Dalen, здравствуйте!

герберное... и вообще

---

1014, здравствуйте!

и я понимаю, что это не та красная пыль, но...

---

Опять флорентийское, одно уж к одному

 Le Mistigris тут навел на материал про флорентийскую любофф и ее законодательное регулирование. Познавательно

В результате такой системы порой можно было получить такую картину: арестовали мальчика, он назвал пять имен (более 80% подростков имели отношения более чем с одним партнером), но арестовать никого не успели - услышав об аресте их приятеля, все пятеро явились сами, чтобы покаяться и получить иммунитет; а заодно пришли еще трое, кого мальчик забыл или не захотел назвать... (...) Многие содомиты пользовались лазейкой в законе и регулярно приходили сознаваться. При этой они получали иммунитет и заодно неплохо зарабатывали - им ведь полагалась четверть штрафов со всех, кого они оговорили (и гарантировалась анонимность, как и всем доносителям)! Один ушлый содомит поступал так полтора десятка раз, пока не нарвался на подеста, который впаял ему три года изгнания.

Даже подеста, специально приглашаемый судья из другого города, не рисковал пользоваться своей властью без особой нужды, ибо никогда нельзя было точно предсказать, кто явится мстить даже за бедного человека. А потому судьи могли избегать карать людей за преступление, если оно происходило по взаимному согласию и никому не причиняло вреда. Ну а церковный гнев... кого он волнует?

А я, собственно, почему на этом останавливаюсь - у меня этот пост так аккуратненько зацепился за биографию Макиавелли авторства Никколо Каппони, которую мне тут недавно выпустили... зацепился он вот этим пассажем

Чтобы закончить о художниках - автор книги нарочно избегает модного анализа сексуальной жизни выдающихся людей, полагая более интересным исследование жизни широких масс. О них же не упоминается совсем, за единственным исключением Никколо Макиавелли. Но и его автор привлекает не для того, чтобы обсудить его сексуальную жизнь (Макьявелли тоже бывал под судом по обвинению в содомии), а чтобы процитировать отрывки из его многочисленных и весьма интересных писем, посвященных размышлениям, советам друзьям-содомитам, или анекдотам о приключения других друзей-содомитов.

Ну правильно, теоретик теоретических теорий, всеобщий советник и при том notorious womanizer, что абсолютно не мешает трепу по теме Автор поста, жаль, не цитирует, а из биографии немножко приведу...

«Некий отец утверждает, что растит своего сына в целомудрии, однако начинает с того, что приставляет к сыну учителя, который проводит с чадом весь день и волен делать с ним, что пожелает, а также позволяет ему читать книги столь непристойные, что подняли бы и мертвеца. Мать заботится о сыне, и тот всегда опрятен, чист и потому привлекателен. Когда же юноша становится постарше, ему отводят целую комнату на первом этаже с отдельным входом и прочими удобствами, чтобы он мог поступать по собственному усмотрению, приглашать и приводить туда, кого захочет. Мы все так поступаем, но самую большую ошибку совершают люди добродетельные. Поэтому неудивительно, что наша молодежь являет признаки вырождения, ибо подобное поведение коренится лишь в наиболее дурном воспитании. Мы с тобой даже в почтенном возрасте остаемся, до некоторой степени, верны усвоенным в юности привычкам, и ничего мы не можем с этим поделать». (с) не Макиавелли

Не стоит забывать, что в кругу друзей Макиавелли славился умением рассказывать забавные истории, зачастую с сексуальным подтекстом. В одном из писем Франческо Веттори он изобразит злоключения Джулиано Бранкаччи: он связался с юношей, который оказывал интимные услуги, и узнав, что тот родом из знатной семьи, попытался выдать себя за Филиппо Касавеччиа, приятеля Никколо. Макиавелли также добавил, что Касавеччиа ловко разоблачил обманщика, что «в эту Масленицу» рассмешило многих во Флоренции, а вопрос «вы Бранкаччи или Касавеччиа?» стал расхожей шуткой.
Некоторые выражения в письме породили гипотезу о том, что автор и адресат – одно и то же лицо. Никколо написал, что Бранкаччи «хотел скрыться в чаще» (vago di andare alla Macchia), а Il Macchia – это прозвище Макиавелли. Другие ссылки в переписке Никколо могли означать, что он был подвержен «флорентийскому пороку», как называли тогда содомию. Франческо Веттори не раз намекал на то, что однажды подвергся домогательствам одного из своих учителей, предположив, что Макиавелли сам испытывал подобное, и с того момента в интимных делах не знал удержу:
«Некий отец утверждает, что растит своего сына в целомудрии, однако начинает с того, что приставляет к сыну учителя, который проводит с чадом весь день и волен делать с ним, что пожелает, а также позволяет ему читать книги столь непристойные, что подняли бы и мертвеца. Мать заботится о сыне, и тот всегда опрятен, чист и потому привлекателен. Когда же юноша становится постарше, ему отводят целую комнату на первом этаже с отдельным входом и прочими удобствами, чтобы он мог поступать по собственному усмотрению, приглашать и приводить туда, кого захочет. Мы все так поступаем, но самую большую ошибку совершают люди добродетельные. Поэтому неудивительно, что наша молодежь являет признаки вырождения, ибо подобное поведение коренится лишь в наиболее дурном воспитании. Мы с тобой даже в почтенном возрасте остаемся, до некоторой степени, верны усвоенным в юности привычкам, и ничего мы не можем с этим поделать».
Хотя учителя действительно были печально известны тем, что совращали молодежь, но, возможно, дело заключалось еще и в том, что в городе, где незамужних девушек держали под замком, подростки нередко искали иной выход изнурявшей их сексуальной неудовлетворенности. Непредвиденная беременность могла запятнать честь семьи, пусть даже юная дама принадлежала к прислуге, а не к именитому роду… С другой стороны, проститутки были молодым людям не по карману, и они вполне могли практиковать «дружеский секс» как одну из форм товарищеских отношений. Судя по письмам Веттори, можно легко решить, что мужеложство было любимым занятием мужского населения Флоренции. К тому же в другом послании Веттори описывал случай в Риме, в котором оказались замешаны все те же Джулиано Бранкаччи и Филиппо Касавеччиа, только на этот раз один пытался соблазнить дочь одного из соседей Веттори, а другой – ее младшего брата.
И все же до сих пор неясно, в какой степени сам Макиавелли интересовался представителями мужского пола, если даже, работая секретарем Десятки, он (по крайней мере, согласно одному анонимному доносу) занимался анальным сексом с Кудряшкой. Притом что содомия являлась уголовно наказуемой, некоторые друзья Макиавелли (в частности, Донато даль Карно) занимались ею открыто. До сих пор среди флорентийцев сксуальные отклонения остаются поводом для шуток. Сам Никколо высмеивал эту привычку в письмах, а в пьесе «Мандрагора» один из женских персонажей сравнивает турецкий обычай сажать людей на кол с ночными забавами ее покойного мужа. Так, поигрывая словами, Макиавелли писал, что слишком подавлен, чтобы встречаться с La Riccia (Кудряшкой), и подумывал, не подвигнет ли его столь печальный настрой попытать счастья с Il Riccio («мальчиком по вызову»), однако этот каламбур не стоит воспринимать буквально – это всего лишь один из типичных примеров флорентийского юмора.
Чтобы избежать двусмысленности, Веттори начал процитированное выше письмо с того, что упомянул отрывок из Вергилия, в котором говорится о безумной любви пастуха Коридона к мальчику Алексису, намекая на то, что Никколо сам был сражен подобной страстью. Вопреки расхожему представлению о Макиавелли как о человеке равнодушном, холодном и циничном, тот же Веттори ясно сказал выше: «Я видел тебя влюбленного… и знал, какая неуемная страсть руководит тобой». Однако несколькими месяцами ранее Франческо отвечал на письмо Макиавелли, в котором Никколо описывал, как влюбился в девушку – согласно Роберто Ридольфи, овдовевшую сестру одного из его загородных соседей. Но Веттори, видимо, существенной разницы не видел: на заявление Макиавелли о том, что встречу с таким «созданием» устроила сама «Фортуна», он ответил, что чувства Никколо продиктованы праздностью и лишь одно средство можт его излечить – то самое, которое, несмотря на утверждения ученых и философов, ищут все мужчины, то есть «соитие». Отличие слов Fortuna (удача) и fottere (совокупляться) также свидетельствует о различном отношении этих двух мужчин и к женщинам, и к жизни в целом.


Но на самом деле все это семечки. Подлинный содомЪ и адЪ – это флорентийская госслужба. Они там все никак не могут определиться с количеством своих государственных учреждений, и с тем, кто из окружающих клочков земли им на данную минуту союзник, а кто противник. А чуть что, они туда засылают Макиавелли, после чего все три стороны до-олго развлекаются перепиской: «Вы нам кого прислали? Вы нам пришлите кого-нибудь _уполномоченного_!» «Вы им когда пришлете кого-нибудь уполномоченного? Нет, можно уполномочить и меня, но хоть сами-то определитесь с конкретными указаниями...» «Уполномоченного? А, да-да, щас-щас... вот еще чуть-чуть и сразу... а пока вы тут еще полавируйте...»
(Простите. Меня прет. Меня бессовестно прет. Италия, фрагментарная политическая культура, заря капитализма, родная квадра, тут вас обаяют, обчистят и обстебут).

Личные предпочтения определенным образом влияли на выбор политических союзников, но и сами союзники следовали правилу, общему для всех флорентийских кланов: никогда не собирать всех родственников под одни знамена. В мире, где выживание зависело не только от биологических факторов, каждый флорентиец считал крайне важным сохранить уверенность в том, что кто-то из семьи мог объединиться с вероятным победителем. (..) Немало молодежи из хороших семей открыто бросили вызов Савонароле, объединившись в группу под названием Compagnacci, то есть «дружки». Они не только вели распутный образ жизни, но и стали возмутителями спокойствия, в частности срывали религиозные процессии… Но что гораздо важнее, безнаказанность, которой они пользовались, свидетельствовала о новом повороте в городской политике, причем настолько важном, что даже ярый сторонник монаха Паоло Антонио Содерини (следуя давней флорентийской традиции загодя готовить пути к отступлению) заставил своего сына Томмазо вступить в ряды «дружков», «чтобы он был с ними в ладу, если дела пойдут плохо».

Теоретически Первая канцелярия Флорентийской республики ведала иностранными делами, а Вторая канцелярия – делами внутренними и городским ополчением. Но на практике подобное разграничение оказывалось весьма условным, и зачастую дела решал тот, у кого было больше шансов добиться успеха за счет связей, влияния и способностей… Избрав Макиавелли секретарем Десятки 14 июля 1498 года, скаредные флорентийцы одним выстрелом убили двух зайцев: Никколо занял новый пост, сохранив за собой прежний, в результате чего ни численность служащих, ни объем расходов не изменились. Очевидно, теперь Никколо оказался в подчинении десяти дополнительных начальников, но, поскольку члены Десятки сменялись каждые полгода, на деле львиная доля хлопот выпадала канцелярии. К тому же Большой Совет мог упразднить Десятку, как не раз бывало, и всю работу на местах возложить на Макиавелли и его подчиненных.
(Угу, «я буду за самое маленькое жалованье играть самые большие роли» (с) Вот будет у нас следующий раунд кадровых перешерудиций, надо будет подать идею. Хотя, похоже, в нашем заведении нет людей, настолько озабоченных престижем).
А еще там фирменный черный юмор

В частности, известен один анекдотичный случай, в котором фигурирует каноник по имени Никколо ди Бернардо ди Никколо Макиавелли – внук нашего Никколо. Когда монах Санта-Кроче посетовал на то, что, дескать, некие люди сваливают покойников в фамильный склеп Макиавелли, Никколо с горькой усмешкой ответил: «Сие происходит с нашего дозволения, поскольку отец мой был большим охотником до разговоров, и чем больше народу соберется, тем ему приятней».

@темы: (Про)чтение

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Фильм-фельетон

Моя слэшерская сторона меня уже немножко пугает.

не читать дальше, чистый ауточеллендж

Не так давно она увидела на полке фильм и заверещала на весь магазин: «Бери! Бери сейчас же!!!» Поскольку в предыдущий раз таким фильмом был «Пламя и Цитрон», то беру, куда ж я денусь. Ну, хорошо, прежде всего беру потому, что там исходный язык – португальский, от которого я иррационально тащусь в принципе и в последнее время особенно. Смотрю фильм, радуюсь многому, но чего было надо моей слэшерской стороне, не вижу ни в упор, ни на расстоянии. И только в последнем кадре я это _понимаю_. Теперь у меня есть _вторая сторона_ для давнего замысла аццкого кроссовера, в котором ни одного героя не зовут так, как звали в оригинале, и который ненаписуем принципиально, но я забью его себе в кальян и иногда буду тихо про себя покуривать. Я даже притворюсь, что на этом диске не было бонусов, и что не придется загонять героев в Бразилию, а в Магриб они и сами оба прекрасно себя загнали
А «Лиссабонские тайны» как таковые – это компактно упакованный (всего-то часа в четыре)_беееесконеееееечный_ латиноязычный сериал с кучей сюжетных линий, прорастающих одна из другой и почти объединенных темой «тысяча и один способ произвести на свет незаконного ребенка». Главная привлекательная черта – мелкие эксцентричные детали: эффектный попугай в кабинете героя, череп матери в сундуке у другого героя (спокойно, просто в другом состоянии он ее вообще не видел), странный слуга, который не может стоять на месте, а все время перебирает ногами, подслушивающие горничные чуть ли не в каждом эпизоде, детский кукольный театр, который все время возит за собой главный герой и под который заточены многие кадры... И герои все время меняют имена и социальные ипостаси - ну, на то и роман-фельетон; в Европе фильм позиционируют как что-то вроде "Парижских тайн", у нас - как что-то вроде "Петербургских" Главная претензия - мало Лиссабона мне, маааало! Все у них в залах, да в монастырях, да на кладбищах иногда. Будто не понимают, что тем, кто будет это вообще смотреть, прежде всего хочется посмотреть на Португалию
Зато теперь я знаю, с чего у меня начнется следующий год – я буду смотреть «Обретенное время», а потом наконец-таки читать. Я не знаю, как там, но в "Лиссабонских тайнах" Рауль Руис умеет удивительно интересно строить кадр! (тут можно полюбоваться).
И, к слову, недавняя перекошенная аватарка у меня тоже оттуда

@музыка: Tony de Matos - O Fado Mora Em Lisboa

---

А еще!

У меня же тут был «Сон в летнюю ночь» в театре Станиславского (ага, недавно, месяца два назад...) И который действительно происходит в английской школе с надписью BOYS на фасаде. А если кто думает, что это совсем не школьная история, пусть только посмотрит на эту толстую Ленку, которая бегает за своим спортивным парнем на глазах у всего класса, и кроссовки за ним носит, и на кокетливую Герочку, которая тайком подтягивает форменную юбку выше колен, чтобы вместе со своим парнем-очкариком, спрятавшись за мусорными урнами, кружиться в гормональной буре, не находящей себе выхода дальше обжиманцев. Вообще, британские школьницы там даже интереснее британских школьников (а британские училки – это вообще огнь и пламень ). А как они друг друга за волосы таскают – это же абсолютно подростковые разборки! Потом они научатся действовать тоньше, но это будет после того, как, переодевшись «в гражданское» со старомодными оборками, прямиком из той школы они все скопом выйдут замуж, вместе с правительственной парой, а для затравки перед брачной ночью станут развлекать себя не слишком пристойной любительской интермедией, чтобы кровь бежала веселее и приливала к нужным местам. А то высокопоставленный жених чего-то совсем скис – он ведь на самом деле все еще тот маленький мальчик, что с детских лет видит все тот же сон, навеянный то ли волшебной травкой, то ли дозой кокса, гуляющего по всей школе, и все еще ждет под окном хоть капли внимания от очкастого Оберона с необычайным контртенором, чьи жертвы, на разных стадиях зачарованности, и так по всей школе валяются. И некоторые, как (неожиданно, но логично) мрачный и трагический Пэк, явно не прочь свалиться окончательно и конкретно - из окна. Если уж не свалиться - так хотя бы выкрикнуть зрителям в зал финальные слова, как и все остальное, прямо по тексту:
If we shadows have offended,
Think but this,-and all is mended,-
That you have but slumber'd here
While these visions did appear.
Про "offended" и отгремевшие скандалы уже все сказали всё – с той минуты, как шеренга детей проходит в окнах школы ровным строем в сопровождении собственных теней (так, что уже готовишься услышать «we don’t need no education, we don’t need no thought control»), вопрос об уместности их присутствия на этой сцене отпадает сам собой. Оно _необходимо_. Детские хоры волшебны и тревожны. А за постановку света и особенно теней вообще огромное человеческое спасибо.
А мальчика они там и в оригинале не поделили - мне даже и не помнилось, насколько глобально...
And thorough this distemperature we see
The seasons alter: hoary-headed frosts
Fall in the fresh lap of the crimson rose;
And on old Hyem's thin and icy crown
An odorous chaplet of sweet summer buds
Is, as in mockery, set: the spring, the summer,
The childing autumn, angry winter, change
Their wonted liveries; and the maz'd world,
By their increase, now knows not which is which:
And this same progeny of evils comes
From our debate, from our dissension:
We are their parents and original.
А я-то еще ломаю голову, что они там в школе делают, в летнюю-то ночь

@темы: Культпоходное

---

Про пепелинки

Продолжая тему рейтингов - иногда они там сами не разберутся. Производитель поставил на упаковке «не рекомендуется до 14 лет», магазин дополнил блямбой «18+». Вот тут и вертись (с) Хотя в данном случае это производитель чего-то недосмотрел, потому что это Little Ashes, которые «Отголоски прошлого». И в которых, помимо вдумчивого плана мужской ноги и долгого купания в лунном свете, таки секс. По итогам секса я хоть теперь более-менее представляю, как оно там у тех гусей.И что такое fraternal hike. И еще я наконец хоть представляю, кто такой этот Паттинсон, и что имидж «девочкой маленькой ты мне предстала неловкою» он, пожалуй, отыгрывать умеет ему пригодится. Впечатление от первого просмотра "Лорка в своем белом фраке напрочь всех убрал" Как персонаж и как актер - практически единственный испанский актер на всю эту испанскую историю, который смотрит аутентичными испанскими глазами и читает аутентичные стихи на аутентичном испанском языке

круг почета по потолку

(И вообще, скоро начну бегать кругами по потолку и кричать: "кто-нибу-удь, вы же смотрели "Animals"? Там же не один Хавьер Белтран, которого почти нигде больше нет, там Мартин Фримен же, не может быть, чтобы никто не смотрел . А еще чувствуется, что Лорка в том периоде _уже_ такой кристаллизированный, что аж звенит (ему следующих периодов вообще немного достанется), а тот мальчишка, что на протяжении большей части фильма нацепил дурацкие усы и играет в Дали, дозреет до собственно Дали лет этак через и во многом вследствие. Хотя в дурацких брыжах он там был значительно концептуальнее, чем когда стал на человека похож. Зато его в фильме научили черный квадрат рисовать - ни разу не квадратный, но что взять с сюрреалиста... в общем, хороший был квадрат.
Со второго просмотра начало приходить понимание, что, возможно, если остальные там уж такие _европейцы_, то это так и надо, и вообще много чего там так и надо, и что некая декларативность и лозунговость тоже имеет большее отношение к эпохе и контингенту персонажей, чем к фильму. А момент с развенчанием одного конкретного лозунга мне понравился - в том числе и в тему переоцененного влияния пропаганды на практику И еще один актуальный момент - там есть очень наглядная картинка про то, каким бывает перфоманс грамотный и не шибко грамотный. Второе - это именно напиваться, дерзить и шмякать классические статуи об пол. А первое - то самое "оскорбление жандармерии посредством романса", только еще в лицо и за столом. Потому что доля осмысленности в акте перфоманса должна, ИМХО, как минимум превышать долю чистого эпатажа.
А женщина у Лорки замечательная.
А с Бунюэлем они жестоко. Пойти, что ли, про стол Соломона раскопать...

@темы: Культпоходное

---

Всяка бяка, или Музей отвратительных вещей

Что-то в последнее время опять Ваксберг хорошо читается... В связи с чем (а еще с "Историей человеческой глупости" Рат-Вега и "100 запрещенных книг") появилась мысль о подобной экспозиции. Идея об относительности "отвратительного" и "омерзительного" далеко не нова, периодически всплывает, у Умберто Эко премилая коллекция - но пусть и у меня побудет. В основном здесь не просто мнения в ранге ИМХО, а юридически значимые мнения, после которых или предлагали сделать что-то с объектом критики, или реально делали
Я не закрываю эту запись для взрослых, потому что запись не содержит ничего, кроме отдельных бранных слов (дети! я действительно считаю, что так ругаться нехорошо!) и ссылок на совершенно не закрытые ресурсы, в основном Википедию, ходить по которым - личный выбор каждого. Только не жалуйтесь, обнаружив "Гекльберри Финна" (он тут есть ) Единственное - критики все же не всегда полные идиоты, и если написано "голая", то она таки будет голая... особенно с художниками поосторожнее, они порой пишут выразительно. Но особенно забористого я стараюсь сюда тоже не класть, иначе смысла-то (за одним исключением, но тут формулировка очень уж ядреная).
А началась экспозиция, пожалуй, именно вот с этого:

Никогда и никому еще не приходилось видеть чего-либо более циничного... Это — самка гориллы, сделанная из каучука и изображённая совершенно голой, на кровати. Её руку как будто сводит непристойная судорога... Серьёзно говоря, молодым женщинам в ожидании ребенка, а также девушкам я бы советовал избегать подобных впечатлений.... Искусство, павшее столь низко, не достойно даже осуждения... Бесстыжей девке определили, наконец, место, где до нее не побывала даже самая низкопробная мазня...
картина - ну да, ну голая

и тому подобное

Пользуясь нашей снисходительностью, смутьяны не раз во времена общественных волнений забирали песню в свои руки. Они разжигали ею низкие страсти, они делали ее пособницей пасквилей и дерзких выходок. С тех пор наивная веселость уступила место грязному сарказму. Подверглось осмеянию все то, чему мы поклонялись, что было свято для нас. И вот уже наивная народная муза стала фурией гражданских раздоров...
автор

Что ж, возможно там, откуда родом джентльмен, опубликовавший эту книгу, не считается непорядочным, непристойным, и аморальным, когда женщина начинает раздеваться перед мужчиной, но в Роксбери, откуда родом я, считается.
книга

Среди ужасов французской революции, когда попираемо было величие Бога и царей, подобного не было видано. Нигде, нигде, ни в какой стране, никто толикой дерзости себе не позволил
о чем

Опять нечто, что несет позор на наши дни. С какой миной смеет некто писать такую бессмыслицу, да еще и печатать ее. Но мы не желаем ораторствовать. Судите сами, кто способен прочитать 167 страниц отвратительных повторений и безбожных выкликов, где какой-то хлыщ ведет тяжбу с Провидением из-за глупой, аффектирующей девицы, где текст изобилует мужицкими присказками и невразумительным словоблудием. Так писать - значит попирать ногами вкус и способность к трезвому суждению. В этом произведении
автор превзошел сам себя. Из нескольких сцен там можно было бы что-то сделать, но к чему бы этот автор ни притронулся, все под его руками обращается в пузыри.
книга

Эта материалистическая теория, отвергая свободную волю и бессмертие души, не согласна... с христианским воззрением; она уничтожает понятие о добре и зле, о нравственных обязанностях человека... и потому ведет положительно к разрушению нравов... Она разрушает моральные основы общества в земной жизни и тем самым уничтожает религиозный догмат жизни будущей... Поэтому она подлежит уничтожению как крайне опасная по своему влиянию на людей, не имеющих твердо установившихся убеждений...
книга

Если мы не будем предпринимать здесь никаких действий, они будут приносить этот мусор в класс, а мы будем ставить на него печать своего одобрения.
книга

Характеры взяты из самых низших отбросов общества, язык полон самой избранной грубости, так что это лишенное всякой поэзии, идейно пустое нечто не вдруг появилось книжонкой в 66 страниц. Он постарался сей подлый предмет посредством наиподлейшего способа выражения сделать комическим и тем самым ударяется в безвкусицу.
книга

мусор, пригодный только для трущоб
книга

Под каким колпаком, на какой навозной куче, политой смесью вина, пива, ядовитой слюны и вонючей слизи, произросла эта пустозвонная и волосатая тыква, эта утроба, притворяющаяся человеком и художником, это воплощение идиотского и бессильного «я»?
Тюрьма – вполне подходящее место для тех, кто опозорил искусство, осквернил живопись, отрицал ангелов, взлеты духа и даже самое существование духа... тридцать лет писал одну только мерзость...
художник

Для очищения этой авгиевой конюшни нужен более чем геркулесов труд. Я не говорю уже о его беспомощности как стихотворца; то, что я прочел, ясно показало, что автор не идет ни в какое сравнение даже со средними талантами старой школы.... Есть люди, из которых стихи льются, как вода, но такой диабетический поток скучной рифмы из хорошего поэта никогда не льется.
книга

Сверхудобен способ каждому герою по всякому случаю вешать на шею тот же главный мотив, как собачий ошейник с бляхой... Вся музыка - сплошное жвачное чудище, усугубляемое отвратительным отрыгиванием по временам основного мотива... Нет, нет, трижды нет; немецкий народ не имеет ничего общего с этим постыдным музыкально-драматическим обезьянничанием...
о чем

...ни по форме, ни по способу изложения не может оправдываться научной целью... такая цель не может достигаться оскорбительными измышлениями, будто семья стерла личность женщины и разделена внутри раздором, будто благосостояние семьи основано на борьбе с окружающею ее средою и будто даже права собственности в семье нарушаются насилием, тяжбами, воровством...
книга

такое извращение идеи супружества разрушает и идею семьи, и основы гражданственности, то и другое прямо противно коренным началам религии, нравственности и общественного порядка
книга

Что вся эта чепуха обозначает? Какой политический смысл она имеет? Какой-то явно имеет. Но он так заботливо замаскирован, что угадать
его довольно трудновато. Или это простой набор слов? Однако набор слов не столь уж невинный… Такая болтовня — неуважение к ребёнку. Сначала его манят пряником — весёлыми, невинными рифмами и комичными образами, а попутно дают глотать какую-то муть, которая не пройдёт бесследно для него.
про что

нарушил публичную мораль и игнорировал врожденное чувство стыда... его так называемые тенденции не только ошибочны, не только враждебны государству, но и губительны
художник

оскорбляет память героев и служит материалом для коммунистических пропагандистов
и еще художник

«Фабула — православный (это всюду автором подчеркивается) Иван-дурак наперекор своим умным собратьям становится царем — нельзя лучше сатира на дореволюционную Россию. Но беда в том, что услужливый автор, как националист — ненавистник «басурман» и мечтающий о «святом кресте даже на Луне» (конечно, в образе сказочных достижений), глубоко верует в звезду Ивана-дурака... По части воспитательной для детей в ней все от реакционного и непедагогического, — здесь все по царю мерится и по боярам. Восхваляется «Царь-надежа», которого, конечно, народ
встречает восторженным «ура». На с. 42 — даже порнография — царь, «старый хрен», жениться хочет...
...история одной замечательной карьеры сына деревенского кулака...
про что

Итак, далее мы оставляем это собрание мерзостей закону, который, разумеется, если он выполняет свое предназначение, должен обладать властью, необходимой для запрещения такой непристойности...
...чрезмерно непристойны и похотливы, чтобы быть занесенными в записи процесса...
стихи

Пусть не надеются наши враги, что мы проявим снисходительность к предателям. Измена родине некогда была модой. И сейчас находятся люди, которые требуют премии для изменников. Для нас, однако, изменник всегда был и всегда будет преступником. А у преступника есть лишь один путь – к виселице.
про кого

либо военная суета, либо необыкновенно заурядные, туповатые, тусклые картины никому не нужной обывательщины. […] Ни один средний театр не принял бы эту пьесу именно ввиду ее тусклости…
пьеса

депрессивная, фаталистическая и отрицательная, толкающая молодежь к наркотикам, сексу и конформизму, усиливающая чувство беспомощности от несовершенств этого мира
книга

То, что напечатано, производит впечатление, что человек повернулся к народу, к войне, к задачам нашего государства задней частью, плюнул на все и копается в своем мусоре.
книга

Если такую литературу можно будет ввозить в страну, человеческое достоинство и непоколебимые семейные ценности — фундамент, на котором зиждется общество, будут утрачены.
книга

Никто из тех, у кого есть дети, не должен желать, чтобы они читали эту книгу. Ее следует сжечь, бросить в огонь
...она заявила, что ее дочь подверглась «психологическому и эмоциональному оскорблению», когда книгу читали в классе вслух, и выразила надежду, что ее дочь по окончании школы не будет «говорить, как наемный рабочий».
книга


Бонусный запасник: вселившие надежду и смех высказывания во время судебных процессов. Например:
«Что касается постоянного всплывания темы секса в сознании его персонажей, следует помнить, что речь идет о кельтах, время действия весна».
(«Улисс»)
Вот "Мадам Бовари" им безнравственно, а "Улисс" уже ничего... кстати, это тенденция - самое забористое обычно не осуждают, потому что мир _дозрел_

Эти буржуазные дураки, которые без конца вопят: «аморально», «бесстыдно», «безнравственно», все эти тупорылые ничтожества напоминают мне пятифранковую шлюху Луизу Виледье, с которой я как-то был в Лувре. Она попала туда впервые и каждый раз, проходя мимо бессмертных картин и статуй, краснела, закрывала лицо руками, отворачивалась от изображения нагого тела и, дергая меня за рукав, беспрестанно вопрошала, как можно выставлять напоказ этакую непристойность...» (Шарль Бодлер)

Несколько слов на три буквы в книге — невелика важность. Учащиеся слышали их и раньше. Ничему новому они не научились. Я всегда полагал,
что задача школы — подготовить этих ребят к жизни в «большом, плохом мире», кажется, я ошибся».
(Бойня № 5)

То, что мой роман содержит немало ссылок на физиологические позывы извращенного человека — отрицать не могу. Но в конце концов мы не дети, не безграмотные малолетние преступники и не питомцы английского закрытого среднеучебного заведения, которые после ночи гомосексуальных утех должны мириться с парадоксальным обычаем разбирать древних поэтов в почищенных» изданиях
(Набоков)

Когда в палате лордов обсуждали процесс, оправдавший книгу, несмотря на описание сексуальных отношений между хозяйкой поместья и ее егерем, у пэра, который был согласен с решением суда, спросили: «И вы позволите это читать своей жене?» Он ответил: «Я не буду возражать, если моя жена прочтет это, но вот насчет моего егеря — не знаю».

Судья Донахью из Верховного суда Массачусетса признал историческую достоверность романа и постановил, что «содержание демонстрирует значительную исследовательскую работу, проведенную автором… и «Навеки Эмбер» в достаточной степени представляет портрет эпохи, ее обычаев и морали; она не преувеличивает и не фальсифицирует особенности Реставрации». Судья также заметил, что «сексуальные эпизоды в большом количестве утомительны» и обратил внимание, что они «не слишком реалистичны, хотя некоторые из них довольно грубы». В заключение заседания судья Донахью высказался, что эта книга «скорее снотворное, чем возбуждающее» и добавил, что «если книга вызывает желание уснуть, это не значит, что она вызывает желание спать с представителями противоположного пола».

@темы: (Про)чтение

---

«Вы наши отцы, а мы ваши чада, у-а, у-а, у-а...» (с)

...пока не у всех окончательно праздничное настроение, могу и побухтеть...
Среди той вакханалии, что творится на фоне возрастных рейтингов, мой персональный фаворит – формулировка «для детей старше 16 лет». Многое объясняет. Даже то, почему от запретов, адресованных несовершеннолетним, начинают шухериться взрослые люди с высшими образованиями и местами с сединой. Поймают, подкуют, и докажи, что не верблюд (с) «Ooh baby you’ll always be baby for me» - споет нам всеобщий, всеведущий и всюдулезущий Родитель-Инкубатор, и не останется без хора поддержки. Потому что очень похоже, что картина «взрослости» в общественном (бес)сознании – это вовсе не ответственный и разумный подход к жизни, это не возможность восприятия всех красок мира и не открытость всем его возможностям. Картина «взрослости» - это когда никто с тобой не станет цацкаться (диапазон термина регулируется вплоть до полного охвата сферы человечного отношения). Очень, очень нежеланное состояние. Лучше такого вообще не допускать. Лучше пристроиться к кому-нибудь в ребенки. Пусть даже к инкубатору.
В последнее время, правда, появилась более грозная формулировка «запрещено для детей». Рядом с цифрой +18 была замечена на аудиокниге про бравого солдата Швейка. Вызвала мысли и воспоминания.
Я, вообще-то, совсем не против возрастных рейтингов. Мне вовсе не кажется, что о некоторых вещах надо обязательно узнавать в нежном возрасте. Например, в свои 13 мне можно было бы и не знать о том, что зрелище человека, идущего по улице в окружении недружелюбно настроенного каре, сообщающего ему

ультиматум матом

«кричи «ебают» - отпустим», не представляет ровно никакого интереса для проходящих, и вряд ли будет представлять даже в случае выполнения угрозы. (Хотя, разумеется, формулировка угрозы сама по себе ставила под сомнение этот вариант, а феерический ляп, сделанный ими потом, исключил его совершенно). В свои 14, мне, возможно, не стоило узнавать, что реакция на сообщение об отсутствии полового партнера, будет

такой

"Поня-ятно, самотыком справляешься" (ну ладно, от враждебных людей, но все же!). И даже в свои 15 мне, наверное, можно было бы и обойтись без знания о том, что супружеская постель (не моя) – это место

... неприятное, в общем, место

, где человек может пнуть человека ногой по насквозь больной спине.
У меня только маленький, чисто технический вопрос: _куда_ здесь поставить блямбу с рейтингом, чтобы всего этого хотя бы в эти годы не знать?
И я почему об этом вообще позволяю себе упоминать – потому что никого же я этим не удивлю. Учитывая, _насколько_ моя жизнь благополучна, обеспечена, комфортна и вообще сходна с запаянной пробиркой, я не могу себе даже представить, о чем _среднестатистически_ знает человек в свои 14 лет. И так ли уж ему повредит знакомство с подпоручиком Дубом, пусть даже и с худшей его стороны.
Короче, ну не дети мы в 14. Мы уже довольно много могли бы рассказать о жестокости и мерзости, если бы не знали, что взрослым ничего вообще рассказывать нельзя, и что правильный ответ на вопрос "как дела" - "нормально", и что неизмеримо важнее взрослым будет ответ на вопрос "что получил". Вот о прекрасном и особенно о том, как справляться с гадостью, мы знаем значительно меньше, и это не худо бы показать. Я понимаю, что не надо совать секс с ранних лет, не потому что секс плохо, а потому что незрелость может не увидеть там ничего, кроме "гыгыгы, голые" (по тем же и сходным соображениям лучше в сексе до определенной зрелости не участвовать). Но если вообще замалчивать, так оно "гыгыгы" и останется до седых волос.
Теперь еще один разворот. При всем при этом, в мои, кажется, 16 меня порядком пробрала грубость и окопная вонища «Швейка». Если там это не пробирает, то, возможно, читать «Швейка» уже поздновато. Оно там для того, чтобы пробирало. Я не знаю возраста, когда можно быть _готовым_ к «Убить дракона» (до сих пор не знаю, меня или родителей больше шокировала тогда эта абсолютно правильная вилка в заднице). Я не знаю возраста, когда можно быть готовым зайти в комнату 101. У меня нет уверенности, что даже тот, кто _уже_ там побывал безо всякого Оруэлла, будет к этому готов. Он еще может баюкать себя мыслью, что он досадное исключение. А если уж о сексе, то я опять-таки не знаю, какой рейтинг поставить на этот эпизод, не то у Помяловского, не то у Глеба Успенского (книга пять минут была в руках), когда к невесте приводят знакомиться женихов, и она видит уж вконец плюгавого, и думает "ну хоть бы не этот", ан нет, таки этот, по родительскому выбору. . «Не раньше пяти минут перед самоубийством», пожалуй, подойдет, но длинновато.
Есть вещи, которые очень не хочется знать. Но попадают в искусство, как правило, именно те вещи, которые все-таки _надо_ знать. Возможно, чтобы они благодаря тебе реже встречались в жизни. Возможно, чтобы быть готовыми к ним, когда они встретятся в жизни. А то получается: бурное море отдельно, а спасательный круг отдельно, выдается по предъявлению паспорта, если до этих пор еще не захлебнулся.

@темы: Бухтелки, ворчалки и рыдалки, (Про)чтение

---

А я не жалуюсь, я хвастаюсь :)

Я уже давно знаю, что перевод – травмоопасное занятие, недавно удалось эту истину подтвердить как следует. После бесчисленных неудачных попыток мне наконец-таки удалось не просто тюкнуть, а _сломать_ мизинец на ноге! Причем не из-за гололеда, а в мирных домашних условиях. Конечно, это не так концептуально, как выйти из интернет-клуба после поисков в Сети заковыристых словечек из «Чеканки», поплыть от усталости, грохнуться перед выходом и ушибить указательный палец... но, учитывая, где была в тот момент моя голова, все-таки немножко концептуально. Во всяком случае, это лучше, чем бездуховно ушибить палец другой ноги об тренажер для похудения, как было в феврале
(Хирург сказал: «Стоп. Вы же у меня были в этом году, и тоже с пальцем на ноге. Что же вы их так не любите?» Пришлось объяснить, что я их, конечно, люблю, но ходить босиком и стремительно люблю значительно больше.)
На самом деле это я ликую, что меня не заковали в гипс, а только, прогоняв по трем кабинетам, торжественно прикрутили пострадавший палец пластырем к соседнему. И, учитывая мою амплитуду между действием и отображением, три недели уже прошли, и все там срослось, конечно.
Самой смешной частью этой эпопеи был конверт полметра на полметра с моим мизинчиком, который мне сказали принести через три недели и никуда не выбрасывать! Чем дали мне еще и повод озадачить охранника в главной библиотеке страны вопросом: "Можно ли проносить в библиотеку рентгеновские снимки?"
Вообще, так посмотришь на свои пристрастия, долго чешешь в затылке. Я всю жизнь дергаюсь, что мое детство прошло между молотом и наковальней, между которыми все время надо было бегать и посредничать, и если они сейчас существуют не в одном пространстве, то все же иногда идут на контакт, и необходимости бегать при этом никто не отменял. Поскольку посредник из меня такой же хреновый, как миротворец, в результате каждая сторона все равно считает меня представителем вражеской Я, опять же, всю жизнь дергаюсь из-за того, что родному предприятию, как правило, недостаточно, что я на него работаю в его же стенах, то и дело приходится чего-то добиваться от каких-нибудь третьих лиц (например, заполнения договоров не по их болванке, а по нашей), причем, как правило, ни одна сторона не собирается хоть в чем-то уступать. И вот я наконец-то получаю несколько часов в свое личное распоряжение, и чем же я занимаюсь? Бегаю между двумя языками и договариваюсь с ними о компромиссах (правда, с языками это все же получается лучше, чем с людьми). От судьбы не уйдешь
А еще от меня удрала флэшка – к счастью, не рабочая, на которой у меня каррентное, а архивная, на которой у меня _все_. Если она где-то сейчас лежит и готовится меня шантажировать, ррррраспылю! В целом же странное чувство – как будто даже не особо жалко всю эту кучу информации, потому что давние времена на дисках, а недавние (последние года три, в основном чужие блоги) все равно остались в Сети, _и я их не перечитываю_, потому что все время идет лавина нового. И вообще-то это для меня не совсем нормальный режим, мне нужно ровно столько информации, чтобы ее часть можно было перечитывать, и не раз.
А еще мне в последнее время портят жизнь бабы. Настырные и громогласные бабы, которые не считаются со временем дня и ночи - и с утра до вечера, с ночи до утра, под самым ухом, по сваям, во всех смыслах долбаным – дыдых! дыдых! дыдых!
А мы им тут котами не топай.

@темы: Вслух про себя

---

Акклиматизация

Ну и для полного счастья - еще один текст про давно любимое, и тоже такой, как мне было нужно. *прыгает на месте* Их все-таки послали на один остров, и там есть служба ремонта, но нет бездумного фиксерства! Это трудно и трагично, но это амортизирует трагичность финала у Хаксли. И кстати, авторские персонажи очень выразительные. Вот.

Автор: Wallwalker
Название: Акклиматизация
оригинал
Фэндом: Олдос Хаксли, "О дивный новый мир"
Персонажи: Бернард Маркс, Гельмгольц Уотсон
Категория: джен
Предупреждение: смерть героя по канону
Содержание: их новая жизнь была не такой тяжелой, как боялся Бернард, какой бы странной она ни казалась.
Примечания автора:для clavicular. Спасибо Kastaka за бета-ридинг.
Примечание переводчика: я ужасно люблю перевод Осии Сороки, и все же за столько лет без советской власти, мне кажется, от имени Lenina мы успели уже абстрагироваться больше, чем он.

***

На этом острове всегда холодно. Иногда я удивляюсь, почему Гельмгольц выбрал такое неприветливое место, хотя, когда позволяю себе думать об этом рационально и спокойно – как делал бы он – я способен ухватить ход его мыслей. Я знаю, что в основном это реакция на лондонский комфорт, и что он пытается найти для себя вдохновение в дискомфорте. Я знаю, что сам говорил нечто подобное.
И все же… легко так говорить, отдыхая на диване в собственных апартаментах или пристегнувшись ремнем безопасности в кресле удобного вертоплана с системой кондиционирования. Но не здесь, где качество кондиционера в той квартире, которую мы занимаем, ниже среднего, сидя ночью на стуле, кутаясь в шерстяное одеяло, на удивление прочное, и задаваясь вопросом, сколько еще продлится ночь. Если бы только было хоть немного теплее...
Я пытался, продолжая свой дневник, вести счет дням с тех пор, как прибыл сюда. Одна из тех черт, что больше всего не нравились мне в лондонской жизни – то, что каждый день был, как правило, взаимозаменяем с каждым другим днем, бесконечный поток одинаковых удовольствий, граничащих с банальностью. Но вести счет дням было трудно, в основном потому, что у меня не было причины делать это раньше, а теперь это кажется мне странным и чуждым. Мои попытки вести этот дневник были фрагментарными, лишь несколько отрывистых предложений, примерно раз в два дня, и многие из них не датированы.
Я не ставлю дату на этой записи и не буду ставить на последующих. Может быть, потом я смогу вести счет чуть лучше.
Итак. Что сказать? Вероятно, многое… но не мне это говорить. Мне кажется, это дар Гельмгольца – способность писать обо всем этом, говорить об этом так, чтобы это не было голой информацией. Он это умеет, а я – не очень. Я писал в научные журналы, строго информативно, строго по делу. Но здесь я пишу не как эксперт по человеческому поведению; я не отвечаю экспертам Воспитательных Центров и не делю этот дневник ни с кем, кто мог бы настаивать на аккуратной и полной информации. Я пишу лишь для собственных целей, и почему бы мне не писать так, как подходит мне? Зачем мне беспокоиться, соответствует ли это какому-нибудь утвержденному стандарту полезности или привлекательности?
Но я отвлекаюсь. Целью этого дневника было вести записи о том, что происходит со мной здесь, а не о моих мыслях. Хотя когда я упоминаю об этом при Гельмгольце, в те часы, когда мы делим эту квартиру – ведь мы с ним работаем на разных должностях и поэтому видимся не каждый день – он смеется над моими опасениями.
- Почему бы и нет? – спрашивает он с усмешкой, когда сидит, склонившись над бумагой, с ручкой в руке. – Почему бы тебе не записывать и свои чувства?
- Не в этом цель, - говорю я, глядя на него не без раздражения. – Я достаточно хорошо могу помнить свои чувства.
- Ты можешь так же хорошо помнить и то, что случается изо дня в день, Бернард, - отвечает он, или что-то еще в этом роде, суть всегда одинакова. – Цель этого дневника – вести записи о тебе и твоих собственных мыслях, а не о чем-то другом. Ты же сам когда-то сказал, что устал следовать их инструкциям, разве нет?
- Кажется, да, - признал я. Говорил ли я ему что-нибудь подобное? Наверное, должен был.
- Так не ограничивай себя! Пиши все, что хочешь. Ты пожалеешь, если не будешь этого делать.
Теперь, записав эту беседу, я думаю, что, возможно, в словах Гельмгольца есть рациональное зерно. Почему бы мне не записывать свои мысли о том, что случилось, наряду с записью произошедших событий? Неужели я все еще пытаюсь жить по тем стандартам, даже когда заявляю, что не пытаюсь?
В любом случае, я, наверное, перейду к другим предметам, пока обдумываю этот. Я не писал некоторое время, и мне есть что сказать.
Как я сказал раньше, первые месяцы в этом месте прошли в лихорадочной активности. Здесь, конечно же, были другие люди– хотя, когда я пишу об этом, я должен признаться, что был поражен числом недовольных, живущих в этом обществе, тех, кто решил прибыть сюда, а не, скажем, в какое-нибудь приятное место к теплому морю. Но они довольно тепло нас встретили, дали нам место для проживания, и способы заработать указанное место – что доставило Гельмгольцу немалое удовольствие.
- Слушай, - сказал он, - это ведь именно то, что было на уме у Джона, разве не так? Труд, чтобы заработать свое место, а не место, данное нам в соответствии с тем, кто мы есть. – Потом он вздохнул. – Только мне хотелось бы, чтобы он был здесь.
- И мне, - сказал я, хотя в то время я все еще больше завидовал ему, чем мог позволить себе признаться. Почему он остался там, в Лондоне, когда мы были изгнаны? Если Главноуправитель собирался разрешить ему остаться, почему он не разрешил нам двоим? Это казалось нечестным, особенно потому, что эксперимент, который он продолжал, был МОЕЙ идеей, и все же я был изгнан до того, как увидел его завершение. – Надеюсь, у него все хорошо.
- Он сделает то, что считает должным, - сказал Гельмгольц, но его лицо стало мрачным, и он не развивал это утверждение дальше.
Нам двоим дали работу из списка необходимых работ, потому что лотерея уже прошла. Так сказал нам молодой человек, который встретился с нами в Управлении Повседневных Дел. Я сказал «лотерея», потому что, за несколькими исключениями – обычно те мужчины и женщины, которые пробыли в этом обществе довольно долго и показали особенное мастерство в какой-то специфической задаче или в тех задачах, что требовали углубленного и специализированного обучения – работа распределялась с помощью жребия, чтобы у каждого было столько же шансов на высокий пост, сколько и на черную работу. Как сказал этот человек, это был лучший из способов, которые они могли найти, чтобы быть уверенными, что кипрское фиаско не повторится.
Гельмгольц был назначен рабочим на одну из фабрик, которые занимались водоснабжением и обеспечивали канализацию. Меня, с другой стороны, тоже назначили рабочим, но почти на такую же тяжелую работу. Мне сказали, чтобы я немедленно доложил о себе в Службе Ремонта, и чтобы Маргарет – которая, очевидно, заведовала этой службой – сказала мне, чем я должен заниматься.
Я был озадачен, когда шел пешком в Службу Ремонта, прежде всего - названием этого места. Я предположил, что ресурсы имеют здесь какое-то существенное значение – это предположение впоследствии оказалось точным. Той индустриальной базы, которую мы принимали как должное, здесь просто не существовало, и, не считая незначительной помощи с материка, они были предоставлены самим себе. Это означало, что они отказались от той идеи, что ремонт – это антиобщественное явление. Но иметь специальную службу для этого казалось мне очень странным, хотя, вероятно, в основном из-за того, как меня сформовали. Я любил заявлять, что обладаю иммунитетом против подобных вещей, но на самом деле я был подвержен большинству из них, и поэтому все равно испытывал трудности.
Сама служба представляет собой странную смесь мастерской и фабрики, как мелкий, так и крупномасштабный ремонт осуществляется там ежедневно. Многие более сложные починки делаются с помощью промышленных машин, но немало делается и вручную. Меня не обучали работать с машинами, зато нередко хвалили за проворство рук, и теперь меня в основном обучали ручному ремонту. Я провел много часов, штопая дыры в шерстяных одеялах и пришивая пуговицы к рубашкам из льняной ткани– не из той тонкой ткани, к которой я так привык. Она не выдержала бы такого отношения, какому подвергаются рубашки на этом острове. Мои пальцы все еще болят от работы, когда я пишу о ней, но я начал привыкать. К несчастью, следующая лотерея всего через две недели, и я должен покинуть эту работу, по крайней мере, на время. Мне жаль этого, но я еще не пробыл здесь достаточно долго, чтобы просить исключения для себя.
Служба Ремонта – удобное, чистое и опрятное учреждение. Директор, женщина по имени Маргарет, пользуется почетом в мастерских, хотя мне все еще трудно смотреть на нее – она была бы привлекательной женщиной, если бы не приметная черная повязка, которую она носит на глазу. Отсутствующего глаза из-за нее не видно – как она говорит, это следствие несчастного случая, которое не получилось исправить со временем, и этот случай как-то связан с теми событиями, что привели к ее ссылке. Она не развивает эту тему, но ее лицо всегда искажается болью, если она заговаривает об этом - несомненно, ей вспоминается неприязнь, которую она ощутила, когда каждый мужчина и женщина рядом с ней начали сторониться ее. Я не могу не сочувствовать ей.
Она и еще одна работница – единственные, кто в этом месте занимает постоянную должность. Вторая вызвала во мне удивление, когда я впервые увидел ее. Я не ожидал увидеть никого, кто был бы ниже меня ростом. Почти все, кого я встречал здесь до сих пор, были бы в стандартном обществе альфами и бетами, высокие, лишь в малой степени ограниченные своими представлениями и формовкой. Но эта молодая смуглая женщина была совсем другой, ее рост и зеленый поясок, который она все еще носила на талии – потому что, как она сказала мне потом, ей было не по себе, если на ней не было чего-то зеленого, именно этого оттенка – сразу же сообщили мне об ее прежней касте. Она была тоже рада увидеть меня, бросилась ко мне с криком и обняла, говоря о том, как она счастлива увидеть кого-то, похожего на нее; с острым чувством вины я сказал ей, что я не гамма, несмотря на мой рост – в первый раз эта необходимость вызвала во мне что-то помимо негодования.
- Я чувствую некоторую ответственность за нее, - сказала мне однажды Маргарет, когда после того, как закончилась работа, я попробовал завести об этом разговор. – Поэтому я позволяю ей оставаться здесь и делать свою работу вместе со мной. Ей это нравится, и она довольно умна, что касается починки.
- Вот как? – спросил я, не зная, что сказать.
- Она умная девушка. Особенно для гамма-минусовички, - Маргарет усмехнулась. – Это, видите ли, та причина, по которой она оказалась здесь. Она входила в группу, которая работала на фабрике, где я была смотрителем, но ей было очень скучно делать свою работу. Понимаете, это был один шанс на миллион – ее ум развился более полно, чем у ее сестер. Ей надоела работа гаммы, и поэтому она попыталась что-то сделать с этим. Раздобыла какой-то учебник для беты и попыталась прошмыгнуть к ним в класс, чтобы научиться делать их работу. Справлялась она очень хорошо, и вот я позволила ей остаться, сделала ей поблажку. – Она тихо вздохнула. – Конечно же, едва Совет Главноуправителей узнал об этом, ее уже взяли на заметку. А потом произошел мой несчастный случай, - продолжала она, задумчиво проводя рукой по лицу. – Так что мы были изгнаны вместе.
Я думаю, эта история пострадала в моем пересказе. Если бы я мог попросить Ровену изложить ее собственными словами… но она, как многие из тех, кто находится здесь, не любит разговоров о своей прежней жизни и совсем не заботится о том, чтобы как-то поддерживать с ней связь. Хотя я слышал о некоем источнике, который по временам присылает на остров информацию, особенно значительные новости, научные доклады, которые были отвергнуты в стандартном обществе, но представляли особый интерес для кого-нибудь из здешних, и другие интересные сведения.
Я пока еще ничего не получал из этого источника, и Гельмгольц тоже, но самое его существование затронуло мое любопытство.
- Как ты думаешь, кто является этим источником? - спросил я, помнится, однажды Гельмгольца, когда мы оба возвращались в свою квартиру – две соседние комнаты, между которыми была общая площадь, кухня и ванная со всеми удобствами, но где было холодно, всегда слишком холодно.
- Не знаю, - сказал он. – Некоторые варианты мне приходят в голову, но… - он пожал плечами. – Кто бы это ни был, ему, видимо, есть причины оставаться анонимным. Сомневаюсь, что мы когда-нибудь узнаем.
Что касается Гельмгольца, он явно неплохо адаптируется к здешней жизни, лучше, чем вначале делал это я, несмотря на его должность, требующую тяжелого труда. Он принимает свою работу, свои трудности, свои мучения с бодростью, даже пытается использовать их конструктивно, пишет стихи о том, как болит усталое тело, или о том, как мороз жалит его сквозь одежду, и от него немеют руки. Однако он нечасто дает их мне читать, хоть я и прошу его.
Когда я как-то спросил его о причине, он только покачал головой.
- Они просто не такие, как надо, - грустно сказал он.
- Но ты делился с нами в Лондоне своим стихами.
- Это было другое, - быстро сказал он. – Там… там я чувствовал, это лучшее из того, что я могу сделать. Здесь я чувствую, что способен на большее.
- Ты всегда говорил мне, что в словах мало толку, если их никто не слышит, - заметил я. – Дай мне послушать, тогда ты сможешь узнать, на что они способны.
- Когда-нибудь, - сказал он, снова качая головой.
В целом этот остров – не такое ужасное место, как я боялся, хотя должен сказать, что самая трудная часть здешней жизни – страшное одиночество. Я думал, что готов к одиночеству, что совершенно подготовлен к трудностям, которые оно повлечет за собой… но здесь, когда целыми днями мое общение с другими рабочими и с Гельмгольцем довольно отвлеченное и почти не включает разговоров, я обнаруживаю, что далеко не так готов, как ожидал. Здесь есть возможности для общения, но не так много, как в Лондоне; особенно отношение к сексу может показаться большинству очень странным: ведь тех, кто недавно прибыл на острова, поощряют не искать сексуальных связей и не участвовать в них, чтобы привыкнуть к той мысли, что здесь новое общество, не то, из которого мы пришли. Я провел много дней один, чувствуя себя выброшенным на обочину, желая, чтобы компания была всего в нескольких шагах, как раньше… конечно, тогда я обычно вспоминаю отвращение и гнев, что я, как правило, чувствовал в обществе, отчаяние от того, как они зачастую относились ко мне. Иногда кажется, что я не смогу выдержать.
Здешнее общество… кажется, я мало о нем сказал. В конце концов, я должен признать, что оно не абсолютно отличается от лондонского. Мы располагаем многими из тех же благ, но в меньшей степени, и не так зависим от индустриальной базы, которая здесь недостаточно прочна. Местная экономика хрупка и в основном самодостаточна. Мы не живем как дикари – здесь есть машины, даже несколько вертопланов, хотя их использование ограничено. Однако здесь не хранится сомы, по крайней мере, так говорят нам. Я слишком циничен, чтобы мне не приходили мысли, что, может быть, несколько граммов все же добираются сюда и иногда тайно употребляются. Таким же образом, несмотря на мятежную натуру многих обитателей, среди них нет ни одного родителя; и никто не предпринял шагов в этом направлении. Здесь практически нет детей, рожденных или раскупоренных, потому что детей почти никогда не ссылают; их считают исправимыми и, как я, увы, обнаружил, в целом так оно и есть.
Это общество вряд ли можно назвать идиллическим. Есть драки, есть конфликты, и нет голосов свыше с предуготованными ответами, чтобы разрядить их - только другие мужчины и женщины, чьи возможности поведения в условиях конфликта, к сожалению, ограничены. Есть тенденция уклоняться от труда и идти по пути наименьшего сопротивления. Есть куча других вещей, которые время от времени подрывают жизнь, и все же пока что ни один кризис не сломил дух здешних людей. Они действительно неравнодушны к этим местам. Они хотят устроить здесь подлинное общество, а не еще одну катастрофу, которую Главноуправители смогут приводить как пример своего превосходства.
Должен сказать, что, несмотря на свои опасения, я нахожу их энтузиазм в немалой степени заразительным.

***

Я хотел бы сказать, что этот день не был уникальным, но, боюсь, не смогу. Боюсь, я должен сказать, что это был черный день, даже чернее, чем тот день, когда меня послали в это холодное место.
Я проснулся этим утром после череды приятных сновидений. Они могли бы стать утешением, но, по правде говоря, я предпочел бы кошмары; просыпаться к моей новой жизни после адского видения о войне и несчастьях в сравнении с этим казалось облегчением. Проснуться после снов об удобной жизни в Лондоне, о тех вечерах, когда Джон был со мной, когда жизнь была легкой и (смею ли я сказать это?) более нормальной – это было ужасно, и мне хотелось снова провалиться в дремоту и видеть сны. Но, увы, пора было вставать, а я уже постепенно, хоть и неуклюже, утверждался в своей новой жизни; если я хотел привыкнуть к ней, то должен был следовать ее распорядку, насколько мог, поэтому я поднялся с кровати.
Я прошел в обеденную зону и увидел Гельмгольца, сидевшего за столом. Он поднял глаза, когда я пришел, и я увидел беспокойство на его лице, смешанное с чем-то похожим на боль и трепет.
- Бернард, - сказал он, его лицо было бледным, под глазами лежали тени, - ты хорошо спал?
- Боюсь, что слишком хорошо, – я сел рядом с ним, не в силах подавить тревогу. – Что с тобой такое?
- Новости, - сказал он просто. – Из Лондона. Вот здесь, но если ты хочешь подготовиться…
Я выхватил газету у него из рук, почувствовав, что моя гордость задета. Не нарочно, разумеется – я хорошо знал, что Гельмгольц говорит такие вещи только с лучшими намерениями – но все равно заметно и ощутимо.
Я глядел на бумагу, перечитывая снова и снова, и все же мне не удавалось осознать то, что я видел. «Массовая сходка единения в Суррее стала национальной сенсацией», гласил один заголовок. «Местные возможности реабилитации превышены участниками. Права на это событие горячо оспаривают шесть директоров Института технологии чувств».
И потом, конечно, тот заголовок, о котором говорил Гельмгольц: «Джон, Лондонский Дикарь, найден мертвым после сходки».
Я почувствовал, как желудок поднимается к горлу, хотя я еще не завтракал, и стал читать дальше.
Статья была откровенной. Большинство того, о чем в ней говорилось, развивало темы, обозначенные в заголовках, вместе с высказываниями об этом разных официальных лиц, которые были явно заинтересованы в процветании здешней территории – хотя я помню свое смутное удивление от того, что Главноуправитель ничего не сказал. Статья сокрушалась над тем, что многие мужчины и женщины, вероятно, потеряли голову во время странной и более чем неортодоксальной сходки, где было причинено много боли – я невольно вздрогнул – помимо обычного сексуального единения. Многие участники были немедленно посланы в Воспитательные Центры, где сейчас занимались их травмами, а также «ментальными травмами самой худшей разновидности», как говорилось в статье. Я прочел, что Ленина Краун была среди них, и ее избили больше всех, ее тело было покрыто отметинами от бича, а не только от ударов руками и ногами. Признаюсь, это могло бы вызвать во мне больше страданий, но, когда я дочитал до этого места, то был уже так потрясен и обескуражен, что это не отложилось во мне сразу и только плавало на поверхности, как пленка, над океаном оцепенения, который могло раскачать лишь известие о смерти Джона.
Джон. Милый, прекрасный, дикий Джон… мертвый, его лицо было маской стыда, когда он висел на стропилах своего домика, его шея была вытянута, кровь стекала с нее и придавала ему оттенок какого-то несуществующего цвета. Его тело тоже было отмечено ранами от бича и, как определили следователи, эти раны, вероятно, он нанес себе сам, обратив против себя свой бич. Репортер, написавший эту статью, вместе со многими другими обнаружил его на следующее утро висевшим на стропилах, но, конечно, к этому времени он давно был уже мертв. Его никак не могли спасти. Он давно был обречен – обречен с того дня, когда я привез его в Лондон, а может быть, с того дня, когда молодая бета-плюсовичка по имени Линда упала со скалы и затерялась в резервации дикарей с ребенком от своего любовника в утробе, которого она одновременно любила и ненавидела.
В самом низу газеты я увидел надпись от руки. «Мои глубочайшие соболезнования вашей потере», - простые слова, аккуратным почерком от руки, вместо подписи стояла только буква М. Теперь было ясно, кто был нашим благодетелем и почему он так старался сохранять свое имя в тайне, но даже это не подействовало на меня так, как могло бы. Тошнота становилась все сильнее и сильнее, и слезы наворачивались мне на глаза. Я знал, что скоро она доберется до моей головы.
- Мы должны были настоять, чтобы он отправился с нами, - прохрипел я, пытаясь подавить комок в горле.
Гельмгольц был спокоен, но его голос был напряженным.
- Он бы не согласился. Ты должен понимать. Он уже все решил.
- Наверное… - начал я, но наконец волна тошноты ударила меня с такой силой, что я смог только убежать в общий санузел, прежде чем меня вырвало. Мое тело ничего не могло извергнуть, но все равно пыталось, ведь его так старательно формовали с самых ранних лет, чтобы ассоциировать печаль с тошнотой и слезы с рвотой. Средства для этого, разумеется, были куда более примитивными, чем лозунги. Плач считался явлением в высшей степени антиобщественным, и его старались исключить с самых ранних лет, или, по крайней мере, побуждали нас справляться с ним как можно скорее – и внушали с помощью гипнопедии желание принять сому, как только развивающееся тело созревало настолько, чтобы суметь переработать ее.
Через некоторое время я почувствовал руку на своем плече, поднял глаза и увидел озабоченное лицо друга.
- Со мной так же было, - мягко сказал он, - когда я прочитал новости.
Я кивнул, чувствуя некоторое облегчение от того, что я не одинок. Я не мог совершенно избавиться от гнева и стыда за свои действия, но знать, что с кем-то другим было то же самое - это, по крайней мере, смягчало их.
- Спасибо, - сказал я, все еще глухо, потому что горло у меня мучительно сжималось.
Каждый раз, когда ребенок – особенно мальчик, хотя девочки, разумеется, тоже не были застрахованы от этого – выглядел так, как будто собирался лить слезы, не из-за какого-нибудь странного физиологического расстройства, а потому что действительно был огорчен, то этого ребенка немедленно начинали утешать, относились к нему как можно лучше, в надежде на то, что слез не последует. Когда ребенок все же плакал, как иногда делают дети – я видел сам это много раз, среди альф и бет, которые хотели, по-своему, по-детски, восстать против мира, и иногда я завидовал им – тогда к ним относились сурово. Какой бы ни была причина, какой бы ни была цена, детям не разрешается плакать, потому что плач – это одно из самых антиобщественных явлений, которые можно себе представить.
Это причина – хотя я не могу сказать, что это хорошая причина - тому, что даже здесь почти никто никогда не плачет. Мы все помним, что случилось с нами, когда мы попытались это сделать в последний раз, и даже если наши умы не могут сохранить эту память, ее хранят наши тела. Мы все чувствуем одинаковое смутное отвращение к слезам, и для некоторых из нас это отвращение превращается в дискомфорт и даже боль. Мне кажется, те из нас, у кого симптомы сильнее – это те, кто когда-то плакал больше, кто восставал чаще других, и к кому применялись наиболее суровые методы формовки.
По крайней мере, мне хотелось бы в это верить, ведь если это так, то я был одним из самых непокорных детей в Лондоне.
Потом Гельмгольц оставил меня одного, и тогда я постарался заплакать.

***

Прошло два дня после новостей о смерти Джона. От нас не требовали, чтобы мы работали; трудящимся дают дни отдыха, которые мы обычно проводим, стараясь акклиматизироваться на острове. Боюсь, что я, однако, мало этим занимался и большую часть времени молча просидел в своей комнате, охваченный отчаянием.
Я говорю – в своей комнате, а не в общей, потому что меня очень раздражал мой старый друг, хотя тогда мне было трудно сформулировать, почему. Он часами сидел без всяких признаков горя на лице, глядя в свою записную книжку, с ручкой в руке. Иногда он царапал несколько слов на бумаге, потом хмурился и зачеркивал их, качая головой. Я слышал, как он бормочет про себя время от времени: «чепуха», кажется, вырывалось у него, или «полная чушь».
- Гельмгольц, чем ты вообще занимаешься? – спросил я наконец, когда это стало уже чересчур. Я пытался приготовить еду, достаточно собравшись с силами, чтобы что-то съесть, и это плохо удавалось, что увеличивало мое раздражение.
- Пытаюсь написать что-нибудь в память о нем, - сказал он и вздохнул. – Но слова никак не идут. Наверное, мне чего-то не хватает?
Я выключил плиту и уставился на него. Он, казалось, забыл о моем нарастающем отвращении и даже не поднимал глаз от своей записной книжки, все еще что-то в ней царапая.
- Может быть, они пришли бы к тебе, если бы ты хоть что-нибудь чувствовал, - наконец бросил я ему, не в силах совладать с собой.
- Прошу прощения? – спросил он, поднимая глаза и сурово глядя на меня. И да, этот взгляд когда-то заставил бы меня растеряться, но я не мог позволить себя третировать в эту минуту. Я все еще чувствовал саднящую боль, с тех пор как узнал о смерти Джона, и каким-то образом эта боль придавала мне сил, чтобы противостоять суровому взгляду моего старого друга.
- Ты ничего не сказал о его смерти за последние два дня, - продолжал я, чувствуя, как меня бросает в краску. – Ты ничего не сделал, только сидел за столом и пытался написать об этом! Это все, чем является для тебя его смерть – повод для твоей драгоценной поэзии?
- Ты забываешься, Бернард, - сказал он, и на мгновение я подумал, что он огрызнется, что он в самом деле рассержен… но потом, видимо, он что-то заметил, или, может быть, о чем-то вспомнил, и отвел взгляд.
- Забываюсь! Я! Что ты имеешь в виду? Как ты можешь говорить такое? Я потерял дорогого друга…
- Всегда ли он был тебе другом? Кажется, я вспоминаю истинную причину, по которой ты привез его в Лондон.
- Это здесь ни при чем, - пробормотал я, но я знал, что он был прав, и чувствовал, как стыд скручивает мои внутренности.
- Нет… нет, я не должен был это говорить. Прости меня, - он покачал головой. – Но попытайся понять. Я должен поместить это горе в какие-то другие слова, не в те, что я просто мог бы сказать, иначе я буду неспособен выразить его. Понимаешь?
- Не знаю, - выдавил я. Потом повернулся и ушел, не в силах думать о том, чтобы сделать что-нибудь еще. Я не мог стоять там и терпеть его спокойные, мягкие манеры, его попытки быть добрым и понимающим. Ведь сейчас меня так раздражал и он, и его поведение. Я втайне знал, что лучше позволить этому чувству притупиться, но обнаруживал, что не могу доверять подобным побуждениям. Мне ли они принадлежали, всегда спрашивал я себя, или обществу, которое вложило их туда с помощью собственных средств убеждения? Какие из этих мыслей - мои? И мои ли это мысли?
Я должен надеяться, что, поскольку такие мысли общество исторгло бы из себя, это действительно мои собственные мысли, а не результат некоей сторонней изощренной формовки, которая владеет моим умом. Я должен надеяться, ведь иначе жизнь была бы сплошным страхом.
Мне пришлось час простоять на улице, под холодом и ветром, кутаясь в пальто. Оно уже износилось, и умом я понимал, что мне надо отнести его в Службу Ремонта, но почему-то не мог заставить себя это сделать из-за своей гордости. И я не мог заставить себя повернуться и уйти назад, в тепло, зная, что в моей квартире мне придется снова встретиться с Гельмгольцем … но, кроме того, я не хотел уходить. Это было странное и противоречивое чувство, и я не был способен раздумывать о нем в эту минуту, когда мои чувства уже были изранены и ободраны вестью о смерти Джона.
К счастью, Гельмгольц вышел, чтобы постоять рядом со мной, и избавил меня от решения, за что я благодарен ему. Он заговорил не сразу, но сочувствие и забота на его лице говорили за него, как и его поступки. Не сказав ни слова, он передал мне одеяло из овечьей шерсти, которое я принял с молчаливой благодарностью и закутал в него плечи. Он, одетый теплее и явно более закаленный, ведь у него была мускулистая, крепкая фигура, стоял рядом со мной и глядел на облака, вздымавшиеся над нами в небе. Мне пришлось признать, что это было чарующее зрелище, и я был способен понять, почему он выбрал эти места. Это напомнило мне, как целую вечность назад я летел вместе с Лениной на моем вертоплане, глядя на небо и волны, задаваясь вопросом, какие чувства мы оба могли бы познать, если бы только нам это позволили.
Бедная, бедная Ленина. Я пытался уделить ей мысли раньше, но горе от потери Джона затмевало собой все. И все же небо над головой вызвало во мне воспоминания, я закрыл глаза и склонил голову, думая о ней. Она была милой, очень милой. Если бы только она не была такой хорошей гражданкой, если бы только она захотела быть… кем-то еще, кем-то, кто мог бы понять... Перед моими глазами встала Ленина в своем милом зеленом наряде, стоящая с испуганным видом на берегах этого острова, и я ощутил раскаяние. Нет, сказал я себе. Ей здесь не место. Джон мог бы здесь жить, мог бы даже найти здесь свою нишу. Место Ленины было в Лондоне, в Обществе. Она была его продуктом. У нее не было ни желания, ни стремления быть кем-то еще, в отличие от Джона, или Гельмгольца, или меня…
Однако я предпочел бы, чтобы она была счастлива, даже если счастье для нее означало жизнь среди того, что доводило меня до безумия. Почему она не поступила так, как принято, и не отпустила Джона, ведь она всегда поступала так, как принято? Может быть, именно я навлек это безумие на всех нас?
Гельмгольц, наверное, что-то угадал по моему поведению, потому что я почувствовал его руку у себя на плече.
- Не позволяй вине глодать тебя, старина, - тихо сказал он. – Если ты был причастен к их гибели, то и я тоже. И они оба.
- Это не значит, что я к ним непричастен, - сказал я, довольно угрюмо.
- Нет. Но это значит, что тебе не стоит нести всю тяжесть одному. – Он вздохнул. – Мне… трудно говорить об этом. Да, мне не хватает Джона. Его смерть была по-настоящему трагической. Я просто хотел… обессмертить ее, чтобы о ней помнили с большей осмысленностью. Иначе его смерть – лишь примечание мелким шрифтом, и это так же трагично, как сама смерть.
Едва заметно я кивнул.
- Я… я начинаю понимать, - сказал я, и я верил, что это было правдой.

***

На следующий день мне досталась в Службе Ремонта довольно легкая работа, за что я был благодарен – несколько книг, которые истрепались и нуждались в прошивке и склеивании, несколько вещей, в которых следовало заменить детали, вышедшие из строя. К счастью, я мог отвлечься и сосредоточиться на работе – трудно было поверить, что она когда-то казалась мне такой чуждой. Это было медитативное занятие, и мне было жаль, что у меня не было чего-то подобного в Лондоне; возможность затеряться в деятельности, не такой бездумной, как гольф с препятствиями, успокаивала мой ум.
Никто не заговаривал о новостях. Подозреваю, что только Гельмгольц и я были посвящены в них. О них не говорили, да и ни о чем не говорили, хотя Ровена спросила меня, не случилось ли чего.
- У тебя потерянный вид, - сказала она мне, когда мы оба сделали перерыв, чтобы поесть. – Ты ведь не потерялся, нет?
Я слегка улыбнулся.
- Не больше, чем любой из нас здесь, - сказал я. Я был похож на Гельмгольца в эту минуту, подумал я, не считая одной важной детали. Гельмгольц смог бы засмеяться этому утверждению; очевидно, он стремился потеряться как следует, пока я ковылял в темноте по неверной дороге. Мне повезло, что он позволял мне следовать за ним.
- Хорошо, - сказала она. – Я просто… - она слегка нахмурилась. – Я немного беспокоилась.
- Не надо. Со мной все будет хорошо, не беспокойся.
Тогда она улыбнулась и потрепала меня по плечу – чего никогда ни одна гамма-минусовичка не посмела бы в Лондоне даже по отношению ко мне – и ушла со своим стаканом воды.

***

Рабочий день шел к концу, когда я закончил порученный мне ремонт и оказывал помощь Маргарет в ее последней на этот день работе. Я заметил, что она выглядела какой-то отрешенной, будто у нее были свои дурные вести, и она размышляла над ними. Я мог бы спросить, что с ней, хотя бы для того, чтобы просто выразить солидарность, но не решался. Вдруг я оскорбил бы ее? Вдруг у нее была какая-то огромная личная забота, и мои слова только усилили бы ее боль? Следует понять, что я не хотел рассердить Маргарет. Мне было трудно – и, признаться, я стыдился этого – было трудно даже смотреть ей в лицо, на эту огромную черную повязку, которая, как я знал, закрывала старую рану.
Почти весь день я собирался спросить ее, а потом она заговорила сама, вскоре после того, как мы закончили работу, и она стала подметать – все еще странное зрелище, но я уже привыкал.
- Бернард, - сказала она, пока я вытирал стол. – Могу я задать вам вопрос о вашей жизни до того, как вы прибыли сюда?
- Конечно, - машинально сказал я.
Моя озадаченность, видимо, была очевидной, и она засмеялась.
- Некоторым не нравится, когда им напоминают о ней, - сказала она. Ее рука потянулась, чтобы тронуть лоб над раненым глазом, и я, вздрогнув, отвел взгляд. – Я говорила с Гельмгольцем недавно вечером, и он упоминал, что вы были экспертом в вопросах гипнопедии. Это правда?
Несколько месяцев назад я принял бы важный вид и высокомерно сказал бы, что я был одним из самых крупных экспертов по гипнопедии, и что мои труды в Лондоне были передовыми в этой сфере и в ее применении. Но здесь, где холод постоянно висел в воздухе, подобная реакция казалась смехотворной.
- Да, - сказал я, спокойно и просто.
Она кивнула.
- Есть кое-что, о чем я долго размышляла, - заговорила Маргарет, хмуря лоб. – Понимаете, я не знаю, хорошая ли это идея. У меня никогда не было ни возможности, ни особой потребности изучать этот процесс… он никогда не имел отношения к моим делам. Я знала его результаты по тем группам, за которыми надзирала, но… ладно.
Она слегка вздохнула. Я мог прочесть… да, я видел, в чем дело. Она явно нервничала из-за того, что ей предстояло сказать.
- Что же это? – спросил я, чувствуя, что и мне становится не по себе.
- Мне нужно было ваше профессиональное мнение, - заговорила она. – Каждый на этом острове – каждый на любом острове – прошел через это, как и через другие процессы формовки. Мы можем не соглашаться с тем, чему нас научили, но мы все потратили столкьо времени на это обучение, и… - она замолчала и грустно улыбнулась. – Иногда я спрашиваю себя: что я здесь делаю? Вы понимаете? Я смотрю на свою работу и не понимаю, зачем я трачу время, чтобы починить порванное платье или изношенный ботинок - почему я не могу просто пойти и купить что-нибудь новое? Что-нибудь получше.
Я задумчиво кивнул. Это было одно из самых базовых гипнопедических предписаний, одно из тех, что внушалось всем кастам без исключения. И все же я должен был признать, что удивлен.
- Вам же несомненно удалось преодолеть большинство этих предрассудков.
- Да, но это требует такой силы воли. Я видела и других, которые не могут полностью избавиться от них; это делает их такими несчастными. И я не могу даже представить, насколько это должно быть труднее на более гостеприимных островах. – Она покачала головой. – Мне просто приходит в голову вопрос, нет ли здесь более легкого пути.
Уверенность в том, что она сейчас скажет, камнем лежала у меня внутри. Маргарет была не из тех, кто ходит вокруг да около, но сейчас она явно этим занималась.
- Такого, как…
- Я думала о том, можем ли мы заставить гипнопедию служить нам, - сказала она и наконец взглянула мне прямо в глаза. Я постарался не отводить взгляда, хотя это было трудно. – Если бы мы могли переформовать себя, используя те же методы, по которым нас формовали…
- Нет, - резко перебил я, сам удивляясь, с какой страстью я это сказал. Нет, так ничего бы не получилось. – Нет, - сказал я тише, слишком тихо, почти шепотом. – Так не получится. Ничего не получится.
- Я так и думала, что вы это скажете, - она покачала головой. – Но подумайте, по крайней мере. Почему мы не должны использовать то оружие, которое государство использует против нас? Из-за него мы все в неравном положении перед ним, и если бы мы могли переформовать себя…
- Мы можем переформовать себя. Мы уже это делаем. Но использовать такие методы, чтобы этого добиться… - я перевел дух. Я слышал в своей памяти голос Джона, снова слышал, как он произносит все тот же приговор. Казалось, лучше всего было ответить его словами на мысли Маргарет. – Это обошлось бы слишком дешево, - заговорил я снова. – Мы пытаемся воспитывать себя и друг друга нашими поступками и менее навязчивыми средствами, а не теми легкими способами, к которым все мы привыкли, и я считаю, что мы поступаем правильно. Мы не идем по пути наименьшего сопротивления, и поэтому становимся сильнее, когда у нас что-то получается. Разве вы не согласны?
Звонок прозвенел несколько минут назад – работники друг за другом выходили из учреждения. Оставались только Маргарет и я, по крайней мере, так я думал, пока не услышал за спиной аплодисменты. Я повернулся, озадаченный, и увидел Гельмгольца, слегка прислонившись к стене, он улыбался.
- Хорошо сказано, дружище, - сказал он, когда я удивленно поглядел на него. – Хорошо сказано.
- Ты так думаешь? – ответил я, все еще озадаченный. – У меня ведь нет твоего дара слова…
- Нет, но ты ухватил самую суть. Использовать гипнопедию для нашего воспитания – это шаг к тому, от чего мы освобождаемся, когда нас посылают сюда. Старина Джон тоже аплодировал бы тебе, если бы только он был здесь.
- Спасибо, - сказал я тихо, но почувствовал, как в горле сжался комок, когда он сказал о Джоне.
Маргарет вздохнула у меня за спиной.
- Я понимаю ваш аргумент, мистер Маркс. Хотя все еще задаюсь вопросом, будет ли это самым лучшим.
- Может быть, нет, - ответил я, - но все же я думаю, что это будет самым уместным.
- Будет выше, - согласился Гельмгольц, приближаясь ко мне, с некоторой неловкостью в движениях. С тревогой я отметил, что у него был трудный день. – Я пришел тебя встретить. Я не собирался подслушивать, но, должен признаться, рад, что это сделал.
- Ничего, - сказал я. - Но мне хотелось бы надеяться, что теперь, когда ты услышал мои слова, ты снова поделишься со мной своими.
- Поделюсь, - сказал он, слегка улыбнувшись. – Когда они будут готовы.
Оба мы попрощались с Маргарет, которая пожелала нам всего доброго, ее уцелевший глаз смотрел так же задумчиво, и мы ушли в нашу квартиру. Погода была ясной для этих мест, и нельзя было отрицать, что я чувствовал некоторую умиротворенность, хотя все еще страдал от мысли о смерти Джона.
Я надеюсь, что Гельмгольц был прав, и Джону действительно понравились бы мои слова. Это означало бы, что, по крайней мере, какая-то его часть продолжала жить.

@темы: Переводы вольные и невольные

---

ты бежишь дальше, чем стреляют пушки

А еще мироздание послало мне текст про Хардинга. Такой настоящий текст про такого настоящего Хардинга. Справочно: для того, у кого он немало времени болтался на аватарке, а цитата из него - в подписи, это что-нибудь да значит В общем, праздник у меня.

Автор:portions_forfox
Название:ты бежишь дальше, чем стреляют пушки
оригинал
Фэндом: Кен Кизи, «Над кукушкиным гнездом»
Рейтинг: R
Отношения: Дейл Хардинг/Рэндл Макмерфи, Дейл Хардинг/Вера Хардинг
Примечания: пара слов – этот фик основан на книге (фильма я даже не видела, не считая трейлера на ютубе), и слегка подпортит финал, и тэдэ и тэпэ; когда я читала, то представляла себе Хардинга, скажем, вот так да, это слегка оптимистично с моей стороны, но, в любом случае, может быть, вы будете чуть меньше обескуражены, если вы представите Николаса Хоулта вместо того, кто там играет Хардинга в этом фильме. Я ограниченная, и мне не стыдно.
Содержание: весь мир находится в лодке, которая никуда не плывет.

И я построю дом внутри тебя
Я заберусь туда через рот
Я нарисую три фигурки на твоем сердце
Одна из них - это я в детстве
Одна из них - это я
Одна из них - это я, когда я смотрю, как ты бежишь
Wolf Parade, You Are A Runner And I Am My Father’s Son

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Ты родился маленьким. У тебя была белая кожа, тонкая, как у фарфоровой куклы, и голова у тебя была криво посажена на шее, склоненная набок, будто ты вечно задаешь вопрос и никогда не получаешь ответа. Это были тяжелые роды - так они это назвали, так это они определили - и у твоей матери было красное лицо, она была потная и усталая, и уже начинала этого младенца немножко ненавидеть, это существо, которое девять месяцев тянуло из нее соки, а теперь отказывалось покидать ее треклятое тело - испуганный, прилипучий маленький мальчик.
Они передали тебя ей, и она вздохнула, она не улыбнулась этой широкой материнской улыбкой, глаза у нее не зажглись, как фонари с золотым ободком, бросающие свет на скулы, как на мостовую, у нее не перехватило горло и не занялся дух, нет. Она вздохнула. Ну вот и все.
Твой отец встал со стула в углу, тяжело прошагал по блестящему навощенному паркету, чтобы увидеть своего сына, густые черные брови над глубоко посаженными глазами, глядевшими на тебя сверху вниз.
- У мальчишки руки женские, - буркнул он. – Педиком будет, ежели видал я в жизни педиков.
И, что безумнее всего, что является вершиной твоей выдающейся пожизненной карьеры ненормального - ты действительно веришь, что можешь вспомнить колыбель в этой больнице, паркет, потолок, медицинскую сестру и ее белый, белый, белый халат.

Ты стал старше, и ты хотел того же, чего хотим мы все, любви, любви, этой ускользающей любви, и ты обнаружил, что принадлежишь к тем, кто все никак не может ее получить. Ты начал стараться ее получить, ты стал умным и остроумным, и ты выучился словам, как учатся цирковому номеру, выучился ходить по канату из слов, метать слова, как ножи, на волосок от цели, взбивать слова в сахарную сладкую вату баловной радости, ты выучился всему.
Но в школе начали замечать, что ты какой-то не такой; у детей на это зорче глаз, чем у кого бы то ни было, дайте нам ваших усталых, ваших несчастных, ваших клинически сумасшедших, и мы вам их выдернем с корнем, мы их вышвырнем пинком на обочину. Что проку нам от них? Если они не могут помогать нам крутить колеса этой машины, от них нет никакого проку, вот так это делается, вот так оно все в нашей распрекрасной стране, понимаете ли.
Это происходит не сразу. У тебя есть друзья в первом классе, и во втором, и в третьем, пока тебе не стукнуло одиннадцать, может, двенадцать, и эти большие ребята не начали вынюхивать, что это с тобой такое. Голова чуть криво посажена у тебя на плечах, ты всегда задаешь вопросы, на которые не может ответить никто из тех, кто крутит колеса.
Но дело ведь не в том, если по правде. Дело не в том.
Ты помнишь, как вы сидели с группой ребят во время обеда рядом с детской площадкой, солнце, грязь, детство в воздухе, и в этот раз все было как всегда, вас было семь или восемь под дубом, вы менялись бутербродами, которые дает с собой мама, или воровали их, если мама ничего с собой не дает, и вы разговаривали. Просто разговаривали, кто знает, о чем - ты был развит не по годам, и в том возрасте этим в тебе восхищались, так что, может, о президенте, или о происхождении арахисового масла, или о жирных боках миссис Причард, неважно, в конце концов, неважно. Важно было то, что ты в какой-то момент оглядел своих друзей, слова, как музыка, все еще лились с твоих губ, и их глаза были совсем не там, где им следовало быть, нет, совсем не на тебя они смотрели, а куда-то вниз, они смотрели... на твои руки. На эти паучьи пальцы, на эти фарфоровые косточки, на эти распроклятые женские руки.
Вот в чем было дело. Все было кончено, раз и навсегда.

Вера была хорошенькой девушкой, и ей нравилось, как ты умно говоришь, нравилось слушать, как ты нижешь слова, точно нитку бус из карамелек. Она знать не знала, что лучше бы она гуляла с одним из этих здоровых ребят, этих футболистов с тяжелыми кулаками и пустыми черепушками - она так старалась найти что-нибудь другое, не как другие девушки, сказала она (ты сказал: я? нет, и она сказала: а?, и ты замял вопрос).
Ты обычно разворачивал перед ней свои ладони, медленно, как будто касаясь струн, поднимавшихся из запутанного клубка, медленно, а потом быстрее, быстрее, твои руки мелькали перед тобой, пока ты вальсировал со словами, ее большие глаза, ее красный открытый рот. Она часто говорила, каким красивым ты получился, как далеко до тебя этим другим парням (она балдела от этого тогда, она нацеливалась на что-нибудь особенное, прицелилась чуть севернее, чем надо, и ее стрела задела тебя).
Но она знать не знала, что лучше бы она гуляла с одним из этих безмозглых парней, каких миллиарды, чем с тобой, потому что ты вырос с этой перекособоченной головой, ты родился несчастным, и твои руки совсем запутались в их струнах.
Слишком уж особенный, понимаете ли.

Ты был как будто в лодке - вот в чем суть. Как будто ты, все вы, все мы были в лодке с веслами, и все твое детство тебе разрешали сидеть в середине - маленький несчастный в середине, маленький одиночка в середине, но все-таки в середине.
А потом ты вырос, или предполагалось, что ты вырос, и кто-то сунул весло в твои дрожащие руки, скользнув мозолистыми ладонями по твоей гладкой, бледной коже, и тебя вытолкнули к борту и завопили: "Греби, ГРЕБИ!", и ты вдруг обнаружил, что не можешь. Поэтому тебя вышвырнули. А может, ты спрятался. В любом случае, теперь тебя уже не пустят обратно в лодку.
(Может быть, именно поэтому ты начал подозревать о той тайне, о которой никто не хочет слышать. Что эта лодка никуда не плывет).

Когда твой отец был еще молодым, вполне еще молодым, достаточно молодым, чтобы только начинать чувствовать горечь на языке (горькое пиво, слишком много виски), он, бывало, откидывался на спинку своего кожаного стула, положив ноги в черных ботинках на столик, и ты сидел у огня, маленький в свете на его волосах, на его лице. И он говорил:
- Сдается мне, в аду не так уж паршиво, - глоток, плевок. – Ежели привыкнуть.
(Если, сказал ты, и в тот раз он был слишком пьяный, или, может, слишком усталый, чтобы тебя ударить).
Сдается мне, в аду не так уж паршиво, ежели привыкнешь, сказал твой отец, и когда ты смотрел в огонь, а языки пламени лизали полено, как будто это было ничто, так же, как лизали бы твою ногу, пока не слизали бы дочиста, если бы учитель в воскресной школе вдруг оказался прав. Неправда, думал ты, это неправда, но это же было глупо. Это были дурацкие мысли. Ты возражал бы ему на что угодно, ведь ты был ребенком, а он был твоим отцом, и ты ненавидел его, ты его ненавидел. Ты закричал бы «вранье» в ответ на все, что бы он ни сказал, на все, что угодно, вот в чем дело-то.

Эта музыка клацает по потолку в дневной комнате, как то дерьмо, что слышишь, когда едешь вверх на лифте в средненькой гостинице Портленда, дребезжащие аккорды пианино, и прыгучие ударные, и улыбчивые флейты. Ты однажды спросил - на первой неделе, должно быть – нельзя ли поискать по радио что-нибудь из Элвиса, нельзя ли что-нибудь с гитаркой, как отец говорил, что-нибудь этакое домашнее, что-нибудь с душой. Она сказала, нет, конечно, и ты сказал, отлично, а нельзя ли тогда выключить ту музыку, что у них есть, и она сказала, нет, и ты сказал, ну ладно, а нельзя ли ее приглушить, хотя бы немножко, это же порядочно отвлекает, когда играешь в карты, это порядочно раздражает к тому же, и она сказала, нет, а почему это она вас раздражает, мистер Хардинг, почему вы предполагаете, что вас так легко раздражать, хм.
И в первую неделю ты ее ненавидел, эту музыку. От каждого бодренького аккорда и каждой пляшущей трели этой флейты кулаки у тебя сжимались, и в пятницу ты швырнул свои карты на стол прямо посреди игры с Билли Биббитом, и ты ворвался в туалет, и вцепился руками в края раковины, и окунул в нее свою голову, поглядел в зеркало, и тебе было тяжко, чертовски тяжко было тебе.
Ты вышел оттуда, и на групповой терапии в тот день она вытащила это дело, я заметила, вы были немало расстроены сегодня, это верно, мистер Хардинг? Слишком быстро приходите в гнев, как вы думаете? , и ты не сказал ничего.
Ты быстро через это перешагнул. Музыка, во всяком случае, это не так уж паршиво - ежели привыкнешь.
(Только не привыкай. Не привыкай).

Ужасно тихо лежит, говорил я себе, надо потрогать его, жив ли еще...
Неправда это. Знаю, что еще живой. Не потому охота потрогать.
Охота потрогать, потому что он человек.
И это неправда. Тут кругом люди. Мог бы их потрогать.
Охота потрогать его, потому что я тоже, ну известно кто... пед!
Но и это неправда. Это один страх за другой прячется... Охота потрогать просто потому, что он – это он.
Кен Кизи. Над кукушкиным гнездом (перевод В.Голышева).

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Макмерфи родился большим. Ты не можешь быть уверен, каков он был младенцем - черт побери, тебя же там не было - но ты не можешь представлять его иначе, чем он выглядит сейчас, рыжие волосы, блестящие глаза, волосатые руки в наколках, заскорузлые ладони, грязь въелась в их линии. У него все руки в веснушках, вплоть до кистей, и ты это знаешь, потому что ты смотрел, ну да, смотрел. Ни одного в этой палате не было, кто бы не смотрел. И не потому, что вы все тут педики, и не потому, что он большой, и что рыжий, и что он всегда здесь, а потому, что он - это он, это Макмерфи, и тот, кто не захочет посмотреть на такое, пусть катится ко всем чертям.
В первый раз, когда он тебя видит, он спрашивает, это ты, что ли, здесь пахан-дурак. Имеет место такой факт, и что, джентльмен записан на прием?
Во второй раз вы вместе курите, и он вытаскивает на свет божий эту большую медсестру, и в этот день он ставит на кон свою жизнь. Ты смотришь, как его руки держат сигарету, и задаешься вопросом, как ему удавалось отмахиваться от этого весла все эти годы, и все еще быть таким, как работа, как поля и как океан, и быть большим, он родился большим, вот в чем суть.

Ты даже сейчас немножко гордишься этим, и, может быть, это слегка нездорово и слегка неправильно, но ты-то сам кто, ты сам и есть нездоровый и неправильный, итак: ты всегда нравился Макмерфи больше всех.
Ему все нравились, или, по крайней мере, он поступал так, как будто ему все нравились, широкие плечи, и усмешки, подмигивания голубых глаз за спиной у сестры, вскинутая бровь, всем и каждому. Те подарки, что он дарил всем ребятам.
Но были эти мелочи, понимаете ли - более физического плана, которые были... это был только ты. Иногда он толкал тебя своим громадным бедром, иногда обнимал за плечи тяжелой веснушчатой рукой, которая свисала рядом с твоей головой, или ерошил твои волосы, когда ты заигрывал с одной из этих сестер-практиканток, как будто ты был ребенком, который только что сказал что-то умное - но ты не был ребенком, и он знал это. Ребенком ты не был.

Компания ребят засиделась как-то раз в дневной комнате (не так, как потом, когда у вас на языках огнем горел виски с вишневым сиропом, и пилюли передавались, как мятные конфетки, по кругу, когда пахло душным и зеленым от сигареты Теркла, когда были Кэнди и Сэнди, и... и Билли. Нет, пока еще не так), и ты готов был поклясться, что хотел идти в постель три часа назад, но Макмерфи все еще подмигивал всем подряд, и разделывал под орех английский язык, и ты был просто вынужден держаться рядом, чтобы дразнить его из-за этого, ведь разве не так? Ты это неплохо умеешь. Тебе это нравится.
Все постепенно просочились сквозь двери и ушли спать, они брели по коридору к спальне еще с теплым смехом в своем дыхании и с румянцем на желтых щеках, и вот вдруг остались только ты и Макмерфи, и все пустые стулья, и вся темнота.
Он постучал по ручке кресла двумя пальцами, с легкой улыбкой оглядел комнату, повернул голову, чтобы посмотреть на тебя.
- Ну что, - сказал он, большим голосом, хотя и не громким, - расскажи-ка ты мне чего-нибудь интересное, браток.
- Мистер Макмерфи, друг мой, - ответил ты с ленивой усмешкой, - неужели вы имеете серьезное намерение удержать уставшего человека от сна в столь поздний час? Смею надеяться, вы не ожидаете, чтобы ваш товарищ - да нет, ваш друг - развлекал вас фривольными рассказами и речами глубокой ночью, исключительно на том основании, что этого требует ваша прихоть?
- Спорим на что угодно, что да, - и он ухмыльнулся, широко, во весь рот, - и ты неплохо начал, фривольные речи входят в сделку.
Ты улыбнулся, не разжимая губы, они вздернулись вверх, закрывая твои длинные зубы, и ты откинулся на спинку стула. Скрестил руки над животом и вытянул ноги, так, что твои ступни почти касались ступней Макмерфи, сидящего напротив.
- Какими историями, по твоему суждению, должен я угостить тебя?
- Расскажи про войну, - машинально выпалил он, и его выражение лица не изменилось ничуть, даже уголки губ не дрогнули.
- О, - сказал ты, - но ты забываешь, что я не был на войне.
- Ясное дело, не был, такой-то хлюпик вроде тебя, - он тоже вытянул ноги, его икры, в грубой джинсовой ткани, скользнули по твоим, и он сплел пальцы за головой. - А ты все-таки расскажи.
Он встретил твой взгляд - ты вполне уверен в этом, хотя и темнота, и все такое - и он все еще улыбался, но чуть меньше теперь, чуть-чуть меньше.
И ты рассказывал ему про войну, про этих самых коммунистов в этой самой Северной Корее, рассказал ему про Господа нашего и Спасителя Правительство Соединенных Штатов, про всю славу, и честь, и про кровь, которой все это стоит, о, как достойно пролита эта кровь, если она пролита ради славы и чести Господа нашего и Спасителя Правительства Соединенных Штатов Америки, о, эта честь, о, эта слава, и твои руки начинают возиться с невидимыми струнами, и кончики пальцев играют с невидимыми узлами, медленно, медленно, быстрее-быстрее-быстрее, пока они не начинают танцевать перед тобой, свободные от запутанных узлов, о, слава, о, честь, поют они, о, эти самые Соединенные Штаты Америки, о, пролитая кровь, если это нужно для войны, если наша кровь нужна, чтобы наши пули одержали победу, чтобы глубоко пронзили сердца этих солдат-коммуняк, ура вождю и слава Богу до небес, поют они.
И это случается снова. Ты глядишь, а он смотрит не в твои глаза, он смотрит на твои руки, на эти твои руки педика, и ты быстро убираешь их между колен, оборвав разом все свои струны.
Вы оба вышли из транса, и он рывком приближается, глаза в глаза, смотрит на тебя острым взглядом.
- Ты это прекрати, браток, - говорит он. - Ты так не делай.
- Ничего не делаю, Макмерфи.
- Черт, и ты туда же, ты... - он прочистил горло, и ты понимаешь, что он не уверен, как это сказать. Он сделал жест, надеясь, что ему не придется дальше на тебя давить, но он заговорил: - Ты убрал свои руки.
- Убрал туда, где им место.
Он, казалось, был слегка удивлен этим, рот у него открылся на секунду, а потом он, видно, собрался, и выпрямился, по-настоящему большой, на своем стуле, плечи такие широченные, будто на каждом из них можно поставить в ряд по двенадцать книг, а на лице застыла кривая улыбка.
- А я вот считаю, незачем мужчине прятать то, что у него имеется, - и он так быстро метнулся вперед, что ты даже не смог уследить, и вытащил твои ладони из-за твоих колен. Он, наверное, не думал ничего делать дальше – он ведь никогда надолго не задумывает - потому что он просто замер на месте, держа твои запястья в своих огромных веснушчатых руках, с озадаченным лицом.
- Мой отец всегда говорил, что у меня женские руки, - промямлил ты, чтобы заполнить паузу, заполнить паузу.
И вот тогда у Мака лицо как-то застыло, он перевернул твои руки и поглядел на ладони, и сказал, действительно мягко:
- Спорим, они и на ощупь как женские.
Это правда. Ты ему показал.

Ты спрашивал себя на следующей неделе - может быть, тебе нравится некий определенный тип. Ты пытался провести все возможные параллели, ведь ты умный и остроумный, и твои мозги работают именно так, но везде, где Вера мягкая, Макмерфи твердый, и где она сладкая, он колкий, и везде, где она может укусить, он может погладить, с быстрыми словами и подмигиванием голубых глаз.
Но ты понимаешь на самом деле, что у них есть одна общая черта - они оба могут причинить тебе боль, сильно причинить тебе боль. То есть, причинить сильную боль. (Потому что Вера говорит, что каждый, кто болтается у вас, делает это, чтобы поглядеть на ее сиськи, а не на твои кривые ручки, и потому, что прошлой ночью Макмерфи обхватил тебя рукой, и он грубо шептал тебе в ухо, он говорил: «ты ведь не чокнутый, Хардинг», - и сильнее, быстрее, развязывая струны: «ты просто несчастный, вот и все». От таких разговоров с ума сойдешь).
И ты понимаешь, что все это делается не так. Вот в чем дело-то. Никакой Макмерфи не определенный тип, он вообще никакой не тип. Он камень преткновения, вот он кто. Он Рэндл П.Макмерфи.

Ты пытался сказать ему, чтобы он бежал. После той ночи с Кэнди и Сэнди, и с вишневым лекарством, и с огнем, ты сказал ему, чтобы он поднимал свою задницу и вылезал из окна, чего он (почему он) мешкает. Именно это ты пытался сделать, слушай, давай, ноги в руки, и вали отсюда, будто Макмерфи был каким-то диким животным, которое забрело сюда, чтобы перевернуть пару столов и попинать ногами в стены. Давай, вали отсюда. Разве тебе не ясно, что тебе здесь не место? Разве ты не знаешь, что ты-то вовсе не один из нас?
(«Он ведь не чокнутый, - сказал тебе однажды Сканлон, приглушенное дыхание, как улыбка, свистнуло у него между двумя зубами, - ни на полушку». И вот почему ты сказал ему, чтобы он бежал.
Тебе нравится притворяться, что это не потому, что ты уже знал, что случится потом).

...за всех умер, чтобы живущие уже не для себя жили, но для умершего за них и воскресшего.
Второе Послание к Коринфянам, 5:15>

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Мир вертится дальше.
Вождь в бегах уже около года, ты слышал это от Сефелта, когда он приезжал в город по делам. (По делам, у него теперь дело свое есть). Ты нечасто говоришь с ребятами, потому что это делается не так. Не так выбираются оттуда. По крайней мере, ты.
Но Сканлон заходит, и ты сталкиваешься с ним, выходя из лавки бакалейщика, и он выглядит не так, как должен был бы выглядеть - он весь в масле и коже, у него грязь на лице и на ботинках. Ты все равно его приглашаешь, ведь ты должен это сделать, не так ли? Должен.
Сканлон кладет свои ботинки на обеденный стол, как делал это отец. Вера снует по кухне, варит кофе и четыре раза спрашивает, не нужно ли вам чего-нибудь, достаточно громко бухая дверцами шкафа, чтобы ты понимал, как ей не по душе, что Сканлон пачкает ее стол из кедра. Ты пока что не обращаешь на нее внимания (хотя потом будешь извиняться и сам все уберешь, потому что у нее круглый живот беременной, и ты должен поддерживать ее в хорошем настроении).
Уже почти одиннадцать, за окном кромешная тьма. Вера теперь рано устает, и она целует тебя в щеку, спешит в постель, развлекайтесь, мальчики, и Сканлон не улыбается. Его голова опущена, он вертит в руках нож.
Она ушла, и ты чувствуешь ее отсутствие, как яму в желудке. Ты пытаешься завязать беседу:
- Что же ты поделываешь, браток? – как в тех прежних разговорах запросто, но Сканлон поднимает огненные глаза и говорит:
- Он умер, Хардинг. А тебя даже там не было.
Твой желудок падает вниз, просто от потрясения, но есть частица в тебе, которой хочется поговорить об этом, хочется говорить быстро и упрямо, как в прежние дни, хочется забросить всякие там игры и наконец ответить. Давно хочется.
- Мне трудно не оскорбиться тем, как ты заявляешь, что меня там якобы не было. Я был там, друг мой, и весьма. Я был...
- Тебя там не было, Хардинг. Ты его не видел, - Сканлон смотрит пристально, холодным, каменным взглядом, искры слетают с ножа, который он точит. - У него лицо было бледное, как восковая бумага, никаких румяных щек, о которых все говорили, помнишь? - Он осматривает тебя, чтобы удостовериться, что он задел тебя, но ты не можешь делать то же самое, он сейчас для тебя как пустая плита, он холодный от гнева, и это видно. – А руки у него свисали по бокам, даже не пытались двинуться, не были такими большими и сильными, как раньше. - Он кладет один ботинок, заляпанный грязью, на другой, крест-накрест, склоняет голову набок, как будто с вызовом, как будто целится. - И глаза, Хардинг, - говорит он. – Уй-юй. Ты никогда ничего похожего не видел. Холодные, пустые. Как у куклы из фарфора. Черт, как у Большой Сестры, прямо как те черные кнопки в голове у сестры Гнусен, они...
- Хватит, хватит, хватит! - тебе тошно, тошно от желчи, которая жжет твое горло, тошно в желудке, который до крови жжет тебе внутренности, тошно, потому что твоя голова косо посажена на плечах, рожден кривым, рожден несчастным, рожден маленьким.
Тебе кажется, что ты видишь вспышку удовлетворения в мутных глазах Сканлона, но она проходит. Он сверкает своим ножом, длинная, серебристая, ровная полоска металла.
- Это были мертвые глаза, браток. Вот какие они были.
Ты чувствуешь, что должен сейчас заговорить, должен, иначе тебе будет еще тошнее, а ты не хочешь, чтобы тебе было тошно, не этого ты хочешь.
- А, - перебиваешь ты, вымучивая из себя полуулыбку, - но ему не обязательно было умирать, разве не так? Наш добрый Святой Макмерфи не был мертвым, пока индеец не убил его, он был совершенно...
- Брехня, - и на этот раз у Сканлона в лице настоящая злоба, и его ботинки соскальзывают со стола, стукнувшись об пол. Его ноздри раздуваются от презрения. - Он был мертвый в ту самую минуту, когда сунулся в это место, и ты это знаешь. Мертвее, чем Пит. - Он успокаивается, отворачивается к окну, черная решетка на стекле, поток машин на улице. - Разница в том, - голос тише, твердая плоскость лица, желтого в мягком свете, - что он-то умер по собственной воле. Умер за нас, включая тебя. - Он улыбается без улыбки, кажется, издает тихий смешок. – Тошней всего, - говорит он, и снова глядит тебе в глаза, - что, может, особенно за тебя.
Тебе нечего на это сказать. Ты не ждал, что он обратится против тебя, этот нож, который разорвет кожу на твоей узкой спине. По крайней мере, не сейчас, не так скоро...
- И вот, ты-то здесь, у тебя есть твой большой красивый дом, и твоя крутая машина, и твой цветной телевизор, и твоя миленькая беременная жена (он сплевывает). А он в больнице. Он всегда будет в этой больнице. Похоронен там, и никакой надписи на камне, кроме имени его, Рэндл П.Макмерфи, и все. А ты знаешь, для чего он там? - Теперь он запинается в словах, голос его становится громче, уже светает, и было бы легче, если бы ты мог кричать, но ты не можешь кричать, ты никогда не можешь кричать, потому что вот так оно все на этой распрекрасной лодке. - Чтобы мы могли дальше жить и бороться. Он там, чтобы ты мог быть... - он обводит рукой комнату, верхняя губа приподнимается над острыми оскаленными зубами, - здесь.
- Сканлон, друг мой, - торопливый шепот поверх слов, - ты ведь никоим образом не собираешься сказать, что все, чем я обладаю, вернувшись сюда, это... это не означает, как ты говоришь, жить?
- А я и не говорю, что ты не живешь, - шепчет Сканлон, не отводя глаз от ножа. - Я говорю, что ты не борешься.
Вот он, день, когда у Хардинга кончились слова. Нет больше букв, чтобы низать их на карамельное ожерелье, нет больше звуков, чтобы качаться на канате, сотканном на небесах, нет больше сахарной ваты, теплой в животе. Ты вычерпан. Ты разбит. Ты прикончен.
- Он умер, чтобы мы могли жить, - говорит Сканлон, и его даже нет уже в комнате, даже тебя нет в комнате. Вы живете отдельными жизнями, вы ни с чего, то есть, ничем, не связаны. - У тебя есть ангел-хранитель. - Его нож теперь уже почти острый. - У тебя там есть твой распроклятый ангел-хранитель.

Сканлон уходит, и ты идешь в постель. Ты лежишь рядом с ней и прижимаешься ухом к ее животу. Под слоем кожи и костей ты слышишь, как внутри вертятся колеса, детали и штифты быстро становятся по местам, ровно, в такт гребут два сердца, тысяча белых струн, связанных чистыми тугими узлами.
У тебя будет сын. Ты не назовешь его Рэндлом.

@темы: Myslash.com, Переводы вольные и невольные

---

В нашем литературном классе все мертвы

Пока прогрессивное человечество (и я тоже) во Вселенной Вымышленных Персонажей оживляет литературных героев, обитающий здесь бальзец нашел текст про _смерть_ и рад до безобразия. Потому что для бесссмертных персонажей смерть - это не страшно и не навсегда Автор вдохновляется школьным курсом литературы, любит персонажей второго, третьего и вообще не видного плана, изящно и весело плетет сети, ну и шампур для этого шашлыка-ассорти нашел в высшей степени правильный. А еще неплохо работает как флэшмоб "что бы почитать"
Королевство, ау! Там есть даже ребята с Пьяносы Справочно: а у  Сам себе королевствоони еще лучше...

Автор: Ember Nickel (primeideal)
Название: В нашем литературном классе все мертвы
оригинал
Категория: джен, пародия
Предупреждение: смерть героев
Содержание: от Куртца до Оконкво, от Иокасты до Гертруды, от Альфреда Швайгена до Альфреда Дж.Пруфрока, смерть – это только начало.

Когда-то (ага! писатель выдает свою врожденную тенденцию видеть время линейным) в далекие времена (вероятно, будучи невежественным жителем Запада, он также не питает уважения к иным традициям повествования) были (такое определенное утверждение существования? наивно и смешно) двое (о-о, похоже на смехотворно поляризованную дихотомию) мужчин (а вот и мужской шовинизм! м-да, автор совершенно безнадежен, если не намекает, что тут происходит, знаете ли, кое-что еще).
МОЖЕТ БЫТЬ, СНИМЕШЬ СВОИ КРИТИЧЕСКИЕ ОЧКИ, И МОЖНО МНЕ УЖЕ ПРОДОЛЖАТЬ РАССКАЗ?
(Прошу прощения).
Когда-то в далекие времена были двое мужчин. Ну ладно, «были» - это, если честно, громко сказано. Однако они были способны двигать сюжет, и этого, на мой взгляд, вполне хватает для существования.
- Где мы есть?
- А мы есть?
- Я не знаю.
- Ты не знаешь?
- Да.
- Тогда существуешь ты.
- Предполагаю.
- А как насчет меня?
- Что насчет тебя?
- Я существую.
- Я допускаю это.
- Ну так где мы есть?
- Здесь.
- А-а. – Гильденстерн огляделся. – А где это – здесь?
- Я не знаю.
- Это бесполезный ответ!
- Извини.
- Мы были в Англии.
- Мы были.
- Но уже нет.
- Мы есть!
- Это хорошо.
- Не слишком.
- Почему?
- Здесь скучно.
- Было бы еще скучнее, если бы нас не было здесь.
- Откуда ты знаешь?
- Я не знаю.
- Хорошо, ты бы мог задать вопрос.
- Кому задать?
- Мне.
- Было бы еще скучнее, если бы нас не было здесь?
- Нет.
- Откуда ты знаешь?
- Я не знаю.
- Тебе скучно?
- Пока нет.
- Ну так вот.
- Ладно, нам не скучно. Но если нам не скучно, то никому не скучно. Значит, больше здесь не скучно.
- А если бы, предположим, мы были где-то еще?
- Где-то еще – это где?
- Где-нибудь еще.
- Где-нибудь еще не скучно.
- Нет, не скучно.
- Мы могли бы пойти туда, как ты думаешь?
- Куда?
- Куда-нибудь.
- Я не знаю.
Розенкранц сделал шаг вперед.
- Кажется, можем.
- Тогда пошли!
И они пошли, пока не пришли к какому-то человеку. Поскольку они поднаторели в интерпретации вещей не вполне очевидных, а то и совсем неочевидных, не хуже учителей английского языка, они сделали вывод, что этот человек в смятении, потому что не может набраться силы воли и что-нибудь совершить.
- Здравствуй, Гамлет! – бодро сказал Розенкранц.
- В последний раз повторяю, я не Гамлет! – огрызнулся человек. Будь он чуть в меньшей степени изнуренным модернистом, он бы использовал капс.
- Тогда кто ты есть?
- А ты есть? - с подозрением спросил Гильденстерн.
Человек едва заметно содрогнулся, ведь никогда прежде он не сомневался в собственном существовании, но теперь был не так уж уверен.
- Я... я Джей.
- Джей? Как буква «джей»?
Джей закивал, его шея, казалось, в любой момент готова была сломаться.
- «Джей» - это значит «Иисус»? – спросил Розенкранц.
- Нет, «Джей» - это значит Джей.
- Потому что многие вещи означают Иисуса. Даже если не похожи, все равно означают.
Джей медленно попятился.
- Тогда «Джей» - это Иоанн Креститель?* – продолжал неустрашимый придворный.
- Нет! – Джей схватился за шею, будто пытаясь защитить свою голову. – Я даже не люблю акрид!
- Акриды? – к ним примчался еще один человек. – Кто-то сказал «акриды»?
- Ну да, - ответил Розенкранц.
- Дайте мне акрид!
- Нет никаких акрид, - попытался разъяснить Гильденстерн.
- Ну, - вмешался Розенкранц, - вероятно, где-то существуют какие-то акриды. Просто не здесь.
- А где? – спросил новоприбывший.
- Я не знаю, - ответил Гильденстерн.
- Зачем тебе вообще нужны акриды? – поинтересовался высокий человек, подходя к ним.
- Я их ем! – осклабился любитель акрид.
- Какая абсурдно примитивная концепция!
- А? – его толерантность к тем, кто использовал многосложные слова, никогда не была чересчур высокой и быстро шла на убыль. – У тебя есть акриды?
- Нет.
- Погодите минутку, - обратился Джей к высокому человеку. – Вы ведь миста Куртц?
Куртц вежливо кивнул.
- Действительно.
- Но... но вы же умерли!**
- Мелкое неудобство, конечно, но я никогда не позволил бы такому тривиальному предмету, как собственная смертность, встать на пути моей цивилизаторской миссии.
- И мы все мертвы?
- Это многое объясняет, - произнес Гильденстерн.
- И я мертв?
- Хорошо выглядите, если это так, - улыбнулся Розенкранц.
- Н-но... но моя жизнь была всего лишь экзистенциальной тоской! И моя загробная жизнь будет столь же монотонной?
- Похоже на то, - Гильденстерн пожал плечами.
- Если бы я был достаточно глуп, чтобы верить в какие-нибудь объективные критерии справедливости, я спросил бы, что надо натворить, чтобы сюда попасть!
- Куда ушел этот дикарь? – спросил мистер Куртц.
- Вероятно, искать акрид, – предположил Розенкранц.
- А ну вернись, скотина, я еще не закончил тебя преобразовывать! – мистер Куртц сорвался с места. Человек, которого он преследовал, потянулся за пистолетом, но не нашел его, подобные принадлежности были бесполезны на этом плане существования. Вместо этого он обернулся и нанес удар Куртцу, который попытался пробиться на свободу. Габариты Куртца были впечатляющими, но бойцовские способности его противника – еще больше.
- Давай-давай, - бодро закричал какой-то зритель, - ты можешь и лучше!
- К-к-кто бы г-говорил, тебя уб-б-била шайка рабов, - заикаясь, проговорил его друг.
- Ну да, так что я жажду мести. А ты что тут делаешь?
- Я м-мертв.
Тот засмеялся.
- А, ну да.
Вошел еще один человек и стал наблюдать за борьбой. Заика начал паниковать.
- Уб-бирайся от меня!
Новый ценитель борьбы только молча усмехнулся.
- Т-ты испортил м-мне жизнь. Не п-порти мне з-загробную жизнь.
- Да и вы мне жизнь не украсили, - парировал смешливый.
Раздавленный грузом расовой вины, который заставил бы любого историка-ревизиониста тихо зааплодировать, заика повернулся и убежал.
- А тут еще и вы... – двое оставшихся зрителей глядели друг на друга. – Я думал, что отомстил вам, прекратив ваше существование. Явно надо придумать что-нибудь получше.
- Да ладно, смотри на вещи проще... Ух ты! Гляди-ка туда!
Если бы их драка происходила в царстве смертных, Куртц уже давно признал бы свое поражение. Однако сейчас ничто не могло причинить ему вреда, так что он напрасно сражался против своего искусного оппонента.
- Ну и что ты собираешься со мной сделать? – бывший раб лишь втихомолку усмехался, и его прежний хозяин все больше нервничал. – Давай-ка, расскажи.
Куртц тем временем заговаривал зубы своему оппоненту в культурном европейском стиле.
- Слушай, парень, ты знаешь, что ты полный дикарь?
Вместо ответа борец бился дальше, торжествуя в той среде, в которой явно ценилась скорее физическая, чем риторическая сила.
- Скажи что-нибудь! – взревел бывший рабовладелец.
- Без толку, - Джей собрался уходить. – Я мог бы, вероятно, раздобыть вспучившийся ручей, чтобы избежать речей, если бы вам было приятнее от мысли, что этим ребятам не придется разговаривать.
- Никаких ручьев! – рявкнул Куртц.
- Эй, а что не так с ручьями?
- Ручьи впадают в реки... реки приведут меня обратно... я не хочу возвращаться обратно...
- Тебе что, тут нравится?
- Да нет, - признал Куртц. – Но, когда у этого примитивного дурня кончатся силы, мне здесь понравится!
- Этого не будет.
Слова Джея оказались пророческими (хотя и не настолько) быстрее, чем он опасался; как только Куртц начал высвобождаться, противник швырнул его на то, что здесь сходило за землю. Из этого нового положения он заметил еще одного человека, который равнодушно глядел на них. Как его молчаливый противник и молчаливый раб, этот парень был куда более темнокожим, чем Куртц (а также Розенкранц, Гильденстерн или Джей).
- Что, пробле.... ай!
- Нет у меня проблем, - новоприбывший обаятельно улыбнулся. – Я совершенно удовлетворен.
- Тогда что ты тут делаешь?
- Наслаждаюсь обществом других.
- Уж не знаю, какое наслаждение ты находишь среди этой компании, - произнес Джей.
- О, но мы – единое целое, разве не так? Империалист и каторжный раб, почтительный советник и взаимозаменяемый с ним почтительный советник? Река была моим путем, но вовсе не обязательно вашим.
- Нет, я думаю, мы все согласимся, что это не мой путь. И куда в точности ведут эти пути?
- К просветлению.
- Ну да, кажется, я пробирался по этому пути как-то в обход.
Они стояли в молчании, или слишком удовлетворенные, чтобы говорить, или слишком циничные, чтобы беспокоиться, или слишком поглощенные дракой, чтобы отвлекаться. Куртц все еще проигрывал, и проигрывал бы еще более жалким образом, если бы в лицо его оппонента не угодил метко брошенный ботинок.
Противник Куртца попытался втянуть нового бойца в схватку, но тот попятился.
- Эй! Только из-за того, что я случайным образом склонен совершать бессмысленное насилие против людей с более темной кожей, я не становлюсь плохим парнем! Я всего лишь развратился, вот и все. Не надо так дергаться из-за этого.
- Вот это характер, - улыбнулся испанский любитель борьбы. – Аранда.
- Фрэслевен. Рад познакомиться.
- Я тоже.
- Хм, - Фрэслевен продолжал говорить, видя, что никто больше не заинтересован в беседе. – Я из Дании. А откуда... вы, ребята?
- ТОГДА СКЛОНИСЬ ПЕРЕД СВОИМ ВЛАСТИТЕЛЕМ! – устрашающая фигура в военной броне притопала к ним.
- М-м? – Фрэслевен поспешно закланялся. – Прошу прощения, ваше королевское... эм... сэр.
- Так-то лучше. Тут никто моего братца не видел?
- Ваше величество! – Розенкранц выступил вперед. – Мы присматривали за одним, ну, из ваших родственников.
- Хм... присматривайте дальше.
- Да, сэр, - Гильденстерн стал собираться прочь. - Пошли.
Придворные медленно удалились.
- Ну что, - сказал король, - тут есть кто-нибудь из других моих подданных, кто ведет себя как предатель?
Он перевел взгляд со счастливого индийца на сосредоточенного испанца, с угрюмого африканца на британца (а может, и американца, трудно было сказать), от европейца неопределенной национальности на представителя племени ибо в шести дюймах от него.
- Вроде нет. Так держать!
И он отступил туда, где индийская женщина глядела на него, сверкая глазами.
- Все в порядке, - снова повторил он. – Ты среди... друзей, назовем их так. Здесь нет никого, кто может повредить тебе.
- Я говорю тебе правду! – отрезала она. – Эта змея просто выползла откуда-то, заползла мне под платье и укусила!
- Это они все говорят. Но на самом деле...
- Ваше величество! – позвал Розенкранц.
- Что, уже?
- Нет, но ваша жена здесь.
- Моя жена? – недоверчиво переспросил он, одновременно с придворным, произносившим «ваша жена».
- Ну да... она встретила... да вы сами поглядите.
- Прошу прощения, - произнес король, направившись за Розенкранцем туда, где Гильденстерн наблюдал за двумя разъяренными женщинами, оравшими друг на друга.
- …А потом на мне женился мой деверь...
- И, по-твоему, это тебе не повезло, крошка?
- Гертруда! – воскликнул король.
- Это который? – Иокаста вздернула бровь.
- Мой муж... ну, то есть, первый, - ответила Гертруда.
- Эй, а по чем я отличу твоего дружка?
- Плащ паломника на нем, странника клюка, - сказала молодая девушка рядом.
- Но я же в броне! – возразил король.
Иокаста вздернула другую бровь.
- Точно.
- Он тоже помер, леди, помер он, - проявила добрую волю любительница песен. – В смысле, твой дружок.
Внезапно второй муж Гертруды материализовался перед ними.
- Еще не легче, - вздохнула Гертруда.
- Привет, - улыбнулся Клавдий.
- ПРОЧЬ С ГЛАЗ МОИХ, ПРЕЗРЕННЫЙ УЗУРПАТОР! – прогремел его брат.
- Ах да, Гамлет скоро тоже прибудет, - Клавдий повернулся и убежал.
- Бедный мальчик. Ну так что, Герти, начнем все сначала?
- А вот она говорит, что это не твой дружок, - Иокаста кивнула на даму, стоящую рядом.
- Мой дружок... – Гертруда взвесила варианты. – Ну, она же совсем спятила. Пошли! – И они с мужем, счастливые, побрели прочь.
- Эй! – крикнула девушка. – Я, может быть, и не в своем теле, но я в своем уме.
- Правда? – спросил Гильденстерн. – И как этого добиться?
- Мне не нужны твои женоненавистнические манипуляции! – злорадно заметила она, кружась в танце и упиваясь свободой могилы.
- Не знал, что у меня такие есть, но все равно, - Гильденстерн пожал плечами.
- Ну так что, мы здесь все мертвые? – спросила Иокаста.
- Похоже на то, - сказал Розенкранц.
- Эй, Лай, иди-ка сюда!
- Ну, формально говоря, - поспешил объяснить Гильденстерн, - лишь потому, что все здесь мертвые, совсем не обязательно все мертвые...
Но его лекция по семантике была оборвана появлением Лая.
- Привет, милый! – промурлыкала Иокаста.
- Привет, - проворчал тот. – Тоже мне, загробная жизнь.
- Ты же здесь.
- А богов-то нет. Я заслуживаю хоть какого-нибудь объяснения.
- Ты явился, едва я тебя позвала. Может, ты плохо искал?
Внезапно перед ними возник какой-то человек.
- Эм-м... ты кто?
- Лай, фиванский царь!
Тот сморгнул.
- Это какой-то дурной сон.
- Да нет, - подал голос Гильденстерн.
- Откуда ты знаешь?
- Я тоже мертвый.
- Мертвый? – он поднял руку к виску. – Это объясняет дырку от пули, сдается мне.
- Видишь, Лай? – просияла Иокаста. – Я всегда тебе говорила, что эти самые «боги» - сборище неуклюжих дураков.
- Какие там еще боги? Я не из этих.
- А кто ты? – спросил Лай.
- Я программист из пригорода. Все, чего я хочу – быть дома с детишками, и без никаких таких галлюцинаций.
- Иисус! – Розенкранц улыбнулся до ушей.
Тот нервно потряс головой.
- Н-нет.
- Ты просто отпираешься. Посмотрим через денек, или через три.
- А как мы тут, вообще-то, измеряем время? – спросил Гильденстерн.
- Не измеряем, - ответил Лай.
- Так, может быть, уже... – программист не договорил. – А, привет. Альфред, да?
- Как ты только все помнишь? – сказал печальный человек, ненавязчиво вспыхивая перед ними. Одновременно с ним Джей сказал:
- Джей Альфред.
Розенкранц повернул голову от программиста и Альфреда к Джею и дерущимся, которые, казалось, никак не могли устать.
- К-как?
- Ну я тебя умоляю, - Джей поднял глаза к небу. – Ты мне еще будешь говорить, что после всего, через что вы уже прошли, или, может быть, все еще проходите, в зависимости от того, прав ли в чем-нибудь этот парень, - Джей кивнул на индийского мистика, - ты ждешь, что это место будет подчиняться законам Эвклидовой геометрии?
- Я думал, может быть, - Розенкранц робко улыбнулся.
- Не будет, - отрезал тот.
- Как дела? – добродушно спросил Альфреда программист.
- Я был в музыкальной школе... а потом я подумал, что умираю... и вот я здесь. Что бы здесь ни было.
- Мы все еще пытаемся это выяснить, - сказал Гильденстерн.
- Рай какой-нибудь, а? Видно, церковь была в чем-то права, в конечном счете.
- Не подавайте ему мыслей, - пробормотал программист, тайком указывая на Розенкранца.
Гильденстерн перевел взгляд с Джея на Альфреда.
- Вы двое оба... не до такой степени здесь, как все мы остальные. И вас обоих зовут Альфредами.
- Думаете, здесь какая-нибудь связь? – уточнил Альфред.
- Для тебя я ДжейАльфред! – парировал Джей. – Правда, похоже, это не имеет значения.
- Ну, - упрямо сказал Альфред, - мое имя Альфред Швайген. И... и я существую!
Он, казалось, мерцал, исчезая из фокуса.
- Во времени!
Джей с любопытством склонил голову набок.
- И в пространстве!
- А это издевательство над Эвклидовой геометрией – не пространство! – добавил Розенкранц.
Альфред сверкнул на него глазами, потом исчез.
Все собрание переглянулось, не считая дерущихся, их преданных фанатов и индийского мудреца.
- Это он был Иисус? – наконец построил гипотезу Розенкранц.
- Нет, - сказал программист.
- Он только думал, что умер, - указал Джей.
- А музыкальная школа имеет к этому какое-нибудь отношение? – поинтересовался Гильденстерн.
- Ну... есть в этой реальности какие-нибудь музыкальные критики с достаточно тонким восприятием?
Вдруг - если и слегка предсказуемо - в этой реальности материализовались два музыкальных критика с достаточно тонким восприятием.
- ...Я дохожу до того, чтобы сказать, что это искалечено мышлением, - сказал младший из двоих. – Здесь вообще нет экспрессии.
- Но экспрессия не имеет значения, - с одышкой сказал человек, который выглядел так, будто едва был способен стоять на ногах, – если не владеешь нотами.
- Что же остается, если исключить чувство?
- Больше, чем когда-нибудь может надеяться смастерить Алджернон.
- Простите, ребята, - перебил их программист. – Кто-нибудь из вас видел недавно парня по имени Альфред?
Оба покачали головами.
- Вы уверены, что не хотели сказать «Алджернон»?
- Если у него нет другого имени, то нет.
- Кто-нибудь из вас ходил в музыкальную школу? – спросил Гильденстерн.
Старый покачал головой; молодой уставился в пространство.
- Вероятно, можно и так сказать. Моя кузина дает уроки вне дома.
- Мы ищем... ну хорошо, мы его не ищем, но мы хотим знать, что происходит. Он выглядит... он одет вот как этот. – Гильденстерн кивнул на программиста.
- Сожалею.
- Да ничего.
- В таком случае, - сказал молодой знаток, обернувшись к своему почтенному спутнику, - кто такой Алджернон, и почему он безнадежен?
- Алджернон – мой единственный друг, - вздохнул тот. – Он всегда говорит, что придет, но никогда не приходит, вечно гоняется за женщинами.
- Похоже, это весело!
- Но так же нельзя построить осмысленные отношения, правда? – вздохнул Джей.
- Не-а.
- Когда-нибудь мы должны попробовать.
- Что ж, мы... сто-о-оп! Это с кем?
- Да с любой женщиной, которую встретим.
- А, тогда ладно. В таком случае присоединяюсь.
- Здорово. Тогда пошли.
- Что, сейчас?
- Почему бы нет?
- И то.
- Ладно, пошли... – Джей зажмурился, явно делая отважную попытку вернуться к реальности. – Не сработало.
- Но ты же мертв, - напомнил ему Розенкранц.
- Что-что? – спросил молодой знаток.
Прежде чем Розенкранц мог ответить, появился еще один человек.
- Я что, умер?
- Ну да, вероятно, - сказал Джей.
Тот перекрестился.
- А где святой Петр?
Розенкранц нервно огляделся вокруг, а Джей подверг новоприбывшего разносу:
- Ты тоже веришь в мифические фигуры двухтысячелетней давности? Что с вами со всеми, ребята?
- А тот факт, что мы ходим и говорим после того, как умерли, не заставляет вас задаваться вопросом, вдруг и все остальное возможно? – осведомился Розенкранц.
Джей философски приложил указательный палец к подбородку.
-... Нет.
Новоприбывший продолжал говорить с итальянским акцентом:
- Так, а что насчет архангела Михаила? Архангел Михаил-то здесь есть?
- Я не думаю, что это хорошая... – начал молодой знаток, но было слишком поздно; еще один человек, определенно не ангельской внешности, прогулочным шагом подошел к ним.
- Привет! – улыбнулся он. – Добро пожаловать в загробную жизнь.
- Спасибо. А где Бог и все остальные?
- Иисус уже здесь! – крикнул Розенкранц.
- Нет, его здесь нет! – воскликнул программист.
- Ты кто? – спросил новопреставленный (вероятно – ведь поток времени никогда не бывает особо предсказуемым в подобных местах).
- Майкл Фюрей.
- Архангел?
- Нет, нет, - сказал явно обеспокоенный знаток. – Хм. Ты архангел?
- Насколько мне известно, нет, - Майкл непринужденно рассмеялся. – Просто вожу экскурсии.
- Экскурсии? – переспросил Джей. – Мы разве здесь не навсегда?
- Ты знаешь, что я имею в виду. Пойдемте, покажу вам окрестности.
- Я хочу видеть твоего босса, - потребовал итальянец.
- Кого? Я ни на кого не работаю.
- Ну, а кто здесь главный?
- Никто.
- А где я?
- Здесь.
- А где это – здесь? – спросили Розенкранц, Гильденстерн и Джей.
- Я не знаю. Да не волнуйтесь вы об этом.
- Ты уже мертвый несколько десятков лет! – рассердился молодой знаток. – И ты не знаешь, что это за место?
- Не-а. Ну, пошли.
- Подожди! – взмолился знаток. – По... пожалуйста. Не уходи.
- Чего ты хочешь?
- Чтобы ты разрешил спор. Что самое важное в песне, техническая аккуратность или экспрессия?
- Чувство, конечно.
- Но если у тебя нет технической аккуратности, - возразил старый знаток, - все, что у тебя получится – ау исюфак сврфезер фаэ р.
- Что? – спросил молодой знаток.
- Вот именно.
- Но если у тебя нет эмоций, - парировал Майкл, - ты... эм-м... ну, кто ты?
- Мертвец, - скорчил гримасу молодой знаток.
- Я хотел сказать что-то вроде: «необщительный зануда, озабоченный только тривиальными деталями литературной формы», но, похоже, «мертвец» - это тоже годится.
Эй! Мы, необщительные зануды, озабоченные только тривиальными деталями литературной формы, продлеваем ваше существование, так что следите за собой.
- Качество, а не количество! – упрямо возразил Майкл.
- Ты с кем говоришь? – спросил Розенкранц.
- С рассказчиком.
- Что?
Это не то, что вы думаете. И ты тоже, Джузеппе. Но да, мне даже не обязательно быть здесь. Мне... – рассказчик помолчал. – Мне казалось, у меня получится с классикой! Легкое, приятное чтение вроде убийств и инцеста. По-моему, действительно трудный курс – это изнасилование там или геноцид!
- Нет, - с вызовом ответил Майкл. – Вы не поэтому выбрали этот курс. Вы выбрали этот курс, потому что вас не приняли на более продвинутый. Ваши учителя сочли, что у вас нет достаточных навыков межличностного взаимодействия, чтобы справиться с ним. Разве не так?
Ответа не было.
- Я надел свои биографические очки, - объяснил он разинувшей рты толпе.
- Ну что ж, займемся этой экскурсией, - сказал Джузеппе, думая, что еще может там происходить.
- Это и для меня был сюрприз, - сказал Майкл, но все равно увел его.
- Вот доказательство, - настойчиво сказал Гильденстерн. – «Рассказчик», от которого зависит наше выживание? Есть многое на свете... и даже на том свете... что и не снилось нашим мудрецам.
- Попробуйте меня, - предложил Джей. – У меня весьма странные сны.
- Мы здесь спим?
- Я не сплю, - Джей приблизился к знатокам, которые опять взялись за свое.
- ... Майкл согласился со мной. А он знает, о чем говорит, - неохотно признал молодой знаток.
- А со мной рассказчик согласился!
- ... и видишь, что я имею в виду? – сказал Джей Гильденстерну. – С ними тут попробуй усни. Ладно. Вы двое. Останьтесь каждый при своем, пожалуйста.
- Но я же прав! – возразили оба.
- А то обоих деконструирую! Спорим, что вы двое прекрасно исключаете друг друга, как вы думаете?
Это их заткнуло – они вздрогнули, как будто исчезая, но им удалось остаться на месте.
- Надо попробовать на драчунах, - ухмыльнулся он. – Эй, вы двое! Вы никогда не разрешите ваши различия! Убирайтесь отсюда!
Ничего не случилось, те даже не замигали.
- Не уверен, что они знают, что такое деконструкционизм, - заметил Гильденстерн.
- Я не уверен, что я знаю, что такое деконструкционизм! – возразил Розенкранц.
- Слушай... уфф!.. старик... ай! – а ты откуда? – спросил Куртц, чье внезапное вступление в беседу дало его противнику весомое преимущество.
- Кто, я? – переспросил Джей.
- Ты не старик! – сказал ему Розенкранц.
- Это очень мило с твоей стороны, - вздохнул Джей, - но увы... я и правда старик.
- Я... а-ай!.. - не тебе, надменный – уй!.. – дурак, я говорил с... брр!.. – пожилым джентльменом, который вон там.
- Я из Англии, - сказал старый знаток.
- Мы были в Англии! – встрял Розенкранц. Гильденстерн возвел глаза к небу.
- Ага! А – ык! – вы, сэр, - Куртц кивнул на молодого знатока, прежде чем противник добрался до его шеи. – Вткуда?
- Что? – спросил молодой.
- Вы... ох!..— откуда?
- А какую связь то место, где мне случилось родиться, имеет с моими личными достоинствами?
- Ир... хэк!.. ландия, верно?
- Как ты узнал?
- По твоему... да что ж такое!.. – акценту.
- Мы ведь все понимаем друг друга?
- Когда кто-нибудь не выражается слишком литературно, то да, - ответил Розенкранц.
- Я... – он взглянул на противника Куртца, Аранду и индийского мистика, который все еще стоял рядом, - полагал, что мы все говорим на одном языке.
- А что... о-ой!.. – некоторые из нас... ввв!.. – говорят с акцентом? – осведомился Куртц.
- Да, действительно. – Молодой знаток скосил глаза. – Эти двое, - он кивнул на Розенкранца и Гильденстерна. – Не могу его определить. Так что, я догадываюсь, в этом есть смысл, поэтому можно сказать... но почему мы все говорим по-английски? – Прежде чем кто-нибудь мог ответить, он продолжал: - Вот оно что! Загробная жизнь – это мир, где во всем есть смысл, а язык не используется как инструмент помешанных националистов! Или я становлюсь многословным?
- На самом деле... эй! – британское владычество... ой-й! – над ирландцами... ик! – идет от времен... ох! – когда они внутренне... уууф! – страдали от претенциозности... эх!.. – и безвкусия. Так что они, естественно... ай! – искали серьезности и искренности – нет, только не туда!.. – как подлинной компетентности. В то время как ирландцы – уй-я! – были угнетены...
- Стоп, - сказал бывший раб, чем привлек всеобщее внимание. – Ты его зовешь угнетенным?
- Ну да, - сказал Куртц, чем вдохновил своего оппонента на такой удар, что Куртц отправился в нокаут.
Джей поднял брови.
- У кого-нибудь есть теории получше?
- Есть, - сказал человек, вышедший из ниоткуда. – Но это секрет.
- Можешь рассказывать. Похоже, никто из нас не собирается обратно на Землю. Нечего бояться.
- Страна тут совсем ни при чем! Мы смертны! Мы – материя! Мусор! Вот и все.
- Я чувствую себя не очень-то смертным, - заметил Розенкранц.
Новоприбывший нахмурился, критически оглядывая дыру у себя под мышкой.
- Да и я тоже. Вот тебе и теория.
- Но мы ведь существуем? – спросил Гильденстерн.
- Кажется, да, - ответил Розенкранц.
- Тогда существуешь ты... – начал Гильденстерн по-картезиански, прежде чем сбиться в неопределенность.
- А мы должны существовать?
- Ты еще настолько туп, чтобы искать объективную истину в вопросах «морали»? – Джей отметил кавычки в воздухе пальцами.
- Да, - Розенкранц упрямо надул губы.
- Ты слишком узко мыслишь, думая только «мы», - заявил индийский ученый.
- Ты слишком узко мыслишь, думая только «ты», - парировал молодой знаток.
- А он все-таки в чем-то прав, - сказал Джей. – Мы не особенные. Это больше, чем все мы; это вопрос, который каждый должен встретить лицом к лицу.
И внезапно, как раз к тому моменту, чтобы использовать инфинитив, хотя и смехотворно искажая временной континуум, явился Гамлет.
- Быть или не быть? – спросил он. – Вот в чем вопрос.
- Да-а-а! – сказало большинство из окружающей толпы.
- ...А в чем ответ? – уперся Гильденстерн.
- Не знаю, - признался Гамлет. – Что мы сейчас есть?
- А мы есть?
- Ну да.
- Тогда быть.
- Но мы мертвы.
- Точно, - сказал Гамлет. – Мы мертвы.
- И снова ты слишком конкретен, - возразил ученый.
- И снова ты используешь слово «ты», - парировал Гильденстерн. – Ты-то мертв или нет?
Не в силах ответить на вопрос, не приписывая «себе» индивидуальную идентичность, которой «он» не желал, мистик решил, что лучше будет достичь освобождения из круга перевоплощений способом, который не включает пребывание в этом конкретном царстве бытия. Вокруг «него» на мгновение вспыхнула слабая аура, а потом «он» полностью выбыл из этого царства.
- ... Надо понимать, нет.
- Эй! – крикнул Джей. – Я думал, никто из нас не вернется в тот мир!
- Мы не знаем, куда он делся.
- Альфред вернулся обратно на Землю, - уточнил Розенкранц. – Так что это не невозможно.
- Откуда ты знаешь, что он вернулся обратно на Землю?
- Я не знаю.
- Но что, если он разболтает секрет? – испугался Джей. – Мне надо что-то с этим сделать... Нет, вообще-то не очень надо. Но я пошел! – и с этими словами он исчез.
- Куда все деваются? – спросил Гильденстерн.
- Не знаю, но зато другие приходят.
Пришли еще люди; Розенкранц кивнул на группу, которая формировалась вокруг человека с дырой под мышкой. Один из новоприбывших обозревал отсутствующий пейзаж, настолько пустынный, насколько можно было ожидать.
- Это облако?
- Нет, это загробная жизнь, - проворчал человек с дырой под мышкой. – Которая явно существует.
- Угу, - с сомнением сказал тот.
- Знчтмумрли? – спросил человек с дикими яблоками за щеками.
- Я тебя не слышу, - сказал человек с дырой под мышкой, - у тебя за щеками дикие яблоки.
Тот раскрыл ладони, в них оказались резиновые мячики.
- Нтумнвлднхрзнвмчк.
- Все равно не слышу.
Тот сверкнул глазами, обескураженный.
- Днувсвсх, явШвцю, - сказал он, исчез и внезапно материализовался на берегу Балтийского моря.
- Как это делается? – спросил человек, который спрашивал, в облаке он или нет.
- Люди уже исчезали, - объяснил Розенкранц. – Обычно те, которые думают, что все еще существуют.
- Ну, я-то очевидно существую, правда?
- Похоже на то.
- Тогда выпустите меня отсюда! – завопил он.
- Здесь некому тебя слушать, - сказал ему Гильденстерн.
Эй, а я? – это возмущенный рассказчик.
- Извини.
- Ты можешь меня послать обратно? – спросил человек, захотевший вернуться обратно.
Нет, извини – я не могу спасти никого, чей автор хотел, чтобы он умер.
- Что значит «автор»?
Это длинная история. То есть шесть длинных историй, одна короткая, четыре пьесы и две поэмы. Хотя... твой автор вообще-то выразился не очень ясно... по-моему, ты мог бы вернуться на Землю, если бы захотел.
- Как?
Думаю, надо просто представить себя на Земле. Предпочтительно – после войны, снова дома.
Его глаза зажмурились, и он исчез.
Терпеть не могу авторов, которые оставляют открытые финалы.
- А как насчет меня, я умер? - спросил еще один.
Это как посмотреть.
- На что?
Ну... ты хочешь этого?
- Конечно, нет!
Тогда это не обязательно. Просто возвращайся назад.
- Они все еще думают, что я умер.
Хм. В этом что-то есть. А после войны?
- Просто проделать твой фокус-покус, и я уже там?
Да. Обещаю. Я не оставлю тебя висеть в воздухе. И вас, читатели, тоже.
- Кто?
Забудь.
Но, отвлекшись, потому что он тоже начал исчезать, он услышал старого знатока музыки, который твердил:
- Нет, тебе не нужны ноты! Тебе не нужен никакой план! Просто пой своим сердцем!
Только осознав свой промежуточный удел, он перенесся в Лансинг, штат Мичиган. Но он перенесся, и жил там счастливо, пока в самом деле не умер.
- Но что, если у меня нет сердца? – с вызовом спросил молодой знаток.
- Тогда ты будешь... хотя ведь ты мертвый, так что тебе оно не нужно.
- Да нет, у меня оно есть. Я говорю метафорически. Я не пользуюсь им для того, чтобы любить свою страну, или свою жену, или что-то в этом роде.
Ох, только не оплакивай свой недостаток эмпатии. Я знаю, каково это чувствовать.
- Ты знаешь, каково это – чувствовать, что не знаешь, каково это – чувствовать?
Точно.
Глаза молодого знатока сузились.
- Что?
Логика покинула его, и он вылетел из загробной жизни назад в нормальную, метафорически возродившись, чтобы любить свою страну и/или жену.
- Ну и что теперь? – спросил старый знаток. – Я-то отсюда уберусь?
- Насколько в точности хрупкой была твоя связь с реальностью? – спросил Гильденстерн.
- Ну, я был... смешно, но я не помню.
- Ты не помнишь?
Ты был вымышленным предлогом, который изобрел тот, кто сам был вымышленным. Ты вдвойне вымышленный! Тебе здесь даже не место!
- О, - сказал он и исчез.
- Все, кто остался здесь, действительно мертвы? – справедливо задался вопросом Розенкранц.
Но, когда он уже собирался принять молчание за знак согласия, он услышал измученный крик издалека:
- Гертруда!
- Ваше величество! – Розенкранц склонился. – Что случилось?
- Она взяла и исчезла! Это мое занятие – возвращаться и преследовать людей.
- Она правда была мертва? – спросил Гильденстерн.
- Абсолютно, - констатировал Гамлет. – Что ж...
- Настолько абсолютно, насколько может быть что-то абсолютное в современном мире без объективных моральных стандартов?
- Ну да, - сказал Гамлет. – Вот. Только... этого места достаточно, чтобы поставить под вопрос свое неверие, не так ли?
- Или это был предлог для моего паршивого братца? – пробурчал король. – Кто-нибудь его видел?
- Он ушел, - пропела девушка вдали.
- Ушел, потому что помер он?
- Просто, - таинственно улыбнулась она, - ушел.
И исчезла.
- Офелия! – заорал Гамлет. – Что происходит?
- Кажется, я видел Полония, - сказал его отец, - но теперь я и его никак не найду.
- Значит, вопрос в том, не быть или не не быть?
- Что?
- А ничего, - и Гамлета уже не было.
- Это несправедливо, - сказал Розенкранц.
- Да, - сказал Гильденстерн. – Несправедливо.
И вот вдруг уже ничего не было... или их не было...
... а потом они были, только не там. Они выходили из-под сцены в аудитории какой-то старшей школы, где-то, когда-то, каким-то образом, и они вертели головами, глядя друг на друга, их рты были разинуты в потрясении от того, что они живы, они раскланивались, пока аудитория ревела – и в аудитории была ученица девятого класса, которая улыбалась вместе с ними, думая, что разве не здорово, как все это сработало, разве литература не прекрасна...
...и я сказала бы, что все они жили долго и счастливо, только ведь многие из них были мертвы. И даже те, кто был жив, они ли это жили? Режиссер пьесы – был ли он еще режиссером через годы после того, как призрачный свет погас? Или он был просто очередным учителем литературы в гуманитарном классе? Та, что была когда-то ученицей, все еще жива, но она уже не ученица.
Но, пока где-то существуют счастливые концы, то, во что верит эта ученица, не умрет никогда.
Действующие лица в порядке появления:
Розенкранц и Гильденстерн (Том Стоппард. «Розенкранц и Гильденстерн мертвы». И «Гамлет» Шекспира, конечно же).
Джей Альфред Пруфрок (Томас Стерн Элиот. «Любовная песнь мистера Дж.Альфреда Пруфрока»).
Оконкво (Чинуа Ачебе. «И пришло разрушение»).
Куртц (Джозеф Конрад. «Сердце тьмы»).
Алехандро Аранда, Бенито Серено, Бабо (Герман Мелвилл. «Бенито Серено»).
Васудева (Герман Гессе. «Сиддхартха»).
Фрэслевен («Сердце тьмы»).
Король Гамлет («Гамлет»).
Камала («Сиддхартха»).
Гертруда («Гамлет»).
Иокаста (Софокл. «Царь Эдип»).
Офелия («Гамлет»).
Клавдий (и опять «Гамлет»).
Лай («Царь Эдип»).
Программист и Альфред Швайген (Джон Апдайк. «Музыкальная школа»).
Габриэл Конрой (Джеймс Джойс. «Мертвые» (из цикла «Дублинцы»).
Бенбери (Оскар Уайльд. «Как важно быть серьезным»).
Джузеппе (Джозеф Хеллер. «Поправка-22»).
Майкл Фюрей («Мертвые»).
Снегги («Поправка-22»).
Принц Гамлет (и еще раз «Гамлет»).
Клевинджер, доктор Дейника и Орр (и еще раз «Поправка-22»).

примечания переводчика

* Jesus – это Иисус, John the Baptist – это Иоанн Креститель, J.Alfred Prufrock – это тот самый Джей, и все они начинаются с буквы J («джей»), увы, отсутствующей в русском алфавите.
**С тем фактом, что «миста Куртц, он умереть», Джей явно знаком по эпиграфу из «Сердца тьмы» к поэме «Полые люди» своего автора Т.С.Элиота. Кстати, из этой же поэмы он собирается раздобыть вспучившийся ручей.

@темы: Переводы вольные и невольные

---

А мне пять лет!

15 декабря 2007 года мне казалось, что этот день никогда не наступит. Сейчас мне кажется, что тот день был не так уж и давно... Но все же в этом промежутке и в этом пространстве откуда-то появилось энное количество записей, проектов, связей и реакций. За что безграничное спасибо команде diary.ru и вам, те, кто общался со мной и просто так заглядывал
А теперь буду проставляться! Переводами (аж тремя штуками) - а то почему это я не использую ресурс еще и в этих целях

---

Доротея Дестлер, здравствуйте!

и другие небесные явления

---

Marvessi, здравствуйте!

К чаю вам... и вообще, к зиме...

добавка

---

Все вольнодумцы, всех вписать (с)

Идешь вот так в театр посмотреть на историю, а видишь сплошную крамолу и оппозицию. И постановщики тут совсем-совсем ни при чем Они в обоих случаях молодцы, кстати.

Номер раз:

Положим, вы такого б и нашли,
Который был бы по сердцу всей Думе –
Уверены ли вы, что и народ
Его захочет? что угоден будет
Он всей земле? А если невзначай
Начнутся смуты? Что тогда, бояре?
Мы держимся лишь им. Давно отвыкли
Собой мы думать, властвовать собой;
Мы целого не составляем тела;
Та власть, что нас на части раздробила,
Она ж одна и связывает нас;
Исчезни власть – и тело распадется!
Царство отца и сына (по А.К.Толстому). Театр Моссовета.
как оно было

С пьесами Толстого вообще уникальная история – благодаря его «Проектам постановки», которые читаются с не меньшим интересом, чем сами пьесы, читатель уже успевает «поглядеть» их во всех подробностях и даже «услышать», какие интонации стоят за каждой репликой. После этого и спектакль сравниваешь не только с текстом, но и с авторским видением, и все, что вылетает, рассматриваешь как принципиальное (в самом хорошем смысле, т.е. не наобумное) расхождение с автором, а не с тем, что лично тебе мерещилось. Так вот, в постановке театра Моссовета многое расходится с автором, и не только потому, что две пьесы уложили в одну (удивительно странно при этом жалеть о каждой сокращенной букве). Историческую конкретику максимально отодвинули, выдвинув на первый план притчу и обобщение. Все сцены, подводящие к основным, вылетели (например, бояре уже не спорят за места, а Иоанну не читают письмо Курбского, дворецкий к нему не прибегает, и народа с приставами нет), поэтому вместо картины маслом осталась графика карандашом. Чего стоят однотонные фигуры бояр в первом акте вокруг стола и шахматная партия в финале того же акта, где на всю сцену – доска с фигурами, и по ней ходит Иоанн – Александр Яцко, сам себе король и шут, потому что за обоих текст читает, и очень, надо сказать, успешно справляется. Он мало похож на ту страстную натуру, увлекающуюся каждый раз до предела, о которой писал Толстой в «Проекте», но он особенно жуток именно своей иронической, обытовленной стороной. Когда он диктует синодик своему сыну (эта отсебятина мне, кстати, тоже понравилась, немудрено, что у Федора от таких упражнений крыша съехала), он говорит об убитых им монахах «их было боле – двадцать запиши», как будто мешки с картошкой считает – и что-то есть в этой сцене, заставляющее подумать о реальных жестоких родителях, потому что самое страшное – вот это бытовое принятие зла как обыденности.
(Аааааа, какой Лир пропадает!)
А Федор у Виктора Сухорукова получился, вероятно, более слабым на голову, чем предполагал Толстой (особенно хороша сцена «я царь или не царь», когда на этих словах с ним случается очередной припадок, которые вообще там у него нередки, и жена с шурином едва утихомиривают его, суют ему корону и жезл, как игрушки – заходящемуся в истерике ребенку) – но даже сквозь внятную историю болезни и невнятную речь пробивается его человечность, пожалуй, еще более трудная при таком раскладе. Хотя все мало-мальски умные его реплики отдали Аринушке – которая у Екатерины Гусевой несказанно хороша и такую сексуальную ауру вокруг него создает, что весь зал ощущает и, наверное, Федору завидует - я так точно (вообще-то нечему там завидовать, это чистый подвиг с ее стороны, она его, бедного, таким образом хранит и отогревает... но черт возьми, какая же у них любовь! :heart А что Годунов лезет к ним прямо в постель со своими государственными делами, так на то он зануда и серый кардинал.
Еще про отсебятины, которые понравились: Иоанн, безо всякого перехода от сцены в Думе, лежащий пластом на полу в процессе покаяния и вдруг с фирменной простецкой интонацией отвечающий боярам «не хочу»; диссидент Сицкий, вопреки Толстому довольно пожилой, но бурного характера; царь с царицей (старшее поколение), втиснутые, как в орудие пытки, в мрачный двойной трон (тоже контраст с уютной постелюшкой младшего поколения); мамка Василиса, которой вообще ничего не пришлось объяснять, она все, что от нее хочет Годунов, прямо из коридора слышала; окно с небом, отражающим общую атмосферу, на заднем плане. Не понравился посол, взятый напрокат из фильма Гайдая (и то, что он в буквальном смысле получил перчаткой по лицу), сцена убийства Иоанна Годуновым как-то странно решена (Годунов появляется откуда-то из преисподней, вместо того, чтобы стоять с царем через всю сцену в порядке поединка, а царь так и не успевает прийти в настоящий шок), и финал тоже слишком похож на удар топора (когда Федор с Ириной укладываются, как в гроб, на пустую сцену). Но в целом мне понравилось. Это при учете того, что в Малом театре, возможно, каноничная постановка, но по телевизору мне не удалось выдержать даже двух минут.
(Эх, кто бы меня навел на того, самого первого, «Федора Иоанновича», который шел по пятому каналу, в постановке совсем-совсем не московского театра, где в начале еще читали «Историю от Гостомысла до Тимашева»...)

Номер два:

- Да живи хоть ты-то, батюшка, счастливым.
- А вы?
- А мы и без счастья привычные.
- Без счастья можно, нянюшка, а без вольности нельзя!
- Без вольности нам нельзя!
- Нельзя, мой дружочек, - без вольности и былинка вянет.
А.Платонов. Ученик Лицея. Театр "Сфера"
как оно было

Честно скажу – прежде всего мне было любопытно, как справится Платонов без своего аутистического канцелярита, жуткого в самом лучшем смысле. Оказывается, вполне справляется. Нет, бывает, прорываются характерные неправильности «честью сердца», «у каждой души, ниже ее, живот есть», «звезда – молодец; сколь негодяев погубит!» (в смысле, комета) и даже «я буду постоянно при тебе в должности трупа» (ну, это просто черный юмор, в контексте вполне понятный), но они замешаны на русской речи той, что по Далю, а не на советском новоязе.
Возможно, если бы мне довелось начать с пьесы, она не показалась бы мне интересной, а показалась бы вариацией на тему «Пушкин был советским писателем». А в театре не про это, там про множество молодых людей и про бурю высоких чувств. И от этих двух факторов столько озону в воздухе, что стареющим ящерицам вроде меня удается неплохо подвампирить (а когда Пушкин с Чаадаевым стреляются - строго так, как написано в тексте - весь зал вообще сидит как в Теслиной машинке, которая в «Престиже»). А еще - про то, что этой гремучей смеси ужасно тесно без вольности и вконец затхло при рабстве. Рабство ведь и впрямь подлая штука, и хорошо, что не может примириться с ним сердце – прежде всего не раба, а владетеля. Соглашаться на то, что рядового солдата могут за слова забить до смерти – это удобно для жизни, но не умещается в одной душе со стихами. Вот и приходится уходить в ссылку чуть ли не прямо из лицея, чтобы теперь вся Россия стала лицеем.
И юный Пушкин там, хоть и не кудрявый арапчик, зато Близнецы-Близнецы, ртуть и юла, который не только бурные чувства, но и мысли выражает движением и метанием; его носит по сцене, тащит, плющит и разрывает изнутри, ну и вокруг он устраивает тот же тарарам. При этом не от шутовства, а от серьезности, порой – от невыносимости вопросов, что ставит жизнь. Очень хорош. Там, впрочем, все хороши – особенно вальяжный бонвиван Василий Львович, умница и гусар Чаадаев с медальным профилем, добрейшая Арина Родионовна, бойкая Даша и мечтательная Маша. И Вильгельм стихи читает вполне себе кюхельбекерно, а Державин вообще ушел вслед за Пушкиным в лес босиком. Там вдоволь и веселья, и печали. А еще ужасно хочется скачать саундтрек из Глинки и Шнитке. Ну почемууууу в театрах нет такой опции?

@темы: Культпоходное

---

Опять про фашистов, что ж ты будешь делать...

Еще попалась книга А.В.Васильченко. Прожектор доктора Геббельса. Кинематограф Третьего рейха.
Блин горелый, ну что ж за вечные истории...

В большинстве кинолент Третьего рейха не было ни вскинутых правых рук, ни свастик, ни громогласных возгласов «Хайль». Собственно, многие из зрителей полагали, что они смотрели старое доброе кино. Немецкий кинематограф тех лет пытался избежать реалистичного изображения жизни, зрителю предлагалась некая идиллия, некая идеализированная картинка. Геббельс пытался показать, что «национальная революция» закончена, а потому предпочитал методы косвенной пропаганды.

В «Возвращении» есть сцена погрома, устроенного поляками, которая концентрирует в себе большую часть нацистской идеологии военных лет в течение всего лишь каких-то трех минут. Поляки грабят и поджигают немецкий фольварк. Они носятся вокруг, как обезумевшие животные, а один ужасный «недочеловек» срывает с груди испуганной немецкой женщины цепочку со свастикой, рыча при этом от восторга. Нацисты еще раз спроецировали свои собственные преступления на своих жертв.

Кинотеатры, наряду с бункерами и бомбоубежищами, превратились в укрытие немецкого гражданского населения. Чем безнадежнее становилось положение на фронтах, тем большую популярность приобретали новые фильмы. Они не только позволяли перенестись в далекие, мирные южные страны, но увидеть счастливый финал. Не удивительно, что половина из снятых в годы национал-социалистической диктатуры фильмов были комедиями и популярными фильмами. (...) Немцы попались на уловку, они психологически стали подменять действительность иллюзорным миром. Мир за стенами кинотеатра был чуждым, нереальным, их родной, настоящий мир был в кадрах веселого кино. Почти никто не обращал внимания на то, что многие сцены в комедиях были слишком идеальными, почти пасторальными. В итоге, по мере того как приближалось военное поражение Германии, все меньше на экранах мелькали реалистичные ленты. Немцы бежали от действительности 1944 года. Они панически боялись узреть и осознать ее. Никто не хотел видеть, как, например, в «Великой свободе № 7», разрушенные бомбардировками здания Гамбурга. Рядовой немец мог это увидеть в любом городе – достаточно было выйти из кинотеатра на улицу.

про критику по нотам

После того как в 1936 году Геббельс запретил как таковую художественную критику, ее место заняли так называемые художественные репортажи. Для этого министерство пропаганды рассылало в средства массовой информации красочные описания фильмов, фактически готовые клише для «репортажей». Приведем один из подобных документов. который был датирован 1942 годом. «Пресса должна уделить особое внимание выдающемуся с художественной точки зрения и замечательному с точки зрения воспитания народа фильму Файта Харлана «Великий король». Тем не менее при описании фильма ни при каких условиях нельзя проводить параллелей между фюрером и Фридрихом Великим, равно как и избегать любых аналогий с настоящим временем. Это обусловлено пессимистическим настроем, который преобладает в начале фильма. Ни в коем случае нельзя вызывать у народа ассоциаций с нынешней войной. При этом можно указывать, что данный фильм является художественным шедевром. Кроме этого, надо указать на источники энергии народа, на то, что народ велся вперед человеком, аккумулировавшим в себе все эти источники».

про женскую долю

В 1935 году Гитлер произнес: «Прежде всего, мы воспринимаем женщину как вечную мать нашего народа. И лишь затем мы видим в ней спутницу по жизни, помощницу в труде и борьбе, которую ведет мужчина». То есть место женщины было дома, у домашнего очага. Борьба являлась не ее уделом. Согласно национал-социалистическим идеологам «спасение Германии зависит не только от юношей и мужчин, но и от того, насколько наши женщины и девушки посвятят себя семейному служению, и насколько глубоко они проникнутся идеей материнства». Эмансипация женщин в годы Веймарской республики, приобретение ими типично мужских профессий резко осуждалось национал-социалистами, которые полагали подобные общественные процессы ненормальными и извращенными. После прихода к власти национал-социалисты предприняли ряд мер, которые должны были «урегулировать» ситуацию. В частности, летом 1933 года многие женщины, в случае если они являлись матерями, стали терять свои рабочие места. Формально это происходило для того, чтобы они могли заботиться о детях, а данные рабочие места достались мужчинам – главам семей. Кроме этого, в университеты был существенно ограничен доступ девушкам. Наиболее рьяные поборники прав мужчин из числа реакционеров даже предлагали, чтобы количество выпускниц средних школ не превышало 10% от общего числа одногодков. «Женщина, которая не умеет варить суп, является инвалидом, даже если она при этом может решать математические уравнения четвертой степени сложности», - произнес один из служащих министерства образования Саксонии. Повсеместно в Германии упразднялось совместное обучение. При воспитании девушек в школе упор стал делаться на домоводство. Ситуация изменилась лишь в годы Второй мировой войны. Женщины не только стали на «законных основаниях» трудиться на предприятиях, но нередко даже пополняли ряды Фольксштурма. После того как в 1943 году Геббельс провозгласил курс на «тотальную войну», в Германии прекратились любые «теоретические разработки» относительно места женщины в национал-социалистическом обществе.

про женскую ролю. и про мужскую тоже.

Если говорить об актерах-мужчинах, (...) большинство из них соответствовали определенным амплуа, которые существовали в кино: герой-любовник, честный супруг, проворный обольститель, патриарх семейства, злодей, остроумный шутник. При этом на общем фоне актеров Третьего рейха, несомненно, выделялись немолодые Яннингс и Георге, а также по-своему уникальный артист Ганс Альберс. Они должны были воплощать в себе добродетельность. Они должны были быть открытыми и откровенными. На фоне новых героев нового кино они выглядели несколько слабохарактерными и чересчур порядочными. Им были чужды соблазны. Их игра была напрочь лишена чувственности и эротичности. Они едва ли могли быть героями девичьих грез. В них не было брутальной энергичности. Они показывали зрителям не крепкие мышцы, а застенчивые, но лучезарные улыбки, которые более подходили образу идеального зятя, нежели героя-любовника. Некоторые из актеров, например Аттила Гёрбигер, выглядели на экране и вовсе глуповатыми. Если они где-то применяли силу, то сцены выглядели натянутыми и надуманными. Подобные актеры предпочитали улыбаться, появляясь на экране в ролях преданных супругов и надежных глав семейства. То есть, если говорить нынешним языком, то почти все герои-мужчины фильмов Третьего рейха были какими-то «мямлями». Возможно, именно в этом крылась косвенная причина того, что Гитлер и Геббельс предпочитали окружать себя именно актрисами. Между собой они нередко иронизировали по поводу типажа «утомленного киношного придурка». Действительно, если принимать во внимание национал-социалистическую идеологию, то почти все эти актеры являли собой полностью противоположный образ, который подобал немецкому мужчине.
С этой точки зрения можно утверждать о том, что в кино Третьего рейха женщины играли более важную роль. Они сильные, таинственные и при этом умные. Нередко они жертвуют собой во имя мужчин. Если они где-то медлят, то можно быть уверенным, что в фильме Третьего рейха женщина-звезда непременно примет правильное решение, при этом совершенно независимо от мужчины. Если где-то героиня должна подчиниться неумолимым событиям, то позже она непременно изменит их течение, заставив вращаться вокруг себя. Некоторые из героинь ведут на экране непривычно самостоятельную для Германии жизнь. Киногероини Третьего рейха являются сложными личностями, мужчины же кажутся всего лишь их тенями.
(...)
Как это ни покажется странным, но в кинематографе Третьего рейха не было актрисы, за которой бы закрепился образ «истинной матери». И это в условиях, когда национал-социалистическая пропаганда всячески превозносила «материнский долг»! Однажды на роль матери решили попробовать Зару Леандер, но режиссер сразу же отказался от этой затеи. Большинство фильмов тех времен (не только немецких) держались на схеме «юноша встретил девушку». Большая часть фильма в итоге посвящена их взаимоотношениям, некоторым размолвкам и недоразумениям, а в качестве хеппи-энда выступает свадьба. Кино скрывает от зрителя то, что происходит дальше, - режиссеры пытались избегать показа семейных будней. Это была та самая реальность, против отображения которой резко протестовал Геббельс. Он был уверен в том, что публика должна была покидать кинозал, пребывая в полной уверенности – каждая приличная девушка в будущем станет хорошей матерью и отличной домохозяйкой.

про тех, кого женщины не любят

В центральной сцене фильма («Утренняя заря» - F_G) подводная лодка ложится на дно, а из десяти оставшихся в живых членов экипажа спастись могут только восемь. Командир лодки предлагает, что он и первый помощник должны пожертвовать собой, а все остальные спастись. Экипаж субмарины отказывается от такой возможности: «Спасемся все или никто!» Командир спрашивает первого помощника, можно ли принять такую жертву. И слышит в ответ: «Какие люди! Я бы мог умереть во имя Германии десять, сто раз!» После этого главный герой произносит фразу, которая стала воистину легендарной: «Возможно, мы, немцы, живем не очень хорошо, но в любом случае мы умеем красиво умирать. Мы останемся здесь всей командой». В фильме смерть приукрашивается и прославляется. Однако экипажу не было суждено погибнуть. Один матрос совершает самоубийство, так как узнает, что его девушка любит первого помощника командира подводной лодки. Позже в кинематографе Третьего рейха будет очень широко распространен сюжет о любви двух боевых товарищей к одной девушке, что приводит одного из них к героической гибели. Кроме этого, в экипаже есть моряк, которого не держит ничего на суше, он лишен любви, а потому его смысл жизни сводится к смерти в бою. Этот типаж тоже будет часто мелькать в немецком кино. В одном из военных фильмов про летчиков один из персонажей скажет: «Единственной женщиной, которая любила меня, была моя мама. А потому я могу непринужденно сыграть в ящик».

про быт и демографию

Фильм «Жизнь может быть настолько прекрасной» режиссера Рольфа Хансена был запрещен в декабре 1938 года. Поводом для этого стало обвинение в том, что «фильм мог использоваться для саботирования правительственной политики в сфере народонаселения». Действие происходит в современном режиссеру Берлине. В центре сюжета любовь молодой пары, которая разбивается о жизненные неурядицы. Фильм как бы подводит к мысли, что мечта об уютном счастье не может быть воплощена при неблагоприятных экономических условиях. Девушка, которая в фильме изображается как жертва обстоятельств, должна кроме основной службы брать работу на дом, которой она занимается до самой глубокой ночи. Ее возлюбленный пытается сделать себе карьеру страхового агента, но ужасные видения возможных катастроф и аварий подрывают его психику. Мужчина, которому он предлагает страховые полисы, отказывается от его услуг. При этом он замечает: «Ваша профессия когда-нибудь поссорит вас с головой». Пара живет в невзрачной комнатке, которую она снимает в квартире некогда процветавшего буржуа. Тонкие стенки комнаты не способны оградить влюбленных от ссор, которые почтовый служащий (владелец квартиры) организует с ужасающей методичностью по любому поводу: пользование ванной, кухней, телефоном. Сам режиссер Рольф Хансен после войны вспоминал: «Подобных квартир было в изобилии. После того как повальная безработица погрузила Германию в повсеместную нужду, почти ничего не изменилось... Но нацисты и слышать не хотели о данных проблемах! Они не могли допустить, чтобы после того, как была ликвидирована безработица, имелся хоть какой-то намек на то, что были другие явления, кроме экономического подъема. Ведь именно эти лозунги привели их к власти. Однако молодым людям приходилось сталкиваться с теми же проблемами, что и ранее». Впрочем, очень сложно отрицать тот факт, что к 1937 году положение немцев не улучшилось. По сравнению с 1932 годом (то есть годом, предшествовавшим приходу Гитлера к власти) их заработная плата в среднем выросла на 66%. Фактически была ликвидирована безработица. Но при этом не стоило забывать, что реальная заработная плата мелких служащих выросла всего лишь на 5%. Национал-социалистическое руководство отказывалось признать этот факт. (...) «Геббельс говорил, что это ужасно. Если молодой человек не мог в нашем государстве набраться смелости сочетаться браком, то он, опасаясь за свое будущее, никогда бы не решился произвести на свет ребенка». В итоге фильм Рольфа Хансена как бы ставил под сомнение саму идеологию материнства, превозносимую национал-социалистами, а также меры правительства по поддержке брака и многодетных семей.

@темы: В Мире Мудрых Мыслей

---

Летоосень, книги, монохром...

Как-то разделился у меня читательный сезон. На светлой стороне был Жюль Верн (по определению), Эллис Питерс с братом Кадфаэлем (все-таки прекрасно, когда в детективе даже преступники не злодеи, а запутавшиеся люди, которых иногда очень можно понять, хоть и не оправдать; и когда самый симпатичный подозреваемый таки не оказывается преступником, ур-ра!" ). А еще - «Мы – светлые эльфы» Владимира Журавлева ( Эрл Грей, еще раз спасибо за наводку!)
— Вот теперь мы точно не пойдем привычными путями! — сказал командир. — Теперь мы вообще без путей пойдем!
Про настоящую борьбу добра со злом - когда она проходит не по границам лагерей (и так-то бороться приходится прежде всего с бывшими союзниками, а союзничать – с бывшими врагами).
— Эй, шуты, эльфов по пути не встречали? — отсмеявшись, спросил главный бородач на корявом гоблинском.
— Ну, мы эльфы! — все еще хихикая, отозвался старшина гоблинов. — А что?
И оказывается, что борьба, такая-то, трудна – потому что зло, оно здесь, внутри, а добро, оно где-то там, в давних легендах, которые сто лет никто и не вспоминал. А еще в противостоянии высокого и низкого, и тоже не поймешь, что чем обернется.
— Я же все годы службы, каждую свободную минутку с супругой спорил! Все пытался доказать ей, как она была неправа! Аргументы подбирал, логические цепочки выстраивал! А все проще оказалось… да, проще! Он и она, и взаимное влечение! Все остальное — неважно! Мне бы, дураку, волос ее касаться, целовать нежно… а я все попрекал, что невозвышенно любит! Черного рыцаря в пример ставил! Укорял еще, что служанками не так командует! Да и пусть бы не так! Мне бы ее на руки взять сейчас, унести в луга… да поздно!
А еще у них есть могущественная и мудрая покровительница - прелесть девочка И провидица по имени Оксаниэль.И аданы-китайцы. А еще они умеют ходить в боевом порядке "на цырлах" и "на пуантах" и не гнушаются натаскать при случае дров, хоть и эльфы-разэльфы - по ходу своей эволюции, разумеется, без эволюции тут никуда
И победа, конечно, будет. В том числе вот такая (картинка via  Лесник).

Улыбнувшее до ушей и дальше:
— Перебить насильников! — с отвращением прошептала Высшая.
— За что? — удивился командир. — Они вовсе не делают со своими женщинами то, о чем орут! Обычное мужское хвастовство! Ну вы разве верите, когда сопливый юнец чирикает, что осыплет возлюбленную миллионами поцелуев? Губы же опухнут и отвалятся! И у него, и у нее!
На темной стороне у меня много чего про тьму. «Сердце тьмы» Конрада ( Diatel, вам спасибо за наводку), наконец-то, вот теперь думаю, смотреть ли мне «Апокалипсис сегодня» и не окажется ли книга кинематографичнее фильма, а то уж больно кинематографична сама по себе. Очень затягивает выразительностью и абсурдностью своих зрительных образов. Но я, конечно, примитивный читатель, меня бы очень порадовало поменьше туманных намеков о Куртце и побольше сведений. Не потому, что мне непонятно - просто он интереснее же рассказчика, ну
Зато несказанно порадовал русский странничек. Наш человек. И из любой тьмы выберется таким же
А вот «Зримая тьма» Голдинга – это очень темная тьма. Опять же, потому что внутри - там по определению темнее, чем вовне. И, разумеется, меня больше всего поразила история Софи. Потому что у tes3m мне запомнилась цитата из Уолтера Аллена вот тут: «Шоковая терапия», какой пользуется Голдинг, вызывает безусловное восхищение, но его диагноз приходится поставить под сомнение. В самом деле, правомерно ли выдавать поведение школьников (так поступает большинство поклонников Голдинга) за образец человеческого поведения при ослаблении «сдерживающей узды»? А тут оказывается, что никакого острова не надо. Вообще. И не требуется, чтобы в детстве взрывом сожгло пол-лица. И даже не требуется питать предосудительной страсти к маленьким мальчикам. Можно вообще пребывать в полном благополучии с внешней стороны. Ну, может быть, имеет смысл однажды встретить шредингеровского утенка. И при этом не понять, что предопределенность погубить – она тоже может разбиться о небольшое усилие воли - не погубить. А в результате - все то же, особенно по части эзотерики, что на острове. Потому что внутри оно, внутри.
Она кое-что поняла о мире. Он распространялся из ее головы во всех, кроме одного, направлениях; и это направление было безопасным, потому что принадлежало только ей, это было направление за затылком, там, где жила тьма, как сейчас ночью, но ее личная тьма. Она знала, что стоит или лежит в крайней точке этого направления тьмы, как будто из устья туннеля выглядывает в мир — в сумерки, темноту или дневной свет. Когда она поняла, что там, в затылке, — туннель, на нее напала странная дрожь, пробежавшая по всему ее телу и родившая в ней желание выбежать из туннеля на дневной свет и стать такой же, как все; но дневного света не было. Она сразу же изобрела дневной свет и наполнила его людьми, у которых не было туннеля в затылке, веселыми, жизнерадостными, невежественными людьми; и, очевидно, вскоре заснула, потому что услышала, как бабушка будит их с Тони.
Вообще Голдинг в этой вещи действует в моем любимом модусе. Он ведет-ведет-ведет себе повествование, а потом – р-раз какой-нибудь мыслью, как острогой, в самую чувствительную точку! еще р-раз острогой! и еще раз! И читатель...
...весь во власти необычайного горя — переживая не за изувеченного ребенка, а за себя, изувеченное существо, чей разум на мгновение прикоснулся к природе вещей.

еще получить острогой

Книготорговец поймал себя на мысли, что после войны — если настанет «после войны» — придется снизить плату за вход на Помпейские руины, так как в очень многих странах появятся свои собственные свежеиспеченные выставки развалин мирной жизни.

Сначала мистер Пэрриш не подавал никаких признаков того, что слышит мальчика. Однако он слышал все, что тот говорил, и выжидал подходящий момент, чтобы нарушить свое молчание словами, которые поразят Мэтти не в бровь, а в глаз. И дождался.
— Парень, когда обращаешься ко мне, называй меня «мистер Пэрриш».
Вполне возможно, что это была последняя попытка Мэтти поговорить с кем-нибудь по душам.

Книга были полны слов — физическое воплощение бесконечного людского кудахтанья.

Он зарыдал взрослыми слезами, пораженный в самую душу, оплакивая погибшие мечты, как оплакивал бы мертвого друга.

Вроде того как знать — а она знала наверняка, — что с тобой больше не будет ласкового папы, потому что его нет нигде, что-то его убило, а может, он сам себя убил, увенчав ястребиным профилем голову то спокойного, то сердитого незнакомца, который проводит все время с тетей или в кабинете.

Желание колдовать было подобно вкусу во рту — жажде и голоду после колдовства. Ей казалось, что если она не сделает чего-то до сих пор несделанного, не увидит чего-то, чего ей не приходилось видеть, то пропадет навеки и превратится в маленькую девочку.

Да и его подружку или жену тоже ничего не ждет в будущем. Дружеские и сексуальные отношения будут втиснуты в то время, которое останется между соревнованиями. Секс превратится в торопливое физическое упражнение, полезное для здоровья при условии умеренности. Кроме этого, женщина будет нужна ему только как свидетельница его физического совершенства. Самый мужественный из мужчин — какие узкие бедра, какие поджарые, твердые ягодицы! Какие широкие плечи и лоснящаяся кожа!

Да ты можешь встать на Хай-стрит или на Рыночной площади и вещать; можешь встать и кричать, можешь взять мегафон, — все равно никто, никто не обратит внимания! Самолеты по-прежнему будут лететь, машины ехать, люди, дети, все на свете идти по своим делам, и никто даже не заметит! Все решат, что ты рекламируешь специальную скидку в супермаркете.

Один лишь Сим Гудчайлд в своем магазине нет-нет да и начинал скулить. Остальные — Мюриэль Стэнхоуп, Роберт Меллион Стэнхоуп, Себастьян Педигри — думали, что мир только к ним несправедлив, а к остальным относится иначе.

И еще «Тайная история» Донны Тартт тоже вышла темным делом. О тайных мечтах многих, включая меня – уйти в свой, по твоей мерке, мир с несколькими единомышленниками, последнее вообще мечта-мечта-мечта. И о том, как эта мечта взрывается не столько снаружи, сколько изнутри (опять, опять!) – и не столько угрозой разрушения этого мира, сколько логическим действием его собственных законов. И это еще одно из повествований, рядом с «Талантливым мистером Рипли» (с которым тоже чем-то похоже) и «Преступлением и наказанием», которые доказывают, что не надо убивать, не надо. Даже если никто не поймает. Очень уж последующие эффекты длительные.И мерзкие.
А еще опять о том, зачем нужна внутренняя дисциплина. И что нельзя одной рукой проводить время за бутылкой и бездельем, а другой рукой копаться в таинствах
И да, она тоже умеет работать острогой.
Однажды, когда мне было лет двенадцать, мой отец ударил мать без всякого видимого повода. Хотя меня он в то время поколачивал регулярно, я еще не понимал, что в этом нет иной причины, кроме его дурного характера, и полагал, что прегрешения, в которых он меня обвинял («Слишком много болтаешь!», «Не смей на меня так пялиться!»), действительно заслуживали наказания. Но когда он у меня на глазах влепил пощечину матери в ответ на невинное замечание, что соседи пристраивают к дому флигель (потом он орал, что она его спровоцировала, что это был намек на то, что он мало зарабатывает, а она, в слезах, соглашалась и просила у него прощения), моя убежденность в том, что отец справедлив и всеведущ, разлетелась вдребезги. Я понял, что мы с матерью полностью зависим от злобного, мелочного и вдобавок глупого человека; более того, почувствовал, что, если я взбунтуюсь, мать никогда не встанет на мою сторону. Это откровение совершенно выбило почву у меня из-под ног. Мне показалось, я заглянул в кабину летящего самолета и обнаружил, что пилот и его помощник напились и преспокойно храпят в своих креслах.


Покинув родительский дом, я сочинил новую, куда более привлекательную историю детства, полную расхожих образов, обычно возникающих при упоминании Калифорнии, — красочное прошлое, легко доступное для посторонних. Ослепительный блеск этого вымышленного детства — бассейны, апельсиновые рощи, милые разгильдяи-родители, занятые в шоу-бизнесе, — полностью затмил тусклое однообразие детства подлинного, размышляя о котором я не могу вспомнить ничего, кроме унылой мешанины предметов: кеды, в которых я ходил круглый год, дешевые книжки-раскраски, старый, потрепанный мяч — мой вклад в игры с соседскими детьми. Мало интересного, и уж совсем ничего радующего глаз.

Воскресенье было грустным днем (рано в постель, завтра в школу, я постоянно боялся, что наделал в домашней работе ошибок), но, когда в ночное небо над залитыми светом башнями Диснейленда взмывал фейерверк, меня охватывала настоящая тоска. В такие минуты я думал, что мне никогда не выбраться из безотрадной круговерти школы и дома. Мой отец был человеком мелочным и вздорным, наш дом — безобразным, мать никогда не баловала меня вниманием. Я носил купленную по дешевке одежду, был всегда слишком коротко подстрижен, и никто из одноклассников не питал ко мне особой симпатии. А поскольку так было всегда, с тех пор как я себя помнил, я боялся, что и дальше все будет течь в том же мрачном русле.

Сейчас я догадываюсь, что в тех условиях и при своем характере я был бы несчастлив где угодно, будь то Биарриц, Каракас или остров Капри, но в то время я ничуть не сомневался, что мое подавленное состояние неразрывно связано именно с местом, где я жил. Возможно, отчасти так оно и было. Пусть Мильтон в известной мере прав — в себе обрел свое пространство дух, в себе он может создать из ада рай, и далее по тексту, — и все же очевидно, что основатели Плано воздвигали город, взяв за образец не рай, но ту, иную, мрачную и скорбную обитель.

— Мы привыкли считать, что религиозный экстаз встречается лишь в примитивных культурах, однако зачастую ему оказываются подвержены именно наиболее развитые народы. Греки, как вы знаете, не слишком сильно отличались от нас. Они были в высшей степени цивилизованны, придерживались сложной и довольно строгой системы норм и правил. Тем не менее они часто впадали в дикое массовое исступление: буйство, видения, пляски, резня. Я полагаю, все это показалось бы нам необратимым, клиническим сумасшествием. Однако греки, во всяком случае некоторые из них, могли произвольно погружаться в это состояние и произвольно же из него выходить. (...)Чем более развит человек, чем более он подчинен рассудку и сдержан, тем больше он нуждается в определенном русле, куда бы он мог направлять те животные побуждения, над которыми так упорно стремится одержать верх. В противном случае эти и без того мощные силы будут лишь копиться и крепнуть, пока наконец не вырвутся наружу — с тем большим разрушительным эффектом, что их так долго сдерживали. Противостоять им зачастую не способна никакая воля.

— Гением Рима и, возможно, тем, что его погубило, была страсть к порядку. В римской архитектуре, литературе, законах хорошо видно это бескомпромиссное отрицание тьмы, бессмыслицы, хаоса. — Он усмехнулся. — Понятно, почему римляне, обычно столь терпимые к чужим религиям, безжалостно преследовали христиан. Как нелепо полагать, что обычный преступник восстал из мертвых! Как отвратителен обычай чествовать его, передавая по кругу чашу с его кровью! Нелогичность этой религии пугала их, и они делали все возможное, чтобы ее искоренить. Я думаю, они шли на столь решительные меры не только потому, что она внушала им страх, но и потому, что она ужасно их привлекала. Прагматики бывают на удивление суеверны. Несмотря на всю их логику, римляне тряслись от страха перед сверхъестественным. У греков все было иначе. Питая, подобно римлянам, страсть к симметрии и порядку, они тем не менее сознавали, как глупо отрицать невидимый мир и древних богов. Необузданные эмоции, варварство, мрак. — Смутное беспокойство проступило на лице Джулиана, и секунду-другую его взгляд блуждал по потолку. — Помните, мы только что говорили о том, как страшные, кровавые вещи могут быть необыкновенно прекрасны? Это очень греческая и очень глубокая мысль. В красоте заключен ужас. Все, что мы называем прекрасным, заставляет нас содрогаться. А что может быть более ужасающим и прекрасным для духа, подобного греческому или нашему, чем всецело утратить власть над собой?

Всю жизнь люди принимали мою застенчивость за угрюмость, снобизм, плохое настроение и тому подобное. «Хватит корчить такую надменную рожу!» — случалось, орал отец, когда я ел, смотрел телевизор или занимался каким-нибудь другим столь же безобидным делом. Однако черты лица (а дело, я думаю, именно в них — уголки моих губ обычно слегка опущены, но с настроением это никак не связано), которые так часто оказывали мне дурную услугу, иногда играли мне на руку. Месяцы спустя после знакомства с неразлучной пятеркой я с удивлением выяснил, что поначалу был для них не меньшей загадкой, чем они для меня. Я был твердо уверен, что они видят во мне неуклюжего провинциала, и не мог даже вообразить, что в моем поведении для них кроется нечто загадочное. Между тем именно так оно и было.

— Тихий настойчивый голос у нас в голове — почему он так мучает нас? — спросил он и выдержал паузу. — Может быть, он напоминает нам о том, что мы живы, что мы смертны, что каждый из нас наделен неповторимой душой, расстаться с которой мы так боимся, хотя она-то и заставляет нас чувствовать себя несчастней всех прочих созданий? Кроме того, что, как не боль, обостряет наше ощущение самости? Ужасно, когда ребенок вдруг осознает, что он — обособленное от всего мира существо, что никто и ничто не страдает, когда он обжег язык или ободрал коленку, что его боль принадлежит лишь ему одному. Еще ужаснее, когда с возрастом начинаешь осознавать, что ни один, даже самый близкий и любимый, человек никогда не сможет понять тебя по-настоящему. Эго делает нас крайне несчастными, и не потому ли мы так стремимся от него избавиться?

Обе последние книги у меня теперь намертво ассоциируются с сент-освальдовскими вещами Джоанн Хэррис. Учитывая, что перед этим были проведены две недели на пляже в окружении детишек с сачками для ловли медуз, посочувствуйте мне – хотя уже не стоит, ягодный сезон вовремя кончился...

А «Луна, луна, скройся» Лилит Мазикиной – в полулунных сумерках, как ей и положено. Опять спасибо,  Эрл Грей С одной стороны, про вампиров, но там главное, не кто чью кровь употребляет в каком виде (преимущественно в жареном), а межнациональные отношения в альтернативной, но узнаваемой истории. Там Австро-Венгерская империя недавно распалась, а Пруссия готовится замутить фашизм по всей Европе, при этом повсюду мобильники, Интернет и прусские зверства на Ю-Тубе. А еще там героиня, у которой взрослость без зрелости, которая сама себе остров и думает, что так положено, а на самом деле все наоборот, а еще у нее есть заботливый приручитель, у которого свои цели. Но цели у каждого есть, а заботы в мире не так уж много...
И метафизика очень красиво вырастает из быта. Из очень неустроенного быта.
Таким образом, хатка моя отличалась неуютностью и потёртостью, но меня она абсолютно устраивала, потому что у неё было одно очень важное преимущество: из её единственного окна можно было вылезти прямо на пологую крышу, и на всём свете, я думаю, не было для меня места прекраснее, чем эта пустая крыша с белыми голубиными кляксами на сером шифере. Если матери не было дома, там можно было сидеть сколько угодно, свесив ноги со старого водосточного жёлоба, идущего по краю крыши, и, вытягивая шею, глядеть на проходящих снизу людей и собак. А лучше всего было в дождь, когда внизу, казалось, прямо по кипящим пузырями водным потокам плыли, словно кувшинки и лотосы, круглые разноцветные зонты. Правда, потом приходилось замывать и быстро просушивать джинсы, чтобы не попасться. Но особенным зрелищем были, конечно, похороны. Длинная мрачная процессия, в цветах, венках и блестящих трубах, величаво втекала на улицу Докторскую и шествовала мимо нашего дома, пронося мне напоказ — ведь никто больше и не мог увидеть — большие цветные коробки с женщинами в свадебных платьях и мужчинами в строгих костюмах. Иногда коробки были закрыты — это значило, что несут «после Буковины». Я лет до одиннадцати не знала, что Буковина — всего лишь область Галиции, на которую с оружием в руках претендует Румыния, и представляла себе огромное косматое чудовище с рогами и клыками, терзающее случайных путников.
И не сразу угадаешь, куда она по тем крышам побежит... даже в финале, увы. Эх, хотелось бы узнать когда-нибудь, как там у них с прусской агрессией сложилось... хотя политика - дело, не знающее окончательности.

@темы: (Про)чтение

---

moody flooder, добро пожаловать!

(пустыня. многолюдная ненадолго и не просто так )