laughter lines run deeper than skin (с)
... да нет, самого Есенина, конечно, цитировать не стану, без меня везде найдется, а вот есть у меня сборник поэтов есенинского круга, который читать довелось в далеком детствев. И то, что отпечаталось в памяти с тех пор, в меру своих вкусов, вот и напомню себе и людям...
(За одним исключением. "Плач о Сергее Есенине" Клюева произвел неизгладимое впечатление, но здесь будет перекосом; хотя и вовне в Сети почему-то полностью никак найти не могу); поэтому он будет так:
Николай Клюев. Из цикла «Избяные песни»
Николай Клюев. Из цикла «Избяные песни»
Четыре вдовицы к усопшей пришли...
(Крича, бороздили лазурь журавли,
Сентябрь-скопидом в котловин сундуки
С сынком-листодером ссыпал медяки).
Четыре вдовы в поминальных платках:
Та с гребнем, та с пеплом, с рядиной в руках;
Пришли, положили поклон до земли,
Опосле с ковригою печь обошли,
Чтоб печка-лебедка, бела и тепла,
Как допрежь, сытовые хлебы пекла.
Посыпали пеплом на куричий хвост,
Чтоб немочь ушла, как мертвец, на погост,
Хрущатой рядиной покрыли скамью,
На одр положили родитель мою.
Как ель под пилою, вздохнула изба,
В углу зашепталася теней гурьба,
В хлевушке замукал сохатый телок,
И вздулся, как парус, на грядке платок...
Дохнуло молчанье... Одни журавли,
Как витязь победу, трубили вдали:
«Мы матери душу несем за моря,
Где солнцеву зыбку качает заря,
Где в красном покое дубовы столы
От мис с киселем, словно кипень, белы, -
Там Митрий Солунский, с Миколою Влас
Святых обряжают в камлот и атлас,
Креститель Иван с ендовы расписной
Их поит живой иорданской водой!..»
Зарделось оконце... Закат-золотарь
Шасть в избу незванный: принес-де стихарь –
Умершей обнову, за песни в бору,
За думы в рассветки, за сказ ввечеру,
А вынос блюсти я с собой приведу
Сутёмки, зарянку и внучку-звезду,
Скупцу ж листодеру чрез мокреть и гать
Велю золотые ширинки постлать.
(1916)
Петр Орешин. ДулейкаПетр Орешин. Дулейка
В камышах шишикает шишига:
- Не купайся, сгинешь за копейку!
Дал шишиге хлеба я ковригу,
А шишига мне дала дулейку.
На дулейке только заиграю, -
Все поля, вздохнув, заколосятся.
Потемнеет нива золотая,
Зашуршит, и сны ей тут приснятся.
Позабудут странники убоги
Долгий путь к угоднику Миколе,
Соберутся, сядут при дороге
Во широком златозвонном поле.
Я возьму чудесную дулейку,
Заиграю звонким переливом.
- Ой, ходила туча-лиходейка
По родным невыхоженным нивам.
Ой, гуляли буйные ватаги,
Русь ковали в тяжкие оковы,
Русь вязали пьяные от браги
По полям опричники царевы!
Ой, томились пойманные птахи
По родному радостному краю.
Отрубали голову на плахе
Всенародно парню-краснобаю!
Ой, взгляните, люди, за покосы:
Не столбы ли виселицы видно?
Ой, не волк ли пил господни росы,
Не седой ли плакался ехидно?
Зашумело вызревшее просо,
Распахнула зорюшка шубейку.
Положивши голову на посох,
Хвалят слезно странники дулейку.
В камышах шишикает шишига:
- Не купайся, сгинешь за копейку!
Дал шишиге хлеба я ковригу,
А шишига мне за то - дулейку.
(1917)
Александр Ширяевец. Юрод
Александр Ширяевец. Юрод
Свистят кнуты над человечьим мясом,
В застенках вой – немилостив правеж.
А он дурит, вопит козлиным гласом,
О чем, к чему – вовеки не поймешь.
Колпак железный темя тяжко давит,
Веревка-пояс люто въелась в плоть.
До вечера похабников забавит,
В тулупах зябко, босому – тепло.
Свистят кнуты над мясом человечьим,
У рдяной лужи заскакали псы;
У солнца, солнца кровяные плечи!
Несчетны с убиенными возы!
Но вот, бывает, узрит чудо площадь:
Дрожмя дрожит властителей рука –
Пред лохмачом, иссохшим, словно мощи,
Блеснет венец заместо колпака!
И все таращат пропитые зенки,
Всех обжигает: «Волчью шкуру скинь!»
И хоть неделю вдруг пусты застенки...
Блаженны духом нищие! Аминь!
(1923)
Сергей Клычков. Подпасок
Сергей Клычков. Подпасок
Над полем туманит, туманит,
В тумане мигает грудок,
А за лесом гаснет и манит
Меж туч заревой городок.
Сегодня я в поле ночую,
Лежу, притаясь за скирдой, -
Вон в высь голубую, ночную
Катится звезда за звездой...
И нехотя месяц всплывает
Над ширью покосов и нив
И ряски свои одевают
Ряды придорожные ив...
И кто-то под голос волынки
Незримо поет в вышине,
И никнет былинка к былинке,
И грустно от песенки мне.
И то ли играет подпасок,
Поет ли волынка сама –
Ах, беден на нем опоясок
И с боку убога сума!..
Но в полночь, когда он на кочке
Сидит в голове табуна,
В кафтан с золотой оторочкой
Его наряжает луна...
А в сумку, пропахшую хлебом,
Волшебную дудку кладет, -
И тихо под песенку небом
За облаком облак плывет...
Плывет он и смотрит с опаской,
Что скоро потухнет грудок, -
Замолкнет волынка подпаска,
Зальется фабричный гудок.
(1914-1917 гг.)
Василий Наседкин. Перед картой
Василий Наседкин. Перед картой.
1
Вот север, и я уже выбыл,
И мне возвращаться не скоро.
В ладейке, наполненной рыбой,
Я слушаю песню помора:
«Ты, сударушка, молодушка моя,
Пошто свесилась головушка твоя?
Звук ли, слово ли роняешь, как в беде,
Будто серый пух пущаешь по воде».
Отвечала тут молодушка ему,
Другу верному, любезному свому:
«Сине морюшко запенилось волной.
Ты побудь хоть день да ноченьку со мной!
Может, завтра будет тихая вода,
Может, завтра ты закинешь невода?»
«Ох, сударушка, я рад бы всей душой,
Только слышу я: моряник небольшой.
Скоротаем ночку темну не одну,
Пошто смотришь ты, пужаясь, на волну?
Уходила в море синяя ладья.
Прилетала к ней от смертыньки сватья.
Как была тут бурь-погодушка строга.
Вы прощайте, да навеки, берега!»
Запеть не мешало и мне бы,
Но с песней, как дальние вторы,
По краю безгласного неба
Скрипят ледовитые горы.
2
Самарканд, Мараканда... Над ним
Голубеют, как время, шатры –
Гур-Эмир, Шах-Зиндэ и Ханым,
А вдали, у Гиссарской горы,
Чуть звенит караван Бухары.
Льет прохладные тени Шир-Дар.
Скоро вечер. Пустеет базар.
Вспоминая, бренча по годам,
Ты о чем разгуделся, дутар?
Селям, мое детство, селям!
Как на родине, в этом краю
Каждый камушек я узнаю,
Это я в переулке пою:
«Увядшей розой догорает закат.
Вот и она показалась на глиняной крыше.
Кто-то во мне закричал и ударил в набат.
Милая, слышишь?
Чувство мое, как весна, полыхай розовей!
Я ни за что не скажу тебе «тише»!
В сердце, в кустах ли забулькал опять соловей?
Милая, слышишь?
Небо проколото звездами. Ночь.
Желтым сном поднимается месяц все выше и выше.
Месяц, ты ей про любовь про мою нашепчи, напророчь!
Милая, слышишь?
Благословенная! Темною розой ночной
Ты закачалась на крыше.
Песню мою о тебе об одной,
Милая, слышишь?»
(1927-1932 гг.)
Иван Приблудный. Случай в Монреале
Иван Приблудный. Случай в Монреале
Предки лгали, деды врали,
я ль в наследье виноват...
Дело было в Монреале
года три тому назад.
Монреаль, как вам известно
(а известно это всем), -
живописнейшее место
для эскизов и поэм.
Он и в фауне и флоре
лучше Африк и Флорид;
тут и горы, здесь и море,
синь и зелень и гранит.
Если б был я Тицианом,
посетив эти места, -
на Венеру с толстым станом
я не тратил бы холста.
Я бы в красках прихотливых,
не жалея бренных сил,
в небывалых перспективах
этот город воскресил.
И в картинной галерее
удивлялся б ротозей
и манере, и затее,
и правдивости моей.
И в припадке впечатленья,
покорившийся страстям,
кто-нибудь мое творенье
распорол бы пополам.
А по эдакой причине,
года этак через три,
кучи книжек о картине
написали б Грабари.
И со шрамом в три аршина
сквозь веков слепую даль
пробиралась бы картина
под названьем «Монреаль»...
Если б, некоторым часом,
я Шаляпиным вдруг стал,
я бы самым страшным басом
этот город воспевал.
Взяв профундисто-басисто,
я бы так его вознес,
что народного артиста
дал мне сразу б Наркомпрос.
Дал бы щедро, даже гордо,
чтобы после, невпопад,
за один фальшивый «форто»
отобрать его назад.
Но былым уже пригретый,
невзирая на скандал,
город, громко так воспетый,
ничего б не потерял.
Эти горы – будто тучи,
это море – будто мир,
по балконам плющ ползучий
и комфорт больших квартир...
Мистер сядет на диване,
ноги выбросит на стол,
скажет горничной иль няне,
чтоб сосед к нему зашел.
И войдет сосед, кивая,
рад подвыпить после дел,
и до самого «гуд-бая»
все «ол-райт» да «вэри-вэл»...
Выйдет стройненькая Мери
за последнее жилье;
милый Билли среди прерий
с поцелуем ждет ее.
И поймет она, встречая,
как он мужествен и смел,
и до самого «гуд-бая»
все «ол-райт» да «вэри-вэл»...
Город прериями дышит,
мреют горы позади,
море катеры колышет
на вздыхающей груди...
Я всю жизнь мою разлажу,
мне до смерти будет жаль,
если к этому пейзажу
не подходит Монреаль.
Кто б поверил, что бесплатно
что хочу я – то беру,
кто б подумал, что так складно
и так здорово я вру.
Дело в том, что... извиняюсь,
как ни стыдно, как ни жаль,
все же каюсь, я не знаю,
что такое Монреаль.
Просто вычитал я где-то
это слово под шумок
и решил, что для поэта
не помеха сотня строк.
Относительно ж «гуд-бая»
и других таких приправ, -
даже города не зная,
я уверен, что я прав.
Потому что где ни глянь ты,
кроме разве наших мест –
и «гуд-баи» и «ол-райты» -
я уверен – всюду есть...
Предки лгали, деды врали,
я ль в наследье виноват...
Дело было в Монреале
года три тому назад.
(Декабрь 1927 г. )
Павел Васильев. Строителю Евгении Стэнман.
Павел Васильев. Строителю Евгении Стэнман.
Осыпаются листья, Евгения Стэнман, пора мне
Вспомнить вёсны и зимы, и осени вспомнить пора.
Не осталось от замка Тамары камня на камне,
Не хватило у осени листьев и золотого пера.
Старых книг не хватало на полках, чтоб перечесть их,
Будто б вовсе не существовал Майн-Рид:
Та же белая пыль, та же пыльная зелень в предместьях,
И еще далеко до рассвета, еще не погас и горит
На столе у тебя огонек. Фитили этих ламп обгорели,
И калитки распахнуты, и не повстречаешь тебя.
Неужели вчерашнее утро шумело вчера, неужели
Шел вчера юго-западный ветер, в ладони трубя?
Эти горькие губы так памятны мне, и похоже,
Что еще не раскрыты глаза, не разомкнуты руки твои;
И едва прикоснешься к прохладному золоту кожи –
В самом сердце пустынного сада гремят соловьи.
Осыпаются листья, Евгения Стэнман. Над ними
То же старое небо и тот же полет облаков.
Так прости, что я вспомнил твое позабытое имя
И проснулся от стука веселых твоих каблучков.
Как лепетали они, когда ты мне навстречу бежала,
Хохоча беспричинно, и как грохотали потом
Средь тифозной весны у обросших снегами привалов,
Под расстрелянным знаменем, под перекрестным огнем.
Сабли накось летели и шли к нам охотно в подруги.
Красногвардейские звезды не меркли в походах, а ты
Все бежала ко мне через смерть и тяжелые вьюги,
Отстраняя штыки часовых и минуя посты...
И в теплушке, шинелью укутавшись, слушал я снова,
Как сквозь сон, сквозь снега, сквозь ресницы гремят соловьи.
Мне казалось, что ты еще рядом, и понято все с полуслова,
Что еще не раскрыты глаза, не разомкнуты руки твои.
Я рубил как попало, я знал, что к тебе прорубаюсь,
К старым вишням, к окну и к ладоням горячим твоим,
Я коня не удерживал больше, я верил, бросаясь
Впереди эскадронов, - что возвращусь невредим.
Я готов согласиться, что не было чаек над пеной,
Ни веселой волны, что лодчонку волной не несло,
Что зрачок твой казался мне чуточку меньше вселенной,
Неба не было в нем – позади от бессонниц светло.
Я готов согласиться с тобою, что высохла влага
На заброшенных веслах в амбарчике нашем, и вот
Весь июнь под лодчонкой ночует какой-то бродяга,
Режет снасть рыболовной артели и песни поет.
Осыпаются листья, Евгения Стэнман, пора мне
Вспомнить вёсны и зимы, и осени вспомнить пора.
Не осталось от замка Тамары камня на камне,
Не хватило у осени листьев и золотого пера.
Грохоча по мостам, разрывая глухие туманы,
От Сибири к Ташкенту идут и идут поезда.
Через желтые зори, через пески Казахстана
В свежем ветре экспресса ты мчалась сюда.
И как ни был бы город старинный придирчив и косен, -
Мы законы Республики здесь утвердим и поставим на том,
Чтоб с фабричными песнями этими сладилась осень,
Мы ее и в огонь, и в железо, и в камень возьмем.
Но в строительном гуле без памяти, без перемены
Буду слушать дыханье твое, и, как вечность назад,
Опрокинется небо над нами, и рядом мгновенно
Я услышу твой смех, и твои каблучки простучат.
(1932)
(За одним исключением. "Плач о Сергее Есенине" Клюева произвел неизгладимое впечатление, но здесь будет перекосом; хотя и вовне в Сети почему-то полностью никак найти не могу); поэтому он будет так:
Николай Клюев. Из цикла «Избяные песни»
Николай Клюев. Из цикла «Избяные песни»
Четыре вдовицы к усопшей пришли...
(Крича, бороздили лазурь журавли,
Сентябрь-скопидом в котловин сундуки
С сынком-листодером ссыпал медяки).
Четыре вдовы в поминальных платках:
Та с гребнем, та с пеплом, с рядиной в руках;
Пришли, положили поклон до земли,
Опосле с ковригою печь обошли,
Чтоб печка-лебедка, бела и тепла,
Как допрежь, сытовые хлебы пекла.
Посыпали пеплом на куричий хвост,
Чтоб немочь ушла, как мертвец, на погост,
Хрущатой рядиной покрыли скамью,
На одр положили родитель мою.
Как ель под пилою, вздохнула изба,
В углу зашепталася теней гурьба,
В хлевушке замукал сохатый телок,
И вздулся, как парус, на грядке платок...
Дохнуло молчанье... Одни журавли,
Как витязь победу, трубили вдали:
«Мы матери душу несем за моря,
Где солнцеву зыбку качает заря,
Где в красном покое дубовы столы
От мис с киселем, словно кипень, белы, -
Там Митрий Солунский, с Миколою Влас
Святых обряжают в камлот и атлас,
Креститель Иван с ендовы расписной
Их поит живой иорданской водой!..»
Зарделось оконце... Закат-золотарь
Шасть в избу незванный: принес-де стихарь –
Умершей обнову, за песни в бору,
За думы в рассветки, за сказ ввечеру,
А вынос блюсти я с собой приведу
Сутёмки, зарянку и внучку-звезду,
Скупцу ж листодеру чрез мокреть и гать
Велю золотые ширинки постлать.
(1916)
Петр Орешин. ДулейкаПетр Орешин. Дулейка
В камышах шишикает шишига:
- Не купайся, сгинешь за копейку!
Дал шишиге хлеба я ковригу,
А шишига мне дала дулейку.
На дулейке только заиграю, -
Все поля, вздохнув, заколосятся.
Потемнеет нива золотая,
Зашуршит, и сны ей тут приснятся.
Позабудут странники убоги
Долгий путь к угоднику Миколе,
Соберутся, сядут при дороге
Во широком златозвонном поле.
Я возьму чудесную дулейку,
Заиграю звонким переливом.
- Ой, ходила туча-лиходейка
По родным невыхоженным нивам.
Ой, гуляли буйные ватаги,
Русь ковали в тяжкие оковы,
Русь вязали пьяные от браги
По полям опричники царевы!
Ой, томились пойманные птахи
По родному радостному краю.
Отрубали голову на плахе
Всенародно парню-краснобаю!
Ой, взгляните, люди, за покосы:
Не столбы ли виселицы видно?
Ой, не волк ли пил господни росы,
Не седой ли плакался ехидно?
Зашумело вызревшее просо,
Распахнула зорюшка шубейку.
Положивши голову на посох,
Хвалят слезно странники дулейку.
В камышах шишикает шишига:
- Не купайся, сгинешь за копейку!
Дал шишиге хлеба я ковригу,
А шишига мне за то - дулейку.
(1917)
Александр Ширяевец. Юрод
Александр Ширяевец. Юрод
Свистят кнуты над человечьим мясом,
В застенках вой – немилостив правеж.
А он дурит, вопит козлиным гласом,
О чем, к чему – вовеки не поймешь.
Колпак железный темя тяжко давит,
Веревка-пояс люто въелась в плоть.
До вечера похабников забавит,
В тулупах зябко, босому – тепло.
Свистят кнуты над мясом человечьим,
У рдяной лужи заскакали псы;
У солнца, солнца кровяные плечи!
Несчетны с убиенными возы!
Но вот, бывает, узрит чудо площадь:
Дрожмя дрожит властителей рука –
Пред лохмачом, иссохшим, словно мощи,
Блеснет венец заместо колпака!
И все таращат пропитые зенки,
Всех обжигает: «Волчью шкуру скинь!»
И хоть неделю вдруг пусты застенки...
Блаженны духом нищие! Аминь!
(1923)
Сергей Клычков. Подпасок
Сергей Клычков. Подпасок
Над полем туманит, туманит,
В тумане мигает грудок,
А за лесом гаснет и манит
Меж туч заревой городок.
Сегодня я в поле ночую,
Лежу, притаясь за скирдой, -
Вон в высь голубую, ночную
Катится звезда за звездой...
И нехотя месяц всплывает
Над ширью покосов и нив
И ряски свои одевают
Ряды придорожные ив...
И кто-то под голос волынки
Незримо поет в вышине,
И никнет былинка к былинке,
И грустно от песенки мне.
И то ли играет подпасок,
Поет ли волынка сама –
Ах, беден на нем опоясок
И с боку убога сума!..
Но в полночь, когда он на кочке
Сидит в голове табуна,
В кафтан с золотой оторочкой
Его наряжает луна...
А в сумку, пропахшую хлебом,
Волшебную дудку кладет, -
И тихо под песенку небом
За облаком облак плывет...
Плывет он и смотрит с опаской,
Что скоро потухнет грудок, -
Замолкнет волынка подпаска,
Зальется фабричный гудок.
(1914-1917 гг.)
Василий Наседкин. Перед картой
Василий Наседкин. Перед картой.
1
Вот север, и я уже выбыл,
И мне возвращаться не скоро.
В ладейке, наполненной рыбой,
Я слушаю песню помора:
«Ты, сударушка, молодушка моя,
Пошто свесилась головушка твоя?
Звук ли, слово ли роняешь, как в беде,
Будто серый пух пущаешь по воде».
Отвечала тут молодушка ему,
Другу верному, любезному свому:
«Сине морюшко запенилось волной.
Ты побудь хоть день да ноченьку со мной!
Может, завтра будет тихая вода,
Может, завтра ты закинешь невода?»
«Ох, сударушка, я рад бы всей душой,
Только слышу я: моряник небольшой.
Скоротаем ночку темну не одну,
Пошто смотришь ты, пужаясь, на волну?
Уходила в море синяя ладья.
Прилетала к ней от смертыньки сватья.
Как была тут бурь-погодушка строга.
Вы прощайте, да навеки, берега!»
Запеть не мешало и мне бы,
Но с песней, как дальние вторы,
По краю безгласного неба
Скрипят ледовитые горы.
2
Самарканд, Мараканда... Над ним
Голубеют, как время, шатры –
Гур-Эмир, Шах-Зиндэ и Ханым,
А вдали, у Гиссарской горы,
Чуть звенит караван Бухары.
Льет прохладные тени Шир-Дар.
Скоро вечер. Пустеет базар.
Вспоминая, бренча по годам,
Ты о чем разгуделся, дутар?
Селям, мое детство, селям!
Как на родине, в этом краю
Каждый камушек я узнаю,
Это я в переулке пою:
«Увядшей розой догорает закат.
Вот и она показалась на глиняной крыше.
Кто-то во мне закричал и ударил в набат.
Милая, слышишь?
Чувство мое, как весна, полыхай розовей!
Я ни за что не скажу тебе «тише»!
В сердце, в кустах ли забулькал опять соловей?
Милая, слышишь?
Небо проколото звездами. Ночь.
Желтым сном поднимается месяц все выше и выше.
Месяц, ты ей про любовь про мою нашепчи, напророчь!
Милая, слышишь?
Благословенная! Темною розой ночной
Ты закачалась на крыше.
Песню мою о тебе об одной,
Милая, слышишь?»
(1927-1932 гг.)
Иван Приблудный. Случай в Монреале
Иван Приблудный. Случай в Монреале
Предки лгали, деды врали,
я ль в наследье виноват...
Дело было в Монреале
года три тому назад.
Монреаль, как вам известно
(а известно это всем), -
живописнейшее место
для эскизов и поэм.
Он и в фауне и флоре
лучше Африк и Флорид;
тут и горы, здесь и море,
синь и зелень и гранит.
Если б был я Тицианом,
посетив эти места, -
на Венеру с толстым станом
я не тратил бы холста.
Я бы в красках прихотливых,
не жалея бренных сил,
в небывалых перспективах
этот город воскресил.
И в картинной галерее
удивлялся б ротозей
и манере, и затее,
и правдивости моей.
И в припадке впечатленья,
покорившийся страстям,
кто-нибудь мое творенье
распорол бы пополам.
А по эдакой причине,
года этак через три,
кучи книжек о картине
написали б Грабари.
И со шрамом в три аршина
сквозь веков слепую даль
пробиралась бы картина
под названьем «Монреаль»...
Если б, некоторым часом,
я Шаляпиным вдруг стал,
я бы самым страшным басом
этот город воспевал.
Взяв профундисто-басисто,
я бы так его вознес,
что народного артиста
дал мне сразу б Наркомпрос.
Дал бы щедро, даже гордо,
чтобы после, невпопад,
за один фальшивый «форто»
отобрать его назад.
Но былым уже пригретый,
невзирая на скандал,
город, громко так воспетый,
ничего б не потерял.
Эти горы – будто тучи,
это море – будто мир,
по балконам плющ ползучий
и комфорт больших квартир...
Мистер сядет на диване,
ноги выбросит на стол,
скажет горничной иль няне,
чтоб сосед к нему зашел.
И войдет сосед, кивая,
рад подвыпить после дел,
и до самого «гуд-бая»
все «ол-райт» да «вэри-вэл»...
Выйдет стройненькая Мери
за последнее жилье;
милый Билли среди прерий
с поцелуем ждет ее.
И поймет она, встречая,
как он мужествен и смел,
и до самого «гуд-бая»
все «ол-райт» да «вэри-вэл»...
Город прериями дышит,
мреют горы позади,
море катеры колышет
на вздыхающей груди...
Я всю жизнь мою разлажу,
мне до смерти будет жаль,
если к этому пейзажу
не подходит Монреаль.
Кто б поверил, что бесплатно
что хочу я – то беру,
кто б подумал, что так складно
и так здорово я вру.
Дело в том, что... извиняюсь,
как ни стыдно, как ни жаль,
все же каюсь, я не знаю,
что такое Монреаль.
Просто вычитал я где-то
это слово под шумок
и решил, что для поэта
не помеха сотня строк.
Относительно ж «гуд-бая»
и других таких приправ, -
даже города не зная,
я уверен, что я прав.
Потому что где ни глянь ты,
кроме разве наших мест –
и «гуд-баи» и «ол-райты» -
я уверен – всюду есть...
Предки лгали, деды врали,
я ль в наследье виноват...
Дело было в Монреале
года три тому назад.
(Декабрь 1927 г. )
Павел Васильев. Строителю Евгении Стэнман.
Павел Васильев. Строителю Евгении Стэнман.
Осыпаются листья, Евгения Стэнман, пора мне
Вспомнить вёсны и зимы, и осени вспомнить пора.
Не осталось от замка Тамары камня на камне,
Не хватило у осени листьев и золотого пера.
Старых книг не хватало на полках, чтоб перечесть их,
Будто б вовсе не существовал Майн-Рид:
Та же белая пыль, та же пыльная зелень в предместьях,
И еще далеко до рассвета, еще не погас и горит
На столе у тебя огонек. Фитили этих ламп обгорели,
И калитки распахнуты, и не повстречаешь тебя.
Неужели вчерашнее утро шумело вчера, неужели
Шел вчера юго-западный ветер, в ладони трубя?
Эти горькие губы так памятны мне, и похоже,
Что еще не раскрыты глаза, не разомкнуты руки твои;
И едва прикоснешься к прохладному золоту кожи –
В самом сердце пустынного сада гремят соловьи.
Осыпаются листья, Евгения Стэнман. Над ними
То же старое небо и тот же полет облаков.
Так прости, что я вспомнил твое позабытое имя
И проснулся от стука веселых твоих каблучков.
Как лепетали они, когда ты мне навстречу бежала,
Хохоча беспричинно, и как грохотали потом
Средь тифозной весны у обросших снегами привалов,
Под расстрелянным знаменем, под перекрестным огнем.
Сабли накось летели и шли к нам охотно в подруги.
Красногвардейские звезды не меркли в походах, а ты
Все бежала ко мне через смерть и тяжелые вьюги,
Отстраняя штыки часовых и минуя посты...
И в теплушке, шинелью укутавшись, слушал я снова,
Как сквозь сон, сквозь снега, сквозь ресницы гремят соловьи.
Мне казалось, что ты еще рядом, и понято все с полуслова,
Что еще не раскрыты глаза, не разомкнуты руки твои.
Я рубил как попало, я знал, что к тебе прорубаюсь,
К старым вишням, к окну и к ладоням горячим твоим,
Я коня не удерживал больше, я верил, бросаясь
Впереди эскадронов, - что возвращусь невредим.
Я готов согласиться, что не было чаек над пеной,
Ни веселой волны, что лодчонку волной не несло,
Что зрачок твой казался мне чуточку меньше вселенной,
Неба не было в нем – позади от бессонниц светло.
Я готов согласиться с тобою, что высохла влага
На заброшенных веслах в амбарчике нашем, и вот
Весь июнь под лодчонкой ночует какой-то бродяга,
Режет снасть рыболовной артели и песни поет.
Осыпаются листья, Евгения Стэнман, пора мне
Вспомнить вёсны и зимы, и осени вспомнить пора.
Не осталось от замка Тамары камня на камне,
Не хватило у осени листьев и золотого пера.
Грохоча по мостам, разрывая глухие туманы,
От Сибири к Ташкенту идут и идут поезда.
Через желтые зори, через пески Казахстана
В свежем ветре экспресса ты мчалась сюда.
И как ни был бы город старинный придирчив и косен, -
Мы законы Республики здесь утвердим и поставим на том,
Чтоб с фабричными песнями этими сладилась осень,
Мы ее и в огонь, и в железо, и в камень возьмем.
Но в строительном гуле без памяти, без перемены
Буду слушать дыханье твое, и, как вечность назад,
Опрокинется небо над нами, и рядом мгновенно
Я услышу твой смех, и твои каблучки простучат.
(1932)