Капризы деcятой музы, или Синема, синема, синема

И о втором интересующем меня явлении - совсем-совсем коротко, потому что источники никак не хотят находиться, а, по крайней мере, упомянуть об этом мне совершенно необходимо. Речь идет о кино, а точнее - об искусстве киносценария, а еще точнее - о сценарной переработке литературного произведения. Даже если бы ни один сценарист не оставлял свой материал без изменений, киноискусство все равно, мне кажется, повлияло бы на появление фанфикшена как такового, потому что литературные сценарии не всегда можно прочесть, и перекодировка с визуального на словесный сама по себе- большой соблазн, хотя бы для меня лично.
Но ведь на протяжении всей истории киносценариев происходит совсем обратное: книга, попадая на экран, претерпевает изменения, и часто далеко выходящие за пределы "приспособления" словесного искусства к зрительному...

Конечно, и в театре авторские сюжеты не только попадали в новые декорации, но иной раз и сами преображались до неузнаваемости. Бернард Шоу жаловался, что переделки шекспировских пьес заслоняют перед зрителями подлинную драматургию английского классика. И, когда Сергей Михалков в 1938 году инсценировал марктвеновского «Принца и нищего», он достаточно вольно обошелся с сюжетом, финалом и расстановкой акцентов: классово чуждый принц так и не вынес из своих приключений никакого нравственного урока, и все симпатии автора безраздельно были отданы бедному Тому. Но все же одно дело — зал театра на двести человек, а другое — многочисленные кинозалы по всему миру..
Собственно, на саму эту тему меня вывели поиски литературной судьбы доктора Франкенштейна, о котором, говорят, тоже писались продолжения. Но литературных сиквелов найти мне не удалось, зато попались сведения о голливудских постановках. После того, как в с триумфом прошла премьера «Франкенштейна», появился сиквел — «Невеста Франкенштейна». Когда же в 1937 году успех был закреплен перевыпуском исходного фильма, два года спустя продюсеры решили выпустить фильм «Сын Франкенштейна». Сына звали Вольф, он приехал разбираться в отцовском наследстве, а в итоге, вместе с кузнецом Игорем, оживил папино чудовище, которое в последний раз сыграл Борис Карлофф, прославившийся в этой роли изначально. В 1942 году появился «Призрак Франкенштейна», где несчастному монстру не давал покоя еще один потомок профессора, Людвиг Франкенштейн, интересующийся трансплантацией мозга. В следующем сиквеле появился на сцене сам «добрый доктор», которого привлекла проблема ликантропии, и здесь ему попалось на пути еще одно голливудское чудище: так «Франкенштейн встречается с Человеком-Волком». Окрыленные успехом этого кроссовера, продюсеры решили присоединить к этой теплой компании еще и Дракулу, история которого тоже успела пройти по экранам, причем муза кинематографа тоже обзавелась от этого персонажа «Сыном Дракулы». Поэтому в 1944 году появился «Дом Франкенштейна», в котором Борис Карлофф уже играет ученого Густава Наймана, идущего по стопам Франкенштейна, а Дракула, Человек-Волк и привязанное к столу франкенштейново чудище с ним взаимодействуют. А из «Дома Франкенштейна» год спустя Дракула и Человек-Волк ушли в «Дом Дракулы». Наконец, в 1948 году к компании монстров присоединяется... знаменитый комический дуэт Эббота и Костелло («Эббот и Костелло встречаются в Франкенштейном»), так что монстры по-прежнему пугают зрителя, а незадачливые комики, столкнувшиеся с ними — смешат...
Подобные приключения переживала не одна книга, в особенности - неоднократно экранизируемая. Не так давно французский журналист Франсуа Сереза семь лет судился с потомками Виктора Гюго, чтобы суд разрешил публикацию продолжения романа «Отверженные», где, говорят, брак Мариуса и Козетты разваливается, а суровый Жавер обретает доброту и милосердие. А тем временем экранизации романа выходили одна за другой, и одна другой краше. В постановке Клода Лелюша с Жан-Полем Бельмондо в главной роли «Отверженные» двадцатого века» присутствуют лишь аллюзии на текст романа: боксер, танцовщица и студент-юрист спасаются от преследования нацистов. В фильме 1998 года с Лиамом Нисоном в главной роли по воле сценаристаЖан Вальжан способен дать пощечину Козетте, а в финале провожает взглядом круги, расходящиеся по Сене над головой утопившегося Жавера. А в японском аниме-сериале «Les Miserables: Shoujo Cosette» (2007) героиня — ровесница Гавроша, и вместе с юным Мариусом участвует в постановке «Женитьбы Фигаро»...
Широко известна постановка "Ромео и Джульетты" База Лурманна, где из средневековой Вероны герои попадают в калифорнийский городок Верона-Бич. Не так известна современная версия "Гамлета", где главный герой (Этан Хоук) - сын убитого президента нью-йоркской фирмы "Денмарк Корпорейшен", а эффектный Кайл Маклахлен выступает в роли Клавдия. Седрик Гиббонс в 1941 году перенес действие романа Джейн Остен «Гордость и предубеждение» на несколько десятилетий вперед, и критики наряду с первоисточником вспоминают пьесы Уайльда и «Унесенных ветром» Митчелл. А действие другого романа Остин, «Эмма», в фильме "Бестолковые" с Алисией Сильверстоун в главной роли, и вовсе переносится в конец двадцатого века, в престижную калифорнийскую школу.
Наконец, все мы помним, что происходило в нашем отечестве: как в фильме 1937 года Джим Хокинс из "Острова сокровищ" преображался в Дженни, которая бок о бок с доктором Ливси сражалась за свободу ирландских повстанцев, как из намерений снять фильмы по книгам братьев Стругацких вырастало что-то уж совершенно неожиданное, как "Сталкер" или "Чародеи", и как Леонид Нечаев уайльдовскому "Мальчику-звезде" придал впечатляющий фантастический оборот, сделав героя и его мать посланцами инопланетян...
en.wikipedia.org/wiki/Les_Miserables
en.wikipedia.org/wiki/Bride_of_Frankenstein
www.ozon.ru/context/detail/id/192116/
www.andreikonchalovsky.com/my_life/family/otec/...
www.ozon.ru/context/detail/id/1011235/
rus.newsru.ua/arch/rest/09apr2008/emma.html
lib.rus.ec/node/124206
nepokidayy.narod.ru/zvezd_mal.htm

Может быть, кто-нибудь еще что-нибудь вспомнит в этом роде?

@темы: Исторические корни фанфикшена

---

Родом из Вавилона, или Переводы вольные и невольные

Любой из нас имеет основанье
добавить, беспристрастие храня,
в чужую скорбь свое негодованье,
в чужое тленье своего огня.
Л.Мартынов. Проблема перевода.

Ежели твой перевод перестал переводом казаться,
Ставь свое имя в челе, сам за себя отвечай.
А.Струговщиков

Мне осталось совсем немного, чтобы считать свой замысел завершенным — тем более что на следы клуба Джейн Остин напасть мне так и не удалось, а постконандойлевской судьбой Шерлока Холмса и без меня занимались умные люди...
baker-street.narod.ru/html/sh1.htm
Поэтому расскажу я лучше еще о двух явлениях, без которых развитие переработок и переделок существующих повествований вряд ли приняло такой размах. И первым из них я считаю литературный перевод — не зря один теоретик сравнил его с необходимостью создать копию гипсовой скульптуры из чего угодно, только не из гипса. Переводчику нередко приходится выбирать между точностью и верностью, между буквальным повторением слов подлинника и передачей его культурного и стилистического впечатления. Греческие переводчики Библии, например, так стремились сохранить священный текст, что древнееврейские грамматические конструкции перешли потом во все последующие переводы, делая «библейский стиль» распознаваемым. А вот когда римские комедиографы занялись таким вовсе не священным делом, как перевод греческих комедий на свою сцену, они заботились прежде всего о том, чтобы они понравились зрителю и были ему понятны. Поэтому, если надо было заменить герою реплику или «приблизить к народу» его шутку, переводчик делал это с легкостью — а чаще, как мы видели уже на примере Плавта, брал несколько греческих комедий, перемешивал и получал из них свой «авторский» опус. Вот на эту вторую тенденцию, склонность перевода к переделке и переработке, мы и обратим внимание...
(Предупреждение. Источники общеизвестны )
Долгое время так и складывалось — резкой границы между переводом и компиляцией не было. Причем переводчик мог считать, что только перелагает труд чужеземного автора на другой язык — и при этом изменять композицию, последовательность событий, что-то пропускать и что-то добавлять. А мог и сознательно создавать новое повествование на основании другого, иноязычного, чаще всего не единственного — тогда ссылка на первоисточник служила лишь подтверждением авторитетности собственного рассказа. Так, Томас Честерский, переводя на среднеанглийский язык поэму «Сэр Лаунваль», восходящую к лэ Марии Французской, говорит, что сам «сложил свою поэму». Готфрид Страсбургский, напротив, заверяет читателя в том, что его «Тристан» — единственно точное изложение истории, а все его предшественники далеки от той исконной версии, которая была рассказана Тома. Король Альфред Великий, переводя трактат Боэция «Об утешении философией», наряду с повествованиями об Орфее и Эвридике, Геркулесе и Улиссе включает в свой труд и ссылки на героев древнегерманских сказаний, а также примеры из повседневной жизни. А «Всемирная история» епископа Орозия оказалась у того же переводчика дополнена рассказами современных Альфреду путешественников, некоторые из которых потом послужили материалом для одной из поэм Лонгфелло.
Часто задачей переводчика становилось «вписать» чужое произведение в культурный канон своей страны. Поэтому переводу были предпосланы пространные вступления, прологи, а в сам текст включались разъяснения смысла событий, незнакомых обычаев и фактов, ссылки на другие источники. А вот английский переводчик «Ивейна» Кретьен де Труа безо всяких объяснений пропустил в своей поэме «Ивейн и Гавейн» более 2000 строк текста оригинала — очевидно, содержание этих строк, касающееся куртуазной любви, ухаживаний, деталей придворных ритуалов и нарядов, были английскому читателю не слишком интересны. Скандинавские авторы, переводившие романы Кретьена в форме саги, толковали их уже по-своему: если в французских романах персонажи легко приходят в ярость, открыто выражают свое горе, радость, раскаяние, любовь, а в голосе автора подчас проскальзывает ирония, то в скандинавских сагах герой всегда нордически серьезен, суров и движим чувством долга чаще, чем какими-либо иными чувствами.
Значительно позже французская школа перевода прославилась «облагораживанием» иноземных авторов, не преуспевших, по их мнению, в изящной словесности так, как это сделали продвинутые соотечественники. Так, Антуан Прево, переводя романы Ричардсона, свободно выбрасывал и переписывал целые сцены, гордясь при этом тем, что «придал общеевропейский характер тем нравам, которые слишком отзываются Англией и могли бы шокировать французских читателей». А другой француз, переводя Лоренса Стерна, так и заявлял в предисловии, что, «находя шутки и остроты английского юмориста неудачными, считает нужным заменить их своими»! Придирались и к «Дон Кихоту»: не только французский переводчик Флориан: «В Дон Кишоте» черты худого вкуса — для чего их не выбросить?.. Когда переводишь роман, то самой приятный перевод есть, конечно, и самый верный», — но и наш Василий Жуковский, переводящий перевод Флориана уже на русский язык: «Некоторые шутки часто повторяются, иные слишком растянуты; есть неприятные картины. Сервант не везде имел очищенный вкус... (...) Люди не слишком строгие, которые не лишают переводчиков смысла и вкуса, могут поверить моей любви к Серванту, я выбросил из него только то, что не могло быть его достойно в переводе».
Не все переводчики, впрочем, преследовали столь высокие цели — иногда автору перевода-переделки казалось достаточным «перелицевать» иноземные реалии под нравы своей родины. Вслед за Плавтом, переносившим на римскую почву греческие комедии, Альбрехт фон Эйб в 15 веке заставил уже героев Плавта изъясняться на простонародном немецком языке, носить немецкие имена и должностные звания. Точно так же, когда наши журналисты 18 века переводили статьи из английских журналов, они легко могли перенести действие из собора св. Павла в Кремль, дабы прибавить своему труду актуальности и занимательности (а бывало, что и авторство приписывали себе, вовсе не ссылаясь на первоисточник). «Русью пахло» и в первых переводах комедий Гольдони на нашей сцене, и не только в них. А в 19 веке защитником и теоретиком такой позиции стал видный переводчик Иринарх Введенский: «Перенесите, — писал он, — переводимого вами писателя под то небо, под которым вы дышите, и в то общество, среди которого вы развиваетесь, перенесите и предложите себе вопрос, какую бы форму он сообщил своим идеям, если б жил и действовал при одинаковых с вами обстоятельствах?» Сам Введенский, переводя Диккенса и Теккерея, следует именно этому принципу: меняет кепи на фуражку, пальто — на бекешу, клерков называет приказчиками, управляющего конторой — старшим приказчиком, а кебмена — извозчиком, к которому обращаются: «Пошел!» Ленора из баллады Бюргера у Жуковского — Людмила (1808), а у Катенина — Ольга (1816), причем первая живет в эпоху ливонских войн, а вторая при Петре Первом. У Т.Щепкиной-Куперник Джонни из баллады Роберта Бернса становится Яшей, а у Василия Курочкина Жан и Жанна из песни Беранже — Ваней и Машей, кукольный Полишинель — русским Петрушкой, а добрый король Ивето — и вовсе царем Додоном:
Жил-был на свете царь Додон,
Об нем уж слух пропал.
О славе, брат, не думал он,
Зато, брат, крепко спал.
Ему короной, братец мой,
Колпак был, связанный женой,
Ночной.
Так вот, брат, встарь,
Какой был царь,
Какой, брат, славный царь!
Также Курочкин сделал шуточную кукольную комедию «Принц Лутоня» из представления для марионеток “Le roi Babolein” Марка Монье; при этом он сам в «нескольких словах от автора-переводчика» заявляет: «Предлагаемая шуточная комедия заимствована (я не могу по совести назвать свой веселый труд переводом) из вышедшей в 1871 году книжки “Theatre des marionettes”… И, конечно, не только имена Лутони с Лутонихой, принца Слоняя и советника Ясама, но и сами реалии становятся простонародно-российскими:
Нет, небось, по-твоему, хоть плохо —
Не тужи, Лутонюшка, не охай!
Не тужи — когда нам в диво хлеб,
А похлебку варим мы из щеп;
Квас-ат пьем, да квас же и хлебаем,
Хлеб до голых рук мы доедаем.
С топором в лесу ты в красный день
Знай торчи, как обгорелый пень.
Будь еще, Лутоня, благодарен,
Что с трудов твоих жиреет барин,
Не жалей ни рук, ни плеч, ни ног,
Чтоб работал брюхом лежебок!
Таким же образом, хоть и значительно позднее, у немецкого переводчика Эриха Фабиана влюбленные из лирики Катулла, Септимий и Акме, выступают как Гансхен и Гретхен, а в английских переводах басен Крылова домовые заменяются на эльфов, кумовья — на друзей, а русские мужики — на фермеров, носящих вполне британские имена. Когда же Япония 19 века открыла русскую литературу, «Войну и мир» там переводили под заглавием «Плач цветов и скорбящие ивы, последний прах кровавых битв в Северной Европе». А в повести «Сердце цветка и думы бабочки. Удивительные вести из России» рассказывалась история английского джентльмена Смита и его возлюбленной Мэри, хотя перевод был сделан по «Капитанской дочке» Пушкина.
Впрочем, наши переводчики поначалу тоже намучались с загадочным Востоком. Вот как прочел стихотворение китайского поэта Ли Бо «Ночной крик ворона» К.Бальмонт:
В облаке пыли татарские лошади с ржаньем промчалися прочь.
В пыльной той дымности носятся вороны — где б скоротать эту ночь.
Близятся к городу, скрытому в сумраке, ищут на черных стволах.
Криком скликаются ворон с подругою, парно сидят на ветвях.
Бранный герой распростился с подругою, бранный герой — на войне.
Вороны каркают в пурпуре солнечном, красная гарь на окне.
К шелковой ткани она наклоняется, только что прыгал челнок.
Карканье ворона слыша, замедлила, вот замирает станок.
Смотрит в раскрытые окна, где зорями дразнят пурпурности штор.
Вечер разорванный в ночь превращается, черным становится взор.
Молча идет на постель одинокую, вот уронила слезу.
Слезы срываются, ливнем срываются, — дождь в громовую грозу.
Действительно, надо было и переводчикам, и читателям дозреть до строгого лаконизма оригинала, чтобы найти к нему правильный, не «украшающий» подход, как нашел его впоследствии А.Гитович, перевод которого значительно ближе к оригиналу:
Опять прокаркал
Черный ворон тут.
В ветвях он хочет
Отыскать приют.
Вдова склонилась
Над станком своим —
Там синий шелк
Струится, словно дым.
Она вздыхает
И глядит во тьму:
Опять одной
Ей ночевать в дому.
Вообще, подход к стилистике перевода тоже не оставался неизменным. Русский читатель только-только успел привыкнуть к величавому гекзаметру Гнедича и Жуковского, когда молодой ученый Б.И.Ордынский, стремясь освободить Гомера от «наносной» высокопарности и уподобить его стиль русским народным сказаниям, переводил «Илиаду» так:
Повздорили князь Атреевич и сват Ахилл...
Так говорил он, слезы лиючи,
И услышала его честнА мать...
Тут Фетида как ухватится за колени его,
Как вопьется в него!..
А журналист О.И.Сенковский, заявляющий такой же подход к греческим сказаниям, в своей статье «Одиссея и ее переводы» так излагает обращение к Зевсу Крониду об истории Одиссея и Калипсо
«Вот, дескать, о чем у меня кручинится нутро, отец наш, Жив Годочислович, высокодержавнейший! ЧестнАя нимфа Покрывалиха, которая живет, как барыня, в резных полированных хоромах, поймала бедняжку Сбегнева...»
Сенкевич, предлагая переводить все греческие имена дословно, называет Аполлона — Лучестрелом, Агамемнон Атрид у него — Распребешан Невпопадович, Орест — Грубиян Распребешанович, Гектор — Шестерик Откупщиков, а саму Трою Сенкевич под конец и вовсе превращает в «Тройку»...
Иллюстрируя изменение отношения к стилистике в переводческом труде, К.Чуковский в своем «Высоком искусстве» приводит впечатляющую вереницу переводов «Плача Ярославны» на современный их авторам русский язык. Легендарная княгиня, оказывается, на своем веку изъяснялась и пышным александрийским стихом:
Я горлицей сама к Дунаю полечу,
Бобровый свой рукав в Каяле омочу
И раны оботру на Игоревом теле,
На бледном, может быть, и хладном уж доселе (А.Палицын, 1807),
— и сентиментальным стилем романса:
О где ты, где ты, друг мой милый?
Где Ярославнин ясный свет?
Кто даст мне, грустной, быстры крылы
И легкой ласточки полет? (В.Загорский, 1825)
— и древним гекзаметром:
Слышен глас Ярославны; пустынной кукушкою с утра
Кличет она: «Полечу, — говорит, — по Дунаю кукушкой,
Мой бобровый рукав омочу во Каяльские воды» (М.Де Ля-Рю, 1839),
— и нервными декадентскими ритмами:
Утренней зарею
Горлицей лесною
Стонет Ярославна на градской стене.
Стонет и рыдает,
Друга поминает,
Мечется и стонет в тяжком полусне ...(Г.Вольский, 1908)
— и даже модернизированным советским стихом М.Тарловского, написавшим свое переложение «Слова о полку Игореве» (первые строки которого с занятной актуальностью излагает так: «мы слогом теперешним речь начнем, на происшедшее глянув: певцу не к лицу изжитый прием, ветхий обычай Боянов»):
Вот зорный плач Ярославны
В Путивле, с башни дозорной:
«О ветер, вихрун державный!
К чему твой порыв задорный?
К чему ты стрелы поганых
Крылом, натянутым туго,
Несешь, во мглах и туманах,
На знаменщиков супруга?»
Но изменения, вносимые переводчиком, могут выходить далеко за пределы стиля и колорита. Конечно, может произойти непреднамеренное искажение смысла и содержания, вследствие словарной или логической ошибки. Хрестоматийный пример — история туфельки Золушки, которая в России из-за сходства слов превратилась из отороченной мехом в хрустальную. Еще одно стихотворение, очень любимое теоретиками перевода — «Черная Мария» американца Г.Хьюза, которое один поэт перевел как обращение к красавице негритянке, и лишь другой догадался, что эта американская «Мария» просто родственница нашей «Маруси», тюремная карета:
Черная Мария
Под окном видна.
Черная Мария
Встала у окна.
Не за мной, надеюсь,
В этот раз она.
У немецкого переводчика французского романа героиня, посылая деньги в деревню дедушке, предлагает ему «сходить на них к девочкам, чтобы не утруждать бабушку» — тогда как в оригинале она просто советует ему нанять девушку-служанку, чтобы бабушке было легче справляться с хозяйством. Иногда случается и почище.
Муза, покажи, как за стенами
Короли с галерными рабами
На одном преступном ложе спят.
Там, где жадный взор ласкает мавра,
Театральные смолкают минотавры,
Тигры не хрипят.
На самом деле вся эта цветистая NC-сцена принадлежит переводчику, а у Шиллера, хоть «Дурные монархи» и предстают в его стихотворении, но речь идет не о «преступном ложе», а о смертном одре, которое уравнивает всех («на едином ложе спят галерник с властелином, где перуны грозные молчат», как выразился другой переводчик).
И все же перевод, сознательно меняющий содержание и сюжет, не то что не редкость, а часто — именно закономерность. Отношение к такому переводу характеризует часто цитируемое высказывание Дени Дидро, переводившего иноземный философский труд: «Мне теперь остается только сказать, как я отнесся к книге Шефтсбюри: я прочел ее раз и другой, проникся, ее духом, потом закрыл книгу и приступил к переводу» («Essai sur le m?rite et la vertu»).
Иногда переводчику кажется, что «неправильно, неправильно кончается кино», надо бы изменить финал или сместить акценты. Многие переводчики в такой ситуации дописывают "свое" (вспомним французский и венгерский сиквелы к "Гулливеру"), но бывает, что они правят сюжет и самого своего труда. И тогда в первом русскоязычном переводе трагедии Шекспира «Ромео и Юлия» юные герои вовсе не умирают, а действие заканчивается счастливым воссоединением примирившихся семейств. А тот же Иринарх Введенский, переводя «Дэвида Копперфильда», побуждает ученика Стирфорса ходатайствовать за героя перед учителем, мистером Криклем, «и благодаря этому ходатайству меня освободили наконец от ярлыка, привязанного к моей спине» — между тем у Диккенса Стирфорс ничего подобного не делает.
Перевод не раз становился тайным оружием в руках цензуры — ведь не каждый читатель может сравнить предлагаемый текст с оригиналом, значит, в него можно вложить требуемое идеологией содержание! Н.И.Гнедич из своего перевода «Короля Лира» вовсе устранил безумие шекспировского монарха, зато акцентировал тему его борьбы за свой законный престол. Эдмунду он вкладывает в уста такие фразы: «Умереть за своего соотечественника похвально, но за доброго государя — ах! надобно иметь другую жизнь, чтобы почувствовать сладость такой смерти!» А Гамлет-старший в переводе П.Висковатова восклицает: «Отечество! Тебе пожертвую собой!» Следующий век взял на заметку практику века прошедшего: в 1933 году вышел французский перевод «Поднятой целины» Шолохова, где об успехах колхозного строительства, воспетых советским автором, скромно умалчивается. А в Советском Союзе тем временем из зарубежной литературы вылетали «чуждые» реплики и эпизоды, особенно имеющие религиозную окраску. Мне помнится с детства захватывающая сцена в "Холодном сердце" В.Гауфа:
Михель поглядел на него с торжеством.
- Ну, кто был прав? - спросил он.
- Ты, - сказал Петер. - Вот уж не думал, признаться, что ты такой колдун.
- То-то же!.. - ответил Михель, самодовольно ухмыляясь. - Ну, теперь давай - я положу его на место.
- Оно и так на месте! - сказал Петер спокойно. - На этот раз ты остался в дураках, господин Михель, хоть ты и великий колдун. Я больше не отдам тебе моего сердца.
- Оно уже не твое! -закричал Михель.- Я купил его. Отдавай сейчас же мое сердце, жалкий воришка, а не то я раздавлю тебя на месте!
И, стиснув свой огромный кулак, он занес его над Петером. Но Петер даже головы не нагнул. Он поглядел Михелю прямо в глаза и твердо сказал:
- Не отдам!
Должно быть, Михель не ожидал такого ответа. Он отшатнулся от Петера, словно споткнулся на бегу. А сердца в банках застучали так громко, как стучат в мастерской часы, вынутые из своих оправ и футляров.
Михель обвел их своим холодным, мертвящим взглядом - и они сразу притихли.
Тогда он перевел взгляд на Петера и сказал тихо:
- Вот ты какой! Ну полно, полно, нечего корчить из себя храбреца. Уж кто-кто, а я-то знаю твое сердце, в руках держал... Жалкое сердечко - мягкое, слабенькое... Дрожит небось со страху... Давай-ка его сюда, в банке ему будет спокойнее.
- Не дам!-еще громче сказал Петер.
- Посмотрим!
И вдруг на том месте, где только что стоял Михель, появилась огромная скользкая зеленовато-бурая змея. В одно мгновение она обвилась кольцами вокруг Петера и, сдавив его грудь, словно железным обручем, заглянула ему в глаза холодными глазами Михеля.
- Отдаш-ш-шь? - прошипела змея.
- Не отдам! - сказал Петер.
В ту же секунду кольца, сжимавшие его, распались, змея исчезла, а из-под змеи дымными языками вырвалось пламя и со всех сторон окружило Петера.
Огненные языки лизали его одежду, руки, лицо...
- Отдашь, отдашь?..- шумело пламя.
- Нет! - сказал Петер.
Он почти задохнулся от нестерпимого жара и серного дыма, но сердце его было твердо,
Пламя сникло, и потоки воды, бурля и бушуя, обрушились на Петера со всех сторон.
В шуме воды слышались те же слова, что и в шипенье змеи, и в свисте пламени: «Отдашь? Отдашь?»
С каждой минутой вода подымалась всё выше и выше. Вот уже она подступила к самому горлу Петера...
- Отдашь?
- Не отдам! - сказал Петер.
Сердце его было твёрже каменного.
Вода пенистым гребнем встала перед его глазами, и он чуть было не захлебнулся.
Но тут какая-то невидимая сила подхватила Петера, подняла над водой и вынесла из ущелья.
Он и очнуться не успел, как уже стоял по ту сторону канавы, которая разделяла владения Михеля-Великана и Стеклянного Человечка".

В оригинальной версии, «правильно» переведенной не так давно, оказывается, все было не так драматично, зато утверждало дух христианства:
«— Ну как, убедился? — улыбаясь, спросил его Михель.
— Да, твоя правда, — ответствовал Петер, осторожно доставая из кармана крестик. — Никогда бы не поверил, что можно делать такие чудеса!
— Верно? Как видишь, колдовать я умею. Ну а теперь давай я вставлю тебе твой камень обратно.
— Тихонечко, господин Михель! — крикнул Петер, сделав шаг назад и держа перед собой крестик. — Попалась рыбка на крючок. На сей раз в дураках остался ты! — И он принялся читать молитвы, какие только мог вспомнить.
Тут Михель стал уменьшаться — он делался все ниже и ниже, потом пополз по полу, извиваясь словно червь, стеная и охая, а сердца вокруг забились и застучали, как часы в мастерской часовщика. Петер испугался, его охватил ужас, и он бросился прочь из комнаты, прочь из дома; не помня себя от страха, вскарабкался он по скале, ибо слышал, как Михель вскочил, стал топать ногами, бесноваться и слать ему вслед ужасные проклятия. Выбравшись наверх, Петер поспешил на Еловый Бугор. Тут разразилась страшная гроза; слева и справа от него сверкали молнии, раскалывая деревья, но он целым и невредимым достиг владений Стеклянного Человечка». (перевод С.Шлапоберской)
Раз уж речь зашла о сказках, закономерно вспоминаются те самые книжки, на которых выросло поколение российских фанфикеров, яркий пример тому, что даже взрослые дяди рассказывают истории, выдуманные другими, и получается это у них просто здорово. Действительно, все мы, юные читатели «Золотого ключика» и «Волшебника Изумрудного города», знали, что историю о деревянном человечке сперва написал Карло Коллоди, а о девочке из Канзаса, попавшей в волшебную страну — Фрэнк Лаймен Баум. Сами авторы предупреждали нас об этом в предисловиях, чрезвычайно похожих на нынешние дисклеймеры — и этот факт ничуть не мешал нам радоваться «нашим» сказкам.
Надо сказать, что автор «Приключений Буратино», А.Н.Толстой, начинал именно с редактуры перевода «Приключений Пиноккио». Еще в 1924 году в Берлине вышел русский перевод сказки Коллоди, в выходных данных которого стояло: «Перевод с итальянского Нины Петровской. Переделал и обработал Алексей Толстой». В своей замечательной работе «Книги нашего детства» литературовед М.Петровский рассматривает эту переделку как «нешуточный спор» с итальянским автором, «что есть детская сказка, каким должно быть повествование для детей», из чего и как оно строится»: «Сказка Коллоди — произведение откровенно и насыщенно морализаторское. Едва ли не каждый эпизод сопровождается пространными моральными сентенциями. Морализирует автор, морализируют его герои — и Карло, и волшебница с голубыми волосами, и сверчок, и белочка, и ворона, и собака Алидоро (прообраз Артемона из «Золотого ключика»), и «таинственный голос», и сам Пиноккио. Их мораль достопочтенна и скучна: бумажные скрижали, сто тысяч мелочных заповедей, назойливое напоминание о том, как следует вести себя бедняку, навсегда согласному с тем, что существуют богачи. У Коллоди морализируют все, у Толстого — никто». Русский писатель возвращается к сказке о деревянном человечке годы спустя, в 1935 году, едва оставшись в живых после инфаркта миокарда, отложив завершение трилогии «Хождение по мукам» — и «с благословения Маршака» перевод из свободного пересказа вырастает в самостоятельную сказку «по мотивам». Сказка Коллоди дополняется и расширяется: сам золотой ключик, возможно, упал в руки Буратино со стеклянного стола из «Алисы в стране чудес», лиса из разбойничьей парочки также становится тезкой кэрроловской героини, имя итальянского Манджофоко превращается чуть ли не в гибрид маркиза из сказки Перро и библейского Вараввы, безымянная волшебница с голубыми волосами становится просто девочкой-куклой по имени Мальвина, да и печального Пьеро, и истории его романа не найдешь в первоисточнике — скорее, как доказывает Петровский, ее следует искать в декадентских кругах начала века, особенно в том известном балаганчике, где грустный мечтатель ищет свою невесту...
. Исчезает финальное преображение героя: «У Коллоди марионетка превращается в мальчика: вочеловеченье — награда за добродетель. В берлинской «переделке и обработке» Толстого было нечто похожее: сознание марионетки переходило к хорошенькому мальчугану, покидая деревянное тельце в пестрых лохмотьях. Превращать в человека Буратино было бы нелепостью — он и так человек». Развязкой становится открытие чудесного театра за нарисованным очагом, который противопоставляется театру Карабаса-Барабаса — и тоже, оказывается, совсем не случайно, что на занавесе одного из театров нарисованы танцующие человечки и девочки в черных масках, а на занавесе другого — блестящий золотой зигзаг... «Легкая, почти опереточная кощунственность была в том, чтобы оспорить пассивность марионеток, изобразив, как они сорвались с ниточек и отправились сами устраивать свои дела, искать счастья, творить судьбу. Марионетки, отбившиеся от рук подразумеваемого демиурга, — полемический образ, насмешливый довод художника в пользу философии активности, с распростертыми объятиями принятой советскими тридцатыми годами». А потом вышло еще несколько книг, героем которых был уже Буратино — «Побежденный Карабас» Елены Данько, «Вторая тайна золотого ключика» А.Кумма и С.Рунге, множество инсценировок и сценариев для детских утренников и кукольных театров...
Упомянем еще, между прочим, что один подсюжет из сказки Коллоди, миновав «Золотой ключик», попал совсем в другое повествование: остров, на котором дети, живущие в праздности и забавах, превращаются в баранов, переместился в «Незнайку на Луне» Носова. К слову сказать, сюжетные ходы и идеи кочуют между литературными сказками не меньше, чем в среде сказок народных. Пожалуй, Ф.Энсти (Томас Энсти Гатри) был в этом плане наиболее «удачлив»: идея его сказочной повести «Vice Versa, или Урок отцам» (1882), известной в нашем переводе как «Шиворот-навыворот» — об отце и сыне, поменявшимися местами, — породит множество вариаций на эту тему, включая «Чумовую пятницу» и нашу пьесу Юрия Сотника, по которой поставлены целых два фильма. Лично мне когда-то в одном детском журнале попадалась коротенькая пьеска, где взрослые, попавшие в детство, только радуются, что им пришлось снова отвечать только за себя, и весело распевают: «Хорошо быть в новой роли, хорошо учиться в школе»... А ведь даже у Энсти все сложнее, перемена мест не проходит даром для обеих сторон и помогает им сделать первый шаг к взаимопониманию: «Теперь мистер Бультон уже не рассматривал своих детей как досадную помеху, а они, благодаря краткому, но впечатляющему царствованию Дика, отбросили прежнюю скованность в присутствии отца, тем самым позволив ему обратить внимание на такие их свойства, о которых он и не подозревал. (...) Обнаруживая новые свидетельства безответственности Дика, Поль на первых порах с, трудом удерживал себя от проявлений раздражения и досады. Но он слишком ценил новые отношения с сыном, чтобы испортить их выговором, к тому же со временем победы над недобрыми чувствами стали даваться ему все легче и легче. Что же касается Дика, то он получил возможность убедиться, что неприятности, о которых упоминал его отец, его и впрямь ожидали и что пустяковыми их называть было нельзя. Он был неприятно поражен, когда выяснилось, что за какую-то неделю отец ухитрился завоевать ему прочную и всеобщую нелюбовь. Оказалось, что и учителя, и ученики видят в нем закоренелого ябеду и жуткого труса. Это стало сильным ударом по самолюбию Дика, презиравшего подобное поведение в других. Временами его так и подмывало оправдаться перед товарищами, рассказав им всю правду, но он вспоминал и обещание, данное отцу, и удивительную снисходительность последнего, и в знак благодарности хранил тайну». Другая сказка Энсти, «Медный кувшин», стала предшественницей «Старика Хоттабыча» — джинн из восточной сказки, появляясь в современном автору мире, оказывается весьма неудобной фигурой. И как советский пионер 30-х годов приведен в замешательство дворцами, не принадлежащими никакому учреждению, так и чопорным, экономным викторианцам не по душе роскошные дворцы, которые воздвигает джинн Факраш, стремясь облегчить труд своему освободителю, молодому архитектору:
«— Не находишь ли ты, что он — зодчий, божественно одаренный? — спросил джинн, сияя гордостью. — Не есть ли дворец, который он воздвиг для тебя, по своему бесподобному совершенству чудо красоты и величия, такой, какому и султаны могли бы завидовать?
— Нет, сударь! — закричал разъяренный Вакербас. — Уж если вы спрашиваете моего мнения, то ничего подобного! Это — дурацкая ерунда, не то оранжерея в Кью, не то — Брайтонский Павильон. Нет ни бильярдной, ни приличной спальни… Я прошел по всему дому, так уж мне ли не знать. На канализацию и намека нет! И у него хватает медного лба… я хочу сказать, бесстыдной наглости назвать это деревенским домом! (...) Подите туда и посмотрите, как самая красивая в трех графствах местность обезображена этою бредовой мавританской бутафорщиной! Ее назовут: «Вакербасов сумасшедший дом». Я стану посмешищем во всей округе. Я не могу жить в этом отвратительном здании. Поддерживать его у меня не хватит средств, и я не хочу, чтобы оно загромождало мою землю. Слышите? Не хочу!»
Но вернемся еще к одному переводу — книге Александра Волкова «Волшебник Изумрудного города», которая задумывалась как перевод книги Баума «Мудрец из страны Оз». Первый вариант сказки и был в строгом смысле переводом с незначительными сюжетными изменениями; но в процессе многократных переработок все больше менялись ход событий, логика повествования, обрастал деталями волшебный мир: «Сохранив почти все повествовательные движения сказки, Волков решительно изменил стилистику повествования, — пишет тот же М.Петровский. — Точную, но графически суховатую прозу Баума он «перевел» в акварельно-мягкую живопись. Американская сказка не психологична, внутренний мир человека исследуется в ней сугубо рационально. Пересказ Волкова обогатил сказку иронической психологией (или, если угодно, психологической иронией». Менялся и сюжет — заговорил немой Тотошка, прозвучало предсказание феи Виллины, определяющее судьбы героев, героям приходится сражаться с людоедом и бороться с наводнением, зато исчезает страна Хрупкого Фарфора, в которой главное условие — ничего не повредить, а девочка Дороти Гейл стала зваться Элли Смит (кто знает, не связано ли это имя с другой Элли, известной русскому читателю по пьесе Бернарда Шоу «Дом, где разбиваются сердца»?) А дальше пошло еще удивительнее: продолжения «Волшебника Изумрудного города» уже и вовсе не совпадали с продолжениями «Мудреца из страны Оз». Если Баум рассказывал юным американцам о Лоскутушке, Тик-Токе, Ринкитинке и пропавшей принцессе из страны Оз (всего в цикле четырнадцать книг), то Волков поведал советским детям о судьбе Урфина Джюса и его экспериментах с деревянными солдатами и невежественным племенем марранов, о семи подземных королях и даже о том, как в Волшебную страну прилетели инопланетяне (всего шесть повестей), потом же в игру вступил Сергей Сухинов, написавший еще тринадцать продолжений, где действуют приемная дочь колдуньи Гингемы, юный рудокоп Аларм, людоед Людушка и даже алхимик Парцелиус...

Источники:
Е.Эткинд. Поэзия и перевод. «Советский писатель», Москва-Ленинград, 1963.
К.Чуковский. Высокое искусство. «Искусство», М., 1964.
А.Федоров. Основы общей теории перевода. М., «Филология-Три», СПб, Филологический факультет СПбГУ, 2002.
В.Курочкин. Избранное.
М.Петровский. Издательство Ивана Лимбаха, СПб, 2006.
Ф.Энсти. Шиворот-навыворот. Медный кувшин.
www.mirperevoda.ru/

@темы: Исторические корни фанфикшена

---

Уилл Тернер, приветствую!

Нам тут кузнец всегда нужен - равно как и мореплаватель, и медик...

---

Amethyst deceiver, добро пожаловать!

Не буду оригинальничать - вам "аметистовая" штучка , оттуда, где еще много занятных штучек...

---

А теперь - всех с наступившим!

Программа на эти дни у меня сложилась такая - отсыпаться, лечиться, перезагружать мозги и пребывать в отключке
А помимо, в неравной схватке с компьютером и двенадцатью почти нешифруемыми дисками, удалось сделать один давно мечтаемый видеопроект.
Так что с радостью дарю его всем заинтересованным лицам,
в особенности  Erno, которому с меня причитается,
и  tes3m, которую мне радостно в обоих лицах у себя видеть, и которой я все равно вряд ли найду ссылку, по которой она не бывала прежде ,
а еще в особенности всем, кто, подобно мне, любит молодого Индиану Джонса (я так даже больше, чем немолодого)
video.yandex.ru/users/fgpodsobka/view/1/?ncrnd=...
UPD: яндекс спит, айфолдер проснулся, так что актуальная на сегодня ссылка здесь:
ifolder.ru/9959411

@темы: Уголок бесприютного креатива

---

Она просто мечтала о море...

Мне нравится Себастьен Жапризо, мне нравится "Дама в автомобиле, в очках и с ружьем" (именно в такой последовательности у нее эти аксессуары) и собственно Дани Лонго, и мне нравятся два (второй - по "Ловушке для Золушки") сериала по сценариям Евгения Унгарда, снятые в те далекие времена, когда у нашего телевидения не было денег ни на голливудоподобные блокбастеры, ни на мега-саги по двести серий, и снятая в кадре Прибалтика даже не пытается притворяться французской Ривьерой - оставалось снимаать лишь за счет мысли и фантазии.
Этот фильм сам по себе процесс, его нельзя воспринимать без саунтрека, без следования за камерой, без всей этой загадочной и в меру глючной атмосферы приключений современной Золушки, к которой попала волшебная карета и повезла ее к морю, а завезла в довольно странную и страшную Страну чудес - но, раз уж ко мне попал этот диск, я хоть попытаюсь здесь положить несколько картинок...
Итак, ее зовут Мари-Виржини, но это имя ей не нравится, и она говорит всем, что ее зовут Даниэль, и она никогда в жизни не видела моря...

море

@музыка: Oscar Benton - Not The Same Dreams Anymore (все в ту же тему, невозможно отвязаться)

@темы: "Выстрелы" с монитора

---

С на-сту-па-ю-щим!

И пусть год Быка начинается как год Пуганой Вороны - в конце концов, нам не привыкать!
Желаю всем, чтобы осуществились их планы, сбылись надежды - и порадовали новые сюрпризы!

---

Scheherazade, добро пожаловать!

Занятно видеть в ПЧах главу сообщества...
И надеюсь, что много еще доведется пройти по тем пустыням...

---

Самоопределение в порядке самоудовлетворения

Мы подводим итоги, а итоги подводят нас... С ума сойти - уже больше года я тут хламлю и флудствую! Кое-что удается, кое-что не удается совсем (увы, меньше всего получается общаться), кое-что удается не так, как хотелось бы, иногда хочется просто носиться кругами и причитать: "Куда девается время? Откуда брать это чертово время? Почему оно когда-то было, а сейчас нет - это у меня что, торможение на пороге маразма?!"
Чтобы не впасть в полную фрустрацию, буду маяться дурью и материализацией чувственных идей. Никого из окружающих я ни с чем ассоциировать не умею, а вот собственную персону распрепарировать давно хотелось, и по возможности себе не льстя . Так что, если кому интересно узнать, с кем на самом деле он тут сталкивается периодически, то...
Итак, если я зверушка, то
вот такая
А если птица, то вот такая.
(И не спрашивайте меня, как можно попеременно видеть в зеркале леопарда и тукана. А то отвечу, что по какому-то тесту я еще и летучая мышь, с чем тоже соглашусь).
Кстати, если я рыба, то электрический скат (помимо того, что пуляюсь электричеством, еще и надувная игрушка была в детстве).
Если я насекомое, то, видимо, термит (по упертости и прогрызательной способности).
Если я явление природы, то лежачий камень на дне реки (вокруг проходят волны, носятся рыбы, колышутся водоросли... а я среди них этакая константа, вроде числа «пи»).
А если я стихийное бедствие, то цунами (и когда все вот это прет из глубин моего существа, лучше очистить пляж в радиусе ста километров).
Если я здание, то пожарная каланча (нечто одинокое и посещаемое раз в сто лет, зато не обойтись же!)
А если помещение, то — нет, не захламленная комната, а скорее справочная (доверху забитая всякими источниками, и с хамским окошком для посетителей, в которое видны нос, глаз и половина щеки, и при желании можно захлопнуть).
Если я предмет кухонной утвари, то поварешка (по жизни пытаюсь раздать всем по равной дозе. кому-то получается и по лбу).
Если я включаюсь в розетку, то я холодильник (старый пузатый ЗИЛ, который вырабатывает холод и периодически трясется мелкой дрожью).
А еще я мегафон типа «матюгальник» (и это в самом буквальном смысле, я правда беру на себя эту роль, когда кому-нибудь надо на улице до кого-нибудь докричаться)
Если я кушанье, то смесь из сухофруктов (о да, я тот еще сухофрукт. и та еще мешанина.)
Если напиток, то кисель. Ну хорошо, чай на травах.
Если я книга, то «Утешение философией» Боэция (его что, нет в Сети?! кошмар!)
Если стихотворение, то «Томлинсон» Киплинга.
Если картина, то «Юный живописец» И.Фирсова
Если песня, то... ну пусть пока побудет «Желтая луна» «Аквариума».
А если мелодия, то почему-то "Берн" из «Семнадцати мгновений весны».
Если я знак препинания, то скобки (ну понятно, почему, да? Хотя, может, я многоточие?..)
А если дорожный знак, то «Круговое движение» (прикольно! и циклично).
Если я лекарство, то, видимо, валерьянка (так и не скажешь, успокоится от меня пациент или начнет мяукать и носиться кругами)
Если я день в году, то День Сурка, ага (во всех смыслах, включая месяц).
Если я игра, то скраббл (куда ж я денусь с подводной лодки...)
Кстати, если я плавсредство, то паром (опять же, хоть и не скоростное, но куда без него?).
Если же транспортное средство, то движущаяся дорожка.
Наконец, если я новогодняя игрушка, то хлопушка с конфетами!

@музыка: Mylene "Bride of Chucky" Farmer - C'Est Dans L'Air (планете это еще скушает моск, а мне так уже

@темы: Вслух про себя

---

Four-eyed, добро пожаловать!

Неужели тоже из братства четырехглазых? Тогда - вот вам! И вот!
И ни пуха ни пера

---

И здесь положу...

... результат своих стараний по подпольному (потому и на айфолдере) переводу пьесы "Росс" Т.Раттигана.
ifolder.ru/9798779
Полежит, сколько полежит, если кого-нибудь заинтересует после этого - частным порядком.

@темы: Лоуренсоведение, Уголок бесприютного креатива

---

Раппапорт, ты еще и фамилию сменил?!

Какая глупость, право, верить его словам,
а не поверить — грех...
(«Високосный год»)

До чего же я люблю этот фильм...
Вот, может быть, это чуть-чуть мешало мне смотреть этот спектакль в театре на Малой Бронной — сравнение с тем, что считаешь и-де-аль-ным, невыгодно для любого предмета. А с другой стороны, все равно нельзя было бы пропустить спектакль, ибо роль бронксовского донкихота, неугомонного пожилого troublemaker-а с лавочки, у которого, что ни день, то новая история жизни, новая фамилия и новая миссия в борьбе за дело, действительно будто написана для Льва Дурова. И как актер он меня тоже очень порадовал, а вот как режиссер не совсем.

слегка подробнее

Наверное, основное, что мешало — это... сцена. Огромная театральная сцена, на которой этот стэм на трех актеров просто теряется. Возможно, будь на Малой Бронной камерная сцена, там могло бы все зазвучать, в том числе и в буквальном значении. А так весь спектакль сверлила мысль: ну неужели нет меценатов, способных подарить театру нормальные микрофоны, чтобы великому актеру не приходилось сорванным за долгие годы голосом докрикиваться до последних рядов? И, когда в одном углу неподвижно стоит Дуров, а в другом — Александр Голубков, так и вспоминается, как гонял Маттау этого бедолажного хулигана своей тростью, пока молодой бугай одним тычком не поверг воинственного старика на землю...
А еще слегка мешала пьеса Уж не знаю, какая из версий «аутентичнее», но мне не хватило на сцене нескольких эпизодов, которые были на экране (и я даже не про косячок, скуренный на пару стариками-разбойниками). Куда, например, девались слова Миджа из финальной сцены, что, когда он отчаянно шел с ножом на преступника, впервые за много лет забыл о страхе? Пафоса испугались? Не было там пафоса, зато был потрясающий энергообмен — ведь неиссякаемый товарищ Миджа, казалось бы, в этот момент уже готов отчаяться! И как можно было не довести до финала «сцену с Раппапортом» между Натом и его дочерью, ведь нельзя забыть, как произносит Маттау: «Раппапорт, ты еще и фамилию сменил?!» — и как без слов, по двум взглядам, понимаешь, что эти два разных человека все равно одной крови, и «капиталистическая» дочка все равно характером пошла в «коммунистического» папашу, хоть они и по разные стороны баррикад... Между прочим, за исключением этих пяти секунд, сцена между Львом и Екатериной Дуровыми замечательна, хотя, увы, остается светлым пятном. А потому, что любуешься сразу двумя партнерами одновременно. А так должно быть все время
И Осси Дэвиса тоже не хватало. И остального актерского ансамбля - пожалуй, тоже. А вот без танцев можно было бы и обойтись.

Но все равно, было очень приятно вспомнить эту пьесу на тему "осень жизни, как и осень года..." и далее по тексту

@темы: Культпоходное

---

The greatest story ever told, или Мессиады и дьяволиады

Тогда как раз было в обычае сводить в поэтических произведениях на землю горние силы...
Ф.Достоевский. Братья Карамазовы

Господь терпел — и нам велел:
Ведь он, — подумай! — всей вселенной
Для нас с тобой не пожалел,
Для упражнений мысли тленной...
Б.Заходер. Постмодернизм

Для начала: почему в мои ненаучные разыскания попали истории, рассказанные на темы Библии? Ведь, строго говоря, для человека ее свидетельства со всеми ее чудесами столь же достоверны и историчны, как «Повесть временных лет» или биография Жанны д’Арк. Так при чем тут история вторичной литературы, тем паче — фанфикшена, если первоисточник здесь такой, что первичнее просто не придумаешь?
И все же мне кажется, что есть причины, по которым из этой группы повествований тянется к нашему вопросу некий исторический корешок. Если мы не можем привести источник сведений, откуда черпали Гомер и Эсхил, то здесь в фундаменте всех последующих повествований лежит именно письменный текст, причем не просто письменный, а священный, то есть по определению самодостаточный, исчерпывающий себя своей полнотой, неизменяемый и недополняемый. В этом плане даже исторический документ кажется более уязвимой, потому что его может опровергнуть другой документ. А дальше мы видим, что человечество именно этим и занимается — на протяжении всей истории литературы изменяет, дополняет, прибавляет, убавляет, драматизирует, перетолковывает, перекодирует, даже спорит с Библией в своих повествованиях. И ладно бы этим занимались только ученые в богословских (или же материалистических) трудах, в проповедях, объяснениях, толкованиях — нет, именно в художественной форме, снова и снова, человек пишущий упорно обращается к этой теме! Я не стану утверждать, что, не будь книг, выросших из Книги Книг, не вырастали бы книги и из книг обыкновенных, что, раз уж попал сюжет из устной традиции в переплет, то и оставался бы он в пределах этого переплета — однако какая-то связь во всем этом, мне кажется, есть... И потому без библейской главы все равно мне придется считать свой труд неполным, а стало быть, вот она, эта глава. Как обычно, ничего потрясающе нового здесь не будет, а будет попытка некоего дайджеста, в котором я даже не надеюсь ничего не упустить.
Предупреждение. Лично я в принципе не задаюсь вопросами веры и не отношу себя ни к одной религии. Именно по этой причине смущать или ранить чувства людей верующих мне очень не нравится. Я не имею дела со Священным Писанием и не занимаюсь вопросом его боговдохновенности, не излагаю "свою версию" и не имею ровно никакой богословской компетенции. Я занимаюсь историями, которые сочиняли люди в меру своего разумения. Какие-то из них вполне благочестивы, какие-то проникнуты сомнением, а какие-то и вовсе, может быть, кощунственны. В мои намерения не входило их разделять по сортам. Мое отношение к каждому источнику можно, наверное, понять косвенно, но в основном я стараюсь предоставить "пару слов" каждому.
По этой причине каждый должен выбирать сам, читать или не читать все, что изложено под морем и в комментариях. Возможно, подвергать себя этому испытанию не следует. В принципе все, что я излагаю так многословно, можно узнать, пройдя по трем ссылкам:
www.krotov.info/library/bible/comm2/literatu.ht...
www.eleven.co.il/categ/1806
lib.ru/HRISTIAN/
А то, что я тут вытворяю, большей частью читать не требуется - появилось оно здесь потому, что лично мне, с моим чудовищным стремлением к завершенности, надо было это написать. И ни для какой другой, тем паче оскорбительной, цели.
Предупреждение второе. По той же причине я не разделяю истории о Боге и истории о дьяволе. Большинство из них чрезвычайно трудно расцепить, а остальные, где враг рода человеческого действует один, пристегнуты "за компанию", чтобы отдельно на них потом не отвлекаться. Так что Сатана фигурирует здесь как один из персонажей Библии, а с большой буквы пишется, потому что уменьшительное от Сатанаила. Dixi.
Предупреждение третье. Так называемых спойлеров, то есть раскрытия сюжетных ходов, которые автор склонен прятать до конца повествования, здесь тоже немереное множество. Повторно напоминается про свободный выбор.

Ну и начнем, наконец. Продолжение в комментах.

Что касается разделения самой Библии на канон и апокриф, то Ветхий Завет в этом плане поделен между двумя религиями: некоторые его части, которые входят в христианский канон, считаются апокрифом в иудаизме — в частности, книга Товита, книга Юдифь, дополнения к книге Эсфирь, Премудрость Соломона, Песнь о трех праведных отроках, история Сусанны и старцев, первая и вторая книга Маккавеев. Но есть и сочинения древних времен, которые не входят в канон ни одной религии, а признаются чисто художественными. Пожалуй, наиболее известный такой апокриф, разошедшийся по миру на многих языках — сказание об Иосифе и Асенефе, дочери знатного египетского вельможи. Фольклорный сюжет про строптивую невесту, отвергающую всех женихов подряд, в сплаве с библейской историей обрел новые черты. Здесь любовь заставляет надменную Асенефу не только покориться «сыну пастуха из земли Ханаанской», да еще имеющему за плечами обвинение в порочной связи, но, прежде всего, презреть родных египетских богов ради Единого, чтобы не оказаться недостойной своего избранника — ведь тот осквернением считает любой контакт с «женой иноплеменной», почитающей идолов. Единственный жест доброй воли, который он вправе для нее сделать — молиться своему богу о том, чтобы египтянка обратилась в истинную веру, и молитвы обоих не остаются без ответа: ангел нисходит к Асенефе, чтобы она смогла прервать свое покаяние, приобщиться к избранному народу и соединиться с любимым. Однако счастью молодых уже готов помешать сын фараона, имевший и сам виды на Асенефу — он в очередной раз подговаривает сводных братьев Иосифа погубить его и похитить его жену. Но против божьей помощи бессильно любое оружие: всю группу захвата, числом сорок восемь воинов и включая сына фараона, с легкостью расстреливает камнями в лоб малолетний Вениамин, а самого организатора акции спасают только слова Левия: «Брат мой, не делай этого, ведь мы поклонники Божии, и не подобает почитателю Бога отплатить злом за зло, да и некому – попирать или доконать до смерти попавшего в руки врага». И закончилось бы все вполне идиллически, если бы сын фараонов на третий день не умер...
Сохранился иудейский апокриф «Вознесение Моисея», датированный между 7 и 30 гг. н.э., в котором пророк описывает своему преемнику Иисусу Навину будущее еврейского народа, а также призывает к вооруженному сопротивлению, приближающему наступления царства Божьего. Позже широкое распространение по миру получил более поздний апокриф о том, как в Ноевом ковчеге оказался дьявол – оказывается, ему удалось пробраться туда под подолом у супруги патриарха, и, таким образом, по словам древнерусской версии, оставшейся в сборниках-Палеях, «потопа прошла, а грех остался». Библейские сюжеты осваивались и в драматической форме: первой известной нам драмой такого рода был «Исход из Египта», написанный александрийским поэтом Иезекиилем во 2 в. до н.э., на греческом языке и в духе греческой трагедии.
С Новым же Заветом история складывалась еще сложнее, так как христианское учение сначала распространялось в устной форме, через странствующих проповедников, которые свидетельствовали о деяниях и воскресении своего Учителя и излагали его учение в форме притч, назидательных рассказов и откровений. Так оно расходилось по Малой Азии и Египту, греко-римскому Средиземноморью, а дальше, со 2 в.н.э. — в Месопотамию, Сирию, еще спустя века — в Судан, Абиссинию, Грузию и Армению, Иран, Центральную Азию, Китай... Когда эти рассказы, наконец, стали записываться, получилось их великое множество. До нас дошли сведения о существовании Евангелий от Петра, от Филиппа, от Андрея, от Варфоломея, от Никодима, от Иуды, по два — от Фомы и от Марии, два дополнительных, сверх канонических, Евангелия от Марка и одно такое же «от псевдо-Матфея», от египтян, от ессеев, от евреев, от ебионитов... Особняком стоит «Евангелие Евы», записанное ей якобы со слов эдемского змия, которое цитирует святой Епифаний, и откуда нам известны лишь слова: «...Я был на высокой горе, и узрел великого человека рядом маленького, и услыхал громовой голос, и приблизился, чтобы расслышать глаголемое. И он изрёк: "Я - ты, и ты - Я, и где ты, там и Я, и Я во всём, и где бы ты ни пожелал, собираешь ты Меня и, собирая Меня, собираешь и себя...» Многие из них сохранились лишь в переводах на коптском языке, сделанных в III—IV вв. н. э., но предполагается, что существовали греческие оригиналы, восходящие ко 2 в.н.э. Предпринимались попытки создать некое «сводное» Евангелие: судовладелец Маркион в своем сочинении «Антитезы» пытается изложить христианское учение, «очистив» его от ветхозаветного наследия, принимая за основу лишь Евангелие от Луки и десять посланий Павла (правда, при этом он договаривается до того, что считает Христа вовсе лишенным человеческой природы), а писатель Татиан пишет на греческом свой «Диатессарон» («по четырем»), причем к четырем каноническим Евангелиям негласно прибавляет еще и Евангелие евреев. По свидетельству епископа Иринея в 3 в.н.э., чье сочинение «Против ересей» — порой единственное свидетельство о неканонических евангелиях, дальше всех зашла гностическая община некоего Валентина: свое сочинение они «скромно» называли Евангелием Истины!
Все эти свидетельства, как обычно бывает при такой их массе, в достаточной мере противоречивы и порой добавляют к каноническим Евангелиям весьма неожиданные тезисы. Вот высказывание из Евангелия от Филиппа: «Свет и тьма, жизнь и смерть, правое и левое - братья друг другу. Их нельзя отделить друг от друга. Поэтому и хорошие - не хороши, и плохие - не плохи, и жизнь - не жизнь, и смерть - не смерть». А такую проповедь против лицемерия излагает Евангелие от Фомы: «Иисус сказал: Не лгите, и то, что вы ненавидите, не делайте этого. Ибо все открыто перед небом. Ибо нет ничего тайного, что не будет явным, и нет ничего сокровенного, что осталось бы нераскрытым». Зато в Евангелии евреев более связно и логично, чем у Матфея, излагается притча о талантах: там раб, спрятавший, но сохранивший деньги, получает лишь порицание, а суровая кара ждет третьего раба, который растратил хозяйские деньги «с блудницами и флейтистками». На фоне эпохи инвестиционных кризисов такому подходу нельзя не порадоваться. А Евангелие от Петра рисует красочную картину выхода Иисуса из гробницы — прямо на глазах у римского караула: «И когда воины увидели это, они разбудили центуриона и старейшин, ибо и они находились там, охраняя (гробницу). И когда они рассказывали, что видели, снова увидели выходящих из гробницы трех человек, двоих, поддерживающих одного, и крест, следующий за ними. И головы двоих достигали неба, а у Того, кого вели за руку, голова была выше неба».
Чувствуется также, что авторы евангелий (кем бы они ни были и когда бы ни писали) еще не вполне забыли о спорах апостолов за первое место. Если в Евангелии от Матфея апостол Петр первым признает в Христе Сына Божьего, то в Евангелии Фомы Петр считает его всего лишь ангелом, а ближе всех к истине подходит сам Фома: «Мои уста никак не примут сказать, на кого Ты похож». А в Евангелии Иуды, найденном не так давно, эта роль выпадает Искариоту: «Иуда сказал ему: «Я знаю, кто ты и откуда явился. Ты из царства бессмертных Барбело. И я не достоин раскрыть имя пославшего тебя». В этой версии тайное знание передается от Иисуса, смеющегося над благодарственными молитвами учеников, именно Иуде: оказывается, этот мир вместе со звездами, Адамом и Евой на самом деле порожден парочкой демиургов по имени Яалдабаоф и Саклас, сиречь «дурак», а миссия самого Иуды — «ты принесешь в жертву человека, чьим телом я облечен» - короче говоря, налицо все основные положения гностической доктрины. У Марии Магдалины, разумеется, главным доверенным лицом в общине выступает лично она — Иисус тоже рассказывает ей о метафизическом странствии души, причем не посвящает в это больше никого из апостолов: «Петр сказал Марии: "Сестра, ты знаешь, что Спаситель любил тебя больше, чем прочих женщин. Скажи нам слова Спасителя, которые ты вспоминаешь, которые знаешь ты, не мы, и которые мы и не слышали". Мария ответила и сказала: "То, что сокрыто от вас, я возвещу вам это». Кстати, не все ученики способны поверить ее рассказу, чем доводят несчастную до слез, и лишь заступничество Левия защищает Марию от обвинения во лжи.
«Евангелие Никодима», созданное предположительно около 3 в.н.э., состоит из двух частей — исторической (допрос Иисуса и суд над ним) и метафизической (сошествие Христа в ад). Первая часть интересна, в частности, тем, что в ней среди народа находятся свидетели не только против Иисуса, но и в его пользу – так, бывший слепой свидетельствует: «И проявил (Он) ко мне милосердие, и положил Свои руки на очи мои, и я тотчас прозрел". И другой вскочил и сказал: "Я был горбат, и исправил (Он) меня словом Своим". Еще один вскочил и сказал: "Я был прокажен, и очистил (Он) меня словом Своим». А во второй части используется любопытный композиционный прием: после смерти Иоанна Предтечи вокруг него собираются в аду (ведь рай еще не открыт для душ людей!) все ветхозаветные пророки, что дает повод свести воедино все их предсказания о грядущем Мессии. Пророки ликуют, а вот Аду (читай Гадесу) остается только ужасаться, когда дьявол сообщает ему, кого он должен принять к себе: «Тот ли это, Который взял тогда Лазаря? Если Тот, то избавь меня, не води Его сюда! Один голос Его меня тогда устрашил и лишил всей силы. Этого ли Иисуса ты велишь мне заточить? Да Он, если явится сюда, всех, кто у нас есть, выведет!»
Если в первых Евангелиях заботились больше о том, чтобы передать слова Учителя и суть нового учения, то последующие обрастают биографическими, бытовыми и в особенности «чудесными» деталями. Весьма любопытны рассказы о детстве Иисуса от некоего Фомы Израильтянина: основатель христианства в юном возрасте предстает скорее грозным, чем милосердным божеством, с которым вовсе не уютно жить по соседству. Так, по словам Фомы, однажды (в субботу!) юный Иисус играл, лепя из глины птичек, а когда встревоженный Иосиф спросил его, зачем он это делает, мальчик хлопнул в ладоши, и глиняные воробьи разлетелись. «Но сын Анны книжника стоял там рядом с Иосифом, и он взял лозу и разбрызгал ею воду, которую Иисус собрал. Когда увидел Иисус, что тот сделал, Он разгневался и сказал ему: Ты, негодный, безбожный глупец, какой вред причинили тебе лужицы и вода? Смотри, теперь ты высохнешь, как дерево, и не будет у тебя ни листьев, ни корней, ни плодов». Когда же родители этого и других пострадавших от проклятий Иисуса детей пришли к Иосифу жаловаться на его чадо («раз у тебя такой сын, ты не можешь жить с нами или научи Его благословлять, а не проклинать»), малолетнее божество еще и лишило обвинителей зрения. Правда, потом по его же слову все исцелились, но «после того никто не осмеливался перечить ему, чтобы не быть проклятым и не получить увечье».
Средним векам мы обязаны еще одним Евангелием детства, известным под именем псевдо-Матфея (автор, желая придать своему творению вес, ссылался на то, что его якобы записал сам апостол Матфей). Это сочинение носило название "Книга о рождении Благодатной Марии и детстве Спасителя". По существу, она состояла из двух апокрифов, которые иногда выступали под отдельными заголовками - "Книга о рождении святой Девы" и "Книга о детстве Спасителя". В частности, на пути в Египет Святое семейство сопровождают львы вместе с быками и ослами, а от одного вида божественного Младенца египетские идолы рассыпаются в прах. Но и в этом евангелии юному Иисусу тоже радуются не все, и один из его ученых противников даже предсказывает его дальнейшую судьбу: «И начал тогда он кричать: "Может ли жить Дитя это на земле? Оно заслуживает, напротив, быть распятым на большом кресте, ибо затушит Оно всякий огонь и посмеется над любым учением».
Нарастает интерес писателей и к тем, кто окружает фигуру Спасителя: так появляется «История Иакова о рождении Марии» (Иакова того, что был сыном Иосифа от первого брака), или «Протоевангелие Иакова». Оно окружает жизнь матери Иисуса чудесами, начиная с рождения у пожилых родителей и кончая историей замужества девушки, изначально посвященной храму, включая также все перипетии неприятнейшего разбирательства по поводу ее нежданной беременности и испытания, доказывающие непорочность Марии. Также распространяется сказание об успении Марии, возвещенном ей тем же архангелом Гавриилом, что принес ей благую весть о будущем рождестве Иисуса, и сопровождающемся такими невероятными событиями, как одновременное появление солнца и луны. «Книга Иосифа Плотника» — напротив, не очередной бытовой рассказ, а история о посмертной судьбе души благочестивого старца, который покидает мир в горестных покаянных молитвах, но после смерти не только попадает в рай, а становится святым заступником, распространяющим свою благодать даже на автора апокрифа: «И кто опишет повесть твоей жизни, твоих испытаний и твоего расставанья с миром и эту речь, вышедшую из Моих уст, того Я поручу твоей охране, пока она пребудет в этой жизни. И тот, у кого родится сын и он назовет его Иосифом, - тот не узнает ни нищеты, ни вечной смерти».
Не обошли апокрифические повествования и противников Иисуса. Судьбе Понтия Пилата посвящены целых два апокрифа — «Смерть Пилата» и «Обращение Пилата», причем в обоих старый и больной император Тиберий карает его за то, что он предал смерти великого чудотворца, который мог бы излечить кесаря от недугов. Правда, если в первой версии опальному прокуратору хватило ума лишь на то, чтобы немного задержать исполнение своего приговора, пользуясь чудотворными свойствами туники Христа, во второй ему удается свалить всю вину на мятежных иудеев, что выливается в карательную экспедицию, рассеявшую их племя по всему миру. К тому же на месте казни Пилат обращается к богу с молитвой «не наказывать его вместе со зловредными евреями», и его слышат на небесах: «И как только окончил Пилат молиться, раздался голос с неба: «Благословляют тебя все колена и все отцы народов за то, что из-за тебя исполнились все пророчества обо Мне. И во время Второго пришествия Моего ты сам будешь свидетелем, когда буду Я судить двенадцать колен Израиля и тех, кто не принял имени Моего». О роли «зловредных евреев» в исполнении указанных пророчеств небесный глас не упоминает.
А вот попытка, наоборот, увязать христианство с иудаизмом: в апокрифе «О священстве Иисуса Христа» от имени иудея, из конъюнктурных соображений не желающего принимать христианство, но сочувственно относящегося к этому учению, рассказывается, что Иисуса, еще до того, как он начал проповедовать, избрали священником иерусалимского Храма вместо одного из умерших священников. Сам автор подтверждает версию своего «собеседника» ссылкой на Священное писание, понятое, правда, в духе его времени: ведь если Иисус входил в синагогу и читал проповеди, то кто может этим заниматься, как не священник?
К 5 в.н.э. положение более-менее стабилизировалось, были утверждены четыре канонических Евангелия, а все прочее стали считать апокрифом; впрочем, истории о матери Иисуса и о его сошествии в ад не возбранялись к чтению верующими и частью вошли в христианские обряды ("История Иакова о рождении Марии", сочинение "Об успении Марии", Евангелие от Никодима), но часть апокрифов попала под запрет, в особенности сочинения гностического толка. Это, впрочем, не мешало хождению в народе новых сказаний – как на сюжеты Ветхого Завета, так и Нового. Наиболее известное собрание подобных сказаний в Европе — «Золотая легенда» Якопо из Варацце (иначе Иакова Варагинского). Так, в сказании о кресте повествуется об обретении императрицей Еленой креста Христова с помощью некоего иудея по имени Иуда. Хоть этот поступок был и не добровольным (императрица повелела заточить его в яму и мучить голодом), он мистическим образом уравновешивает поступок Иуды-предателя: «Тогда вскричал дьявол в воздухе: - Иуда, что ты сделал?! Ты делаешь противное тому, что сотворил иной Иуда, ибо через него я получил немало душ, а через тебя многие потеряю, через него я правил людьми, а через тебя потеряю царство мое, и потому я не скупясь накажу тебя, пришлю того, кто казнит тебя».
Средневековая русская литература была наполнена сказаниями, восходившим к византийским образцами и распространявшимся в сборниках ("Сказание Иеронима об Иуде предателе", "Легенда о кровоточивой жене Веронике", "Сошествие Христа в ад", "Соломон и царица Савская", "Повесть о Соломоне и Китоврасе", "Суды Соломоновы", "Повесть о Вавилоне граде"). В «Сказании об Адаме» бог еще до грехопадения показывает прародителю во сне «свою смерть, и распятие, и воскресение, и предвидел он вознесение за пять тысяч пятьсот лет. И увидел Адам Господа распятого, и Петра в Риме ходящего, а Павла в Дамаске обучающего народ, проповедующих воскресение Господа и то, как вознесся он». А сказание о хождении Богородицы по мукам, которое с таким воодушевлением упоминает Иван Карамазов (мы с ним тоже еще встретимся), продолжает традицию описания странствий души по загробному миру и ни с чем не сравнимые муки грешников, терзаемых в аду. Но, наверное, впервые героиня предпринимает такое активное заступничество, превосходя в милосердии к осужденным христианам всех святых, даже самого бога: «Богородица воздела руки к благодатному сыну своему и сказала: «Помилуй грешников, Владыка, так как я видела и не могу переносить их мучений, пусть буду и я мучиться вместе с христианами». И раздался голос, ей говоривший: «Как я помилую их? Вижу гвозди в дланях сына моего, и не знаю, как можно их помиловать». Все святые и мученики молят Бога о спасении грешных христиан, но Мария настаивает на этом, когда всем остальным уже нечего сказать. После того, как все «оправданные» полегли ниц перед престолом всевышнего, он согласился хотя бы даровать покой грешным христианам от Великого четверга до Троицына дня. И, наверное, не случайно эта история постоянно попадала в списки запрещенных книг...
Однако духовенство и само уже стало, помимо проповедей, публицистических и теоретических сочинений, создавать художественные произведения на библейские сюжеты, особенно стихотворные. Преподобный Ефрем Сирин пишет поэмы о жертвоприношении Авраама, о пророках Илии и Ионе, а Григорий Назианзин в манере классической античной поэзии излагает священную историю ("Египетские казни", "Моисеево Десятословие", "Чудеса прор.Илии и Елисея", "Родословие Христово", "Чудеса Христовы", "Притчи Христовы" и др.) В Египте Нонн Панополитанский перелагает Евангелие от Иоанна гекзаметром, а в Сирии Иаков Серугский повествует в стихах о ветхозаветных сюжетах; в 4 в. поэт Ювенк пишет стихотворное переложение Евангелий, в 5 в. Целий Седулий — поэтический эпос «Пасхальная песнь», а в 7 в. появляется поэма Георгия Писиды «Шестоднев» о сотворении мира, породившая вслед серию и других «Шестодневов». Иисус появляется в древнесаксонской эпической поэме «Гелианд», представая в ней могущественным монархом; в Галлии Авит слагает лат. поэму на сюжет Кн.Бытия, Аратор - перелагает в стихи Деяния, Венанций Фортунат пишет знаменитый гимн о Страстях Христовых, а английский поэт Куневульф на древнеанглийском языке повествует о судьбах апостолов и о самом Христе в одноименных стихотворных сочинениях. Серию коротких стихотворений на ветхозаветные сюжеты создает в 12 в. Федор Продром, а Адам Сен-Викторский становится автором гимнов на библейские темы. И, конечно же, Данте Алигьери в своем путешествии из Ада в Рай просто не может, устами Вергилия, не рассказать о том же пути библейских героев:

"Я был здесь внове, - мне ответил он, -
Когда, при мне, сюда сошел Властитель,
Хоруговью победы осенен.

Им изведен был первый прародитель;
И Авель, чистый сын его, и Ной,
И Моисей, уставщик и служитель;

И царь Давид, и Авраам седой;
Израиль, и отец его, и дети;
Рахиль, великой взятая ценой;

И много тех, кто ныне в горнем свете.
Других спасенных не было до них,
И первыми блаженны стали эти".

Так что в «Аду» из библейских персонажей мы видим лишь Иуду Искариота, терзаемого наряду с Брутом и Кассием тремя пастями дьявола в самом подножии ада, «внутрь головой и пятками наруже», да еще, пожалуй, там присутствует царь Немврод, проектировщик Вавилонской башни, обреченный не только на вечные муки, но и на вечное отъединение от всех языков:

..."Rafel mai amech

Izabi almi", - яростно раздалось
Из диких уст, которым искони
Нежнее петь псалмы не полагалось. (...)

И мне: "Он сам явил свой истый лик;
То царь Немврод, чей замысел ужасный
Виной, что в мире не один язык.

Довольно с нас; беседы с ним напрасны:
Как он ничьих не понял бы речей,
Так никому слова его не ясны".

И в «Чистилище» мы видим души упомянутых в Писании лишь опосредованно - в видениях рассказчика на пороге каждого из его кругов: так, ему являются действующие лица «Книги Эсфири», а затем Лия, собирающая цветы на лугу:

«Для зеркала я уберусь цветами;
Сестра моя Рахиль с его стекла
Не сводит глаз и недвижима днями.

Ей красота ее очей мила,
Как мне - сплетенный мной убор цветочный;
Ей любо созерцанье, мне – дела».

И лишь на высочайшем небе «Рая», среди лепестков небесной розы, предстают все праведники — мужчины (Адам, Моисей, апостолы) отдельно, а напротив них — Ева, Рахиль рядом с его Беатриче, Сарра, Ревекка, Юдифь и другие. Рассказчик дерзает даже на попытку описать видение божественной Троицы — хотя и сам признает ее непостижимой и непередаваемой словами:

О, если б слово мысль мою вмещало, -
Хоть перед тем, что взор увидел мой,
Мысль такова, что мало молвить: "Мало"!

На Востоке продолжают создаваться поэтические произведения на их сюжеты: так появилась поэма «Иосиф и Зулейха», приписываемая Фирдоуси, на сей раз посвященная печальной истории жены Потифара. Великий армянский поэт Нерсес Шнорали (Благодатный) в поэме «Сын Иисус» излагает события Нового завета в форме диалогов; при этом стихи его можно было петь, подобно поэме «Давид Сасунский». Там появляется даже диалог искупителя-Иисуса с искупленным Адамом:
Кромешный мрак Исус креста лучом рассек,
В аду плененных слуг своих ища.
Прихода господа сей знак Адам узнал,
Стыдом объят, он восхитился в страхе.
И длань пронзенную простер к нему Исус,
Рукой призвав, ободрил: «Не страшись!
Взгляни: я весь изранен за тебя,
Взгляни: земных проклятье терний на челе».
А вот сокрушается Мария, навсегда прощаясь со своим сыном, Иисус же кротко успокаивает мать:
«Господин мой и Сын мой! Кому ты меня поручаешь,
Мать и служанку твою? Ты на небо к отцу уходишь,
Кто о жизни моей позаботится,
Кто тебя заместит на земле?»
«О моя невинная голубка! Не терзайся сердцем
Страхами людскими. Я навеки с тобою,
Я твореньям моим опора Словом силы моей».
Драматизированное изложение библейских преданий стало также занимать немалое место в жизни и искусстве средневековой Европы. Сами по себе христианские обряды включают некоторое подобие драмы: так, кондаки преподобного Романа Сладкопевца нередко построены в форме диалогов. Постепенно из самой литургии выделялась литургическая драма: каждое рождество в храме разыгрывались истории о явлении Вифлеемской звезды и поклонении пророков младенцу Иисусу; а когда «действа» перешли с латыни на «народный язык», они стали мистериями — народными драмами на библейский сюжет. Первой драмой на англо-норманском диалекте было «Действо об Адаме» (около 1160), где дьявол, заставляя зрителей переживать и вновь надеяться, предпринимает несколько попыток соблазнить Адама, затем Еву — но успеха достигает, только оставшись с женщиной наедине в образе змия. С течением времени цикл рождественских представлений уже стал начинаться с самого сотворения мира — и продолжаться до самого Рождества, так что самая грандиозная «Мистерия Ветхого завета» продолжалась несколько недель, насчитывала 40 пьес и 50000 стихов и требовала участия 250 актеров. В период праздника Тела Христова каждый цех или торговая гильдия должна была представить свою религиозную пьесу. На Руси большой популярностью пользовалось «Пещное действо», разыгрывающее библейское сказание о трех отроках в огненной печи. В 15 веке перед зрителями предстают «Каин и Авель», «Авраам и Агарь», «Царица Эсфирь», «Навуходоносор», Ф.Белькари в 1449 году пишет мистериальную драму «Представление об Аврааме и Исааке». Также мистерии разрабатывают пасхальный сюжет (первым из подобных сочинений было «Действо о посещение Гроба», в дальнейшем появилось множество вариантов), менее распространены были «действа» о воскресении Лазаря, благовещении, обращении Павла, Иосифе и его братьях, пророке Данииле, притче о мудрых и неразумных девах...
Некоторым особняком здесь стоит «Действо об Антихристе»: не только понятным отделением от литургического обрамления, но и четкими политическими аллюзиями — ведь почти всю первую часть занимает рассказ о славных победах императора:
«Посмотри, как франки все нагло возгордились
И величество твое унижать пустились.
Власть твоей империи вовсе отвергают,
Раз твое владычество за грабеж считают.
Пусть они поплатятся за свое нахальство,
И в пример всем прочим накажет их начальство».
Разумеется, и непочтительные франки побеждены, и иерусалимский король чувствует, что престол колеблется под ним — но и император в конце концов вслед за ними покоряется Антихристу, соблазняющему мир своими чудесами в союзе с Лицемерием и Расколом:
«Стоит на престоле царском мне воссесть,
Властелины мира воздадут мне честь (...)
Христа люди обожают,
Чтят везде и уважают.
О нем память искорените всюду,
Пусть я вместо него прославлен буду».
Одержав победу над земными властителями, а также над Христианством, Иудейством и Язычеством (все эти аллегории - самостоятельные роли для актеров, как в той самой мистерии, что разыгрывается в «Соборе Парижской богоматери» Гюго), Антихрист утверждается на престоле — но, хвалясь своими достижениями, сам служит причиной своего краха, упомянув слова «мир и безопасность», на которых, согласно пророчествам, и должно закончиться его царство:
«Всем моим величьем, что давно предсказано,
Люди насладятся, как им предуказано.
А по их гибели в злой суете и горе
Мир и безопасность всех ожидает вскоре.
Тотчас раздается гром над головой Антихриста и, по его низвержении и бегстве его приверженцев, Церковь поет:
Вот человек, который не в Боге полагал крепость свою.
А я, как зеленеющая маслина, в доме Божием».
В 15-16 веке в рамках библейской темы появляется поэма о Деве Марии Якопо Саннадзаора, мистические гимны на темы Песни Песней слагает святой Хуан де ла Крус, а немецкий поэт Мартин Опиц создает переложение Псалтири и поэму "Юдифь", в которых его современники не могут не увидеть аллюзий на нынешнее положение Германии и негодования на иноземных захватчиков. Попытку свести воедино библейский сюжет, новомодные обращения к пастушеской античности и барочную преизбыточность красок предпринимает Фридрих Шпее в книге «Соперник соловья». У него пастух Дамон на золотой скрипке прославляет воскресение Христа, а вслед за ним и другие пастухи славят великого живописца-вседержителя, раскрасившего мир своими красками; сам Христос предстает в образе юного Дафниса, горе от смерти которого заставляет землю и небо укрыться трауром, слезы его обращаются в жемчужины, а капли крови — в рубины. А томящаяся по небесному жениху Христова невеста у Шпее поет «Любовные песни»: ее манят алые уста и лебединые руки жениха, высшим блаженством она почитает умереть на его груди, и даже ссылается на Купидона, пронзившего ее сердце тысячью стрел... Среди произведений Аретино есть «Вочеловеченный Христос» (1535), а в 1562 году М.Сэв из Лиона создал эпопею «Микрокосмос», начинавшуюся сотворением мира; примечательно, что он увидел в первородном грехе «благотворную ошибку», превратившую Адама в труженика и давшую ему возможность искупления. Темы Страшного суда развернуты в «Трагических поэмах» Агриппы д‘Обинье (1552-1630). Вслед за традицией «Шестодневов» появились поэмы «Дни творения» Торквато Тассо, «Неделя, или Сотворение мира» (1578) Гийома Саллюста дю Бартаса, а потом его же «Вторая неделя» (1584-1590).
Примерно в это же время происходит, пожалуй, самая значительная литературная сделка человека с дьяволом: в 1587 году И.Шпис перелагает в авторское повествование одну из легенд, окружавших исторического алхимика Иоганна Георга Фауста, результатом чего является «История о докторе Фаусте, знаменитом чародее и чернокнижнике». Вообще-то подобные легенды ходили обо многих ученых людях: так, в раннем средневековье популярностью пользовалась история монаха Феофила, рассказанная последовательно греком Евтихианом, Павлом Дьяконом и Готье де Куанси. Феофил, отчаявшись сделать карьеру на духовной стезе, продал душу дьяволу, но избежал ада благодаря чудесному заступничеству Девы Марии. Шписовский Фауст, в отличие от него, никакой формальной сделки с дьяволом еще не заключает. Но «мудрствующий» крестьянский сын, доктор богословия, который отринул Писание и увлекся медициной, астрологией и магией, прекрасно понимал, на что идет. Хотя на пороге смерти, раскаявшись и призывая к раскаянию студентов, чернокнижник все же надеялся, что дьявол возьмет тело, но оставит в покое душу. Затем Г.В.Видман публикует в 1599 году «Достоверную историю Фауста», после чего фигура инфернального доктора не сходит со сцен народных театров и периодически появляется на литературной сцене. Так, в 1604 году (уже после смерти автора) выходит пьеса «Трагическая история доктора Фауста» Кристофера Марло, в которой главный герой, прежде всего, стремится овладеть магией, чтобы использовать ее как инструментарий для получения материальных благ:
Волшебные круги, фигуры, знаки...
Да, это то, к чему стремится Фауст!
О, целый мир восторгов и наград,
И почестей, и всемогущей власти
Искуснику усердному завещан!
Соответственно, условия договора с дьяволом достаточно конкретны: Фауст требует за свою душу «двадцать четыре года наполненной роскошествами жизни и Мефистофеля себе в услужение. О судьбе своей души он пока что не заботится, утверждая, что за богатства и власть «много тысяч душ» отдать не жалко, и считая адские мучения басней для простаков, ибо:
Ад для него - Элизиум, где встретит
Его душа всех древних мудрецов.
Но, по мере того, как приближается час расплаты, вольнодумные иллюзии вылетают у чернокнижника из головы, и он шарахается из стороны в сторону, прислушиваясь то к ангелу добра, то к ангелу зла, не жалеющим для него своих увещеваний. Обычно голос тоски по небесам ему удается гасить земными наслаждениями, которых раз за разом требуется все больше: после прекрасных наложниц он вызывает саму Елену Троянскую, после овладения искусством вызывать гром и бурю — вступает в беседы с Гомером, запросто заходит в гости к императору и римскому папе (над последним, в образе невидимки, еще и вдоволь поиздевавшись), а когда все же пытается воззвать к Христу о милости, к нему является сам Люцифер, чтобы напомнить условия договора. Конечно же, приходит время, когда действительно становится слишком поздно, ад оказывается не античным Элизиумом, а настоящим пеклом с огнем и раскаленными вилами, и жалок оказывается заносчивый доктор перед лицом неминуемой расплаты:
Будь прокляты родители мои!..
Нет, самого себя кляни, о Фауст!
Кляни, кляни убийцу Люцифера,
Лишившего тебя блаженства рая! (...)
О, станьте же недвижны, звезды неба,
Чтоб навсегда остановилось время,
Чтоб никогда не наступала полночь!
Взойди опять, златое око мира,
Заставь сиять здесь вековечный день!
Иль пусть мой час последний длится год,
Чтоб вымолил себе прощенье Фауст!
Запомним эту отчаянную мольбу — когда-нибудь мы услышим ее совсем в другой редакции... А пока что, раз уж мы вернулись в театр, посмотрим, что происходит в это время с библейскими героями на его подмостках. Хотя в 1548 году мистерии подвергаются запрещению, но «священные представления» продолжаются и далее, уже как библейские драмы и трагедии, и не анонимные, а вполне авторские. Еще около 11-12 вв. автор византийской евангельской драмы «Страждущий Христос» (которым ранее считали Григория Назианзина) прямо заявляет, что будет говорить о Страстях языком Еврипида (чье влияние действительно находят там исследователи); теперь этому приходит самое время. Первой из таких пьес, у которых четко можно установить автора, был «Авраам жетрвоприносящий» Т.де Беза, поставленный в Лозанне в 1550 г. Как и в «Неистовом Сауле» Ж.де ля Тая (1572), критики прослеживают в нем греко-римское влияние и удаление от библейского стиля. В 1558 году в Венецианском гетто состоялась премьера пьесы «Эсфирь» на испанском языке, сочиненной марраном Шломо Уске. А.де Монкретьен в 1601 году в двух одноименных трагедиях обращается к судьбе Амана и Давида.
Духовные драмы (в том числе одноактные, известные под названием «аутос сакраментале») приобретают большую популярность в Испании: так, героями пьес Диего Санчеса в середине 16 века были Соломон, Авраам, Моисей и Давид, Фелипе Годинеса — Исаак, Давид, Хаман и Мордехай, Иосиф, Юдифь, а Микаэль де Карвахаль около 1575 г. написал драму об Иосифе. Поэма дю Бартаса о семи днях творения обрела сценическую жизнь в «Семи днях недели» Франсиско (Иосефа) де Касереса (1612). Тирсо де Молина обращался к Книге Руфь («Искусная сноповязальщица», 1634), а Лопе де Вега — к Книге Эсфирь. В изобилии создает духовные драмы Педро Кальдерон де ла Барка: Книга пророка Даниила предстает под его пером в ауто «Пир царя Валтасара» и «Mistica у real Babilonia», то есть «Вавилон мистический и Вавилон царский» (последнее, впрочем, можно перевести и как «Вавилон реальный»). В «Вавилонской башне» мы видим непокорного Хама, которому опустошенная потопом земля важнее благодатного ковчега и милее сияющей радуги, и его внука Нимрода, затевающего строительство великой башни только затем, чтобы увидеть с высоты, сможет ли он предпринять завоевание всей земли и установить свою «абсолютную монархию». Истину о том, что «Ревность — ужаснейшее чудовище в мире», доказывает история царя Ирода, который то хочет завоевать весь мир, чтобы его супруга Мариамна не могла знать зависти, то приказывает убить ее после его смерти, чтобы та не досталась никому, а под конец убивает ее сам и бросается в море, не успев даже организовать избиение младенцев... А в сочинении Кальдерона «К Богу ради государственных соображений» Дух, Мысль, Язычество, Атеизм и ветхозаветная Синагога вступают в запутанные отношения по поводу судьбы обращенного апостола Павла. Дьявол же появляется в драме Кальдерона «Необычайный маг»: на сей раз враг человечества пытается обольстить христианку Юстину, внушив ей любовь к язычнику и магу Киприану, что пытается проникнуть в суть истины без помощи откровения; результат получается необычным — Киприан обращается на путь христианства и становится святым мучеником вместе с Юстиной, а договор с дьяволом аннулирует в одностороннем порядке.
В Германии к библейским сюжетам не раз обращался нюрнбергский мейстерзингер 16 века Ганс Сакс: известны его пьесы об Эсфири, Иове, Адаме и Еве, Юдифи, Ироде, Каине и Авеле, Давиде, Сауле, а также поэма «Иов». Также на германской почве выросли драмы "Жертвоприношение Авраама" Безы, стихотворная драма "Сусанна" П.Ребхуна, "Иуда Искариот" Т.Наогеорга, "Истинный Сын" Б.Вальдиса. Ф.делла Балле в 1627 году пишет трагедии «Юдифь» и «Эсфирь», проникнутые сочувствием к угнетенному еврейскому народу. В 1699 г. Ицхак Кохен де Лара издал в Амстердаме «Достославную комедию о Хамане и Мордехае» все по той же книге Эсфирь, а также балладу об Иакове. С библейских драм, между прочим, начиналась история профессионального русского театра: перед царем Алексеем Михайловичем в 1672 году, в специально выстроенной «комедиальной хоромине» разыгрывалось переводное «Артаксерксово действо» на тему книги Есфири (трудно было не узнать параллель истории библейской царицы с судьбой недавно повенчанной с царем Натальи Нарышкиной). Затем последовали «Иудифь», «Жалостная комедия об Адаме и Еве», «Малая прохладная комедия об Иосифе», «Комедия о Давыде с Голиафом», «Комедия о Товии Младшем»... Пьесы на библейские сюжеты, наряду с переложением псалмов, писал Симеон Полоцкий: его «Комедия о блудном сыне», «Комедия о Навуходоносоре царе и трех отроках», «Комедия о Навуходоносоре и Олоферне», в традициях церковных представлений, наряду с назидательностью включают грубовато-комические жанровые сценки. А Дмитрий Ростовский стал автором рождественского музыкального «Ростовского действа», «Успенской драмы», «Грешника кающегося». Народные кукольные театры разыгрывали «Вертепное действо» — рождество Христа в пещере (вертепе), отчего и сами стали называться вертепами.
Как и тот самый византийский автор, свою трагедию «Христос-страстотерпец» создает Гуго де Гроот, иначе Гроций; его перу принадлежит и трагедия «Адам изгнанный» (1601), вдохновленная Книгой Бытия, а также, возможно, поэмой епископа Вены св. Авита, написанной около 500 года в латинских гекзаметрах. Здесь в роли искусителя Адама появляется Сатана, которого снедает «мстительная кознь ума преступного», и он замышляет такое злодейство, перед каким содрогается сам. Пытаясь втереться в доверие к Адаму, «соперник Бога вероломный, проклятый» терпит поражение, хоть и пытается призвать отвергающего его прародителя отринуть вековой гнев, отложить войну — если не из страха, то ради того, чтобы не потворствовать своему гневу. Адам, впрочем, тверд, как скала, не ведется на сатанинскую демагогию и к мировой не склонен:
Сатана. Препятствует ли совесть заключать союз?
Адам. Зовешь союзом общность преступления?
Сатана. Все, чем владею, тем владей и ты равно.
Адам. Что можешь, кроме зла, ты дать, делясь своим?
Так что отец лжи обращает весь свой риторический арсенал против Евы, в чьем лице находит аудиторию более благодарную. Гроций недаром увековечил свое имя как теоретик права, и блестящую речь для своего Сатаны он вполне способен подготовить:
Зачем же древо не вошло в даримое? –
Ведь повелел Он, чтобы земли с водами
вам подчинялись: древо же – как некая
часть мощной суши – ставит под сомненье дар.(...)
Что здесь, забота или же – презрение,
раз все вершит он ради славы, лучшее
себе оставив? О ярмо несносное!
Чем несвободным быть, не быть – не лучше ли? (...)
Поверь совету: для восстановления
прав ущемленных случай упускать нельзя. –
Бери чужое, чтобы сохранить свое!
Вкусившая плода женщина становится достойной ученицей искусителя, совращая и супруга почерпнутыми от лукавого идеями:
Адам. Приказ хозяйский презирать законным мнишь?
Ева. Да, коль правитель держит скиптр неправедный.
Адам. Люби, когда он справедлив, а нет – терпи.
Ева. Считай, что рабство хуже даже гибели.
Адам. Великому Богу служить – свобода высшая.
Ева. Тогда не лучше ль постараться Богом стать? (...)
И Адам, не мыслящий своей судьбы отдельно от судьбы супруги, соглашается вкусить запретный плод — ведь сам Бог хотел, «чтоб муж любовь к супруге предпочел родительской»... Первый грех человечества совершен, Сатана ликует и обещает человеку: «шаг куда угодно правь, – бежать ты будешь по моим владениям», а Адам сокрушается:
Закону Высшей Воли предпочли с тобой
мы нашу алчность, благу душ – страсть плотскую,
и Саду – яблоко.
В отчаянии человек уже готов покончить с собой, но Ева убеждает его, что «тот, кто трусит жить, тот трус поистине», и не следует предаваться отчаянью. Действительно, в конце людям все-таки брезжит свет надежды, а вот искусителю обещано поражение:
САМ грядет, облекшись плотью человеческою, Бог,
не от мужа рожден, но только от начала женского;
Он из чрева Девы выйдет, рода людей Спасение,
Триумфатор, изотрет он гордую главу твою
и, сразив заразу злую, ход времен замкнет в кольцо.
К теме грехопадения обратится и Йост ван ден Вондел в своих трагедиях, и начнет он еще с предыстории — восстания падших ангелов и их поражения («Люцифер», 1654). Суть конфликта изложена в устах Люцифера до забавного конкретно:
...Для Ангельства к несчастью,
Стать равным Господу назначен князь Адам:
Но как бестрепетно мой скиптр ему отдам?
На что получает от представителей ангельского воинства не менее конкретный ответ:
Монарх решает сам, кого приблизить к трону.
И даже высшую Адаму дать корону
Он волен, восхотев: Его решает власть,
Кто - должен вознестись, а кто - обязан пасть. (...)
Что можно знать тебе - то знай из книги Бога.
Во многознании - не слишком пользы много,
Господь решает сам, кому что ведать след.
Слепит и Ангелов сверх меры сильный свет.
Слыша от правящей партии лишь такие вот установки в стиле «выполнять и не рассуждать», Люцифер поднимает бунт, собирает вооруженных сторонников, толкает пламенные речи про низкое рабство и лежание в пыли перед «бастардом», про отнятое первородство, о том, что «ночь к Ангелам пришла» и что «ничтожеству дать власть неимоверну — не слишком щедро ли?»
...Коль Свет доверен мне,
И сам я - Света сын, то кто не счел бы странным,
Что вдруг склонился б я перед любым тираном?
Кто хочет - пусть падет. Наместник - никогда
Своих не кинет чад. Ни лютая беда
Не устрашит меня, ни всех проклятий сила;
Презрев опасности, мы вознесем ветрила.
Иль я верну права, иль, ежели паду,
Не посрамлю свою корону и звезду.
А падение свое Люцифер предвидит еще перед битвой, особенно после того, как милосердный ангел Рафаил, выступая в переговорах посредником, дает ему надежду на милость Бога — но маховик уже слишком раскрутился, чтобы его останавливать:
Противу Божьего взнести военный стяг?
Признать, что Ангельству Господь отныне враг?
Войска, взроптавшие на Господа, возглавить
И против Божьего закона - свой восставить? (...)
Что ж, надо отвечать - по собственной вине.
Днесь от Создателя отречься должно мне!
Надменность, клевету - под маской ли укрою?
Нет отступления воинственному строю.
Трагедия кончается поражением обеих сторон: пали восставшие ангелы, тот, кто был блистающей Денницей, покрылся смрадной грязью и «собою семь зверей явил одновременно», но и верным ангелам нечему радоваться: Гавриил приносит весть о том, что праздник испорчен падением Адама. Как именно это произошло, Вондел показывает уже в пьесе «Адам в изгнании, или Трагедия всех трагедий». Сюжет здесь в целом следует так же, как и в трагедии Гроция, и речи вонделовского Люцифера здесь остаются такими же горделивыми:
Еще не кончен бой! Осталась мощь у нас,
Победа зря пьянит небесного владыку:
Мы явим свой закон - Его закону в пику!
Люцифер стремится найти «силок» в Эдеме, созданном для людей, подозревая, что его небесный противник не мог не устроить там чего-нибудь, что может их сгубить. Правда, в этой версии ему не сразу приходит мысль о том, что именно женщина должна ввести в грех мужчину — ему советует это наш старый знакомец, бес любострастия Асмодей:
Люцифер. Едва ли с женщины возможен наш почин,
В ней смелость ли найдем, потребна здесь котора?
Мужчина, мыслится, поддастся очень скоро,
Жена же в грех впадет уже за мужем вслед. (...)
Асмодей. На это, видимо, как раз надежды нет.
Вот муж вослед жене - то цель уже конкретна.
И действительно, вкусившая знания Ева уже не видит смысла в том, что «не подтверждает разум», возражает Адаму, уверенному, что «на страхе Божием вся зиждется Вселенна», а кроме того, еще лучше, чем у Гроция, владеет оружием демагогии:
Легко же рушишь ты наш богоданный брак:
Суд надо мной вершить себя считаешь вправе
За шкурку яблочну. Ты пременился в нраве,
Звериная мораль взошла в твоей груди,
Вот ты каков, Адам. И вправду - прочь иди.
К чему тебе жена? Тебе милей скотина:
Ей имена давать - в том цель твоя едина.
И, как обычно, поддавшийся колебаниям Адам готов сменить послушание на свободу и волю Бога — на волю богоданной супруги, хотя и молит Господа заранее простить ему минутную слабость:
Пренебрегу с женой божественною связью,
Иль милость высшую легко смешаю с грязью? (...)
Слабохарактерность, я верю, неподсудна,
Благословить сей плод ведь было бы нетрудно,
Не возникал бы яд, когда бы не приказ.
Подай же яблоко. Одна судьба у нас.
Но вожделенное знание оказывается прародителям не сладким, а еще более горьким, чем нарушение запрета — именно в этом и состоит самое тяжкое проклятие Адама:
Все в мире обрело незнаемые свойства.
Гнетет всечасное мне душу неспокойство,
Грудь разрывается несчастная моя,
Рассудок мечется, беспроко вопия.
Как пременился мир! И как я в нем несчастен!
Былое возвратить хочу - и вот не властен.
Так же, как у Гроция, Адам здесь склоняется к самоубийству, и таким же образом Ева удерживает его, и так же верный супруг ее не может допустить, чтобы из-за его слабости жена стала вдовой «во свадьбы первый день»:
Я жить еще хочу: любовь дает мне силы.
Слезами не кропи кустов листы унылы,
Теперь не должно нам в отчаяние впасть:
Нет боле радости, но есть любовь и страсть.
А вот слова, в которых выражен жребий преступивших запрет, суровее, чем у Гроция, и не сулят грядущего спасения, но лишь оглашают проклятие и выгоняют прочь.
Ты, кто внимал жене, забыв Господень гнев,
Запретный плод вкусил, веление презрев,
Прими ярем труда, узнай, как оный страшен;
Днесь проклята земля, и возрастит средь пашен,
Тобой возделанных, волчцы и сорняки,
Посева задушив здоровые ростки. (...)
Рожая, пьет жена пускай страданий чашу;
Здоровье бережа, как и стыдливость вашу,
Бог из овечьих шкур сулит одежду вам.
Теперь - ступайте прочь.
Спасение будет возвещено значительно позже, героям другой трагедии — «Ной, или гибель первого мира», в которой мы, среди всего прочего, можем заглянуть в легендарный ковчег спасения «изнутри»:
Ни солнца, ни луны в ковчеге - только ночь,
Не воздух, а сплошной тяжелый дух звериный,
Напитанный чумой, зловонною уриной, -
С утра до ночи так, и с ночи до утра:
Тюрьма, свинарник, хлев, собачья конура!
Это сетует Хам, который вовсе не в восторге от предстоящего плавания — с неизвестной продолжительностью, смутными перспективами и даже без очевидных причин:
Иль Бог, как женщина, озлоблен и ревнив?
Иль мало гибели Ему садов и нив?
Не Провиденье здесь - но лишь вражда и вызов,
Немилосердный гнев, сквернейший из капризов.
Ной отвечает непочтительному сыну в уже узнаваемой вонделовской манере:
Мы, слава Господу, с той истиной знакомы,
Что Божьи сущности для нас неизрекомы,
Бессильна их в слова понятные облечь
Несовершенная, увы, людская речь.
Упреки ложные в гневливости растленной
Невместно воссылать Создателю Вселенной.
Вот и не внимают несовершенной и нелицеприятной речи Ноя земные властители Града Исполинов (Исполиненбурга), Ахиман и его жена Урания. С насмешкой и неверием глядят они на проповедника моральной чистоты и противника многобрачия, не ведая, что стоят перед лицом вселенской катастрофы:
Себя до времени считать добычей тлена?
Нет, лучше посадить по деве на колено,
Жечь благовония, пить пряное вино,
Покуда смерть еще не глянула в окно, -
Сыграл бы ты, отец: а нам - потанцевать бы:
Не должно упустить утеху новой свадьбы.
Впрочем, когда некуда деться от прибывающей воды, все вольнодумные слова ничем им не помогут, и будут правители метаться в страхе и растерянности, а Ахиману только и остается бранить супругу, отговорившую его послушаться праведника, «дрянью» и «русалочьим мурлом»...
И, конечно же, еще раз оглянется на «Потерянный рай» Джон Мильтон в 1663 году. Как и у предшествующих драматургов, что обращались к теме грехопадения, у Мильтона падший Люцифер — все тот же недюжинный противник, и автор вкладывает в его уста столь же горделивые и мятежные речи, которые потомки еще не раз припомнят:
Привет тебе, зловещий мир! Привет,
Геенна запредельная! Прими
Хозяина, чей дух не устрашат
Ни время, ни пространство. Он в себе
Обрел свое пространство и создать
В себе из Рая - Ад и Рай из Ада
Он может. Где б я ни был, все равно
Собой останусь,- в этом не слабей
Того, кто громом первенство снискал.
Пожалуй, принципиальным новшеством у Мильтона становится роль индивидуалиста Люцифера как руководителя, способного сплотить и воодушевить в новых условиях коллектив своих последователей, которые, «хоть слава их поблекла, своему вождю верны» и рассчитывают вернуть утерянное величие — ведь в аду нет почвы для борьбы честолюбий, потому, по словам Сатаны, союз падших ангелов в их несчастье прочнее, чем обитателей Неба. Но наедине с собой, сознавая тяжкий груз своей гордыни, которая толкнет его в бездну снова, даже если он передумает и покорится небесам, испытывая чувство вины перед теми, кто последовал за ним, и завидуя даже блаженству человека в Эдеме, не говоря уж об утраченном ангельском величии, Сатана совсем не так оптимистичен:
Куда, несчастный, скроюсь я, бежав
От ярости безмерной и от мук
Безмерного отчаянья? Везде
В Аду я буду. Ад - я сам.
Окончательную черту под падением Сатаны, решившего всецело предаться злу, подводит его последний нравственный выбор: увидев людей в Эдеме, их красоту и величие, жалея о том, что когда-то отказался им служить, он все-таки выбирает по отношению к ним предательство и вражду, оправдываясь тем, что «общественное благо, честь и долг правителя» велят ему расширить свою империю и совершить свою месть.
Так Сатана старался оправдать
Необходимостью свой адский план,
Подобно всем тиранам, — комментирует Мильтон слова падшего ангела. В образе змия тот приходит искушать двух прародителей, которые ведут счастливую жизнь, предаваясь восхвалению Бога, «обязанности милой: холить сад, оберегать растенья и цветы», пока еще не тяжкой и не изнурительной (для пуританина было бы дикостью представлять райскую жизнь как сплошное безделье), а также супружеской любви, на присутствии которой в раю Мильтон настаивает:
...Пускай ханжи
Сурово о невинности твердят
И чистоте, позоря и клеймя
Нечистым то, что чистым объявил
Господь, и некоторым - повелел,
А прочим - разрешил.
Но людей ждет серьезнейшее испытание: им предстоит искус познания добра и зла, произрастающих вместе на почве мира, как писал сам Мильтон в своем труде «Ареопагитика, или О свободе слова»: «С тех пор как вкусили всем известное яблоко, в мир явилось познание Добра и Зла, этих двух неотделимых друг от друга близнецов. И быть может, осуждение Адама за познание Добра и Зла именно в том и состоит, что он должен Добро познавать через Зло (...) Добродетель, которая по-детски незнакома со злом, не знает всего, что сулит порок своим последователям, и просто отвергает его, есть пустая добродетель, а не подлинная чистота». Поэтому и Змий, искушающий Еву, как ему и положено, пересыпает свою речь софизмами и скептическими заявлениями, льстивыми обещаниями бессмертия и божественности взамен слепого рабского послушания, «доказывает», что сам съел заветное яблоко и совсем не умер, коварно умалчивает о бедах, сопряженных с познанием Зла, но принципиальный вопрос формулирует очень грамотно:
...Ужели Бог
За столь поступок малый распалит
Свой гнев и не похвалит ли верней
Отвагу и решительность, которых
Угроза смерти,- что бы эта смерть
Ни означала,- не смогла отвлечь
От обретенья высшего из благ -
Познания Добра и Зла? Добро! -
Познать его так справедливо! Зло! -
Коль есть оно, зачем же не познать,
Дабы избегнуть легче?
И, сказать по чести, хотя прародителей за их поступок по головке и не погладили, но и не вышвырнули из рая, как нашкодивших котят: даже у изгоняющего их ангела нашлись слова, укрепившие дух и Адама, ожидающего смерти
... Много дней
Даровано тебе, дабы ты мог,
Раскаявшись, посредством добрых дел
Исправить зло; тогда Господь, смягчась,
Тебя, возможно, искупит совсем
От алчной пасти Смерти... — и Евы, тоскующей по закрытому навек родному саду:
Уйдешь ты не одна, с тобою - муж;
Ступай за ним, и где б он ни избрал
Пристанище, твоя отчизна – там!
Дар познания дается Адаму в полной мере: ангел, чтобы укрепить его веру, показывает ему все будущие царства на Земле, все зло, вызванное в мир их грехопадением — болезни, войны, измены, пороки, — и то добро, что дастся человеческому роду праведной жизнью и сулит искупление, всех грядущих пророков и героев, весь Ветхий Завет и само великое искупление... В конечном счете, прародители могут мужественно, даже не без благодарности, принять справедливую кару, осознавая отеческую любовь Бога:
Тебе он муки тягости предрек
И чадородия, но эта боль
Вознаграждается в счастливый миг,
Когда, ликуя, чрева твоего
Ты узришь плод; а я лишь стороной
Задет проклятьем,- проклята Земля;
Я должен хлеб свой добывать в трудах.
Что за беда! Была бы хуже праздность.
Меня поддержит труд и укрепит.
И, если Сатана обретает ад в самом себе, то людям на прощание дается завет научиться любить ближнего и тем обрести «внутри себя стократ блаженный Рай». При этом очень важное преимущество героев Мильтона — в том, что на их стороне активно выступает Сын Божий: именно он защищает их перед гневом Бога, облачает их наготу в одежды, и предлагает принять смерть, чтобы искупить их грех, в известной сцене, подтверждающей, между прочим, что небесное воинство действительно не так уж единодушно:
«Ответьте, Силы горние: любовь
Найдется ли такая? Кто из вас
Решится тленным стать, чтоб смертный грех
Омыть людской? Кто праведный спасет
Неправедного? Есть ли в Небесах
Столь всеобъемлющее состраданье?»
Небесный хор «немотствует», но вступается голос Спасителя:
«Изрек Ты, Отче: милости лишен
Не будет Человек. (...)
Взамен его - меня прийми. Твой гнев
Пускай меня карает. Человеком
Меня сочти; я, из любви к нему,
Твое покину лоно; отрешусь
От славы, разделяемой с Тобой,
И за него умру охотно».
Мильтон еще столкнет искупителя и искусителя непосредственно, позволяя Христу одержать реванш над Сатаной — в «Возвращенном рае». Задача поэта — противопоставить созданному им сильному образу Сатаны столь же сильный образ Спасителя, и Мильтон наделяет своего Христа чертами индивидуальности, не всегда строго канонической — он не просто покорный исполнитель воли Отца, ему не чужды героические порывы и то самое стремление к познанию, ради которого согрешили прародители:
Еще дитятей был Я чужд забав
Ребячьих; Я стремил к ученью ум,
К познанью, чтобы мудрость обратить
Во благо ближним; и Себя почел
Рожденным правду утверждать вокруг
И праведность. (...)
...Но в оны дни
Мой дух и сердце жаждали побед
Геройских. Для начала Я известь
Израиль чаял из-под ига римлян;
Посем пресечь, искоренить везде
Свирепство лютых, и надменных власть;
Добро восставить, истину вернуть;
Но, правды Божьей ради, и людской,
Глаголом чудным чуткие сердца
Сперва завоевал бы: да не страх,
Но совесть правит!
Большая часть поэмы строится как диалог двух героев в пустыне, во время которого обе стороны призывают на помощь все свое ораторское искусство. Конечно, Сатана теперь во многом лишен обаяния поверженного изгнанника, теперь он выступает как властелин мира земного со всеми его богатствами, но язык у него подвешен по-прежнему неплохо:
Почто же медлишь во преддверьи благ
Неслыханных? Ведь лучшего царя
Не сыщется, чтоб осчастливить мир!
Иль временишь, в раздумья погружен -
Мета опасна, хоть и высока? (...)
Ты мир не зрил во славе и красе
Империй, государей, их дворов -
Се опыта родник, лишь там постичь
Возможно к вящим подвигам пути.
Однако, вступая в единоборство с врагом человечества, герой Мильтона умеет и холодно отвергнуть его посулы, и настоять на правоте Бога, свободно владеет античной философией и может высказаться против каждой из «модных» школ, и вообще «чужд незнанью о свершенном на земле всеместно». При этом слово Христа способно так же палить и бичевать, как и его слово противника — вот как отвечает он на посулы «славы и красы»:
Избить, разграбить, сжечь, поработить,
В полон увесть иноплеменный люд,
Свободы много более достойный,
Чем одолевший враг, что по себе
Руины токмо всюду оставлял,
Ничтожа труд веков, - и се, надмен
Гордыней, возглашает: аз есмь бог,
Есмь избавитель, благодетель! Храм
Даруйте мне, восставьте мне алтарь!
Мильтон еще написал драматическую поэму «Самсон-борец» (1671), где, взяв за образец даже не римскую, а греческую трагедию Эсхила, Софокла и Еврипида (в ней даже участвует хор), показывает падение героя, поддавшегося соблазну и обреченного теперь на рабство, бесславие и слепоту — несчастье, слишком хорошо известное самому автору:
За поступок,
Раба достойный, рабством я наказан,
Но даже в рубище, вращая жернов,
Не ниже, не постыдней, не бесславней
Я пал, чем став невольником блудницы,
И нынешняя слепота моя
Все ж не страшнее слепоты духовной,
Мне мой позор увидеть не дававшей.
К пленному Самсону, как к прикованному Прометею, поочередно приходят и вступают с ним в диалоги отец, Далила, захвативший его в плен Гарафа — но в итоге он свершает свой известный последний подвиг, обрушив здание на головы своих врагов, о чем мы узнаем из рассказа вестника:
...Самсоном до конца
Самсон остался, завершив геройски
Свой путь геройский. (...)
Себя и отчий дом покрыл он славой,
И - что всего отрадней - от него
Не отвратился бог, как мы боялись,
Но милостив до смерти был к нему.

запись создана: 23.12.2008 в 19:05

@темы: Исторические корни фанфикшена

---

Нашло настроение под воспоминания...

В детстве никогда не удавалось посмотреть этот мультфильм полностью, только фрагментами в "концертах", а они так интриговали... Однажды настал момент, когда захотелось все-таки увидеть полностью - и это удалось, о чем и не жалею. А сейчас настал момент, когда пришла мысль: а вдруг кому-то еще захочется вспомнить эту вольную фантазию Н.Серебрякова и А.Спешневой на тему "Трех толстяков"?
"Разлученные"
UPD: люди, приходящие сюда на поиски, вы меня убедили! Выкладываю слова все от начала до конца, больше нигде ничего искать не стоит.
А вот где все это можно найти:
www.ozon.ru/context/detail/id/2723554/

несколько картинок и слов

***
Догнать, сыскать,
Забрать и скрыться —
Доставить нам
Наследного принца!
***

Девочку и мальчика
Тайно разлучили,
Быть ему сестрою
Куклу научили.

Кукла говорящая
Плачет и смеется.
Девочка уходит —
Кукла остается.

Потрудился мастер,
Куклу создавая,
Стала кукла словно
Девочка живая.
Тонкая пружинка,
В ней, как сердце, бьется.
Мастер уходит —
Кукла остается.

Отцветает осень,
Расцветают вёсны.
Где же наши братья?
Где же наши сёстры?
Сказка продолжается,
Песенка поется...
Время уходит —
Кукла остается.

***
Баю! Баю!
Баю! Баю!

Спи, мальчишка, крепким сном
В пышной спальне, среди тьмы,
Станешь тоже толстяком —
Да, таким же, как и мы!

Время длится, ночь идет,
Тики-ток, за часом час,
Наживешь себе живот —
Да, такой же, как у нас!

Ночь гудит в печной трубе,
За окном висит туман.
Все достанется тебе —
Все, что прежде было нам!

— Ну вас, ну вас, ну вас, ну,
Не мешайте длиться сну.
Пусть вокруг царит покой —
Сон приснится не такой...
***

Живи в волшебном ящичке,
Расти в нем с каждым днем.
В нем время настоящее
И будущее в нем.
Раскрашенные стены
Однажды упадут —
Увидишь ты со сцены
Разнообразный люд.



Дорогами ненастными
Покатится возок.
С артистами, с гимнастами
Ты вырастешь, Суок.

По проволоке тонкой
Пройдешь однажды ты
Над ярмаркою громкой,
Над гомоном толпы.


Катись, волшебный ящичек,
В свой дальний, трудный путь!
Друзья здесь настоящие,
И ты их не забудь.
Пускай у акробата
Неважные дела —
Не будешь ты богата,
Но будешь весела!
***
Игрушки! До нас доходят слухи,
Что с принцем играют не в нашем духе.
Смотрите! Не то мы покончим со злом,
Утопим, развинтим, отправим на слом!


***
Когда канат качается,
Нам впору бы отчаяться,
Но смелый унимает дрожь.
Над шпилями, над крышами
Качаемся всех выше мы —
Подкинули бы нам за это грош!

С трапеции и на
трапецию, с трапе-
ции и по кана-
ту, словно по тропе!
С трапеции на тра-
пецию — ветра
в лицо, и жизнь,
и жизнь остра!


Вы — толстые и сытые,
Колбасами набитые,
Такой вы и сякой народ!
Вы — жирные, усатые,
Тупые, туповатые,
Глядите же на нас, разинув рот!


Легки, сильны, отчаянны,
Весь город раскачаем мы,
Чтоб из своих пуховиков
Над шпилями, над башнями
Взлетели вверх тормашками
Все толстые и трое толстяков!




***
Приказ такой:
Послать гвардейца!
Приказ такой:
Сыскать умельца!
Дается ночь,
Но чтобы к утру
Без разговоров
Исправить куклу!
***
Однажды кукле сон приснился, что она
В живую девочку была превращена.
И вот она жила — приснилось дальше ей—
В волшебном ящичке одном среди друзей.


Она могла плясать, та девочка Суок:
И-алле-оп, и-алле-оп, и вновь прыжок!
Звени, звени, струна, над площадью вися,
Чтоб мальчик Тутти посмотрел на небеса!

Месяц на небе лучится,
Поднимаясь по струне.
Может, вправду приключится
То, что виделось во сне?


***
Найти, раскрыть
Всех к делу причастных,
Схватить, усыпить
И всех предать казни!
***

Ливень, ливень, ливень, ливень
Хлещет в небе синем!
Будет город осчастливлен
Этим ливнем сильным.
Он на крепости и башни
Упадет грозою,
Он деревья, реки, пашни
Напоит водою.

Волшебный дождь летит с небес,
По крышам скачет жемчугами.
Он принесет нам сто чудес,
И сто чудес случится с нами!

запись создана: 08.07.2008 в 20:03

@темы: "Выстрелы" с монитора

---

Гордюсь! :)

Смешные люди меня не ищут, зато у меня ищут и находят стихи про Менделеева и про Архимеда, много запрашивают "Разлученных", нашли Авдотью Рязаночку и достославного сэра Бома, энное количество разных скрипок, в последнее время обострился интерес к Сирано де Бержераку, и каждый месяц ищут Буэро Вальехо, вот уж не думалось...
А предмет особой гордости - запрос "на какой площади сжигали книги в средневековье". А ведь есть полный перечень! (по Парижу, правда, но, надеюсь, хватило)

@настроение: себя похвалишь - и весь вечер лучишься...

@темы: Метадайри

---

В очередной раз глюкнуло...

Вижу часто такой магазин...

а вот логики не вижу:

Почему в ассортимент магазина, который позиционируется как всецело мужчинский, последним пунктом входит женская одежда? Это что, для men's merit без этого тоже никак?
А еще целыми днями над ухом слышится реклама, где риэлтеры продвигают на рынок новое здание под слоганом
"Дом, где восходит солнце".
Все бы ничего, но так и просится в качестве подложки песня, которая тоже не редкий гость на том радио...
Oh mother tell your children
not to do what I have done
spend your lives in sin and misery
in the House of the Rising sun.
(c) Animals

@темы: Записки глюколова

---

Раритет меня нашел...

Мистер Холмс - бывший лама? А почему бы и нет? Особенно если учесть его безбрачие, благородную манеру себя держать и великую мудрость. Следуя заповедям альтруизма и сострадания, записанным в Махаяне, он посвятил всю свою жизнь защите слабых, бедных и беспомощных от сил зла.
(Джамьянг Норбу. Мандала Шерлока Холмса)

Вот и я теперь в числе тех 5000 человек, которые это читали И, в отличие от многих из них, ничуть о том не жалею.
Ну что китч? Ну, может быть, и китч... не арбитер я по этой части. Лично я могу сказать лишь одно: давненько не приходилось мне чувствовать себя юным любителем приключенческих романов, с фонариком под одеялом зачитывающимся научно-познавательными описаниями...

"В городе начиналась вечерняя жизнь, и фонарщики уже почти завершили свой ритуальный обход. Смуглые потные чернорабочие-кули с перегруженными тачками перемешивались с одетыми в белое клерками и сотрудниками правительственных учреждений, спешащими домой. Продавцы сладостей и низкородные кунджри (торговцы фруктами и овощами) развернули на мостовых шумную свою торговлю, прилавки освещались коптящими факелами, едкий дым которых вливался в попурри прочих запахов: пряностей, жасмина, ноготков, сандалового дерева и вездесущей пыли. По улицам носились с воплями полуголые мальчишки, цеплялись к проезжающим экипажам, то и дело вспрыгивали на подножку грохочущего трамвая и соскакивали обратно, к превеликой ярости кондукторов".
(Хм. Как-нибудь надо действительно попробовать что-нибудь почитать с фонариком под одеялом).
Я не знаю, автор или переводчик ухитрился настолько попасть в тон, но, по-моему, он попал. (Даром что у переводчика Ихтиозавр говорит "Ах, батюшки мои!" профессор Мориарти говорит "Вот те на!" Все равно попали. А еще там Хари-бабу питает пристрастие к латинским выражениям, а Холмс цитирует Корнеля в оригинале) К тому же здесь отыскалась та динамичность, которой мне почему-то так не хватало в "Итальянском секретаре". Потому что три с небольшим истории на двести пятьдесят страниц - это как раз тот темп, какой надо.
Вообще, в стремлении воссоздать те годы на Востоке, что сам Конан Дойль прямо как специальным челленджем упомянул в "Пустом доме", Джамьянг Норбу даже не первый: он упоминает в послесловии сочинения "Шерлок Холмс в Тибете" Ричарда Уинкора и "Адамантовый Шерлок Холмс" Хапи. Но тут само имя автора уже бренд, а неплохая библиография, словарик в конце и тот факт, что автор сдавал матчасть лично президенту лос-анджелесского общества наследников Шерлока Холмса, дополняет впечатление. А вот за идею кроссовера с "Кимом" Киплинга автор достоин по крайней мере не быть незамеченным (а еще как-нибудь надо действительно "Кима" прочитать, а не только посмотреть). Во всяком случае, приятно смотреть, как господин Сигерсон с ходу раскалывает афганское прошлое Хари Чандра Мукарджи - который вовсе не стремится его афишировать, так как был в Афгане не просто так, а с секретной миссией!
А про буддизм - ну а что про буддизм? Ну есть немножко про начала буддизма, нехорошо читателю чувствовать себя полным профаном, там все-таки далай-лама в числе главных героев. Но про виды заснеженных Гималаев и про появляющийся-исчезающий ледяной храм - куда подробнее, интереснее и познавательнее. И да, не один Холмс, оказывается, такой умный, что вынырнул из Рейхенбахского водопада И да, профессор Мориарти изучал на своем веку не только математику, а сознание его однокашника по оккультным наукам когда-то "подселили" в произвольное тело некоего живущего англичанина. Зато когда профессор плюшшит своих противников Силой артефакта всемогущества, а Холмс в ответ крутит пальцами мудры и строит энергетические барьеры - получается достаточно живописно и весьма архетипично. Как в кино
А еще на материале книги удобно проводить семинар по заимствованию творческому и механическому. Благо для обоих случаев есть примеры. Когда английский сыщик устраивает в индийском прибежище до последней буквы такой же бардак, как на Бейкер-стрит, или когда дословно выкладывает господину Мукарджи биографию Мориарти именно так, как он и сам мог бы прочесть в "Стрэнде" из заметок доктора Уотсона , это, конечно, вызывает некоторое непонимание смысла проделанного. Но вот когда расследуется "дело о красном ужасе" в гостинице "Тадж-Махал" и расшифровывается таинственный храмовый манускрипт, - тогда воспоминания о "Пестрой ленте" и об "Обряде дома Месгрейвов" только радуют.
В общем, как утверждается в тексте, "Мориарти теперь ждет другая жизнь", его процессуального противника тоже, и, сдается мне, когда-нибудь эти ребята доберутся до городка Твин Пикс, то-то наиграются...

@темы: (Про)чтение

---

"Спичка" зажгла!

А вот когда-то лежало у меня тут приглашение под кровать в "Эрмитаж", и ни слова у меня для того спектакля не нашлось, зато с нескрываемым удовольствием буду помнить, что когда-то мне повезло увидеть _клоунаду_ по _Достоевскому_. Если бы эта клоунада не так напоминала мне сценки команды аниматоров из египетского отеля (над которыми, правда, хохотали все нерусские в том отеле), удовольствие было бы еще большим.
Это я к тому, что теперь я могу записать в свой актив еще и _фарс_ по _Чехову_. (да еще по нежно любимой мною "Шведской спичке" - в Театре наций на сцене Центра Мейерхольда), плюс еще немалую толику удовольствия. На сей раз действо напоминало студенческий (и именно театральный) капустник: можно и полюбоваться на то, как молодые задорные актеры чистейшими молодыми голосами выводят духовные песнопения, и как в мгновение ока их молящиеся спины преображаются в крупы тройки лошадей. Поют и преображаются там вообще много (и даже мелодекламируют!) , и чаще всего действительно удается сочетать фарсовую лихость с хорошим вкусом. Симпатичный кругленький Чубиков (Евгений Ткачук), по совместительству безутешный муж чеховской же "Супруги", которую прицепили к "Спичке", осложнив сыщицкую жизнь драмой на личном фронте. И уморительный вундеркинд-ундервуд Дюковский (Роман Шаляпин), бурлящий идеями и постоянно пинаемый и шугаемый со стороны всех остальных участников. И та-акие женщины, поющие та-акие романсы... А вечно плачущая горничная, которую с пристрастием допрашивает суровый следователь и супруг, - просто отдельное зрелище.
(А между прочим, кто им всем в театрах латынь ставит? Уже во втором спектакле на моей памяти не знают, что "а, бэ, цэ - сидела кошка на крыльце", и даже историческую фразу про Веню и девицу произносят через "ч"...)
Хочется только цитировать графа Зурова: хорошее поколение растет.
Ссылка дня

@темы: Культпоходное

---

Се аз, да увяз, да не выдрахся (с) русские семинаристы

Йа Валуефф Каменная Башка.

Йа Валуефф Каменная Башка.
И епископ Охреней, охреневший от немереного количества ересей вокруг и около Библии - это тоже my miserable self.
Жизнь редуцируется и атрофируется, дневник порос зеленым мохом, юзер FleetinG_ тихо развеивается в мелкие байты, и тема с хрустом дожевывает его и без того безбожный моск.
Но когда-нибудь я _выложу_ эту никому, кроме моей упертости, не нужную околобиблейскую главу.
Потому что мне это, изволите видеть, интересно.
И потому что я, изволите видеть, низкий раб собственных желаний.
Вот
А пока положу то, что осталось от моего бытия за прошедший период.

@темы: Бухтелки, ворчалки и рыдалки

---

И глюки в городе том ловятся в изобилии...

Детская сантехника - это, наверное, горшок, мужская - понятно что, а женская?

БутикЪ. В торговом центре. А вместо вывески - такие вот труссарди

Судя по часам работы, магазин незакрывающийся. А судя по фактам жизни - действительно закрыто...

Практически рейтинговая банька. Следим за рукой.

@темы: Записки глюколова