laughter lines run deeper than skin (с)
Чем дольше тянешь резину, тем насыщеннее из нее плетется макраме... Ведь и третий бумажный сборник мне потом попался, под названием «Семь английских пьес». Пока не знаю, буду ли тащить оттуда предисловие – написано оно неплохо, но автор хвалит осборновскую школу, попутно и не очень красиво разнося все, что до нее было. Зато там "Человек на все времена", где отрицательный Томас Кромвель так четко формулирует то, что я давно подозреваю об этой жизни 
читать дальше
Рич (с нарочитым цинизмом). Что от меня за это требуется?
Кромвель. Ничего. (Расхаживает взад-вперед, читая наставление). Это делается не так, Рич. Никаких правил нет. Вы думали: награды – и взыскания, за столько-то подлости – столько-то житейского благополучия... (Останавливается и умолкает, пораженный внезапной мыслью). Вы убеждены, что не верите в бога?
Рич. Почти убежден.
Кромвель. Так убедитесь поскорее. (Снова шагает взад-вперед). Нет, это делается не так. Я бы сказал, что это – вопрос удобства, административного удобства. Обычная цель всякой администрации – заботиться о сохранении удобства, с этим и сэр Томас согласился бы. Так вот, обычно, когда мужчине хочется сменить женщину, ему не перечат, если это удобно, и стараются помешать, если это неудобно.
А еще там есть пьеса про то, как ирландские республиканцы захватили английского заложника, запихнули его в свою штаб-квартиру в сомнительном месте, где еще живут активно трудящеся проститутки, а также юноши по имени Принцесса Грейс и Рио-Рита, и стали ждать, когда англичане расстреляют их заложника, чтобы тогда так же поступить с этим; в процессе ожидания спели много песен, выпили много виски, излили друг на друга немало демагогии, у заложника завязался роман со здешней служанкой, потом кто-то вызвал полицию, и заложника в суматохе застрелили - так и не выяснилось, кто это сделал ("Заложник" Брендана Биэна). Some things never change
Но я, разумеется, буду заниматься совсем другой пьесой. Про аристократа и интеллигента, который подался в механики ВВС, и про то, как его все офицеры утрамбовывают бросить эту клоунаду и занять положенное ему место, потому что так оно положено А он не хочет в командиры, он хочет в народ. На чем немилосердно палится.
Офицер. Мы же великолепно друг друга понимаем. Что вас останавливает – чувство локтя? Нет. Привязанность? Тоже нет. Вина? Или стыд за страдания ближнего? Сомневаюсь, едва ли вы чувствуете себя в чем-то виноватым. Комплекс неполноценности, ложная скромность? Тоже не то. В вас нет никакого смирения, ни капельки. Нет, Томсон, вы вовсе не стремитесь просветить своих друзей насчет сути вещей, не так уж вы, по-моему, скромны. Тогда в чем же дело? Если все, что я перечислил, не подходит, где же правда? Сказать, а? Власть – вот правда. Что, не так? Там, среди своих, у вас было слишком много конкурентов на власть. Там слишком многие обладали властью. А здесь люди поменьше, здесь все сопляки, сопляки, да, бабье, и среди них вы – король! Король. Самодержавный властелин! Ну, что, не так? Попробуйте опровергнуть меня. Попробуйте! Нет, мы очень хорошо понимаем друг друга. Слишком хорошо, дружище Томсон.
Пип. О господи!
Офицер. «О господи!» Да при чем он тут? Вы что, его сын? Да, и еще вот что. У вас есть еще одна черта, Томсон, она нам тоже известна. Это мания величия. Мы знаем, кем ты себя воображаешь, и поэтому ты пропал, Томсон. Ни один человек не может победить, если его карты раскрыты. Эх ты, народный заступник.
А патамушта британские ВВС уже достали эти фанатские штучки, медом им тут, что ли, намазано?
(Арнольд Уэскер. И ко всему – картошка.(Arnold Wesker. Chips with everything). Перевод М.Марецкой и Д.Шестакова. 1962 год)
но на самом деле все не так, а вот как
На самом деле, возможно, ни автор, ни офицер не имеют в виду Лоуренса, который напрямую в пьесе не упоминается, и критики тоже не ловят контекст "по определению". Прежде всего потому, что главный герой-то на него совершенно не похож – хотя не исключаю, что втайне старается. За ним нет опыта, все-таки на войну не ходил и офицером не бывал, а то, что он генеральский сынок, так с кем не бывает. Пип Томсон довольно молод, бывает заносчивым, и снобизма в нем куда больше, чем тяги к просветительству:
Послушай, друг! Нам всем придется провести два кошмарных месяца под этой паршивой крышей. Изволь, пожалуйста, сию же минуту избавить нас от твоего красноречия, твоей гитары и твоих пролетарских завываний. Никто во всем этом здесь не нуждается. Посмеялись – и хватит.
Летчики по отношению к нему фырчат, но кое-как терпят.
Пип. Рядовой двести пятьдесят два Уингейт! Не поможешь ли ты мне разобрать постель?
Чарльз. И какого лешего я тебе помогаю, зачем мне все это нужно?
Пип. Потому что ты ко мне привязан, вот почему.
Чарльз. Привязан? Я к тебе привязан? Ты противный сноб, и больше никто.
Пип. А тебе нравятся снобы.
Чарльз. Парень, ты не можешь себе представить, как я тебя ненавижу. Ты ведь себе даже постели постелить не умеешь.
Пип. Мне всегда ее стелили.
Чарльз. Вот! К этому-то я и веду. Ты похваляешься своим вонючим богатством, своими привилегиями. А мне наплевать и на твое богатство и на твои привилегии! Что ты про них все треплешься? Какое мне до них дело?
Пип. Самое непосредственное. Тебе очень нравится, когда я рассказываю о жизни в нашем доме.
А рассказывает он и вправду интересно - не стесняясь при случае этой интересности добавить больше, чем требует историчность
Пип. (...) Финансовые дела нашего рода были тесно связаны с Францией и ее королевской фамилией. Семья решила послать этого хорошенького мальчика во Францию – узнать, что там стряслось с поместьями и ценностями. Узнал он что-нибудь? Где там! Бедняга не смог даже сообразить, в какую преисподнюю его занесло. Всю знать Европы бросало в дрожь при одном воспоминании о судьбе Людовика и Марии, а он, дурачок, думал, что его просто отправляют на каникулы. Как он уберег там свою голову – до сих пор никому не известно. Однако он не только сам остался в живых, но и соединил свою жизнь с жизнью еще одного существа – французской принцессы! И можете себе представить, она тоже оказалась дурочкой и писаной красавицей, с ямочкой на левой щеке. (...) Он встретил принцессу по пути в Париж во францисканском монастыре и попросил поучить его французскому языку. Таким образом, сложилась следующая ситуация. Где-то поблизости ближайшим родственникам принцессы, одному за другим, отрубали голову. А она ворковала в монастыре. Зубрила прошедшее время глагола «быть». Об остальном вы уже догадались сами. Меньше чем через месяц он был в Англии с хорошенькой невестой и ее приданым, оцененным ювелиром в четыреста тысяч фунтов. Они пристроили к дому еще одно крыло и народили семерых детишек. Во всех комнатах сияли ее фамильные канделябры... Э, Чарли, мальчик, да ты посмотри, как у тебя слюнки-то потекли. Ты у нас, случайно, не эпилептик?
Хилл. Ну что вот ты заливаешь? Ты же все заливаешь! Бьюсь об заклад, ты все это придумал, пока рассказывал.
Пип. Ты прав, капрал. Французской революции не было. Был один миф.
Рефлексией и интроспективностью его природа наказала, это да...
Однажды, когда я ехал к отцу в контору, у меня сломалась машина. Я мог бы, конечно, взять такси, но почему-то не взял. Пошел пешком. Контора отца в Сити, и мне пришлось пройти через Ист-Энд. Мне все там показалось таким странным! Отчего – не знаю. Ведь я видел снимки этой Мекки, я даже просматривал иногда «Дейли миррор», и все-таки что-то меня поразило. Странно. Зашел в кафе, выпил чаю. Большая, белая чашка, вся в трещинах. Съел кусочек какого-то кекса. Невкусно. На стенах, помню, там висели снимки боксеров с автографами, и кончики фотографий скрутились от жары. Время от времени к столу подходила женщина с тряпкой и протирала его. После этого оставались грязные полосы, и они засыхали такой странной мозаикой... (...) И тут на глаза мне попалось меню: все в пятнах и чересчур красиво написанное – видно, каким-то иностранцем. А на верху меню была пометка – ах, черт, опять этого гадкого старика вспомнил! – да, была пометка: «Ко всем блюдам один гарнир – картошка». Картошка ко всем блюдам! Они производят на свет детей, а едят картошку ко всем блюдам!
Насчет воспроизводства детей заявлено не случайно, это и в дальнейшем будет всплывать:
Пип. Вы плодите детей, вы едите картошку ко всем блюдам и подчиняетесь приказам.
Чарльз. А ты на себя посмотри! Сам-то ты что, особенный?!
Ну да, Пип не только сам «особенный», но и окружающих пытается «обособить», уберечь от «оболванивания». В какой-то мере он действительно играет против мирового порядка, пытаясь разрушать правила.
Всегда, всегда, всегда! Твой пра-пра-прадед говорил: всегда будут лошади, твой пра-прадед говорил: всегда будут рабы, твой прадед говорил: всегда будут нищие, а твой отец сказал: всегда будут войны. Всякий раз, как они произносили свое «всегда», мир делал два шага назад и почтительно замолкал. Так ему и надо, о господи, так ему, видно, и надо!
Нельзя сказать, чтобы противостояние было очень уж внятным и масштабным - так, ряд эпизодов: например, он находит способ разжиться казенным углем, не трогая забор, ограждающий склад, а используя лишь тот факт, что часовой ходит по кругу и регулярно уходит из поля зрения; или на рождественском вечере подбивает отряд вместо Элвиса Пресли спеть песню чуть ли не из времен Уота Тайлера. Но, во-первых, и ВВС эти - уже далеко не образца тридцатых годов. Тип летчика, который вовсе не так затюкан, как рядовой армии, потому что его подпускают даже к кнопкам, управляющим ракетами, уже вполне сложился.
Офицер. (...) Что вы притворяетесь? Вы же меня нисколько не боитесь. Не боитесь, но исполняете мои приказы. Что за чертовщина! Вечно мы отдаем приказы, но так и не добились, чтобы нас боялись. Вот стоит мне отвернуться, вы подставите мне рожки или еще что-нибудь сделаете в этом роде, рожи корчить будете. И хохотать надо мной. А громче всех – Томсон. Он ведь знает, что вы нас не боитесь. Потому он и рядовой.
Конечно, процесс оболванивания идет, как конвейер, по которому солдаты передаются от одного вышестоящего лица к другому для обучения то тому, то этому...
Командир части. Вы полагаете, что сейчас мир. Неправда. Мира вообще никогда не бывает. Человек всегда находится с кем-нибудь в состоянии войны и должен поэтому быть всегда готов к войне. Нас учит этому история, и мы обязаны у нее учиться. Всякие «почему» да «зачем» - это не солдатские вопросы. Солдат должен быть готов – и все. (...) У агрессора уже сейчас больше сил, чем у нас. Мы должны удесятерить наши усилия. Мы должны обрести мощь. Потому мы и готовим вас здесь – в согласии с добрыми традициями военно-воздушных сил Ее Королевского Величества. Мы хотим, чтобы вы гордились своим делом и не стыдились формы, которая на вас надета. И нам кажется, что вам не следует слишком громко выражать свое недовольство по поводу недостаточного количества разных там удобств и развлечений – у нас не хватает на это средств. Ракета, готовая к запуску, поважней библиотеки. (...) Вопросы есть?
Уилф. Сэр, если агрессор сильнее нас, чего же он тогда ждет?
Командир части. Фамилия?
Уилф. Рядовой двести сорок семь Сифорд, сэр.
Командир части. Есть еще вопросы? (Выходит).
Зато вон капрал у них какой адекватный...
Я знаю, они вам нравятся. Конечно, вы с ними совсем другие люди – герои, завоеватели копченые! Вам хочется небось скорее побежать домой, к девочке, похвастаться. А это не игрушка! Из этой штуки людей убивают. Да, убивают! У вас еще молоко на губах не обсохло. Вы ведь не понимаете, что такое – убить! ВАС из нее могут убить – так яснее? Пуля вопьется вам в тело, и вы испустите свой последний вздох. Вот представьте себе, что вы умираете. Вы знаете, что умрете, и чувствуете дыру в теле, в своем теле. В голове у вас помутилось, из вас хлещет горячая кровь, вы не можете вздохнуть. Хотите вздохнуть, а не можете. Тело, которое вам честно служило всю жизнь, теперь ничего для вас не сделает. Вы не можете понять, в чем дело, удивляетесь... А ничего нельзя поделать – как во сне, когда падаешь в пропасть. Только это смерть, а не сон. Потому что вы знаете, вы понимаете, что смотрите на все последний раз в жизни. И никто вам не поможет, потому что это – смерть. А это – винтовка! И чтобы никто из вас не смел при мне целиться в товарища. Все равно, заряжено оружие или нет.
Правда, этот же самый капрал "для примера" дает своим коллегам санкцию на полномасштабные издевательства над рядовым по прозвищу Улыбка, который все время попадается на глаза офицерам, потому что у него на физиономии постоянный нервный оскал - ну и потому что он вообще рядовой не идеальный. Но это, ясное дело, в порядке вещей, как и отсутствие у всех вокруг социальных иллюзий
Командир части. (...) Они и подраться-то по-настоящему не могут. Поругались немного, а потом, глядишь, уже зализывают друг дружке царапины. Господи, скорей бы их машинами заменили... (...) Кто они такие? Рабочий класс доброй старой Англии. Так что ж, раз они, видите ли, соль земли, я должен на них молиться?! А чего ради?!
Командир эскадрильи. Но это они добывают тебе пищу, уголь, шьют тебе одежду, прокладывают для тебя дороги.
Командир части. Ты что думаешь, будь на то их воля, они стали бы все это делать? Для меня-то?
Да и тому же Пипу нагляднее всего показывают социальные различия совсем не офицеры - то, что в системе "я - они" диалога не предполагается, более чем явно...
Чарльз. (...) Если бы я был образованным, скажи, нам легче было бы разговаривать?
Пип. Что значит «разговаривать»?
Чарльз. Я не договорил...
Пип. Ради бога, только не сватайся ты ко мне!
Чарльз. Дай же мне кончить!
Пип. И не завывай!
Чарльз. Ты дашь мне сказать, что я хотел?
Пип. Я же тебя просил – не вой!
Чарльз. Дай мне, гад, кончить! Дай мне сказать, что я хотел! Выслушай меня! Почему ты меня не слушаешь?
Пип. Прошу прощенья!
Чарльз. Пожалуйста!
Пип. Я слушаю.
Чарльз. Ах ты сволочь!
Пип. Прости, пожалуйста! Беру свои слова обратно. Не ругайся же – я слушаю!
Чарльз. Я не говорю, что мне было бы легче с тобой разговаривать, если бы я был образованным. Я спросил, было бы тебе тогда легче со мной разговаривать. Я о тебе говорил. И я только хотел сказать, что сам в это не верю, как ты начал...
Пип. Да. Ясно. Ну, ладно, Чарльз, ты прав, абсолютно прав. Действительно, стоит ли добиваться университетского образования...
Чарльз. Там ведь учат только фактам, одним только фактам!
Пип. Ну вот, я – и работа, я – и физический труд. Сколько интеллигентов и художников жаждут приобщиться к физическому труду, а? Но только не я, Чарльз. У меня нет ни малейшего желания искать применения своим мускулам, доказывать кому-то, что я – «настоящий мужчина», жить с грязными ногтями...
Чарльз. Я к фактам тоже равнодушен.
Пип. Это скучно, это надоедает, это ведет к распаду личности.
Чарльз. Важно – понимать, а не знать факты. К черту образование, к черту университет! Не все ли равно, почему был построен Рим?
Пип. Ван Гог ходил к шахтерам, Хемингуэй – на охоту...
Чарльз. Даже если бы я все это знал, разве мне стало бы от этого легче жить?
Пип. Господи, как мне противна эта жажда создавать что-то руками!
Чарльз. Я знал одного парня. Он носил котелок, потому что думал – так он кажется образованным!
Пип. «Труд облагораживает»!
Чарльз. Но жить-то от этого не легче!
Пип. «Труд украшает»!
Чарльз. И нам с тобой говорить тоже будет не легче.
(Оба улыбаются).
"Диалог действиями" тоже не особенно удается - то, как относятся к эскападам Пипа, в общем-то предсказуемо (хотя данный случай, вероятно, он считает своим личным делом - в противостоянии с офицерами нарывается то ли на расправу, то ли на диалог, отказываясь отрабатывать на чучеле приемы штыковой атаки,столь необходимой для летчиков)
Эндрю. Кого ты хотел удивить? (...) Не воображай, что ты меня удивил. И ребят ты не удивил. Я за тобой следил, Пип, - так вот, ни меня ты не поразил, ни других.
Пип. Ты ведь не считаешь, Энди, что я только и думаю, как бы произвести на вас впечатление. Ты ведь так не считаешь, Энди? Ну иди. Мне надо кое-что обдумать.
Эндрю. Никто не просит тебя благородничать за наш счет.
Пип. Ну иди, иди.
Эндрю. Ты брось эти благородные замашки. Никто тебе спасибо не скажет. (...) Я хочу тебе помочь, дурак! Еще поиграешь немножко в благородного – и ребята тебя возненавидят!
Пип. Энди, ты добрый, милый, неглупый человек. Меня в гроб сведут добрые, милые, неглупые люди, которые в жизни своей не приняли ни одного решения. Иди отсюда, оставь меня и не вали на меня свои грехи. Если ты хочешь жить тихо-мирно, это твое личное дело. Живи тихо, никто тебя не тронет. Но не вздумай ломать моих решений. Пусть они попробуют сломать. Не помогай им. И уходи сейчас же. Лишний свидетель в их работе им вряд ли нужен.
Понятно, что сломать еще как попытаются. Особенно усердствует тот офицер, что был в начале. Между прочим, тот офицер владеет ситуацией даже больше, чем можно представить по его словам.
Офицер. Мой отец тоже был связан с электричеством. Он любил играть на пианино, прекрасно играл. Трагическая история, настоящая трагедия!
Эндрю. Катастрофа, сэр? Несчастный случай?
Офицер. Вот-вот. Это все, что тебе может прийти в голову при мысли о трагедии. Мой отец никогда не попадал в катастрофу. С ним не могло быть несчастного случая. Он был владельцем фабрики, на которой работал. С такими случается другое. Невидимые, внутренние катастрофы. Его пальцы оставались прямыми и уверенными до самой смерти. Они с любовью бегали по клавишам – когда только могли. Но этого никто не слышал. Вот какая это была трагедия, Эндрю! Никто не слышал, кроме четырех глупых детей и идиотки-жены, которые ни черта в этом не смыслили! Боже мой, Эндрю, как я завидовал этому человеку. Сколько любви мог бы я купить, будь у меня крупица его таланта. Любовью ведь не торгуют почем зря. Только если в нас где-нибудь спрятан талант – в руках ли, в словах или в кисти – только тогда на нас обращают внимание, а могут и полюбить. А если спрятаться в такую любовь, то можно позабыть обо всех своих несчастьях. Можно даже преобразиться, стать новым человеком. Тебе никогда не хотелось стать новым человеком, Эндрю? (Кладет руку на колено Мак-Клора).
Эндрю. Пожалуйста, уберите руку, сэр!
Офицер (преображаясь). Ну все! Не верьте, никогда не верьте, когда я так с вами разговариваю. Не верьте, что я могу стать вашим другом. Нет, я вас не просто запугаю, я найду другие средства... Вам придется запастись жалостью. Для самих себя, черт побери! Не обманывайтесь насчет нашей «доброй души». Когда кто-нибудь из нас «идет в народ», он делает это для своей собственной выгоды.
Процесс хождения кругами вокруг объекта, похоже, его действительно увлекает
Офицер. Все это нас нисколько не трогает, Томсон. Что бы вы ни делали, мы сохраняем спокойствие. Слушаем, но не слышим. Благоволим и не помогаем. Восхищены, но ничего не предпринимаем. Быть терпимым – значит уметь не замечать. Так чего же вы добивались, похвалы товарищей? Их преданности? Ваши товарищи – дефективные, Томсон, дефективные! Стоит нам мигнуть, и они от вас отрекутся. А может, вы добивались трибунала? Слишком роскошно, друг. Или гальюны вас прельщают? Но это же детская забава. Нет, вы у нас станете офицером, как мы договорились. Я тоже занимался политикой, братец. Хотите, я напомню вам, какую тактику всегда предпочитали великие революционеры? Войти в доверие к врагу и подготовить восстание изнутри. Снаружи вы нас не схватите! Утихомирьтесь, дружок. Мы-то хоть умеем дослушивать ваши длинные фразы.
Пип. Цинизмом меня тоже не возьмешь.
Офицер. Какой цинизм? Это просто честность. Я бы даже сказал, необычная честность. Обычно нам об этом говорить в открытую не приходится. Вам-то уж следовало это знать. (...) Зачем нам лицемерить друг перед другом? Мы с вами одних лет и принадлежим к одному классу. К чему все эти глупые формальности? Военно-воздушные силы – не место для семейных сражений, Пип. Это не средняя школа! Поверье мне, школяры здесь становятся мужчинами. Не заставляйте меня перечислять сейчас все ваши данные, все ваши достоинства. Мы не любим хвастать, но и скромничать нам не пристало – с этим уж вы, наверно, согласны? (...) Если такие люди, как мы с вами, не станут офицерами, представляете себе, какую сволочь они тогда наберут? Нелепая игра, Пип! И напрасно вы сейчас отмалчиваетесь. Рядовой технического состава! Да вы представьте себе только, как вы будете мыть посуду!
Пип. Именно так иногда избегают ответственности.
Офицер. Это вы-то, Пип? Да бросьте вы! Может быть, вы хотите доказать что-то самому себе. Но я не понимаю, почему не объяснить все это нам. (...) Вы хотите быть рядовым технического состава?
Пип. Так точно, сэр.
Офицер. Вам не кажется, что этот выбор сам по себе как-то выдает вас? Если вспомнить о вашем происхождении, это может показаться рисовкой.
Пип. Может.
Офицер. Вам нравится быть в компании людей из другого класса. Почему? Они вас вдохновляют? Или вы приобретаете жизненный опыт? А может быть, просто что-то новенькое? Вам что, нравится «трущобить»?
Пип. Я этого не делаю, сэр.
Офицер. Может быть, вам кажется, что вы в чем-то провинились перед ними, что вы слишком легко, без всяких стараний, получили надлежащее воспитание? Вы хотите это как-то искупить, загладить?
Пип. Вы не думаете, сэр, что это слишком старомодный повод для современного мученика?
Во всяком случае, по итогам беседы герой действительно теряет опору под ногами, которая, в общем-то, прочной и не была...
Чарльз. Знаешь, почему я не пошел с ребятами? Я ждал, когда тебя отпустят. Мне показалось подозрительным – чего это они вызывают тебя вечером? Вот я и решил подождать. Слышишь, Пип? Я говорю, что ждал тебя. Я хочу тебе кое-что сказать, я хочу тебя попросить об одном одолжении. Я думаю об этом уже несколько дней. Понимаешь ли, ты знаешь меня, какой я... гм... ну, ты знаешь, что я не совсем пробка, не совсем дурак, то есть, не конченый дурак, не дефективный. И я подумал, что, может, ты мог бы подучить меня чему-нибудь? Чему хочешь... Нет, не чему угодно, а чему-нибудь такому настоящему...
Пип. Попроси еще кого-нибудь. Или нет – книги, читай книги.
Чарльз. Нет, нет. Я не хочу читать книги. Я хочу слушать тебя. (...) Можешь? Я буду слушать, а ты рисуй всякие таблицы, цифры, Знаешь, у меня ничего шла арифметика...
Пип. Попроси еще кого-нибудь, Чарльз, не меня.
Чарльз. Вот ты всегда такой. Лицемер! Смутишь человека, а потом... Неужели ты не понимаешь, что я тебя прошу? Неужели ты не понимаешь, как я тебя прошу?
Пип. Попроси еще кого-нибудь.
Чарльз. Но я хочу быть с тобой. А ты меня гонишь! Трус! Ты ведешь за собой, а потом увиливаешь. Я могу стать другим рядом с тобой, я могу вырасти, ты это понимаешь? Мы бы могли тогда вместе работать. Ведь человеку всегда нужен другой человек – тот, кому можно довериться. Все находят себе кого-нибудь. Я нашел тебя. Я никого раньше об этом не просил. Никогошеньки!
Пип. Попроси еще кого-нибудь.
Чарльз. «Еще кого-нибудь, еще кого-нибудь». Всегда «еще кого-нибудь»! Эх ты, недоделанный болтун! Сколько лет твои паршивые предки не давали нам поумнеть! А теперь являетесь вы, с вашими прекрасными словами и советами. «Защищайте свои интересы, друзья!» Ах, какие вы умники! «Лево руля»! Да кому от этого польза? «Попроси еще кого-нибудь»! Ты просто испугался. Ты зовешь нас друзьями, а на самом деле ты паскудный трусливый школьник! Офицер прав был – ты «трущобишь». Ты «народник», и больше никто.
Пип. И еще он сказал: «Мы слушаем, но не слышим. Благоволим и не помогаем. Восхищены, но ничего не предпринимаем. Мы вас терпим – мы вас не замечаем».
Чарльз. Да что все это значит?
Пип. Мы будем делать все, что они прикажут, единственно потому, что они умеют нам улыбаться.
Чарльз. Это я буду делать все, что они прикажут. Я, а не ты! Ты – один из них, ты просто играешь с нами в прятки. А мы ползаем у вас под ногами, в грязи. Теперь я в этом уверен. (Долгая пауза). Нет, я буду делать все, что ты мне прикажешь, Пип.
Пип. Так быстро переменил хозяина, да? Какой же ты дурак, Чарльз! Ты – тот самый дурак, на которых держалась слава моих предков. Эх, дурень ты, дурень!
С другой стороны, офицер ненароком однажды выкладывает самый важный - для меня, по крайней мере - козырь...
Никто не принуждает вас быть глупым имперским офицером-дубиной. Такие никому больше не нужны. Вы будете более тонким, более гибким офицером и научитесь обращению с другими томсонами, которые придут в армию вслед за вами. Мне кажется, что вам это даже понравится.
И мне кажется, что этот момент имеет большой вес, когда ситуация все же разрешается. А разрешается она таким образом: доведенный до ручки Улыбка решает уйти из лагеря куда глаза глядят, но, отшагав пешком несколько километров и стерев ноги в кровь, он совершенно прикончен и возвращается обратно:
(Почти все солдаты сгрудились у койки. Осторожно, стараясь не шевелить Улыбку, они снимают с него брюки и рубашку. Они совершают это с любовью, как обряд. Плут причесывает Улыбку. Чарльз протирает ему лицо мокрым полотенцем. Затем они укутывают Улыбку одеялом и, стоя вокруг постели, смотрят на него. Все это время за ними наблюдает не замеченный никем Офицер).
Офицер. Прекрасно! Как трогательно! Мне очень жаль, господа, но этого человека требуют в караульную.
(Входит Хилл).
Хилл. Отделение! Стройся!
(Солдаты нехотя повинуются. Затем Чарльз, помедлив, идет к своей койке и садится на нее. Один за другим то же проделывают все солдаты, кроме Пипа. Вид у них вызывающий).
Офицер. Капрал! Отправьте этого смешливого рядового в караульную.
Чарльз. Он останется там, где лежит.
Офицер. И этого рядового – тоже.
Рыжий. Вы этого не сделаете, господин капрал Хилл.
Офицер. И этого рядового. Всех в караульную.
Пип. Капрал Хилл, вы их не тронете. Никого не тронете.
Офицер. Слышите, капрал! Вся эта казарма под арестом.
Пип. Мне кажется, сэр, будет лучше, если их не трогать.
(Пип и Офицер обмениваются понимающей улыбкой. И Пип сменяет солдатскую рубашку на офицерскую).
Мы не допустим этого, верно, Чарльз? Вы безусловно правы. С Улыбкой плохо обошлись, и вы правильно сделали, что встали на его защиту. Верность другу – отличное качество. Вас следует отметить, Чарльз. Да и всех остальных тоже. Вы проявили мужество и честность, защищая друга. Как часто нам не хватает этих качеств, не правда ли, сэр? Они – славные ребята, мы иногда судим их слишком поверхностно – вы согласны со мной, сэр? Они – соль земли, они цвет нашей нации. Не бойся, Чарльз, не бойся, Рыжий, не бойся, Эндрю. Не бойтесь, - мы вас не накажем. Вы поступили хорошо. Мы любим вас за это, гордимся вами, вы нас порадовали – вы согласны со мной, сэр? Такие ребята нам нужны. Они должны быть на вашей стороне. Мы не какие-нибудь бессердечные, Чарльз, не думайте о нас слишком плохо. Не верьте тому, что о нас пишут, что о нас болтают. Мы добрые, честные, трудовые люди, такие же люди, как и вы. И прекрасно все понимаем. Самое главное – мы все можем понять. Не так ли, сэр? А теперь посмотрим, куда мы вас определили.
Далее он зачитывает список, из которого явствует, что весь отряд будет разбросан чуть ли не по всему земному шару - в британских, разумеется, зонах влияния. Я, конечно, понимаю, что мировой порядок опять выиграл. Но, по-моему, со стороны Томсона этот выбор был правильным, а для данной ситуации даже достойным. Конечно, это был выбор подчиниться манипуляции – и всех остальных намеренно поставили в положение _его_ заложников, но все равно, куда некрасивее приносить заложников в жертву себе - да еще и вопрос, себе или своей умозрительной роли? В конце концов, имперских тупиц действительно надо кому-то сменять, и ответственность надо кому-то на себя брать. А роль неформального лидера конкретно Пипу Томсону не идет, да и не очень-то по зубам.
Вообще, пьеса из тех, что рассчитаны на режиссера - вот какие смыслы и какие интонации он в нее напихает, так и будет, а в чтении ситуация упорно не желает проявляться как положительная или отрицательная. Вот сцена, которой кончается пьеса - выпускной смотр. Может показывать, как их всех в итоге нивелировали и оболванили. Может показывать, как они в итоге стали настоящими войсками, а кому не нравится - никто никого в вооруженные силы силком не тащит. Можно рассматривать пьесу как service farce, а можно - как символ общества, внятная структурированность которого, хотя и становится менее жесткой на ощупь, в основе своей не исчезает никуда. Она, пьеса, в этом смысле достаточно растяжима.
Хилл. (...) Сегодня никого не убивают. Сегодня забудьте про пот, про холод. Будьте как один человек. Вы должны идти плечом к плечу, как гордый корабль, по волнам, как гордый, красивый линкор. Больше гордости! Больше красоты! Левое плечо вперед, равнение к центру, шагом марш!
(Солдаты в строю отдают честь публике, потом поворачиваются к ней спиной и выстраиваются перед Командиром части. Музыка обрывается. Командир части стоит на трибуне, окруженный офицерами).
Командир части (с широкой, долго не сходящей с его лица, как бы обращенной ко всем и каждому улыбкой). Я доволен. Отлично. Отличные солдаты. Одно из лучших моих подразделений. Бодрые, бдительные, энергичные. Впереди у вас два года службы в военно-воздушном флоте. Я уверен, что вы отлично будете нести службу. Вы хорошо подготовлены, как и следовало ожидать. Иначе и быть не могло. Ну, с богом.
(Рыжий вытягивается в струнку, кладет винтовку на землю, подходит к флагштоку и берется за веревку).
Хилл. Отделение! Кру-гом!
(Солдаты снова смотрят в зал).
Командир эскадрильи. Равнение на флаг! На кра-ул!
(Рыжий медленно поднимает флаг. Флагшток очень, очень длинный. И под звуки гимна... медленно идет занавес).
Однако, экранизация. Здешний Пип таки убедительный неформальный лидер, особенно в музыкальной сцене ))) В остальном режиссерских разъяснений смысла меньше, чем мне хотелось бы. Но, может, англичанам и так все понятно.
читать дальше
Рич (с нарочитым цинизмом). Что от меня за это требуется?
Кромвель. Ничего. (Расхаживает взад-вперед, читая наставление). Это делается не так, Рич. Никаких правил нет. Вы думали: награды – и взыскания, за столько-то подлости – столько-то житейского благополучия... (Останавливается и умолкает, пораженный внезапной мыслью). Вы убеждены, что не верите в бога?
Рич. Почти убежден.
Кромвель. Так убедитесь поскорее. (Снова шагает взад-вперед). Нет, это делается не так. Я бы сказал, что это – вопрос удобства, административного удобства. Обычная цель всякой администрации – заботиться о сохранении удобства, с этим и сэр Томас согласился бы. Так вот, обычно, когда мужчине хочется сменить женщину, ему не перечат, если это удобно, и стараются помешать, если это неудобно.
А еще там есть пьеса про то, как ирландские республиканцы захватили английского заложника, запихнули его в свою штаб-квартиру в сомнительном месте, где еще живут активно трудящеся проститутки, а также юноши по имени Принцесса Грейс и Рио-Рита, и стали ждать, когда англичане расстреляют их заложника, чтобы тогда так же поступить с этим; в процессе ожидания спели много песен, выпили много виски, излили друг на друга немало демагогии, у заложника завязался роман со здешней служанкой, потом кто-то вызвал полицию, и заложника в суматохе застрелили - так и не выяснилось, кто это сделал ("Заложник" Брендана Биэна). Some things never change
Но я, разумеется, буду заниматься совсем другой пьесой. Про аристократа и интеллигента, который подался в механики ВВС, и про то, как его все офицеры утрамбовывают бросить эту клоунаду и занять положенное ему место, потому что так оно положено А он не хочет в командиры, он хочет в народ. На чем немилосердно палится.
Офицер. Мы же великолепно друг друга понимаем. Что вас останавливает – чувство локтя? Нет. Привязанность? Тоже нет. Вина? Или стыд за страдания ближнего? Сомневаюсь, едва ли вы чувствуете себя в чем-то виноватым. Комплекс неполноценности, ложная скромность? Тоже не то. В вас нет никакого смирения, ни капельки. Нет, Томсон, вы вовсе не стремитесь просветить своих друзей насчет сути вещей, не так уж вы, по-моему, скромны. Тогда в чем же дело? Если все, что я перечислил, не подходит, где же правда? Сказать, а? Власть – вот правда. Что, не так? Там, среди своих, у вас было слишком много конкурентов на власть. Там слишком многие обладали властью. А здесь люди поменьше, здесь все сопляки, сопляки, да, бабье, и среди них вы – король! Король. Самодержавный властелин! Ну, что, не так? Попробуйте опровергнуть меня. Попробуйте! Нет, мы очень хорошо понимаем друг друга. Слишком хорошо, дружище Томсон.
Пип. О господи!
Офицер. «О господи!» Да при чем он тут? Вы что, его сын? Да, и еще вот что. У вас есть еще одна черта, Томсон, она нам тоже известна. Это мания величия. Мы знаем, кем ты себя воображаешь, и поэтому ты пропал, Томсон. Ни один человек не может победить, если его карты раскрыты. Эх ты, народный заступник.
А патамушта британские ВВС уже достали эти фанатские штучки, медом им тут, что ли, намазано?
(Арнольд Уэскер. И ко всему – картошка.(Arnold Wesker. Chips with everything). Перевод М.Марецкой и Д.Шестакова. 1962 год)
но на самом деле все не так, а вот как
На самом деле, возможно, ни автор, ни офицер не имеют в виду Лоуренса, который напрямую в пьесе не упоминается, и критики тоже не ловят контекст "по определению". Прежде всего потому, что главный герой-то на него совершенно не похож – хотя не исключаю, что втайне старается. За ним нет опыта, все-таки на войну не ходил и офицером не бывал, а то, что он генеральский сынок, так с кем не бывает. Пип Томсон довольно молод, бывает заносчивым, и снобизма в нем куда больше, чем тяги к просветительству:
Послушай, друг! Нам всем придется провести два кошмарных месяца под этой паршивой крышей. Изволь, пожалуйста, сию же минуту избавить нас от твоего красноречия, твоей гитары и твоих пролетарских завываний. Никто во всем этом здесь не нуждается. Посмеялись – и хватит.
Летчики по отношению к нему фырчат, но кое-как терпят.
Пип. Рядовой двести пятьдесят два Уингейт! Не поможешь ли ты мне разобрать постель?
Чарльз. И какого лешего я тебе помогаю, зачем мне все это нужно?
Пип. Потому что ты ко мне привязан, вот почему.
Чарльз. Привязан? Я к тебе привязан? Ты противный сноб, и больше никто.
Пип. А тебе нравятся снобы.
Чарльз. Парень, ты не можешь себе представить, как я тебя ненавижу. Ты ведь себе даже постели постелить не умеешь.
Пип. Мне всегда ее стелили.
Чарльз. Вот! К этому-то я и веду. Ты похваляешься своим вонючим богатством, своими привилегиями. А мне наплевать и на твое богатство и на твои привилегии! Что ты про них все треплешься? Какое мне до них дело?
Пип. Самое непосредственное. Тебе очень нравится, когда я рассказываю о жизни в нашем доме.
А рассказывает он и вправду интересно - не стесняясь при случае этой интересности добавить больше, чем требует историчность
Пип. (...) Финансовые дела нашего рода были тесно связаны с Францией и ее королевской фамилией. Семья решила послать этого хорошенького мальчика во Францию – узнать, что там стряслось с поместьями и ценностями. Узнал он что-нибудь? Где там! Бедняга не смог даже сообразить, в какую преисподнюю его занесло. Всю знать Европы бросало в дрожь при одном воспоминании о судьбе Людовика и Марии, а он, дурачок, думал, что его просто отправляют на каникулы. Как он уберег там свою голову – до сих пор никому не известно. Однако он не только сам остался в живых, но и соединил свою жизнь с жизнью еще одного существа – французской принцессы! И можете себе представить, она тоже оказалась дурочкой и писаной красавицей, с ямочкой на левой щеке. (...) Он встретил принцессу по пути в Париж во францисканском монастыре и попросил поучить его французскому языку. Таким образом, сложилась следующая ситуация. Где-то поблизости ближайшим родственникам принцессы, одному за другим, отрубали голову. А она ворковала в монастыре. Зубрила прошедшее время глагола «быть». Об остальном вы уже догадались сами. Меньше чем через месяц он был в Англии с хорошенькой невестой и ее приданым, оцененным ювелиром в четыреста тысяч фунтов. Они пристроили к дому еще одно крыло и народили семерых детишек. Во всех комнатах сияли ее фамильные канделябры... Э, Чарли, мальчик, да ты посмотри, как у тебя слюнки-то потекли. Ты у нас, случайно, не эпилептик?
Хилл. Ну что вот ты заливаешь? Ты же все заливаешь! Бьюсь об заклад, ты все это придумал, пока рассказывал.
Пип. Ты прав, капрал. Французской революции не было. Был один миф.
Рефлексией и интроспективностью его природа наказала, это да...
Однажды, когда я ехал к отцу в контору, у меня сломалась машина. Я мог бы, конечно, взять такси, но почему-то не взял. Пошел пешком. Контора отца в Сити, и мне пришлось пройти через Ист-Энд. Мне все там показалось таким странным! Отчего – не знаю. Ведь я видел снимки этой Мекки, я даже просматривал иногда «Дейли миррор», и все-таки что-то меня поразило. Странно. Зашел в кафе, выпил чаю. Большая, белая чашка, вся в трещинах. Съел кусочек какого-то кекса. Невкусно. На стенах, помню, там висели снимки боксеров с автографами, и кончики фотографий скрутились от жары. Время от времени к столу подходила женщина с тряпкой и протирала его. После этого оставались грязные полосы, и они засыхали такой странной мозаикой... (...) И тут на глаза мне попалось меню: все в пятнах и чересчур красиво написанное – видно, каким-то иностранцем. А на верху меню была пометка – ах, черт, опять этого гадкого старика вспомнил! – да, была пометка: «Ко всем блюдам один гарнир – картошка». Картошка ко всем блюдам! Они производят на свет детей, а едят картошку ко всем блюдам!
Насчет воспроизводства детей заявлено не случайно, это и в дальнейшем будет всплывать:
Пип. Вы плодите детей, вы едите картошку ко всем блюдам и подчиняетесь приказам.
Чарльз. А ты на себя посмотри! Сам-то ты что, особенный?!
Ну да, Пип не только сам «особенный», но и окружающих пытается «обособить», уберечь от «оболванивания». В какой-то мере он действительно играет против мирового порядка, пытаясь разрушать правила.
Всегда, всегда, всегда! Твой пра-пра-прадед говорил: всегда будут лошади, твой пра-прадед говорил: всегда будут рабы, твой прадед говорил: всегда будут нищие, а твой отец сказал: всегда будут войны. Всякий раз, как они произносили свое «всегда», мир делал два шага назад и почтительно замолкал. Так ему и надо, о господи, так ему, видно, и надо!
Нельзя сказать, чтобы противостояние было очень уж внятным и масштабным - так, ряд эпизодов: например, он находит способ разжиться казенным углем, не трогая забор, ограждающий склад, а используя лишь тот факт, что часовой ходит по кругу и регулярно уходит из поля зрения; или на рождественском вечере подбивает отряд вместо Элвиса Пресли спеть песню чуть ли не из времен Уота Тайлера. Но, во-первых, и ВВС эти - уже далеко не образца тридцатых годов. Тип летчика, который вовсе не так затюкан, как рядовой армии, потому что его подпускают даже к кнопкам, управляющим ракетами, уже вполне сложился.
Офицер. (...) Что вы притворяетесь? Вы же меня нисколько не боитесь. Не боитесь, но исполняете мои приказы. Что за чертовщина! Вечно мы отдаем приказы, но так и не добились, чтобы нас боялись. Вот стоит мне отвернуться, вы подставите мне рожки или еще что-нибудь сделаете в этом роде, рожи корчить будете. И хохотать надо мной. А громче всех – Томсон. Он ведь знает, что вы нас не боитесь. Потому он и рядовой.
Конечно, процесс оболванивания идет, как конвейер, по которому солдаты передаются от одного вышестоящего лица к другому для обучения то тому, то этому...
Командир части. Вы полагаете, что сейчас мир. Неправда. Мира вообще никогда не бывает. Человек всегда находится с кем-нибудь в состоянии войны и должен поэтому быть всегда готов к войне. Нас учит этому история, и мы обязаны у нее учиться. Всякие «почему» да «зачем» - это не солдатские вопросы. Солдат должен быть готов – и все. (...) У агрессора уже сейчас больше сил, чем у нас. Мы должны удесятерить наши усилия. Мы должны обрести мощь. Потому мы и готовим вас здесь – в согласии с добрыми традициями военно-воздушных сил Ее Королевского Величества. Мы хотим, чтобы вы гордились своим делом и не стыдились формы, которая на вас надета. И нам кажется, что вам не следует слишком громко выражать свое недовольство по поводу недостаточного количества разных там удобств и развлечений – у нас не хватает на это средств. Ракета, готовая к запуску, поважней библиотеки. (...) Вопросы есть?
Уилф. Сэр, если агрессор сильнее нас, чего же он тогда ждет?
Командир части. Фамилия?
Уилф. Рядовой двести сорок семь Сифорд, сэр.
Командир части. Есть еще вопросы? (Выходит).
Зато вон капрал у них какой адекватный...
Я знаю, они вам нравятся. Конечно, вы с ними совсем другие люди – герои, завоеватели копченые! Вам хочется небось скорее побежать домой, к девочке, похвастаться. А это не игрушка! Из этой штуки людей убивают. Да, убивают! У вас еще молоко на губах не обсохло. Вы ведь не понимаете, что такое – убить! ВАС из нее могут убить – так яснее? Пуля вопьется вам в тело, и вы испустите свой последний вздох. Вот представьте себе, что вы умираете. Вы знаете, что умрете, и чувствуете дыру в теле, в своем теле. В голове у вас помутилось, из вас хлещет горячая кровь, вы не можете вздохнуть. Хотите вздохнуть, а не можете. Тело, которое вам честно служило всю жизнь, теперь ничего для вас не сделает. Вы не можете понять, в чем дело, удивляетесь... А ничего нельзя поделать – как во сне, когда падаешь в пропасть. Только это смерть, а не сон. Потому что вы знаете, вы понимаете, что смотрите на все последний раз в жизни. И никто вам не поможет, потому что это – смерть. А это – винтовка! И чтобы никто из вас не смел при мне целиться в товарища. Все равно, заряжено оружие или нет.
Правда, этот же самый капрал "для примера" дает своим коллегам санкцию на полномасштабные издевательства над рядовым по прозвищу Улыбка, который все время попадается на глаза офицерам, потому что у него на физиономии постоянный нервный оскал - ну и потому что он вообще рядовой не идеальный. Но это, ясное дело, в порядке вещей, как и отсутствие у всех вокруг социальных иллюзий
Командир части. (...) Они и подраться-то по-настоящему не могут. Поругались немного, а потом, глядишь, уже зализывают друг дружке царапины. Господи, скорей бы их машинами заменили... (...) Кто они такие? Рабочий класс доброй старой Англии. Так что ж, раз они, видите ли, соль земли, я должен на них молиться?! А чего ради?!
Командир эскадрильи. Но это они добывают тебе пищу, уголь, шьют тебе одежду, прокладывают для тебя дороги.
Командир части. Ты что думаешь, будь на то их воля, они стали бы все это делать? Для меня-то?
Да и тому же Пипу нагляднее всего показывают социальные различия совсем не офицеры - то, что в системе "я - они" диалога не предполагается, более чем явно...
Чарльз. (...) Если бы я был образованным, скажи, нам легче было бы разговаривать?
Пип. Что значит «разговаривать»?
Чарльз. Я не договорил...
Пип. Ради бога, только не сватайся ты ко мне!
Чарльз. Дай же мне кончить!
Пип. И не завывай!
Чарльз. Ты дашь мне сказать, что я хотел?
Пип. Я же тебя просил – не вой!
Чарльз. Дай мне, гад, кончить! Дай мне сказать, что я хотел! Выслушай меня! Почему ты меня не слушаешь?
Пип. Прошу прощенья!
Чарльз. Пожалуйста!
Пип. Я слушаю.
Чарльз. Ах ты сволочь!
Пип. Прости, пожалуйста! Беру свои слова обратно. Не ругайся же – я слушаю!
Чарльз. Я не говорю, что мне было бы легче с тобой разговаривать, если бы я был образованным. Я спросил, было бы тебе тогда легче со мной разговаривать. Я о тебе говорил. И я только хотел сказать, что сам в это не верю, как ты начал...
Пип. Да. Ясно. Ну, ладно, Чарльз, ты прав, абсолютно прав. Действительно, стоит ли добиваться университетского образования...
Чарльз. Там ведь учат только фактам, одним только фактам!
Пип. Ну вот, я – и работа, я – и физический труд. Сколько интеллигентов и художников жаждут приобщиться к физическому труду, а? Но только не я, Чарльз. У меня нет ни малейшего желания искать применения своим мускулам, доказывать кому-то, что я – «настоящий мужчина», жить с грязными ногтями...
Чарльз. Я к фактам тоже равнодушен.
Пип. Это скучно, это надоедает, это ведет к распаду личности.
Чарльз. Важно – понимать, а не знать факты. К черту образование, к черту университет! Не все ли равно, почему был построен Рим?
Пип. Ван Гог ходил к шахтерам, Хемингуэй – на охоту...
Чарльз. Даже если бы я все это знал, разве мне стало бы от этого легче жить?
Пип. Господи, как мне противна эта жажда создавать что-то руками!
Чарльз. Я знал одного парня. Он носил котелок, потому что думал – так он кажется образованным!
Пип. «Труд облагораживает»!
Чарльз. Но жить-то от этого не легче!
Пип. «Труд украшает»!
Чарльз. И нам с тобой говорить тоже будет не легче.
(Оба улыбаются).
"Диалог действиями" тоже не особенно удается - то, как относятся к эскападам Пипа, в общем-то предсказуемо (хотя данный случай, вероятно, он считает своим личным делом - в противостоянии с офицерами нарывается то ли на расправу, то ли на диалог, отказываясь отрабатывать на чучеле приемы штыковой атаки,
Эндрю. Кого ты хотел удивить? (...) Не воображай, что ты меня удивил. И ребят ты не удивил. Я за тобой следил, Пип, - так вот, ни меня ты не поразил, ни других.
Пип. Ты ведь не считаешь, Энди, что я только и думаю, как бы произвести на вас впечатление. Ты ведь так не считаешь, Энди? Ну иди. Мне надо кое-что обдумать.
Эндрю. Никто не просит тебя благородничать за наш счет.
Пип. Ну иди, иди.
Эндрю. Ты брось эти благородные замашки. Никто тебе спасибо не скажет. (...) Я хочу тебе помочь, дурак! Еще поиграешь немножко в благородного – и ребята тебя возненавидят!
Пип. Энди, ты добрый, милый, неглупый человек. Меня в гроб сведут добрые, милые, неглупые люди, которые в жизни своей не приняли ни одного решения. Иди отсюда, оставь меня и не вали на меня свои грехи. Если ты хочешь жить тихо-мирно, это твое личное дело. Живи тихо, никто тебя не тронет. Но не вздумай ломать моих решений. Пусть они попробуют сломать. Не помогай им. И уходи сейчас же. Лишний свидетель в их работе им вряд ли нужен.
Понятно, что сломать еще как попытаются. Особенно усердствует тот офицер, что был в начале. Между прочим, тот офицер владеет ситуацией даже больше, чем можно представить по его словам.
Офицер. Мой отец тоже был связан с электричеством. Он любил играть на пианино, прекрасно играл. Трагическая история, настоящая трагедия!
Эндрю. Катастрофа, сэр? Несчастный случай?
Офицер. Вот-вот. Это все, что тебе может прийти в голову при мысли о трагедии. Мой отец никогда не попадал в катастрофу. С ним не могло быть несчастного случая. Он был владельцем фабрики, на которой работал. С такими случается другое. Невидимые, внутренние катастрофы. Его пальцы оставались прямыми и уверенными до самой смерти. Они с любовью бегали по клавишам – когда только могли. Но этого никто не слышал. Вот какая это была трагедия, Эндрю! Никто не слышал, кроме четырех глупых детей и идиотки-жены, которые ни черта в этом не смыслили! Боже мой, Эндрю, как я завидовал этому человеку. Сколько любви мог бы я купить, будь у меня крупица его таланта. Любовью ведь не торгуют почем зря. Только если в нас где-нибудь спрятан талант – в руках ли, в словах или в кисти – только тогда на нас обращают внимание, а могут и полюбить. А если спрятаться в такую любовь, то можно позабыть обо всех своих несчастьях. Можно даже преобразиться, стать новым человеком. Тебе никогда не хотелось стать новым человеком, Эндрю? (Кладет руку на колено Мак-Клора).
Эндрю. Пожалуйста, уберите руку, сэр!
Офицер (преображаясь). Ну все! Не верьте, никогда не верьте, когда я так с вами разговариваю. Не верьте, что я могу стать вашим другом. Нет, я вас не просто запугаю, я найду другие средства... Вам придется запастись жалостью. Для самих себя, черт побери! Не обманывайтесь насчет нашей «доброй души». Когда кто-нибудь из нас «идет в народ», он делает это для своей собственной выгоды.
Процесс хождения кругами вокруг объекта, похоже, его действительно увлекает
Офицер. Все это нас нисколько не трогает, Томсон. Что бы вы ни делали, мы сохраняем спокойствие. Слушаем, но не слышим. Благоволим и не помогаем. Восхищены, но ничего не предпринимаем. Быть терпимым – значит уметь не замечать. Так чего же вы добивались, похвалы товарищей? Их преданности? Ваши товарищи – дефективные, Томсон, дефективные! Стоит нам мигнуть, и они от вас отрекутся. А может, вы добивались трибунала? Слишком роскошно, друг. Или гальюны вас прельщают? Но это же детская забава. Нет, вы у нас станете офицером, как мы договорились. Я тоже занимался политикой, братец. Хотите, я напомню вам, какую тактику всегда предпочитали великие революционеры? Войти в доверие к врагу и подготовить восстание изнутри. Снаружи вы нас не схватите! Утихомирьтесь, дружок. Мы-то хоть умеем дослушивать ваши длинные фразы.
Пип. Цинизмом меня тоже не возьмешь.
Офицер. Какой цинизм? Это просто честность. Я бы даже сказал, необычная честность. Обычно нам об этом говорить в открытую не приходится. Вам-то уж следовало это знать. (...) Зачем нам лицемерить друг перед другом? Мы с вами одних лет и принадлежим к одному классу. К чему все эти глупые формальности? Военно-воздушные силы – не место для семейных сражений, Пип. Это не средняя школа! Поверье мне, школяры здесь становятся мужчинами. Не заставляйте меня перечислять сейчас все ваши данные, все ваши достоинства. Мы не любим хвастать, но и скромничать нам не пристало – с этим уж вы, наверно, согласны? (...) Если такие люди, как мы с вами, не станут офицерами, представляете себе, какую сволочь они тогда наберут? Нелепая игра, Пип! И напрасно вы сейчас отмалчиваетесь. Рядовой технического состава! Да вы представьте себе только, как вы будете мыть посуду!
Пип. Именно так иногда избегают ответственности.
Офицер. Это вы-то, Пип? Да бросьте вы! Может быть, вы хотите доказать что-то самому себе. Но я не понимаю, почему не объяснить все это нам. (...) Вы хотите быть рядовым технического состава?
Пип. Так точно, сэр.
Офицер. Вам не кажется, что этот выбор сам по себе как-то выдает вас? Если вспомнить о вашем происхождении, это может показаться рисовкой.
Пип. Может.
Офицер. Вам нравится быть в компании людей из другого класса. Почему? Они вас вдохновляют? Или вы приобретаете жизненный опыт? А может быть, просто что-то новенькое? Вам что, нравится «трущобить»?
Пип. Я этого не делаю, сэр.
Офицер. Может быть, вам кажется, что вы в чем-то провинились перед ними, что вы слишком легко, без всяких стараний, получили надлежащее воспитание? Вы хотите это как-то искупить, загладить?
Пип. Вы не думаете, сэр, что это слишком старомодный повод для современного мученика?
Во всяком случае, по итогам беседы герой действительно теряет опору под ногами, которая, в общем-то, прочной и не была...
Чарльз. Знаешь, почему я не пошел с ребятами? Я ждал, когда тебя отпустят. Мне показалось подозрительным – чего это они вызывают тебя вечером? Вот я и решил подождать. Слышишь, Пип? Я говорю, что ждал тебя. Я хочу тебе кое-что сказать, я хочу тебя попросить об одном одолжении. Я думаю об этом уже несколько дней. Понимаешь ли, ты знаешь меня, какой я... гм... ну, ты знаешь, что я не совсем пробка, не совсем дурак, то есть, не конченый дурак, не дефективный. И я подумал, что, может, ты мог бы подучить меня чему-нибудь? Чему хочешь... Нет, не чему угодно, а чему-нибудь такому настоящему...
Пип. Попроси еще кого-нибудь. Или нет – книги, читай книги.
Чарльз. Нет, нет. Я не хочу читать книги. Я хочу слушать тебя. (...) Можешь? Я буду слушать, а ты рисуй всякие таблицы, цифры, Знаешь, у меня ничего шла арифметика...
Пип. Попроси еще кого-нибудь, Чарльз, не меня.
Чарльз. Вот ты всегда такой. Лицемер! Смутишь человека, а потом... Неужели ты не понимаешь, что я тебя прошу? Неужели ты не понимаешь, как я тебя прошу?
Пип. Попроси еще кого-нибудь.
Чарльз. Но я хочу быть с тобой. А ты меня гонишь! Трус! Ты ведешь за собой, а потом увиливаешь. Я могу стать другим рядом с тобой, я могу вырасти, ты это понимаешь? Мы бы могли тогда вместе работать. Ведь человеку всегда нужен другой человек – тот, кому можно довериться. Все находят себе кого-нибудь. Я нашел тебя. Я никого раньше об этом не просил. Никогошеньки!
Пип. Попроси еще кого-нибудь.
Чарльз. «Еще кого-нибудь, еще кого-нибудь». Всегда «еще кого-нибудь»! Эх ты, недоделанный болтун! Сколько лет твои паршивые предки не давали нам поумнеть! А теперь являетесь вы, с вашими прекрасными словами и советами. «Защищайте свои интересы, друзья!» Ах, какие вы умники! «Лево руля»! Да кому от этого польза? «Попроси еще кого-нибудь»! Ты просто испугался. Ты зовешь нас друзьями, а на самом деле ты паскудный трусливый школьник! Офицер прав был – ты «трущобишь». Ты «народник», и больше никто.
Пип. И еще он сказал: «Мы слушаем, но не слышим. Благоволим и не помогаем. Восхищены, но ничего не предпринимаем. Мы вас терпим – мы вас не замечаем».
Чарльз. Да что все это значит?
Пип. Мы будем делать все, что они прикажут, единственно потому, что они умеют нам улыбаться.
Чарльз. Это я буду делать все, что они прикажут. Я, а не ты! Ты – один из них, ты просто играешь с нами в прятки. А мы ползаем у вас под ногами, в грязи. Теперь я в этом уверен. (Долгая пауза). Нет, я буду делать все, что ты мне прикажешь, Пип.
Пип. Так быстро переменил хозяина, да? Какой же ты дурак, Чарльз! Ты – тот самый дурак, на которых держалась слава моих предков. Эх, дурень ты, дурень!
С другой стороны, офицер ненароком однажды выкладывает самый важный - для меня, по крайней мере - козырь...
Никто не принуждает вас быть глупым имперским офицером-дубиной. Такие никому больше не нужны. Вы будете более тонким, более гибким офицером и научитесь обращению с другими томсонами, которые придут в армию вслед за вами. Мне кажется, что вам это даже понравится.
И мне кажется, что этот момент имеет большой вес, когда ситуация все же разрешается. А разрешается она таким образом: доведенный до ручки Улыбка решает уйти из лагеря куда глаза глядят, но, отшагав пешком несколько километров и стерев ноги в кровь, он совершенно прикончен и возвращается обратно:
(Почти все солдаты сгрудились у койки. Осторожно, стараясь не шевелить Улыбку, они снимают с него брюки и рубашку. Они совершают это с любовью, как обряд. Плут причесывает Улыбку. Чарльз протирает ему лицо мокрым полотенцем. Затем они укутывают Улыбку одеялом и, стоя вокруг постели, смотрят на него. Все это время за ними наблюдает не замеченный никем Офицер).
Офицер. Прекрасно! Как трогательно! Мне очень жаль, господа, но этого человека требуют в караульную.
(Входит Хилл).
Хилл. Отделение! Стройся!
(Солдаты нехотя повинуются. Затем Чарльз, помедлив, идет к своей койке и садится на нее. Один за другим то же проделывают все солдаты, кроме Пипа. Вид у них вызывающий).
Офицер. Капрал! Отправьте этого смешливого рядового в караульную.
Чарльз. Он останется там, где лежит.
Офицер. И этого рядового – тоже.
Рыжий. Вы этого не сделаете, господин капрал Хилл.
Офицер. И этого рядового. Всех в караульную.
Пип. Капрал Хилл, вы их не тронете. Никого не тронете.
Офицер. Слышите, капрал! Вся эта казарма под арестом.
Пип. Мне кажется, сэр, будет лучше, если их не трогать.
(Пип и Офицер обмениваются понимающей улыбкой. И Пип сменяет солдатскую рубашку на офицерскую).
Мы не допустим этого, верно, Чарльз? Вы безусловно правы. С Улыбкой плохо обошлись, и вы правильно сделали, что встали на его защиту. Верность другу – отличное качество. Вас следует отметить, Чарльз. Да и всех остальных тоже. Вы проявили мужество и честность, защищая друга. Как часто нам не хватает этих качеств, не правда ли, сэр? Они – славные ребята, мы иногда судим их слишком поверхностно – вы согласны со мной, сэр? Они – соль земли, они цвет нашей нации. Не бойся, Чарльз, не бойся, Рыжий, не бойся, Эндрю. Не бойтесь, - мы вас не накажем. Вы поступили хорошо. Мы любим вас за это, гордимся вами, вы нас порадовали – вы согласны со мной, сэр? Такие ребята нам нужны. Они должны быть на вашей стороне. Мы не какие-нибудь бессердечные, Чарльз, не думайте о нас слишком плохо. Не верьте тому, что о нас пишут, что о нас болтают. Мы добрые, честные, трудовые люди, такие же люди, как и вы. И прекрасно все понимаем. Самое главное – мы все можем понять. Не так ли, сэр? А теперь посмотрим, куда мы вас определили.
Далее он зачитывает список, из которого явствует, что весь отряд будет разбросан чуть ли не по всему земному шару - в британских, разумеется, зонах влияния. Я, конечно, понимаю, что мировой порядок опять выиграл. Но, по-моему, со стороны Томсона этот выбор был правильным, а для данной ситуации даже достойным. Конечно, это был выбор подчиниться манипуляции – и всех остальных намеренно поставили в положение _его_ заложников, но все равно, куда некрасивее приносить заложников в жертву себе - да еще и вопрос, себе или своей умозрительной роли? В конце концов, имперских тупиц действительно надо кому-то сменять, и ответственность надо кому-то на себя брать. А роль неформального лидера конкретно Пипу Томсону не идет, да и не очень-то по зубам.
Вообще, пьеса из тех, что рассчитаны на режиссера - вот какие смыслы и какие интонации он в нее напихает, так и будет, а в чтении ситуация упорно не желает проявляться как положительная или отрицательная. Вот сцена, которой кончается пьеса - выпускной смотр. Может показывать, как их всех в итоге нивелировали и оболванили. Может показывать, как они в итоге стали настоящими войсками, а кому не нравится - никто никого в вооруженные силы силком не тащит. Можно рассматривать пьесу как service farce, а можно - как символ общества, внятная структурированность которого, хотя и становится менее жесткой на ощупь, в основе своей не исчезает никуда. Она, пьеса, в этом смысле достаточно растяжима.
Хилл. (...) Сегодня никого не убивают. Сегодня забудьте про пот, про холод. Будьте как один человек. Вы должны идти плечом к плечу, как гордый корабль, по волнам, как гордый, красивый линкор. Больше гордости! Больше красоты! Левое плечо вперед, равнение к центру, шагом марш!
(Солдаты в строю отдают честь публике, потом поворачиваются к ней спиной и выстраиваются перед Командиром части. Музыка обрывается. Командир части стоит на трибуне, окруженный офицерами).
Командир части (с широкой, долго не сходящей с его лица, как бы обращенной ко всем и каждому улыбкой). Я доволен. Отлично. Отличные солдаты. Одно из лучших моих подразделений. Бодрые, бдительные, энергичные. Впереди у вас два года службы в военно-воздушном флоте. Я уверен, что вы отлично будете нести службу. Вы хорошо подготовлены, как и следовало ожидать. Иначе и быть не могло. Ну, с богом.
(Рыжий вытягивается в струнку, кладет винтовку на землю, подходит к флагштоку и берется за веревку).
Хилл. Отделение! Кру-гом!
(Солдаты снова смотрят в зал).
Командир эскадрильи. Равнение на флаг! На кра-ул!
(Рыжий медленно поднимает флаг. Флагшток очень, очень длинный. И под звуки гимна... медленно идет занавес).
Однако, экранизация. Здешний Пип таки убедительный неформальный лидер, особенно в музыкальной сцене ))) В остальном режиссерских разъяснений смысла меньше, чем мне хотелось бы. Но, может, англичанам и так все понятно.
@темы: Лоуренсоведение, (Про)чтение
-
-
31.05.2012 в 02:37Я этот сборник читала, помню лучше всего Биена.
-
-
31.05.2012 в 13:56Я этот сборник читала, Мне было бы очень странно, если бы ты его не читала
-
-
31.05.2012 в 14:19Хотя дома она была еще и отдельно. Почему-то казалось,что она должна быть скучной, но вовсе нет.)
-
-
09.06.2012 в 15:51Но мне кажется, пьеса из тех, которые интереснее смотреть, чем читать - хотя, возможно, и не обязательно, смотря что там режиссер доосмыслит. Например:
Rupert Penry-Jones - a strutting blond bombshell - plays Pip with a born-to-rule manner and natural hauteur which makes his determined NCO status more unbelievable. Finally, Wesker emphasises the toughness of class barriers by aborting the intense relationship between Pip and Eddie Marsan's smitten cockney youth, although at least homosexual affairs can ignore the class divide with ease с чем трудно не согласиться
МакКеллен, еще в одной версии, и там засветился
было трудно пройти мимо описанного Биеном Кстати, да, пожалуй, тема самая близкая из всего сборника.
Википедия мне вот сказала, что английская версия "Заложника" - это bawdy, slapstick play that adds a number of flamboyantly gay characters and bears only a limited resemblance to the original Irish language version.
-
-
09.06.2012 в 18:36А русский перевод делали с какой версии?
-
-
14.06.2012 в 19:25-
-
14.06.2012 в 19:26-
-
14.06.2012 в 19:28-
-
15.08.2012 в 12:53-
-
15.08.2012 в 13:20-
-
15.08.2012 в 13:25-
-
15.08.2012 в 13:32-
-
15.08.2012 в 13:40-
-
15.08.2012 в 13:42-
-
15.08.2012 в 13:47-
-
15.08.2012 в 13:49-
-
15.08.2012 в 13:57А рост Наоми Уоттс почти как у настоящих Гертруды Белл и Лоуренса! Чуть выше только. 165. И рядом будет высокий Лоуренс.
-
-
15.08.2012 в 14:07-
-
14.10.2013 в 18:29Нашлась пьеса в оригинале.
Тихо изумляюсь.
Послушай, друг! Нам всем придется провести два кошмарных месяца под этой паршивой крышей. Изволь, пожалуйста, сию же минуту избавить нас от твоего красноречия, твоей гитары и твоих пролетарских завываний. Никто во всем этом здесь не нуждается. Посмеялись – и хватит.
Look old son, you're going to have me for eight painful weeks in the same hut, so spend the next five minutes taking the mickey out of my accent, get it off your chest and then put your working-class halo away because no one's going to care - O.K.?
И офицера обиииидели - то у них все зацензурено, аж не продохнуть, а то...
...Тебе никогда не хотелось стать новым человеком, Эндрю? (Кладет руку на колено Мак-Клора).
Эндрю. Пожалуйста, уберите руку, сэр!
Офицер (преображаясь). Ну все! Не верьте, никогда не верьте, когда я так с вами разговариваю. Не верьте, что я могу стать вашим другом.
...Haven't you ever wanted to be a new man? (Places hand on McClure's knee in a friendly gesture)
Andrew. Don't do that, please, sir.
Pilot Officer (contemptuous that his friendly gesture was misread). Don't ever rely on this conversation, don't ever trust me to be your friend.
И так далее