Срифмовалось

Лежало тут у меня вот такое, и к нему теперь подкатилось вот это:
ЖАЛОБЫ НА ПРОГРЕСС
Когда-то в давние года
Влюблялись – и тогда,
Чтоб доказать свой пыл и жар,
Вручали сердце в дар.
Сегодня это все скорей
Похоже на обмен –
И шепчут, забирая в плен,
Возлюбленной своей:
- Ах!.. Обнимите меня, мадам… И я тогда вам дам
Электровилку,
Бельесушилку,
Сокодавилку,
Сервиз и поднос,
Кухню, духовку,
Ванну, кладовку,
Всю меблировку
И с ней пылесос.
И чашки, и ложки,
И ящик для картошки,
Вентилятор, ковер,
Электрополотер,
Ткань с подогревом,
Что дарят королевам, -
И в любом краю
Будем мы в раю.


Когда-то был супруг честней:
Рассорившись с женой,
Он уходил, оставив ей
Дом и достаток свой.
Так было много лет назад…
Теперь не до забав –
Супругу к теще отослав,
Сердито говорят:
- Ах!.. Вернитесь ко мне мадам… Или я не отдам
Электровилку,
Тестомесилку,
Плодосушилку,
Кастрюлю и таз,
Кресло-качалку,
Яйцесбивалку,
Электроскалку –
Они не про вас.
И чашки, и ложки,
И ящик для картошки,
Щетка, вакса, фужер
И кондиционер,
Фен для завивки
Не для такой паршивки!
Не мила вам честь –
Все оставлю здесь:
Электровилку,
Автопоилку,
Вмигморозилку,
Духовку, плиту,
Посудомойку,
Электродойку,
Диванокойку –
И эту, и ту!..
Но не пройдет минутки –
И вот звонок малютки,
И снова смех и шутки,
И снова нежный взор.
Ах, возвращенье, -
Кротость, смущенье,
Тихий разговор…
До следующих ссор!
(Борис Виан, пер.М.Яснова)

@темы: (Про)чтение

---

Стихийное

А вот сборник иронической (и не такой уж иронической) поэзии "Парнасские страдания", тоже около тех же годов, и тоже хорош главным образом своей разветвленностью - там и историческая "кунсткамера", и иностранцы, и пародии, и мэтры, и совсем неизвестные имена. Нравится мне там не очень большой процент, но все равно неймется его выковыривать и тащить сюда - что-то, разумеется, общеизвестное, а что-то, надеюсь, и не столь...

Я – океан, рождающий цунами,
Но это между нами.
А людям говорю, что я рыбак,
Ютящийся у кромки океана
И знающий, что поздно или рано
Цунами нас поглотит, бедолаг.
(Дмитрий Сухарев)

Не жалей аплодисментов! –
праздник наш не беспредельный.
И к тому же – в этом цирке
номер каждого смертельный.
(Мария Аввакумова)

Илюша Френкель – фронтовой поэт,
Однажды мне сказал: - Давай закурим! –
И я курил все двадцать девять лет!
А мы тут о влияниях толкуем,
Напрасно называем имена.
Есенин, Маяковский, Северянин
И Блок не оказали на меня
Столь долгого и вредного влиянья!
(Николай Глазков)

АРГЕНТИНСКИЕ ЧИНОВНИКИ, УР-РА!

Этот – живет на жалованье,
тот – жалуется на жизнь.
Французская булка, дешевая болонская колбаса,
залив Ла-Плата.
Идет, идет пароход.
Сидите и ждите свое «когда»
среди сотен тысяч других «когда».
«Где» - это мы знаем:
(кафе,
ипподром),
дешевый курорт в горах,
и временная работа
в конторе с бесшумными вентиляторами,
и начальников – только пять.
Когда, моя жизнь, когда.
(Хулио Кортасар, пер.В.Андреева)

ШКОЛЬНИК

У Пифагора теоремы.
Колумб Америки достиг.
А у Гомера две поэмы.
И Принц у Золушки жених.
Один проделал путь тяжелый.
Другой нашел свою мечту.
А я? А я бегу из школы
С цветком шиповника во рту.
(Морис Карем, пер.В.Берестова)


***

Звезд насыпало – аж вот так! –
сквозь небесное решето.
- Как зовут тебя?
- А никак.
- Кто ты есть такой?
- Да никто.

В поле – сто дорог и одна.
И любовь одна не причуда.
- А куда же ты?
- В никуда.
- А откуда ты?
- Ниоткуда.

У костра присядь моего.
Подведен итог и черта.
- Что ты ищешь здесь?
- Ничего.
- Что оставил там?
- Ни черта.

На заре журавли, трубя,
в омут канули голубой.
- От кого бежишь?
- От себя.
- А за кем бежишь?
- За собой.
(Сергей Чупаленко)

***

Дедко поет, вырезая игрушки.
Вязнут в вязании пальцы старушки.

«Ну-тка, Анютка, с тобой пропаду –
Слова не вымолвишь в этом году…»

Снова затянет свои нескладушки…
Вязнут в вязании пальцы старушки…

«Ох ты, разохты! Вязать-то вяжи,
Но хоть словечко, старушка, скажи,

Как нескладушка выходит игрушка…»
С лавочки тихая встала старушка.

«Кашляешь шибко, носки вот связала», -
Только всего старику и сказала…
(Александр Швецов)

Рак пятится назад, а щука тянет в воду,
А лебедь в небо рвется, как всегда…
О, сколько раз уже себе в угоду
Меня тянули в жизни: кто куда.
Спасибо старой басне за науку:
Я компромисса в жизни не ищу.
И лебедя, и рака я, и щуку
Упрямо в свою сторону тащу!
(Сергей Семянников)

Не каждый шмель – виолончель,
не каждый грач – трубач,
не каждый спрятавшийся в щель
ночной сверчок – скрипач…
Но и не всяк смычок – сверчок,
не всяк трубач – весенний грач,
не каждая виолончель
поет вот так, как этот шмель.
(Леонид Козырь)

Одним немного – но от бога.
Другим – от чёрта до черта.
Но между теми и другими
Весьма отчетлива черта.
(Владимир Друк)

Есть у писателя свой круг
читателей – так говорят.
Для них не покладая рук
всю жизнь писатели творят.
В своем кругу их ждет успех!
И, вероятно, оттого
иные пишут и для тех,
кто не читает ничего.
(Александр Жуков)

Поцелуи и цветы,
ночи и рассветы
переплавить хочешь ты
в звонкие сонеты.
В общем, ты как тот глупец,
превративший в золото
все вокруг. И наконец
умерший от голода.
(Владимир Ширяев)

Мы ели щи из щавеля.
Вкушать такие щи неплохо
Зимой, в начале февраля:
Хозяйка дома не дуреха!..
А в сентябре от этих щей
Не ощущаю восхищенья:
При изобилье овощей
Щавель – плохое угощенье.
Когда я что-нибудь хвалю,
То знаю цену щавелю.
(Николай Глазков)

С томной Софи на борту пакетбота
Плыл лейтенант иностранного флота.
Перед Софи он вертелся как черт…
И, завертевшись, свалился за борт!
В тот же момент к лейтенанту шмыгнула,
Зубы оскалив, большая акула!..
Но лейтенант не боялся угроз
И над акулой кортик занес!
Глядя на это, в смущенье большом,
Вскрикнула вдруг, побледневши, Софи:
«Ах, лейтенант! Что вы? Рыбу – ножом?!
Фи!»
И, прошептавши смущенно «pardon»,
Мигом акулой проглочен был он!
(Николай Агнивцев)

Унылая и идиотская,
Из окон музыка звучит;
В ней что-то мерзкое и скотское,
А улица – ей что! – молчит.
Но вот и музыка прекрасная
Из окон гордо понеслась,
Но так же улица бесстрастная
К ней равнодушно отнеслась.
И вдруг – мелодия привычная,
Обычная, ни та ни ся…
Очнулась улица кирпичная,
Вот так и продолжать прося!
(Леонид Мартынов)

Кто там
Никого
Это сердце мое стучит
В квартире пустой
Оно так стучит
Рядом с тобой
Там за стеной
Смуглая ручка на ручке дверной
Не шевелись
Постой
Только пальчиком дверь открой.
(Жак Превер, пер. Н.Стрижевской)

СЕМЕРКИ

Женщина, имевшая семь законных мужей, писала семь лет
в известную всем газету статьи о том, как найти
любовь и суметь удержать ее; семь тысяч голодных
девушек в Миссисипи читали эту газету семь лет
и не нашли ни любви, ни мужей.
(Карл Сэндберг, пер. А.Гаврилова)

СУП

Я видел знаменитого человека, и он ел суп.
Я видел, как ложка за ложкой
Он черпал суп.
Имя его в тот день мелькало во всех газетах,
И тысячи разных людей говорили только о нем.

Когда я увидел его,
Он сидел, наклонив свою голову над тарелкой,
В правой руке держал он ложку
И ел этой ложкой суп.
(Карл Сэндберг, пер. А.Гаврилова)

ЛИЧНОСТЬ
(Размышления репортера уголовной хроники
в отделе опознания личности)

Вы любили сто женщин, но всегда имели
лишь один узор большого пальца.
Вы прожили сто жизней, но всегда жили
лишь с одним узором большого пальца.
Вы объехали мир и сражались в тысяче войн,
заслужили все ордена, какие только придумали
люди, но, когда вы вернулись домой, отпечаток
вашего пальца был точно таким же, как и в тот
день, когда вы свой дом покидали и мать
целовала вас на прощание.
Из чрева времен выходят миллионы людей, их ноги тесно
стоят на земле, и они друг другу перерезают
глотки за место, на котором можно стоять,
но нет у них двух одинаковых отпечатков.
Где-нибудь есть всемогущий Бог Отпечатков Пальцев,
который бы мог рассказать, почему это так.
(Карл Сэндберг, пер. А.Гаврилова)

Наполеон на воздушном шаре
Вдруг улетел неизвестно куда,
Сопровождает государя
Старая гвардия, как всегда.
Взял он с собой пушки и порох,
Чтобы устраивать в небе грозу,
И затерялся в воздушных просторах,
К радости всех, кто остался внизу.
(Морис Карем, пер.В.Берестова)

ХУДОЖНИК

Нарисовал художник речку,
Но полотно дало утечку.
Нарисовал он воробья,
Тот улетел, мои друзья.

Он рисовал гиппопотама,
Пока не затрещала рама.
Писал он звезды в высоте –
Прожег семь дырок на холсте.

Тогда решил он на картине
Дверь написать посередине
И через дверь явился в дом,
Туда, где с вами мы живем.
(Морис Карем, пер.В.Берестова)

ОТДАДИМ ДОЛЖНОЕ

Они говорили ему: «Вы сделали хорошее дело, в равной
мере доброе и великое. Открытие Индии. Это
великолепно, - говорили они ему. – Весьма. Но
только извольте, сеньор, а где же золото?»

Они говорили: «Нам это нравится, мы просто в
восторге, по существу, это был бы шедевр. Но вы
не находите, что там слишком много этого самого
принца датского? А впрочем, мало у кого теперь
такой легкий стиль».

«Изумительно, - говорили они. – Кто только вас
надоумил, не мистер ли Орвилл? Или мистер
Вилбур? Но эта ваша машина, она поразительна,
если она только работает. Мы предполагаем
использовать ее для сортировки яиц или для
рекламы».

Все они были добрые люди. Весьма порядочные.
Они не били своих жен. Они ходили в церковь. Они
свято чтили закон.
(Кеннет Фиринг, пер.А.Шараповой)

АМЕРИКАНСКАЯ РАПСОДИЯ

С завтрашнего дня, да, с завтрашнего,
Войдут в моду стилизованные восточные одеяния и
причудливые экстравагантные судьбы;
И честная жизнь, наконец, придет, спустится к нам по
трапу безостановочного моноплана с
хромированными дверками, серебряными
крыльями и прямыми звездными прожекторами;
И серебряный гром погасит молчанье безумия,
Новый неимоверный звук расколет вдребезги
конечный невысказанный вопрос и заглушит
финальную негромкую, но грозную реплику;
Ракеты, ракеты, латинские свечи сигнальных ракет
будут разрываться на каждом углу этой ночи,
заволакивая змейками из огненного серебра
великое ничто, умеющее только ждать,
И будет блестящая, мерцающая серебряная завеса
простираться повсюду, своею непроницаемостью
скрывая от глаз глубину: черный, пустой,
пугающий центр Вселенной, куда падают люди,
когда они одиноки или мертвы,
Больны или одиноки,
Одиноки или бедны,
Истощены, или сведены с ума, или превращены в
дураков, или одиноки…
С завтрашнего дня, да, с завтрашнего, мы начнем наконец жить
И много-много смеяться
Здоровым серебряным смехом,
Хорошо оформленным смехом, снабженным
несколькими простыми инструкциями и гарантией
безусловной честности.
(Кеннет Фиринг, пер.А.Шараповой)

ТЕНДЕНЦИОЗНОЕ

В наш мудрый, просвещенный век
Такое положение,
Что просто честный человек
Достоин уважения.

А если добр он, ко всему,
То здесь суроволицую
Должны мы приставлять к нему
Охранную милицию.

Ну а когда и ум при нем
В придачу к ценным качествам,
То этот образ мы найдем
Подделкой и трюкачеством…
(Виктор Глущенко)

БОГ ПОЭЗИИ

Бог поэзии представляется мне хитрецом.
И на вид – человеком с довольно простецким лицом,
Склонным к пище обильной и к плотской, простите, любви.
И идут к нему толпы, и люди взывают:
- Яви! –
Он дает им игрушки, побрякушки и сласти дает,
И иконку старушке в иссохшую руку сует,
А поклонников бокса кормит он кровяной колбасой,
Томных девушек поит из розы хрустальной росой.
В балаган приглашает тех, кто явно хотел балаган:
- Вам понравились клоуны? Правильно я полагал?
И любитель «клубнички» идет от него, чуть дыша,
Завсегдатай кладбищ говорит: «Отдохнула душа…»
«К черту ветхость традиций!» - ликуя, уходит юнец,
А ревнитель традиций поет: «Модернисту – конец!»
Эта ярмарка слова! Входи и бесплатно бери
Леденцы и галеты, пирожные и сухари,
Мятый ситчик, силон, бумазею, шиншиллы меха
И билет на Цейлон в огнедышащем трюме стиха!
Свист, овации, вопли…
Бог неслышно уходит во тьму,
И спокойные люди приближаются молча к нему.
Отмыкает ларец, и среди манускриптов и книг
Бог сидит. Не хитрец, а премудрый и гордый старик.
Открывается взорам поэзии истинный свет.
Суета за забором затихает и сходи на нет:
Гаснет шар балагана, и паноптикум уж на замке…
Только стук барабана раздается еще вдалеке:
Заперевшись в уборной, все дубасит по коже свиной
Кто-то очень упорный, но и он укрощен тишиной.
Бог поэзии счастлив. Он слышит, как дышит листва.
Ах, великою властью они обладают, слова, -
Только надобно верить не всяким, приятель, словам!
Завтра бог улыбнется: - Что дать Вам, читатель? –
А вам?
(Олег Дмитриев)

ДОСУЖЕМУ ТАЛАНТУ

Не тверди, что ты благ и духовен,
Приводя свой невроз как пример.
Если б каждый, кто глух, был Бетховен!
Если б каждый, кто слеп, был Гомер!
Оставайся простым человеком,
Отправляйся-ка лучше домой…
Если б каждый урод был Лотреком!
Или Байроном – каждый хромой!
Пусть ты любишь в мечтательной сени
Счет вести неудачливым дням,
Но не каждый рязанец – Есенин,
Как не каждый пьянчуга – Хайям…
Правда, все мы ничуть не жалеем
О несбыточно-дивном былом, -
Что не каждый певец был Орфеем
Или просто имел бы диплом.
Хоть отрадно от сладкого сна нам –
Только в жизни такое претит:
Если б каждый лимон был бананом –
У людей бы пропал аппетит.
(Сергей Безлюдский)

БЕЗОБРАЗИЕ!

Одновременно мы звонили:
Он – мне, а я звонил ему.
Пошто нас не соединили –
Так до сих пор и не пойму!

Но, посудите, в самом деле:
От нетерпенья трепеща,
Звонки настойчиво летели,
Во тьме общения ища!

Я после думал, опечалясь,
Что в эти долгих полчаса
Не раз в пути пересекались
Случайно наши голоса!

И вовсе, видимо, не трудно,
Как пряха связывает нить,
Когда желанье обоюдно –
На полпути соединить!
(Николай Карпов)

НАДЕЖДА

Люди к счастью стремятся всегда,
Чтоб впитать наподобие губки,
И находят его иногда
Даже в самой обычной покупке.
Получая посильно за труд
И в надеждах порою старея,
Как детишек, покупки несут,
Полагая, что жизнь – лотерея.
Эта женщина – вся в суету
Окунувшись, надеяться рада,
Что поможет вернуть красоту
Из французской столицы помада.
И в любой человечьей судьбе
Те надежды, конечно, ко благу.
Ну а я покупаю себе,
Как обычно, в избытке бумагу,
И любому из встречных под стать,
Предвкушением радостным греюсь:
Все надеюсь шедевр написать…
Все надеюсь, надеюсь, надеюсь…
(Николай Карпов)

***

Вздох разлуки ударил с вокзала
И задул перед миром свечу.
Ты зачем на прощанье сказала:
«Только свистни, и я прилечу»?

Надоело мне жить подле хлеба
И не быть, а казаться во мгле.
Взял и свистнул в вечернее небо
И заметил: летишь на метле!

На просторе, как гребни морские,
Загибались ресницы твои.
Зеленели глаза колдовские,
Иглы страсти звенели в крови.

Никогда не расстаться с тобою
Даже после последнего дня.
Соскочи же с небес и метлою
Этот мир отмети от меня!
(Юрий Кузнецов)

ЖИЛИ В КВАРТИРЕ

Старый потертый пятак
жил в тридцать третьей квартире.
Старый потертый пиджак
жил в тридцать третьей квартире.

Старый потертый пятак
очень с приятелем сжился.
Старый потертый пиджак
дружбою этой гордился.

Старый потертый пятак
в прошлом был мотом и франтом.
Старый потертый пиджак
некогда был музыкантом.

Старый потертый пиджак
шел иногда прогуляться.
Старый потертый пятак
с ним не хотел расставаться.

Старый потертый пиджак
как-то за гвоздь зацепился.
Старый потертый пятак
с горя в дыру провалился.

Старый потертый пятак
сунули в новые брюки…
Старый потертый пиджак
горько рыдал от разлуки…
(Вильям Озолин)

НИЧЕЙНАЯ НАРОДНАЯ ПЕСНЯ

Вот мчится тройка никакая
Вдоль по дороге никакой.
Никто, никак не напевая,
Трясет ничейной головой.

Там дух ничей. Ничем там пахнет.
И никаковские поля.
Никто не встанет и не ахнет:
Мол, как же так! Ничья земля!

Никто не шевельнет и бровью.
Никто не поведет плечом.
Ничей покой не куплен кровью.
Никто
Не плачет ни о чем.
(Аркадий Тюрин)

ОНИ РАЗБИВАЮТ МИР

Они разбивают мир
На мелкие куски.
Они разбивают мир,
Зажав его в тиски.
Однако все равно,
Мне-то все равно
Еще хватает его вполне!
Еще достаточно мне,
Достаточно, что люблю
Перышко сизаря,
Дальний песчаный путь,
Пенье птиц на заре.
Достаточно, что люблю
Эту листву за стеною,
Каплю росы на листве
И сверчка на стене.
Они разбивают мир
На мелкие куски.
Они разбивают мир,
Но мне хватает его вполне!
Еще достаточно мне –
Еще остается глоточек ветра,
Жизни легчайший шаг,
В зрачках последняя капля света,
Шорох травы в ушах.
И даже, и даже,
Если меня бросают в тюрьму,
Мне хватает его вполне!
Еще достаточно мне,
Достаточно, что люблю
Изъеденный камень камер,
Прутьев стальные ряды,
На которых кровь запеклась.
И даже, и даже
Истертый гнилой лежак,
Набитый трухой тюфяк
И солнечную пыль.
Люблю открытый дверной глазок,
Людей, входящих ко мне
И выводящих меня опять
Мир обрести на миг,
Запах его обрести и цвет.
Люблю эти два столба,
Этот трехгранный нож,
Этот праздник в моей судьбе,
Эту смертную дрожь.
И даже, и даже
Эту корзину, куда вот-вот
Голова моя упадет,
Просто люблю – и все.
Достаточно, что люблю
Эту листву на заре,
Каплю росы на листве
И полет сизаря.
Они разбивают мир
На мелкие куски, -
Но еще хватает его вполне,
Еще его достаточно мне в сердце моем.
(Борис Виан, пер.М.Яснова)

@темы: В Мире Мудрых Мыслей

---

Прелести бумажной литературы

Отсталые слои населения в лице меня уже потихоньку подумывают, не обзавестись ли электронной книгой - потому что так много на меня валится книг, которые или нельзя найти на бумаге, или жаба душит (это о сетературе я уже не говорю), что читать их на работе - значит забросить работу окончательно Пока я думаю, мироздание что-то такое чует и упорно подсовывает мне всяческие сборники, поскольку в бумажной литературе это одна из главных положительных черт. Вот буквально с улицы прибежал ко мне сборник "Мелочи жизни", полный сатиры и юмора 19 века. Конечно, многое известно, но попадается и вообще неведомое, а перечитывается и вовсе на ура. Как же хорошо на данный момент времени читается «Вяленая вобла» - и ежовые рукавицы маячат где-то почти уже вблизи... хотя неуклонно чувствую с героиней душевное родство. Впрочем, из эпохи вальсов Шуберта и хруста французской булки многое хорошо читается, что совершенно не удивительно - чувствуется, в ее темную сторону мы полным ходом назад и направляемся
- и про суть законотворческой деятельности
- и про особенности правоприменения на местах
- и очень жестко про демографию
- и про авторов с виртуалами
- и про замаянную реалом webgirl
- и лишний раз про феномен фиксерства
- и про то, какая зараза эти самые флэшмобы
- а в пироге с околоточным даже не в меру ретивый церковный деятель есть :)
А еще оказалось, что расчудесное предисловие Феликса Кривина к собственному сборнику - это часть его предисловия именно к этому сборнику, и там не только про шутку и правду, но и про всех-всех-всех, образующих сборник, так что категорическим образом утягиваю его в коллекцию :)

Феликс Кривин. Доля шутки – доля правды.
… и смешная же она, Русь-то, не глядя на весь трагизм ее жизни.
М.Горький
У каждой шутки доля правды – такая же, как у правды, нелегкая судьба. У каждой, которая связывает свою судьбу с правдой.
Зачем?
Зачем ей, беспечной дочери вымысла, брать на себя чужие заботы? Зачем связываться с правдой, которая зачастую не приносит радости – ей, приносящей всем только радость?
Правду хотя и уважают, но многие недолюбливают. А шутку любят все, хотя особого уважения к ней не питают.
Вот тут-то и соединяются любовь и уважение, которыми издавна пользуется юмористическая и сатирическая литература. Если больше шутки – юмористическая, если больше правды – сатирическая…
Две неравные части, две равные участи. Две доли в разных значениях: доля-часть, вырастающая в долю-участь.
И тут не забыть бы еще одно родственное слово: участие. Участие – со-действие и участие – со-чувствие.
Не только сочувствие правде, но и содействие правде – вот что поднимает шутку на немыслимую для нее высоту и определяет в конце концов ее участь.
Шутка – любимица общества и держится в нем легко и непринужденно, а правда – что слон в посудной лавке: куда ни повернется, всюду что-то летит. Вот почему она часто появляется в сопровождении шутки.
Шутка идет впереди, показывая слону дорогу, чтобы он не разнес всю лавку, иначе и говорить будет не о чем. Осторожно! Вот сюда можно ступить… А сюда нельзя, здесь все шутки кончаются!
Там, где шутки кончаются, правде рискованно появляться даже в сопровождении шутки. Ее не поймут. Вернее, поймут, но не там, где должны понять, а значительно раньше. И высадят из поезда, не дав доехать до конечного пункта.
Чтобы этого не произошло, шутка наряжает правду в фантастические одежды, будто они явились на маскарад. Жизнь действительно нередко похожа на маскарад: пороки разгуливают в масках добродетели – вот и приходится правде, чтобы их развенчать, самой надеть маску… Точнее – сказку…
«Повисела вобла денек-другой, а на третий у ней и кожа на брюхе сморщилась, и голова подсохла, и мозг, какой в голове был, выветрился, дряблый сделался. И стала вобла жить да поживать».
Вот, казалось бы, сказка, шутка, а какая правда за ней стоит! Конечно, вывяленными мозгами до нее не додуматься, но если мозги здоровые, нормальные, тогда все понятно.
Чехов восхищался смелостью сказок Щедрина. Сатиру всегда ценили за смелость. Иногда за одно это достоинство прощали недостаток таланта и мастерства. И если бы в один прекрасный день смелость сатире вдруг не понадобилась, многие бы в ней разочаровались, не зная, за что ее можно любить.
Впрочем, сатире смелость будет нужна всегда – чтобы не бить лежачего, за что осуждал ее еще Добролюбов, а критиковать тех, кто стоит, и не просто стоит, а стоит у власти.
В сказках Салтыкова-Щедрина правда и шутка существуют как бы отдельно друг от друга: правда отступает на второй план, в подтекст, а шутка остается полновластной хозяйкой в тексте. Но она не хозяйка. Она делает лишь то, что ей правда подсказывает. И прикрывает она собой правду так, чтоб ее, правду, можно было лучше увидеть.
Заслонить так, чтоб можно было лучше увидеть, - в этом и состоит прием аллегории. Скрыть, чтобы выпятить. Затушевать, чтобы подчеркнуть.
Такая это математика: шутку пишем, правда в уме. Поэтому сказка, что бы в ней ни было напридумано, не фантастическая, а вполне реалистическая литература.

У Чехова шутка сливается с правдой, растворяет ее в себе или сама в ней растворяется. Когда шутка растворяет в себе правду, хочется больше смеяться, а когда она сама в правде растворяется, становится грустно, смеяться уже не хочется, хотя нам вроде бы рассказывают смешное. Это у нас пошло еще от Акакия Акакиевича: вроде бы смешной человек и все над ним у Гоголя в повести смеются, а нам почему-то смеяться не хочется. И смешно – и смеяться не хочется.
В рассказах раннего Чехова, во многих рассказах Аверченко, Тэффи, Бухова правда растворяется в шутке до того, что над ней уже можно не задумываться. Поэтому эти рассказы такие смешные: смеешься ведь тем больше, чем меньше задумываешься.
А в рассказах зрелого Чехова шутка растворяется в правде и становится почти совсем незаметной. Попробуйте посмеяться над рассказами «Ванька» или «Тоска». Если у вас получится, плохо ваше дело!

Алексей Константинович Толстой, автор исторических трагедий, баллад, а также исторического романа «Князь Серебряный», написал и шуточную «Историю государства Российского от Гостомысла до Тимашева» - от новгородского посадника девятого века до министра внутренних дел второй половины девятнадцатого. Он довел свою историю до 1868 года, до того самого года, когда бывший начальник и управляющий Третьим отделением был назначен на пост министра внутренних дел (мог ли древний посадник предположить, что история, начатая им, совершит такую головокружительную карьеру?)
Татарское иго автор шуточной истории благополучно прошел, а тут остановился:
Ходить бывает склизко
По камешкам иным,
Итак, о том, что близко,
Мы лучше умолчим.
Он не зря употребил местоимение «мы»: умалчивал он не без посторонней помощи. Его шуточная «История» была напечатана только через пятнадцать лет – через восемь лет после смерти автора.
История – дело нешуточное.
Призыв умалчивать о том, что близко, не был, однако, поддержан современниками, и уже год спустя после написания «Истории государства Российского…» Салтыков-Щедрин пишет «Историю одного города», повествующую как раз о том, что близко. («Мне нет никакого дела до истории, я имею в виду лишь настоящее», - писал по этому поводу сам Щедрин).
А.К.Толстой тоже не умалчивал о настоящем, о чем ярко свидетельствует его сатира «Сон Попова», напечатанная через семь лет после смерти автора.
А все его трагедии были опубликованы при жизни.
В литературе трагедиям всегда везло больше, чем шуткам. То, что для трагедии было шуткой, для шутки нередко становилось трагедией. Потому что за шуткой стояла правда. Не историческая, а современная. А за трагедией – только историческая. Да и то не всегда.

Знаменитый Козьма Прутков, одновременно и автор, и сатирический персонаж, созданный фантазией А.К.Толстого и братьев Жемчужниковых, имел единомышленника и собрата по духу – генерала Дитятина.
Генерал Дитятин тоже сочинял, но предпочитал устное творчество. Он сочинял экспромты – тосты, юбилейные поздравления, а также речи, сказанные при различных событиях, - например, при освящении танцевальной залы в дирекции императорских театров. Некоторые его слова, как и слова Козьмы Пруткова, стали крылатыми: «Солдат создан не для войны, а для караульной службы», «В России всякое движение начинается с левой ноги, но с равнением направо»…
Сочинил эти слова, как и самого генерала Дитятина, автор и исполнитель устных рассказов Иван Федорович Горбунов. Многие его рассказы до нас не дошли, но отдельные крылатые фразы долетели: «Ндраву моему не препятствуй», «От хорошей жизни не полетишь»… Или вот это… На уроке истории учитель диктует: «История мидян… история… мидян… точка и подчеркнуть. С новой строки: введение в историю мидян… Точка и подчеркнуть. С красной строки: история мидян… история мидян… темна и непонятна… темна и не-по-нятна. С красной строки: конец истории мидян. Точка и подчеркнуть». Вся эта история сохранилась только в одном крылатом выражении: «История мидян темна и непонятна».
Юмор помогает словам обрести крылья. Из нескольких сценок Горбунова крылатых слов до нас дошло больше, чем из всех романов Гончарова, а из произведений Салтыкова-Щедрина – больше, чем из произведений Тургенева, Достоевского, Льва Толстого вместе взятых. И какие это крылатые слова! «Головотяпы», «пенкосниматели», «государственные младенцы», - каждое – законченное художественное произведение.

Приезжий Сельдяев в одноименном рассказе Аверченко, когда ему показывают Петербург, остается равнодушен к самым невероятным столичным историям, но оживляется, лишь речь заходит о его родном Армавире.
Провинция!
Ярославский вице-губернатор никак не мог понять, в чем состоят заслуги педагога Ушинского. Почему о нем нужно писать в газете? Но услыхав, что Ушинский начинал свою деятельность в Ярославле, вице-губернатор вздохнул с облегчением: с этого нужно было начинать!
Именно с этого нужно начинать, когда говоришь с псковским вице-губернатором о Пушкине, с тульским – о Толстом, с архангельским – о Ломоносове.
Провинция!
Провинция гордится только своим, а все остальное оставляет без внимания. Это ей помогает не падать в своих глазах. Но есть и у нее свои трудности. То, что трудно в столице, в провинции трудно вдвойне. Например, указ 1865 года, отменивший предварительную цензуру в Петербурге и Москве, сохранил ее в провинции. И цензура эта дважды запрещали сборники стихов земляка ярославского вице-губернатора замечательного поэта Леонида Николаевича Трефолева. Разговор вице-губернатора об Ушинском – это с ним, с Трефолевым, разговор.
Нигде на человека не нагоняется столько страха, как в провинции. «Мир поэзии не тесен, но в кутузке очень тесно» - так здесь формулируется свобода творчества.
Тесно было в кутузке, тесно было в провинции, хотя провинция намного шире, чем столица. Но столичных поэтов не называли ни московскими, ни петербургскими, а Трефолев даже после смерти остался «ярославским поэтом», с трудом пробиваясь в литературу из своей географии, между тем как песня его «Когда я на почте служил ямщиком» гуляла по всей России.

Идут шутка с правдой рука об руку, деля одну судьбу на двоих, и уже, глядишь, шутка тоже у кого-то вызывает неодобрение, иногда даже большее, чем сама правда. Потому что не каждому видно, какая правда за ней стоит, а когда не видно, предполагаешь самое худшее.
После покушения Каракозова на царя в числе прочих опасных лиц были арестованы два поэта-сатирика: Василий Курочкин и Дмитрий Минаев. Они уже и раньше находились под присмотром полиции, а после выстрела Каракозова на два месяца были заключены в Петропавловскую крепость.
Так редакция сатирического журнала «Искра» частично переместилась в Петропавловскую крепость, но работу не прекратила. И редактор журнала Курочкин тут же, в крепости, в эпиграмме на председателя следственной комиссии Муравьева недоумевал: «Сто человек ты запер в казематы. И мало все тебе, все мрачен, как чума, ты!» На что Муравьев – тут же, в эпиграмме, - ему отвечает, что он заморил бы и сто тысяч в крепости, если б Каракозов не промахнулся.
И не поймешь: то ли радуется жандарм, что Каракозов промахнулся, то ли сожалеет, что не удалось заморить сто тысяч в крепости. Поди догадайся, какая правда за этой шуткой стоит.
Но логика жандарма понятна: литература воздействует на читателей, читатели стреляют в царя. И хочется заморить всех – и тех, кто действует, и тех, кто воздействует.

«Из событий, явлений и веяний, особенно сильно повлиявших на меня… я должен упомянуть встречу с Вл.Соловьевым..» - пишет Блок в «Автобиографии».
Нет, они не разговаривали. Блок видел Соловьева издали, совсем недолго, несколько минут. Но остались в его памяти длинная фигура, стальная грива, долгий сине-серый взгляд…
Больше Блок с ним не виделся, но и не расставался. С его стихами, статьями, с единственным этим воспоминанием.
Он называл Соловьева своим учителем.
Владимир Соловьев, поэт и философ, открыто выразивший сочувствие осужденным на казнь участникам убийства Александра Второго, приковал к себе внимание не одного Блока. Достоевский писал с него Алешу, а по другому свидетельству – Ивана Карамазова. Какой же была эта личность, вместившая две такие несовместимости!
Он был прекрасный лирический поэт…
Дождались меня белые ночи
Над простором густых островов…
Снова смотрят знакомые очи,
И мелькает былое без слов… -
… но не чуждался юмора и даже сатиры:
Уж мальчики, резвясь, бросают к черту книжки,
Пример с городовых берут профессора.
Под розгою в руках у земского ярыжки,
Довольный участью, холоп кричит: ура!
Алексей и Иван, задушевность и насмешка, два полюса, соединенные в одном, носящем имя Владимира Соловьева.
Полюса для того и существуют – для соединения. Что стоит радость без грусти, вера без сомнения, сила без доброты?

В письмах Чехова к разным лицам то и дело встречается упоминание о Билибине: «Познакомился с Билибиным…» «Познакомьтесь с Билибиным…» «Здоров ли Билибин?» «Что поделывает Билибин?» И опять: «Что поделывает Бибилин?» И наконец: «Авось мы с Билибиным золотых медальонов дождемся».
Виктор Викторович Билибин, тихий, молчаливый чиновник управления почт и телеграфа, в свободное от этой работы время редактировал юмористический журнал. Это он-то, «вялый и скучный», по характеристике Чехова, «немножко сухарь и немножко чиновник», но – опять же по характеристике Чехова – «большой талант», «остроумнейший», «неиссякаемый»…
Чехов его любил и даже кое-что написал с ним в соавторстве. Он не раз рекомендовал Билибина друзьям как очень порядочного, заслуживающего доверия человека.
Билибин был правой рукой самого Лейкина.
Это сейчас Николай Александрович Лейкин полузабытый писатель, а в то время он был очень популярным и читаемым. По статистике самарского фельетониста Иегудиила Хламиды (М.Горького), среди самарских канцеляристов Лейкина читали в два раза больше, чем Тургенева, почти в два раза больше, чем Чехова. Молодой Чехов в письме к брату ссылался на авторитет «самого Лейкина».
Билибин, помогавший Лейкину редактировать журнал, волей случая оказался в центре юмористической журналистики: он родился в год рождения журнала «Искра», умер в год рождения журнала «Сатирикон». Всю свою жизнь Билибин посвятил журналу «Осколки».
Журнал «Осколки» не был таким острым, как «Искра», не был таким смешным, как «Сатирикон».
Но он дал миру Чехова.
А Билибина он не дал. «Талант у него большой, - писал Чехов, - но знания жизни ни на грош, а где нет знания, нет и смелости».

Опять эта смелость! Никак без нее в сатире не обойтись. Она должна быть смелой – шутка, которая скрывает за собой и одновременно открывает читателю – правду.
Она должна быть смелой и острой. Не зря Аркадий Аверченко начинал свою литературную деятельность «Штыком» и «Мечом» - так назывались журналы, которые он редактировал, а точнее – писал, вырабатывая стиль будущего знаменитого юмориста.
Он наточил _штык_ и _меч_ для главного дела своей жизни. Он создал журнал в себе, а себя – в журнале. И дал ему имя: «Сатирикон».
В трудные для России годы реакции журнал был на стороне России, а не реакции. Но пресловутая «свобода печати», которую называли то «свободой от печати», то «свободой пищати», все свои силы обрушила на этот журнал, единственный сатирический журнал, уцелевший в годы реакции.
И он постепенно отступал – то ли под напором реакции, то ли под напором собственного головокружительного успеха, который требовал от него смеха, одного только смеха – и больше ничего. И по мере того как мельчали объекты его сатиры, мельчала и она сама, отходя на удобные позиции безопасного, бездумного юмора.
На смену «Сатирикону» пришел «Новый Сатирикон», но новое это было старее, чем старое. Юмор быстро стареет, когда его покидает мысль.
А по возрасту они были все молодые. И самый старший сатириконец был самым молодым…
Потому что был этот сатириконец женщиной.
Теперь, по прошествии более чем ста лет, уже можно сказать, что Надежда Александровна Тэффи (Бучинская) родилась в 1876 году и была на пять лет старше самого редактора – Аркадия Аверченко. По примеру своей сестры, известной поэтессы Мирры Лохвицкой, она начинала со стихов, но потом перешла на прозу – хотя женщины, как показывает опыт, обычно не переходят на прозу: лета, которые, по выражению Пушкина, к смиренной прозе клонят, не имеют власти над женщинами.
Родившись за двадцать четыре года до двадцатого столетия, она умерла за двадцать четыре года до собственного столетия и пережила всех сатириконовцев, хотя они были моложе ее.
Может быть, потому, что смеялась она не так громко.
Юмор Тэффи – думающий, сострадающий, а иногда и страдающий, чего почти нет у Аверченко периода его расцвета, когда его называли королем юмора.
Король смеялся. Это он потом загрустил. Когда потерял и успех, и славу, и родину…
И это было как нож в спину. Дюжина ножей.
Названия его книг – словно вехи на его жизненном пути: «Веселые устрицы» - «Зайчики на стене» - «Позолоченные пилюли» - «Сорные травы» - «Волчьи ямы» - «Кипящий котел» - «Отдых на крапиве» - «Рассказы циника».
И еще очень много книг. И много журналов. А всей жизни – сорок четыре года.
Возраст Чехова.
Тэффи сказала о нем: «Он русский чистокровный юморист, без надрыва и смеха сквозь слезы. Место его в русской литературе свое собственное, я бы сказала – единственного русского юмориста».
Гоголь и Чехов не были русскими юмористами. Они были русскими писателями.
Самый молодой из сатириконцев, Аркадий Бухов, родившийся в год смерти Салтыкова-Щедрина и Минаева и, словно спеша заменить их обоих, писавший и смешную прозу, и смешные стихи, - однажды в своем рассказе отметил: «Каждый смеется, как может. Особенно когда ему хочется плакать».

Ах, жизнь полна суровости.
Заплачешь над судьбой:
Единственные новости –
Парад и мордобой.
Поэт, пришедший к этому смешному и грустному выводу, был до того скромен, что даже стеснялся быть собой, а потому нацепил на себя маску распоясавшегося, наглого обывателя. Вместо того, чтобы держать объект сатиры на расстоянии, соорудить из него какого-нибудь Козьму Пруткова или генерала Дитятина, он нацепил его маску на самого себя. Он вложил в него не чужую, не придуманную, а свою собственную душу! В сатирический образ – собственную душу!
Он смеялся над тем, чего следовало бояться. И смеялся тогда, когда было совсем не смешно. А когда было смешно – не смеялся.
Он ушел из «Сатирикона», который не решался больше смеяться над несмешным, предпочитая смеяться над смешным, - что подходит юмору, но никак не сатире. Задача сатиры – несмешное делать смешным. Даже страшное делать смешным.
Вероятно, он и тут не был собой, потому что совсем не боялся страшного.
И когда он ушел на войну – маленький, тщедушный, самый невоенный из всех сатириков, может быть, за все времена, - причем ушел добровольцем, - разве он был собой? Он был солдатом, героем – но только не собой.
Потом, в эмиграции, вдали от себя, потому что себя он оставил в России, он, конечно, не был собой. Там, вдали от себя, он вспоминал свою жизнь, свою литературную работу. Она начиналась в Житомире, где его выгнали из гимназии и приютили в плохой провинциальной газете, которая платила своим сотрудником не деньгами, а контрамарками в плохой провинциальный театр. Ему всю жизнь платили чем-то не тем, словно не ему, а кому-то другому. Потому что он стеснялся быть собой.
Он жил в эмиграции, оставаясь при этом в России. И однажды, проходя по чужой, заграничной улице, он бросился тушить чужой, заграничный пожар. Разве он был пожарником? Он был всего лишь случайный прохожий. Но он помог погасить пожар.
А потом пришел домой и умер.
Не дома, конечно, потому что жил он в чужой стране.
Но умер он по-настоящему.
Его звали Саша Черный. Кто-то мог бы подумать, что он и тут не был собой, потому что это был его псевдоним, а настоящее имя – Александр Михайлович Гликберг. Но все знали его как Сашу Черного. И только под этим именем он мог быть собой. И русская девочка в нерусской стране спросила у писателя Куприна: «Это правда, что больше нет моего Саши Черного?»
Но Куприн ей ответил, что ее Саша Черный есть, потому что человек умирает, как умирают листья на дереве. А само дерево остается, и Саша Черный будет еще долго жить, потому что сделанное им сделано навсегда и овеяно юмором, который сам по себе бессмертен.

Бессмертен юмор. И тем бессмертней, чем трудней и смертельней времена, чем неблагоприятней они для юмора.
А они бывали весьма неблагоприятными. Потому что доля шутки – доля правды.
И бывало шутке трудно, и бывало невесело. Как правде.
И запрещали ее, и гнали, и преследовали. Как правду.
И отправляли в ссылку, и заточали в крепость. Как правду.
И притесняли, третировали, зажимали ей рот.
Времена ведь, как люди: они любят посмеяться над другими временами, но не терпят смеха над собой. Время Щедрина охотно смеялось над временами Гоголя, время Чехова – над временем Щедрина. И даже заявляло, что ему нужны Щедрины. Не Чеховы, не Аверченки, а именно Щедрины.
И оно их имело. Потому что и Гоголь, и Чехов, и Щедрин смеются и над грядущими временами. Какое время ни наступит, сатирики прошлого смеются и над ним.
Вот почему юмор бессмертен.
Когда у старика Демокрита спросили, как он понимает истину, он ответил коротко:
- Я смеюсь.
Мелочи жизни. Русская сатира и юмор второй половины XIX – начала XX века. Издательство «Правда» (ага!), Москва, 1990.

@темы: Коллекция предисловий, В Мире Мудрых Мыслей, (Про)чтение

---

И только не спрашивайте, почему именно...

Так вот, по итогам предыдущего поста, все на свете бросив, пересматриваю "Графиню де Монсоро" разлива 95 года. Точнее, смотрю практически впервые, потому что тогда у меня по времени не складывалось, на экране удавалось застать какие-то урывки. Но я помню этот нежданный выброс адекватности среди кинохаоса девяностых годов, авантюрные во всех значениях слова проекты, когда оказалось, что не совсем еще померли традиции советской (в лучшем смысле) бережной экранизации с минимумом отсебятины и максимумом вдумчивости. А там ведь не только грамотный кастинг, там сценарий и ах, какой саундтрек... и общая слаженность, блюдо редкое даже в теперешнем кино.
Параллельно заглядываю в книгу - оказывается, у Дюма, в этой-то бешеной скачке по страницам, можно подчас останавливаться на _отдельных предложениях_
Тогда он начал богохульствовать, как язычник, и крушить все, что попадалось ему под руку. Это была фамильная черта, и в Лувре к ней привыкли.
Прямо так и вижу ко всему привычных лувровских обитателей, даже уши в процессе не затыкающих
У его ног Келюс и Можирон плели коврики из лент, что в те времена считалось одним из самых серьезных занятий для молодых людей. Некоторым счастливцам удавалось подобрать искусные сочетания цветов, неизвестные до тех пор и с тех пор оставшиеся неповторенными, и сплетать коврики из двенадцати разноцветных ленточек.
Вот писали бы в учебниках по истории, какие фенечки в какую эпоху было модно плести, а то все про политику да про королей, иногда непонятно, как люди жили Ах да, про короля еще википедия позабавила:
В 1573 году посол Венеции в Париже Морисони писал о роскошных одеждах принца, о его почти «дамской деликатности», о его серьгах в каждом ухе. «Он не удовлетворился одной серёжкой в каждом из них — ему нужны двойные, украшенные драгоценными камнями и жемчугом…»
Пра-авильно, а вот носил бы нормальные сережки, как все люди, так и не говорили бы про него невесть что

говорю про перечитывание через эн лет, показываю про дикий брейк-данс 16 века

Хотя в соответствующем возрасте все, о чем Дюма там весь изнамекался, проносилось мимо меня аж со свистом - в основном потому, что чтение было неосмотрительно начато трилогию с "Сорока пяти", и за это время Генрих своим нытьем успел меня основательно достать, как и неэффективным состоянием управления большой Францией на фоне эффективного управления маленькой Наваррой, и двумя сотнями мильонов, разумеется, тоже. И вообще, автор сих строк следил, ясное дело, за Бюсси (хотя при этом не столько за Дианой, сколько за врачом Реми - что тоже понятно, тот в "Сорока пяти" такой внушительный и загадочный, и вообще интеллигентной профессии среди всех этих вояк, и аква-тофану получил _опытным путем_, наш человек, и гада врага Монсоро вылечил, что вообще респектище ) Ну и, еще более ясное дело, болел за анжуйцев, ибо мушкетером надо быть просто потому, что их четве­ро, а гвардейцев — сорок (четыреста?).
А сейчас для меня самый поучительным моментом во всем повествовании оказалось, что и дошкольники порою поступают как герои и миньоны, какие они ни есть (ну их, эти сережки, но вчетвером на одного!!!) - и те бывают иногда на людей похожи. Это с выносом за скобки, что предстоящее мероприятие, по сути, дикость и неразумная трата генофонда, правильно их Ришелье укоротил. Но тем не менее. Я, конечно, тоже со своим цитатным маньячеством превышаю все нормы - мало мне длинных цитатных постов, начинаю таскать сюда и видеоцитаты. Но просто чтобы не лазать отдельно за этим марлезонским балетом на двенадцать минут, когда в первой части они там утверждают идею монархии, а во второй части, совершенно без паузы, по сути разносят эту идею вдребезги, потому что они за короля, конечно, в бой, но он им при этом не указ :) И как он их пытается от этого дела отбить, раз за разом новыми тактиками, но заклинание "фиг-тебе-а-не-подвиг" упорно не желает работать. А его материнские чувства и в целом-то довольно трогательны
video.yandex.ru/users/fleeting2005/view/1/#
Кстати насчет балета и насчет дикости - меня чуть было не убило приступом исторического любопытства, потому что танцы в первой серии смотрятся очень аутентично. Но нет, Сеть сжалилась надо мной и выдала, что этот танец с саблями придумал Сергей Виноградов, а еще что он ставил "Пену дней", и мне теперь ужасно интересно, как Это к учету, что меня никогда не завораживала дикость и выплески тестостерона, а вот поди ж ты
video.yandex.ru/users/fgpodsobka/view/25/#

@темы: (Про)чтение

---

Тяжеловесно развлекаюсь

Да,  Lory (aka stature) осалила меня флэшмобом страшно сказать когда. Но поскольку из этого дела у меня стали вытекать последствия, и вообще в порядке ауточелленджа (обычно я ни на что такое не отзываюсь) - вот как получается, когда в визуальных проектах участвует, кхм, антоним визуала Можно было бы найти картинки побольше и значительно эффектнее, но... мне занадобились эти.
1) Запостить фотографию любимого мужчины - актера, певца, политика, шоумена и проч.
"Вы любите ли сыр?" - спросили раз ханжу... (с) В том смысле, что с любовью у меня… м-да. Ну вот пусть будет лицо, на которое я могу смотреть бесконечное время, как на огонь и на воду…

(особенно на Питера О'Тула именно этого периода, с проявившимися морщинами и с амплуа эксцентричных гениев)
а вот пусть будет лицо, на которое я долго смотреть не могу, как на яркий свет

(Евгений Дворжецкий, в данном случае выковырянный из "Ломоносова" без парика)
2) Запостить фотографию мужчины, которого он(а) не переносит.
А, вот это с радостью. Мало того, что фигней, по моему мнению, занимается, и вообще, можно сказать, олицетворяет, так он еще начинал с того, что будил меня по утрам. Просыпаться в этот мир на его фоне мне никак не хотелось.


(Андрей Малахов, лицо из ящика)
3) Фотографию кумира детства.
Ну вот. Опять все сложно (представляете себе, как кондовый бальзак творит себе кумира? правильно, он это дело окружает частоколом из скептицизма и мантры "это иллюзия, на самом деле все иначе"). И опять два варианта:
1) неточно по обеим сторонам определения, но правда - включая кадр, с которого все началось

...из глюковейшей питерской истории, которая попалась мне на очень правильном этапе жизни - как раз впервые возникал вопрос, что делать с реальностью, чтобы она не исчерпывалась обыденностью; предложенный вариант мне шарахнул в самую точку Потом оказалось не только то, что фильмов с Андреем Мироновым еще великое множество плюс театр, но и то, что совсем другой из них, не менее глючная средневековая великоримскоимперская история (ну хорошо, ну сказочная, но ведь как исторично!), меня уже несколько лет как перетряс с не меньшим эффектом, только там титров не было. В общем, предполагаемое детство еще длилось долго и не то чтобы когда-то завершалось
2) не такая правда, но точно - только какая уж там фотография…

(Зато было почти настоящее фанатение, с припряганием родных и близких к фанарту (а то у меня руки как растут криво, так и во втором классе росли). Правда, родные характеризовали кумира как "этот тип со здоровым подбородком" Зато мне довелось услышать этого Филеаса Фогга на трех языках, и ни разу не удавалось посмотреть последнюю серию. Разве только во сне - в бесчисленных вариантах
4) Открыть любой поисковик и запостить первую попавшуюся фотографию любого мужчины.
Одна-ако, какие они нонеча пошли, рэндомные мужчины по запросу "мужчина"

(между прочим, живет на сайте sterva24.com )
5) От  Lory (aka stature) вопрос: вы с мужчиной пять лет будете жить на необитаемом острове. Только он, вы, тропические фрукты и океан. Кто этот мужчина?
О, тут без вариантов, хотя наглость, конечно, беспредельная


Ну кто, кроме Сайреса Смита, может ассоциироваться у меня с островом? А никто, потому что мне на необитаемом острове нужна именно его необитаемость - и при этом минимальная пригодность для жизни Поэтому мне нужен опытный человек, с которым вместе (да, я ему пригожусь, я буду пахать!) быстренько обустроим жизнь, разойдемся по углам, поддерживая сигнализатолько на случай экстрима - так что как-нибудь проживем
(Мне все это было очень весело, пока не обнаружилось, что Сайрес Смит - это не только Алексей Краснопольский, он еще бывает вот какой

(а я ж на Кайла МакЛахлена тоже могу смотреть как на огонь и на воду - но на остров, конечно, не вариант, я вообще с тем, что мне нравится, рядом быть не умею
5. 1. Вопрос от меня: Есть ли такой мужчина в литературе или в истории, которого вам хотелось бы увидеть на экране - предполагаемый кастинг?
Собственно, полно таких у меня, но я сделаю выбор хоть сколько-нибудь нетривиальный.

Пусть будет Эвбулид из «Колесницы Гелиоса»,которой обязан названием мой дневник. Простой древний грек, периода победы Рима над Грецией, средних лет, вовсе не привлекательный внешне и с брюшком, попавший в водоворот обстоятельств… но у него есть несколько хороших выборов в таких ситуациях, где можно было бы сделать выбор куда худший. И повествование мне само по себе нравится, оно для старшего школьного, но разветвленное и интересное. А в роли видится Владимир Ильин - примерно вот такого разлива


Осаливаю:  Diatel,  Сам себе королевство,  Иньян - разумеется, все добровольно, а если случилось страшное и я еще больший тормоз уже участвовали в этом, то просто ссылочку дайте

@темы: Вслух про себя

---

К слову...

... если кто-нибудь не сочтет за труд навести меня еще на что-нибудь по теме второй мировой, желательно за пределами нашей страны и за пределами фронта, по возможности - в среде обычных людей (чтоб не сказать, обывательской) при условии существования фашизма, заранее благодарю
Когда-то меня ставил в тупик вопрос, как это стало возможным. Теперь, пожалуй, больше я недоумеваю, как это стало возможным прекратить. Но оба аспекта по-прежнему интересуют. (Если считать интересующимся человека, который даже "Гибель богов" пока не смотрел...)

---

К вопросу о портретах

Ну, пусть и история у меня сегодня будет с той же войны. Тем более – с оккупированной территории. Жил-был на этой самой территории один советский пионер, то есть не один, конечно, а с семьей, да еще с одной семьей, да еще с немецким оккупантом, и все в одном доме. Немец, хоть был и оккупант, но жильцом был приличным, не скандалил, не тиранствовал, даже склонен был иногда расчувствоваться. А однажды советский пионер заглянул к нему в комнатку и увидел там на стене карикатуру на самого фюрера. Ну, то есть все как у Кукрыниксов: глаза выпучены, рот разинут, вид безумный и истеричный.
Советский пионер Тельмана помнил и про «Рот Фронт» слышал. Поэтому вскоре к немцу пришел представитель советского подполья и начал его аккуратненько прощупывать на предмет сотрудничества. Неизвестно, чем бы дело закончилось, но тут зашло к немцу начальство, сообщило очередной приказ, и под конец беседы оба повернулись к лицу фюрера, щелкнули каблуками и сказали: «хайль Гитлер!» И карикатура на стене вдруг перестала быть карикатурой. Совсем. А стала почти священным изображением.
Выводы просты и много раз уже приводились: если хочешь завести у себя фашизм, первым делом убирай критическое восприятие действительности. И в обратном порядке, конечно.
А«Присутствие духа» Макса Бременера - вообще интересная вещь. Там про жизнь на оккупированной территории. Про то, как сбывается самое худшее, чего и представить-то было нельзя, и пределы возможностей сужаются до того, что давят на грудь, а моральные рамки, наоборот, расширяются. У одних - слегка, у других - до бесконечности. И про «но все же», конечно.
А еще там по радио звучит такое четверостишие:
Меня теперь не умиляет Гете,
Не радуют ни Уланд и ни Тик,
В любых варьянтах сквозь немецкий стих
Мне слышится угрюмый шаг пехоты…
Я знаю, что это далеко не самое страшное из предлагаемого. Но все-таки, по-моему, это из страшного предлагаемого. Просто потому, что объединяющих факторов вообще не так уж много. И даже они иногда не работают.

@темы: Притчи из школьной библиотеки

---

Две легенды из жизни

Под это дело (про вторую мировую) у меня даже эта старая запись задействовалась. Просто выкладывать ее под грифом "что ж я за балда" как-то было не того... А я ведь на самом деле балда - два с лишним часа любоваться

лицом

лицом

и не узнавать его в другом виде все другие два с лишним часа

вот здесь

А между фильмами нечто общее все-таки есть – невероятные истории, которые тем не менее выросли из реальных событий. Да, в папессу Иоанну я тоже верю (хотя и вряд ли так, как описано в сценарии) - потому что на пустом месте известный ритуал посвящения в папы вряд ли возник бы. Конкретные обстоятельства – это другой вопрос, но некоторые мне понравились. Когда среди правил возникает исключение, его куда легче объяснить безалаберностью или коррупцией, чем талантом протагониста. И сумасбродный начальник церковной школы, вздумавший притащить женщину не только в постель, но и в ученический состав, смотрится, пожалуй, логичнее, чем юная школьница с небывалыми конспиративными способностями. (Ну да, это говорит человек, выросший на "Последних Каролингах" Тем более что внешность Иоанны Вокалек позволяет ей быть убедительной. Конечно, в целом все это феминистически-либеральная... но хоть не сказка, а легенда, потому что книжным червЯчкам тоже нужны свои легенды. Да еще и с верным рыцарем, который за столько лет не потерял интереса к героине, при всей ее нестандартной внешности и ученых замашках. А еще понравилась процедура демократических выборов папы - называется, нежданно-негаданно, все настроились на взяточный порядок, а народ взял да проголосовал...
кадры
Другой же фильм - тоже реальная легенда, и она как раз тоже вяжется ко второй мировой, и что мне она до этих пор не попадалась, в этом целиком моя безалаберность, потому что замечена была в видеопрокате в глубине девяностых. То, что героини влюбились друг в друга, это само по себе меня бы тогда не зацепило, но тема обычных людей в среде нацистского Берлина - это да.
А потом видеопрокаты исчезли с лица земли, и найти удалось только вот недавно... в начале года. В процессе поисков очень повеселила аннотация к фильму.
Lilly Wust is a Nazi super-mom who won a government award for producing four "racially pure" Aryan sons for the fatherland. Felice Schragenheim is a gutsy, risk taking assimilated German Jew who works as a journalist at a Nazi newspaper by day and the Jewish underground by night.
откуда
На самом деле Лилли - мама не очень-то супер, и, хотя дала нации четырех детей, она не очень-то компетентна в умении быть образцовой матерью и хозяйкой, и это чувствует, а еще ее близорукие глаза слишком нежно и напряженно всматриваются в жизнь, и может показаться, что она ограниченная овечка, но это не так, совсем не так. А Фелиция - не образцово-показательная отважная подпольщица, и в ней многое выжжено, и она может уходить по улице на каблуках от погони, но не бежать, ни в коем случае не бежать, и может показаться, что ей не больно ступать по осколкам разбитых ею сердец, но это тоже не так. Одна - нежная голубка, другая - пламенная жар-птица, но это тоже больше из разряда художественно оформленных высказываний. А эта история куда меньше заключена в рамки "художественного оформления", чем первая, но это правильно, и что здесь криво - это как в жизни криво. Они все там делают глупости и неправильности, не садятся на нужные поезда, появляются в ненужных местах, и в первой интимной связи между героинями, бывает, главное - не заплакать от страха. И когда одна сообщает другой, что вся ее жизнь теперь принадлежит ей, а для той это не радость, а ужасный стресс, выход из системы «никто никому ничего не должен», в которой та привыкла жить. И стайка девушек, выброшенных из жизни за неправильную нацпренадлежность, которые зарабатывают себе вид на жительство, снимаясь для порнографических открыток, что не столько позорно, сколько забавно. И супруг, вернувшийся с фронта и застающий по всей квартире масштабную оргию вповалку, и который после этого супругу даже не убил. И любительские фотографии друг друга на природе у воды, все равно что обычное добропорядочное семейство. Через час после этого их жизнь разлетится вдребезги. Через много лет после этого одна главная героиня и второстепенная (ох, уж это "второстепенное", совсем неподобающее определение) встретятся в доме престарелых. А вторая главная, вечно юная, останется жить в памяти - каждой из них и их вместе - потому что она ведь очень жадная до жизни, ей обязательно надо все, все и сразу...
кадры

@темы: Культпоходное

---

И еще одна нить...

И к войне, и к миру, где возможен не только трагифарс - "Зеленый король" Сулицера, на которого  Джуд через энное время меня навел - не то чтобы трагедия, но вполне себе эпос о нормальном сверхчеловеке. Да ну что вы, какая там белокурая бестия. Совсем наоборот. Все та же вторая мировая в детстве прошлась по нему катком лагерей, полностью выжгла вокруг него социальную почву со всеми корнями, расстреляла и бросила в кучу трупов... а выбирался - это он уже сам. Потому что ему было много дано, с него было много спрошено, и он не считал, что его кто-либо победил. Затем было еще много перемещений в пространстве, слишком рациональных для скитаний и слишком непредсказуемых для путешествий, тренировка боевика, самообразование, наращивание контактов, пребывание в среде агрессивных индейцев, непостижимо масштабные и закрученные операции с финансами и недвижимостью, возможность испытать преданность и возвратить ее обратно, возможность проникнуть в мир безумия и заговорить на его языке, возможность испытать любовь, возможность испытать ее потерю, возможность испытать смерть - не насовсем, ровно столько, сколько надо, чтобы разрушить эффект от потери, - постепенное завладение всеми возможными черными, белыми и прочими рынками, постепенное разрастание ресурсов и контактов, и стягивание их к единой цели, и финальный удар по ветряным мельницам, с давно предсказанным, но не-об-ходимым финалом...
В этой истории происходят поразительные вещи, и если бы автор или герой был чуть несдержаннее, она вышла бы, наверное, "жареной". А так, как есть, когда все страсти кипят где-то глубоко внутри - иногда чуть ли не тыркаешься в Сеть за ссылкой на реальные факты
А еще это - да, про этику, это я такой механизм, что так пересказываю - хотя все рационально, эффективно и построено на полном задействовании личностных ресурсов, включая способность не останавливаться перед нетривиальным - собственно, без никакого "хотя", потому что обычно "путь наверх" и "сплетание сетей вокруг мира" измеряется количеством злодейств, а здесь про то, что при полном задействовании это не всегда обязательно.
А еще - все-таки долго мне еще будут аукаться авантюристы Мальро, не прикрепленные ни к профессии, ни к стране, ни к какому-либо социальному слою. Здесь это уж совсем доходит до предела, до отсутствия всяких документов, способных прикрепить к чему-либо - в сущности, до создания собственной страны, и опять без подтверждающих документов. И в целом как-то так:
"Свободный человек, если он неспособен до конца воплотить свою законную мечту из-за препятствий, из-за вмешательства нескольких государств или одного, прожил бы свою жизнь как заурядная личность, подвластная любому деспотизму в эпоху торжествующего варварства".

@темы: (Про)чтение

---

Настигло очередным Штирлицем на том же фоне

Вообще, в книги про Штирлица я периодически ношу свою голову на активный отдых: мне очень нравится, как мыслит Семенов, как он высказывается, как создает или анализирует ситуацию, и, читая его, можно мыслить и не опасаться, что от этого будет больно, потому что это не про нас и не надо ничего с этим делать, это все уже было, и наши победили. Хотя, конечно, что в это время происходило среди нас-тогдашних, это отдельный большой больной вопрос. И, конечно, с каждым годом тут каждая мысль - все больше про нас-сегодняшних. И, возможно, это я стою сейчас в этой толпе людей, ошалело глядя на ход событий, а то и не глядя вообще, отворачиваясь.

Штирлиц шел среди весенней, шумной людской толпы, и порой ему хотелось остановиться и закричать во все горло: «Люди! Думайте же! Делайте что-то! Отчего вы так лениво и бездумно отдаете свое право действовать нескольким десяткам, в то время как оно, это великое право, принадлежит всем, населяющим планету!»
«Никогда я ничего не прокричу на улице, - вздохнул Штирлиц, - а если и прокричу, то, значит, я стал маленьким, изверившимся трусом. Британцы правы: «Самое трудное – понять, в чем состоит твой долг; выполнить его – значительно легче». Надо выполнять свой долг, и не качаться на люстре, и не позволять эмоциям брать верх над разумом...»

Человек, вкусивший творчества, должен стать объектом изучения социологов. Такой человек, будучи освящен известной мерой таланта, имеет возможность понять значительно больше из того, что волнует и мучает его современников, принадлежащих к разным классам и социальным прослойкам общества. Растет тираж книг такого художника, растет популярность, и, как неминуемый результат формулы «товар – деньги – товар», поднимается его достаток. Художник меньшего дарования или же человек, мнящий себя художником только потому, что он научился складывать слова во фразы, воспринимает успех своего коллеги сугубо болезненно и обязательно активно враждебно. Когда «маленький художник» (хотя в понятии «маленький художник» заключен определенный допуск, ибо художник маленьким быть не может) начинает ощущать свою ненужность обществу, свою отверженность, незаинтересованность в нем и в его работе, он ищет виновных во всех, но только не в себе самом.

... Штирлиц думал о том, что люди – сгусток непонятных странностей: во время океанских путешествий, когда кругом лишь вода и небо, они ведут ежедневный журнал и заносят в него самые, казалось бы, незначительные малости, а странствуя по суше, только избранные, только те, кто умеет путешествовать, делают дневниковые записи. Штирлиц часто вспоминал Альфонса Доде: веселый и мудрый француз описывал некоего месье, который вернулся из Австралии и на просьбу рассказать что-нибудь об этой диковинной стране всех огорошивал: «А вы ни за что не угадаете, почем там картофель!»

Чтобы смотреть на свое отражение в зеркале без содрогания, чтобы рука не тянулась к пистолету – люди совестливые даже вынужденное свое злодейство долго выносить не могут, - чтобы с радостью думать о победе и знать, что встретишь ее как солдат, Штирлиц работал, когда другие отдыхали, уезжая в горы, на рыбалку или на кабанью охоту за Дрезден. Когда другие отдыхали, он работал в архивах и библиотеках, составлял досье, раскладывал по аккуратным папочкам вырезки, и это спасало его от практики каждодневной работы СД – его ценили за самостоятельность мышления и за то, что он экономит для всех время: можно не лезть за справками – Штирлиц знает; если говорит, то он знает.
«Много будешь знать – рано состаришься».
Он много знал. Он состарился в тридцать один год. Он чувствовал себя древним и больным стариком. Только он не имел права умирать до тех пор, пока жил нацизм.

А в «Альтернативе» еще и много разных интересных людей, куда больше, чем собственно Штирлица.

да, это опять много-много чужих мыслей

Я слишком любил Германию – несколько даже истерично, как любят мать, которую никогда не видели. Он же к категории любви относится как щенок, равный другим щенкам, своим братьям, которые требовательно и жадно сосут мать, еще не открыв глаз, еще не понимая сути «принадлежности», движимые лишь высшей правдой инстинкта: это мое, это для меня, я – хозяин этому.

- Я просил приготовить нам хагепетер, суп из бычьих хвостов и крольчатину. И велел заморозить бутылку старого рейнского. Вы не возражаете?
- Категорически возражаю, - ответил Шелленберг, улыбнувшись. – Сейчас именно тот случай, когда я лишний раз могу утвердиться в самоуважении: «Я смею спорить с шефом, вот какой я смелый, особенно если речь идет не о деле, а об обеде...» С начальством надо спорить по поводу приятного и воинственно выполнять – без раздумий – его приказы по неприятному, то есть главному.
- Спорить вообще никогда и ни с кем не надо, - заметил Гейдрих, выходя из кабинета, - спор – категория неравенства, ибо, если ты умен, но слаб, ты не станешь спорить, а найдешь путь к достижению своего, задуманного, нажав другие кнопки, обойдя очевидную преграду, использовав новые возможности. Если же ты умен и силен – ты не станешь тратить время на споры, а попросту заменишь одного единомышленника на другого, отличающегося от первого одним лишь качеством: умением ценить время шефа. Спор – это пустая трата времени.



Говорят, что расставания – проверка любви. Глупость. Какая, к черту, проверка любви! Это ж не контрразведка – это любовь. Здесь все определяет вера. Если хоть раз попробовать проверить любовь так, как мы научились перепроверять преданность, то случится предательство более страшное, чем случайная ночь с кем-то у нее или шальная баба у меня.

В кабинете врача, если только у тебя нет рака, ощущаешь спокойствие бессмертия. Иллюзии – самые надежные гаранты человеческого благополучия. Поэтому-то и кинематограф называли иллюзионом. Делай себе фильмы про счастье – так нет же, все про горе снимают, все про страдания.
(«Нежность»)

Хаген обожал допросы. Он вел их в провинциальной манере: с большими, многозначительными паузами и зловещими расхаживаниями за спиной арестованного, и Штирлицу было занятно наблюдать несколько мальчишеское самолюбование Хагена. «Видимо, в детстве его здорово лупили приятели, - как-то подумал Штирлиц.- Слабые люди очень дорожат правом стать сильными, которое не завоевано ими, а получено в подарок».

- Сыновья должны биться насмерть за достоинство отцов.
- Спасибо за совет. Я учту его. Но использовать на практике, увы, не смогу – человек должен отстаивать свое личное достоинство: только тогда сын жулика может стать пророком, а сестра блудницы – святой.

- Это хорошо, что он сильный подонок. Такие разваливаются еще скорее, чем подонки обыкновенные. Сильный, чувствуя, что он теряет – а сильному всегда есть что терять, - пойдет на любое предательство, лишь бы сохранить те блага, которых он добился силой.

Обстоятельства вынуждали меня целое десятилетие говорить почти только о мире. Лишь благодаря непрерывному подчеркиванию воли Германии к миру и мирных намерений мне удалось шаг за шагом отвоевать для немецкого народа свободу и вложить в его руки оружие, которое было необходимо для подкрепления следующего шага. Само собой разумеется, что эта многолетняя мирная пропаганда имеет свои отрицательные стороны. Ибо она может очень легко привести к тому, что в умах многих людей наш режим будет ассоциироваться с решимостью и волей сохранить во что бы то ни стало мир. (...) Но затем появилась необходимость постепенно перестроить психологически немецкий народ и не спеша внушить ему, что существуют дела, которые, если их нельзя разрешить мирными средствами, надо разрешать с помощью силы. Но для этого было необязательно пропагандировать насилие как таковое. Потребовалось освещать для немецкого народа определенные внешнеполитические события таким образом, чтобы его внутренний голос постепенно сам стал взывать к насилию. Это значит, что определенные события надо было освещать так, чтобы в сознании широких масс народа постепенно автоматически выработалось убеждение: если нельзя добиться по-хорошему, то надо пустить в ход силу, ибо дальше это продолжаться не может.
(Из секретного выступления Гитлера перед представителями немецкой прессы)
(«Испанский вариант»)

Все в мире было иначе, пока не родился Душан: и синие горы были другими, и серый туман в лощинах, и шум ручья, стеклянно бьющегося о серый гранит в урочище Медвещака, - все это раньше существовало отдельно, жестоко пугая своей красотой, которая исчезнет вместе с ним, Иво. А теперь красота мира продлится еще на пятьдесят лет, на жизнь сына, а потом она перейдет к сыновьями его сыновей и – останется навечно принадлежащей людям.
«Когда я пишу репортажи, - подумал Иво, - я не нуждаюсь в читателе, потому что стараюсь выразить свое «я. И лишь колыбельная невозможна без слушателя. Сейчас маленькому не нужны слова, сейчас еще бабка поет для себя – от радости, что у нее такой внук, а потом она сделается творцом, когда ей надо будет придумать особые слова, чтобы мальчик внимал им и засыпал без плача. Высшая правда искусства – колыбельная: если младенец заинтересуется и поверит – он уснет, и автор слов и музыки испытает высшее счастье... При чем здесь гонорар за строчку? Искусство, если оно истинно, меряется лишь наслаждением, который испытал тот, кто отдал».

- Мирко, а у тебя до Елены бабы были?
- Мне Елена не баба, Степан; она - человек мне. Ну, давай, бери бревнышко, пойдем вязать...
- Божий ты человек, Мирко... Тебе в глаза плюнь – утрешься.
- А ты чего меня цепляешь? Еленка просила испытать перед свадьбой – какой я, да? То-то она мне говорит: «Тихий ты слишком, таких пчелы жалят». Разве пчела жалит? Она лечит. Она только дурня ожалит, который боится, а тот, кто смысл хочет найти вокруг себя, - тот понимает, что это работа у пчелы такая – жало свое отдать, и сердиться на нее за это нельзя. На снег ведь ты не сердишься? Или на ливень?

Ребенок, угадав, что взрослые, побеседовав с врачами-педиатрами, пришли к выводу, что наказание может лишь травмировать слабую душу и подвигнуть дитя на еще большие грубости и шалости, становится домашним сатрапом; ему все позволяется, все прощается, и всем его шалостям находят объяснение: «Повзрослеет – поймет и изменится».
Риббентроп исходил именно из этого простого житейского правила, забываемого умными дипломатами, когда они садятся за стол переговоров со взрослым контингентом.

- Вам понравились русские?
- Мне нравится свинья, лишь когда из нее сделан айсбан.
Веезенмайер поморщился.
- Знаете что, - сказал он, - врага нельзя победить, если изначально не испытывать к нему почтения, таинственного непонимания и любви. Да, да, я говорю именно то, что хочу сказать, - любви. Презрение – далеко не тот импульс, который родит ощущение собственной мощи... Презрительно можно смахнуть таракана со стола...

Как же юмористически – да простится мне кощунственность этого слова в данном контексте! – выглядят «великие национальные идеи», за которые вынуждают проливать кровь несчастных горцев и пахарей! Троньте струну «короны Томислава», и хорват начинает раздувать грудь и требовать сербского погрома. Скажите-ка сербу о «великой идее короля Стефана Душана», и он точит нож, требуя сатисфакции у хорватов!

Высший стимул развития – боль. Страх перед болью дал анестезию – целую науку; страх перед болью породил практику межгосударственных отношений, ибо война – это собранная воедино боль миллионов; страх перед болью способствовал появлению тормозных систем, поскольку крушение поезда в наше быстрое время несет в себе боль десяткам пассажиров. Боль надо уметь отвлечь, притупить, заморозить на время, но ликвидировать боль – преступно по отношению к прогрессу.

Он помнил, как Дидо Кватерник, отвечавший за группу боевиков, привезенных во Францию для ликвидации Барту и югославского короля Александра, охранял своих питомцев, как он заботливо покупал им дорогие костюмы и полотняные голландские рубахи, как он экономил на себе, но для боевиков заказывал самые вкусные блюда в ресторанчиках, куда они изредка заходили. Дидо Кватерник делал все это с любовью, как настоящий друг, зная при этом, что он должен выдать их после убийства Барту властям, а это значит – их ждет гильотина. Веезенмайер помнил, как Кватерник бился в истерике, когда пришло сообщение о гибели Влада – шофера в Марселе, растоптанного толпой, и об аресте остальных трех участников покушения. Павелич успокаивал его, гладил по спине, говорил, сколь труден и горек путь политической борьбы, а Кватерник повторял все время: «Они молочка просили, парного деревенского молочка, а я им – кофе, кофе, кофе... Надо было б им из-под земли парного молочка достать: когда человек идет последней дорогой, трава на обочинах должна быть мягкой...»

- У русской нации генофонд подвижный, а посему огромное количество флюктуаций при рождении. Из десяти немцев – пусть наше германские друзья не сердятся – рождается пять умственно крепких особей, пять средних и ни одного идиота. На миллион – один гений. А русскую семью отличает страшная отклоняемость от среднего уровня: либо гении, либо идиоты. Поэтому в России всегда будет трудно гению и легко идиоту – общенародное сознание-то ориентировалось на человека слабого, который сам не пробьется: силенок мало. Отсюда русский культ Богоматери, которая спасет и прикроет.

... – Русский разночинец совершенно не похож на немецкого мещанина, ибо тот подчинен категории дела и мечтает стать буржуем, а русский разночинец тянется к аристократам духа, чтоб от работы, которая мешает рассуждать, - подальше, подальше...
- Это именно то, что я хотел услышать, - сказал Штирлиц. – Поближе к аристократу. Но ведь русская аристократия тяготела к французской мысли... К английской...
- Нет. Англичане с их невероятным, непостижимым аристократизмом куда как больше обижали нас, чем немцы. Они тонко обижают, а ведь наш аристократ, дворянин наш, артистическая натура, женственная, обиду чувствует он обнаженно. Мужик – нет, он английскую обиду и не поймет вовсе, потому что она слишком изощренна, но ведь и не мужик иноземца в Россию звал; варягов князья звали, на немках и англичанках цари женились... Любовь к французам занятна, это вы правы. Но мы, дворяне наши, любили их только потому, что с ними не соприкасались. Они для нас вроде прекрасной дамы были. С немцами-то общались напрямую, а француз – за вами, француз – настоящий иностранец, к нему через всю Европу надо переть. Когда Наполеон к нам пришел, что вышло? Вода и масло. Не соединилось, синтеза не получилось. Мужик мгновенно в леса ушел, потому что француз для него – цыган, европейский цыган. (...) Он ведь отдельно живет, хоть и не табором; он не смешивается. А немец смешиваться был согласен, он готов был по уши в наше дерьмо влезть, хоть порой и дерется, хоть и груб.

Привыкший к домашнему обожанию, Иван замкнулся в себе, и в его стихах тогда заклокотала злоба, рожденная ущербным честолюбием. Когда другие студенты читали ему стихи Владимира Назора, Поля Элюара, Ивана Горана Ковачича, Владимира Маяковского, Ивана Потрча, юноша морщился, как от боли.
- Ну о чем, о чем все они? – восклицал он. – Разве ж от народа все это? Разве ж народ поймет эти строки? Один ужимки и намеки, одно _изгаленье_ городское: «Как бы мне от другого отличиться побольше, как бы мне другого удивить!»
- Так они ж ищут ту форму, которая соответствует новому времени!
- Нечего форму искать! Нечего! Нет никакой формы! Если смысл существует, так и форма не нужна! Когда я говорю: «Восстаньте, хорваты, против палачей!» - это без всякой вашей формы понятно.
- А сербам что ж, не восставать?
- Против кого? Серб, он и есть серб – палач ли, жертва ли.

Нельзя из порядка делать фетиш, это обратная сторона беспорядка. Если все жизненные проявления подверстать под размер, объем, длину, заранее заданные – пусть даже самыми умными людьми, - в мире начнется хаос, ибо земляне будут думать не о том, как оценить то или иное явление, но о том, как оно было когда-то оценено, и о том, чтобы твоя оценка явления не вошла в противоречие с общепризнанной. А если гроза – зимой? Тогда как? Ждать разъяснений? Или самому выдернуть штепсель из розетки, чтобы шальная молния не стукнула?

Прожив последние тринадцать лет в Германии, Штирлиц полюбил немцев за их поразительное умение мгновенно обживаться: приедет семья на выходной день к озеру, и, глядишь, через полчаса стоит палатка, у входа в нее на раскладном шезлонге папа читает газету, мама варит на походной бензиновой плитке суп, дети таскают из озера воду, а дедушка ловит рыбу, чтобы поужинать перед отъездом. Это поразительное умение обретать себя в любых условиях сохранялось и в гитлеровских тюрьмах, где сидели коммунисты, социал-демократы, католики и лютеране, - немцы оставались немцами в самых страшных застенках. (...) Быстрота вживаемости немцев была использована Гитлером злодейски. Народу сказали: «Вы – самые-самые! Во всем и везде! Вам и владеть миром!» Качество, объяснимое географическим положением Германии, ее европейской срединностью, вместо того чтобы стать качеством разумной доброты и перспективного добрососедства, стало качеством агрессии, которому придали к тому же дух национальной исключительности.

«Наверное, нет ничего страшнее времени, - подумал вдруг Штирлиц. – Боль нужно пережить, обиду – снести или смыть кровью, предательство можно понять – не оправдать конечно же, но изучить его побудителя, - тогда хоть не так будет мерзко жить на свете; врага можно и нужно победить, а вот время победить нельзя. Родившись на свет, ты уже становишься побежденным, ибо первая секунда рождения начинает свой хозяйский отсчет, отпуская младенцу точно выверенные сроки на детство, юность, зрелость и старость. Время смерти зависит от сцепления закономерных случайностей. Когда тонет будущий Ньютон – семилетний немецкий мальчугашка или гибнет на пожаре годовалая Сара Бернар, время наблюдает за этим отстраненно и высокомерно, как зрители за сбившимся дыханием старого артиста: выдержит – хорошо, не выдержит – это его личное дело».

Человек, быстрый, смелый и реактивный в беседе, в критической ситуации может оказаться совершенно иным: все определит мера его интеллекта, ибо настоящий интеллект характерен широтой знания, а человек, много знающий, даже если он неумел в беседе или осторожен, тем не менее отдает себе отчет, что _измена_ - это всегда хуже, чем смерть, или, говоря категорией житейской, она невыгоднее, поскольку изменник всегда обречен на гибель – физическую или моральную, вопрос только в том, когда гибель наступит. Бывает, что ловкий и спорый человек, производящий впечатление смелого собеседника, может подвести в трудную минуту, решив «поиграть» с судьбой, вывернуться, обмануть случившееся, и подчиняясь побуждениям первым, то есть физическим, пойдет на такой шаг, на который никогда не пойдет человек, движимый побуждением вторым, то есть духовным.

Он вначале считал, что ему редкостно повезло в жизни, ему казалось, что Ганна относится к числу женщин-друзей, которые все понимают и принимают. Когда он сказал ей об этом, она ответила: «Я не такая сильная, Звонимир. Я не старше тебя и не умней, и ты не гений, которого можно любить как ребенка и как ребенку все прощать. Я люблю тебя как мужчину. Вернее, как мужа. И все. И не думай, что я соглашусь принимать тебя таким, каков ты есть. Можешь делать все, что угодно, но я ничего и никогда не должна знать об этом».

Я знал, на что иду, и у меня всегда была возможность избрать другой путь, и я не мотался бы по трущобам, и жил на вилле, и мое имя печатали бы в энциклопедиях, и про меня говорили б, как про великого писателя, и делали комплименты по поводу того, что я как истинный писатель интересуюсь главным: добром и злом, жизнью и смертью, любовью и ненавистью, и что меня как истинного художника не волнуют политические дрязги этого мира – монархисты, коммунисты, либералы, фашисты – все это суета, все это преходяще, лишь постоянные моральные ценности вечны... И был бы я сыт и доволен, и меня бы не дарили своей дружбой Божидар и Огнен, Михаил и Отокар, Иосип и Бертольд, Эрнест и Пабло, Родион и Мустафа, Илья и Чарли, Зденек и Роман... И мнея бы не дарили своей высокой любовью Вожена и Мария, и сидел бы я в особняке, и не ютился бы в маленьком Коминтерновском номере московского «люкса» - без ванной и умывальника, и не спал бы в землянках вместе с Кольцовым под Уэской, и не шлялся бы всю ночь напролет с Мальро и Ремарком по Марселю, выбирая в старом порту такой кабачок, где буябес не так дорог, как возле Ля Каннебьер, и не слушал бы, как поют имеретинцы, приехавшие в гости к Яшвили и Кавтарадзе...

Если бы я лишился возможности двигаться и кричать, это и была бы полная смерть. Это очень, конечно, страшно, потому что многое осталось несделанным, а мы все эгоцентрики, мы считаем, что если уйду «я», то никто другой не сможет сделать то, что «я» задумал. А может быть, сотни других «я» заканчивают то, что я лишь задумывал? Разве так не может быть? Самое прекрасное и непонятое нами – это появление нового. Человека, поэмы, рисунка, песни, велосипеда, Вожены, Марии, Адриатики, острова Муртера. Новое – это как атака незнаемого на устоявшуюся броню земного бытия. Это как крик роженицы; это словно Охридское озеро, когда спускаешься к нему от Струги, по красным тропам Черногории, это вроде смены бора на южный ветер в конце мая в лагуне Бетины. А новое исподволь рождается в каждом из нас, надо только быть готовым к нему, и не бояться его, и не шарахаться от него в сторону, как от непонятного и неизведанного доныне...

Фильм был странный, жизнь Моцарта казалась на экране слащавым лубком, и Лада понимала, что показывают огромную, несправедливую, кощунственную неправду про музыканта, который, подобно всем великим, страдал больше других смертных, но тем не менее ей было приятно смотреть на венского актера и видеть его красивых возлюбленных, которые интриговали между собой за право обладания символом гениальности, носившим к тому же такое грациозное имя – Вольфганг Амадей...
Но когда начиналась музыка, когда слащавые сцены в гостиных сменялись пейзажами и на поля, тронутые закатной тяжелой дымкой, ложилась осторожная мелодия, тогда начиналось чудо и фильм делался принадлежностью каждого сидевшего в зале, потому что великое тем и отличается от обычного, что в равной мере принадлежит счастливцу и обиженному, влюбленному и отверженному – словом, всем людям, имеющим способность воспринимать звуки и внимать словам.

Он обнял Цесарца за шею, помог ему сесть и, опустившись перед ним на колени, начал медленно и осторожно снимать с него наручники, но они не слезали с распухших желто-синих кистей, и Дидо успокаивал Цесарца, нашептывая ему тихие и ласковые слова, старые слова, которые знают только добрые бабушки, единственные на земле люди, отдающие себя внукам и детям без корысти и без _личного_, а просто потому, что так уж решено за них в мире, потому что нечего им _больше_ брать и собственные их мечты превратились в явь – внуки и правнуки приходят из гимназии, кидают ранец в прихожей и требуют дать им горячую пасуль; или плачут, когда у них режется первый зуб; или шлепаются на пол, выставив вперед мягкие ручонки, и бабушки чувствуют их боль на мгновение раньше, чем ощущают ее внуки, потому что каждая боль для внуков внове, а бабки уж через все боли прошли. Они любят внуков особенной любовью, отдавая им то, чего не смогли отдать детям; они рождали молодыми и думали тогда о себе и о том, кого любили и кто любил их или не любил, ласкал, бил, дарил перстенек, шел на каторгу, воровал коней; и детей они рожали только потому, что любили того, кого любили, или в утешение себе, когда любовь проходила или не было ее вовсе, и дети были частицей их самих, и в этом не было чуда, как не было для Рафаэля чуда в его работе, а в работах древних для него было чудо, потому что это было сделано другим, а _чудо_ только тогда _чудо_, когда появление его связано с тайной, а какая же тайна для Рафаэля – задыхаться в запахе скипидара и мучительно искать нужный цвет, и соскабливать ту краску, которая, высохнув, стала другой, совсем другой, которая мешает, а ведь это чудо, истинное чудо, когда твой сын или твоя дочь принесет в дом конверт, большой белый конверт, в котором лежит человек, и твоей дочери или сыну невдомек все то, что их ждет, они молоды, и они торопятся, а бабка помнит, что она пропустила в той своей, давней и молодой спешке, и поэтому служит она своим внукам нежностью, ибо они есть ее продолжение и надежда остаться в мире, - в этом только, может, и сокрыта вся корысть их бескорыстности...

@темы: В Мире Мудрых Мыслей

---

Шахматная партия в трагичном мире

Как-то в течение этого года меня затягивает в воронку на тему второй мировой, все уловленное в информационном поле завязывается в паутину, и кто-то аккуратно сматывает ее на кулак... Вот лежит у меня в черновиках еще с января спектакль РАМТа "Ничья длится мгновение", а пока я жду, что у меня придумается про него что-нибудь поумнее, незаметно к нему лепятся другие контексты. Например, прилетевшая благодаря  tes3m (в связи с "Анонимом") цитата:
— О драме нынешнего «атрагичного» мира можно сказать только словами трагифарса.
— Потому что трагедия невозможна — когда небеса пусты, и люди с этим соглашаются.
откуда
Ну, не знаю. К небесам я имею мало отношения, а сделать мир "обратно трагичным", мне кажется, не так уж сложно - вопрос в том, стоит ли. Достаточно, например, большой войны. Чтобы смерть заняла в жизни вообще и в жизни каждого (если не каждого, это еще можно считать мирным временем, вот как сейчас) непропорционально большое место, тогда те конфликты, которые в мирное время принято разрешать через жизнь, будут разрешаться через смерть. И в моей системе определений когда первое - это драма, а трагедия - это когда второе, и ни по сложности, ни по значительности, ни по возвышенности, ни по убедительности и оправданности выбора героев никакой здесь иерархии нет. Просто есть такие условия, а есть другие.
Я к тому говорю, что «Ничья длится мгновение» - с этой точки зрения именно трагедия. У этих героев (в литературном и общем смысле) каждый выбор – это выбор того самого пути, ведущего к смерти. И хотелось бы, возможно, иных выборов, жить бы им всем еще да жить, но такое здесь время-место: время - фашистская оккупация, а место - гетто в прибалтийском городе. Здесь на сцене не брызжет кровь, но эти истории - про кровь, ту, что проливают, убивая и калеча, и ту, среди которой появляются на свет, и ту, что стучит в сердце, бьющемся от любви или от страха, и ту, что объединяет своими узами семью. Здесь, между прочим, существуют (и еще как) музыка, смех, любовь и цветы. Правда, за все это приходится расплачиваться той же кровью: здесь подвиг - это не только вынести под полой деталь с оружейного завода, но и отнести букет возлюбленной, или поставить на сцене оперу, только на каждую роль обязательно требуется дублер, даже на самую маленькую. Но что в данном случае значит цена? Здесь в ходе диалога один из собеседников может вдруг лишиться пальцев на одной руке, а про возраст, с которого человек подлежит повешению, вообще не хочется упоминать. Здесь даже тот факт, что пятнадцать не делится на два, имеет весьма болезненное значение. Когда безопасность нельзя сохранить, даже забившись под самую дальнюю половицу в самом глубоком подвале, она в определенный момент перестает быть приоритетом. "Атрагичный" мир старается свести к ничьей, и жизнь - продление этой ничьей. "Трагичный" признает только победу или разгром, и смерть - плата за то и за другое.
А вообще-то это про партию в шахматы. В этой игре бывают очень высокие ставки. И очень разные противники.
Дальше говорить о сюжете мне кажется не очень правильно, потому что в кои-то веки это был спектакль, к которому у меня не было никакой предварительной "подготовки", даже читанных рецензий, и это было прекрасно. Еще только скажу, что это несколько историй, что они про одну семью, и что семья это, естественно, еврейская. И что, пожалуй, впервые перед лицом противостояния евреев с фашистом-немцем мне хотелось сказать ему: "Глупый ты бес, куда ж ты полез? Ты, считающий себя волком, думал, что лезешь в овчарню? А не в то информационное поле, где дети - это не обуза, а богатство, где слово «родил» - не анекдот, а данность, и где Авраам, приносящий в жертву Исаака - это нормальный способ разрешения ситуации? Ну, думай, думай пока..."
В зале вместо кресел стоят деревянные скамьи. Этого мало, конечно - действующим лицам сейчас труднее. Но это что-то прибавляет к воздействию.

@темы: Культпоходное

---

Айс., добро пожаловать!

и еще много окон в мир

---

"Пламя и Цитрон". Война оставляет много загадок...

Ну и, собственно, к вопросу о датском Сопротивлении, и о том, откуда у меня с недавних пор возник такой вопрос...
Во-первых, можете меня поздравить – у меня проявился интерес к фильму про людей, которые убивают. То есть тьма анимешных киллеров стройными рядами прошла мимо, про Черную Мамбу помнится лишь то, как она с хрустом раскатала полный дом противников, девочка Матильда со своим наставником были, но следов не оставили, про бесславных ублюдков и смотреть не захотелось (теперь, скорее всего, смотреть буду, и скорее всего, не понравится) – а тут вдруг переклинило.
Вообще-то, эти люди убивают не просто так, а в условиях войны. Но в этом фильме они действуют не так, как на фронте, тем более что фронта у них нет, и даже не так, как в подполье. Пожалуй, здесь они не столько убивают, сколько осуществляют казнь. Поэтому тот, кто стреляет, делает свое дело завораживающе спокойно, как Авадонна, в сознании своего права, не таясь и не убегая. А тот, кто ждет его в машине, чтобы скрыться, волнуется за двоих, хотя на самом деле отчаянно храбр и умеет быть целеустремленным. Потом ему тоже приходится стрелять. С каждым днем события все больше выходят из-под контроля. С каждым днем из жизни их вычитается что-нибудь еще – правота, привязанность, доверие, патриотизм, сознание смысла, и само the armor-plating of a cause to believe in (c) Ross – все, кроме друг друга и смерти. Потом смерть настигает их.
Однажды при жизни их хотели сделать героями для произнесения речей. Но они отказались и стали просто героями, хоть и посмертно.
А во-вторых, все вышесказанное происходит в Дании. Именно в той маленькой, почти уже совсем мирной стране, откуда все буйные уплыли еще с Вильгельмом Завоевателем. Именно в том уютном Копенгагене, где выстрелы звучат особенно громко и дико. Где героев фильма чтут как национальных героев, но предпочитают особо о них не упоминать. Когда о тех, кто носили имена Пламя и Цитрон, вспомнил режиссер Оле Кристиан Мадсен, получился самый высокобюджетный фильм во всем датском кинематографе.
«Мой фильм – взгляд в сердца двух человек, которые решаются отнимать жизни и становятся убийцами... Здесь идет речь об эстетике и анатомии убийства, о цене, которую ты платишь, когда пересекаешь тонкую красную линию, когда теряешь свою человечность ради чего-то большего. Чего это стоит - нажать на курок, когда противник безоружен? Сколько любви может вместиться в жизнь борца за свободу? Вот то, что я хотел исследовать. (...) Я хотел построить свой фильм только на ритуалах – как убивать, как стрелять... только два парня, которые двигаются своим путем, потому что их характеры грандиозны. Это не обычные люди, которые оказываются в экстремальной ситуации; они не нормальны – это исключительные люди в исключительных ситуациях. Мой фильм – скорее не романтическое повествование о войне, а рассказ о том, как сложно быть частью войны. У всякого свои причины сражаться или сдаться». Оле Кристиан Мадсен. Интервью (все остальные его высказывания будут оттуда же)
А больше я почти не буду распространяться о фильме и буду просто тыкать пальцем в кадры, в излюбленном мною здесь режиме диафильма. Тем, кто захочет после этого увидеть фильм, очень советую слушать его на языке оригинала. Не ради языковых красот, а чтобы оценить голос Туре Линдхардта (Пламя), который в самые «громкие» моменты не поднимается выше полушепота. Тех, кто фильм видел, предупреждаю, что здесь я больше полагаюсь на английские субтитры (вот они лежат) , чем на существующий русский дубляж. При разночтениях они звучат более логично.
А еще будут исторические справки, по большинству показывающие, что не так все было, совсем не так. Ветераны и историки, смотревшие фильм, отмечают много несоответствий - что герои больше думали о безопасности, своей и всей группы, о тщательной проверке виновности тех, кого предполагалось убивать, не собирались всей группой в том кабачке, где обедали гестаповские офицеры, не засвечивались в отелях, полных немцев и уж во всяком случае не расхаживали по улицам с пистолетом. А еще – что на этих улицах слишком много автомобилей и мало велосипедов Мадсен, со своей стороны, заявляет, что исследования перед съемками фильма проводились восемь лет, что за это время постоянно обнаруживалось что-то новое, и что он удивляется, как историки не нашли тех свидетельств, которые нашел он – хотя, конечно, многие эпизоды изменены в целях художественного воздействия. Я ставлю целью не столько разоблачать режиссера, сколько следить за этим самым воздействием – ну и вообще я «к историям охотник», а две альтернативные истории – это больше, чем одна

пара слов от меня как слэшера и от режиссера как режиссера

Собственно, как слэшеру это мне был тот самый асфальтовый каток. И дело даже не в том, что там воздух звенит, а в том, что уж очень последовательно все остальное у них вычитается. Любимые женщины, в частности. Но: а) все-таки заведомое несоответствие действительности меня останавливает, б) сказать тут особо нечего поверх того, что я и так сейчас расскажу
Случилось так, что режиссеру в интервью задали практически прямой вопрос - на фоне того, что все интервью было про любовь. Ответил он так: «Любовь между ними – вопрос скорее формы, чем чувства (The love between the two men is one of form rather than feeling). Между ними сильная дружба, но они в действительности не друзья. Война и обстоятельства побудили их работать вместе. Но в фильме они очень отличаются друг от друга, как различались и в жизни. В фильме их хоронят вместе, но, как в большинстве “buddy films”, это снова скорее дело формы, чем настоящей «дружбы». Оле Кристиан Мадсен.
Мне остается только добавить, что форма-то для меня и есть самое то... да и что такое buddy film в этом плане по сравнению с film noir?
Но больше я ничего добавлять не стану.
Окончательно мне вынесло мозги, когда герои - чисто гипотетически - собрались отправиться в Японию. Да вас, ребята, в любом аниме с руками оторвут...

Ты помнишь, как они пришли? Гестапо. Вермахт. Абвер. СС. Немецкие нацисты. Датские нацисты. Немецкая армия. Они появились из тьмы, словно ждали этого дня.

Если быть спокойным, никто ничего не заподозрит. Люди смотрят только на смерть. Больше ни на что. Они не увидят, как ты уходишь. Они даже не вспомнят тебя.

Я знаю, что поступаю правильно. Больше ничего не остается.

Это моя хозяйка, Лиз. И ее муж, Хелмер. Я живу здесь, на цокольном этаже.

Хорошее место. В нем хорошо ждать. Большую часть времени я провожу в ожидании.

Информация к размышлению. Бент Фаурско-Вид (насколько удалось мне расслышать в фильме, ударение где-то в районе «о»), он же «Flammen» («Пламя» или «Факел»). Родился 7 января 1921 года в Ассербо, отец – владелец скромной гостиницы. В конце тридцатых годов, когда вместе со школьным классом был на каникулах в Германии, он столкнулся не только с нацизмом, но и с его молодыми противниками. В 1943 году участвовал в деятельности группы немецкого Сопротивления в Хольбеке, участники которой распространяли листовки и занимались саботажем. Вернувшись в Данию, присоединился к датскому подполью. Участвовал в диверсиях на заводах Varde, B&W, Riffelsyndikatets Hellerup, организации переправки евреев в Швецию, нападении на штаб-квартиру корпуса Шальбурга в здании Масонской ложи. Получил свою кличку из-за огненно-рыжего цвета волос – интересно, что это был не натуральный его цвет, а результат попытки перекраситься из блондина в темного шатена. До этого носил кличку Flash.
«У него был большой гардероб немецкой и датской формы, поддельные разрешения на оружие и документы. Также у него были бумаги врача и полный набор хирургических инструментов... Ему действительно требовалась команда ассистентов, чтобы tidy up, бегать по поручениям, водить его машину, передавать сообщения, которые нельзя было доверить телефону, и выполнять тысячу других вещей. Я обычно сравнивал его с самолетом-бомбардировщиком, которому нужна бригада наземного обслуживания. В быту он был небрежным и неряшливым, как школьник, но в деле он обладал холодной методичностью, планируя каждое движение в самых мелких подробностях. Его смелость была феноменальной». Erik Schousboe Poulsen, из воспоминаний .
9 апреля Йорген наблюдал, как немцы вошли в город. Бесконечные шеренги солдат. У него внутри все похолодело. Его тошнило.

Это чувство не уходило до того момента, пока однажды, в конце лета, он не попал на радиостанцию. Там печатали подпольные листовки в дальней комнате. Йорген наконец встретил людей со схожими интересами.

Они уже давно работали в подполье. Сейчас из этой группы остался только он и еще несколько человек. Остальные бежали в Швецию или умерли. Были казнены. Но Йорген выжил. Подавал по ночам сигналы английским летчикам. Устраивал взрывы и диверсии. Пил таблетки, чтобы не уснуть. Доставал оружие. Делал все. И везде ездил со мной.

Информация к размышлению. Йорген Хааген Шмит, он же «Citronen» («Цитрон» или «Лимон»). Родился 18 декабря 1910 года в Хельрупе, семья принадлежала к буржуазии. Рано потерял отца, после школы перебрал много профессий – служил в магазине, продавал автомобили, был механиком на яхтах, носильщиком, разнорабочим на заводе, вращался в среде художников. С 1942 года занимается саботажем на предприятиях, работающих на немцев, затем участвует в переправке беженцев (более 40 человек он помог направить в Швецию), содействует английским парашютистам, организует взрывы и диверсии, в том числе участвует во взрыве арены «Форум», которую немцы планировали переоборудовать в казарму. Получил свою кличку после диверсии на заводе «Ситроен» (владелец которого, в свою очередь, датскую фамилию Citronen переделал на французский лад).
«У него было приятное лицо, добрые карие глаза, его улыбка была теплой и дружеской. Он выглядел совсем не так, как я ожидал. Говорили, что Цитрон фантастически дерзок, обладает исключительно быстрой реакцией, и совершенно беспощаден, когда идет речь об опасном поручении. Я и не думал, что этот человек обладает всеми этими качествами. Он выглядел как обычный семьянин тридцати четырех лет, который ни о чем не думает, кроме того, как сохранить работу и обеспечить жену и детей. Я прошел бы мимо него на улице и не оглянулся. Никто не мог бы поверить, что он был один из тех двоих, которых больше всех разыскивало гестапо». Gunnar Dyrberg, из воспоминаний..

Нас было немного. Трудно сказать, кто чем занимался. Время от времени мы собирались вместе, но в основном каждый работал сам по себе. Нам помогали врачи. Нам помогали полицейские. Нам помогали все, кто не боялся.

Большой Медведь. Знаток женщин. Умеет и любит отдыхать.

Маленький Медведь. Знаток оружия. Говорят, когда надо застрелить человека, они пристреливают и его жену.

Генрих и Тедди. Студенты. Самые молодые из нас.

Кап. В прошлом монахиня из Бельгии. Создала свою собственную группу в Каструбе.

Информация к размышлению. Группа «Хольгер Датчанин». Названа в честь легендарного героя (тот самый Ожье Датчанин из «Песни о Роланде», который «сроду не был трусом»). Была создана в Копенгагене в 1942 году пятью участниками Зимней войны между Финляндией и Советским Союзом. Группой было совершено около 100 актов саботажа (в том числе взрыв арены «Форум», а также диверсии против фирм, сотрудничавших с немцами) и 200 ликвидаций доносчиков и коллабораторов. Дважды в группу проникало гестапо, но из-за разветвленной структуры выйти на всех участников ему не удавалось. За время оккупации было казнено 64 участника группы. О деятельности группы писали ее участники Gunnar Dyrberg в книге De ensomme Ulve («Одинокие волки») и Jørgen Kieler в книге Resistance fighter: a personal history of the Danish resistance movement («Боец Сопротивления: личная история датского движения Сопротивления»). Оба, кстати, еще живы, посмотрели фильм отметили исторические неточности, но добавили, что это не документальный фильм, а произведение искусства.
Ты часто спрашивала меня – зачем. Зачем мы это делаем? Одна веская причина – корпус Шальбурга. Датчане в немецкой форме. Предатели. Их нельзя понять. Они – подонки.

«Добровольческий датский корпус», набранный «для войны против большевизма», был сформирован из датских военнослужащих и прошел обучение у немцев. В 1942 году его командиром стал Кристиан Фредерик фон Шальбург, принимавший участие в советско-финской войне (в том же году он погиб на Восточном фронте, но название уже сформировалось). Войска, набранные из датчан, воевали в 1942 году в районе Демянска и Великих Лук, в марте 1943 направлены на отдых в Германию, после чего часть была направлена в дивизию СС «Нордланд», а часть вернулась в Данию.
Еще одна веская причина – нацистские редакторы газет. Те, кто распространяет в них свою пропаганду.

Пламя и Цитрон совместно осуществили около 11 ликвидаций, а всего участниками группы было совершено их более 400. Списки тех, кто был убит во время действий датского подполья – нацистов, доносчиков, пропагандистов, случайных жертв – опубликованы здесь
ditt.almanet.dk/likviderede.html

- Бент, за нас обещали награду. В десять тысяч. – За двоих? – Только за тебя.

Карл Хайнц Хоффман. Шеф гестапо. Он следил за нами. Ни одной ошибки. Самый жестокий убийца из всех, кого видела Дания.
Информация к размышлению. Хоффман, штурмбанфюрер СС, возглавлял отдел гестапо по западноевропейским делам. С сентября 1943 года был начальником Abteilung IV в Копенгагене. После войны был приговорен к смерти судом, но приговор был заменен 20-летним заключением. Выйдя из тюрьмы в 1952 году, покинул Данию. Кстати, в действительности он редко появлялся в форме и носил довольно длинные кудрявые волосы.

- А это кто?

- Кто вы? – Спасибо за вино. – Я задал вам вопрос. – Вы задаете слишком много вопросов. До свидания, Бент.

- Я хотел узнать, откуда вы знаете мое имя. - Не волнуйся. Мы на одной стороне.

- Чем вы занимаетесь? – Дизайн мод и фотографии моделей. – Чем вы на самом деле занимаетесь? – Я не могу вам сказать. – Придется. – Я курьер. Стокгольм-Копенгаген. Вожу письма.

- Я тебе нравлюсь? – Да. – Почему? – Ты очень красивая. Сколько тебе лет? – Двадцать три. – Ты молода. – И что с того?
>
Информация к размышлению. Кетти Селмер, урожденная Кетти Мари Йоргенсен. Ее мать никогда не была замужем, и ее право носить фамилию ее сожителя, актера и торговца Андерса Селмера Петерсена, было шатким. Однако в конце тридцатых годов Кетти тоже приняла эту фамилию, а когда вышла за Эрика Элофа Шеберга, стала называть себя Кетти Селмер Шеберг. Начинала как танцовщица, затем стала представляться как секретарша, фотограф и дизайнер. Замечена в связях с датским подпольем (помимо Пламени, ее партнером был Свен Оге Гейслер (Большой Медведь), а также ими были Вильгельм Лейфер и Карл Хайнц Хоффман. Возможно, также работала на советскую разведку. В фильме говорится, что ее брак был прикрытием для гомосексуального мужа; если это так, то не исключено, что сделка была обоюдной. Во всяком случае, жила на одной квартире Кетти только с женщинами – во время оккупации с актрисой Долли Хелструп, а после войны – с певицей Дианой Миллер.
- Уходи. – Кетти Селмер – твое настоящее имя? – Конечно. Почему бы нет? Уходи.

Аксель Винтер, полицейский советник. Самый важный из нас. Он имел доступ практически ко всем конфиденциальным каналам в полиции. Он работал на англичан и получал от них приказы напрямую. Прошлой осенью он помогал евреям покинуть страну. Если бы не он, ничего бы не было. Когда за дело берется Винтер, это большое дело.
Информация к размышлению. Аксель Винтер – единственный персонаж фильма, имя которого вымышлено. Основным прототипом его послужил Вильгельм Лейфер – военный юрист, он занимал пост в визовой службе и выдавал визы для переправки за границу, паспорта, водительские удостоверения евреям и участникам Сопротивления. Также организовал канал переправки людей на судне «Чайка». При этом Лейфер был вряд ли в том положении, чтобы давать «заказы» участникам Сопротивления – во всяком случае, ветераны это отрицают. Характеристика его неоднозначна – одни сравнивают его с Шиндлером, другие считают, что он вел двойную игру и неизвестно, к какой стороне тяготел больше.

- Они немцы? – Немецкие шпионы. – Да, но все-таки немцы. Разве Совет не вынес постановление, что уничтожение немцев под запретом? – Это скорее рекомендация. Мы не станем ей следовать. В Лондоне хотят уничтожить абвер. – Может быть, я чего-то не понял? Разве наша задача не в том, чтобы ликвидировать датских информаторов и нацистов? – Да, но ты служишь в специальном подразделении и обязан выполнять то, что тебе говорят. - Согласен. Но я не стреляю в женщин. – Придется научиться тебе, Цитрон. Или у тебя тоже какие-то проблемы с женщинами? – Нет. Никаких.

По словам Гуннара Дюрберга: «Мы боролись с немцами, потому что они заняли нашу страну. Мы разоряли их заводы и убивали предателей, но не трогали немцев - они были солдатами, и это было честно. Но датчане в немецких мундирах, датчане в СС…» (ссылка)
- Если у нас задача – уничтожить немецких офицеров высшего звена, то мы могли бы уничтожить Хоффмана. Это обезглавит гестапо. - У вас нет приказа на это. – Вы можете его дать. – Нет. Держитесь подальше от Хоффмана, вы оба! Бент, смотри, чтобы тебя не подловили в разговоре с Гилбертом. Он сильная личность и у него... достаточно мощный интеллект. Постучись в дверь и застрели его.


- Я хотел застрелить ее. Это она выдала Финна. Я взбежал по лестнице наверх, постучал в дверь, она открыла. Я почти нажал на курок, но она успела сообщить мне, что она – не осведомитель. Она донесла на него, потому что он ее бросил. Он обещал на ней жениться, но уже был женат. Она была просто одинокая, брошенная женщина. Она стояла и смотрела на меня. И я не смог спустить курок. Она плакала и плакала. Я просто не смог. Струсил и сбежал. На следующей неделе она выдала еще двоих. Я поклялся, что больше такого не допущу. - Почему ты не смог? – Я забыл, что мы не убиваем людей. Мы убиваем нацистов.

Информация к размышлению. Хедвиг Делбо, хозяйка конспиративной квартиры, действительно выдала участников Сопротивления, укрывшихся у нее - это были Свенд Отто Нильсен (Джон) и Йенс Лиллелунд (Финн). Первый был схвачен, второй сумел скрыться. Вместе с Пламенем он пришел к Делбо и стрелял в нее, она была ранена, но выжила. Впоследствии ее убили Гуннар Дюрберг и Патрик Шульц, при помощи Эллы фон Каппельн (Кап).
История Джона в фильме не упоминается даже в связи с этим эпизодом, но мне она показалась важной, так как именно Джон был одним из тех, кто стоял у истоков группы, именно он привел в нее Пламя, и именно после того, как его взяли по доносу, Пламя почти полностью переключился на ликвидации доносчиков. «Джон был прирожденным лидером, человеком, которому мы могли доверять. Ему было тридцать пять, он был блондином с голубыми глазами, среднего роста. У него были примечательные глаза. Они обычно были теплыми и добрыми, но могли мгновенно стать очень холодными. Когда такое случалось, мы не вступали с ним в спор, но было очень трудно вызвать у него раздражение. Он был очень спокойным и обычно отдавал приказы с улыбкой. (...) Трудно передать, какое доверие внушал нам Джон. Когда он принял командование группой, нам было всем от восемнадцати до двадцати одного. Мы никогда не видели его раньше. Мы знали его кличку, но больше ничего о нем не знали. Но мы слепо повиновались его приказам – даже когда это значило кого-нибудь убить. Мы верили в него, не зная его. Вот что было важным в датском Сопротивлении – это невероятное доверие между людьми». Bob Ramsing, из воспоминаний
Джон был серьезно ранен при задержании, а потом избит; врачи давали ему не больше двух часов, но он оставался в живых еще четыре месяца, при постоянных допросах и в нечеловеческих условиях содержания. Йорген Килер, который тоже в это время оказался в тюрьме и был приведен к нему на очную ставку, впервые за два месяца промыл его раны томатным супом – больше никаких средств не дали. К месту расстрела Джона пришлось нести, но в последнюю минуту он каким-то усилием воли смог удержаться на ногах. У него, как и у Цитрона, осталась жена и маленькая дочь.
Теперь все зависит от тебя...

Я не смог это сделать. Я просто толкнул ее в спину... Я никогда раньше не убивал. Извини.

Чаще всего фильм расходится с историей именно тогда, когда по сценарию оба героя действуют вместе, а на самом деле – нет. В фильме, когда Цитрон оказывается неспособным убить Элизабет Лоренсен, это делает вместо него Пламя. Действительно, это было первое убийство для Цитрона, но, по его словам, он разрядил в женщину весь пистолет. Она потеряла сознание, но чудом выжила.

Что до Хорста Гилберта, то, по всей вероятности, он действительно вел двойную игру с нацизмом и Сопротивлением, так же, как и Лейфер.

Это Буденный. Известный советский генерал. Я сам его тренировал. После Первой мировой войны многие офицеры искали счастья на стороне Красной армии. В Германии царила нищета и разруха. Российские офицеры, которые теперь воюют против Германии, учились у нас.

- Вы здесь от моего друга Винтера? Вы в Сопротивлении? Не тревожьтесь. Я не симпатизирую Гитлеру или национал-социалистам. – Но вы присягали на верность фюреру? – Это дело моей совести.

- Вы партизан. Очень, очень интересно. Солдат без фронта... Вы хороший солдат? Вы готовы за все заплатить? – Чем? – А как вы думаете? Жизнью. Видите ли, есть только три причины для участия в войне. Первая – карьера. Это широко распространено, но не воспитывает хороших солдат. Такие люди живут под страхом смерти и все время думают о будущем. Вторая – идеология. Любовь к родине. Это самое интересное. Но мечтатели, как правило, не выдерживают. Им не хватает сил. Они слишком поверхностны Легкомыслие и самонадеянность юности. Если только в нем нет огня, фанатизма, если хотите. Тогда из него получается хороший солдат. – И третье? – Ненависть к врагу. Ненависть движет вами и заставляет делать то, о чем вы раньше никогда не думали, что способны на это. Еще бывает ненависть, вызванная личным неврозом. – О чем вы говорите? – Невротики очень умны и могут сомневаться. Если его предают, то его ненависть увядает, а сомнение одерживает верх. Война ничего не дает невротику. Война не может стать хорошим, нежным отцом. Ваша борьба – надежное дело. Так что просто будьте хорошим солдатом.

Полагаю, мы придем к согласию. Вы совершаете большую ошибку.

Отец наш небесный, да святится имя Твое...

Ход событий во время покушения на оберштурмбанфюрера СС Германа Сейболда показан в целом верно, но вместе с Пламенем был в это время не Цитрон, а Йорген Ранцау, он же и сбил Сейболда машиной, когда они взаимно ранили друг друга. Сейболд, прийдя в сознание в больнице, предупредил свое руководство о том, чтобы они остерегались Лейфера. Тот после этого скрылся в Швеции.

- Когда вы получаете приказ, его надо выполнять. Понимаете? Это не обсуждается! – Миссис Лоренсен мертва, Сейболд ранен. – Одного из трех недостаточно! – В следующий раз сделайте все сами.

- Гилберт не нацист. – Он сказал бы все, что угодно. Он знал, что вы придете. Он играл вами и потешался. Он смеялся на пару с Хоффманом. Это не должно повториться. – Простите. – Смотри, постарайся выжить.

- Йорген, к тебе пришли!

Бодил, жене Йоргена, по соображениям безопасности приходилось во время войны встречаться с ним очень редко. (Был момент, когда ей сообщили, что она может увидеться с мужем, пока он находится в бассейне рядом с ее домом). Сначала семья жила на квартирах в пригородах Копенгагена, потом они вместе бежали в Швецию, где остались Бодил с их дочерью Анной (кстати, она была значительно младше, чем показано в фильме).

- Это от тебя. Книга, которую она хотела в подарок. – Но ведь это в понедельник... - Сегодня.

- Не отдохнуть ли нам, как обычно? – Мы не можем себе этого позволить. Ты ничего не принес, и мой отец не сможет нам помогать, пока я замужем за тобой. – Подожди. Одолжите мне немного денег, у моей дочери день рождения!

- Не знаю, сколько еще я смогу это терпеть. Я не поеду в Швецию, мне лучше здесь. – Я смогу навещать тебя там. Правда, я смогу. Я люблю тебя. Это все война. – Война здесь ни при чем. Ты и до войны не бывал дома. Я сидела и ждала. Ты просто не можешь. Ты не такой человек.

- Гестапо ответило на акции против немецких офицеров. Они остановили трамвай и бросили гранаты в двадцать девять пассажиров. Последствия можно представить. Если у кого-то плохо с воображением, вот фотографии. Гестапо угрожает расправами, если подобные акции повторятся. Это чистый террор. - Я действую в строгом соответствии с приказом английского командования и никому ничего не собираюсь отвечать.

- Никакого возмездия за атаку на трамвай. Убийство и саботаж будут пресекаться. Пятьдесят тысяч вооруженных людей готовы ударить немцам в спину, если союзники высадятся на западном побережье. Нам нужен полный покой, чтобы сформировать эти тайные группы. - Мы должны услышать голос двадцати девяти жертв. Они говорят только одно: месть! – Вы служили в армии, и вы должны понимать, какие последствия влечет нарушение приказов. – Это угроза? – Думайте как хотите.

- Приблизиться к Гилберту – непростая задача. Гестапо всегда охраняет его. – Я буду готов через две недели. – Лондон требует немедленных действий. – Медведи могут это сделать? – Они слишком шумные. Это требует аккуратности, осторожности и как минимум мозгов.
На самом деле в ликвидации Хорста Эрнста Гилберта вместе с Эллой фон Каппельн участвовал Свен Йенсен, а не Цитрон.

За здоровье Йоргена!

- Мы закрыты! Ну хорошо. Чем могу помочь? – Хочешь жить, ты, нацистская свинья? Наполняй коробку. Яйца. Мука. Дрожжи. Сахар. Все, что у вас есть.

Что это за деньги, черт возьми? За кого вы меня принимаете? Вы думаете, я вор? Вы хотите сказать, что я вор?

Смотри, что папа тебе принес!

Йорген, мне нужно кое-что тебе сказать. Я встретила одного человека... Этого не должно было случиться. Но так случилось. Прости меня.

- Кто он? – Это неважно. – КТО ОН? Ответь мне, черт возьми, кто он? Ты меня боишься? Разве я когда-нибудь обидел тебя? – Если я скажу, ты убьешь его! Ты только это и умеешь. – Почему ты так говоришь? Почему? Это неправда.

- Ты куда? – Я просто... Мне нужно... Можно попробовать винтовку?.. – Конечно.

- Аксель спрашивает, не хочешь ли ты съездить в Швецию. Успокоить нервы. – Передай ему, что мои нервы в порядке.

- Возьми эту винтовку. Это подарок. Я другую достану. – Спасибо. - Мы можем увезти ее в Японию, когда покончим с немцами. Мы можем уехать в Японию с американцами. – «Пламя и Цитрон в Японии»? – Точно. – А что потом? – Никакого «потом» не будет. Не здесь. И не для нас. Я думаю, мы должны двигаться дальше.


(продолжение в комментах)

@темы: "Выстрелы" с монитора

---

Frihedsmuseet - Музей датского Сопротивления

Датское Сопротивление - оно не тем знаменито, что было масштабным и сокрушительным. Датское Сопротивление - это, по сути, именно вот так:

Нет, это не была битва титанов, как между нами и ними, да и не могла быть. Дания была атакована и оккупирована буквально за несколько часов. 9 апреля 1940 года в Копенгаген пришел корабль, полный немецких солдат, прямо к королевскому дворцу и армейскому штабу, а на острова Дании посыпались парашютисты. С военно-воздушными силами страны было покончено, прежде чем какой-либо из самолетов успел взлететь. Так, нарушив очередной договор о ненападении (1939 года), Германия захватила Данию за несколько часов.
Суть датского Сопротивления лично для меня в другом - в том, его могло бы не быть совсем. Гитлер вовсе не был расположен серьезно воевать со страной, где большинство жителей идеально отвечало понятиям о светловолосом и голубоглазом «истинном арийце». Да, Гитлеру нужна была база для сообщения с Норвегией, нужна была датская ветчина, говядина и молоко, нужен был железнодорожный перегон, нужно было спокойное место, куда можно было бы отсылать уставших солдат. А противник в лице Дании ему был вовсе не нужен. Поэтому в оккупированной стране он вел себя достаточно спокойно, массовых репрессий не проводилось, весь декорум в виде короля, парламента, датской армии, флота и полиции сохраняля, даже ресурсы из страны не так уж беспощадно выкачивались... Казалось бы, что еще надо стране со стороны захватившей ее власти? Вот ведь многие датчане поступили в гитлеровскую армию и даже воевали на восточном фронте, где их почти всех и перебили.
Да и что могла сделать Дания против Германии, когда они и на карте-то несопоставимы? Не так уж много. Взрывать заводы, работавшие на немцев. Портить машины и танки, предназначенные для их фронта, в том числе подсыпая им сахар в бензобак. Датские сопротивленцы даже не очень охотно убивали немцев. Они чаще убивали датчан, работавших на немцев. Потому что немцы были солдаты, а датчане были предатели.
А еще датчане с треском прокатили нацистов на парламентских выборах. Те-то рассчитывали создать фасад, мол, в Копенгагене все спокойно, даже парламент избирается, как прежде. А в результате все голоса забрали четыре другие партии, которые сформировали коалиционное правительство. Вернеру Бесту, полномочному представителю нацистской Германии в Дании, не удалось после этого сформировать правительство под управлением нацистского лидера, Фрица Клаузена. Явка избирателей составила 89,5 процентов.
«То, что сделали наши люди, было сделано не из ненависти в Германии, но потому, что Дания участвует в войне, потому что война происходит в Дании… У меня самой есть маленькая дочь, которая сегодня потеряла своего отца, деда и дядю; к счастью, она пока не может этого понять, но, если бы могла, она гордилась бы ими. У них была цель в этой жизни, и они не побоялись умереть за нее, потому что, как сказал мой брат в день нашей последней встречи: «Мы знаем, что можно разрушить гору и перегородить реку, но народ, который желает жить, не погибнет никогда». Дания не погибнет, потому что Дания и все, кто отдал жизни за нее - свидетельство, что даже такая маленькая страна должна иметь право на независимость мыслей».
(Кристина Филь Соренсен – полномочному представителю Германии в Дании доктору Вернеру Бесту, тюрьма Вестер, 29.06.1944)

про остальное и с картинками

Германия объявила, что захватывает Данию, чтобы защитить ее от британцев и французов, а если Дания будет не согласна, то начнутся ее бомбардировки – в то же время король и правительство остаются на своих местах. За долгие годы до того самым героическим событием в истории Дании была оборона Копенгагена от адмирала Нельсона – тот рассчитывал взять город за час. Ему пришлось потратить три часа с лишним. Датский флот понес очень крупные потери, но поразил англичан своей стойкостью. Гитлеровцев поражать своей стойкостью было бесполезно – от датских вооруженных сил могло не остаться вообще ничего.

Два пролива, омывающие Данию – лоция, найденная у немцев при высадке.

В 1941 году началась запись датских добровольцев в войска СС. В мае 1942 года Датский добровольческий корпус сражался в Демянском котле, где датчане потеряли до 78% личного состава; также они воевали под Великими Луками и направлялись в дивизию «Нордланд» под Ленинград и Нарву. А те датчане, которые собирались воевать против нацистов, вступали в войска Великобритании. Быть против фашистов для жителя Дании зачастую означало – быть за англичан. Повязки с нотами «Правь, Британия» и шапочки в цветах английского ВВС были знаками солидарности с Англией и гражданского неповиновения нацистскому режиму. Их носители подлежали аресту, но чаще всего эти атрибуты просто отнимали.


В таких куртках прибывали в Данию английские парашютисты

То, что король, а вслед за ним весь Копенгаген однажды надел желтую звезду – это легенда, но и датские евреи этот знак не носили. Депортация евреев началась только 2 октября 1943 года, и большую часть их к тому времени успели вывезти в нейтральную Швецию (около 7000), а несколько сотен было укрыто на территории. Официальные газеты: рядом с иллюстрациями мод – судьба немецких евреев.

Детская книжка про хитрых евреев

и листовка «Кошка не отпустит мышку»

Подпольные газеты разной направленности - есть даже консервативной. Газета «Свободная Дания» стала результатом сотрудничества между консерваторами и коммунистами, в целом было опубликовано более шести миллионов экземпляров.



А в коммунистической Land og Folk («Земля и народ») регулярно публиковался Херлуф Бидструп. Вот одна из его карикатур: датский министр на переднем плане утверждает, что «за ним стоит народ»...

Листовка, оформленная в виде письма к «дорогому британскому другу» - на первый взгляд кажется прогерманской, но если читать ее через строчку, выходит совсем иной смысл.

Плакат, призывающий к сопротивлению

Машины, на которых все это печаталось


А жизнь идет, люди рожают детей, даже получая за это коляски от немецкого правительства, ездят на велосипедах с такими же насадками-багажниками, какими пользуются до сих пор...

…люди собирают торф для отопления…

.... вот только это не семейная идиллия, а фотография с кухни для бездомных...

Немцы называют Данию «Фронт со взбитыми сливками»: там тихо, культурно, сыто, население довольно мирное, да и массовых репрессий не приходится много проводить...

Взгляд на происходящее с немецкой стороны...

...и с датской

Весной 1943 года датский инженер Лоренс Дунс Хансен сконструировал портативную радиостанцию, более удобную и не такую громоздкую, как бывшая прежде в ходу английская.

Радиоприемник, с помощью которого можно было слушать Би-Би-Си.

Шифрованная телеграмма, поздравляющая агента «Лотте» с побегом из гестапо.

Благодарственная телеграмма от британского Министерства обороны датчанам, скрывавшим у себя во время войны английских радистов.

В сентябре 1943 года был создан нелегальный «Совет свободы» из представителей всех подпольных организаций, приступивший к формированию подпольных вооружённых отрядов. Вооружение завозилось из Великобритании и Швеции. Между собой объединялись коммунисты, полицейские, евреи, шведы, британцы, граждане Дании...Броневичок с надписью "Свободная Дания"

Оружие, по большинству собранное в домашних условиях - даже торпеда



За 1944 год было произведено свыше 1500 взрывов на железных дорогах и свыше 2800 на предприятиях, кораблях и верфях. Все необходимое для подрывника и саботажника...




Бутылка спирта плюс два студента плюс партия немецких локаторов – равняется большому взрыву. Локаторы уходят в минус.

Флаконы с вонючим веществом, которое разливали в автомобилях саботажники. Это не выводило механизм из строя, но делало пребывание в машине невыносимым.

Коробка спичек с поджигательским лозунгом

Фальшивые документы

Ящик для транспортировки гранат. Ну не пива же

Одна из групп Сопротивления, «Клуб Черчилля», была образована школьниками, которые крали оружие, поджигали вагоны и даже наливали сахар в немецкие бензобаки. Они были арестованы и посланы в концлагеря в 1942 году. А сейчас в музее находится экспозиция, посвященная Группе Видстена, которая в 1944 году была уничтожена


Все восемнадцать арестованных до расстрела содержались вот в такой камере.

Конный памятник королю Кристиану Х - помните его прогулки по улицам?

Форма датского полицейского корпуса. Нацисты создали в нем специальное подразделение для помощи гестапо.

В начале 1944 года был отдан прямой приказ Гитлера начать в Дании террор. Взрывались магазины и предприятия, не сотрудничавшие с немцами, в ответ на гибель немецкого персонала уничтожались невиновные люди, к террору привлекались датчане, находящиеся на немецкой службе. Эти меры были предназначены для того, чтобы вызвать в народе антипатию к Сопротивлению, вызывающему их. Это - результаты бомбардировки в парке Тиволи

Важным источником информации для гестапо были датские доносчики, ликвидации которых стало проводить Сопротивление. И, конечно, велосипеды - в числе главных героев повествования, на них уходили от погони и даже стреляли с них...

А жизнь идет, даже в лагерях какое-то подобие жизни...

...заключенные разделены по треугольникам (красный - политический, зеленый - уголовник, черный - асоциальная личность, розовый тоже есть, и даже отдельный для Свидетелей Иеговы)...

... среди заключенных есть свои начальники...

... и неискоренимо, даже в лагерях, человек жаждет творить...



Букет из хлебного мякиша, который в лагере Равенсбрюк польская женщина отдала датской.

Последние письма участников Сопротивления из тюрем. Стоит обратить внимание на ровный почерк. А потом на содержание. И опять на почерк.





Кристин Филь Соренсен (Тулле) вместе с мужем прятала у себя в доме английских парашютистов. В тот день, когда расстреляли ее отца и мужа (ей самой смертный приговор заменили пожизненным заключением), она написала письмо полномочному представителю Германии, ставшее знаменитым. Она дожила до 1983 года.

Колышки с номерами около места расстрела – все признаки, по которым можно было идентифицировать казненных, не считая иногда записок в бутылочках.

В июне 1944 года в ответ на саботаж немцы ввели комендантский час. В Копенгагене начались мятежи и забастовки. Немецкие солдаты ходили по улицам, стреляя в кого попало. Казнь группы Видстена, о которой стало известно 30 июня, привела к всеобщей забастовке. Более 100 жителей Копенгагена были убиты и 600 ранены. 4 июля немцы согласились на требования Комитета свободы, вынесенные от имени населения.

Потом война кончилась. На месте лагеря Frihedskampen появился музей Сопротивления. А рядом, в парке Черчилля - мемориалы.

@темы: Культпоходное, По местам

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Глюки по-скандинавски

Ах да, еще несколько моментов на улыбнуться. Вот, например, грамотный подход к коллективному фотографированию - японцы у памятника Сибелиусу.

Трагикомедия про ремонт, наверное, понятна на любом языке

А вот эта шифровка - только архитекторам здания в Хельсинки

Стр-рашный финский бар

А самые симпатичные привидения, как известно, в Стокгольме

"Цветы" со всех уголков мира в витрине стокгольмского универмага



Еще раз к вопросу о кирилатице. Стокгольм.

Этот персонаж - с набережной Осло

В городе Kobenhavn даже шаурму делают люди с фантазией

Интересно, только в Дании додумались?

Пиковый валет, как выяснилось, по происхождению датчанин. Так что - привет из кафе с исторической родины... там еще много было карт на этой штуке.

И еще одно кафе, там же. Просто понравилось.

Еще Копенгаген: плакат о выставке "Сто лет политического плаката".

Стенд для объявлений людей, которые ищут друг друга.


Сеть супермаркетов.

И везде что-нибудь да наше...



... в том же путешествии выяснилось, что даже граф Грей - наш человек

@темы: Записки глюколова, По местам

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Осло. Парк Вигеланда. Без слов.

http://gardener.ru/gap/garden_guide/page276.php?id=1757. Голые люди. Без лишних деталей в виде происхождения, национальности и прочей социальности. Разве только что возраст - от рождения до смерти. Без табличек. Каждый видит в них свое. Я, пользуясь близко лежащими мыслями, вижу
примерно вот так,в динамике

А вы можете посмотреть сами в статике.

Хотя это не все, конечно. И я понимаю, что опять занимаюсь плеоназмом, но что со мной поделаешь... Кстати, колонна из намертво стиснутых тел в просторном, разреженном Осло - это еще один из его парадоксов.

Близлежащее кладбище служит заключительным аккордом

@темы: По местам

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра