живет здесь, в этом уродливом храме, и называется — воля.

Еще интересно, как, несмотря на расхождение в фактах, драматурги похожим образом выбирают стилистические приемы Так, многие реплики в фильме и в пьесе повторяются и возвращаются к героям рикошетом.
LAWRENCE. Sherif Ali! So long as the Arab people fight tribe against tribe, so long will they be a little people, a silly people, greedy, barbarous and cruel – as you are!
ЛОУРЕНС. Шериф Али! Пока арабские племена будут биться между собой, арабы будут маленьким народом, глупым народом, жадным, варварским и жестоким — как ты!
FEISAL. Or do you think it is interest in something you can play with, because we are a little people, silly people, greedy, barbarous and cruel?
ФЕЙСАЛ. Или вы думаете, что нами можно играть, потому что мы — маленький народ, глупый народ, жадный, варварский и жестокий?
(Этому приему есть прямое соответствие в «Семи столпах», и пользуется им сам Лоуренс:
I played on their fear by my unnecessary amusement, quoting in careless laughter, as if they were my own words, actual phrases of the letters they had exchanged. This created the impression desired.
Я сыграл на их страхе перед моим излишним интересом, цитируя с беззаботным смехом, как свои собственные, фразы из писем, которыми они обменивались. Это произвело должное впечатление.)
Наконец, в финале, после резни под селением Тафас:>
ALI. Surely you know the Arabs are a barbarous people!... Barbarous and cruel? Who but they-? Who but they--?
АЛИ. Конечно, вы же знаете, что арабы — варварский народ! Варварский и жестокий! Кто, как не они? Кто, как не они?..
То же происходит со словами о предначертанном и не предначертанном: на короткое время девизом Лоуренса становится фраза “Nothing is written”, подтвержденная спасением Гасима — до тех пор, пока того же Гасима ему не приходится расстрелять, и вслед звучат чьи-то слова: “It was written, then”…
В пьесе такие рикошеты еще более интересны потому, что вторгаются намного позже в «рядовую» жизнь Лоуренса. Так, когда он опаздывает к поверке и попадает под трибунал:
FLIGHT LIEUTENANT. You didn’t think a motor-cycle accident might be taken as a possible excuse?
LAWRENCE. No, sir. Only as a reason.
КАПИТАН АВИАЦИИ. Вы не думаете, что авария мотоцикла может быть принята, как возможное оправдание?
ЛОУРЕНС. Нет, сэр. Только как причина.
И это перекликается с обменом репликами, когда Лоуренс во второй раз просит отстранить его от арабских дел:
LAWRENCE. You want my excuses for desertion?
ALLENBY. Your reasons.
LAWRENCE (Nodding appreciatively) Very well.
ЛОУРЕНС. Вам нужны оправдания моего дезертирства?
АЛЛЕНБИ. Мне нужны причины.
ЛОУРЕНС (с одобрительным кивком). Хорошо.
Еще одна такая фраза — предсмертные слова Хамеда (читай Фарраджа), которые сопровождают Лоуренса и после его смерти:
Suddenly a quiet, clear voice – actual not recorded –cuts through the sound that LAWRENCE is making)
HAMED’S VOICE. God will give you peace.
LAWRENCE (Struggling on his feet) No, Hamed, never. Never in this life. (He goes out unsteadily)
HAMED’s VOICE (As Lawrence disappears). God will give you peace.
Вдруг спокойный, чистый голос — живой, а не в записи — врезается в истерический смех Лоуренса.
ГОЛОС ХАМЕДА. Бог дарует тебе мир.
ЛОУРЕНС (с трудом поднимаясь на ноги) Нет, Хамед, никогда. Никогда в жизни. (Уходит нетвердыми шагами).
ГОЛОС ХАМЕДА (пока Лоуренс исчезает) Бог дарует тебе мир.
И это же — последняя реплика пьесы, которую произносит Лоуренс, прощаясь с сержантом своей команды, когда ему приходится покинуть авиацию...Такие повторы возникают и на уровне фраз, часто оборачиваясь игрой слов:
LAWRENCE. No, Dryden. It’s going to be fun.
DRYDEN. It’s recognized that you have a funny sense of fun.
ЛОУРЕНС. Нет, Драйден. Это будет забавно.
ДРАЙДЕН. Известно, что у вас забавные понятия о забавном. (фильм)
LAWRENCE. I'm not the Arab Revolt. I'm not even an Arab.
ALI. A man can be whatever he wants. You said.
LAWRENCE. I'm sorry. I thought it was true.
ALI. You proved it!
LAWRENCE. Look, Ali. That is me. What colour is it? That’s me, and I can do nothing about it.
ALI. A man can do whatever he wants. You said.
LAWRENCE. He can. But he can’t want what he wants. This is the stuff that decides what he wants.
ЛОУРЕНС. Я — не Арабское восстание. Я даже не араб.
АЛИ. Человек может быть всем, чем он хочет. Это твои слова.
ЛОУРЕНС. Прости. Я думал, что это так и есть.
АЛИ. Ты это доказал!
ЛОУРЕНС. Посмотри, Али (показывает на свою кожу). Это я. Какой это цвет? Это я, и я ничего не могу с этим сделать.
АЛИ. Человек может сделать все, что он хочет. Это твои слова.
ЛОУРЕНС. Да, может. Но он не может хотеть всего, что он хочет. Вот что (тело – FG) решает, чего он будет хотеть. (фильм)RASHID. Why do you, an Englishman and a Christian, seek to serve our cause?
LAWRENCE. Because in serving your country I also serve my own. Because in serving your cause I serve the cause of freedom. And in serving you I serve myself.
РАШИД. Почему ты, англичанин и христианин, хочешь служить нашему делу?
ЛОУРЕНС. Потому что, служа твоей стране, я служу и своей. Потому что, служа твоему делу, я служу делу свободы. И, служа тебе, я служу себе (пьеса).
И это, надо сказать, согласуется с манерой «Семи столпов»:
I made it a rule to avoid rules in food and by a course of exceptions accustomed myself to no custom at all.
Я взял себе за правило избегать правил в пище, и в моих привычках было столько исключений, что они исключали любые привычки.
Their largest manufacture was of creeds: almost they were monopolists of revealed religions.
Их крупнейшим производством было производство верований: они были почти монополистами религий откровения.
Вообще, в обоих интерпретациях есть немало смешного — что тоже в духе книги. В фильме, правда, комическое тяготеет ближе к началу, и служит характеристикой манер Лоуренса:
MURRAY. I can't make out whether you're bloody bad-mannered or just half-witted.
LAWRENCE. I have the same trouble, sir.
МЮРРЕЙ. Не могу понять, то ли вам не хватает воспитания, то ли вы просто полоумный.
ЛОУРЕНС. У меня те же трудности, сэр.
И наиболее часто цитируемое:
LAWRENCE. Of course I am the man for the job. What is the job, by the way?
ЛОУРЕНС. Конечно, я — тот, кто годен для этой работы. Кстати, что это за работа?
В пьесе смех может возникать даже в мрачные моменты действия — так, при расставании Ауды и Лоуренса, почти в самом финале, сталкиваются Ауда и Баррингтон:
AUDA. Who are you?
BARRINGTON. My name’s Barrington. General Barrington – G.H.Q.
AUDA (Fiercely) Tell them, G.H.Q., tell them in England what I Auda Abu Tayi say of el Aurans.
АУДА: Кто ты?
БАРРИНГТОН. Моя фамилия Баррингтон. Генерал Баррингтон, Генштаб.
АУДА (с яростной силой). Так скажи им, Генштаб, скажи им там в Англии, что я, Ауда абу Тайи, говорю об эль Оренсе...
Или планирование похода на Акабу:
AUDA. A camel charge, at night. My battle cry. to panic the idiots from their beds, and then amongst them.
LAWRENCE. They may well surrender at the very sound.
AUDA (Genuinely alarmed). May Allah forbid! My friend, do you think I am marching across el Houl in the deadliest month of the year, to be rewarded at the end with a tame surrender?
LAWRENCE. Well – then –perhaps no battle cry –
AUDA. That, too, is unthinkable. Even Turks must know who it is who kills them. A charge in daylight, then –after due warning –
LAWRENCE. Nor too long a warning.
AUDA. Not too long and not too short.
АУДА. Атака на верблюдах, ночью. Услышав мой боевой клич, эти идиоты в панике повскакивают с постелей, и мы ворвемся к ним.
ЛОУРЕНС. Они же могут сдаться при одном его звуке.
АУДА (искренне встревоженный) Упаси Аллах! Друг мой, ты думаешь, что я пойду в поход через эль Хоуль в самый тяжелый месяц года, чтобы в награду мне враг просто взял и сдался?
ЛОУРЕНС. Тогда, может быть, без боевого клича?
АУДА. И это немыслимо. Даже турки должны знать, кто их убивает. Тогда атака будет днем, после должного предупреждения...
ЛОУРЕНС. Но не слишком долгого.
АУДА. Не слишком долгого и не слишком короткого.

@темы: Лоуренсоведение