laughter lines run deeper than skin (с)
И это - тоже по тем же причинам, что и в предыдущем посте. Ворошу архивы памяти. Бывает 
Книги имеют свою судьбу... Затертый афоризм невольно вспомнится при чтении романа Кена Кизи «Над кукушкиным гнездом». Достаточно лишь взглянуть на дату публикации: 1962 год. А потом полистать американский биографический справочник.
Там сказано, что вслед своему блестящему дебюту, через два года, Кизи выпустил еще один роман – «А случается, я вдохновляюсь». И фактически ушел из литературы. Правда, время от времени он давал интервью, съездил в Египет и написал очерк о пирамидах, сделал сценарий «Пересекая границу», так и не поставленный. Весь этот разнородный материал составил книжку, довольно претенциозно озаглавленную: «Кизи распродает имущество», - она вышла в 1973 г. с предисловием Артура Миллера. В предисловии говорилось, что каждый писатель переживает период брожения, исканий и проб; может быть, для Кизи он близится к концу, и мы еще прочтем новое произведение, достойное его таланта.
Прошло пятнадцать лет, но такого произведения мы так и не прочли. Вообще не прочли ничего нового за подписью Кизи. Последний раз он напомнил о своем существовании летом 1983 г. Репортер ежемесячника «Сатердей ревью» разыскал Кизи на его ферме в штате Орегон. Статья сопровождалась фотографиями: загорелый, крепкого телосложения мужчина в выцветших джинсах ведет трактор с прицепом, груженым сеном, - у Кизи целое стадо и собственная сыродельня. Работает он сам вместе с сыновьями. Забот много, и писать некогда.
Есть, впрочем, кое-какие планы. Один из них – книга об Аляске, еще остающейся прибежищем романтиков, которым по сердцу вольная природа и нестесненная жизнь. Другой – беллетризированная автобиография. Она даже начата. На ротапринте Кизи издает нечто вроде альманаха, вышло пять номеров, в трех из них помещены отрывки из этой рукописи, озаглавленные «Семь молитв бабушки Уитьер». Пока что это только фрагменты. Бог весть, удастся ли довести замысел до осуществления.
Примечательна была тональность той стати в «Сатердей ревью». Так пишут о звездах кино, давно покинувших экран и забытых настолько, что в новость сам факт – они, оказывается, еще живы. Словно речь шла о Дине Дурбин. Или о Марлен Дитрих.
А.Зверев. Быть собой.
Самое любопытное, однако, в том, что, отойдя от литературы, Кизи тем не менее в ней присутствовал все те десятилетия, пока тщетно ожидали увидеть новую его книгу. И дело не только в бесконечных переизданиях первого романа.
Роман продолжал жить на театральных подмостках: инсценировка Дейла Вассермана была еще в 1963 г. показана в Нью-Йорке с Кирком Дугласом в главной роли, а потом обошла многие сцены мира.
Роман продолжал жить на киноэкране: фильм Милоша Формана, снятый в 1975 г., имел триумфальный успех, получив пять высших американских премий – «Оскаров», присужденных и великолепным актерам, в нем занятым, - Джеку Николсону и Луиз Флетчер.
Роман выходил в чрезвычайно престижной серии, напоминающей наши «Литературные памятники»: там, помимо текста, даются варианты, автокомментарии и подборки критических эссе. Из ныне здравствующих англоязычных писателей, помимо Кизи, подобной чести удостоился лишь Грэм Грин, представленный «Силой и славой».
А главное, роман притягивал все новые поколения читателей – и прежде всего молодых. В 60-е годы он вообще был чуть ли не священным текстом для тогдашней бунтующей молодежи. Она нашла у Кизи провозвестье заветной своей идеи духовного освобождения личности, способной защититься от жестокостей не в меру рационального общества, противопоставив ему подчеркнутую беспечность, безразличие к житейским успехам, насмешку над нормами и чувство духовной свободы.
Все эти настроения ушли вместе с несостоявшейся «молодежной революцией», но роман Кизи читался по-прежнему жадно, только теперь уже как произведение трагическое – каким он и был задуман. Он и сегодня все так же популярен, все так же вызывает отклик неравнодушный. И неоднозначный, хотя интерпретаторами, кажется, объяснено в нем все, вплоть до последней запятой.
Столь устойчивый интерес к старой уже книге – случай уникальный в послевоенной американской литературе, быть может, лишь за вычетом знаменитой повести Сэлинджера «Над пропастью во ржи».
А как повел себя, издав эту книгу, автор?
Автор отверг соблазн ковать железо, пока оно горячо. Он не стал писать вариации на мотив в одночасье прославившего его романа, не погнался, как водится, за удачей. Впоследствии Кизи не раз повторял, что не считает литературу своим призванием. Сочинять не так уж интересно, намного интереснее перестраивать саму жизнь, собственным примером указывая путь к новому самосознанию личности и новым отношениям между людьми.
Когда-то Оскар Уайльд со свойственной ему парадоксальностью заявил, что книги вовсе не подражают жизни, напротив, жизнь выстраивается согласно книгам. Кизи вознамерился доказать, что в таких суждениях нет никакого парадокса. Действительность надлежало изменить так, чтобы в ней сбылось то, что не сбылось в его романе, где мечтали о прекрасном дне избавления от тирании старшей сестры с ее карающей медициной.
Такие призывы не остались пустой декларацией Кизи. На время он действительно сделался своего рода идеологом. Его признали лидером новоявленные хиппи, к нему потянулись юные бунтари, которые очень смутно представляли себе, как должен выглядеть желанный земной рай, но твердо верили, что не хотят ни убогого практицизма, ни мещанского благоденствия. Прочитав «Над кукушкиным гнездом», они стали съезжаться к Кизи из разных уголков Америки. Стихийно возникла коммуна, обитатели которой называли себя «забавниками». Жили в сараях и палатках вокруг дома Кизи, покуривали марихуану и периодически совершали мотоциклетные набеги на тихие окрестные городки. Среди ночи перепуганных обывателей будил рев моторов, с которых снят глушитель.
Кизи купил автобус – его украсили вызывающе яркими и не слишком пристойными рисунками, уснастили мощной радиоаппаратурой, запаслись пленками с записями Элвиса Пресли. Решено было отправиться через всю страну в Нью-Йорк, пропагандируя «новую чувственность», как именовалось непризнание каких бы то ни было этических догм, когда дело касается наркотического экстаза, а также любви – хотя бы и ущербной. «Забавы» эти плохо кончились: при обыске полиция нашла у Кизи сигареты с героином. Он бежал в Мексику, потом прятался у своих почитателей в Сан-Франциско, но его выследили, судили, и десять месяцев он провел в тюрьме.
Все это происходило в 1967 г. Пока Кизи отбывал срок, «забавники» разбрелись, кто куда: некоторые уехали за границу, скрываясь от призыва – война во Вьетнаме уже шла полным ходом, - другие остепенились, увязли в добропорядочном быте, молчаливо признав, что лихими эскападами не поломать веками утверждавшегося порядка вещей. Вчерашний кумир и баловень судьбы почувствовал себя изгоем.
Последующее предсказуемо. Кизи пробовал писать, но ничего путного не выходило. Попытался стать журналистом – и тоже потерпел неудачу. «Над кукушкиным гнездом» уже изучали в университетах, однако подкрепить литературную репутацию оказалось нечем. Сценарий для будущего фильма Кизи подготовить не смог, а когда показали картину, подал в суд на продюсеров, считая, что его произведение исказили «банальным реализмом». Было долгое разбирательство, иски, экспертизы, шум в прессе. Кизи обвинял и Формана, и продюсеров. Даже искушенные адвокаты удивлялись вздорности его претензий.
В пылу сутяжничества он словно позабыл, что дело художника не юридические хитросплетения, а творчество. Глядя на него, трудно было поверить, что это им написан один из самых ярких американских романов 60-х годов.
Процесс он проиграл. Страсти улеглись, Кизи уехал на ферму и замкнулся. Имя его перестали трепать. А затем и упоминать. Роман как бы отделился от своего автора и вел независимое существование.
Поистине, у книг особенная судьба.
Но особенной она бывает лишь в тех случаях, когда это настоящие книги.
В интервью 1971 г. Кизи сказал, что его роман «воссоздает реальных людей и доподлинные ситуации», хотя написан так, чтобы исключить самую мысль о жизнеподобии. Гротескный, смещенный мир, в который погружается читатель этой книги, кому-то покажется фантазией, родившейся в авторском воображении. На самом деле он родился из непосредственно пережитого Кеном Кизи.
Ему было двадцать пять лет, когда безденежье вынудило его в 1960 г. подписать контракт с администрацией госпиталя для ветеранов войны, где проводились эксперименты по применению психомиметических средств, проще говоря – сильных наркотиков, для лечения душевных расстройств. Эксперименты производились недолго: вмешался губернатор штата, и программа опытов над «добровольцами» была закрыта. Достаточно прочитать «Воспламеняющую взглядом» Стивена Кинга, где родители героини студентами тоже участвовали в подобных программах. Кончилось тем, что у них родился необычный ребенок – не то урод, не то существо, помеченное биологической исключительностью. С Кизи судьба была милостивее. Однако от привычки к наркотикам, развившейся после тогдашних инъекций, он избавился лишь много лет спустя.
Опыты прекратились, но Кизи остался в госпитале, еще с полгода проработав ночным сторожем в палате хроников. Днем, отоспавшись, он писал. Сюжет в общих чертах уже был ясен, уже существовал и герой, которого звали Рэндл Макмерфи. А книга не получалась. Не помогали ни переделки, ни перестановки глав. Из писем того времени видно, что Кизи дошел до отчаяния и подумывал оборвать рукопись на полуслове.
Потом он уяснил, в чем корень неудачи. Он писал от третьего лица, излагая происходящее как сторонний наблюдатель, которому заранее известны логика и развязка событий. Выходила книга о психиатрической лечебнице: достоверная, нешаблонная по материалу, но и только.
Меж тем замысел изначально был совсем иным. Сама лечебница мыслилась как некий символ американской действительности. А два главных героя, Макмерфи и старшая сестра, - как воплощение антагонистических ее начал. Бунтарского, игрового, свободного. И механического, бездушного. Подавляющего все живое во имя абстрактно понятых норм рациональной этики и «разумного» мироустройства.
Роман, где «все как в жизни», для таких целей явно не годился. Кизи начал писать книгу заново, предоставив вести повествование одному из пациентов – великану индейцу, притворяющемуся глухонемым и слабоумным. Теперь события изображались прошедшими через сознание этого персонажа. Они были увидены изнутри, для рассказчика они были не литературой, а собственным травмирующим опытом, и читательское доверие к такому свидетельству намного возрастало.
Но главным было даже не это. Главный выигрыш состоял в том, что исчезла необходимость описывать будни больницы. Для человека с нормальной психикой они выглядели бы как цепочка взаимосвязанных фактов, у которых есть причины и следствия. Но не для вождя Бромдена. Его «лечат» уже полтора десятка лет. Сознание его наполовину разрушено такой терапией. Из прошлого, из настоящего оно удерживает лишь какие-то эмоционально наиболее насыщенные фрагменты. Обособившиеся, отслоившиеся от целого, эти фрагменты обладают особой яркостью – в них все укрупнено, показано максимально приближенным к зрителю планом, гротескно, а вместе с тем и устрашающе реально. Как в комиксе.
Знакомя новоприбывшего Макмерфи с порядками в госпитале, один из пациентов скажет: «Все мы тут кролики разных возрастов и категорий и скачем – прыг-скок – по стране Уолта Диснея». Сравнение точное, за вычетом того, что напрасно помянут творец «Белоснежки и семи гномов». Дисней создавал жизнерадостные комиксы, но они бывают не только романтическими, как в его лентах, не только улыбчивыми, как во французской серии рисунков о симпатичном псе Пифе или в наших мультфильмах о добродушном коте Леопольде. Все чаще комикс становится брутально жестоким. В нем погони, убийства, козни интриганов, леденящие кровь ужасы, которые, однако, не останавливают героя, под конец побеждающего чудовищ.
Спектр возможностей этого жанра практически безграничен, и, хотя в большинстве случаев комикс обслуживает самую невзыскательную аудиторию, воспитывая примитивные вкусы, а нередко пробуждая низкие инстинкты, напрасно думать, будто он неспособен служить настоящему искусству. Мы знаем комиксы Херлуфа Бидструпа, Жана Эффеля, знаем, как много дал комикс поэтике мультипликационного кино. Читая книги Курта Воннегута, в особенности такие, как «Завтрак для чемпионов», мы могли убедиться, что приемы комикса и классические для него мотивы – к примеру, бунт вещей, восстающих против своих хозяев, - превосходно служат сатирическому обобщению. Кизи был среди первых писателей, доказавших, что комикс не только «массовая культура» и что образы, создаваемые средствами комикса, оказываются художественно действенными, когда они использованы для серьезных творческих задач.
Комикс привлек его тем, что в нем – такова природа жанра – необходимо, жертвуя сложностями, впрямую коснуться представлений, легенд, иллюзий, чрезвычайно глубоко гнездящихся в сознании миллионов людей и определяющих массовую психологию. В этой простодушной прямоте есть свое безусловное преимущество, потому что она, говоря словами Брехта, помогает «снимать с понятий мистический покров». Приглядевшись, мы удостоверимся, что создаваемые Кизи ситуации до шаблонности просты: мятеж из-за того, что ограничивают в курении и не разрешают смотреть по телевизору финал бейсбольного чемпионата; побег из тюрьмы на волю, возвращение и кара; дебош в больнице, пьяная беспечность и чудовищная расплата... Герои ведут себя в этих ситуациях словно дети – отдаются едва ли не беспричинно вспыхнувшему в них чувству, захвачены игрой и не думают о последствиях. Даже эпиграф из считалки, ставшей заглавием к роману, как бы подчеркивает нечто неискоренимо детское, отличающее персонажей Кизи, - словно вопреки миру, который их окружает.
Психологическая многомерность отсутствует в них совершенно. Скорее они, как и подобает героям комикса, воплощают какое-то одно исключительно выпукло представленное качество, и Билли Биббит, например, - это олицетворенная юношеская неискушенность, а Макмерфи – законченный игрок. «Жестокий» комикс требует беспримесного, всеми опознаваемого злодея, и старшая сестра – истинный маньяк регламентации, порядка и дисциплины. Все это типажи, несущие в себе нечто чрезвычайно характерное для среды своего обитания. А сама среда показана контрастами, тоже обезоруживающими своей на первый взгляд наивной безыскусственностью: с одной стороны – «терапевтическая община», которой куда более пристало название Комбината, где происходит переработка живого человека в послушного робота, с другой – волнующийся перед штормом океан, азарт приключения, полнейшая раскрепощенность и тела, и духа, пусть все это только на минуту.
Сюжет, конфликт, люди, которых он разводит по разным полюсам, - с какого конца ни подойти к роману Кизи, поражает этот отказ от промежуточных звеньев и изощренных ходов. Всюду чувствуется стремление писать крупным, размашистым мазком, не особенно заботясь об отделке, да и о последовательном развитии коллизии, зато сразу схватывая самое ее существо.
Кизи нужны были и это укрупнение, и эта обманчивая отрывочность, бессвязность рассказа, движущегося как бы толчками: от кульминации к кульминации. Забота автора не в том, чтобы скрупулезно воспроизвести реакции нарушенного рассудка. Можно было удовольствоваться подробной хроникой. Кизи создал метафору. Лечебница у него осталась больничным приютом, описанным со множеством подробностей, какими обладает лишь знание из первых рук, а вместе с тем предстала как микромир, где резко обнажены, заострены явления, характеризующие не область психиатрии, но саму действительность. В привычных формах повествования подобная задача не решалась.
Существовала, правда, готовая модель: Фолкнер, первая часть «Шума и ярости», рассказ тридцатитрехлетнего младенца Бенджи. Эта литературная ассоциация слишком на поверхности, чтобы ею не воспользовались многие критики Кизи. Однако аналогии оказывались очень приблизительными. Иногда сближения несомненны: прочтите у Кизи сцену пытки электрошоком, этот поток разорванных ассоциаций и настойчивых образов, выплывающих из глубин подсознания, когда боль непереносима, - змеиные глаза, кость со свинчаткой, красная глина, которой засыпают могилу, - сразу же вспоминается лепет Бенджи, в котором тоже поминутно прорывается ощущение жестокости («хочу глаза открыть но красные опять поплыли»). Тем не менее это лишь эпизоды. И задачи, и принцип композиции у Кизи иные.
Фолкнер развертывает спор между персонажами-братьями, предлагая три самостоятельные версии одних и тех же событий, а в заключение произнося о них авторское слово. Необычайно глубокий, можно сказать – исчерпывающий, объем содержания Фолкнером достигнут, однако не без утрат: для этого пришлось пожертвовать прямой конфронтацией антагонистов. У Кизи они сходятся лицом к лицу. Остается лишь стеклянная перегородка между помещением для персонала и палатой. Разумеется, это тоже символ, причем один из ключевых: линия размежевания, когда по одну сторону «рациональность», по другую – «безумие», граница, разделяющая всевластье и обреченность. Почти незаметная – ведь стекло ничего не стоит разбить – и больно ранящая при первой же попытке ее игнорировать.
В романе Кизи все строится так, чтобы обыденное наполнялось значением символическим и обобщенным.
Бромдену постоянно вспоминается река его детства, лососи, зарастающие полынью улицы индейского поселка, хранящие прохладу глинобитные дома. Во втором романе Кизи «А случается, я вдохновляюсь» такое вот провинциальное захолустье станет ареной действия, охватывающего несколько десятилетий семейной истории орегонских лесопромышленников. И будет служить лишь красочным фоном для конфликта, замешанного на кровосмесительных страстях, сопровождаемых запоздалым покаянием.
«Над кукушкиным гнездом» - книга, где понятие фона вообще невозможно. Тут каждый элемент повествования подчинен метафорическому смыслу романа. Поэзия картин, удержанных памятью Бромдена и после двухсот сеансов электрошока, оказывается особенно пронзительной, оттого что возникает она рядом со сценами нескончаемого и глумливого унижения, которому подвергают и Вождя, и его товарищей по палате. Рядом с эпизодами необратимого распада человеческой личности и торжества злой воли, старающейся парализовать даже порыв к сопротивлению.
Там, на Колумбии, в далеком прошлом остался другой мир – оскверненный, раздавленный хищнической цивилизацией, но все равно прекрасный. Хотя бы как напоминание, что жизнь может быть совсем не такой, как в армии, где каждому, у кого не было капральских нашивок, оставалось только молчаливо терпеть издевательства всевозможных маньяков и расистов, или как здесь, в лечебнице, управляемой мисс Гнусен и ее санитарами-палачами.
В экранизации предыстория Вождя исчезла, как исчез и мотив иной, человеческой реальности, которой живет у Кизи рассказчик, выучившийся отгораживаться от окружающего притворной своей немотой. Упреки писателя по адресу создателей картины в этом смысле справедливы. Все слишком взаимосвязано, слишком плотно пригнано в романе, чтобы можно было без ущерба убрать хотя бы побочную линию.
Критика указывала, что превосходно снятая сцена морской прогулки дает нужный контраст: прикоснувшись к природе, жертвы Комбината, где каждый «подключен к регуляторам» и живет по команде, становятся пусть больными, но людьми. А Кизи возражал: всего одна сцена, тогда как у него – поэтическая идея, которая проходит через всю книгу, становясь композиционным стержнем. И при всех бесспорных достоинствах фильма на это нечего было возразить.
Узлы конфликтов, характеры героев, кульминации, катастрофы – все возникает у Кизи на этом пересечении вольной, естественной жизни, которая в ладу с человеческой природой, и уродующей людское естество рационалистичности. Агрессивной. Способной прорасти любой жестокостью, любым насилием.
Надо вспомнить время, когда Кизи писал «Над кукушкиным гнездом». То была пора цветенья беспочвенных и опасных иллюзий насчет всеобщего благополучия, которое наступит не сегодня-завтра благодаря повсеместному укоренению самых выверенных моделей процветающего общества, где не останется ни бедности, ни бесправия, ни прочих социальных язв. Общество это именовали сначала неокапитализмом, потом цивилизацией потребления, но от перемен названия суть дела не менялась. Обязательным условием, пропуском в манящий Эдем оказывалось полное обезличивание. Ничего нестандартного. Ничего нетипового. Статистически благоденствующий обыватель с безвариантным набором куцых мыслей, стертых переживаний, запрограммированных понятий и принципов поведения – таким виделся человек самого близкого будущего.
У многих подобная перспектива тогда вызывала энтузиазм. Персонажи романа Кизи, по собственной воле ищущие прибежища в лечебнице, где близкое будущее уже реальность, утверждаемая, если достаточно, мягким убеждением, а если необходимо, шоковой терапией, - это трагически ошибающиеся, но отнюдь не такие уж уникальные герои той эпохи. Скорей, ее характерные фигуры.
Появляется Макмерфи, и в этой программе насильственного или добровольного духовного оскопления обнаруживается серьезная трещина. Причем происходит это почти стихийно, потому что Макмерфи – во всяком случае, поначалу – не намеревался что-то всерьез менять на Комбинате: ни методы работы, ни конечную «продукцию». Он далеко не борец, да, строго говоря, и не герой в привычном понимании слова, этот раскрашенный татуировками армейский ветеран, у которого в крови любовь к розыгрышам и аферам, равно как непочтение к мещанским добродетелям. Но он личность. Глядя на него, Бромден удивляется, что «кому-то удается такое неслыханное дело – быть собой». Другие от этого давно отвыкли, предпочитая выглядеть так, как желательно старшей сестре, имеющей непоколебимые представления о правильном и разумном. И причина вовсе не в том, что это психически больные люди. Наоборот, они и больны оттого, что перестали быть собой.
Комбинат сделал для этого все возможное. Людей здесь «чинят», почти не давая промаха. Методика отточена и постоянно совершенствуется: «неразумная снисходительность» исключена, науке «соответствовать общественным правилам во внешнем мире» учат когда разъяснениями, а когда наказаниями – пилюлями, электрошоком, но прежде всего повседневным, целеустремленным подавлением какой бы то ни было самостоятельности мысли и поступка.
Высшая цель в том, чтобы человек окончательно утратил адекватность самому себе. Старшая сестра убеждена, что так нужно для его собственного блага. Скольких она могла бы взять в союзники диктаторов, скольких ревнителей казарменной утопии, обращающей людей в шестеренки, винтики, колесики исправно функционирующего механизма, который, считается, должен вырабатывать безоблачное счастье для всех и каждого! В существе своем идея не изменилась со времен Калигулы, если не еще более ранних. Меняются формы ее осуществления. Кизи показал современную: Комбинат, где царствует некий компьютер, не допуская никакого противодействия вычисленным им принципам «разумного» бытия – до последней мелочи продуманного, математически безукоризненного и бездушного беспредельно.
С Макмерфи в это царство врывается стихия живой жизни. Отвлеченно рассуждая, можно долго толковать, как много грубого, даже аморального она в себе заключает, но над больничной мертвенностью у этой стихии есть решающее преимущество: она действительно живая. Именно поэтому не может быть компромиссов в сразу же – и по сущим вроде бы пустякам – завязавшемся конфликте между Макмерфи и старшей сестрой. Они несовместимы, они отрицают друг друга, и взрыв неизбежен. Стеклянная перегородка разделила порядок и анархию, напыщенную серьезность и беззаботную насмешку, машинообразный мозг и несмиренную плоть, но перегородка рухнет, потому что начала эти не могут существовать параллельно. Должно утвердиться какое-то одно. И утвердится оно насилием – самым откровенным, каким бы словами о «благе» это ни прикрывалось.
Для первых читателей романа Кизи Макмерфи, как ни странно, был торжествующим героем. Они словно не заметили финала и не поняли того, что так быстро прояснилось для вождя Бромдена, не верящего, будто человек в безопасности, «пока способен смеяться». Веселье это улетучится между двумя электродами, хотя до самого конца Макмерфи сохранит способность сопротивления – на вид комического, а на деле такого, которое достойно героя высокой трагедии. В романе Кизи действительно все «как в мире комикса, где фигурки, плоские, очерченные черным, скачут сквозь дурацкую историю... была бы она смешной, да фигурки – живые люди».
Этот фарс, прорастающий трагедией, остался в послевоенной американской прозе по-своему уникальным художественным явлением. Как всякое истинное свершение искусства, книга Кизи переросла свою эпоху. Она наполнялась новым содержанием по мере того, как менялся общественный и духовный контекст.
В ней видели преимущественно апологию вольности, и Макмерфи стал героем поколения, без тени самоиронии полагавшего, что насмешки достаточно, чтобы Комбинат отступил. Что умение быть собой в самом деле освобождает из сетей, где отрегулирован каждый проводок и подсчитано, «в какую секунду и какой ток надо послать по нему, чтобы добиться нужного результата».
Время этого поколения ушло, и само поколение переродилось, потихоньку приладившись к порядкам, которые так искренне не принимало, пока было молодым. «Над кукушкиным гнездом» сегодня читают по-другому, отчетливо сознавая, что всем своим ходом повествование подводит к заключительным страницам, на которых Макмерфи – жертва Комбината. Быть может, самая гнетущая из его жертв.
Действительно ли такое прочтение ближе к истине? Но ведь в последних эпизодах книги перед нами не безропотные автоматы, а люди. И что-то символическое заключено в самом бегстве Бромдена, наконец-то победившего свой страх. И действие, так долго замкнутое сжатым пространством палаты с сетками на окнах, завершается все же на дороге, а дорога всегда таит обещание непредсказуемых поворотов судьбы. Может быть, для Бромдена судьба сложится не так жестоко, как сложилась она для Макмерфи. Как знать.
Ясно, пожалуй, только одно: однозначных прочтений роман Кизи просто не допускает. Потому что «Над кукушкиным гнездом» - из тех книг, которые коснулись коллизии слишком значительной, слишком глубокой, чтобы окончательные решения вообще были состоятельны.
А.Зверев.
Книги имеют свою судьбу... Затертый афоризм невольно вспомнится при чтении романа Кена Кизи «Над кукушкиным гнездом». Достаточно лишь взглянуть на дату публикации: 1962 год. А потом полистать американский биографический справочник.
Там сказано, что вслед своему блестящему дебюту, через два года, Кизи выпустил еще один роман – «А случается, я вдохновляюсь». И фактически ушел из литературы. Правда, время от времени он давал интервью, съездил в Египет и написал очерк о пирамидах, сделал сценарий «Пересекая границу», так и не поставленный. Весь этот разнородный материал составил книжку, довольно претенциозно озаглавленную: «Кизи распродает имущество», - она вышла в 1973 г. с предисловием Артура Миллера. В предисловии говорилось, что каждый писатель переживает период брожения, исканий и проб; может быть, для Кизи он близится к концу, и мы еще прочтем новое произведение, достойное его таланта.
Прошло пятнадцать лет, но такого произведения мы так и не прочли. Вообще не прочли ничего нового за подписью Кизи. Последний раз он напомнил о своем существовании летом 1983 г. Репортер ежемесячника «Сатердей ревью» разыскал Кизи на его ферме в штате Орегон. Статья сопровождалась фотографиями: загорелый, крепкого телосложения мужчина в выцветших джинсах ведет трактор с прицепом, груженым сеном, - у Кизи целое стадо и собственная сыродельня. Работает он сам вместе с сыновьями. Забот много, и писать некогда.
Есть, впрочем, кое-какие планы. Один из них – книга об Аляске, еще остающейся прибежищем романтиков, которым по сердцу вольная природа и нестесненная жизнь. Другой – беллетризированная автобиография. Она даже начата. На ротапринте Кизи издает нечто вроде альманаха, вышло пять номеров, в трех из них помещены отрывки из этой рукописи, озаглавленные «Семь молитв бабушки Уитьер». Пока что это только фрагменты. Бог весть, удастся ли довести замысел до осуществления.
Примечательна была тональность той стати в «Сатердей ревью». Так пишут о звездах кино, давно покинувших экран и забытых настолько, что в новость сам факт – они, оказывается, еще живы. Словно речь шла о Дине Дурбин. Или о Марлен Дитрих.
А.Зверев. Быть собой.
Самое любопытное, однако, в том, что, отойдя от литературы, Кизи тем не менее в ней присутствовал все те десятилетия, пока тщетно ожидали увидеть новую его книгу. И дело не только в бесконечных переизданиях первого романа.
Роман продолжал жить на театральных подмостках: инсценировка Дейла Вассермана была еще в 1963 г. показана в Нью-Йорке с Кирком Дугласом в главной роли, а потом обошла многие сцены мира.
Роман продолжал жить на киноэкране: фильм Милоша Формана, снятый в 1975 г., имел триумфальный успех, получив пять высших американских премий – «Оскаров», присужденных и великолепным актерам, в нем занятым, - Джеку Николсону и Луиз Флетчер.
Роман выходил в чрезвычайно престижной серии, напоминающей наши «Литературные памятники»: там, помимо текста, даются варианты, автокомментарии и подборки критических эссе. Из ныне здравствующих англоязычных писателей, помимо Кизи, подобной чести удостоился лишь Грэм Грин, представленный «Силой и славой».
А главное, роман притягивал все новые поколения читателей – и прежде всего молодых. В 60-е годы он вообще был чуть ли не священным текстом для тогдашней бунтующей молодежи. Она нашла у Кизи провозвестье заветной своей идеи духовного освобождения личности, способной защититься от жестокостей не в меру рационального общества, противопоставив ему подчеркнутую беспечность, безразличие к житейским успехам, насмешку над нормами и чувство духовной свободы.
Все эти настроения ушли вместе с несостоявшейся «молодежной революцией», но роман Кизи читался по-прежнему жадно, только теперь уже как произведение трагическое – каким он и был задуман. Он и сегодня все так же популярен, все так же вызывает отклик неравнодушный. И неоднозначный, хотя интерпретаторами, кажется, объяснено в нем все, вплоть до последней запятой.
Столь устойчивый интерес к старой уже книге – случай уникальный в послевоенной американской литературе, быть может, лишь за вычетом знаменитой повести Сэлинджера «Над пропастью во ржи».
А как повел себя, издав эту книгу, автор?
Автор отверг соблазн ковать железо, пока оно горячо. Он не стал писать вариации на мотив в одночасье прославившего его романа, не погнался, как водится, за удачей. Впоследствии Кизи не раз повторял, что не считает литературу своим призванием. Сочинять не так уж интересно, намного интереснее перестраивать саму жизнь, собственным примером указывая путь к новому самосознанию личности и новым отношениям между людьми.
Когда-то Оскар Уайльд со свойственной ему парадоксальностью заявил, что книги вовсе не подражают жизни, напротив, жизнь выстраивается согласно книгам. Кизи вознамерился доказать, что в таких суждениях нет никакого парадокса. Действительность надлежало изменить так, чтобы в ней сбылось то, что не сбылось в его романе, где мечтали о прекрасном дне избавления от тирании старшей сестры с ее карающей медициной.
Такие призывы не остались пустой декларацией Кизи. На время он действительно сделался своего рода идеологом. Его признали лидером новоявленные хиппи, к нему потянулись юные бунтари, которые очень смутно представляли себе, как должен выглядеть желанный земной рай, но твердо верили, что не хотят ни убогого практицизма, ни мещанского благоденствия. Прочитав «Над кукушкиным гнездом», они стали съезжаться к Кизи из разных уголков Америки. Стихийно возникла коммуна, обитатели которой называли себя «забавниками». Жили в сараях и палатках вокруг дома Кизи, покуривали марихуану и периодически совершали мотоциклетные набеги на тихие окрестные городки. Среди ночи перепуганных обывателей будил рев моторов, с которых снят глушитель.
Кизи купил автобус – его украсили вызывающе яркими и не слишком пристойными рисунками, уснастили мощной радиоаппаратурой, запаслись пленками с записями Элвиса Пресли. Решено было отправиться через всю страну в Нью-Йорк, пропагандируя «новую чувственность», как именовалось непризнание каких бы то ни было этических догм, когда дело касается наркотического экстаза, а также любви – хотя бы и ущербной. «Забавы» эти плохо кончились: при обыске полиция нашла у Кизи сигареты с героином. Он бежал в Мексику, потом прятался у своих почитателей в Сан-Франциско, но его выследили, судили, и десять месяцев он провел в тюрьме.
Все это происходило в 1967 г. Пока Кизи отбывал срок, «забавники» разбрелись, кто куда: некоторые уехали за границу, скрываясь от призыва – война во Вьетнаме уже шла полным ходом, - другие остепенились, увязли в добропорядочном быте, молчаливо признав, что лихими эскападами не поломать веками утверждавшегося порядка вещей. Вчерашний кумир и баловень судьбы почувствовал себя изгоем.
Последующее предсказуемо. Кизи пробовал писать, но ничего путного не выходило. Попытался стать журналистом – и тоже потерпел неудачу. «Над кукушкиным гнездом» уже изучали в университетах, однако подкрепить литературную репутацию оказалось нечем. Сценарий для будущего фильма Кизи подготовить не смог, а когда показали картину, подал в суд на продюсеров, считая, что его произведение исказили «банальным реализмом». Было долгое разбирательство, иски, экспертизы, шум в прессе. Кизи обвинял и Формана, и продюсеров. Даже искушенные адвокаты удивлялись вздорности его претензий.
В пылу сутяжничества он словно позабыл, что дело художника не юридические хитросплетения, а творчество. Глядя на него, трудно было поверить, что это им написан один из самых ярких американских романов 60-х годов.
Процесс он проиграл. Страсти улеглись, Кизи уехал на ферму и замкнулся. Имя его перестали трепать. А затем и упоминать. Роман как бы отделился от своего автора и вел независимое существование.
Поистине, у книг особенная судьба.
Но особенной она бывает лишь в тех случаях, когда это настоящие книги.
В интервью 1971 г. Кизи сказал, что его роман «воссоздает реальных людей и доподлинные ситуации», хотя написан так, чтобы исключить самую мысль о жизнеподобии. Гротескный, смещенный мир, в который погружается читатель этой книги, кому-то покажется фантазией, родившейся в авторском воображении. На самом деле он родился из непосредственно пережитого Кеном Кизи.
Ему было двадцать пять лет, когда безденежье вынудило его в 1960 г. подписать контракт с администрацией госпиталя для ветеранов войны, где проводились эксперименты по применению психомиметических средств, проще говоря – сильных наркотиков, для лечения душевных расстройств. Эксперименты производились недолго: вмешался губернатор штата, и программа опытов над «добровольцами» была закрыта. Достаточно прочитать «Воспламеняющую взглядом» Стивена Кинга, где родители героини студентами тоже участвовали в подобных программах. Кончилось тем, что у них родился необычный ребенок – не то урод, не то существо, помеченное биологической исключительностью. С Кизи судьба была милостивее. Однако от привычки к наркотикам, развившейся после тогдашних инъекций, он избавился лишь много лет спустя.
Опыты прекратились, но Кизи остался в госпитале, еще с полгода проработав ночным сторожем в палате хроников. Днем, отоспавшись, он писал. Сюжет в общих чертах уже был ясен, уже существовал и герой, которого звали Рэндл Макмерфи. А книга не получалась. Не помогали ни переделки, ни перестановки глав. Из писем того времени видно, что Кизи дошел до отчаяния и подумывал оборвать рукопись на полуслове.
Потом он уяснил, в чем корень неудачи. Он писал от третьего лица, излагая происходящее как сторонний наблюдатель, которому заранее известны логика и развязка событий. Выходила книга о психиатрической лечебнице: достоверная, нешаблонная по материалу, но и только.
Меж тем замысел изначально был совсем иным. Сама лечебница мыслилась как некий символ американской действительности. А два главных героя, Макмерфи и старшая сестра, - как воплощение антагонистических ее начал. Бунтарского, игрового, свободного. И механического, бездушного. Подавляющего все живое во имя абстрактно понятых норм рациональной этики и «разумного» мироустройства.
Роман, где «все как в жизни», для таких целей явно не годился. Кизи начал писать книгу заново, предоставив вести повествование одному из пациентов – великану индейцу, притворяющемуся глухонемым и слабоумным. Теперь события изображались прошедшими через сознание этого персонажа. Они были увидены изнутри, для рассказчика они были не литературой, а собственным травмирующим опытом, и читательское доверие к такому свидетельству намного возрастало.
Но главным было даже не это. Главный выигрыш состоял в том, что исчезла необходимость описывать будни больницы. Для человека с нормальной психикой они выглядели бы как цепочка взаимосвязанных фактов, у которых есть причины и следствия. Но не для вождя Бромдена. Его «лечат» уже полтора десятка лет. Сознание его наполовину разрушено такой терапией. Из прошлого, из настоящего оно удерживает лишь какие-то эмоционально наиболее насыщенные фрагменты. Обособившиеся, отслоившиеся от целого, эти фрагменты обладают особой яркостью – в них все укрупнено, показано максимально приближенным к зрителю планом, гротескно, а вместе с тем и устрашающе реально. Как в комиксе.
Знакомя новоприбывшего Макмерфи с порядками в госпитале, один из пациентов скажет: «Все мы тут кролики разных возрастов и категорий и скачем – прыг-скок – по стране Уолта Диснея». Сравнение точное, за вычетом того, что напрасно помянут творец «Белоснежки и семи гномов». Дисней создавал жизнерадостные комиксы, но они бывают не только романтическими, как в его лентах, не только улыбчивыми, как во французской серии рисунков о симпатичном псе Пифе или в наших мультфильмах о добродушном коте Леопольде. Все чаще комикс становится брутально жестоким. В нем погони, убийства, козни интриганов, леденящие кровь ужасы, которые, однако, не останавливают героя, под конец побеждающего чудовищ.
Спектр возможностей этого жанра практически безграничен, и, хотя в большинстве случаев комикс обслуживает самую невзыскательную аудиторию, воспитывая примитивные вкусы, а нередко пробуждая низкие инстинкты, напрасно думать, будто он неспособен служить настоящему искусству. Мы знаем комиксы Херлуфа Бидструпа, Жана Эффеля, знаем, как много дал комикс поэтике мультипликационного кино. Читая книги Курта Воннегута, в особенности такие, как «Завтрак для чемпионов», мы могли убедиться, что приемы комикса и классические для него мотивы – к примеру, бунт вещей, восстающих против своих хозяев, - превосходно служат сатирическому обобщению. Кизи был среди первых писателей, доказавших, что комикс не только «массовая культура» и что образы, создаваемые средствами комикса, оказываются художественно действенными, когда они использованы для серьезных творческих задач.
Комикс привлек его тем, что в нем – такова природа жанра – необходимо, жертвуя сложностями, впрямую коснуться представлений, легенд, иллюзий, чрезвычайно глубоко гнездящихся в сознании миллионов людей и определяющих массовую психологию. В этой простодушной прямоте есть свое безусловное преимущество, потому что она, говоря словами Брехта, помогает «снимать с понятий мистический покров». Приглядевшись, мы удостоверимся, что создаваемые Кизи ситуации до шаблонности просты: мятеж из-за того, что ограничивают в курении и не разрешают смотреть по телевизору финал бейсбольного чемпионата; побег из тюрьмы на волю, возвращение и кара; дебош в больнице, пьяная беспечность и чудовищная расплата... Герои ведут себя в этих ситуациях словно дети – отдаются едва ли не беспричинно вспыхнувшему в них чувству, захвачены игрой и не думают о последствиях. Даже эпиграф из считалки, ставшей заглавием к роману, как бы подчеркивает нечто неискоренимо детское, отличающее персонажей Кизи, - словно вопреки миру, который их окружает.
Психологическая многомерность отсутствует в них совершенно. Скорее они, как и подобает героям комикса, воплощают какое-то одно исключительно выпукло представленное качество, и Билли Биббит, например, - это олицетворенная юношеская неискушенность, а Макмерфи – законченный игрок. «Жестокий» комикс требует беспримесного, всеми опознаваемого злодея, и старшая сестра – истинный маньяк регламентации, порядка и дисциплины. Все это типажи, несущие в себе нечто чрезвычайно характерное для среды своего обитания. А сама среда показана контрастами, тоже обезоруживающими своей на первый взгляд наивной безыскусственностью: с одной стороны – «терапевтическая община», которой куда более пристало название Комбината, где происходит переработка живого человека в послушного робота, с другой – волнующийся перед штормом океан, азарт приключения, полнейшая раскрепощенность и тела, и духа, пусть все это только на минуту.
Сюжет, конфликт, люди, которых он разводит по разным полюсам, - с какого конца ни подойти к роману Кизи, поражает этот отказ от промежуточных звеньев и изощренных ходов. Всюду чувствуется стремление писать крупным, размашистым мазком, не особенно заботясь об отделке, да и о последовательном развитии коллизии, зато сразу схватывая самое ее существо.
Кизи нужны были и это укрупнение, и эта обманчивая отрывочность, бессвязность рассказа, движущегося как бы толчками: от кульминации к кульминации. Забота автора не в том, чтобы скрупулезно воспроизвести реакции нарушенного рассудка. Можно было удовольствоваться подробной хроникой. Кизи создал метафору. Лечебница у него осталась больничным приютом, описанным со множеством подробностей, какими обладает лишь знание из первых рук, а вместе с тем предстала как микромир, где резко обнажены, заострены явления, характеризующие не область психиатрии, но саму действительность. В привычных формах повествования подобная задача не решалась.
Существовала, правда, готовая модель: Фолкнер, первая часть «Шума и ярости», рассказ тридцатитрехлетнего младенца Бенджи. Эта литературная ассоциация слишком на поверхности, чтобы ею не воспользовались многие критики Кизи. Однако аналогии оказывались очень приблизительными. Иногда сближения несомненны: прочтите у Кизи сцену пытки электрошоком, этот поток разорванных ассоциаций и настойчивых образов, выплывающих из глубин подсознания, когда боль непереносима, - змеиные глаза, кость со свинчаткой, красная глина, которой засыпают могилу, - сразу же вспоминается лепет Бенджи, в котором тоже поминутно прорывается ощущение жестокости («хочу глаза открыть но красные опять поплыли»). Тем не менее это лишь эпизоды. И задачи, и принцип композиции у Кизи иные.
Фолкнер развертывает спор между персонажами-братьями, предлагая три самостоятельные версии одних и тех же событий, а в заключение произнося о них авторское слово. Необычайно глубокий, можно сказать – исчерпывающий, объем содержания Фолкнером достигнут, однако не без утрат: для этого пришлось пожертвовать прямой конфронтацией антагонистов. У Кизи они сходятся лицом к лицу. Остается лишь стеклянная перегородка между помещением для персонала и палатой. Разумеется, это тоже символ, причем один из ключевых: линия размежевания, когда по одну сторону «рациональность», по другую – «безумие», граница, разделяющая всевластье и обреченность. Почти незаметная – ведь стекло ничего не стоит разбить – и больно ранящая при первой же попытке ее игнорировать.
В романе Кизи все строится так, чтобы обыденное наполнялось значением символическим и обобщенным.
Бромдену постоянно вспоминается река его детства, лососи, зарастающие полынью улицы индейского поселка, хранящие прохладу глинобитные дома. Во втором романе Кизи «А случается, я вдохновляюсь» такое вот провинциальное захолустье станет ареной действия, охватывающего несколько десятилетий семейной истории орегонских лесопромышленников. И будет служить лишь красочным фоном для конфликта, замешанного на кровосмесительных страстях, сопровождаемых запоздалым покаянием.
«Над кукушкиным гнездом» - книга, где понятие фона вообще невозможно. Тут каждый элемент повествования подчинен метафорическому смыслу романа. Поэзия картин, удержанных памятью Бромдена и после двухсот сеансов электрошока, оказывается особенно пронзительной, оттого что возникает она рядом со сценами нескончаемого и глумливого унижения, которому подвергают и Вождя, и его товарищей по палате. Рядом с эпизодами необратимого распада человеческой личности и торжества злой воли, старающейся парализовать даже порыв к сопротивлению.
Там, на Колумбии, в далеком прошлом остался другой мир – оскверненный, раздавленный хищнической цивилизацией, но все равно прекрасный. Хотя бы как напоминание, что жизнь может быть совсем не такой, как в армии, где каждому, у кого не было капральских нашивок, оставалось только молчаливо терпеть издевательства всевозможных маньяков и расистов, или как здесь, в лечебнице, управляемой мисс Гнусен и ее санитарами-палачами.
В экранизации предыстория Вождя исчезла, как исчез и мотив иной, человеческой реальности, которой живет у Кизи рассказчик, выучившийся отгораживаться от окружающего притворной своей немотой. Упреки писателя по адресу создателей картины в этом смысле справедливы. Все слишком взаимосвязано, слишком плотно пригнано в романе, чтобы можно было без ущерба убрать хотя бы побочную линию.
Критика указывала, что превосходно снятая сцена морской прогулки дает нужный контраст: прикоснувшись к природе, жертвы Комбината, где каждый «подключен к регуляторам» и живет по команде, становятся пусть больными, но людьми. А Кизи возражал: всего одна сцена, тогда как у него – поэтическая идея, которая проходит через всю книгу, становясь композиционным стержнем. И при всех бесспорных достоинствах фильма на это нечего было возразить.
Узлы конфликтов, характеры героев, кульминации, катастрофы – все возникает у Кизи на этом пересечении вольной, естественной жизни, которая в ладу с человеческой природой, и уродующей людское естество рационалистичности. Агрессивной. Способной прорасти любой жестокостью, любым насилием.
Надо вспомнить время, когда Кизи писал «Над кукушкиным гнездом». То была пора цветенья беспочвенных и опасных иллюзий насчет всеобщего благополучия, которое наступит не сегодня-завтра благодаря повсеместному укоренению самых выверенных моделей процветающего общества, где не останется ни бедности, ни бесправия, ни прочих социальных язв. Общество это именовали сначала неокапитализмом, потом цивилизацией потребления, но от перемен названия суть дела не менялась. Обязательным условием, пропуском в манящий Эдем оказывалось полное обезличивание. Ничего нестандартного. Ничего нетипового. Статистически благоденствующий обыватель с безвариантным набором куцых мыслей, стертых переживаний, запрограммированных понятий и принципов поведения – таким виделся человек самого близкого будущего.
У многих подобная перспектива тогда вызывала энтузиазм. Персонажи романа Кизи, по собственной воле ищущие прибежища в лечебнице, где близкое будущее уже реальность, утверждаемая, если достаточно, мягким убеждением, а если необходимо, шоковой терапией, - это трагически ошибающиеся, но отнюдь не такие уж уникальные герои той эпохи. Скорей, ее характерные фигуры.
Появляется Макмерфи, и в этой программе насильственного или добровольного духовного оскопления обнаруживается серьезная трещина. Причем происходит это почти стихийно, потому что Макмерфи – во всяком случае, поначалу – не намеревался что-то всерьез менять на Комбинате: ни методы работы, ни конечную «продукцию». Он далеко не борец, да, строго говоря, и не герой в привычном понимании слова, этот раскрашенный татуировками армейский ветеран, у которого в крови любовь к розыгрышам и аферам, равно как непочтение к мещанским добродетелям. Но он личность. Глядя на него, Бромден удивляется, что «кому-то удается такое неслыханное дело – быть собой». Другие от этого давно отвыкли, предпочитая выглядеть так, как желательно старшей сестре, имеющей непоколебимые представления о правильном и разумном. И причина вовсе не в том, что это психически больные люди. Наоборот, они и больны оттого, что перестали быть собой.
Комбинат сделал для этого все возможное. Людей здесь «чинят», почти не давая промаха. Методика отточена и постоянно совершенствуется: «неразумная снисходительность» исключена, науке «соответствовать общественным правилам во внешнем мире» учат когда разъяснениями, а когда наказаниями – пилюлями, электрошоком, но прежде всего повседневным, целеустремленным подавлением какой бы то ни было самостоятельности мысли и поступка.
Высшая цель в том, чтобы человек окончательно утратил адекватность самому себе. Старшая сестра убеждена, что так нужно для его собственного блага. Скольких она могла бы взять в союзники диктаторов, скольких ревнителей казарменной утопии, обращающей людей в шестеренки, винтики, колесики исправно функционирующего механизма, который, считается, должен вырабатывать безоблачное счастье для всех и каждого! В существе своем идея не изменилась со времен Калигулы, если не еще более ранних. Меняются формы ее осуществления. Кизи показал современную: Комбинат, где царствует некий компьютер, не допуская никакого противодействия вычисленным им принципам «разумного» бытия – до последней мелочи продуманного, математически безукоризненного и бездушного беспредельно.
С Макмерфи в это царство врывается стихия живой жизни. Отвлеченно рассуждая, можно долго толковать, как много грубого, даже аморального она в себе заключает, но над больничной мертвенностью у этой стихии есть решающее преимущество: она действительно живая. Именно поэтому не может быть компромиссов в сразу же – и по сущим вроде бы пустякам – завязавшемся конфликте между Макмерфи и старшей сестрой. Они несовместимы, они отрицают друг друга, и взрыв неизбежен. Стеклянная перегородка разделила порядок и анархию, напыщенную серьезность и беззаботную насмешку, машинообразный мозг и несмиренную плоть, но перегородка рухнет, потому что начала эти не могут существовать параллельно. Должно утвердиться какое-то одно. И утвердится оно насилием – самым откровенным, каким бы словами о «благе» это ни прикрывалось.
Для первых читателей романа Кизи Макмерфи, как ни странно, был торжествующим героем. Они словно не заметили финала и не поняли того, что так быстро прояснилось для вождя Бромдена, не верящего, будто человек в безопасности, «пока способен смеяться». Веселье это улетучится между двумя электродами, хотя до самого конца Макмерфи сохранит способность сопротивления – на вид комического, а на деле такого, которое достойно героя высокой трагедии. В романе Кизи действительно все «как в мире комикса, где фигурки, плоские, очерченные черным, скачут сквозь дурацкую историю... была бы она смешной, да фигурки – живые люди».
Этот фарс, прорастающий трагедией, остался в послевоенной американской прозе по-своему уникальным художественным явлением. Как всякое истинное свершение искусства, книга Кизи переросла свою эпоху. Она наполнялась новым содержанием по мере того, как менялся общественный и духовный контекст.
В ней видели преимущественно апологию вольности, и Макмерфи стал героем поколения, без тени самоиронии полагавшего, что насмешки достаточно, чтобы Комбинат отступил. Что умение быть собой в самом деле освобождает из сетей, где отрегулирован каждый проводок и подсчитано, «в какую секунду и какой ток надо послать по нему, чтобы добиться нужного результата».
Время этого поколения ушло, и само поколение переродилось, потихоньку приладившись к порядкам, которые так искренне не принимало, пока было молодым. «Над кукушкиным гнездом» сегодня читают по-другому, отчетливо сознавая, что всем своим ходом повествование подводит к заключительным страницам, на которых Макмерфи – жертва Комбината. Быть может, самая гнетущая из его жертв.
Действительно ли такое прочтение ближе к истине? Но ведь в последних эпизодах книги перед нами не безропотные автоматы, а люди. И что-то символическое заключено в самом бегстве Бромдена, наконец-то победившего свой страх. И действие, так долго замкнутое сжатым пространством палаты с сетками на окнах, завершается все же на дороге, а дорога всегда таит обещание непредсказуемых поворотов судьбы. Может быть, для Бромдена судьба сложится не так жестоко, как сложилась она для Макмерфи. Как знать.
Ясно, пожалуй, только одно: однозначных прочтений роман Кизи просто не допускает. Потому что «Над кукушкиным гнездом» - из тех книг, которые коснулись коллизии слишком значительной, слишком глубокой, чтобы окончательные решения вообще были состоятельны.
А.Зверев.
@темы: Коллекция предисловий
-
-
10.11.2009 в 20:16ЧЕГО И СКОЛЬКО
Пора, мой друг, пора, роняет лес,
Редеет туч, душа не помнит тела,
Спи, быль, любить иных - тяжёлый крест,
В саду до пят Земфира охладела,
Идёт безногий в синема, зима,
Крестьянин, торжествуя... Здрасьте, здрасьте,
Фонарь, аптека, горе от ума, -
Пора, мой друг, в порыве сладострастья
Чугунной гирей расшибать тома,
И орден, бриллиантовый весьма,
Назвать - "Звезда пленительного счастья"!..
Пора лишиться чувств и не спеша,
С бесстрастностью подробных наваждений,
Длить удовольствие, круша и потроша
Великолепие - о, да! - произведений
Классических, чья вечность на слуху
И временно сдаётся новосёлам,
Поскольку, превращаясь в требуху,
Во-всю работает наркотиком весёлым -
Там, где Шаляпин подковал блоху
И самовар опохмеляется рассолом.
www.morits.owl.ru/
(С) Ю.М.
-
-
10.11.2009 в 20:31-
-
16.11.2009 в 19:03Его в школе не проходили, а читали добровольно под партойГость, спасибо