Llynn, добро пожаловать!

Красиво у вас...

---

Поддавшись поветрию...

">Ну что ж, Вы - ЛадьяФигура по своей ценности равная пяти пешкам. Она может двигаться на любое число полей по горизонтали или по вертикали, что делает ладью просто незаменимой фигурой. Вы - незаменимый человек, умный и рассудительный, разум преобладает почти во всех ваших поступках. В общесте вас уважают и даже немного боятся, ваше мнение ценят. Вы стараетесь быть справедливым, хотя это не всегда удается. Вы вполне самодостаточная личность, многое знаете и умеете. Продолжайте в том же духе.Пройти тест
Они даже не представляют, насколько попали в точку

---

Еще кое-что о райском наслаждении

Закрывая тему фильма "Баунти", немного динамики в дополнение к статике - никак невозможно мне было удержаться и не сделать клип на эту песню...

скачабельное
текст песни и перевод
(Хотя мне было неизвестно, что песня-то совсем из другого фильма)

---

Из жизни Гамлетов

Я слышал, у русских появился новый перевод «Гамлета». И я думаю, что русские на этом не остановятся! Пройдет еще какое-то время, и появится новый перевод «Гамлета»... Как я вам завидую! Ведь переводы втягивают в оборот новые слова, отражают новое состояние языка, передают современное функционирование речи, наконец, действительно дают новый взгляд на пьесу Шекспира.
А что у нас?
Увы, у нас все тот же устаревший «Гамлет», написанный на староанглийском 400 лет назад!
(Питер Гринуэй)

Вторая квадра сегодня у меня правит бал...
На самом деле, все мне не дает покоя буклет Дмитрия Абаулина к тому самому "Гамлету датскому-российской комедии" в театре Станиславского и Немировича-Данченко). Там очень познавательная и местами весьма курьезная история жизни шекспировского героя на сцене, по которой я сейчас слегка пробегусь, чуть разбавив материал и своими сведениями...

К примеру, автором первого русского "Гамлета" был Александр Сумароков - хотя он руководствовался французским пересказом пьесы Шекспира, у него не было сомнений, что пьеса была его собственной; ведь изменений он в нее внес, видимо, не меньше, чем Шекспир по отношению к своим предшественникам...
О долг, преодолей любовь и красоту!
Остави счастливым приятну суету!
Отрыгни мне теперь, тиранов гнусных злоба,
Свирепство к должности, на жертву к месту гроба,
Где царь мой и отец себе отмщенья ждет!
Он совести моей покою не дает:
Я слышу глас его и в ребрах вижу рану;
«О сын мой, - вопиет, - отмсти, отмсти тирану
И свободи граждан».

Первый полный перевод «Гамлета» на русский язык вышел в 1828 году. Он принадлежал перу офицера-геодезиста Михаила Вронченко. Широкой популярности пьесы в России способствовал вольный перевод Николая Полевого, появившийся в 1839 году. В этом романтизированном переводе пьеса многократно ставилась на российской сцене. Перевод Полевого и спектакль Малого театра с участием знаменитого трагика Павла Мочалова послужили поводом для одного из самых знаменитых театральных разборов Виссариона Белинского «Гамлет, драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета». Любопытно отметить, что, прежде чем опубликовать статью, Белинский посмотрел спектакль девять раз.
«Был у нас в чести немалой
Лев, да час его пришел –
Счастье львиное пропало,
И теперь в чести... петух!
Эти стихи Мочалов произнес нараспев, задыхающимся от усталости голосом, отирая с лица пот и как бы желая разорвать на груди одежду, чтобы прохладить эту огненную грудь... И все эти движения были так благородны, так грациозны...»

В середине 1860-х годов в театральном мире прокатилась волна увлечения комедийных актеров трагическими ролями. Д.Д. Минаев высмеял эту тенденцию в фельетоне "Быть или не быть?", предложив весьма новаторский вариант постановки:

«Быть иль не быть – вот в чем вопрос!..»
(Здесь разом восемь папирос
Я обращаю в пепел,
Как пьяница, который сутки не пил.)
Должна ль душа робея ждать беду?
(Иду,
Качаясь, как от ветра, на ходу.)
«Иль против бедствий всех вооружиться?»
(Здесь должен я на кресло опуститься.)
«Так, умереть, уснуть и прахом стать,
Страданья не испытывая дважды...»
(Здесь громко начинаю я – икать
от винной жажды).

Каламбурцев.
Когда вы в Торцове не раз подымали
Гам летом,
Мы хором тогда уже вас признавали
Гамлетом.
Суфлеркин (потупляя глаза)
Я похвалы друзей ценю,
От них лицо мое – пунцово...
Репертуарное меню
Хочу составить образцово
И роль Расплюева, Торцова
Теперь Гамлетом заменю. (...)
В Гамлете робость и печаль мы
Встречаем с давней уж поры.
С игры и Гарика и Тальмы
И до Самойлова игры.
Сомненье, гнев, расстройство в нервах...
Но не таков мой сумасброд:
Гамлет мой пьяница – во-первых:
Пьян все пять актов напролет.
Он был то мнительным, то резвым,
То дерзким в обществе льстецов,
Лишь потому, что не был трезвым:
Пьян вечно, как Любим Торцов.

Первый гость.
Я знал, что поздно или рано
Роль эта примет новый цвет.
Так поступать лишь можно спьяна,
Как поступал всегда Гамлет.

Второй гость.
Ура! При этом новом факте
Гамлет разгадан до конца.

Суфлеркин.
Он даже пьян уж в первом акте,
И спьяна видит тень отца.
Когда бы был он посмышленей
И с вечным пьянством незнаком,
Ему, наверно бы, Полоний
Не показался рыбаком.
Не звал бы дяди он мамашей,
Был в обращеньи тих и прост
И, просидев за винной чашей,
Не шлялся б ночью на погост
И, как мальчишка ошалелый,
Пред королевой не грубил...
Прилив, прилив горячки белой
В Гамлете разум помутил. (...)
«Быть иль не быть – вот в чем вопрос!..»
(Здесь разом восемь папирос
Я обращаю в пепел,
Как пьяница, который сутки не пил.)
Должна ль душа робея ждать беду?
(Иду,
Качаясь, как от ветра, на ходу.)
«Иль против бедствий всех вооружиться?»
(Здесь должен я на кресло опуститься.)
«Так, умереть, уснуть и прахом стать,
Страданья не испытывая дважды...»
(Здесь громко начинаю я – икать
от винной жажды). (...)
«Не истаскались башмаки
(В грудь кулаками бью себе я),
В которых ты, как Ниобея,
В слезах за гробом мужа шла...
(Бросаю вазу со стола
И хохочу хрипя и кисло.)
О небо! даже зверь без смысла
Был больше б горем поражен, -
А ты, презренная из жен,
Ты – крокодила дочь, гиена...
Любуйся же на свой позор...»
(Здесь, опьянев уж совершенно,
Гамлет пасть должен на ковер).

23 декабря 1911 г. в МХТ состоялась премьера «Гамлета», постановку осуществил английский режиссер, театральный критик и художник Гордон Крэг (1872-1966). Оформление спектакля решалось в абстрактном плане. Знаменитые ширмы Крэга, заменившие привычные декорации, по мысли режиссера, должны были способствовать максимальному выявлению философии трагедии. Кроме того, своей простотой, ненавязчивостью они давали возможность зрителям полностью сосредоточиться на тексте и игре актеров. Постановка была встречена критикой, так, В.М.Дорошевич в фельетоне "Гамлет" описывал процесс творческих метаний режиссера подобным образом:

- Остановить репетиции! Прекратить! Что они играют?
- «Гамлета»-с! – говорил испуганно г-н Вишневский.
- Да ведь это одно название! Написано: «Гамлет», - так Гамлета и играть? А в «Собаке садовника» (т.е. «Собаке на сене» Лопе де Веги – F_G), что ж, вы собаку играть будете? Может быть, никакого Гамлета и нет?!
- Все может быть! – сказал г-н Немирович-Данченко.
- Дело не в Гамлете. Дело в окружающих. Гамлет – их мечта. Фантазия. Бред. Галлюцинация! Они наделали мерзостей – и им представляется Гамлет. Как возмездие!
- Натурально, это так! – сказал г-н Немирович-Данченко.
- Надо играть сильно! Надо играть сочно. Надо играть их! – кричал мистер Крэг, - декорации! Что это за мечты о декорациях? За идеи о декорациях? За воспоминания о декорациях? Мне дайте сочную, ядреную декорацию. Саму жизнь! Разверните картину! Лаэрт уезжает. Вероятно, есть придворная дама, которая в него влюблена. Это мне покажите! Вероятно, есть кавалер, который вздыхает по Офелии. Дайте мне его. Танцы. Пир! А где-то там, на заднем фоне, чрез все это сквозит... Вы понимаете: сквозит?
- Ну еще бы не понимать: сквозит! Очень просто! – сказал г-н Немирович-Данченко.
- Сквозит, как их бред, как их кошмар, - Гамлет!
- Я думаю, тут можно будет датского дога пустить? – с надеждой спросил г-н Станиславский.

- Гамлет страдает. Гамлет болен душой! – продолжал г-н Крэг, смотря куда-то в одну точку и говоря, как лунатик. – Офелия, королева, король, Полоний, может быть, они вовсе не таковы. Может быть, их вовсе нет. Может быть, они такие же тени, как тень отца.
- Натурально, тени! – пожал плечами г-н Немирович-Данченко.
- Видения. Фантазия. Бред его больной души. Так и надо ставить. Один Гамлет. Все остальное так, тень! Не то есть, не то нет. Декораций никаких. Так! Одни контуры. Может быть, и Эльсинора нет. Одно воображение Гамлета.
- Я думаю, - осторожно сказал г-н Станиславский, - я думаю: не выпустить ли, знаете ли, дога. Для обозначения, что действие все-таки происходит в Дании? (...)
Г-н Крэг бегал по режиссерской, хватался за голову, кричал:
- Остановить репетиции! Прекратить! Что они играют?
- «Гамлета»-с! – говорил испуганно г-н Вишневский.
- Да ведь это одно название! Написано: «Гамлет», - так Гамлета и играть? А в «Собаке садовника» (т.е. «Собаке на сене» Лопе де Веги – F_G), что ж, вы собаку играть будете? Может быть, никакого Гамлета и нет?!
- Все может быть! – сказал г-н Немирович-Данченко.
- Дело не в Гамлете. Дело в окружающих. Гамлет – их мечта. Фантазия. Бред. Галлюцинация! Они наделали мерзостей – и им представляется Гамлет. Как возмездие!
- Натурально, это так! – сказал г-н Немирович-Данченко.
- Надо играть сильно! Надо играть сочно. Надо играть их! – кричал мистер Крэг, - декорации! Что это за мечты о декорациях? За идеи о декорациях? За воспоминания о декорациях? Мне дайте сочную, ядреную декорацию. Саму жизнь! Разверните картину! Лаэрт уезжает. Вероятно, есть придворная дама, которая в него влюблена. Это мне покажите! Вероятно, есть кавалер, который вздыхает по Офелии. Дайте мне его. Танцы. Пир! А где-то там, на заднем фоне, чрез все это сквозит... Вы понимаете: сквозит?
- Ну еще бы не понимать: сквозит! Очень просто! – сказал г-н Немирович-Данченко.
- Сквозит, как их бред, как их кошмар, - Гамлет!
- Я думаю, тут можно будет датского дога пустить? – с надеждой спросил г-н Станиславский.
Мистер Крэг посмотрел на него с восторгом.
- Собаку? Корову можно будет пустить на кладбище! Забытое кладбище! Забытые Йорики! (...)
Мистер Крэг даже плюнул.
- Чтоб я стал ставить эту пьесу? Я? «Гамлета»? Да за кого вы меня принимаете? Да это фарс! Насмешка над здравым смыслом! Это у Сабурова играть. Да и то еще слишком прилично!
- Да, пьеса, конечно, не из удачных! – согласился г-н Немирович-Данченко.
- Бессмыслица! Ерунда! Сапоги всмятку! Пять актов человек колеблется, убить ли ему Клавдия, - и убивает Полония, словно устрицу съел! Где же тут логика? Ваш Шекспир, - если он только существовал, - был дурак! Помилуйте! Гамлет говорит: «Что ждет нас там, откуда еще никто не приходил?» - а сам только что своими глазами видел тень своего отца! С чем это сообразно? Как можно такую ерунду показывать публике?
- Конечно! – сказал и г-н Станиславский, - но мне кажется, что если на сцену выпустить датского дога, - появление собаки отвлечет публику от многих несообразностей пьесы.
- И гиппопотам не поможет! Нет! Хотите играть «Гамлета» - будем играть его фарсом! Пародией на трагедию!

Анатолий Мариенгоф ("Мой век, мои друзья и подруги") вспоминает, как чуть было не поставил "Гамлета" Мейерхольд:

Вот он сидит на некрашеном табурете, как сатана Антокольского на утесе, и царапает кулису длинным ногтем. Это в том случае, если постановка была бы решена в конструкции.
Вероятно, Полония играл бы Игорь Ильинский.
В моем воображении возникает следующая неосуществленная сцена.
Полоний. Вот он идет. Милорд, уйдемте прочь. Скорей.
(Выходят Король и Полоний. Входит Гамлет).
Наш сатана спрыгивает с табуретки и, как пойнтер, делает стойку.
Зрительный зал замирает. Два часа он с трепетом ждал:
Быть или не быть? – вот в чем вопрос!
Что благородней для души – терпеть
Судьбы-обидчицы удары, стрелы
Иль, против моря бед вооружась,
Покончить с ними? Умереть, уснуть...
А вместо этого:
- На, выкуси-ка, товарищ публика!
И сатана самого передового театра на земном шаре показывает зрителям нахальный шиш с маслом!

В том же Риме, в доме нашего посла Платона Михайловича Керженцева, Мейерхольд рассказывал о философском замысле постановки «Гамлета», о понимании шекспировских характеров, о режиссерском решении всей трагедии и отдельных сцен. (...)
- А-а-а... Это... – небрежно бросил Мейерхольд, - видите ли, товарищи, я вычеркиваю гамлетовский монолог.
И мастер сделал небольшую паузу, чтобы насладиться впечатлением от своего ошарашивающего удара.
- Да, товарищи, я вычеркиваю его целиком, как место совершенно лишнее, никому ничего не говорящее.
- Что?.. – вырвалось прямо из сердца Марии Михайловны, супруги посла.
- Поверьте, товарищи, этот монолог, триста лет по недоразумению считавшийся гениальным, тормозит действие.
Почти все сконфуженно закивали головами.
- Кроме того, он всего лишь точное переложение в белые стихи отрывка из философского трактата «О меланхолии», очень модного в ту эпоху.
Тут избранное общество просто замлело от эрудиции мастера, действительно прочитавшего побольше книг, преимущественно переводных, чем провинциальные режиссеры, которым приходилось два раза в неделю ставить новую пьесу.
- Вы, товарищи, вероятно, не согласны со мной? – тоном примерной скромности спросил Всеволод Эмильевич. – Вы считаете...
Аплодисменты не дали Мейерхольду договорить.
Только Марья Михайловна простодушно шепнула на ухо своему соседу, военному атташе:
- Он просто издевается над нами.
Супруга посла и в роскошном вечернем туалете от Пуаре осталась сельской учительницей из самой скудной полосы царской России.
- Тише, тише, Марья Михайловна! – испуганно ответил сосед.
Он не хотел показаться невеждой.
О, я так и вижу Мейерхольда на премьере «Гамлета», к сожалению, не состоявшейся.
Вот он сидит на некрашеном табурете, как сатана Антокольского на утесе, и царапает кулису длинным ногтем. Это в том случае, если постановка была бы решена в конструкции.
Вероятно, Полония играл бы Игорь Ильинский.
В моем воображении возникает следующая неосуществленная сцена.
Полоний. Вот он идет. Милорд, уйдемте прочь. Скорей.
(Выходят Король и Полоний. Входит Гамлет).
Наш сатана спрыгивает с табуретки и, как пойнтер, делает стойку.
Зрительный зал замирает. Два часа он с трепетом ждал:
Быть или не быть? – вот в чем вопрос!
Что благородней для души – терпеть
Судьбы-обидчицы удары, стрелы
Иль, против моря бед вооружась,
Покончить с ними? Умереть, уснуть...
А вместо этого:
- На, выкуси-ка, товарищ публика!
И сатана самого передового театра на земном шаре показывает зрителям нахальный шиш с маслом!
Есть от чего прийти им в восторг.
И будущий зал ахает.
А сатана уже сидит на некрашеной табуретке, самодовольно вздернув свой абсолютно неправдоподобный нос.
Очень обидно, что эта поучительная картина оказалась только в моем воображении. Невероятно грустно, что Мейерхольду не удалось осуществить постановку «Гамлета». Пусть даже с Зинаидой Райх в роли принца Датского.

Про Зинаиду Райх - это не шутка, муж-режиссер, видимо, и вправду собирался отправить ее по стопам Сары Бернар:

Вскорости Мейерхольд собрал главных актеров и кратко поделился с ними замыслом постановки.
Главный администратор спросил:
- А кто у нас будет играть Гамлета?
Не моргнув глазом, мастер ответил:
- Зинаида Николаевна.
Актеры и актрисы переглянулись.
- На все другие роли, - заключил он, - прошу подавать заявки. Предупреждаю: они меня ни к чему не обязывают. Но может случиться, что некоторые подскажут то, что не приходило мне в голову. То есть: ад абсурдум. В нашем искусстве, как и во всех остальных, это великая вещь.
Если Станиславский был богом театра, то Мейерхольд его сатаной. Но ведь сатана – это тот же бог, только с черным ликом. Не правда ли?
Как мы знаем по истории прекрасного, в предшествующую эпоху некоторые стоящие служители муз и граций даже предпочитали иметь дело с ним, с сатаной, считая его умней, дерзновенней, справедливей, а потому и выше бога.
Один из лучших артистов мейерхольдовской труппы, к тому же и самый смелый, неожиданно спросил метра:
- Зинаида Николаевна, значит, получает роль Гамлета по вашему принципу – ад абсурдум?
Собрание полугениев затаило дыхание. А Мейерхольд сделал вид, что не слышит вопроса этого артиста с лицом сатира, сбрившего свою козлиную бородку. (...)
Не получив ответа, этот артист поспешно вынул из кармана вечное перо и написал заявку на роль... Офелии.
Результат?
Ну, конечно, Мейерхольд выгнал его из театра.
Этот артист впоследствии везде ругательски ругал Мейерхольда. Но всегда делал это с сияющими глазами. Потому что подтекст неизменно был один и тот же: «А все-таки я его боготворю!»

Как ставили "Гамлета" на родине драматурга, описывает Бернард Шоу:

Сальвини играл Гамлета просто превосходно, но при всем том он не создал образа Гамлета. Я никогда не видел более изумительной игры, чем его полная муки стыда сцена с королевой. Мастерство исполнения было выше всякой похвалы, оно многому меня научило по части актерской техники. Но была в нем определенная физическая основательность и зрелая уравновешенность, которая никак не ассоциировалась с Гамлетом. Это был умудренный опытом человек средних лет, а не молодой и растерянный поэт-философ. Вернемся на минуту к Барри Салливену. Первую сцену он играл в традиционной манере «темного плаща», и это была единственная невыразительная и тяжеловесная часть в его исполнении Гамлета – по-настоящему он начинал со слов «полно отваги, как Немейский лев». Что в точности подтверждает Вашу точку зрения. Но Вы слишком уж щадите Шекспира, когда пытаетесь объяснить и оправдать сцену с темным плащом. Шекспир, подобно Диккенсу, подобно Сервантесу, подобно большинству гениев этого типа, знакомился со своими персонажами по мере того, как они создавались.

Милостивый государь,
очень благодарен Вам за то, что Вы прислали мне свою книгу о характере Гамлета. Вы совершенно правы насчет того, как надлежит играть Гамлета. В мое время самым удачным Гамлетом был Барри Салливен, актер великолепной физической мощи, который превосходно воплощал характеры людей гордых, благородных и горячих. Все сентиментальные Гамлеты нагоняют скуку. Доблестный, живой Гамлет Форбс-Робертсона, внимательный, но без тени сентиментальности, - самый лучший Гамлет сегодняшнего дня. Я и сам всегда отстаивал Вашу точку зрения и приводил в ее подтверждение те же примеры: сцену с призраком, убийство Полония и – может быть, главное – как он разделался с беднягами Розенкранцем и Гильденстерном, точно это не люди, а мыши в королевской кладовой.
Но Вы не должны развивать свою точку зрения до такой крайности, как полное исключение всех прочих взглядов, пусть в большинстве своем и тупоумных. Гамлет ведь не был единым, цельным характером: как и многие люди, он соединял в себе с полдюжины разных характеров, перемешавшихся в одном человеке. Текст и ход действия пьесы не допускают ни малейшего сомнения: Гамлета глубоко озадачивал тот факт, что ни корона, ни месть не прельщают его настолько, чтобы побудить его убить короля или хотя бы устранить его со своего пути. Он может убить его под горячую руку (убийство Полония было – в намерении – убийством короля), но в обычном своем состоянии он просто рефлексирует и критикует. (...) Все это вполне естественно. Люди, стоящие выше грубых, алчных желаний и амбиций, выше низкой, злой мстительности, всегда и впрямь кажутся трусами тем, кто находится во власти этих чувств. Иной раз они и сами себе кажутся трусами. Для всякого, кто понимает это, в характере Гамлета нет противоречивости или непоследовательности.
Ваша интерпретация фразы «Пока вы здесь, мы вас научим пить» занятна, но она несовместима с короткой проповедью о пользе трезвости, которую Гамлет произносит на сторожевой площадке замка в ожидании призрака. Ему отвратительно пьянство короля, как отвратительна его грубая чувственность, - эта утонченность Гамлета является органичным проявлением его высокой культуры. Он ненавидит, когда женщины красятся; ненавидит мать за то, что она так же чувственна, как король, а Офелию ненавидит за то, что она низвела его до вожделения. Все это совершенно в его характере.
Сальвини играл Гамлета просто превосходно, но при всем том он не создал образа Гамлета. Я никогда не видел более изумительной игры, чем его полная муки стыда сцена с королевой. Мастерство исполнения было выше всякой похвалы, оно многому меня научило по части актерской техники. Но была в нем определенная физическая основательность и зрелая уравновешенность, которая никак не ассоциировалась с Гамлетом. Это был умудренный опытом человек средних лет, а не молодой и растерянный поэт-философ. Вернемся на минуту к Барри Салливену. Первую сцену он играл в традиционной манере «темного плаща», и это была единственная невыразительная и тяжеловесная часть в его исполнении Гамлета – по-настоящему он начинал со слов «полно отваги, как Немейский лев». Что в точности подтверждает Вашу точку зрения. Но Вы слишком уж щадите Шекспира, когда пытаетесь объяснить и оправдать сцену с темным плащом. Шекспир, подобно Диккенсу, подобно Сервантесу, подобно большинству гениев этого типа, знакомился со своими персонажами по мере того, как они создавались. Дик Свивеллер (в «Лавке древностей») при первом своем появлении представляет собой тип этакого отталкивающе гнусного сценического злодея, от которого надлежит в последний миг спасти героиню. Пиквик и Дон Кихот начинают как всего лишь презренные объекты издевательства, которых на каждом шагу выставляют на посмешище, колотят, сажают в лужу. Фальстаф – это не больше как статист, мишень для насмешек принца и его друга философа Пойнса (который должен бы был стать Жаком или Гамлетом пьесы). Но после первых же двух-трех подергиваний за ниточки эти марионетки неожиданно оживают и становятся главными действующими лицами, совершенно реальными и полными жизни. У меня нет оснований сомневаться в том, что подобная же вещь произошла, когда писался «Гамлет». Начал Шекспир, не имея в голове ничего более определенного, чем старую фигуру шута Гамлета, обезумевшего от скорби по отцу и от ужаса, который внушает ему кровосмесительный брак матери. Но как только Шекспир научил его двигаться, он удрал вместе со своим создателем. Этого не случается с писателями, которые пишут не по вдохновению и старательно планируют все заранее. А случись с ними такое, они, с сугубой важностью относясь к себе и собственному искусству, тщательно переработали бы начальные сцены, дабы привести их в соответствие с последующим развитием событий. Не так поступает ваш Шекспир. Он оставляет вещь такой, как она вырастала. Я не защищаю эту небрежность, но в драматургии имеется бесчисленное количество примеров такой небрежности. Да я и сам в ней грешен.
Дж.Б.Шоу – А.Крукшенку, 4 октября 1918 г.

В 1932 году на сцене театра им. Вахтангова своего «Гамлета поставил Николай Акимов, в дальнейшем создатель ленинградского Театра комедии. Вот как описывает историю создания и быстрого закрытия спектакля Юрий Елагин, в то время артист театрального оркестра:

«Никого в наш бурный век не интересуют философские мудрствования датского принца, - говорил Акимов. – Современный зритель не хочет скучать во время глубокомысленных, всем давным-давно известных монологов. Для нас гораздо интереснее весь авантюрный элемент трагедии: поединки на шпагах, кровавые и коварные интриги, блестящие пиры во дворце, образ молодого рыцаря Фортинбраса, возвращающегося с победой на родину. И Офелия должна быть не бледной слабоумной девушкой, какой ее обычно изображают, а соблазнительной красавицей, не очень строгого поведения и умеренной нравственности. Наш Гамлет будет здоровый молодой человек, кутила и фехтовальщик. Мы введем в спектакль сцены королевской охоты, сцены битв и сражений. Лошади будут проносить по сцене рыцарей в блестящих доспехах. От зрелища королевского пира ахнут зрители. Мы наполним нашего «Гамлета» музыкой – музыкой блестящей, острой и новой, а композитором пригласим Шостаковича!»

«Никого в наш бурный век не интересуют философские мудрствования датского принца, - говорил Акимов. – Современный зритель не хочет скучать во время глубокомысленных, всем давным-давно известных монологов. Для нас гораздо интереснее весь авантюрный элемент трагедии: поединки на шпагах, кровавые и коварные интриги, блестящие пиры во дворце, образ молодого рыцаря Фортинбраса, возвращающегося с победой на родину. И Офелия должна быть не бледной слабоумной девушкой, какой ее обычно изображают, а соблазнительной красавицей, не очень строгого поведения и умеренной нравственности. Наш Гамлет будет здоровый молодой человек, кутила и фехтовальщик. Мы введем в спектакль сцены королевской охоты, сцены битв и сражений. Лошади будут проносить по сцене рыцарей в блестящих доспехах. От зрелища королевского пира ахнут зрители. Мы наполним нашего «Гамлета» музыкой – музыкой блестящей, острой и новой, а композитором пригласим Шостаковича!»
Премьера «Гамлета» сопровождалась значительным успехом у широкой публики, но полным провалом у всех критиков без исключения. Кульминационным пунктом возмущения критиков была громовая статья Карла Радека в «Правде». Карл Радек в то время занимал положение первого советского журналиста и выражал обычно мнение ЦК компартии. Посему, после его статьи, «Гамлета» пришлось снять с репертуара, хотя московская публика и валила на него валом, простаивая часами в очередях за билетами.
Однако, уже после того, как «Гамлет» в Москве был снят с репертуара, его повезли показывать в Ленинград, по просьбе ленинградских городских организаций и не желая нарушать заключенный еще раньше договор. И вот перед началом первого спектакля в зале ленинградского Дворца культуры на авансцене перед закрытым занавесом появляется сам создатель крамольного спектакля – Н.П.Акимов.
«Дорогие товарищи, - сказал он. – Вы сейчас увидите спектакль, который получил самую суровую оценку советской критики. Конечно, эта оценка совершенно справедлива. Без всякого сомнения, мой «Гамлет» очень плохой спектакль, товарищи. И я сам вполне присоединяюсь к мнению нашей советской критики. Но я хотел бы обратить ваше внимание, товарищи, только на один момент – о, конечно, момент в спектакле вполне второстепенный, даже, я бы сказал, совершенно неважный... Много раз ставили бессмертную трагедию о Гамлете – принце датском на сценах всех лучших театров мира и на сценах всех лучших русских театров. И все это были «Гамлеты», конечно, несравненно лучшие, чем мой. Но давайте будем откровенны, товарищи. Не было ни одного «Гамлета» на свете никогда и нигде, смотря который зрители не начинали бы испытывать томительного чувства скуки. Так вот, дорогие товарищи, за одно уж позвольте вам поучиться: скучать сегодня вы не будете. За это я ручаюсь».

«Гамлет» был одной из последних, уже незавершенных режиссерских работ Вл.И.Немировича-Данченко. Работа над спектаклем шла в 1940-41 годах и была возобновлена в 1943 году. Репетиции продолжались и после смерти Немировича-Данченко, однако спектакль так и не был выпущен.
Для постановки был выбран новый перевод, сделанный Борисом Пастернаком. В ходе работы над спектаклем режиссер и поэт неоднократно встречались, обсуждали текст перевода, вносили коррективы с целью максимально приблизить его к подлиннику.
«Как оправдать невероятно грубые и даже вульгарные выражения, которые не только были устранены из всех переводов Шекспира раньше, но которых и не вынесла бы публика буржуазного театра?
У англичан это легче, потому что их язык вообще грубее, и язык, и нравы, их речь, их жизненный диалог, где угодно, хоть в парламенте».
(Из режиссерских заметок Вл.Немировича-Данченко перед началом репетиций)
«Что касается грубостей шекспировского языка, то они были и в старых переводах, но с ними случилось то, что случится когда-нибудь и с новыми переводами. Ввиду того, что грубость стала раздаваться на сцене, ее читали в книгах, она перестала быть грубостью. «Потаскушка» - это уже не грубость, это «университетское» выражение. Тут нужно что-то новое говорить. Слово на «б» не скажешь, но другое надо сказать».
(Борис Пастернак на встрече с постановочной группой)

"Гамлет" тот самый, застырцевско-кобекинский

Этот «Гамлет» - эксцентрическая комедия. Что означает отсутствие в ней какой-либо определенной идейной оси и смыслового центра. Ее персонажи то и дело совершают кульбиты, совершенно не свойственные поведению действующих лиц иных, не эксцентрических, произведений, и, уж тем более, поведению живых людей. Хотя... нет, как раз живые люди сплошь и рядом устраивают точно такие фокусы.
Аркадий Застырец

Самое простое и самое ошибочное – принять эту вещь за бурлеск, шутку, капустник. Хотя она – и бурлеск, и шутка, и капустник. Но еще – и отчаянная попытка вырваться за пределы русского Шекспира, так мало имеющего отношения к Шекспиру настоящему. Попытка тем более значительная, что удачная и что других пока нет.
По духу этот «Гамлет» ближе к шекспировскому, чем пастернаковский и любой другой, известный на родном нашем языке.
(Петр Вайль о пьесе А.Застырца (Новое литературное обозрение, № 39(1/1999).

Покажите мне «Гамлета», и я скажу, какое время на дворе. И наоборот. Это с одной стороны.
С другой стороны: самые простые слова, будучи спетыми – уже больше, чем только эти слова. На то и опера.
Почему комедия? Спросите Кобекина, он знает.
(Александр Титель).

Меня уже спрашивали:
- Почему не трагедия? Шекспир же все-таки!
- А почему гениальные страшилки Данте называются Комедией, да еще Божественной? А пьесы Чехова? И где тут козлы, поющие свою песнь?
Опять же много раз спрашивали:
- При чем тут российская?
- Ну, не зна-а-аю!
(Владимир Кобекин)

Гамлет телегазетный

«Гамлет, принц Датский, впадает в отчаяние, когда его овдовевшая мать выходит замуж за его дядю. Явление
призрака его отца открывает Гамлету глаза на тайные делишки дяди...»(из телевизионной программы, аннотация фильма «Гамлет»)

И под завязку, на закуску

...

(с лаэртинкой шашлычок-то, не иначе. или с полонятинкой )

@темы: Культпоходное

---

Такой непростой простой карандаш

Давно мне хотелось соединить эти два текста о непростой судьбе простого карандаша. Теперь вот, удалось Авось кому (прежде всего детям) пригодится.

История, которую рассказал Карандашный Огрызок.

История, которую рассказал Карандашный Огрызок.

Ящик письменного стола скрипнул и приоткрылся. Линейка невольно зажмурилась от внезапно хлынувшего сюда яркого света. И в ту же минуту что-то шлепнулось рядом с ней. Линейка открыла глаза, но ничего не увидела: ящик закрылся.
- Нельзя ли поосторожнее? – проворчала она, отодвигаясь в сторону от неизвестного предмета.
- Прошу прощения, - произнес чей-то голос. – Разрешите представиться: меня зовут Карандаш.
Небольшая щель пропускала немного света, и поэтому Линейке наконец удалось рассмотреть говорившего. Да, это действительно был карандаш. Только какой! Всего-то ростом в три сантиметра.
Не успела Линейка произвести свои вычисления, как Автоматический Карандаш, который находился здесь же рядом, ехидно заметил:
- Да разве вы карандаш? Вы просто-напросто карандашный огрызок.
- Действительно, - согласилась Линейка, - все карандаши, которых я знала, были высокими и стройными. Они были очень обходительны и вежливо скользили по бумаге рядом со мной.
Карандашный Огрызок промолчал. Это был старый, много повидавший карандаш. Зачем ему было спорить с Линейкой, которая не знала, что чем меньше карандаш, тем он старше и мудрее.
И вообще доказать что-либо Линейке было очень трудно. Всем давно известна прямолинейность ее суждений. Поэтому Карандашный Огрызок скромно уселся в углу и стал наблюдать за Циркулем, который пытался провести окружность. Но окружность никак не получалась. Циркуль был без грифеля. И очень от этого страдал.
- Разрешите, я вам помогу.
Карандашный Огрызок ловким движением отломал часть своего грифеля и протянул Циркулю.
- Как я вам благодарен! – обрадовался Циркуль и запрыгал на одной ножке.
- Что вы! Что вы! Стоит ли благодарности? Ведь это сущие пустяки. Мы обязаны помогать друг другу, - сказал Карандашный Огрызок. – Да и мне этот грифель, вероятно, уже ни к чему: вряд ли мне придется водить им по бумаге.
- Теперь наступил наш век! – надменно заявил Автоматический Карандаш, поблескивая металлическими доспехами. – Теперь только мы, автоматические карандаши, а не какие-то деревянные палочки призваны служить человеку.
- Вы ошибаетесь, - вежливо возразил ему Карандашный Огрызок. – Художники, например, предпочитают пользоваться обычными карандашами. И хотя мы с вами близкие родственники...
- Это уже слишком! Вы слышите? Мы – родственники! Какая-то облезлая деревяшка утверждает, что состоит со мной, Автоматическим Карандашом, в родстве! Да еще в близком!
- Вы напрасно горячитесь. Если бы не было нас, простых карандашей, то и вы бы никогда не появились на свет.
- Да какое вы имеете право поучать! – возмутилась Линейка. – Врываетесь без приглашения в наше высококультурное, с техническим образованием общество и читаете нотации! Неслыханно!
Но тут раздался еще один голос. Он принадлежал обычной карандашной Резинке. В силу своего мягкого характера она не вмешивалась в эту шумную беседу до тех пор, пока Линейка не стала так яростно защищать Автоматический Карандаш.
- Как вам не стыдно! Вы называете себя высококультурной и так грубо обращаетесь с гостем, не даете ему сказать ни одного слова. А ведь он может рассказать много интересного!
Карандашный Огрызок благодарно посмотрел на Резинку.
- Никогда нельзя судить о вещи, - с достоинством произнес он, - только по ее внешнему виду. Есть очень много простых вещей. Все их знают, все пользуются ими с самого раннего детства и так привыкают к ним, что никогда не думают о том, из чего, когда и как они созданы.
- Любопытно, - заметила Линейка, - что же интересного можете рассказать вы?
- Не хочу показаться нескромным, но если бы не было нас, Карандашей, то услуги Линейки, Циркуля, Резинки никогда не понадобились бы человеку. Да, да, пожалуйста, не возмущайтесь...
Линейка опять что-то хотела возразить, но Автоматический Карандаш великодушно сказал:
- Пусть рассказывает. Может быть, он расскажет что-нибудь забавное, и мы посмеемся.
- Пусть рассказывает, - в один голос поддержали его Циркуль и Резинка.
- Было такое время, - начал свой рассказ Карандашный Огрызок, - когда на земле не существовало ни карандашей, ни линеек, не было и бумаги. Но потребность рисовать у людей уже появилась. Свои первые рисунки человек выцарапывал камнем на стенах пещер. Потом он обнаружил, что можно рисовать и даже раскрашивать рисунки глиной. Было в то время еще одно орудие, пригодное для рисования, - древесный уголь. Со временем у человека появилась потребность писать, и он придумал буквы-знаки. Правда, буквы не походили на те, которыми написана эта книга. Это были маленькие рисунки, которые представляли собой целое слово, а иногда и целое предложение.
- Простите, что я перебиваю вас, - сказал Циркуль. – Ведь вы говорили, что бумаги тогда не имелось. А на чем же люди писали?
- Я сейчас обо всем расскажу. Однажды в тысяча восемьсот сорок девятом году один английский путешественник, звали его Лейярд, отыскивая памятники древности, раскапывал холм на берегу реки Тигр. Когда холм раскопали, под слоем земли нашли развалины дворца могущественного царя Ассирии – Ашшурбанипала, который жил две тысячи пятьсот лет тому назад. Здесь же были найдены небольшие глиняные таблички. Их было много: тридцать тысяч штук. Все таблички были покрыты какими-то значками, похожими на деревянные клинышки. Оказалось, что это царская библиотека. Маленькие значки-клинышки были буквами, которыми писались тогда глиняные книги. На этих глиняных книгах-плитках были начертаны законы, описаны исторические события, военные походы. Писали ассирийцы палочкой на сырых глиняных плитках, потом их высушивали или обжигали, как сейчас обжигают кирпичи. Поэтому они так хорошо сохранились и дошли до нашего времени. Но каждая такая плитка весила около килограмма. Представьте же себе целую книжку, написанную на таких табличках. Ее не смог бы поднять ни один мальчик, каким бы сильным он ни был. Дворец другого ассирийского царя, Навуходоносора, в городе Сидоне, был построен из «писем», полученных им по случаю восшествия на престол.
- Невероятно! – не удержалась от замечания Линейка. – Наверно, вы все это выдумали.
Карандашный Огрызок так был увлечен рассказом, что не обратил никакого внимания на это замечание и продолжал:
- Люди, которые жили в то время, испытывали неудобство от своей «бумаги». Нужно было придумать что-то полегче. И вот уже в Древнем Риме появляются новые дощечки. На этот раз деревянные. Их покрывают воском, по которому пишут палочками. От этих-то палочек, которые назывались стилосами, и начинает свою историю наш древний и славный род карандашей.
Палочки были разные: деревянные и серебряные. С одной стороны они были острые, чтобы писать, а с другой – тупые, чтобы затирать описки и ошибки.
- Наверное, в это время появились и мы – резинки.
- Нет, дорогая Резинка, вы появились позже. На помощь Карандашу Линейка, Циркуль и Резинка пришли тогда, когда появилась бумага. На бумаге уже нельзя было писать палочкой. И люди решили использовать для этой цели свинец. Если провести свинцом по бумаге, то он оставит слабый серый след. Его вытягивали в тонкий стержень и вставляли в деревянный или железный держатель. Отсюда и произошло немецкое название карандаша «бляйштифт», что значит «свинцовая палочка».
А мое имя «Карандаш» происходит от тюркского «кара», что в переводе на русский язык означает «черный», и «даш» (или «таш») – «камень». Свое имя я получил тогда, когда на смену свинцу пришел графит, очень мягкий минерал черного цвета. Название этот минерал получил от древнегреческого слова «графо» - «пишу».
И действительно, писать графитом оказалось намного лучше, чем свинцом. Он давал на бумаге четкую, яркую линию.
В тысяча пятьсот шестьдесят пятом году в английском графстве Камберленд нашли большие залежи графита, и тогда свинец был окончательно забыт. Графит резали на тонкие пластинки, шлифовали их, затем пилили на палочки, которые вделывали в тростник или вклеивали в деревянную оправу. Такие карандаши стоили очень дорого, и их было немного. Постепенно запасы графита в Англии стали истощаться. Королевским указом было разрешено добывать графит только в течение шести недель в году и строго запрещалось вывозить его за границу. Нарушителя приказа ожидала смертная казнь.
И тут произошло, на первый взгляд, незначительное событие – разбилась чашка.
Чешский архитектор и промышленник господин Иозеф Гардмут никогда не занимался и не думал заниматься производством карандашей. Он увлекался архитектурой, предложил новый вид обработки древесины и изобрел новый вид кирпичей, которые затвердевали с течением времени как камень. В тысяча восемьсот семьдесят восьмом году Иозеф Гардмут занялся производством фарфора. Однажды он получил заказ на изготовление специальных чашек – тиглей для химической промышленности. Рассматривая готовые чашки, Гардмут нечаянно разбил одну. Он собрал черепки и задумчиво провел одним из них по бумаге. Черепок оставил яркий след. Оказалось, что для изготовления тиглей добавлялся графит. Графит, смешанный с глиной, писал не хуже, а даже лучше чистого графитного стержня. Перед карандашами в этот день открылось необыкновенное будущее. Нам уже не нужны были залежи графитных пластов. Любой графит в любом виде был пригоден для рождения карандашей. И Гардмут стал карандашным фабрикантом.
Первые карандаши он выпустил в тысяча восемьсот восемьдесят девятом году. Через одиннадцать лет на Всемирной выставке в Париже этим карандашам была присуждена золотая медаль. Карандаши были очень хороши. Они не имели себе равных. Гардмут так и назвал их: «Кохинор», что в переводе с английского языка означает «не имеющие себе равных».
Такие карандаши уже можно было делать различной твердости.
Правнук Иозефа Гардмута бежал из Чехословакии, когда власть взял в свои руки народ. Но выпускать «Кохиноры» он уже не мог. Все секреты производства остались у чехословацких мастеров. И они сейчас выпускают у себя в стране карандаши этой марки.
Известно, что очень хорошие карандаши изготовлял великий русский ученый Михаил Ломоносов. Но карандашных фабрик в царской России не было. Царь и дворяне предпочитали покупать карандаши за границей. Только в тысяча девятьсот двадцать шестом году, уже при Советской власти, была построена и начала выпускать карандаши первая в Советском Союзе фабрика имени Красина. Сейчас она выпускает в сутки столько карандашей, что, если бы их поставить один на другой, получился бы столб в тридцать раз выше самой высокой в мире горы Джомолунгма.
Карандаш умолк. Молчали Линейка, Циркуль, Автоматический Карандаш. Только Резинка восхищенно покачивала головой. Она была очень впечатлительна.
- Я бы мог вам рассказать еще, - сказал Карандашный Огрызок, - но вы, наверное, устали.
- Нет! Нет! Рассказывайте! Это интересно! – зашумели все. – Мы очень внимательно слушаем.
- Разрешите вам задать вопрос, - уже с уважением обратилась к Карандашу Линейка. – Откуда вам известны все те истории, которые вы нам рассказывали?
- Видите ли, уважаемая Линейка, моим хозяином был человек, который описал все эти истории. Писал он с моей помощью. Я был очень прилежным и внимательным работником. А трудились мы вместе с моим другом Перочинным Ножом. Если мои чувства притуплялись, и я не мог четко и ясно записать мысли хозяина, то на помощь приходил Нож. Он оттачивал меня, и я вновь погружался в работу. Я с гордостью могу сказать, что прожил яркую и интересную жизнь.
- Ах, как романтично! – воскликнула Резинка.
- Все, что вы нам рассказывали, - сказал важно Автоматический Карандаш, - занимательно. Но в начале нашего знакомства вы позволили себе заметить, что мы в некотором роде, как бы это сказать... гм... родственники. Чем вы можете подтвердить столь неожиданное заявление?
- Это не так уж сложно! – весело рассмеялся Карандашный Огрызок. – Стоит побывать на карандашной фабрике, и вы сами в этом убедитесь. Вы увидите там множество различных машин. Одни растирают графит в мельчайший порошок, другие размачивают его и смешивают с глиной. А когда графит и глина будут перетерты так, что превратятся в тесто, в дело вступает третья машина. Она продавливает это тесто сквозь небольшую дырочку и превращает смесь глины и графита в тонкую змейку, которая тут же разрезается на маленькие кусочки. Вот эти-то кусочки и есть грифели – мозг и сердце каждого карандаша. Только они еще мягкие. Чтобы придать им твердость, графитные змейки высушиваются и обжигаются в печи.
- Как – в печи? Ведь там можно сгореть? – с ужасом воскликнула Линейка.
- Да, приятного мало, - повел своими железными плечами Циркуль.
- Сущие пустяки, - улыбнулся Карандашный Огрызок. – Ничего страшного. Даже очень полезно... Из печи выходишь таким крепким, таким закаленным, что сразу можно приступать к работе. Только неловко как-то раздетому. И нас одевают. Можно одеться в деревянную одежду, а можно и в металлическую. Если одеться в деревянный костюм, то получится такой карандаш, как я. А если в металлический, то получится автоматический карандаш. Такой, как вы.
- Я не знал всего этого, - смущенно сказал Автоматический Карандаш.
- Ничего удивительного. Сначала был сделан ваш богатый костюм, а лишь потом в него вставили грифель. Ваша одежда может жить очень долго. Стоит вам только сменить графитное сердце, и вы совсем как новенький. А мы умираем вместе с нашей одеждой. И я об этом не жалею. Особенно если с моей помощью нарисована хорошая картина, написана интересная книга или сделан чертеж нужной машины.
- Простите меня за то, что я так резко говорил с вами, - протянул руку Автоматический Карандаш. – Мы с вами действительно родственники.
- Но вы нам еще не все рассказали о себе, - прервала извинения Автоматического Карандаша Линейка.
- Я с удовольствием продолжу свой рассказ. На чем мы остановились?
- На одежде, - подсказала Резинка.
- Совершенно верно, на одежде. Нашу одежду изготавливают в пильном цехе. В нем целый день стоит такой рев, такой визг и скрежет, что даже мороз по коже подирает. В этом цехе дерево распиливается на ровные дощечки, в которых проделываются желобки. Каждый такой желобок покрывается клеем, и в него кладется грифель. Шесть желобков – шесть грифелей. Все это сверху накрывается дощечкой с желобками. Когда дощечки и грифели крепко-накрепко склеятся, машина разрежет их на шесть частей. Получится шесть карандашей, граненых или круглых.
Потом нас шлифуют на кремневой бумаге. Эта бумага счищает с каждого карандаша все неровности и шероховатости. Шлифовальная машина прогоняет нас вперед, назад, кругом – и чистенький, гладенький карандаш готов. Теперь остается его только выкрасить и, когда краска высохнет, поставить штамп. Начинают медленно вращаться катушки золотых и серебряных лент, под ними движутся ряды карандашей. Горячий штамп опускается на ленту и выдавливает на деревянной одежде карандаша сверкающие буквы и цифры. Посмотрят люди на карандаш и узнают, какая фабрика нас изготовила и в каком году, узнают наше имя и наш характер. Ведь характеры у карандашей разные. Есть карандаши с твердым характером. На них стоит буква «Т», что значит «твердый». Иногда перед буквой бывает и цифра: 2,3 или 4. Она обозначает, какой твердости карандаш. Карандаши с твердым характером работают чертежниками. Ими хорошо чертить.
Другие карандаши имеют мягкий характер. Тогда на них ставят букву «М», что значит «мягкий». И в зависимости от мягкости рядом с буквой «М» тоже ставится цифра. Мягким карандашом хорошо писать и рисовать. У меня лично мягкий характер. Видите? – И Карандашный Огрызок с гордостью показал на поблекшую и затертую букву «М», перед которой стояла цифра «2».
- Знаете что, - вдруг предложила Резинка, - пусть каждый из нас расскажет что-нибудь о себе. Это будет очень интересно. Вот, например, я...
- Уж как-нибудь обойдемся без вас! – бросил свысока Автоматический Карандаш.
- Ну уж! Без меня вам никак не обойтись. Если бы не я, то всем сразу стало бы видно, сколько вы делаете в своей жизни ошибок.
Неизвестно, чем бы кончилась эта неожиданная ссора, если бы ящик письменного стола вновь не открылся. В ярком солнечном свете появилась рука.
Это я подошел к письменному столу, открыл ящик и вынул оттуда карандаш и резинку.
- Папа, а почему ты не берешь циркуль и линейку? – спросил Димка.
- Они нам не нужны. Тот, кто хочет научиться рисовать, должен уметь провести линию от руки и нарисовать круг без циркуля. Ты хочешь научиться рисовать?
- Конечно, хочу! Когда я вырасту, я обязательно стану художником.
- Вполне возможно, - согласился я. – Когда ты окончишь школу, то сможешь пойти учиться в художественный институт. И, быть может, из тебя и получится великий художник.
А.Воловик. Человечек на стене.
М., «Детская литература», 1973. (книжку всеми руками и ногами рекомендую!)

Просто простой карандаш

Просто простой карандаш

Учреждение, в котором работал мой папа, снабжало школы карандашами, перьями, ручками, линейками, транспортирами, ластиками, циркулями, готовальнями, угольниками.
Мой папа выбрал эту профессию совсем молодым и занимался ею всю жизнь. Пока не ушел на войну. А больше всего в этой профессии он любил то, что связано с бумагой, стальными перьями и карандашами.
За долгие годы он собрал такую коллекцию, какой мне больше никогда не случалось видеть. В толстых папках с твердыми переплетами лежали образцы бумаги. Папиросная бумага, такая тоненькая, что листочки ее отделялись друг от друга, только если осторожно подуть на них. Толстая бумага для рисования с неровными краями и шершавой желтоватой поверхностью. И цветная всех оттенков – от бледно-голубого до густо-синего, от светло-зеленого до темно-красного.
Двойные листы бумаги для письма были разлинованы в одну линейку, в две линейки, в клеточку и прямоугольниками. А еще была бумага без линеек – гладкая и прозрачная. Под нее нужно было подкладывать транспарант и писать по линейкам, которые просвечивали сквозь лист. Достаточно посмотреть на то, какая она белая-белая, как просвечивают эти строчки, чтобы немедленно захотелось писать! А вот бумага, похожая на мягкую кожу в мелких пупырышках. Она называлась сафьяновой. Из нее делали переплеты для тетрадей и книг. И другая, серебряная. Ее листы гнулись и звенели, напоминая о елочных игрушках и огромных плитках шоколада.
В другом ящике письменного стола в толстеньких альбомах, похожих на маленькие гармошки, хранились коллекции перьев. Нужно было отстегнуть кнопку и растянуть гармошку по столу. На плотных листах картона, из которого была собрана эта гармошка, оклеенных, как внутренность готовальни, синим бархатом, появлялись перья – десятки разных на каждом листе. И каждое туго притянуто к картону резинкой, а его место на картоне обозначено выемкой – перо лежит в ней, как в гнезде.
Перья разные – маленькие и тоненькие, похожие на металлическую трубочку со срезанным кончиком. И большие, гораздо больше тех перьев, к которым мы привыкли.
Одни – как желудь, разрезанный пополам, другие вроде ножичков, которыми прививают оспу. А вот перо такой формы, как изображают на рисунках молнию. Оно называлось «зигзаг».
- Это перо для левши, - объяснял папа.
Еще перья отличались по кончикам – острым, тупым, закругленным или с пуговкой на конце. У некоторых перьев кончики были двойные – один потолще, другой потоньше. Такое перо не писало букву, оно ее рисовало сразу двумя линиями – толстой и тонкой.
На многих перьях были узорные отверстия или изображения, выдавленные на металле, например, слон или птица.
На каждом листе было написано, из какой страны эти перья.
И так же, как в коллекции марок, между некоторыми перьями были оставлены пустые прямоугольники. В эти прямоугольники папа вклеивал фотографии перьев, которые еще не сумел достать, но о которых знал из каталогов. Удивительная это была коллекция!
Но больше всего любил папа коллекцию карандашей.
На ее правом фланге размещались огромные карандаши. Казалось, они предназначены для великанов. Обыкновенный человек с таким карандашом мог гулять по улице, как с тростью. Карандаши-великаны были бездельниками. Ими никто никогда не писал. Их выпускали для рекламы. А кончалась коллекция карликами – тонюсенькими карандашикам, предназначенными для записных книжек. Между карандашами-гигантами и карандашами-карликами, сделанными для рекламы или для забавы, в коллекции стояла в строю целая армия карандашей для работы.
Тут были простые карандаши для школьников и чертежные, с грифелем таки твердым, что он оставлял на бумаге едва заметную линию. И черные – рисовальные. Под ними на бумаге оставался штрих такой толстый и черный, словно его провели кисточкой, обмакнув ее в тушь. А карандаш для столяров и сам плоский, и грифель у него, если посмотреть на обрез карандаша, тоже плоский. Таким, оказывается, удобно чертить по дереву.
А цветные карандаши! Из них складывалась радуга. Нет, не радуга. В радуге семь цветов. А в коллекции была коробка, где лежали карандаши сорока восьми оттенков!
Когда ко мне приходили товарищи, папа раскладывал на столе эти альбомы. Шелестела бумага. Цветные карандаши переливались, как павлиний хвост. Перья, словно маленькие кинжалы, воинственно поблескивали сталью.
У нас разбегались глаза, будто мы в ботаническом саду или в зоопарке перед заморскими диковинами. А это и были диковины, и притом заморские.
Те давние годы были трудными годами. Мы писали в тетрадях с серой и шершавой бумагой. Чернила расплывались на ней, перо иногда цеплялось за щепку вроде занозы. Она осталась в бумаге, когда ее делали на фабрике. Но и тетрадей с серой бумагой не хватало. Красок, карандашей, альбомов для рисования было и того меньше (...) Тогда в магазинах продавались удлинители для карандашей – чтобы не выбрасывать карандаш, когда он почти исписан. Сейчас, по-моему, про такие удлинители никто и не помнит.
А тогда карандашей не хватало – хороших не было вовсе. Купишь, бывало, карандаш, начнешь затачивать – грифель ломается или с писком выдавливается из карандаша целиком. Или ножик идет вкривь и вкось – не тонкую стружку срезает, а отковыривает кривой кусок дерева.
Когда я дошел до пятого класса, с тетрадями и перьями стало получше. Карандаши тоже начали появляться разные.
Мы быстро забыли, как трудно было еще недавно достать карандаш. Мы их теряли, роняли их (а это почти то же самое, что потерять: карандаш, который уронишь, легко ломается). Мы выбрасывали карандаши, исписав их до половины. Даже играли ими в разные игры. Например, фехтовали.
К хорошему всегда быстро привыкаешь и перестаешь его замечать.
Подумаешь, великое дело – простой карандаш! Ему и цена-то копейка!
Нам в школе дали задание: пойти на какой-нибудь завод или какую-нибудь фабрику, а потом рассказать об этом на уроке.
Папа попросил своего товарища, чтобы он показал мне карандашную фабрику.
Папин товарищ встретил меня в проходной и спросил:
- Что ты хочешь у нас увидеть?
Я не без важности сказал, что хочу проследить путь одного карандаша: вместе с ним, когда его еще нет, а есть только материал, из которого его делают, войти в одни ворота. Вместе с ним, когда он будет совсем готов, выйти через другие.
Папин товарищ засмеялся и сказал:
- Позвони домой, скажи, что остался у нас жить!
Карандаш делают из куска дерева и палочки графита. Об этом я догадывался еще до похода на карандашную фабрику.
Подумаешь, великое дело – вставить грифель в деревянную палочку, думал я. Но оказалось, что, прежде чем сделать это несложное дело, нужно сделать много других дел – всех не перечислишь. Прежде всего приготовить для карандаша грифель.
Вот графит – черный мягкий порошок.
Если опустить руку в бумажный мешок с графитом и растереть его между пальцами, пальцы станут черными, скользкими и блестящими.
С этим скользким, черным, блестящим порошком на фабрике происходило много превращений. Я запомнил тогда только самое главное. В мельницах, куда его насыпали вместе с глиной (для твердых карандашей глины побольше, для мягких – поменьше), его долго перетирали и перемешивали. Потом эту смесь разводили водой и наливали в чан – она лилась в него медленной, густой, матово-черной струей. Потом ее фильтровали. Вода стекала, оставалась только сырая серо-черная масса. Из нее лепили большие кругляши, вроде бревен. Их закладывали в прессы и давили на них со страшной силой. Из отверстий в нижней части пресса вылезали черные мягкие жгуты. Так из мясорубки лезет мясной фарш. Но сырой фарш еще не котлета, а сырые жгуты еще не грифели.
Их вялили на воздухе, сушили в сушилках и, уложив в большие глиняные коробки – тигли, много часов прокаливали в жарких печах. Из печей грифели выходили твердыми и звонкими. Казалось, ими уже можно писать. Но писали они покуда еще неважно. Теперь их долго купали в жире, чтобы жир пропитал грифель и смягчил его штрих. И вот наконец грифель готов.
Но это тоже пока еще не карандаш, а только начинка для него. Тем временем в другом цехе готовили одежду для грифеля. Тонкие дощечки высушивали и прорезали в каждой из них по нескольку желобков. Работницы ловко и быстро вкладывали в эти желобки грифели, смазывали эту дощечку клеем, покрывали другой такой же и отправляли под пресс. Получилась большая деревянная плитка. Я поглядел ее с торца и увидел, что в ней заключено шесть грифелей, шесть будущих карандашей. Эти дощечки разрезали на машинах. Из одной карандаши выходили круглыми, из другой гранеными.
Вот теперь этим карандашом можно уже писать! Только он еще не похож на красивый блестящий карандаш. Чтобы он стал таким, его грунтовали, красили, покрывали лаком, сушили, печатали на нем название карандаша, и название фабрики, и обозначение мягкости грифеля.
Целый день ходили мы с папиным товарищем по фабрике. Наконец дошли до цеха, где новехонькие карандаши упаковывались в коробки, и коробки укладывались в ящики.
Все они – не только нарядные цветные, не только толстые «Деловые», но и самые обычные «Школьные», которые выезжали в машине за ворота, - провели здесь не один день, как я, а гораздо больше, почти месяц.
Это было тридцать лет назад. И тридцать лет спустя я, чтобы ничего не перепутать, снова пошел на ту же самую фабрику. Она называется так же, как называлась тогда, - имени Красина, и помещается там же, где помещалась тогда, - в старом московском переулке со странным названием Гамсоновским, около Даниловского рынка. Многое я узнал на фабрике сразу. Таким же мягким и скользким был порошок графита, если его растереть в пальцах, и пальцы становились от него такими же черно-серебряными, блестящими. Так же веяло жаром от обжигающих печей, и так же разбегались глаза от ярких красок в том цехе, где одна машина красила карандаши в ярко-красный, другая в ярко-синий, третья в алюминиево-серый, четвертая в желтый цвет, - всех сразу и не упомнишь. И так же, как тридцать лет назад, для того чтобы щепотка графита и полщепотки глины да кусочек дерева превратились в карандаши, нужно переделать много разных дел.
Ну, например, чтобы карандаш был нарядным, его красят восемь раз подряд! Машина захватывает карандаш и протаскивает его через бачок с краской, потом через резиновое кольцо, которое снимает с него лишнюю краску, потом разворачивает его, чтобы он следующий раз выкупался в краске не с головы до ног, а с ног до головы, - и так восемь раз подряд. Да еще два раза его прогоняют через ванну с лаком, чтобы блестел!
Восемь раз карандаш красили и тридцать лет тому назад, только машина тогда была совсем другой – на ней карандаши нужно было восемь раз закладывать и вынимать вручную, а новая сама заставляет их совершать этот круговорот. Да и работает она быстрее старой!
Я бы, конечно, не заметил этого, если бы инженер, который на этот раз вел меня по фабрике, не показал мне рядом с новой машиной старую, она еще работает потихоньку, но уже доживает свой век.
Когда я говорил: «Вот это я узнаю», - мой спутник очень сердился:
- Ничего вы узнать не можете!
- Но у меня хорошая память...
- Какая бы она ни была, здесь все изменилось!
Здесь действительно все изменилось! Вместо огромных и медлительных шаровых мельниц, в которых прежде перетирали графит с глиной, появились новые быстрые мельницы – в них засыпают графит, глину и стальные шарики, какие бывают в шарикоподшипниках. Мельница начинает трясти все это со страшной быстротой, и стальные шарики перетирают и перемешивают массу. Будущие грифели из-под прессов когда-то выползали медленно, а теперь вылетают, как длинные сверкающие капли бешеного дождя.
И грифели в пластинку с прорезанными желобами укладывают уже не руками. Это делает машина. И даже готовые цветные карандаши по 12 штук в коробку раскладывает машина.
Прежним осталось главное: чтобы сделать простой карандаш, трудятся сотни людей, работают десятки машин. Эстафета, через которую проносит фабрика волшебную палочку будущего карандаша, состоит из многих этапов. Инженер, который вел меня по фабрике, стал считать эти этапы и сбился со счета – их почти сто!
И так же, как папин товарищ, который вел меня по фабрике тридцать лет назад, он вздохнул:
- Обращаемся мы с карандашами ужасно, а сколько с ними повозишься, пока сделаешь. Сейчас, когда я вернулся с карандашной фабрики, я принялся дописывать эту главу, а тридцать лет назад, когда я пришел домой, я принялся за свой доклад.
Я приделал на лист картона пробирку с порошком графита. И другую – с белой глиной. Потом я наклеил на картон грифели для карандашей – сырые, высушенные, обожженные, пропитанные жиром. И дощечки – без желобков для грифеля, и те, на которых желобки уже нарезаны, и склеенные.
От каждого предмета на этой выставке я протягивал стрелку к другому. Постепенно у меня получился весь путь, который карандаш проходит на фабрике.
Но папа сказал мне, что этот путь можно продолжить. Графит для карандашей приходит с Урала. Я нарисовал горы и протянул к этому рисунку стрелку от пробирки с графитом. Над горами я написал: «Урал». От карандашной дощечки я протянул стрелку к фотографии тайги и к надписи «Сибирь»: дощечки для карандашей делают из сибирского кедра.
Теперь, поглядев на лист картона со всеми его пробирками, дощечками, стрелками и рисунками, можно вообразить путь карандаша от тех гор, где добывается графит, от тех лесов, где растет кедр, до фабрики.
Все это я, как мог, рассказал на уроке.
Мои товарищи слушали меня внимательно и удивлялись. Никто из нас прежде не думал, что карандаш собирают, как машину, никто из нас не представлял себе, что каждый карандаш восемь раз красят. Никто из нас не мог себе представить, что, пока карандаши делают, их много раз придирчиво рассматривают и отбрасывают все, у которых что-нибудь не так, как полагается.
Вы ждете, конечно, что я сейчас скажу: «После того, как я узнал, как делается карандаш, и рассказал об этом своим товарищам, и я, и они стали по-другому относиться к карандашам».
Мне было бы очень приятно, если бы я мог написать здесь именно так. Но чего не было, того не было! Мы не стали относиться к карандашам по-другому. А моя выставка долго пылилась на шкафу в учительской, а потом пропала: не то ее выбросили, не то спрятали куда-то, только я больше ее не видел.
Не знаю, что было причиной – папина ли профессия, его ли коллекция, только история карандаша и писчего пера интересует меня давно. А может быть, она интересует меня потому, что я – журналист, а человека, наверное, всегда занимает история инструментов, которыми он работает.
Но странное дело! Люди, которые пользуются карандашами и перьями много веков, а предками карандашей и перьев вообще с незапамятных времен, оказались неблагодарными.
Когда в самой большой библиотеке слышишь, что книги «История карандаша» нет, вначале становится досадно, а потом тебя охватывает охотничий азарт! Решаешь разузнать все, что можно, об этой истории сам.
Одним из самых древних предков нашего карандаша была металлическая палочка с заостренным кончиком. Этой острой палочкой древние римляне писали на дощечках, покрытых воском. На латинском языке, на котором говорили римляне, заостренная палочка для писания называлась «стиль». Отсюда произошло выражение «узнать человека по стилю». При этом имеется в виду не только почерк, но вообще манера писать.
Сходство этой палочки с нашим карандашом мне стало особенно ясно, когда я узнал еще одно выражение римлян.
«Почаще поворачивай свой стиль!» - говорили они, когда хотели сказать, что человек слишком быстро пишет и слишком мало исправляет то, что уже написал. Но почему, для того, чтобы улучшить написанное, надо «поворачивать свой стиль»? А вот почему. Один кончик стиля, которым писали по воску, был мягким, а другой – плоским, как лопаточка. Им сглаживали, стирали то, что уже не нужно, или то, что написано неудачно. Совсем как у тех нынешних карандашей, у которых на одном конце острый грифель, на другом круглая резинка для стирания. Стирать резинкой, которая помещается на затылке карандаша, по-моему, неудобно, но это дело привычки. Зато эта резника – как последняя косточка в позвоночнике человека. Последняя косточка напоминает о происхождении человека от древнего предка, резинка – о происхождении карандаша от древнеримского стиля.
Впрочем, у карандаша есть и другие предки. В древнем Новгороде писали не на дощечках, покрытых воском, а на березовой коре – на бересте. Инструмент, которым процарапывали надписи на бересте, был похож на стиль древних римлян, хотя произошел независимо от него. Назывался он «писало».
В музеях вы можете увидеть рисунки старинных мастеров, под которыми указано «Свинцовый карандаш». А если перевести немецкое слово “Bleistift” по частям, из которых оно составлено, выйдет, что оно означает «свинцовая палочка». Действительно, в Европе долгое время писали и рисовали свинцовыми палочками.
Но только лет триста тому назад появились карандаши, устроенные, как нынешние: деревянная рубашка, в которую вставлен грифель.
У всех инструментах для писания – у древнеримского стиля, у новгородского писала, у свинцовой палочки, у обыкновенного карандаша, у тростникового пера – калама (им писали на Востоке), у гусиного пера, которым писали в прошлом веке, у нынешней автоматической ручки или шарикового карандаша – есть нечто общее.
Они оставляют следы и прокладывают дороги...
Черта, которую карандаш чертит на бумаге, это не только след на бумаге и не только след в памяти того, кто провел эту черту. Это след прошлого в настоящем и настоящего в будущем. Недаром, когда мы хотим мысленно совершить путешествие в прошлое, нас ведут по этому пути следы, которые люди карандашами, перьями, стилями оставляли на бумаге, на папирусе, на восковых табличках, на бересте, на пергаменте.
Но когда человек пишет, если это не специально письмо или книга, обращенные в будущее, он не думает об этих следах во времени. Он берет в руку не для того, чтобы оставить след, а для того, чтобы проложить дорогу, по которой к другому человеку пойдет его мысль, превращенная в слово. А еще карандаш нужен там, где учатся. Пока в мире было немного школ, он мог быть и серебряным, и золотым. Но когда счет ученикам пошел на миллионы, вот тогда понадобился тот карандаш, который мы знаем с детства, - просто простой карандаш, цена которому – копейка. И которому нет цены.
Попробуйте один день, один-единственный день прожить совсем без карандаша и без всех его родственников – без ручки, без пера.
Современный человек без карандаша как без рук.
Недаром карандашная фабрика с того самого дня, когда стала делать карандаши, не останавливалась ни на один день. Даже во время войны.
Перед уходом в ополчение папа последний раз разбирал свою коллекцию. Еще раз вспыхнули металлическим блеском кинжалы перьев, прошелестела бумага, развернулась на столе пестрая радуга карандашей. Папа вздохнул, спрятал коллекцию в стол и начал укладывать рюкзак.
Когда он погиб на фронте, а это было в самый первый год войны, мама не стала сохранять его коллекцию. Она раздала карандаши моим товарищам, которые по дороге на фронт заезжали ее навестить. И все карандаши из этой коллекции – и дорогие, привезенные из других стран, и самые простые, и щеголи, и работяги, карандаши огромные и карандаши маленькие – стали делать свое главное дело: оставлять след, прокладывать дорогу, писать письма.
До сих пор всюду, где трудно и опасно, в далекие путешествия и походы, в экспедиции и на фронт, люди берут с собой самый надежный инструмент для письма – простой карандаш.
Последнее папино письмо с фронта сохранилось. Оно написано на серой бумаге. Оно написано простым карандашом. Простой карандаш не смывается ни дождем, ни снегом. Его линии могут побледнеть, но они остаются.
С.Львов. Можно ли стать Робинзоном?

@темы: В Мире Мудрых Мыслей

---

И еще - тороплюсь содрать...

В тех же местах, в той же библиотеке попалось следующее:

Дразнит престол золотой неискушенные взоры,
Гордой своей высотой манит державная власть...
Друг! Возлеги на ковер с чашей вина или книгой:
Это гораздо приятней, и невозможно упасть!

Юноша нимфе вослед мчится дремучею чащей,
Словно угрюмый кабан, не разбирая пути...
Друг! Не спеши никуда! Видишь источник журчащий?
Нимфа захочет попить – тут ты ее и схвати!

Храбрый с восторгом моряк правит в открытое море,
Уподобляя себя чайке, плывущей вдали...
Друг! Поверни свой корабль, плащ приготовь с капюшоном.
Чайка сидит на воде – стало быть, дело к дождю!

Сердится царь Менелай, видя коварство Елены,
Кличет несметную рать, Трое войною грозит...
Друг! Никакою войной уж не отменишь измены!
Царь! Успокойся и сядь. Остальное Гомер сочинит.

Сколько неверных огней в жизни причудливой нашей,
Словно мгновенная ночь, минули многие дни...
Друг! На закате своем ЧТО ты воспомнишь за чашей?
Несколько юных пиров... несколько песен любви...

Это из пьесы Юлия Кима "Волшебный сон", каковая нашлась в одноименном сборнике и описывает будни спящего (правда, лишь духовно спящего) королевства в ожидании прекрасного принца,

вот такого

Там, на Зеленых островах, прекрасная пора,
Там никаких тебе забот, весь год веселый май,
Но капитан пробормотал: «Пора, - сказал, - пора!»
И он покинул край родной, покинул милый край.
Он должен, пройдя хоть сквозь тысячу бед,
Найти, и сказать, и услышать в ответ:
«Здравствуй, моя радость,
Здравствуй, это я.
Протяни мне руку
И узнай меня
По надежде тайной,
По любви моей,
По тому, что нету
Никого родней.
Протяни мне руку,
Больше не грусти,
Долгую разлуку
Ты уж мне прости.
Как меня кружило...
Как петлял мой путь...
А всего-то было –
Руку протянуть!»

А еще там "Ной и его сыновья", где "одиннадцать солдат пошли купаться в море" - тяжеленная, оказывается, антивоенная штука, и "Профессор Фауст", где композиция, по-моему, под конец заблудилась куда-то далеко, но где кое-что хорошо сказано,

например

- Вот
с греческого точный перевод:
«Вначале было Слово».
- Чепуха!
Вот
с греческого точный перевод:
«Вначале было Дело».
- Чепуха!
Вот
с греческого точный перевод:
«Вначале был Бог».
- А я говорю, вначале было Слово!
- А я говорю, вначале было Дело!
- А я говорю, вначале был Бог!
Вот
с греческого точный перевод!
- А я утверждаю, что вы говорите...
- А я говорю, что вы утверждаете...
- Зря утверждаете и говорите...
- Вот!!!
с греческого! точный! перевод!!!
- Я прав, я прав, я очень даже прав!
- Я тоже прав, я тоже прав, я даже больше прав!
- Не он прав, а я прав, поскольку я прав, я не он!
- Фауст! Фауст! Профессор Фауст!
Будь нам судья! Твое слово – закон!
- Вначале было слово...
- А? Что я говорил?
- И слово было БОГ...
- А? Что я говорил?
- А после стало столько слов,
Что мир вконец оглох:
Астрология, метафизика, некромантия, юрисдикция,
Антропоцентризм!
Метапсихоз, плюсквамперфектум,
Приоритет, прогресс, паранойя –
Квоускве тандем абутере пациенция ностра?
Нонсенс!
Маразм...
Вначале было слово,
И слово было богом,
Вначале было слово,
А после вышло боком,
И встало вверх ногами,
И сделалось двояким,
И, весело вихляясь,
Пошло с любым и всяким!
И можно жить со словом,
Причем на всем готовом,
И можно с ним расстаться,
Когда удобней с новым!
Ни веры, ни безбожья –
Набор готовых фраз.
Так, может, и вначале
Было то же, что сейчас?
- Я же говорю: вначале было...
- А я говорю: вначале было...
- А я говорю: вначале было...
- А я говорю: молчать!
Всеобщее безумие
Грядет неудержимо:
И это доказуемо,
И то опровержимо.
Расчислена материя,
Рассмотрен горний дух,
И все острее зрение,
И все тупее слух.
Прогнозы и диагнозы
Уверены и стройны,
Все говорят по-разному,
Но каждый прав по-своему!
Что есть истина –
Любой расскажет вмиг,
Поскольку он единственный,
Кто истину постиг!
- О чем он говорит?
- О чем он говорит?
- Было же сказано: «Блаженны нищие духом»...
Было же сказано... Почему ж вы не вняли?
Для чего вы из капельки разума
учинили словесный потоп?
Резюмирую:
Ничего интересного не было
Ни вначале,
Ни потом.
- Он говорит: «Вначале не было Слова»!
- Он говорит: «Вначале не было Дела»!
- Он говорит: «Вначале не было Бога»!
Дьявол! Дья-а-а-авол!!!

или вот так

Не уйти, никому не уйти,
Никому не уйти от печали,
От любовного зова, невольного слова,
От бережной боли в груди.
Не уйти, никому не уйти,
Никому не уйти от печали,
От недолгого рая, обрыва и края,
От вечного крика – прости!
И о чем бы волхвы ни вещали,
И куда бы не звали пути, -
Мы не знаем, что было вначале,
А потом хоть трава не расти!
Никому, никому не уйти
От печали...

А я лучше буду - про часы, из того же "Волшебного сна"...

Настольные, напольные, настенные, каминные,
Почтенные, старинные, с резьбой,
Нарядные, парадные, игривые, интимные,
Но главное – у всех особый бой!
То тяжко бухнет пушка,
То прокричит кукушка,
То нежно рассмеется серебро:
«Постой, еще так рано!»
«Скорей, пока не поздно!»
«Который час – не все ли нам равно?»

И на рассвет отдельный тон,
И на обед отдельный тон,
На сон грядущий звук такой певучий,
Приходит друг – веселый звук,
Приходит врак – тик-так,
А Новый год – вообще особый случай!

А есть часы с фигурами, с венерами, амурами,
А есть еще – да что там говорить!
У каждого мгновения свое сердцебиение,
Его лишь мастер может уловить!
Наш верный спутник – время
Не спит, идет все время,
Не спит, следит, волнуется за нас:
«Постойте, еще рано!»
«Скорей, пока не поздно!»
«Друзья, не все ль равно, который час!»

---

Еще из Клюева

А еще, пребывая неделю назад, в глухом пропадариуме -

вот в таком

, удалось мне и самого Клюева раскопать в тамошней библиотеке (как бывает в подобных местах, щедрой на раритеты). Кое от чего не смогу удержаться...

Плясея
Девка-запевало:
- Я вечор, млада, во пиру была,
Хмелен мед пила, сахар кушала,
Во хмелю, млада, похвалялася
Не житьем-бытьем – красной удалью.

Не сосна в бору дрожмя дрогнула,
Топором-пилой насмерть ранена,
Не из невода рыба шалая,
Извиваючись, в омут просится –
Это я пошла в пляску походом.
Гости-бражники рты разинули,
Домовой завыл-крякнул под полом,
На запечье кот искры выбрызнул.

Вот я –
Плясея –
Вихорь, прах летучий,
Сарафан –
Синь-туман,
Косы – бор дремучий!
Пляс-гром,
Бурелом,
Лешева погудка,
Под косой
Луговой
Цветик-незабудка!

Парень-припевало:
- Ой, пляска приворотная,
Любовь – краса залетная,
Чем вчуже вами маяться,
На плахе белолиповой
Срубить бы легче голову!

Не уголь жжет мне пазуху,
Не воск – утроба топится,
О камень – тело жаркое,
На пляс – красу орлиную –
Разбойный ножик точится!
(1912)

Годы
Я твой, любовь! Под пятьдесят
Торжественный дубовый сад,
Иль паруса под свежей тучей –
Вздыхает борода могуче!
И грудь стропилами ключицы
Вперила в порубы светлицы,
Где сердце сирином в коруне
Вот-вот на кровь пожаром дунет,
И закипит смолой руда!..

Прошу гостей – свои года
На лавицу, где образ отчий.
Ромашки – отрочества очи,
Садитесь к златной пелене,
Где матери персты на дне
И чудотворные ресницы.
Она повышила дробрицы
Для первенца – лесной фиалки.
Пятнадцатый, садись у прялки,
Коль хочешь выглядеть девчонкой,
Иль покумись с изюмной гонкой,
Густой шиповник на щеках
И пчелка в гречневых кудрях
С ведерцем меда в звонких лапках!
(Забыл, что ножки у пчелы).
Осьмнадцать с двадцатью смуглы –
Пролетных васильков охапка,
Где вьется белый мотылек –
Веселый жницы голосок,
Аленушки или Любаши,
Уселися к добротной каше,
Чтобы повыглядеть дубовей –
Росистый первоцвет Любови.
Вот двадцать пять – «ау!» лесное,
Руно на бедрах, губы в зное,
Шафран и золото на коже,
Он всех дурманней и пригожей,
Дитя неведомой весны,
В венке из пьяной белены –
Пред ним корзина с виноградом,
И друг золоторогий рядом.

За ними тридцать – пряный гость,
Тюрбан в рубинах, в перлах – трость,
Как черный ястреб, реет бровь,
Шатер ресниц таит любовь,
И ложе пышное из шелка,
Пред ним кинжал и шкура волка!
Не узнаю тебя, пришлец,
В серьгах, коралловый венец,
Змея на шее, сладко жаля,
Звенит чешуйками о зале
Подземном, в тусклых сталактитах,
О груде тел, лозой повитых
На ложе обоюдоостром!
Душе прозреть тебя не просто,
Ты – дуб из черного стекла,
Сквозящий маревами зла,
Где бродит желтый лунный морок.
Змея насвистывает: сорок!
Близнец пылающего зала,
Осыпанный дождем опалов,
С двойной змеей на львиной шее,
Павлиным опахалом вея,
Чтоб остудить хоть на мгновенье
Костей плавильню, жил разженье,
Садись за блюдо черных сот,
Геенский сорок пятый год.
Желанный год пятидесятый –
Величье лба от Арарата,
И в бороде, как меж холмов,
Голубоватый блеск снегов,
Еще незримых, но попутных,
На братьев пестрых и лоскутных
Глядит, как дуб, вершиной вея,
На быстротечный затеи
Веселых векш и диких яблонь...

Я твой, любовь! И не озябло
Подсолнечник – живое сердце,
Оно пьет сумерки ведерцем,
Степную сыть чумацким возом,
Но чем пьяней, махровей розы,
Тем слаще жалят их шмели
И клонят чаши до земли,
Чтобы вино смешалось с перстью.
Не предавай меня безвестью,
Дитя родное – меж цветов
Благоухает лепестков
Звенящий ворох. Это песни.
За них стань прахом и воскресни.
(1933)

еще чуть-чуть

Не буду петь кооперацию,
Ситец да гвоздей немного,
Когда утро рядит акацию
В серебристый плат, где дорога.

Не кисти Богданова-Бельского
Полезности рыжей и саженной,
Отдам я напева карельского
Чары и звон налаженный.

И мужал я, и вырос в келии
Под брадою отца Макария,
Но испить Тициана, как зелия,
Нудит моя татария.

Себастьяна, пронзенного стрелами,
Я баюкаю в удах и в памяти,
Упоительно крыльями белыми
Ран касаться, как инейной замяти.

Старый лебедь, я знаю многое,
Дрему лилий и сны Мемфиса,
Не тревожит гнездо убогое
Буквоедная злая крыса,

Чтоб не пел я о Тициане,
Пляске арф и живых громах...
Как стрела в святом Себастьяне,
Звенит обида в стихах.

И в словесных взвивах и срывах,
Страстотерпный испив удел,
Из груди не могу я вырвать
Окаянных ноющих стрел!
(между 1925 и 1927)


Позабыл, что в руках:
Сердце, шляпа иль трость?
Зреет в Отчих садах
Виноградная гроздь.

Впереди крик: «Нельзя»,
Позади: «Воротись»,
И тиха лишь стезя,
Уходящая ввысь.

Не по ней ли идти?
Может быть, не греша,
На лазурном пути
Станет птицей душа.
(1910)

---

А вот, под это дело...

... да нет, самого Есенина, конечно, цитировать не стану, без меня везде найдется, а вот есть у меня сборник поэтов есенинского круга, который читать довелось в далеком детствев. И то, что отпечаталось в памяти с тех пор, в меру своих вкусов, вот и напомню себе и людям...
(За одним исключением. "Плач о Сергее Есенине" Клюева произвел неизгладимое впечатление, но здесь будет перекосом; хотя и вовне в Сети почему-то полностью никак найти не могу); поэтому он будет так:

Николай Клюев. Из цикла «Избяные песни»

Николай Клюев. Из цикла «Избяные песни»

Четыре вдовицы к усопшей пришли...
(Крича, бороздили лазурь журавли,
Сентябрь-скопидом в котловин сундуки
С сынком-листодером ссыпал медяки).

Четыре вдовы в поминальных платках:
Та с гребнем, та с пеплом, с рядиной в руках;
Пришли, положили поклон до земли,
Опосле с ковригою печь обошли,
Чтоб печка-лебедка, бела и тепла,
Как допрежь, сытовые хлебы пекла.

Посыпали пеплом на куричий хвост,
Чтоб немочь ушла, как мертвец, на погост,
Хрущатой рядиной покрыли скамью,
На одр положили родитель мою.

Как ель под пилою, вздохнула изба,
В углу зашепталася теней гурьба,
В хлевушке замукал сохатый телок,
И вздулся, как парус, на грядке платок...
Дохнуло молчанье... Одни журавли,
Как витязь победу, трубили вдали:

«Мы матери душу несем за моря,
Где солнцеву зыбку качает заря,
Где в красном покое дубовы столы
От мис с киселем, словно кипень, белы, -
Там Митрий Солунский, с Миколою Влас
Святых обряжают в камлот и атлас,
Креститель Иван с ендовы расписной
Их поит живой иорданской водой!..»

Зарделось оконце... Закат-золотарь
Шасть в избу незванный: принес-де стихарь –
Умершей обнову, за песни в бору,
За думы в рассветки, за сказ ввечеру,
А вынос блюсти я с собой приведу
Сутёмки, зарянку и внучку-звезду,
Скупцу ж листодеру чрез мокреть и гать
Велю золотые ширинки постлать.
(1916)

Петр Орешин. Дулейка

Петр Орешин. Дулейка

В камышах шишикает шишига:
- Не купайся, сгинешь за копейку!
Дал шишиге хлеба я ковригу,
А шишига мне дала дулейку.

На дулейке только заиграю, -
Все поля, вздохнув, заколосятся.
Потемнеет нива золотая,
Зашуршит, и сны ей тут приснятся.

Позабудут странники убоги
Долгий путь к угоднику Миколе,
Соберутся, сядут при дороге
Во широком златозвонном поле.

Я возьму чудесную дулейку,
Заиграю звонким переливом.
- Ой, ходила туча-лиходейка
По родным невыхоженным нивам.

Ой, гуляли буйные ватаги,
Русь ковали в тяжкие оковы,
Русь вязали пьяные от браги
По полям опричники царевы!

Ой, томились пойманные птахи
По родному радостному краю.
Отрубали голову на плахе
Всенародно парню-краснобаю!

Ой, взгляните, люди, за покосы:
Не столбы ли виселицы видно?
Ой, не волк ли пил господни росы,
Не седой ли плакался ехидно?

Зашумело вызревшее просо,
Распахнула зорюшка шубейку.
Положивши голову на посох,
Хвалят слезно странники дулейку.

В камышах шишикает шишига:
- Не купайся, сгинешь за копейку!
Дал шишиге хлеба я ковригу,
А шишига мне за то - дулейку.
(1917)

Александр Ширяевец. Юрод

Александр Ширяевец. Юрод

Свистят кнуты над человечьим мясом,
В застенках вой – немилостив правеж.
А он дурит, вопит козлиным гласом,
О чем, к чему – вовеки не поймешь.

Колпак железный темя тяжко давит,
Веревка-пояс люто въелась в плоть.
До вечера похабников забавит,
В тулупах зябко, босому – тепло.

Свистят кнуты над мясом человечьим,
У рдяной лужи заскакали псы;
У солнца, солнца кровяные плечи!
Несчетны с убиенными возы!

Но вот, бывает, узрит чудо площадь:
Дрожмя дрожит властителей рука –
Пред лохмачом, иссохшим, словно мощи,
Блеснет венец заместо колпака!

И все таращат пропитые зенки,
Всех обжигает: «Волчью шкуру скинь!»
И хоть неделю вдруг пусты застенки...
Блаженны духом нищие! Аминь!
(1923)

Сергей Клычков. Подпасок

Сергей Клычков. Подпасок

Над полем туманит, туманит,
В тумане мигает грудок,
А за лесом гаснет и манит
Меж туч заревой городок.

Сегодня я в поле ночую,
Лежу, притаясь за скирдой, -
Вон в высь голубую, ночную
Катится звезда за звездой...

И нехотя месяц всплывает
Над ширью покосов и нив
И ряски свои одевают
Ряды придорожные ив...

И кто-то под голос волынки
Незримо поет в вышине,
И никнет былинка к былинке,
И грустно от песенки мне.

И то ли играет подпасок,
Поет ли волынка сама –
Ах, беден на нем опоясок
И с боку убога сума!..

Но в полночь, когда он на кочке
Сидит в голове табуна,
В кафтан с золотой оторочкой
Его наряжает луна...

А в сумку, пропахшую хлебом,
Волшебную дудку кладет, -
И тихо под песенку небом
За облаком облак плывет...

Плывет он и смотрит с опаской,
Что скоро потухнет грудок, -
Замолкнет волынка подпаска,
Зальется фабричный гудок.
(1914-1917 гг.)

Василий Наседкин. Перед картой

Василий Наседкин. Перед картой.
1
Вот север, и я уже выбыл,
И мне возвращаться не скоро.
В ладейке, наполненной рыбой,
Я слушаю песню помора:

«Ты, сударушка, молодушка моя,
Пошто свесилась головушка твоя?
Звук ли, слово ли роняешь, как в беде,
Будто серый пух пущаешь по воде».

Отвечала тут молодушка ему,
Другу верному, любезному свому:
«Сине морюшко запенилось волной.
Ты побудь хоть день да ноченьку со мной!
Может, завтра будет тихая вода,
Может, завтра ты закинешь невода?»

«Ох, сударушка, я рад бы всей душой,
Только слышу я: моряник небольшой.
Скоротаем ночку темну не одну,
Пошто смотришь ты, пужаясь, на волну?

Уходила в море синяя ладья.
Прилетала к ней от смертыньки сватья.
Как была тут бурь-погодушка строга.
Вы прощайте, да навеки, берега!»

Запеть не мешало и мне бы,
Но с песней, как дальние вторы,
По краю безгласного неба
Скрипят ледовитые горы.

2
Самарканд, Мараканда... Над ним
Голубеют, как время, шатры –
Гур-Эмир, Шах-Зиндэ и Ханым,
А вдали, у Гиссарской горы,
Чуть звенит караван Бухары.

Льет прохладные тени Шир-Дар.
Скоро вечер. Пустеет базар.
Вспоминая, бренча по годам,
Ты о чем разгуделся, дутар?

Селям, мое детство, селям!
Как на родине, в этом краю
Каждый камушек я узнаю,
Это я в переулке пою:

«Увядшей розой догорает закат.
Вот и она показалась на глиняной крыше.
Кто-то во мне закричал и ударил в набат.
Милая, слышишь?

Чувство мое, как весна, полыхай розовей!
Я ни за что не скажу тебе «тише»!
В сердце, в кустах ли забулькал опять соловей?
Милая, слышишь?

Небо проколото звездами. Ночь.
Желтым сном поднимается месяц все выше и выше.
Месяц, ты ей про любовь про мою нашепчи, напророчь!
Милая, слышишь?

Благословенная! Темною розой ночной
Ты закачалась на крыше.
Песню мою о тебе об одной,
Милая, слышишь?»
(1927-1932 гг.)

Иван Приблудный. Случай в Монреале

Иван Приблудный. Случай в Монреале

Предки лгали, деды врали,
я ль в наследье виноват...
Дело было в Монреале
года три тому назад.

Монреаль, как вам известно
(а известно это всем), -
живописнейшее место
для эскизов и поэм.

Он и в фауне и флоре
лучше Африк и Флорид;
тут и горы, здесь и море,
синь и зелень и гранит.

Если б был я Тицианом,
посетив эти места, -
на Венеру с толстым станом
я не тратил бы холста.

Я бы в красках прихотливых,
не жалея бренных сил,
в небывалых перспективах
этот город воскресил.

И в картинной галерее
удивлялся б ротозей
и манере, и затее,
и правдивости моей.

И в припадке впечатленья,
покорившийся страстям,
кто-нибудь мое творенье
распорол бы пополам.

А по эдакой причине,
года этак через три,
кучи книжек о картине
написали б Грабари.

И со шрамом в три аршина
сквозь веков слепую даль
пробиралась бы картина
под названьем «Монреаль»...

Если б, некоторым часом,
я Шаляпиным вдруг стал,
я бы самым страшным басом
этот город воспевал.

Взяв профундисто-басисто,
я бы так его вознес,
что народного артиста
дал мне сразу б Наркомпрос.

Дал бы щедро, даже гордо,
чтобы после, невпопад,
за один фальшивый «форто»
отобрать его назад.

Но былым уже пригретый,
невзирая на скандал,
город, громко так воспетый,
ничего б не потерял.

Эти горы – будто тучи,
это море – будто мир,
по балконам плющ ползучий
и комфорт больших квартир...

Мистер сядет на диване,
ноги выбросит на стол,
скажет горничной иль няне,
чтоб сосед к нему зашел.

И войдет сосед, кивая,
рад подвыпить после дел,
и до самого «гуд-бая»
все «ол-райт» да «вэри-вэл»...

Выйдет стройненькая Мери
за последнее жилье;
милый Билли среди прерий
с поцелуем ждет ее.

И поймет она, встречая,
как он мужествен и смел,
и до самого «гуд-бая»
все «ол-райт» да «вэри-вэл»...

Город прериями дышит,
мреют горы позади,
море катеры колышет
на вздыхающей груди...

Я всю жизнь мою разлажу,
мне до смерти будет жаль,
если к этому пейзажу
не подходит Монреаль.

Кто б поверил, что бесплатно
что хочу я – то беру,
кто б подумал, что так складно
и так здорово я вру.

Дело в том, что... извиняюсь,
как ни стыдно, как ни жаль,
все же каюсь, я не знаю,
что такое Монреаль.

Просто вычитал я где-то
это слово под шумок
и решил, что для поэта
не помеха сотня строк.

Относительно ж «гуд-бая»
и других таких приправ, -
даже города не зная,
я уверен, что я прав.

Потому что где ни глянь ты,
кроме разве наших мест –
и «гуд-баи» и «ол-райты» -
я уверен – всюду есть...

Предки лгали, деды врали,
я ль в наследье виноват...
Дело было в Монреале
года три тому назад.
(Декабрь 1927 г. )

Павел Васильев. Строителю Евгении Стэнман.

Павел Васильев. Строителю Евгении Стэнман.

Осыпаются листья, Евгения Стэнман, пора мне
Вспомнить вёсны и зимы, и осени вспомнить пора.
Не осталось от замка Тамары камня на камне,
Не хватило у осени листьев и золотого пера.

Старых книг не хватало на полках, чтоб перечесть их,
Будто б вовсе не существовал Майн-Рид:
Та же белая пыль, та же пыльная зелень в предместьях,
И еще далеко до рассвета, еще не погас и горит
На столе у тебя огонек. Фитили этих ламп обгорели,
И калитки распахнуты, и не повстречаешь тебя.

Неужели вчерашнее утро шумело вчера, неужели
Шел вчера юго-западный ветер, в ладони трубя?

Эти горькие губы так памятны мне, и похоже,
Что еще не раскрыты глаза, не разомкнуты руки твои;
И едва прикоснешься к прохладному золоту кожи –
В самом сердце пустынного сада гремят соловьи.

Осыпаются листья, Евгения Стэнман. Над ними
То же старое небо и тот же полет облаков.
Так прости, что я вспомнил твое позабытое имя
И проснулся от стука веселых твоих каблучков.

Как лепетали они, когда ты мне навстречу бежала,
Хохоча беспричинно, и как грохотали потом
Средь тифозной весны у обросших снегами привалов,
Под расстрелянным знаменем, под перекрестным огнем.

Сабли накось летели и шли к нам охотно в подруги.
Красногвардейские звезды не меркли в походах, а ты
Все бежала ко мне через смерть и тяжелые вьюги,
Отстраняя штыки часовых и минуя посты...

И в теплушке, шинелью укутавшись, слушал я снова,
Как сквозь сон, сквозь снега, сквозь ресницы гремят соловьи.
Мне казалось, что ты еще рядом, и понято все с полуслова,
Что еще не раскрыты глаза, не разомкнуты руки твои.

Я рубил как попало, я знал, что к тебе прорубаюсь,
К старым вишням, к окну и к ладоням горячим твоим,
Я коня не удерживал больше, я верил, бросаясь
Впереди эскадронов, - что возвращусь невредим.

Я готов согласиться, что не было чаек над пеной,
Ни веселой волны, что лодчонку волной не несло,
Что зрачок твой казался мне чуточку меньше вселенной,
Неба не было в нем – позади от бессонниц светло.

Я готов согласиться с тобою, что высохла влага
На заброшенных веслах в амбарчике нашем, и вот
Весь июнь под лодчонкой ночует какой-то бродяга,
Режет снасть рыболовной артели и песни поет.

Осыпаются листья, Евгения Стэнман, пора мне
Вспомнить вёсны и зимы, и осени вспомнить пора.
Не осталось от замка Тамары камня на камне,
Не хватило у осени листьев и золотого пера.

Грохоча по мостам, разрывая глухие туманы,
От Сибири к Ташкенту идут и идут поезда.
Через желтые зори, через пески Казахстана
В свежем ветре экспресса ты мчалась сюда.

И как ни был бы город старинный придирчив и косен, -
Мы законы Республики здесь утвердим и поставим на том,
Чтоб с фабричными песнями этими сладилась осень,
Мы ее и в огонь, и в железо, и в камень возьмем.

Но в строительном гуле без памяти, без перемены
Буду слушать дыханье твое, и, как вечность назад,
Опрокинется небо над нами, и рядом мгновенно
Я услышу твой смех, и твои каблучки простучат.
(1932)

---

Про "Исповедь хулигана" - по застывшим следам

Они излучают Свет и Тепло... Удивительно: никто из них сам этого не замечает! Никто о своем Свечении даже и не догадывается, если ему о этом не скажут, а если скажут, может и не понять, о чем речь.
Светлячок-ребенок, искринка радости, солнышко, улыбающееся нам в лицо – ничего о себе не знает, а просто излучает себя, просто дарит.
А вы замечали когда-нибудь, как светитесь сами?..
И правильно, что не замечали. Но знать важно, что это иногда происходит – и отразиться может в живом зеркале другого существа и вернуться к нам...
Можно ведь хмурить брови, сжимать зубы – и все же светиться. Можно говорить в лицо правду, критиковать, уличать в преступлении – и все же светиться...
(Владимир Леви)

Вот, пожалуй, можно было бы остановиться на этой цитате и больше ничего не говорить про "Исповедь хулигана" в театре кукол, ибо все здесь сказано. И хочется просто - восхищенно помолчать. Как было со мной и на самом спектакле - особенно когда начинались аплодисменты, а это бывало часто. С другой же стороны - а как оставлять автора без аплодисментов и без нескольких, хотя бы, добрых слов?

несколько добрых слов

На самом деле, все так и было, как в цитате. Просто вошел в зал луч света – да, именно в зал, совсем запросто, еще не скрывая зрителей завесой темноты, а наоборот, напрямую с ними общаясь – и... И так и пребывал там все это время, пока его не погасили злые руки. А после того, как погасили, все-таки снова появился из-за занавеса. И еще немножко посветил Потому что после весны, лета, осени и зимы (а именно так все и происходило) снова земля поворачивается поближе к солнышку, и снова происходит весна. Кто бы там что ни...
А между тем и тем два с половиной часа проходят рядом с Есениным. Во всех возможных смыслах этого слова. Нет, не только по части шквала черной этики (хотя это будет, и весьма), но и потому, что создатель спектакля, Андрей Денников, в очередной раз преобразится до неузнаваемости. И снова, внутри этого воплощения, он - как и его герой - очень-очень разный. И - так же, как его герой - делает с залом все, что ему угодно. Читает – и совсем просто, почти разговорно, и страстно, уносимый порывом. Поет. Пляшет. Танцует. (Лихо пляшет русскую - один, изощренно танцует - с партнершами, встреченными им в жизни). Потом снова читает. И снова поет. И побуждает зал (это нас, то, инертных до последней степени!) спеть вместе с ним. Рассказывает. Представляет. Откровенничает. Смешно передразнивает Рюрика Ивнева (которого, между прочим, не поименовали в примечаниях к программке, извольте, люди добрые, по яндексам искать. Читает монолог Хлопуши. Мечется в предчувствии гибели. Терпит обольщение мяукающей певичкой мюзик-холла в далеких заграницах – и отпевается, очищается от этого иноземного морока лихими частушками. Вступает в диалоги с Пушкиным и со своим Черным человеком. Исповедуется и хулиганит.
А кровать, превращающаяся в кукольную сцену, и гостиничная ширма, превращающаяся в театральную ширму, расцветают иллюстрациями - как обычно у Денникова, ничем не стесненного пиршества фантазии. То появится из бабушкиного сундука сказочная Краса Ненаглядная - привет, пожалуй, не только из прошлого поэта, но и из прошлого театра, - то возникнет за столиком "сиреневым Пьеро", Блоком, его таинственная Незнакомка, то закружатся в хороводе девушки-березки, меняющие наряды в соответствии с временами года, лето пройдется пышной барыней, а осень возникнет рыжей кобылой... Кстати, теперь буду знать, что автор еще и анималист бесподобный - и кобыла, и та самая собака бесподобно обаятельны. А воплощение Айседоры Дункан потрясающе.
И наступит момент, когда два угла сцены станут двумя полюсами, один из которых уничтожит другой - возникнут два паяца и один палач, превращающие мир уходящей Руси в кровавый гиньоль ("баллада" будет "с тенденцией", к этому надо быть готовым), где один из них, взвалив «Аврору» на плечо, как знаковое бревно, шарахнет по светлым царевнам, которым поэт и правда, оказывается, читал стихи, в отличие от недобром помянутых выше персонажей... А еще будет и подначивающая, хихикающая "крыса", и тот самый Черный человек, вкрадчивый и глумливый, и просто бешеная скачка на "тройке" бреда... И кто там станет убийцей, как, за что и какими средствами - тоже все это будет понятно - и решено самым фантастическим образом.
Но потом, как положено в театре и как происходит в жизни, оживший - пока еще не только актер, а все еще его герой - выйдет перед занавесом и расскажет про менялу, который дает за полтумана по рублю... И зрители завалят его цветами и аплодисментами. Не зная, что бы еще отдать, чтобы хоть частично восполнить неимоверный затраченный ресурс... Очевидно, здесь - как и, опять же, с самим Есениным, - восполняется откуда-то совсем издалека.
Все-таки незаслуженно отодвинут в сторону жанр литературно-музыкальной композиции (вот, правда, в "Эрмитаже" есть спектакль о Маяковском, но там, как обычно, сумбур вместо музыки Потому что знать поэта – это значит знать его стихи. Остальное может быть занятно, но куда менее существенно. А школьникам на таких вещах надо бывать обязательно,– с другой стороны, заражать их неравнодушием к изучаемому предмету дело рискованное, что они, бедные, потом в сочинениях напишут? Так что лучше попозже – когда чтение перейдет в разряд занятий добровольных. И когда, пристально вслушиваясь в строки поэта, в общем-то, мне не очень близкого, все время заново удивляешься - ну как же так можно сказать?..

@темы: Культпоходное

---

Приступ сетевого эксгибиционизма...

А вот пришла мне охота заняться традиционным - запечатлеть ареал своего обитания. Пока что, правда, не совсем ареал, а то место, до которого мне ближе всего дойти, чтобы восстанавливать душевное равновесие (в том числе и после тяжелых книжек ) Там для этого есть простор, вода (даже с мостиками над ней), неровный рельеф, скульптуры, аттракционы и воздушные замки на горизонте

и еще несколько пейзажей с фигурами. кто эти люди, понятия не имею

@музыка: Mary Black - No Frontiers

---

Про женскую долю

Две книги "в тон", которые настигли меня на днях. Обе настолько сильные, что я даже прочитать их от корки до корки не смогу. И просто дома держать не смогу. Поэтому обе листались прямо в книжном магазине. Мне хватило. Они как раз не пугают, но... бывает страшно. Но спасибо авторам за это.

Екатерина Михайлова. Я у себя одна, или Веретено Василисы
Просто читать - все, что там можно прочитать. Если невозможно будет оторваться - постараться найти саму книгу, чтобы читать дальше. Про формулу счастья, подтвержденную множеством женщин, но в которой нет ни слова про успехи в труде и удачный брак. Про все, что тащили на своем горбу наши бабушки и про то, что "выходить" ребенка - это не всегда значит поставить его на ноги после болезни. Про "Морозко" как учебник поведения с агрессором на его поле. Про то, как правильно прощаться со своими Надеждами, и про многое-многое другое...

Регина Кимм. (Не)хорошая девочка Машка
Практически иллюстрация к предыдущему. Про то, почему отцы семейства больше не строят модели корабликов, про то, за что можно назвать дочь шлюхой, как вырастить из ребенка запуганную хорошистку, почему чувство вины - двигатель прогресса, но лишь до определенных пор, и про то, почему нельзя приносить себя в жертву, если ждешь за это хоть какой-то ответной жертвы. Вот просто - почему. именно. нельзя. И про многое-многое другое.

@темы: (Про)чтение

---

Русь, не трусь!

Сразу два глюкоида на одну тему:
- я, конечно, тоже не против Руси, но почему именно по наклонной плоскости?

- ну а это вообще песня: мало того, что русский вкус - это теперь вкус шаурмы, но он же теперь еще и вкус барака?!

(там правда было очень трудно поймать, чтобы не отсвечивало)

@темы: Записки глюколова

---

А помаюсь-ка я ерундой...

(и это вместо того, чтобы идти зубы фотографировать!
По следам  Abyss de Lynx
Нажмите 8 раз на "случайный дневник" и впишите названия дневников около фраз:
Про меня: Кому как, а мне со сливками с мороженым тоже сойдет
Про жизнь: вечная клятва ага...только и делаю, что даю себе обещания
Про дневник: Tod im Juni этот июнь настанет не скоро
Про любовь: c'est la vie неоспоримо
Про будущее: "Никогда не знаешь, где тебе повезет" такожде
Про него: Дневник Langepass в общем, как всегда, облом
Про завтра: Дневник грейпфрутовой девушки ОК, завтра наемся грейпфрутов
Про мечту: Вопрос/ответ пэйринг мечты, да? а ведь да...

---

И детям, кстати, тоже...

Меня ведь тоже легко порадовать, как ребенка. Вот привернули там наверху регулятор температуры на режим тепла, а вот нашлась на развале книжка с непереизданными вещами Феликса Кривина на темы всяческих наук - "Несерьезные Архимеды", - и я третий день
Кто бы меня учил по таким учебникам...

СТРАДАТЕЛЬНОЕ ПРИЧАСТИЕ
Всеми обиженное, всеми униженное, никем не привеченное, почти не замеченное – бедное, бедное Страдательное Причастие! Теперь оно Причастие прошедшего времени, и все у него в прошлом. А ведь было время…
Это и многое другое расскажет вам Страдательное Причастие, если вы внимательно прислушаетесь к нему. Это и многое другое оно рассказывает Существительному, которое находится при нем в качестве его дополнения.
- Ах, не говорите, не говорите! – говорит Страдательное Причастие Существительному, которое вообще ничего не говорит. – Одни страдания!
Существительное пробует кивнуть, но Причастие не позволяет ему даже этого.
- Не говорите, не говорите! – развивает оно свою мысль. – Самое дорогое, что у меня есть, это два Н в суффиксе. И вот, стоит мне появиться в тексте без Приставки или хотя бы без Пояснительного Слова, как я сразу теряю одно Н. Но ведь иногда хочется побыть и одному. Разве это жизнь, скажите? Нет, нет, не говорите, не говорите…
Существительное стоит перед Причастием в винительном падеже, словно это оно виновато, что у Причастия все так неудачно складывается. А Причастие продолжает:
- И главное, никакого просвета, никаких надежд… Даже будущего времени у нашего брата, причастия, не бывает. А как прикажете жить без будущего?

ИНФИНИТИВ
Слово берет Инфинитив:
- Эх вы, разве так надо спрягаться? Я б вам показал, жаль, что у меня нет времени!
- Время мы найдем. Какое тебе, настоящее или прошедшее?
- Лучше будущее, - говорит Инфинитив, чтобы хоть немного оттянуть время. – Да не забудьте про Вспомогательный Глагол!
Дали ему Вспомогательный Глагол.
Спрягается Вспомогательный – только окончания мелькают. А Инфинитив и буквой не пошевелит.
Зачем ему шевелить, зачем ему самому спрягаться? Он Инфинитив, у него нет времени.

ТОЧКА НА ПЛОСКОСТИ
Не знала Точка ни забот, ни тревог, но пришло время и ей подумать о своем месте на плоскости.
- Я хочу стать центром окружности! – заявила Точка.
Что ж, по законам геометрии все точки равны, и каждая из них может стать центром окружности. Для этого нужны только циркуль и карандаш, и ничего больше.
Но едва лишь к ней прикоснулся циркуль, Точка завопила:
- Ой! Больно! Ой! Что вы колетесь?!
- Но вы хотели стать центром окружности, - напомнил Циркуль.
- Не нужен мне ваш центр, не нужна мне ваша окружность, оставьте меня в покое!
Оставили Точку в покое. Но ненадолго. Должна же Точка занять какое-то место на плоскости!
- Я хочу стать вершиной угла, - заявила Точка на этот раз.
По законам геометрии вершиной угла тоже может стать каждая точка. Для этого на прямую, на которой она находится, достаточно опустить перпендикуляр.
Стали опускать на прямую перпендикуляр.
- Вы что, ослепли?! – закричала Точка при виде Перпендикуляра. – Вы падаете прямо на меня. Разве вам мало места на плоскости?
Растерялся Перпендикуляр, повис в воздухе.
- Погодите, дайте-ка мне, - сказала Секущая. – У меня эта Точка станет вершиной сразу четырех углов.
Но не тут-то было. При виде Секущей Точка прямо-таки забилась в истерике.
- Не секите меня! – рыдала она. – Я не привыкла, чтобы меня секли!
Что было с ней делать? Махнули на Точку рукой. Не стала она ни центром окружности, ни вершиной угла, а осталась простой точкой на простой прямой, параллельной тысячам других прямых.

СПЛАВ
Сам по себе Алюминий сжимается от холода, а расширяется от тепла.
Сам по себе Никель расширяется от тепла, а сжимается, понятно, от холода.
Но в сплаве…
В сплаве Алюминий и Никель ведут себя по-другому. Конечно, им по-прежнему хочется расшириться в тепле и сжаться на холоде, да как-то неловко друг перед другом: на холоде ведь каждый сожмется, а в тепле – каждый расширится… Но в конце-то концов! Металлы они или не металлы? Могут же они, должны же себя показать! Хотя бы друг другу себя показать!
И они расширяются – на холоде! Там, где никто не стал бы расширяться (кроме воды, но она не в счет), они расширяются – в сплаве.
А сжимаются – в тепле. Дескать, что нам это тепло – нам подавай холод!
Так они храбрятся, и становятся все храбрей, и становятся сильней и выносливей.
Великое дело – сплав!

КАК СБРОСИТЬ ВЕС?
360 миллиардов тонн в сутки теряет Солнце на своем излучении.
Вот прекрасное средство для всех желающих сбросить вес.
Излучайтесь!
Отдавайте миру свое тепло, освещайте мир своими лучами…
Посмотрите, как выглядит Солнце. Вы будете тоже отлично выглядеть.
Только не удерживайте, не копите свои лучи, которые, как известно, превращаются в массу. В лишнюю массу, которая тяжела и вредна.
Чтобы чувствовать себя хорошо, чтобы выглядеть всегда хорошо, чтобы действовать на всех хорошо – излучайтесь!

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
Когда вас на Земле много, можно проявлять и холодность, и равнодушие, но когда вас всего двое – тут уж трудно удержаться от взаимного интереса.
Вот так встретились на Земле первые двое.
- Посмотри, какие звезды, - сказала Она, впервые заинтересовавшись устройством вселенной.
- Но ты – лучшая из них, - сказал Он, пробуя себя в поэзии.
- Такое скажешь… - смутилась Она. – Они маленькие, а я вон какая большая.
- Дело не в величине, - возразил Он, тем самым кладя начало будущей физике, - и вообще все это относительно. – Он помолчал. – Хочешь, я отнесу тебя к той скале?
Он отнес ее к скале и взобрался с ней на вершину.
- Как хорошо, - вздохнула Она. – Ты видел, там ручеек, он течет куда-то… Куда он течет?
- Он течет вниз, а там впадает в реку. Там есть еще ручейки… Сколько ж их там? Один, два, три, четыре…
И это было начало географии, и это было начало математики, и это было начало всех начал, как бывает всегда, когда под звездами встречаются двое.


МОРСКОЙ КОНЕК
У Морского Конька на животе сумка. И когда у него спрашивают:
- Вы кондуктор? Или, может быть, почтальон?
Морской Конек отвечает с гордостью:
- Я – отец! В этой сумке – мое потомство!
Очень странно. Дети – это забота матери, и уж, во всяком случае, не отцу носиться с какими-то сумками, даже если они набиты потомством.
- Может быть, вас оставила жена? – спрашивают у Морского Конька. – Может быть, вы, извините за напоминание, овдовели?
- Нет, я не овдовел, - отвечает Морской Конек, - и жена меня не оставила. Но я же вам сказал: я – отец!
И тут уже никто ничего не может понять. Отец! Ну и что, что отец? Разве у отца нет своих дел? Почему бы Коньку, например, не поиграть в шахматы? Ведь посмотреть на него – он так и просится на доску.
Просится, конечно, просится, и с удовольствием бы поиграл, - но поймите же, он отец, настоящий, самый настоящий отец! А раз так – какие тут могут быть шахматы?

ТРЕУГОЛЬНИК
Задумал Угол треугольником стать. Нашел подходящую Прямую линию, взял ее с двух сторон за две точки – и вот вам, пожалуйста, чем не треугольник?
Но Прямая оказалась строгой линией. Сдерживает она Угол, ограничивает. Теперь ему не та свобода, что прежде.
А вокруг, как назло, ломаные линии вертятся, выламываются:
- Ну как ты, Угол, со своей Прямой? Ладите?
Что им ответишь? Молчит Угол. Молчит, а сам думает: «Зря я такую прямую линию взял. Ломаные куда удобней!»
За этой мыслью пришла и другая: «А вообще-то, чем я рискую? Можно такую ломаную найти, что она с моей прямой и не пересечется».
Такая ломаная линия быстро сыскалась. Соединил ею Угол те же две точки, что и Прямая соединяла, и – доволен.
Потом еще одной ломаной обзавелся, потом еще одной. А Прямая верит Углу, ни о чем не догадывается.
Но вот ломаные линии, как набралось их много, стали между собой пересекаться. Так закрутили Угол, так завертели, что его среди них и не видать.
Еле выпутался бедняга.
«Хватит, - решил, - возиться с этими ломаками.. Лучше уж прямой линии держаться».
И опять остался Угол со своей Прямой. Дружно живут. Хороший треугольник.
Оно и понятно: через две точки, как свидетельствует геометрия, можно провести только одну прямую.
А ломаных – сколько угодно.

УДАРНЫЕ И БЕЗУДАРНЫЕ
- А, здравствуйте!
- Извините, я не А, а О.
- О, значит, тезка! А голос у тебя совсем как у А.
- Стань на мое место, тогда посмотрим, какой у тебя будет голос.
- Что же у тебя за место такое?
- Периферия. Ты вот в центре, тебе все внимание, а обо мне кто помнит?
Разговор происходит в слове между двумя гласными: Ударным О и О Безударным.
- Конечно, - жалуется Безударный, - слог у меня не тот. В твоем положении легко звучать. Я бы на твоем месте еще не так звучал!
- Но ведь я под ударением, - напоминает Ударный. – Стань под ударение – и звучи. Кто тебе мешает?
Безударный произносит какой-то звук, больше напоминающий А, чем О, и умолкает.
- Так договорились? – не унимается Ударный. – Ты станешь ударным, я – безударным…
Молчит Безударный. Хмурится. Ему не хочется отвечать. Ему не хочется меняться. Кому охота ставить себя под удар?

БЕЗЛИЧНЫЙ ГЛАГОЛ
Кто ни посмотрит на Безличный Глагол, сразу определит, что вид у него какой-то несовершенный. Но если обратиться за разъяснением к нему самому, он тотчас же ответит:
- Я лично считаю…
Безличный Глагол имеет право лично считать: ведь он главный член предложения. Когда началась кампания за сокращение предложенческого аппарата, он первый выразил готовность работать без Подлежащего. С тех пор Безличный Глагол – единственный главный член предложения, и слово его обязательно для всех: от Прямого Дополнения до последней Точки.
В штате у Безличного Глагола два Дополнения. Одни выполняют его прямые указания, другие – косвенные. Дополнения имеют при себе Определения, а те, в свою очередь, судя по Обстоятельствам, находящимся при них, тоже призваны играть не последнюю роль в предложении.
Но Безличный Глагол управляет всем единолично. Его не интересует коллективная мысль, он к ней совершенно не прислушивается. Второстепенные члены давно уже привыкли к самоуправству Безличного Глагола и даже не пытаются его критиковать. Косвенное Дополнение обычно высказывается по всевозможным отвлеченным вопросам, а Прямое, хоть и находит в себе смелость выражаться со всей прямотой, но как-то всегда получается, что оно больше дополняет главный член предложения, чем возражает ему. Что же касается других второстепенных членов, то Определения во всем согласны с Дополнениями, а Обстоятельства примыкают к Определениям.
Не изменяется Безличный Глагол, и ничего с ним не могут поделать. Еще бы! Он важная личность, он без Подлежащего работает!

ГЕЛИЙ
Пользуясь тем, что его впервые открыли на Солнце, Гелий держится особняком и пренебрегает нормальными химическими отношениями.
- Вот у нас на Солнце! – говорит Гелий. – Там не то, что здесь!
А, собственно, что же такое на Солнце? Водород, углерод, железо – все то же, что и на Земле. Да и сам Гелий – обыкновенный земной элемент, только его на Солнце раньше заметили.
И о Солнце Гелий говорит лишь для того, чтобы оправдать свою земную инертность.

ВАЛЕНТНОСТЬ
У кого один – отдает один. У кого два – отдает два. А у кого шесть, семь – тому своих мало, тому еще подавай!
Естественное явление во время химической реакции: одни атомы отдают свои электроны, другие – захватывают чужие.
Отдать – это свойство металлов. Быть металлом – значит не брать, а давать.
Этому учит нас химия.

ЗОЛОТО
Кислород для жизни необходим, но без Золота тоже прожить не просто. А на деле бывает как?
Когда дышится легко и с Кислородом вроде бы все в порядке, чувствуется, что не хватает Золота. А как привалит Золото – станет труднее дышать, и это значит – не хватает Кислорода.
Ведь по химическим законам – самым древним законам Земли – Золото и Кислород несоединимы.

СОВЕТ МЕТАНУ
Что такое метан по сравненью с алмазом? Нищий болотный газ, у которого на один атом углерода приходится по четыре атома водорода.
А что такое алмаз по сравненью с метаном? Драгоценный камень, состоящий из чистого углерода.
Каждый атом метана – это семья с четырьмя иждивенцами. Каждый атом алмаза – свободный углерод, ничем и никем не отягощенный.
И что же происходит?
Стоит повстречаться метану с алмазом (при определенной температуре, конечно), как тотчас он лишается последнего углерода. Драгоценный камень алмаз отбирает углерод у несчастного болотного газа, пуская по миру осиротевшие атомы водорода, с которыми еще неизвестно, что будет, потому что без углерода их метан уже не метан…
А драгоценный камень растет, накапливает богатство. За счет – стыдно даже подумать! – простого болотного газа, доведенного до определенной температуры…
Болотный газ, не давай себя подогревать! Вспомни о своих атомах водорода, которые хоть без тебя и не пропадут (в природе ведь ничто не пропадает), но уже будут не то, совершенно не то! Помни о них, болотный газ, и, когда увидишь драгоценный камень, держись от него подальше, будь холоден, не давай себя подогревать!

ЗЕЛЕНЫЕ ЦИСТЕРНЫ
Вокруг пустыня, ни капли воды, а кактус растет, зеленеет.
Не цветет, но все-таки зеленеет.
Как зеленая цистерна, в которой три тонны воды.
Три тонны – это запас. На будущее, на всякий случай. Все-таки вокруг пустыня, а вдруг захочется пить?
Но попроси у него глоток – не выпросишь.
Половину глотка – не выпросишь.
Не даст кактус.
Боится: а вдруг он останется без воды?
Он и колючки себе отпустил – чтоб не ограбили. Зеленая цистерна с колючками – чтоб никто в пустыне не напился воды.
Зеленеет кактус, растет.
Ему нужно побольше вырасти, чтобы побольше вместить воды.
И он вырастает. До десяти метров.
И у него в запасе – три тонны воды.
У одного кактуса – три тонны воды!
Может быть, потому вокруг такая пустыня.

МАГЕЛЛАНОВЫ ОБЛАКА
У Земли спутник Луна.
У Солнца спутник Земля и другие планеты.
У Галактики нашей спутник – Магеллановы Облака.
Далекие облака.
Высокие облака.
Звездные облака, неизменный спутник нашей Галактики.
И летит наша Галактика по бесконечной вселенной, и пути ее не видно конца.
Над пропастью – не видно конца.
Над бездной – не видно конца.
Может быть, он где-то есть, этот конец, но его не видно.
И кажется, что его нет.
И верится, что его нет.
И стелется, стелется путь перед нашей Галактикой…
Потому что спутник нашей Галактики – облака.
Высокие облака.
Далекие облака.
Звездные облака. Спутник всех Магелланов.

СИНЯЯ ГАЛАКТИКА
Вселенная разбегается, убегает от нас, с каждым днем она от нас все дальше и дальше. Если так будет продолжаться достаточно миллионов лет, мы рискуем остаться совсем без вселенной.
Это было бы странно и грустно: иметь вселенную – и вдруг лишиться всего. За что? По какой причине?
Причина ясна: во вселенной произошел взрыв, и с тех пор вселенная разбегается.
Но разве в этом взрыве мы виноваты?
Мы виноваты во многих взрывах, которые происходили у нас на Земле. Но во время того первого взрыва нас еще и в помине не было. Не было нашего Солнца, не было нашей Земли. Мы были совсем ни при чем – почему же от нас убегает вселенная?
Вся вселенная!
Неужели – вся?
Поглядите (разумеется, в телескоп), приглядитесь! Есть одна галактика в созвездии Девы, Синяя галактика, летящая к нам…
Она еще совсем молодая, в ней нет ни звезд, ни планет, она пока только облако, из которого рождаются звезды. И они родятся – ведь ей еще долго лететь, хотя она спешит со скоростью пятисот километров в секунду.
Молодая галактика к нам летит, а старые от нас убегают. Убегают, считая, что уносят с собой вселенную.
Всю вселенную!
Нет, не всю.
Вот уже летит к нам галактика, пока что одна галактика, но со временем их будет больше. Их будет много, очень много – целая вселенная…
А пока что вселенная от нас убегает, старая вселенная от нас убегает, а летит к нам одна галактика…
Синяя галактика, наша Синяя птица…

ПИРАМИДА ХЕОПСА
- О, Осирис, я не хочу умирать!
- А кто хочет? – пожал плечами Осирис.
- Но я… я же все-таки фараон!.. Послушай, - зашептал Хеопс, - я принесу тебе в жертву сто тысяч рабов. Только разреши мне мою, одну мою жизнь увековечить!
- Сто тысяч? И ты уверен, что все они погибнут на строительстве?
- Можешь не сомневаться. Такую пирамиду, как задумал я…
- Ну, если так… Увековечивай, не возражаю.
Никто не помнит Хеопса живым. Все его помнят только мертвым. Он был мертвым и сто, и тысячу, и три тысячи лет назад и всегда, всегда будет мертвым.
Пирамида Хеопса увековечила его смерть.

ПЕРВОЕ КОЛЕСО
Ребенок изобрел колесо. Он взял прут, согнул его и, связав концы, покатил по дороге.
Родители сидели в пещере и разговаривали о своих пещерных делах. Потом они высунулись наружу и увидели ребенка, который бежал за своим колесом.
- Стыд и срам! – сказали родители. – Он уже изобрел колесо. Все спокойно живут без колес, только ему одному не терпится.
Ребенок взял еще один прут, согнул его, связал и приставил к первому колесу. У него получилась тележка.
- Хоть сквозь землю провались! – сказали родители. – Все у нас не как у людей.
Из соседних пещер высунулись ближние и дальние родственники. Они смотрели на ребенка и сокрушенно качали головами: в их роду еще никто не изобретал колеса.
Ребенок сказал «ту-ту!», изобретая что-то наподобие паровоза. Он сказал «ту-ту!» и помчался быстро, как паровоз, двумя палками чертя впереди себя рельсы.
И тогда родители не выдержали. Они поймали ребенка, вырвали у него колеса, прекратили их в обыкновенные прутья и этими прутьями всыпали своему непослушному детищу. Изобретателю первого в мире колеса.

О ПОЛЬЗЕ СНА
Сон укрепляет.
Сон полезен организму.
Есть такие организмы, которые, проспав миллионы лет, просыпаются и чувствуют себя бодро, и превосходно выглядят.
Ну просто отлично выглядят!
Замечательно выглядят – под микроскопом.

А вот и "Азбучные истины" от него же

@темы: В Мире Мудрых Мыслей

---

Да будет!

---

Сезонное, о правах меньшинств

Уже почти не сезонное, но это я такой тормозистор и так часто бываю в Сети
У московского правительства и гей-комьюнити, как известно, есть такая традиция - по весне они проводят раунд в пятнашки по поводу гей-парада... Разумеется, традиция до невозможности грамотная, поскольку пятнашки – по определению процесс куда более увлекательный, чем уличное шествие как таковое.
(Оооо, уличное шествие по-московски – это поэ-э-э-э-ма...Это: кучка шествующих, много-много милиции, немного тех, кто пытается хоть что-нибудь разглядеть со стороны и множество обиженных в радиусе километра, которые кроют матом до небес и правительство, и шествующих, ибо все подступы в этом радиусе перекрыты, и возможности уйти оттуда тоже перекрыты. Меня так угораздило попасть на какой-то марш не то "Наших", не то "Местных". И еще довелось попрыгать над головами зрителей, пытаясь чего-нибудь разглядеть на параде Святого Патрика. Ах да, еще это включает полминуты в каких-нибудь новостях. Ради которых все и затевается).
А так все при деле, и, пока каждая сторона держит лицо (куда ей деваться-то?), резонанс на несколько порядков ощутимее, чем несколько минут в новостях. Тем более что любой участник пятнашек с правительством имеет заметную фору в глазах общественного мнения. Потому что правительство - это такое нелюбимое и во всем виноватое меньшинство, что оно даже круче, чем евреи. Ибо оно-то действительно хоть в чем-нибудь да виновато.
Ну и ежесезонный резонанс в Сети на частную тему и на общие темы о правах меньшинств - тоже в ту же копилку. Даже меня на сей раз подмыло что-нибудь такое задвинуть
А задвинуть хочется лишь одно: как-то удивительно мне, что права меньшинств (сексуальных, национальных, рыжих, леворуких, горбатых и каких угодно еще), считается, позарез нужны меньшинствам, и только им одним. Соответственно, это их внутренняя проблема, которая основное население не колышет вовсе. Наоборот, подлые меньшинства только и стараются, что оттяпать у большинств хоть часть ресурса. И всякий, кто не дает пацакам окончательно сесть на голову чатланам, тот в глазах большинства должен быть молодец, борется за его, большинства, права
Между тем не стоит обольщаться. Судя по истории, меньшинства достаточно долго жили почти совсем без прав и, что характерно, выжили. Наоборот, приобрели многие полезные навыки (например, умение шифроваться, самоопределяться и по мере сил сплачиваться), а также некоторые не очень полезные, но для окружающей среды взрывоопасные (всякие компенсации-гиперкомпенсации, крайнее развитие гордыни и разветвленную внутреннюю мифологию). Так что, если совсем отобрать у меньшинств права, они будут, конечно, мучаться, а их активная фракция в очередной раз сделает так, чтобы помучались и остальные, но... как класс они от этого, надо думать, не исчезнут. Потому что появляются совсем по другим причинам, нежели наличие и объем прав. Более того - от того, что весь класс заставляют "помучаться", из него отсеяться могут только индивиды с особо трепетной совестью. Остаются... с менее трепетной
Ах да, и еще один момент. Отсутствие прав, конечно, неприятная вещь, но имеет один, опять-таки не очень полезный для окружающих, бонус. А именно - позволяет (с моральной точки зрения, по крайней мере) не признавать за собой также и обязанностей. Раз мы вам маргиналы и криминалы, то и получите с нас соответствующее поведение. И решайте сами, где выгоднее нас держать - на темной стороне или на свету, в кругу переплетения прав и обязанностей либо же вовсе вне оного.
Борьба за права геев - не удержусь - в этом свете вообще чистая феерия. Чего они там хотят-то? Вступать в брак, навещать любимое существо в тюрьме, усыновлять детей, служить в армии, работать в школе? Мда... тут не чаешь, как бы избежать этаких прав, особенно двух последних, а эти... Хотя, рассуждая логично, избирательное право и право на всеобщее образование - тоже привилегии, которые не так-то легко таскать. Чувствуется, где-то здесь закономерность
Так кому же нужны права меньшинств и кому действительно опасна их дискриминация? А тем, кому общество дает санкцию осуществлять эту самую дискриминацию. Потому что все время с ней фигня какая-то выходит: вроде бы санкция, все вокруг приветствуют, Фемида стыдливо прикрывает глаза, а кто-то бросает в воздух чепчики... И самому радостно - еще бы, такая возможность слить накопленную агрессию в любезно предложенный резервуар! Особенно когда начальнику не сольешь и семью с друзьями тоже пожалеешь. А тут!
А перелистнешь страницу учебника истории - и выходит, что все равно гоняющая толпа осталась в ней как тупое быдло, а правыми выходят те самые гонимые. У них земля вертится, у них параллельные пересекаются, у них, едва пустили к образованию, откуда-то таланты выскакивают и романы пишутся не хуже, чем у большинств, у них, зараз таких, выясняется, что вовсе они никакую порчу не наводили, а наоборот, людей травками лечили и психологическую помощь осуществляли... Так уж эта самая история учит, и к данному моменту, похоже, приучила. Поэтому, даже если не желаешь лично попасть в категорию гонимых, остаться в вечности с дубинкой в руке - тоже далеко не сахар. Да шут с ней, с вечностью - но биография-то твоя, и ничья больше, и как бы тебя общество не санкционировало, но то, что тебе снится по ночам, общество ведь обратно у тебя не заберет...
Мне, пожалуй, страшно. Мне, пожалуй, не хотелось бы иметь в своей личной биографии участие в гонениях на стороне гоняющих. А для этого как минимум надо, чтобы ни общество, ни государство специально не настраивало меня в эту сторону. Если бы в непонятливом возрасте мне позаботились внушить дискриминационные идеи, могло бы все сложиться и по-другому. Раза два в том возрасте к этому подходило – по отдельному пинку могу поделиться воспоминаниями, - и одергивание на этот счет произошло очень красиво.
А что получается, когда не одернули, думаю, тоже из истории известно. Опять же, не стоит обольщаться - политкорректность и толерантность прорастали, думаю, не из заботы о меньшинствах. Есть этому, разумеется, куча причин, истинных и благовидных, но первая из благовидных - мир, оглушенный фашизмом, побоялся вконец оскотиниться.
И, если все, что я сейчас говорю - дичь и чушь, если предоставление женщинам избирательного права когда-нибудь приведет человечество к вымиранию, а восьмичасовой рабочий день - к ожирению, право геев спокойно ходить по улице существенно увеличит численность ада, а бывшие жители Африки и Азии, получив хоть какие-то права, обратят Европу (вместе с моим домом, разумеется) в прах и пепел - что ж, значит, такова плата за сохранение моего человеческого облика. В случае чего, можно уже знать, кого считать виноватым.
Хотя оружие против всех этих крайностей, по-моему, как раз в руках той самой Фемиды. Которой не случайно общество, наработав-таки практику за ту же свою историю, делегирует соответствующие полномочия. Но тут уж, будьте любезны, - для начала четкий список прав, обязанностей, санкций, поощрений и гарантий. И весь ресурс - на приведение в движение и в порядок этого механизма. А не так, как всегда.
Вот.
А еще я нелогично хочу какого-нибудь мирного шествия. Например, счастливых супругов. Или любителей воздушных змеев. Или тех же "Местных", шут с ними, пускай опять все вокруг перекрывают. Ведь что-то в этом есть - собраться и сказать всем вокруг: "А вот они мы! Видите нас?" Почему гей-комьюнити - единственное комьюнити, которому этого надо, и почему этого якобы больше никому не надо ?
А если после этого можно-таки будет говорить о прецеденте на тему дискриминации, так наконец-то...

@темы: Бухтелки, ворчалки и рыдалки

---

Про Dummkopf и Rotznaze

Ну ладно уж, я сам себе Жорж Данден, и шел на кактусы, разумеется...
Но в первой части были светлые пятна. А во второй появились какие-то нежданные черные дыры.
Чувство одно: жалко денег. Пособие для будущих студентов, как не надо ставить свет, как не надо обращаться с массовкой, и – в отдельных случаях – как не надо менять сюжет, получилось впечатляющим, но больно уж дорогостоящим.
Сценаристы продолжили едва намеченную в первой серии тенденцию - раскалываться сразу. А казалось, что заповедь кинематографиста – выдавать информацию в час по чайной ложке – известна всем и работает. Самолет от этого, в частности, разлетелся вдребезги. И личный момент: не дали мне на субмарине посмотреть альбом про нормальную жизнь. Жду его с первой минуты первой серии. Обломали.
И Раду зачем-то заморозили.
Зато каждого павшего солдата удостоили отдельного надгробия! Вот это по-нашему!
Но финал, конечно, убрал все. Оставив в голове одну мысль (по поводу главного спойлера)

:в результате местного 9/11 излучение никуда не пропало. Но теперь воздействует непредсказуемо и только на землян.

Еще жалко, что теперь место забито навек. Какого бы то ни было другого «Обитаемого острова» нам с вами уже не светит. Разве что на театре поставят, чем черт не шутит
Хотя все-то меня тянет к нашим придираться. Не придираюсь же я к "Ангелам и демонам", хотя значительно органичнее все это было бы в формате не фильма, а компьютерного квеста Зато полезный эффект - фильмы по Дэну Брауну могут смотреть те, кто одержим латентным вандализмом. В "Коде да Винчи" Лувр чуть не разнесли, в этом по Риму прошлись - прямо порнография для юных Геростратов. Чтобы не лазали по реалу со своими замашками, а оттягивались в кино
И еще была "Рок-волна", и, хотя я со-вер-шен-но вне контекста, все же так приятно видеть людей, которые ловят общую волну... И саму команду, и все эти "квадратики", окна в житейские истории разрозненных слушателей, подхваченных этой самой волной. А какой там капитан...
Интересно, а вот это помнит кто-нибудь?

---

Возжелавши странного...

... автор сих строк отправился по театрам и посетил три вполне странные премьеры, о коих, пусть запоздало, но сейчас будет вякнуто...

"Царевна Подщипа" И.А.Крылова в театре "Сфера"

"Царевна Подщипа" И.А.Крылова в театре "Сфера"
Разумеется, просто по определению хотелось посмотреть на тех людей, у которых хватило авантюризма поставить крыловскую «Подщипу» в новейшее время. Как мне показалось, ложка к обеду слегка запоздала. В определенный момент 90-х началась мода на фарсы, и тут-то комедия дель арте по-русски, которая позиционируется в постановке, могла бы быть очень кстати. (Фирменное «слышь ты» царя Вакулы, во всяком случае, напоминало мне столь же фирменное «панимаишшш»). Выдержанная фарсовая атрибутика, такая, как длинные носы и парики участников (а Трумф просто вылитый капитан Фракасс ), помноженная на крыловскую коверканную речь, сливается с идущей навстречу атрибутикой, местно-русской – деревянные качели, кубарь, народные напевы, игра в «ручеек» под выход на поклоны... Оч-чень, надо признаться, корреспондирует с противостоянием нашего посконного и воинствующей иноземщины, про которое и есть сия шуто-трагедия. И победа не за добродетелью, допустим, против порока, а за несовершенным, но таким нашим, с салками-пряталками, качелями и голубятнями, против, может, и совершенного, но такого чуждого, барабанно-вымуштрованного, парикастого-длинноносого... Ну и, как гвоздь в пересечении этих линий, стоит в центре дюжий парень в сарафане и кокошнике, играющий эту самую царевну Подщипу. Играет он, правда, как-то не совсем правильно: обычно такие роли держатся на утрировании «женского», претензии на него за отсутствием в реальности, а здесь (почти) нет подобного наигрывания, завышения голоса, кокетливых ужимок – парень и есть парень, только зачем-то в сарафане. В общем, если (бы) такого театра в истории нашей и не было, его следовало (бы) выдумать – но, повторю еще раз, несколько пораньше. Теперь же не совсем понятно, для кого это все делается. Взрослым, не имеющим заданной цели идти «на эксперимент», это кажется низко, бездумно и не смешно, а детям тоже не очень-то смешно, потому что антиквариат. Тем, что «царь-дурррррак!», за отсутствием царской цензуры, уже никого не порадуешь, «телесным низом», в отсутствие диктатуры верха, тоже не удивишь, а высокий жанр ходульной трагедии, основной предмет насмешек бурлеска вообще и этого конкретного, давно уже скончался, оставив сам бурлеск без точки опоры. Смешнее всего, кстати, оказались те моменты в поведении царевны и ее незадачливого кавалера – когда та предлагает возлюбленному отравиться, заколоться, выброситься в окошко, а тот, в силу своей жизнеутверждающей трусости и слабости, изо всех сил отнекивается – не иначе, вспомнили юные зрители эмовскую субкультуру Хотя если юным зрителям охота поглядеть на русские народные игры, им, пожалуй, сюда.
Вот, а еще, кроме пламенного Трумфа, приз зрительских симпатий имени меня более чем заслужили грациозная, игривая, капризная и беспредельно обаятельная Фортуна, играющая своими блестками и извивами с героями и их автором, и неотразимый Антон Антоныч Загорецкий, противник, как известно, басен, который появляется в фойе с милым лиловым бантом, чтобы дать какое-то представление о том, что сейчас будет происходить. "Отрицательный-отрицательный, а какой душка!" - комментировали зрители.

"Капнист. Туда и обратно" Юлия Кима в театре "Эрмитаж"

"Капнист. Туда и обратно" Юлия Кима в театре "Эрмитаж"
А вот туда я как-нибудь еще пойду – очень уж симпатичной вышла пьеса о скитаниях Капниста туда-обратно, воспетых Юлием Кимом вот таким образом, которой давно уже грозился «Эрмитаж». Посмотреть бредовую полночную премьеру «Ябеды» вместе с Павлом Первым, устроившим ее нежданно-негаданно и продержавшим в страхе актеров и драматрга вплоть до развязке, теперь предоставляется шанс и нам. А учитывая, что по канве самой "Ябеды" шьется вполне музыкальный спектакль, не без стареньких наработок еще как минимум с «Вакансии», все это очень симпатично. А мне еще и
компенсация за «Монтекристо» - вот сразу видно, где Ким встраивается в контекст, как родной, а где неумолимо вываливается. Будет необъятное и противоречивое российское пространство - с одной стороны, легкомысленные белые неглиже, в которых бедных актеров выгнали из перин на сцену (будут и кринолины с камзолами, но это будет ба-альшой и яркий сюрприз), с другой – сибирские тулупы. и надрывный вой русской степи, в которую швыряли автора. Туда-обратно (кстати, и без Кольца не обойдется ) И мы промурлыкаем, пожалуй, вместе с капризным монархом: «все пременно в этом мире, непременна лишь любовь» - и поймем, что
Павел-то здесь больше похож не на механического тирана, а на Дон Кихота, бросающего со шпагой (буквально!) на театр марионеток (а вот для живых актеров это опаснее, чем для марионеток).И под финал наподдаст автору пониже спины, а потом обнимет, и пойдут они, дискутируя о правилах искусств, чуть ли не по лунной дорожке...
«Во как было в прежни годы,
Когда не было свободы!»
Все правильно. Сейчас-то свобода. Мели любой Емеля что хочешь, никто и не почешется.
Кстати, на сей раз был еще и удивительно доброжелательный зал

"Гамлет датский. Российская комедия" В.Кобекина и А.Застырца в театре Станиславского и Немировича-Данченко

"Гамлет датский. Российская комедия" В.Кобекина и А.Застырца в театре Станиславского и Немировича-Данченко
Тоже, как ни странно, реконструкция. И самая настоящая, даром что герои одеваются и выражаются как наши современники (если вам охота услышать пропетое в настоящей оперной манере: «Пошел ты в жо-о-о-пу!», вам точно сюда). Зрителю предлагается ощутить себя зрителем шекспировского «Глобуса», когда точно так же никого не интересовало, как вели себя в энном веке датские короли, зато радостно принимали современные словечки и аллюзии на текущий день. Он, глобус, точнее, экватор от него, даже занимает существенное место на сцене. А по ободку надпись: VES MIR TEATR I VSE MY V NEM AKTERY… Собственно, у Застырца это была просто пьеса, чтоб не сказать - экспериментальный перевод; а вот потом хватило же людям лихости сделать из нее оперу. Поскольку современная опера по определению - черт-те что, люди, попавшие в зрительный зал имеют правильный настрой, и неожиданно-негативной реакции вроде нет.
А посмотреть есть на что, я понимаю теперь зрителей "Глобуса"
Там, например, та-акой Гамлет (Чингис Аюшеев) с экзотично-дальневосточными (в данном случае бурятскими) чертами лица и неуловимо-самурайским хвостом на макушке, с ботанскими замашками и книжкой в руках, который с умершим папой переговаривается путем барабанной дроби, а вместо вечного шекспировского вопроса задается вечным фроммовским "иметь иль быть" - "и как же быть, когда тебя имеют?" И неотвратимо он выпадает из полувоенной, полубыдловской среды Эльсинора, где Клавдий - то ли главнокомандующий, то ли партийный функционер, а его супруга - этакая дамочка а-ля Эвита Перон на советский лад, в первом действии еще, похоже, и на сносях. Зато Офелия - ужасное дитя суб- и контркультуры, бесцеремонно обжимается и с братцем своим, и с Кладием, и до зеленых чертей напивается в сцене безумия. С Гамлетом, правда, особо не пообжимаешься - во-первых, он ей сразу флейту подсунет (нефиг, мол, и тебе на мне играть), а во-вторых, у него Гораций есть
Нет, обнимаются они крепко, но вполне по-дружески, зато Гораций там не просто так, а FtM . В строго-деловом костюме, с пучком волос и, хотя даже не меццо, а просто сопрано, с недвусмысленной мужской идентификацией (там еще Розенкранц такой же, но тут черт их разберет с этими несклоняемыми фамилиями, а вот Гораций самый настоящий). Ничего, в датском королевстве привыкли, и даже надрызгавшаяся Офелия принимает его поддерживающую руку со словами: «ну хоть один правильный мужик»...
Ну, у меня, правда, вечная беда – все жалею, что, если в нормальном театре дают бинокль, то почему в оперном театре не выдают слуховые аппараты? Понятно, что оперное пение имеет задачей без микрофона переорать симфонический оркестр – но между понятиями «слышно голос» и «слышно слова» неизмеримая для меня разница. Вот потому-то я и не могу слушать оперу, а хожу на мюзиклы, где микрофоны все-таки есть.
А там оркестр, кстати, ведь не в яме, а на верхотуре. Умопомрачительный шарфик дирижера - не последняя деталь в образе спектакля.
И финал просто замечателен - юная гвардия Фортинбраса Фортинбрасовича, сама того не ведая, вновь разыгрывает историю Гамлета Гамлетовича, и одно это надо видеть, а еще надо слышать, как первый могильщик замогильным голосом напевает: «Когда мы были молодые и чушь прекрасную несли...»

@темы: Культпоходное

---

Еще о природе писАния

Как только люди ни пытаются подвести теорию под процесс...Очередная версия

Они вышли на прогулку, и Толстой спросил: «А чем мы, Алексей Максимович, пишем?» Горький начал отвечать на прямой смысл вопроса. Вспомнил, каким пером писал тогда-то и там-то; каким теперь пишет и т.д. Толстой слушал, посмеиваясь, а потом вдруг ощерился на гостя зло и без всяких шуток, срывая на собеседнике обиду против Природы, назвал предмет, которым мы пишем, из трех букв. Он, таким образом, дал собеседнику пример писательского бесстрашия, когда и полное знание не может повлиять на эстетическое ощущение мира.
(...) Рассмотрим мужчину.
Когда в мужчине накапливаются половые гормоны, он испытывает отрицательную эмоцию томления по женскому мягкому. Теперь представим себе отсутствие женского мягкого. В таком случае мужчина занимается гимнастикой или на атомном ледоколе бегает вокруг вертолета, стараясь пережечь то, что играет в его крови; уничтожить бес гормонов; подобрать к химии гормонов такой катализатор, который заставит их прореагировать, превратиться в такую химию, которая не будет играть в его крови. Если мужчина не может отделить от себя сперму, он заменяет это отделение отделением от себя продуктов своей деятельности – распиленными дровами или написанной книгой. Нерукотворное творчество он заменяет рукотворным.
Теперь рассмотрим женщину. Томится она или не томится по мужскому твердому, есть возле нее мужчина или нет, никакой роли это для женского творчества не играет. Ей не надо пилить дрова или писать книгу, чтобы заменить отторжение созревшей яйцеклетки. Яйцеклетка обязательно созреет и покинет женский организм. Женщина, хочет она или нет, но регулярно и неизбежно, нерукотворно творит новую частицу живой материи.

Нервные импульсы или химические сигналы поступают в гипоталамус (область предбугорья промежуточного мозга). Гипоталамус отдает приказ гипофизу. Гипофиз дает указание подчиненным ему периферическим эндокринным железам. Выделяются и спешат к месту назначения нужные гормоны...
«Мудрость старости дороже молодости, если бы только ... стоял», - это сказал П.П.Владимирову Мао Цзэдун.
Ходит меж писателями рассказ о встрече Горького с Толстым, когда Толстой шокировал пролетарского писателя большим количеством нецензурных слов в разговоре. Алексей Максимович сперва даже думал, что граф таким путем хочет как бы сравнять свою вершину с равниной Горького, специально таким путем «опрощается», чтобы облегчить гостю общение с собой; но, естественно, только оскорблял этим Алексея Максимовича. Последний смущался и замыкался, потому что, хотя отлично знал матерную ругань, не любил без серьезной нужды употреблять ее. А Толстой видел, конечно, гостя насквозь и понимал все, что в душе того, но продолжал хулиганить, посмеиваясь не без сарказма.
Они вышли на прогулку, и Толстой спросил: «А чем мы, Алексей Максимович, пишем?» Горький начал отвечать на прямой смысл вопроса. Вспомнил, каким пером писал тогда-то и там-то; каким теперь пишет и т.д. Толстой слушал, посмеиваясь, а потом вдруг ощерился на гостя зло и без всяких шуток, срывая на собеседнике обиду против Природы, назвал предмет, которым мы пишем, из трех букв. Он, таким образом, дал собеседнику пример писательского бесстрашия, когда и полное знание не может повлиять на эстетическое ощущение мира.
Толстой говорил об истоках творческого во вторичных половых признаках. Осознание этого факта злило, но не угнетало гения.
Наоборот, он с еще большей силой искал и находил красоту, даже намеренно окружая себя словами грязными и неприличными.
Виктор Шкловский утверждает, что перед бегством из дому Толстому, как самый сильный манящий зов, мерещилась жарко натопленная изба и простая баба в эротических положениях.
Толстой, как и Гете, творил все с большей мощью до самой смерти. Толстой, как и Гете, сохранял половую потенцию и беспрерывный интерес к противоположному полу. Сестра невестки Гете свидетельствует, что он очень любил, чтобы молодые девушки присутствовали в кабинете во время его работы. Даже в день смерти Гете воскликнул в бреду: «Посмотрите, какая прелестная женская головка в черных локонах на черном фоне!» И после еще нескольких более или менее бессвязных фраз испустил последний вздох.
За границей я видел учебник математики, в который типографским способом были вшиты страницы с фотографиями обнаженных женщин.
Усталый мозг студента, проталкиваясь сквозь частокол интегралов, вянет и теряет восприимчивость. И – вдруг!..
А что «вдруг»? А что за вдохновением поэтическим? За чудным мгновением? За гением чистой красоты?
Химия.
В настоящее время установлено, что почти все эмоциональные переживания характеризуются выделением в кровь специальных химических веществ. Некоторые из них являются гормонами – такие, например, как адреналин, кортизон, тироксин...
Образ любимой, возникший в моем воображении, или сама моя любимая, вошедшая в комнату в натуре, есть всего-навсего рубильник, который включает возбуждение определенных участков моего мозга; мозг посылает сигнал железе, она выделяет в кровь определенную химию, эта химия действует в свою очередь на нервные центры мозга, от их возбуждения я ощущаю возможность «свернуть горы», или остановить на полном скаку коня, или одним рывком пишу главу из романа. Но обязательно одним рывком! Ибо все химические вещества, выделяющиеся при эмоциональном возбуждении и определяющие его в норме, быстро разрушаются. Это разрушение происходит потому, что в крови имеются еще специальные средства, каждое из которых призвано разрушать тот или иной гормон, препятствовать его накоплению в опасных для жизни количествах.
Половые гормоны смертью не грозят.
Рассмотрим мужчину.
Когда в мужчине накапливаются половые гормоны, он испытывает отрицательную эмоцию томления по женскому мягкому. Теперь представим себе отсутствие женского мягкого. В таком случае мужчина занимается гимнастикой или на атомном ледоколе бегает вокруг вертолета, стараясь пережечь то, что играет в его крови; уничтожить бес гормонов; подобрать к химии гормонов такой катализатор, который заставит их прореагировать, превратиться в такую химию, которая не будет играть в его крови. Если мужчина не может отделить от себя сперму, он заменяет это отделение отделением от себя продуктов своей деятельности – распиленными дровами или написанной книгой. Нерукотворное творчество он заменяет рукотворным.
Теперь рассмотрим женщину. Томится она или не томится по мужскому твердому, есть возле нее мужчина или нет, никакой роли это для женского творчества не играет. Ей не надо пилить дрова или писать книгу, чтобы заменить отторжение созревшей яйцеклетки. Яйцеклетка обязательно созреет и покинет женский организм. Женщина, хочет она или нет, но регулярно и неизбежно, нерукотворно творит новую частицу живой материи.
Мужское творчество нерационально в самой основе своих основ. Мужское творчество – это то, что создается сверх утилитарного, сверх необходимого. Мужское творчество – это игра, и продукт его – игрушки. Рациональность игрушек в том, что они нерациональны.
Я теперь знаю, почему Хемингуэй написал «За рекой, в тени деревьев». Он прощался с женским. Он продлил в себе идеальное женское воображением художника. Как это грустно, как это грустно... И как невесело видеть приметы начинающегося старчества у себя.
Вероятно, каждый вослед за Хемингуэем должен таким путем попрощаться с женским навеки. Для этого надо собраться с духом и написать рассказ, как в Канаде («Столкновение в проливе Актив-Пасс») наш аварийный капитан в очень тяжелый для него момент встретит присяжную переводчицу – русскую канадку и проснется вместе с ней в номере гостиницы накануне морского суда. И у него будут полные штаны правоверного, советского страха, но суд он выиграет...
(...)
Если мужчины не способны понять женщину умом, то досаду могут компенсировать, обладая женщиной. Это неплохое утешение, в конце концов!
По-моему, любой мужчина, и не имеющий никакого отношения к писательству или психологии, всю жизнь изучает себя, присматривается к себе, пытается прогнозировать свое поведение в тех или иных ситуациях. И в равной степени изучает противоположный пол, присматривается к нему и пытается прогнозировать поведение женщины в схожих ситуациях. Этот «другой пол» есть вполне таинственная половина человечества, хотя на такую тему положено говорить в юмористической и облегченной интонации. Какой уж тут юмор! Языковой барьер, которым Бог наказал человечество за дерзновенность Вавилонской башни, - мелочь рядом с глухой стеной полового различия.
Некогда я встречался с женщиной, которая смертельно обижала меня полным отсутствием заботливости о моем элементарном быте, еде, белье, питье. Я с ней порвал. И только спустя много лет понял, что каждая наша случайная встреча для нее была – сияние солнц, свечей, цветов, то есть ослепительный праздник. Вернее, я понимал это и раньше, но не мог поверить, что праздничность ее состояния при свиданиях и есть единственная причина полнейшего отсутствия какой бы то ни было заботливости или даже обыкновенной бытовой чуткости, на которое я горько сетовал...
Виктор Конецкий

@темы: Генедеризмы, В Мире Мудрых Мыслей

---

Все о райском наслаждении

Как же давно мне этого хотелось...
И наконец-таки теперь могу выложить кадры из фильма Роджера Дональдсона "Баунти", чтобы показать людям эту потрясающую команду

в море!

Лейтенант Уильям Блай, капитан - Энтони Хопкинс








Флетчер Кристиан, помощник штурмана, затем штурман - Мел Гибсон








Джон Фрайер, штурман, затем помощник штурмана - Дэниэл Дэй-Льюис





Чарльз Черчилл, каптенармус - Лиам Нисон





Питер (в файле на imdb почему-то Томас) Хейвуд, мичман - Саймон Адамс


Эдвард Янг, мичман - Филип Дэвис



Уильям Перселл, плотник - Пит Ли-Уилсон

Мэтью Квинтал, матрос - Нил Моррисси


Уильям Коул, боцман - Бернард Хилл


Джон Адамс, матрос - Филип Мартин Браун


Джон Смит, матрос (предположительно) - Джон Сэшнс

Уильям Маккой, матрос (очень предположительно) - Эндрю Уайлд

Дэвид Нельсон, мичман - Саймон Чендлер

Майкл Бирн, скрипач - Барри Дрэнсфилд


Джон Хагган, корабельный врач - Малколм Террис



Обсуждаем предстоящую экспедицию

Отплытие




В кубрике. Сейчас будет драка


Тем временем в кают-компании

Ночная вахта. Хейвуд и Квинтал

Переход через экватор и праздник Нептуна




Первый инцидент на борту. "Мы bloody матросы, а не bloody танцоры!"



Капитана заклинило идти через мыс Горн. Убили на это множество времени и сил, но с бурей так и не справились.


Наполеон под Москвой Блай в холодных широтах


Первые похороны



Таити. Это рай, где много женщин, одетых в одни татуировки






Встреча вождей Таитянский вождь - Уи Куки Каа



Его жена - выступает как презент главе иностранной делегации

Скоро войдет Кристиан, с тайным поручением капитана хоть чем-нибудь его отвлечь...

Непристойная церемония в честь богов плодородия


Местные девчонки не сводят глаз с красавчика англичанина



Дочь вождя, прекрасная Мауатуа - Теваите Вернетт

Кристиан в раю


А пока Кристиан блаженствует, капитан мечется на раскаленной одинокой постели...


Свежетатуированный Кристиан еще не знает, что тем же вечером капитан заставит его ужинать в полном обмундировании...



Тем временем матросы тоже времени не теряют



А у вождя, похоже, намечается внук или внучка


Трое сорвиголов намечают вылазку на другой конец острова

Коллективный реприманд. А вахтенному Хейвуду еще и тростью по заднице



Беглецы нашлись



Прощание влюбленных


Расправа с дезертирами






Это она сама себя так. С горя.

"От этих романов с туземками все равно один вред, Флетчер"...



А капитана опять потянуло к мысу Горн... Последнее китайское предупреждение мирное объяснение



Все! Мятеж считать открытым



"Я в аду, сэр!"






На лицо ужасные, и далеко не добрые внутри


Свергнутому капитану и его сторонникам придется два месяца добираться до земли на шлюпке без всякого продовольствия




А вернувшимся на Таити уже не рады...


Дочка уплыла вслед за мужем

Кто-то уходит, кто-то остается



Лейтенанта Блая судят за потерю корабля. Но оправдают Один из судей - сэр Лоуренс Оливье


А мятежники нашли новую землю и сожгли за собой корабль



Вот такая история

@темы: "Выстрелы" с монитора