laughter lines run deeper than skin (с)
"Мученики науки" Гастона Тиссандье - книга, которая мне все-таки не примерещилась однажды в библиотеке... Вообще-то она издана была в России в 1885 году, но в 1995-м, ура, ее переиздали, в новой орфографии, но с сохранением тогдашнего своеобразия, стиля переводчика и гравюр. Подозреваю, что книга весьма и весьма знаковая - не только потому, что Замятин на нее ссылается, и даже не только из-за того незабвенного ваганта, что покинул отчий дом. А потому что оно писалось на той волне, которая успела докатиться аж до моих ранних лет - что научный прогресс не только возможен, но и полезен, что труд дает смысл не только тому, кто пользуется, но и тому, кто трудится, что научные подвиги почетнее военных, а научные искания интереснее развлечений, а смысл приоритетнее безопасности, а трудности - это ура и возможность победы, а яблочки пусть потомки едят, не жалко, а сгореть на костре инквизиции - нормальный такой итог судьбы... И здесь все это - не только по фактическому наполнению, но и по очень узнаваемой мифологии и риторике (чего стоит фраза о Кампанелле "в течение десяти лет он разъезжал по Италии, стараясь всюду подорвать авторитет Аристотеля" 
) Что-то созвучное с этим мироощущением для меня лежит, например, вот здесь у Лесника под морем (разве что безотносительно страны и века). Хотя, разумеется, участь всех религий... ну ладно, всех идей... в общем, сложная у них участь на этой грешной земле, вечно или вырулят куда-то не туда, или используются для чего-то не для того. Но удивительно понимать (и вспоминать), что были времена, когда все описанные печальные истории не расхолаживали, а зажигали - потому что очень уж конкретные истории со всеми тихими ужасами бытового неустройства, когда из-за твоих "дурацких выдумок" голодают и нищенствуют люди, которые от тебя зависят, а пользуются результатами благодарные (или нет) потомки...) Не ручаюсь, что современная история подтвердит все упоминаемые случаи (и уж тем более истинные чувства участников в процессе) - но знаете, автору как-то веришь. Особенно когда он упоминает, как с героями одного из эпизодов лично летал на воздушном шаре, причем только один и уцелел по итогам полета...
Из предисловия:
С самого детства нам толкуют о завоевателях, которым народы обязаны всеми ужасами войны, и в то же время ничего не говорят о скромных тружениках, обеспечивающих обществам возможность пользоваться материальными и духовными благами. Мы хорошо знаем, что Ксеркс сжег Афины, что Помпей и Цезарь пролили моря крови на полях Фарсала; но нам почти ничего неизвестно о жизни Эвклида или Архимеда, открытия которых еще до сих пор встречают так много полезных приложений в повседневной жизни. читать дальшеОднако, своей цивилизацией мы обязаны не полководцам и завоевателям, а этим великим работникам всех стран и всех времен. Они оставили нам в наследие вертоград, который возделывался ими в течение многих веков, - мы собираем плоды, семена которых впервые были брошены ими. И из послесловия: Потому, оканчивая нашу книгу, мы и сочли своею обязанностью почтить память тех скромных тружеников, которые умеют гордо умирать на поле чести. Если они не могут равняться с великими людьми по своей гениальности, то, по крайней мере, часто не уступают им ни в трудолюбии, ни в способности к самоотвержению. И все мы, скромные и безвестные работники, могли бы подражать их примеру. Если эта книга произвела впечатление на читателя, если она возбудила в нем благородные чувства и заставила проникнуться той идеей, что исполнение долга и упорный труд могут, несмотря ни на какие препятствия, повести к великим результатам, то мы сочтем это лучшей для себя наградой и доказательством, что работа наша не была бесплодна. «Труд и настойчивость», говорили мы в начале этой книги, «есть девиз всех великих работников науки и мысли». А в конце ее мы дополним этот прекрасный девиз словам Карно:«Ничто так не унижает человека, как добровольная сытая праздность».
Ну и закончим с патетической частью - на самом деле там вовсе не лекции, а истории из жизни - помимо общеизвестных историй, куча всяких занятных эпизодов, которые были мне неизвестны, а зря - так что авось кому тоже будут занятны
В ту самую минуту, когда Филибер Коммерсон собирался уезжать, молодой слуга Баре, по прозванию Боннфуа (чистосердечный), неотлучно бывший при нем в течение двух лет и несколько ознакомившийся с его растениями и гербариями, стал умолять его взять его с собой. Коммерсон долго колебался, но наконец согласился. Год спустя, на Таити, Баре-Боннфуа, пользовавшийся, несмотря на свою сдержанность, общей любовью на корабле, встретился с туземцами, которые вдруг закричали: «Это женщина!» Баре-Боннфуа убежал, но случившееся дошло до ушей Бугэнвилля и тогда слуга, или, вернее, служанка Коммерсона принуждена была сказать истину:
- Я знала, - оправдывалась она, - каким опасностям я подвергала себя; но я – сирота и полюбила науку.
Баре-Боннфуа осталась верным слугою. Ее простили. Она продолжала исполнять обязанности ассистента при Коммерсоне, который выказал уважение к ней, посвятив ей новое растение под именем баретии: «Образ Дианы колчаноносицы, говорил он о ней, и мудрой и строгой Минервы!»
Плюс отдельные гравюры - большинство вполне нормально, но я привычно сосредоточиваюсь на странном - во многом непонятно, как это можно было так, но зато очень уж характерно
читать дальшеПосле экзаменов юной Коммерсон посетил Севенские горы, Пиринеи, Швейцарию и изъездил все побережье Средиземного моря. Он гербаризировал с таким страстным увлечением, что если видел растение, которого не было в его гербарии, то доставал его за какую бы то ни было цену, рискуя даже жизнью. Однажды Коммерсон, как Авессалом, запутался волосами в ветвях дерева и так повис; освободиться из этого положения он мог, только упавши в реку, где чуть не утонул. В другой раз ему удалось избежать водопада, скатившись в пропасть.
Аббат Жан Шапп д’Отерош, один из самых молодых членов академии наук, был командирован ею в Сибирь, для наблюдения из Тобольска за прохождением Венеры 6 июня 1761 года. Он покинул Париж в конце 1760 года и без всяких затруднений прибыл в Петербург. Вторая половина его путешествия от русской столицы до Тобольска была значительно тяжелее. В двенадцать дней астроном должен был сделать в санях три тысячи верст, посреди всевозможного рода препятствий. Перевозка инструментов была для него источником тысячи затруднений и постоянных опасений. Благодаря своей энергии и неутомимости, он однако вовремя достиг места, откуда ему следовало произвести свои наблюдения. 5 июня солнце весь день было покрыто толстым слоем облаков. Ночью облака не разъяснились. Аббат Шапп находился в смертельном страхе. «Этот феномен, говорил он, которого ожидали целое столетье, привлекал на себя страстное внимание всех астрономов... Вернуться в Париж, не достигши цели моего путешествия; лишиться плода всех избегнутых мною опасностей, трудностей, с которыми я боролся только в надежде на успех; лишиться его, благодаря какому-то облаку, в тот самый момент, когда все мне ручалось за благополучный исход, - это такое положение, о котором невозможно дать понятия на словах». На заре облака ушли. Шапп не мог видеть только начала явления. Но он сделал наблюдение над всеми его остальными фазами.
Путешествуя, астроном смотрел не на одни только звезды. Через шесть лет после своего возвращения во Францию он издал книгу о своих приключениях, снабженную между прочим очень любопытными разоблачениями внутренней жизни азиатской России... Императрица России отмстила ему тем, что выступила сама в качестве автора. Северная Семирамида напечатала в Амстердаме книгу на французском языке под заглавием: «Противоядие или разбор скверной книжки, великолепно напечатанной и названной: Путешествие по Сибири в 1761, совершенное Шаппом д’Отерошем».
«Когда он вернулся во Францию, говорит один из его биографов, бес великих открытий опять стал его мучить. Маж начал домогаться места начальника экспедиции, план которой был составлен генералом Федэрбом. Нужно было с Сенегала проникнуть на Нигер и пройти через мало исследованные и нередко даже совершенно неизвестные страны. Это было предприятие, одновременно научное и дипломатическое, и притом необыкновенно опасное. Отправившись вместе с доктором Кэнтэном, Маж чуть было не сделался жертвою климата и туземцев, но все-таки остался победителем». В конце 1869 года Маж возвратился во Францию на корабле «Горгона», находившемся под его командой. Ему еще не было тридцати трех лет. Совершив новую двухгодичную кампанию, он плыл в свое отечество, к своему очагу, он мечтал, что увидит свою молодую жену, которая нетерпеливо ожидала его. В ночь с 19 на 20 декабря «Горгона» приблизилась к берегам Бретани и готовилась войти в порт Брест. Но вдруг разразилась буря, корабль натолкнулся на риф в нескольких милях от порта, и Маж вместе с 120 человеками экипажа навсегда погибли в морских волнах!
Астроном Плантад, известный своим рвением к научным занятиям, задумал произвести целый ряд барометрических наблюдений на самых возвышенных пунктах Пиринейских гор. 25 августа 1741 года, взобравшись на площадку Пяти Медведей, на Пик-дю-Миди, он там лишился чувств и скончался возле своих инструментов на высоте 8400 футов над уровнем моря. Ему тогда было не менее 70 лет от роду, но его любовь к научным занятиям не ослабела с годами.
6 июля 1819 года погибла также и г-жа Бланшар от воспламенения ее аэростата. История этой мужественной женщины не менее трогательная и драматична, чем судьба ее знаменитого мужа. (...) Этот отважный воздухоплаватель первым перелетел на воздушном шаре Ламаншский пролив вместе с д-м Джефрисом (1785), совершил множество воздушных путешествий во Франции, Германии, Америке и, наконец, погиб во время своего 66 полета в Гае, в феврале 1808 года. Апоплексический удар поразил его в лодке аэростата. После катастрофы Бланшар, разбитый параличом, прожил еще 14 месяцев; его верная жена окружила его во время болезни нежной заботливостью. Последние средства аэронавта истощились во время этой долгой болезни; когда он умер, вдова его осталась нищей и, чтобы существовать, решилась продолжать занятия своего мужа.
Эта неустрашимая женщина совершила по всей Европе, и всегда одна, целый ряд воздушных полетов, доставивших ей огромную известность. В настоящее время воспоминания об ее полетах, конечно, изгладились, однако мы опишем последний полет нашей героини, который был причиною ее смерти.
Это случилось вечером 6 июля 1819 года; в саду Тиволи, где теперь находится вокзал западной железной дороги, устроено было большое гулянье; оживленная блестящая толпа зрителей окружала ограду, из-за которой должен был подняться аэростат Софьи Бланшар. Заиграла музыка; молодая женщина вошла в лодочку и через несколько минут шар плавно заколыхался над головами собравшихся зрителей; достигнув известной высоты, Бланшар зажгла под своей лодочкой фейерверк и вскоре скрылась из глаз зрителей в блеске множества огней и искр: из аэростата как будто ниспадали целые потоки огненного дождя. Бланшар захватила с собой еще другой фейерверк, прикрепленный к парашюту с зажженной светильней. Вся толпа не сводила глаз с аэростата. Вдруг вспыхнуло яркое пламя. Несмотря на значительную высоту, на которую шар успел подняться, заметно было, что воздухоплавательницей овладело беспокойство; пламя исчезло на мгновение, затем снова появилось уже на самом верху аэростата. Публика, считая это новым сюрпризом, аплодировала и кричала: «браво, браво, Бланшар!»
Однако, это загорелся газ, которым был наполнен аэростат, и яркий свет, озаривший весь монмартрский квартал, был только мрачным факелом похорон. Между тем аэростат не падал, он тихо опускался. Шар, за которым с ужасом следила теперь вся толпа, опускался все ниже и ниже и, наконец, упал на крышу одного из домов улицы de-Provence. Он медленно скользил по ее отлогости... Еще несколько минут и София Бланшар спасена.
- Помогите! – вскричала она.
В ту же минуту небольшая ивовая лодочка зацепилась за железный крюк крыши, перевернулась вверх дном и несчастная женщина упала на улицу. Ее тело разбилось о мостовую, на которую она упала прямо головой.
Злополучная воздухоплавательница имела всего 41 год от роду. «Она была, говорит Дюпюи Делькур, небольшого роста, но хорошо сложена: стройная фигура ее производила очень приятное впечатление. Она была брюнетка, ее живые и черные глаза блестели огнем, речь ее дышала энергией и одушевлением».
От такоой же неосторожности погиб в Лондоне 9-го июля 1814 года Викентий де-Груф, прозванный летающим человеком. Этот смельчак имел глупость подняться при помощи летательного аппарата, состоявшего из двух крыльев, под которыми он поместился на деревянной дощечке. Груф, вместе со своим аппаратом, прицепился к лодке шара, которым управлял М.Симонс. Достигнув высоты 4 тысячи футов, шар начал опускаться на землю: на вышине 50 сажень Груф отцепил себя от аэростата. Крылья аппарата вместо того, чтобы действовать надлежащим образом, поднялись кверху и летающий человек упал посреди улицы Робертстрита (Чельзей), недалеко от лавки бакалейщика. Толпа с цинизмом набросилась на тело аэронавта и поделила между собой остатки погубившего его механизма. Несчастный еще дышал, когда его подняли, но он не мог пошевельнуть ни одним членом и испустил дух раньше, чем его доставили в госпиталь.
(Сивель и Кроче-Спинелли) Автор настоящей книги, совершивший уже в то время с научною целью не менее двадцати полетов, вскоре сделался другом и сотрудником этих самоотверженных людей. Благополучно окончив вместе с ними в лодке аэростата «Зенит» самое продолжительное изо всех известных до сих пор воздушное путешествие, во время которого было произведено множество научных наблюдений, он предпринял в их сообществе новый полет в высочайшие слои атмосферы, полет, который им стоил жизни. Подробный рассказ об этой драме, единственной в своем роде, можно найти в другой книге. Здесь будет уместно лишь упомянуть о тех обстоятельствах, которые сопровождали смерть обоих героев. 15-го апреля 1875 года, в половине второго, лодочка «Зенита» парила в высших слоях атмосферы. Она достигла уже ледяных пустынь, этих безмолвных пространств воздушного океана, где носятся мелкие перистые облака. Если бы какой-нибудь наблюдатель мог видеть путешественников в борьбе с царящим здесь разреженным воздухом и сибирской стужей, то он наверное бы пришел в ужас, заметив, что ими начинает овладевать страшный сон, навеваемый этой атмосферой, сон, служащий первым предвестником смерти. Поднявшись на 28000 футов, - высота, которой никогда не достигал человек, - «Зенит» начал спускаться вниз, но из трех его пассажиров только одному суждено было пробудиться и доставить на землю почерневшие тела мучеников.
В неменьшем изобилии были распространены игральные карты, привезенные из Венеции и Флоренции, куда они были занесены греками из Константинополя, задолго до сумасшествия короля Карла VI. Карты эти были искусно разрисованы на золотом фоне. Король, дама, валет изображались в роскошных костюмах; разукрашенный туз представлял собою знамя. Фигуры эти держали в руке, сообразно своему достоинству, скипетр или оружие, отливавшие серебром на золотом фоне. Но карты, подобно молитвенникам, составляли исключительно достояние богатых людей: только для них они могли быть доступны по своей цене. Кто же первый положил начало распространению этих предметов, упростив их производство и отбросив их блестящую и дорогую внешность? Это неизвестно. Достоверно только, что около этого времени между средним классом и простым народом распространились священные картины и карты, оттиснутые черной краской по новому способу. Эти грубые, неумелые, а иногда и забавные изображения достойны тем не менее нашего внимания. Их дешевизна впервые сделала доступной для народа произведения человеческого ума. Они гравировались на дереве и своим появлением на свет проложили искусству дорогу в народные массы; они же подготовили почву книгопечатанию, распространившему впоследствии знания в народе. Действительно, изобретением книгопечатания человечество обязано гравированию на дереве. Рельефно вырезанные на досках рисунки сопровождались объяснительными надписями, причем буквы вырезывались так же точно, как сами рисунки. А отсюда до мысли о подвижных буквах оставался один только шаг.
Бернар Палисси рассказывает, что увидя однажды красивую фаянсовую чашку, покрытую эмалью, он решился открыть секрет этого производства, неизвестный до тех пор во Франции. (...) Более двух лет сряду он посвятил исключительно посещению ближайших стекольных заводов, но потом, во избежание потери времени, которое неизбежно приходилось на постоянные переезды с места на место, он решился устроить у себя печь наподобие тех, какие ему приходилось встречать у стекольных фабрикантов. Неутомимый труженик добился этого с помощью необычайного труда: не имея средств держать хотя бы одного работника, он принужден был сам таскать и класть кирпичи, обжигать известь и носить из колодца воду. Наконец, печь была готова, оставалось только приготовить эмаль и сплавить ее. Палисси простоял однажды 6 дней и 6 ночей перед огнем, не переставая подкладывать дрова. Когда все уже было почти готово и он ожидал успешного исхода, он увидел вдруг, что не хватило дров. Несчастный исследователь, истребивши все подпорки деревьев из своего сада, дошел до того, что стал подкладывать в печь столы и доски из пола. Вместо помощи все стали насмехаться над ним и распространять повсюду слухи, что он жег свой дом и положительно сошел с ума. Благодаря этим слухам, он потерял всякий кредит.
Палисси оставался до конца верен своим убеждениям. Однажды к нему пришел в Бастилию король Генрих III в сопровождении придворного вельможи графа Молеврие.
- «Мой милый, - обратился король к Палисси, - вы 45 лет служили моей матери и мне. Мы позволяли вам оставаться в вашей вере во время войн и убийств. Теперь же я так притеснен Гизами и народом, что вынужден предать вас в руки врагов; если вы не перемените религии, то завтра будете сожжены».
- «Ваше величество, - ответил старик, - я готов отдать жизнь мою для прославления Бога. Вы говорили неоднократно, что сожалеете обо мне, а я сам считаю вас достойным сожаления за произнесенными вами слова: «я вынужден!» Слова эти унизительны для короля, и ни вы, ни принуждающие вас Гизы и народ не смогут восторжествовать надо мной: я сумею умереть».
Спустя несколько времени, в 1589 году, Палисси скончался в одном из казематов Бастилии.
вот это общеизвестный факт, но я всякий раз, как вижу, так останавливаюсь; все-таки лучший способ стимулировать ребенка - что-нибудь ему запретить (вот и с Листом, говорят, так же было - да что там, сразу вспоминаются любители чтения с фонариком у Даниэля Пеннака ). А еще мне было неизвестно, что Паскаль тачку изобрел!
Способ, каким Паскаль научился математике, представляется просто чудесным. Его отец, замечая в нем необыкновенное расположение к умозрительному мышлению, опасался, что знакомство с математикой помешает ему изучать языки. Он отклонял своего сына, насколько мог, от мысли о геометрии, прятал все книги, в которых о ней трактовалось, избегал даже говорить о ней в его присутствии. Он не мог отказать однако настоятельной любознательности сына в следующем общем ответе: геометрия есть наука, которая указывает способы чертить правильные фигуры и находить их взаимные соотношения. При этом он запретил Блэзу на будущее время не только говорить о геометрии, но даже думать о ней.
После столь простого и ясного указания мальчик в часы отдыха начал размышлять и чертить на полу углем фигуры: он усиленно стал отыскивать отношения фигур между собой и ему удалось самому дойти до определений, аксиом и доказательств. Окружности у него назывались кружками, а прямые линии палочками. Он подвинулся так далеко в своих исследованиях, что дошел до тридцать второго предложения книги Эвклида. Однажды отец застал его среди фигур и спросил, чем он занят; ребенок отвечал, что он «кое-что отыскивает, и это кое-что было именно 31-й теоремой Эвклида». На вопрос отца, что его навело на подобную мысль, молодой Паскаль отвечал, что это было нечто другое, им найденное ранее; возвращаясь далее и далее к предыдущему и объясняя все своими палочками и кружочками, он дошел наконец до определений и аксиом, которые сам себе составил.
В 1672 году Лемери возвратился в Париж, где тотчас стал во главе ученых обществ и был замечен принцем Конде, который взял его под свое покровительство. Желая иметь для себя лабораторию, наш молодой химик добился звания аптекаря и тотчас открыл лекции на улице Галянд. Его лекции имели громадный успех. Даже женщины увлекались ими и посещали его чтения. Дом его был переполнен учениками; по всей улице жили одни только его слушатели. Весь Париж сбегался в его лабораторию; вечером же у него открывалось нечто вроде общего стола для его учеников, которые считали за величайшую честь получить приглашение к ужину Лемери. Успех Лемери объясняется весьма легко. До него в химии царил загадочный и варварский язык, затемнявший науку; проповедовались самые невероятные нелепости под покровительством таинственного мрака, которым они были окружены. (...) Слава его не оспаривалась, а аптека давала ему богатые средства к жизни. Но такое благополучие продолжалось недолго: какие-нибудь десять лет.
«Перенеситесь на десять лет вперед, - говорит М.Дюма, - и вы увидите улицу Галянд пустою. Лемери исчез; его аппараты проданы или уничтожены. Исчез всякий признак прежнего оживления; не стало прежнего блеска; даже слава не спасла от наказания за непростительное преступление: Лемери был протестант!»
Жизнь Шееле полна всевозможных неприятностей. Можно подумать, что его преследовал какой-нибудь злой гений. Смирный и тихий, он доводил свою скромность до крайности, вследствие чего служил предметом шуток для товарищей. Он был настолько трудолюбив, что занимался даже по ночам. Однажды один из его товарищей, в виде школьнической шалости, подложил пороху в те вещества, над которыми тот производил опыты. Когда Шееле поздно вечером принялся за продолжение своих опытов, произошел сильный взрыв, перепугавший всех жильцов дома, и наш бедный экспериментатор прослыл за недалекого малого и опасного соседа. (...) В то время, как его имя гремело во Франции, в Англии, в Германии, он был совершенно неизвестен в своем отечестве. Когда шведский король, во время своего заграничного путешествия, услыхал, что про Шееле говорят как про замечательного химика, он захотел оказать знак уважения ученому, так блистательно прославившему свою нацию, и потому велел причислить его к числу кавалеров ордена своего имени. Министр был крайне изумлен, увидав имя Шееле на бумаге, подписанной королем.
- Шееле! Шееле! говорит он про себя: кто это такой?
Тем не менее приказ ясен, и Шееле был награжден орденом. Но вот что весьма невероятно! Крест получил не Шееле – замечательный химик, а какой-то другой Шееле, крайне удивившийся неожиданной награде. (...) Наконец Шееле достиг цели своих трудов: уплатив последние долги своего предшественника, он устроился и женился на вдове, разделявшей с ним его судьбу. Но тут его неожиданно похитила смерть. В день своей свадьбы он заболел скоротечной горячкой. Через четыре дня высокопоставленного и знаменитого химика не стало (22 мая 1786 года). Ему тогда было сорок четыре года.
14 июля 1791 года некоторые из друзей Пристлея по политическим убеждениям задумали отпраздновать в Бирмингеме годовщину взятия Бастилии. Наш великий ученый решил не присутствовать на банкете; но, несмотря на это, ему приписали и идею, и выполнение его, причем подстрекаемая англиканскими епископами и приверженцами правительства толпа ожесточилась против Пристлея. Произошла возмутительная сцена. Сборное место участников празднества было окружено и разгромлено. Пристлея там не оказалось. Тогда толпа кидается в его дом, бывший очагом столь полезных открытий и новых истин; главное участие в данном случае приняли бирмингемские рабочие, ослепленные политическою враждою. Они бросились в библиотеку, изорвали манускрипты, обратили все в порошок и подожгли дом. Спрятавшись в соседнем доме, Пристлей испытал тяжелую долю быть свидетелем всей этой ужасной картины; он созерцал ее невозмутимо и со спокойствием философа. Свое несчастье он перенес без всяких жалоб и оно нисколько не омрачило его душу.
Единственным удовольствием Лавуазье было заниматься вместе с означенными учеными знаменитостями; поэтому, имея только 21 год от роду, он уже решился сам явиться соискателем на экстраординарную премию Академии наук, предложившей разработать вопрос «о лучшем способе освещения улиц в большом городе». Лавуазье отдался этой работе с необычайным жаром. Он обил свою комнату черной материей и для того, чтобы лучше определять степень напряженности различных световых источников, пробыл в этом искусственном мраке шесть недель, после чего представил замечательный труд, доставивший ему от Академии наук золотую медаль. (...) Франция обязана ему уничтожением закона, на основании которого чиновникам порохового ведомства предоставлялось право, в ущерб общественному спокойствию, беспрепятственно проникать во все погреба для извлечения оттуда земли, содержащей в себе селитру. Лавуазье ввел доселе не употреблявшийся способ добывания селитры путем промывания, из обломков и отбросов штукатурки и щебня, и учетверил добычу селитры.
...Франсуа Ришар стал бойко торговать полотном и вступил в компанию с молодым купцом Ленуар Дюфреном. Одна из выгодных сторон их предприятия состояла в перепродаже бумажных материй, покупаемых в Англии. Ришару пришла тогда смелая мысль самому ткать эти материи. При помощи нескольких английских рабочих он горячо принялся за дело. Успех превзошел его ожидания. (...) Когда дела его достигли цветущего положения, он вздумал заняться еще и разведением хлопчатника: выписал семена из Америки, посеял их в Италии и в 1808 оду привез во Францию более 50 тысяч тюков хлопка. В это время у нашего замечательного предпринимателя было занято не менее 20 тыс.рабочих и он расходовал по миллиону франков в месяц. Но вскоре, когда Наполеон, желавший поощрить разведение хлопчатника в южных департаментах Франции, обложил ввоз хлопка пошлиной, для Ришара-Ленуара начались затруднения. Чтобы не остановить своих прядилен, он принужден был сделать заем в несколько миллионов. Бедствия 1813 года еще более пошатнули его дела. Во время событий 1814 года он, в качестве начальника 8-го легиона, выказал замечательную энергию, что значительно увеличило его популярность. Но в это же время повелением от 23 апреля, вызванным отчасти требованием иностранцев, ввозные пошлины на хлопок были уничтожены без всякого вознаграждения для владельцев плантаций. Это нанесло смертельный удар нашему фабриканту. Еще 22 апреля Ришар считал себя обладателем 8-миллионного капитала, а на другой день он сделался нищим. Несмотря на всю свою выносливость, энергию и настойчивость, смелый предприниматель не мог оправиться после такого удара. Глубоко несчастный, принужденный жить на пенсию, выдаваемую ему зятем, он поселился в уединении и жестоко страдал вследствие необходимости сдерживать порывы своей теперь уже бесполезной деятельности. Он умер 19 октября 1839 года. Толпа рабочих сопровождала гроб этого бедного труженика, которым может гордиться французская индустрия.
Однажды Жакар случайно зашел к ножевщику и заметил, что нож, прежде чем его прикрепят к ручке, должен перейти через руки двух или трех рабочих. На другой же день он сделал чертеж машины, которая в пять минут могла выполнить работу четырех рабочих, занятых целый день. Ножевщик был слишком беден, чтобы заказать себе такую машину, и ограничился только ее моделью, да и ту вскоре уничтожили рабочие из опасения, что изобретение, упростив точение, дурно повлияет на заработную плату.
Во время завтрака принесли газету, где был напечатан декрет, или вернее вызов на состязание в изобретательности, обращенный ко всем народам без исключения. «Вот, Филип, посмотри, сказал Жирар, передавая газету своему сыну, это по твоей части!» После завтрака Филип Жирар долго гулял один и принял твердое намерение разрешить предложенную задачу. Он никогда не занимался той отраслью промышленности, о которой шла речь, и поэтому думал, не следует ли ему предварительно изучить все прежние системы льнопрядильных машин. Но вскоре он оставил эту мысль, находя, что назначение миллионной премии доказывало полнейшую несостоятельность таких попыток. Чтобы сохранить за собой полную самобытность, он решил совсем не знакомиться с чужими работами. Вернувшись домой, Ф.Жирар велел принести в свою комнату льна, ниток, воды, лупу и, рассматривая попеременно лен и нитки, сказал себе: «из первого должно сделать второе». Потом он долго рассматривал лен в лупу, размачивал его в воде и на другой день за завтраком объявил своему отцу: «миллион за мной». После этого он взял прядь льна, размочил ее в воде, чтобы разделить на элементарные волокна, и скрутил очень тонкую нить. «Остается только сделать механическим способом то, что я сделал руками, и машина изобретена», сказал наш пытливый исследователь. Для него она действительно была изобретена. Зерно открытия дало росток в его мозгу. Два месяца спустя Филипп Жирар взял первый патент. (...) Правительство, изумленное тем, что один человек так быстро сделал открытие, за которое были обещаны такие громадные деньги, издало новую программу и, раздробив императорскую премию на несколько частей, требовало от изобретателя в числе других невозможных условий настоящего чуда: чтобы 400 тысяч метров пряжи весили не более килограмма, и чтобы при этом получалась экономия в 0,8 сравнительно с ценой ручной пряжи. Филипп Жирар протестовал, но империя вскоре пала, и когда наступило время выдачи премии, то «одного только миллиона и не оказалось налицо», как остроумно выразился Тьер, говоря о нашем несчастном герое. Несмотря на такую возмутительную несправедливость, Жирар все-таки продолжал посвящать свой гений для блага Франции.
Когда Тимонье был еще молодым человеком, ему случалось видеть вышиванья тамбурным швом (крючком), которыми по заказу тарарских фабрикантов было занято много рук в горах Лиона. Эти вышиванья дали нашему портному первую мысль о машинном шитье, и он придумал весьма простой аппарат, заменявший руки вышивальщицы и применимый также к шитью платья. В 1825 году Тимонье жил в Сент-Этьене (Луара) и занимался ремеслом портного. Не имея даже элементарных сведений по механике, страстный изобретатель постоянно трудился над изобретением новой машины. В продолжение четырех лет он едва заглядывает в свою мастерскую, пренебрегает занятием, которое составляет единственный источник существования для его семейства, и все время проводит в отдаленном павильоне, вечно погруженный в какие-то никому неведомые занятия. Дела его приходят в упадок, он разоряется, теряет кредит, слывет за сумасшедшего, но ему все равно... В 1829 году идея его осуществилась: он создал свое орудие труда – швейную машину. (...) В то время рабочие не только не видели в машинах полезного для себя подспорья, но даже считали их опасными соперницами и часто уничтожали их в порыве злобы. Машина Тимонье подверглась той же участи: возмутившиеся портные ворвались к нему в мастерскую и переломали там все, что только попадалось им под руку. (...) Прошло еще два года, последние средства изобретателя истощились, и бедный рабочий отправился прямо на родину. На этот раз он пошел пешком, взвалив машину на спину и, чтобы кормиться, дорогой показывал ее публике, точно какого-то ученого сурка.
Несколько дней спустя Фултон объявил в газетах, что он устраивает правильное сообщение по Гудзону между Нью-Йорком и Альбани. «Клермон» сделал эти 240 верст в 32 часа. Но для поездки в Альбани на пароходе Фультона не оказалось желающих и только при возвращении оттуда нашелся один охотник. «Это был, - говорил Луи Фигье в своей превосходной истории пароходов, - француз, по имени Андрэ, житель Нью-Йорка. Он хотел испытать новое ощущение и решил вернуться к себе домой на «Клермоне». Войдя на пароход, чтобы условиться в цене за проезд, Андрэ не нашел там никого, кроме самого Фултона, сидевшего в каюте за письменным столом.
- Вы отправляетесь в Нью-Йорк на вашем пароходе? – спросил он.
- Да, - отвечал Фултон, - я попробую это сделать.
- Можете вы взять меня с собой?
- Конечно, если вы рискнете со мной отправиться.
Андрэ спросил тогда о цене за проезд и заплатил требуемые шесть долларов. Фултон сидел неподвижно и безмолвно и в глубокой задумчивости рассматривал данные ему деньги. Пассажиру показалось, что он заплатил не то, что следовало.
- Ведь вы, кажется, назначили именно такую сумму? – спросил он.
При этих словах Фултон поднял на незнакомца глаза, полные слез.
- Извините меня, - сказал он взволнованным голосом, - я задумался о том, что эти шесть долларов составляют первую плату, полученную мною за мои долгие труды над устройством пароходного сообщения. Мне бы очень хотелось, прибавил он, взяв пассажира за руку, в ознаменование этого события распить с вами бутылку вина, но я слишком беден, чтобы позволить себе такую роскошь».
Во дворе детской больницы в Париже взгляд невольно останавливается на скромном памятнике с написанными на нем именами сестры милосердия и четырех врачей, из которых одному было только 20 лет. Несколько ниже бросается в глаза следующая надпись: «Сделались жертвами своего самоотвержения, ухаживая за больными детьми». Эту лаконичную надпись невозможно читать без волнения. Она увековечивает память о великодушных людях, которые, согласно изречению Гиппократа, не забыли, что любовь к медицине должна быть неразлучна с любовью к человечеству. Круп (жаба, дифтерит), похищающий столько жертв из среды детей, к сожалению, слишком часто представляет врачам случаи для проявления героизма. (...) Есть врачи, которые, победив в себе отвращение, даже рискуя умереть от действия смертельного яда, жертвуют жизнью и высасывают ложные перепонки, находящиеся в только что открытом дыхательном горле. Жильет, врач детской больницы, умер в 1866 г. от дифтерита, полученного именно таким образом из желания спасти больного ребенка.
В 1793 г. он (Деженет) был простым хирургом в итальянской армии. Позднее Бонапарт назначил его главным врачом в восточную армию. По прибытии его в Египет в войсках обнаружилось гибельное влияние жаркого климата, появились признаки чумы. Нужно было во что бы то ни стало удержать распространение между солдатами панического страха, и Деженет выказал при этом самоотвержение, редкое даже в исторических личностях. В присутствии собравшихся вокруг него солдат он привил себе гной чумного бубона, сделав предварительно у себя два разреза – в паху и под мышкой. Этот геройски смелый поступок успокоил здоровых и благотворно подействовал на больных. «Однажды, - рассказывает доктор Паризе, - Бертолет изложил Деженету свои соображения относительно того, какими путями чумные миазмы проникают в организм и сказал, что, по его мнению, главным из этих путей служит слюна. В тот же день один зачумленный, лечившийся у Деженета и уже близкий к смерти, начал умолять его – разделить с ним остатки прописанного ему лекарства. Деженет, нимало не колеблясь, взял стакан больного, налил туда лекарство и выпил. Этот поступок, возбудивший слабую надежду в зачумленном, привел в ужас всех присутствующих. Таким образом, Деженет еще раз, и притом более опасным способом, привил себе заразу, но сам, по-видимому, не придавла этому поступку никакого значения».
Германский анатом Георг Вирзунг открыл в Падуе, в 1642 году, соединительный проток панкреатической железы и тем самым дал новую идею относительно строения человеческого тела. Это открытие доставило Вирзунгу большую известность и в то же время возбудило зависть к нему в далматском враче Камбьере, занимавшемся в том же городе врачебной практикой. Камбьер стал оспаривать открытие германского физиолога и энергично отрицал существование панкреатического канала, но Вирзунг публично доказал несостоятельность доводов своего противника и заставил его замолчать перед подавляющим красноречием фактов. Разбитый по всем пунктам и злобствующий далматинец решился жестоко отомстить за свое унижение: вооружившись карабином, он подкараулил Вирзунга в то время, когда тот выходил из дома, и выстрелил в него почти в упор. Несчастный физиолог упал мертвым к ногам своих учеников, которые шли к нему навстречу.
До начала революции берега Испании, соседние с Аликанте и Малагой, и берега Франции, близ Нарбонны, были покрыты морскими водорослями (varechs, salsola, soda, salicornia auropaea и пр.), которые возделывались чрезвычайно тщательно. Когда эти растения достигали известной степени развития, их разрезали на мелкие куски и сушили на открытом воздухе, а потом клали в ямы конической формы и зажигали. Оставшаяся после этого в большом изобилии зола прокаливалась, начинала плавиться и превращалась таким образом в стекловидную массу, очень твердую и хрупкую, известную под названием неочищенной соды. Истолченная и смешанная с водой, эта масса образовала щелок, из которого после выпаривания и охлаждения получалась чистая сода.
В прошлом столетии Испания была настоящей родиной соды. Сода, получаемая из Аликанте и Малаги и содержавшая от 25 до 30% углекислого натра, оказывалась лучше добываемой в Нарбонне, вследствие чего Франция должна была прибегать к иностранному производству для снабжения своих фабрик. Такое положение дел продолжалось до начала революции. Но начавшаяся война прервала внешние торговые сношения Франции; ей пришлось жить на собственные средства и во что бы то ни стало доставлять своим стеклянным и мыловаренным заводам необходимую для них соду.
Тогда Комитет общественного спасения обратился к французским химикам с воззванием, приглашая их употребить все силы своего ума, чтобы найти средство фабриковать соду из веществ, находящихся на родной почве. Оно и понятно: в это время неприятель держал в осаде не один какой-нибудь город, а всю французскую нацию. Воззвание не осталось без ответа. Комиссии, составленной из Лельевра, Пеллтье, Жиру и Дарсе, вскоре пришлось рассматривать 25 или 30 проектов, присланных в ответ на воззвание. Способ Никола Леблана, бедного, неизвестного французского хирурга, был принят единогласно. Замечательный пример проницательности ученых того времени, сумевших отличить, не колеблясь, между столь различными способами именно тот, который восьмидесятилетняя практика признала за самый лучший.
Никола Леблан не ошибся в своем предположении, что морская соль, настоящая натриевая руда, есть именно вещество, необходимое для получения соды. Эта соль, обработанная серной кислотой, дает сернокислый натр (глауберова соль), из которого Де-ла-Метри, профессор Коллежа де-Франс, предложил на своих лекциях добывать соду, обрабатывая его углем. Испробовав эту реакцию, Леблан заметил, что она дает сернистый натрий и углекислоту, а не соду и сернистую кислоту, как можно было ожидать. Под влиянием какого-то вдохновения он вздумал прибавить мел к этой смеси; и вот, благодаря этой находчивости, искусственное приготовление соды сделалось научным фактом. Нельзя не указать на то чрезвычайно странное обстоятельство, что Леблан, подобно всем своим современникам, не понимал хорошенько теории полученной им реакции, но чудный инстинкт изобретателя руководил им; и терпеливо, ощупью, при помощи многочисленных попыток и целого ряда искусно проведенных опытов, ему удалось найти точные дозы, обуславливающие успех добывания, так что время почти столетней фабрикации соды ничего не изменило в пропорции, указанной Лебланом.
(...) Тотчас после получения патента (привилегии), 27 января 1791 г., составилась компания из Леблана, Диз, Ше и герцога Орлеанского. Завод устроили в Сен-Дени и барыши казались навсегда обеспеченными для компаньонов, как вдруг смерть герцога Орлеанского разрушила все их надежды. Не смутившись этой первой неудачей, Леблан хотел устроить завод в Марселе, около самых мыловарен. Однако его счастливой идеей воспользовались впоследствии другие, а творец одной из крупнейших отраслей французской промышленности должен был ликвидировать дела общества. Если ему и не пришлось, подобно Палисси, сжечь свою мебель, то он все-таки присутствовал при продаже ее с аукциона со всеми аппаратами и продуктами основанного им завода. Следствием гибели завода было разорение изобретателя. Так как патентом перестали пользоваться, то открытие Леблана вскоре сделалось общим достоянием и он потерял свою привилегию. Печально и мрачно прошли для изобретателя несколько лет до VIII года, когда решением министра было восстановлено его право собственности на заводские строения в Сен-Дени. В этом только и состояло его вознаграждение. Все попытки начать прежнюю фабрикацию оказались тщетными, потому что невозможно было найти капитала для ремонта полуразрушенных зданий. Творец одного из величайших открытий прикладной химии умер в нищете в 1806 году.
Между тем фабрикация соды все более и более расширялась, и в то время, как наследники Леблана не получили никакой выгоды от его изобретения, множество заводчиков обогатились на их счет. Позднее у Леблана оспаривалось даже право первенства на это открытие; и только в 1856 году вся секция химии в Академии наук, когда ей пришлось высказать свое мнение по поводу петиции, адресованной Наполеону III семейством Леблана, торжественно признала услуги, оказанные им всей стране. Вот заключение, представленное химиком Дюма от имени комиссии: «Способ добывания соды из поваренной соли всецело принадлежит Леблану. Если следует воздать почести изобретателю фабрикации соды, то она по всей справедливости, должна принадлежать памяти Леблана и оставшимся в живых членам его семейства... Леблан создал новую отрасль промышленности, давшую толчок прикладной химии во всем ее объеме».
Виктор Жакмон, несмотря на разнообразие своих путевых впечатлений, никогда не терял из виду интересов науки. Утомление и неприятности странствования не приводили его в отчаяние. Труд и цель принятой им на себя миссии были его путеводными звездами. Часть путешествия Жакмон сделал верхом, сопровождаемый двумя спагами, которые составляли его конвой, причем он останавливался по временам, чтобы занести в памятную книжку какие-нибудь заметки и привести в порядок бумаги своего дневника.
6 августа 1753 года ученый секретарь С.-Петербургской академии наук Рихман, желая сделать наблюдение над электричеством облаков, подошел к металлическому пруту, который был проведен в его рабочем кабинете и выходил наружу, поднимаясь своим острием над кровлей. При нем находился художник Соколов, принимавший участие в опыте с целью облегчить описание посредством рисунка. Погода была бурная. Темные грозовые облака носились в воздухе. Рихман поднес к металлическому пруту род электроскопа. Вдруг оттуда выскочил огненный шар голубого цвета величиною с кулак и поразил несчастного профессора. Соколов тоже упал, но мало-помалу пришел в себя. Рихман был мертв. Молния ударила его в голову, прошла через все тело и вышла из левой ступни. Несколько капель крови выступили из раны, открывшейся на лбу Рихмана; на левой ноге находилось голубое пятнышко в том месте, где сожженный башмак был продырявлен. Кафтан Соколова оказался покрытым темными полосками, как будто бы к нему прикладывали раскаленную железную проволоку.
После тщетных попыток Соссюра взобраться на вершину Монблана Бальма дал себе слово победить этого альпийского гиганта. Внезапно оставил он свою семью и скрылся; в продолжении многих дней ему пришлось карабкаться на ледники, переправляться через горные расселины и пробираться по снежным сугробам; ничто не могло остановить его пламенного рвения... 9 августа 1786 года он вонзил свою окованную железом палку в темя самой высокой горы Европы.
Альдо (Манучи) выпало на долю стать одной из невинных жертв беспорядка, порожденного войною. Будучи ограблен, он понапрасну только тратил время в разъездах и бесполезных розысках своего имущества. А когда вернулся в Милан, его враги окончательно восторжествовали над ним. Без всякой причины несчастный издатель был грубо арестован солдатами герцога Мантуанского и, как какой-нибудь злодей, брошен в темницу. Здесь с ним обращались с такой возмутительной жестокостью, которая может быть допущена разве только по отношению к разбойнику. Такое гнусное посягательство на свободу честного труженика, составлявшего славу своего времени, не замедлило вызвать негодование. Вследствие ходатайства своих друзей Альдо был освобожден, но вышел из тюрьмы бедняком, безо всяких средств к жизни.
27-го октября 1553 года Мишель Серве, как еретик, был сожжен живым, 44 лет от роду. Когда он приближался к костру, то Фарель, присутствовавший при его смерти, убеждал его отказаться от своих верований; но философ остался непоколебимым. Он мужественно шел навстречу смерти и только тогда, когда пламя охватило его, испустил раздирающий крик.
Сознавая, что на нем лежат священные обязанности разделить участь своих друзей, Лавуазье оставил свое убежище и отдался в руки своих врагов. 6 мая 1794 года знаменитый химик был осужден на смерть «как изобличенный – гласит гнусный и достойный осмеяния приговор – в составлении заговора, направленного против французского народа, с целью способствовать успехам врагов Франции»; в частности же в том, что он занимался вымогательствами и взятками с французского народа, примешивал воду и другие вредные для здоровья граждан вещества в табак, ставший предметом первой необходимости для населения. Через два дня позорная колесница привезла Лавуазье к эшафоту, на котором погибло так много благородных голов.
Тогда-то начались ужасные испытания для несчастного Жакара. Появление его машины произвело страшное смятение в рабочем классе. Везде говорили, что новая машина обрекает на бездействие и нищету всех, кто добывает средства к жизни тканьем узорчатых материй. (...) Ненависть росла вокруг изобретателя подобно бурному потоку, грозившему унести его в своем течении. Жакар уже не мог показываться на лионских улицах. Его провожали свистками, его публично оскорбляли. Однажды, возле Сенклерских ворот, разъяренная толпа даже бросилась на него и потащила его на берег Роны. «Топи, топи его!» - кричали исступленные ткачи, толкая бедняка в воду. Только энергическое вмешательство нескольких сострадательных людей, подоспевших вовремя, спасло Жакара от неминуемой гибели. Жакар мог бы покинуть Лион, где ему угрожало столько оскорблений и опасностей; он мог бы бежать из своей неблагодарной отчизны и унести с собой свое открытие, этот верный источник обогащения для каждой страны. Но он остался. Спокойствием и мудростью он сумел побороть ненависть. Жакар не сомневался, что наступит день, когда ему будет воздана справедливость; он был вполне уверен, что его машина создаст изобилие и дешевизну, что она увеличит количество работы, а следовательно, и количество заработка, что она облегчит физический труд рабочих и что заслуги его будут наконец признаны всеми.
В 1843 году один инженер-механик из Булони, Фридрих Соваж, предпринял ряд замечательных опытов над употреблением винта, которым Дальери воспользовался для своего парохода как подводным двигателем. 20 лет своей жизни посвятил Соваж на то, чтобы доказать преимущество винта, отвергавшегося тогда вследствие предрассудков и в настоящее время получившего право гражданства на всех морях. Эти изыскания разорили Соважа. 8 лет спустя он, без того уже старый, дряхлый и больной, сошел с ума и был помещен в одной из парижских лечебниц. Несчастный изобретатель постоянно играл на скрипке перед клеткой с птицами, развлекавшими его своим щебетаньем. Тут лицо его оживлялось; седые волосы, венцом окружавшие его голову, и меланхолические блестящие глаза снова придавали ему в такие минуты вдохновенный вид новатора.
В 1844 году Горас Вельс, занимавшийся в Гартфорде, в Коннектикуте (США) профессией дантиста, вздумал проверить мнение Дэви. Надышавшись закиси азота, он велел вырвать себе зуб и не почувствовал при этом никакой боли. (...) Вельса пригласили произвести эти опыты публично, в присутствии студентов бостонского госпиталя; он расставил свои приборы в операционном зале и дал больному, у которого нужно было вырвать зуб, вдохнуть закись азота. Но во время операции не потерявший сознания больной начал отчаянно кричать. Вероятно, Вельс употребил дурно приготовленный газ. Как бы то ни было, хохот слушателей привел несчастного оператора в величайшее смущение; и эта глупая неудача до того огорчила его, что он бросил профессию дантиста. (...) Чтоб избежать грозившей ему нищеты, Вельс, глубоко потрясенный своей неудачей (в доказательстве прав на открытие анестезии эфиром и закисью азота – FG), вернулся в Соединенные Штаты. Здесь он решился покончить жизнь самоубийством и в ванне вскрыл себе артерии. При осмотре трупа в руках самоубийцы оказалась склянка с эфиром. Несчастный воспользовался своим открытием, не давшим ему ничего, кроме страданий, чтобы покончить с неудавшейся жизнью. Почти в то же время Джаксон принимал Монтионовскую премию из рук членов французского Института, а Мортон подсчитывал барыши, полученные им от продажи «своих прав на открытие».
(о паровом судне) После новых тщетных попыток Денис Папин, раздраженный неудачами, решился попробовать, нельзя ли обойтись без «дозволения». 24 сентября 1707 г. он перенес на судно все свое скромное имущество, состоявшее из кое-какой одежды да жалкой домашней утвари, поместил на нем свою жену и детей, а сам стал у машины. И вот наш изобретатель плывет по реке, пренебрегая ветрами и волнами... Вскоре путешественники прибыли в Лоху, при устье Везера. Но здесь начинается роковая история с цехом судовщиков. О невиданном чуде поспешно дают знать президента округа Зену; тот прибегает со всех ног и с любопытством осматривает судно Дениса Папина. Он просит, чтобы ему объяснили, каким образом эта странная маленькая машина может заставлять корабли двигаться без мачт и парусов. Но как человек робкий и осторожный Зену не решается взять изобретателя под свое покровительство и вскоре уходит. На другой день к Денису Папину является целая толпа цеховых судохозяев и они объявляют ему, что так как его судно прошло без разрешения, то в силу данных им привилегий оно составляет теперь их собственность, вследствие чего они вытащат его на берег и продадут с публичного торга по частям. Денис Папин в отчаянии, протестует и сопротивляется, но он один против всех. Тщетно изобретатель просит помощи у жителей предместий Лоха; судовщики, не желая выпускать из рук добычу, бросаются на судно и тотчас же начинают ломать его. С особенной яростью набрасываются они на машину с колесами и разом поканчивают с ними в присутствии убитого горем старика-изобретателя. Так совершился этот возмутительный факт варварского разрушения, который, отодвинув на целое столетие применение пара к водяному сообщению, быть может, изменил судьбы народов!
В глазах современников Фич был человеком, лишенным практического смысла, и все с недоверием относились к этому энтузиасту, когда он говорил, что на его пароходе со временем «возможно будет переплыть Атлантический океан». Однако Фич, при помощи одного из своих надежнейших друзей, доктора Торнтона, продолжал совершенствовать свою машину. 11 мая 1790 г. паровое судно его прошло против ветра из Филадельфии в Берлингтон со скоростью 7 миль в час; но даже и такой удивительный результат не мог возвратить паровому сообщению доверие массы. С финансовой точки зрения находили, что в этом деле предстоят только одни расходы и никаких барышей. (…) Впрочем, для Фича на одно мгновение блеснул луч надежды. В Филадельфии он познакомился с неким Бриссо, который был теперь депутатом Конвента и оказывал ему деятельное покровительство. К сожалению, покровитель этот сделался скоро жертвою террора и умер на гильотине (31 октября 1793 г.) Оставшись совершенно одиноким и без средств к жизни, наш изобретатель вернулся в Лорьен. До какой степени он нуждался в то время, видно из того, что он принужден был просить денег на проезд у консула Соединенных Штатов. Джон Фич жил исключительно для своей идеи; как только ему пришлось от нее отказаться, дальнейшее существование потеряло для него всякий смысл. Им овладело мрачное отчаяние и он начал пить, чтобы хоть немного забыть свою нищету и страдания. Однажды вечером он шел измученный горем по берегу Делавара и, полюбовавшись несколько времени с вершины утеса на арену своей прежней славы, бросился в воду, проклиная жизнь и людей.
Клод Шапп, племянник астронома (...) воспитывался в семинарии недалеко от Анжера, а братья его, которых он очень любил, жили в пансионе, находившемся в полумиле от семинарии. Сильно скучая о братьях, он, чтобы хоть чем-нибудь утешить себя в этой тяжелой разлуке, изобрел остроумный способ переговариваться с ними. Он устроил прибор, состоявший из деревянной вращающейся на стержне линейки, которая была снабжена по концам двумя другими подвижными линейками, и посредством этого прибора делал знаки, соответствовавшие буквам и словам. Это детское открытие послужило началом воздушного телеграфа, изобретенного Шаппом впоследствии, во время войн Республики. (...) Братья Шапп горячо принялись за усовершенствование своего аппарата, как вдруг с ними случилась новая беда. Раз утром к ним прибежал в сильнейшем страхе один из их помощников и настаивал, чтобы они поскорее скрылись. Дело было вот в чем: народ стал беспокоиться при виде постоянных сигналов, подававшихся с телеграфа, и заподозрил что-то недоброе в постоянном движении этих больших черных рук, то поднимавшихся к небу, то опускавшихся к земле. В 1792 г. точно также, как и в 1870, готовы были повсюду видеть предательство и шпионство. В новом аппарате заподозрили орудие тайных сношений с королем и с пленниками в Тампле, вследствие чего толпа невежд не только сожгла телеграфные аппараты, но и требовала головы Шаппа!
11 апреля 1877 года в Тейневиддском руднике, в графстве Гламорган, в самом богатом из округов Валлиса по количеству добываемого в нем железа и каменного угля, произошла одна из тех катастроф, которые так часты в рудниках. Рабочие уже собирались подняться на поверхность, как вдруг послышался страшный шум – следствие просачивания воды соседней реки Ронды в галереи рудника, которая стала наполнять их с ужасающей быстротой. Рудокопы поспешно бросились к подъемным корзинам. Сделав перекличку по выходе из шахты, они заметили, что недостает четырнадцати товарищей. (...) Целые сутки прошли в упорной, непрерывной работе; наконец оставалось пробить лишь тонкий слой угля. Всех усерднее работает при этом один рудокоп по имени Вильям Морган. Чем ближе к цели, тем с большей энергией стучит он своим ломом и, наконец, последним ударом пробивает перегородку, отделяющую его от товарищей. Тогда сжатый воздух с силой порохового взрыва вырывается из отверстия и отбрасывает Моргана, который падает мертвым в ту самую минуту, когда он спас жизнь своих товарищей. Только что успели освободить их, как послышались новые удары. Это давали о себе знать другие рабочие, запертые в более отдаленных шахтах рудника.
Пришлось снова взяться за кирку. Смерть Вильяма Моргана не останавливает его товарищей, которые без отдыха продолжают свои раскопки. Проходят дни, а работа подвигается медленно; двое героев, Геппи Дод и Исаак Прайд, продолжают ее, однако, ничем не смущаясь. Через девять дней им, наконец, удалось пробить отверстие, через которое и были вытащены из шахты, до половины наполненной водой, пятеро еле живых пленников. Эти несчастные, спасенные теперь от смерти лишь благодаря высокому самоотвержению своих товарищей, прожили девять дней без всякой пищи, стоя по пояс в воде и дыша сгущенным воздухом. Вместе с ними в шахте был ребенок и, несмотря на свою слабость, они все время держали его на руках из опасения, чтобы он не утонул, так как вода постоянно прибывала.
) Что-то созвучное с этим мироощущением для меня лежит, например, вот здесь у Лесника под морем (разве что безотносительно страны и века). Хотя, разумеется, участь всех религий... ну ладно, всех идей... в общем, сложная у них участь на этой грешной земле, вечно или вырулят куда-то не туда, или используются для чего-то не для того. Но удивительно понимать (и вспоминать), что были времена, когда все описанные печальные истории не расхолаживали, а зажигали - потому что очень уж конкретные истории со всеми тихими ужасами бытового неустройства, когда из-за твоих "дурацких выдумок" голодают и нищенствуют люди, которые от тебя зависят, а пользуются результатами благодарные (или нет) потомки...) Не ручаюсь, что современная история подтвердит все упоминаемые случаи (и уж тем более истинные чувства участников в процессе) - но знаете, автору как-то веришь. Особенно когда он упоминает, как с героями одного из эпизодов лично летал на воздушном шаре, причем только один и уцелел по итогам полета...Из предисловия:
С самого детства нам толкуют о завоевателях, которым народы обязаны всеми ужасами войны, и в то же время ничего не говорят о скромных тружениках, обеспечивающих обществам возможность пользоваться материальными и духовными благами. Мы хорошо знаем, что Ксеркс сжег Афины, что Помпей и Цезарь пролили моря крови на полях Фарсала; но нам почти ничего неизвестно о жизни Эвклида или Архимеда, открытия которых еще до сих пор встречают так много полезных приложений в повседневной жизни. читать дальшеОднако, своей цивилизацией мы обязаны не полководцам и завоевателям, а этим великим работникам всех стран и всех времен. Они оставили нам в наследие вертоград, который возделывался ими в течение многих веков, - мы собираем плоды, семена которых впервые были брошены ими. И из послесловия: Потому, оканчивая нашу книгу, мы и сочли своею обязанностью почтить память тех скромных тружеников, которые умеют гордо умирать на поле чести. Если они не могут равняться с великими людьми по своей гениальности, то, по крайней мере, часто не уступают им ни в трудолюбии, ни в способности к самоотвержению. И все мы, скромные и безвестные работники, могли бы подражать их примеру. Если эта книга произвела впечатление на читателя, если она возбудила в нем благородные чувства и заставила проникнуться той идеей, что исполнение долга и упорный труд могут, несмотря ни на какие препятствия, повести к великим результатам, то мы сочтем это лучшей для себя наградой и доказательством, что работа наша не была бесплодна. «Труд и настойчивость», говорили мы в начале этой книги, «есть девиз всех великих работников науки и мысли». А в конце ее мы дополним этот прекрасный девиз словам Карно:«Ничто так не унижает человека, как добровольная сытая праздность».
Ну и закончим с патетической частью - на самом деле там вовсе не лекции, а истории из жизни - помимо общеизвестных историй, куча всяких занятных эпизодов, которые были мне неизвестны, а зря - так что авось кому тоже будут занятны
В ту самую минуту, когда Филибер Коммерсон собирался уезжать, молодой слуга Баре, по прозванию Боннфуа (чистосердечный), неотлучно бывший при нем в течение двух лет и несколько ознакомившийся с его растениями и гербариями, стал умолять его взять его с собой. Коммерсон долго колебался, но наконец согласился. Год спустя, на Таити, Баре-Боннфуа, пользовавшийся, несмотря на свою сдержанность, общей любовью на корабле, встретился с туземцами, которые вдруг закричали: «Это женщина!» Баре-Боннфуа убежал, но случившееся дошло до ушей Бугэнвилля и тогда слуга, или, вернее, служанка Коммерсона принуждена была сказать истину:
- Я знала, - оправдывалась она, - каким опасностям я подвергала себя; но я – сирота и полюбила науку.
Баре-Боннфуа осталась верным слугою. Ее простили. Она продолжала исполнять обязанности ассистента при Коммерсоне, который выказал уважение к ней, посвятив ей новое растение под именем баретии: «Образ Дианы колчаноносицы, говорил он о ней, и мудрой и строгой Минервы!»
Плюс отдельные гравюры - большинство вполне нормально, но я привычно сосредоточиваюсь на странном - во многом непонятно, как это можно было так, но зато очень уж характерно
читать дальшеПосле экзаменов юной Коммерсон посетил Севенские горы, Пиринеи, Швейцарию и изъездил все побережье Средиземного моря. Он гербаризировал с таким страстным увлечением, что если видел растение, которого не было в его гербарии, то доставал его за какую бы то ни было цену, рискуя даже жизнью. Однажды Коммерсон, как Авессалом, запутался волосами в ветвях дерева и так повис; освободиться из этого положения он мог, только упавши в реку, где чуть не утонул. В другой раз ему удалось избежать водопада, скатившись в пропасть.
Аббат Жан Шапп д’Отерош, один из самых молодых членов академии наук, был командирован ею в Сибирь, для наблюдения из Тобольска за прохождением Венеры 6 июня 1761 года. Он покинул Париж в конце 1760 года и без всяких затруднений прибыл в Петербург. Вторая половина его путешествия от русской столицы до Тобольска была значительно тяжелее. В двенадцать дней астроном должен был сделать в санях три тысячи верст, посреди всевозможного рода препятствий. Перевозка инструментов была для него источником тысячи затруднений и постоянных опасений. Благодаря своей энергии и неутомимости, он однако вовремя достиг места, откуда ему следовало произвести свои наблюдения. 5 июня солнце весь день было покрыто толстым слоем облаков. Ночью облака не разъяснились. Аббат Шапп находился в смертельном страхе. «Этот феномен, говорил он, которого ожидали целое столетье, привлекал на себя страстное внимание всех астрономов... Вернуться в Париж, не достигши цели моего путешествия; лишиться плода всех избегнутых мною опасностей, трудностей, с которыми я боролся только в надежде на успех; лишиться его, благодаря какому-то облаку, в тот самый момент, когда все мне ручалось за благополучный исход, - это такое положение, о котором невозможно дать понятия на словах». На заре облака ушли. Шапп не мог видеть только начала явления. Но он сделал наблюдение над всеми его остальными фазами.
Путешествуя, астроном смотрел не на одни только звезды. Через шесть лет после своего возвращения во Францию он издал книгу о своих приключениях, снабженную между прочим очень любопытными разоблачениями внутренней жизни азиатской России... Императрица России отмстила ему тем, что выступила сама в качестве автора. Северная Семирамида напечатала в Амстердаме книгу на французском языке под заглавием: «Противоядие или разбор скверной книжки, великолепно напечатанной и названной: Путешествие по Сибири в 1761, совершенное Шаппом д’Отерошем».
«Когда он вернулся во Францию, говорит один из его биографов, бес великих открытий опять стал его мучить. Маж начал домогаться места начальника экспедиции, план которой был составлен генералом Федэрбом. Нужно было с Сенегала проникнуть на Нигер и пройти через мало исследованные и нередко даже совершенно неизвестные страны. Это было предприятие, одновременно научное и дипломатическое, и притом необыкновенно опасное. Отправившись вместе с доктором Кэнтэном, Маж чуть было не сделался жертвою климата и туземцев, но все-таки остался победителем». В конце 1869 года Маж возвратился во Францию на корабле «Горгона», находившемся под его командой. Ему еще не было тридцати трех лет. Совершив новую двухгодичную кампанию, он плыл в свое отечество, к своему очагу, он мечтал, что увидит свою молодую жену, которая нетерпеливо ожидала его. В ночь с 19 на 20 декабря «Горгона» приблизилась к берегам Бретани и готовилась войти в порт Брест. Но вдруг разразилась буря, корабль натолкнулся на риф в нескольких милях от порта, и Маж вместе с 120 человеками экипажа навсегда погибли в морских волнах!
Астроном Плантад, известный своим рвением к научным занятиям, задумал произвести целый ряд барометрических наблюдений на самых возвышенных пунктах Пиринейских гор. 25 августа 1741 года, взобравшись на площадку Пяти Медведей, на Пик-дю-Миди, он там лишился чувств и скончался возле своих инструментов на высоте 8400 футов над уровнем моря. Ему тогда было не менее 70 лет от роду, но его любовь к научным занятиям не ослабела с годами.
6 июля 1819 года погибла также и г-жа Бланшар от воспламенения ее аэростата. История этой мужественной женщины не менее трогательная и драматична, чем судьба ее знаменитого мужа. (...) Этот отважный воздухоплаватель первым перелетел на воздушном шаре Ламаншский пролив вместе с д-м Джефрисом (1785), совершил множество воздушных путешествий во Франции, Германии, Америке и, наконец, погиб во время своего 66 полета в Гае, в феврале 1808 года. Апоплексический удар поразил его в лодке аэростата. После катастрофы Бланшар, разбитый параличом, прожил еще 14 месяцев; его верная жена окружила его во время болезни нежной заботливостью. Последние средства аэронавта истощились во время этой долгой болезни; когда он умер, вдова его осталась нищей и, чтобы существовать, решилась продолжать занятия своего мужа.
Эта неустрашимая женщина совершила по всей Европе, и всегда одна, целый ряд воздушных полетов, доставивших ей огромную известность. В настоящее время воспоминания об ее полетах, конечно, изгладились, однако мы опишем последний полет нашей героини, который был причиною ее смерти.
Это случилось вечером 6 июля 1819 года; в саду Тиволи, где теперь находится вокзал западной железной дороги, устроено было большое гулянье; оживленная блестящая толпа зрителей окружала ограду, из-за которой должен был подняться аэростат Софьи Бланшар. Заиграла музыка; молодая женщина вошла в лодочку и через несколько минут шар плавно заколыхался над головами собравшихся зрителей; достигнув известной высоты, Бланшар зажгла под своей лодочкой фейерверк и вскоре скрылась из глаз зрителей в блеске множества огней и искр: из аэростата как будто ниспадали целые потоки огненного дождя. Бланшар захватила с собой еще другой фейерверк, прикрепленный к парашюту с зажженной светильней. Вся толпа не сводила глаз с аэростата. Вдруг вспыхнуло яркое пламя. Несмотря на значительную высоту, на которую шар успел подняться, заметно было, что воздухоплавательницей овладело беспокойство; пламя исчезло на мгновение, затем снова появилось уже на самом верху аэростата. Публика, считая это новым сюрпризом, аплодировала и кричала: «браво, браво, Бланшар!»
Однако, это загорелся газ, которым был наполнен аэростат, и яркий свет, озаривший весь монмартрский квартал, был только мрачным факелом похорон. Между тем аэростат не падал, он тихо опускался. Шар, за которым с ужасом следила теперь вся толпа, опускался все ниже и ниже и, наконец, упал на крышу одного из домов улицы de-Provence. Он медленно скользил по ее отлогости... Еще несколько минут и София Бланшар спасена.
- Помогите! – вскричала она.
В ту же минуту небольшая ивовая лодочка зацепилась за железный крюк крыши, перевернулась вверх дном и несчастная женщина упала на улицу. Ее тело разбилось о мостовую, на которую она упала прямо головой.
Злополучная воздухоплавательница имела всего 41 год от роду. «Она была, говорит Дюпюи Делькур, небольшого роста, но хорошо сложена: стройная фигура ее производила очень приятное впечатление. Она была брюнетка, ее живые и черные глаза блестели огнем, речь ее дышала энергией и одушевлением».
От такоой же неосторожности погиб в Лондоне 9-го июля 1814 года Викентий де-Груф, прозванный летающим человеком. Этот смельчак имел глупость подняться при помощи летательного аппарата, состоявшего из двух крыльев, под которыми он поместился на деревянной дощечке. Груф, вместе со своим аппаратом, прицепился к лодке шара, которым управлял М.Симонс. Достигнув высоты 4 тысячи футов, шар начал опускаться на землю: на вышине 50 сажень Груф отцепил себя от аэростата. Крылья аппарата вместо того, чтобы действовать надлежащим образом, поднялись кверху и летающий человек упал посреди улицы Робертстрита (Чельзей), недалеко от лавки бакалейщика. Толпа с цинизмом набросилась на тело аэронавта и поделила между собой остатки погубившего его механизма. Несчастный еще дышал, когда его подняли, но он не мог пошевельнуть ни одним членом и испустил дух раньше, чем его доставили в госпиталь.
(Сивель и Кроче-Спинелли) Автор настоящей книги, совершивший уже в то время с научною целью не менее двадцати полетов, вскоре сделался другом и сотрудником этих самоотверженных людей. Благополучно окончив вместе с ними в лодке аэростата «Зенит» самое продолжительное изо всех известных до сих пор воздушное путешествие, во время которого было произведено множество научных наблюдений, он предпринял в их сообществе новый полет в высочайшие слои атмосферы, полет, который им стоил жизни. Подробный рассказ об этой драме, единственной в своем роде, можно найти в другой книге. Здесь будет уместно лишь упомянуть о тех обстоятельствах, которые сопровождали смерть обоих героев. 15-го апреля 1875 года, в половине второго, лодочка «Зенита» парила в высших слоях атмосферы. Она достигла уже ледяных пустынь, этих безмолвных пространств воздушного океана, где носятся мелкие перистые облака. Если бы какой-нибудь наблюдатель мог видеть путешественников в борьбе с царящим здесь разреженным воздухом и сибирской стужей, то он наверное бы пришел в ужас, заметив, что ими начинает овладевать страшный сон, навеваемый этой атмосферой, сон, служащий первым предвестником смерти. Поднявшись на 28000 футов, - высота, которой никогда не достигал человек, - «Зенит» начал спускаться вниз, но из трех его пассажиров только одному суждено было пробудиться и доставить на землю почерневшие тела мучеников.
В неменьшем изобилии были распространены игральные карты, привезенные из Венеции и Флоренции, куда они были занесены греками из Константинополя, задолго до сумасшествия короля Карла VI. Карты эти были искусно разрисованы на золотом фоне. Король, дама, валет изображались в роскошных костюмах; разукрашенный туз представлял собою знамя. Фигуры эти держали в руке, сообразно своему достоинству, скипетр или оружие, отливавшие серебром на золотом фоне. Но карты, подобно молитвенникам, составляли исключительно достояние богатых людей: только для них они могли быть доступны по своей цене. Кто же первый положил начало распространению этих предметов, упростив их производство и отбросив их блестящую и дорогую внешность? Это неизвестно. Достоверно только, что около этого времени между средним классом и простым народом распространились священные картины и карты, оттиснутые черной краской по новому способу. Эти грубые, неумелые, а иногда и забавные изображения достойны тем не менее нашего внимания. Их дешевизна впервые сделала доступной для народа произведения человеческого ума. Они гравировались на дереве и своим появлением на свет проложили искусству дорогу в народные массы; они же подготовили почву книгопечатанию, распространившему впоследствии знания в народе. Действительно, изобретением книгопечатания человечество обязано гравированию на дереве. Рельефно вырезанные на досках рисунки сопровождались объяснительными надписями, причем буквы вырезывались так же точно, как сами рисунки. А отсюда до мысли о подвижных буквах оставался один только шаг.
Бернар Палисси рассказывает, что увидя однажды красивую фаянсовую чашку, покрытую эмалью, он решился открыть секрет этого производства, неизвестный до тех пор во Франции. (...) Более двух лет сряду он посвятил исключительно посещению ближайших стекольных заводов, но потом, во избежание потери времени, которое неизбежно приходилось на постоянные переезды с места на место, он решился устроить у себя печь наподобие тех, какие ему приходилось встречать у стекольных фабрикантов. Неутомимый труженик добился этого с помощью необычайного труда: не имея средств держать хотя бы одного работника, он принужден был сам таскать и класть кирпичи, обжигать известь и носить из колодца воду. Наконец, печь была готова, оставалось только приготовить эмаль и сплавить ее. Палисси простоял однажды 6 дней и 6 ночей перед огнем, не переставая подкладывать дрова. Когда все уже было почти готово и он ожидал успешного исхода, он увидел вдруг, что не хватило дров. Несчастный исследователь, истребивши все подпорки деревьев из своего сада, дошел до того, что стал подкладывать в печь столы и доски из пола. Вместо помощи все стали насмехаться над ним и распространять повсюду слухи, что он жег свой дом и положительно сошел с ума. Благодаря этим слухам, он потерял всякий кредит.
Палисси оставался до конца верен своим убеждениям. Однажды к нему пришел в Бастилию король Генрих III в сопровождении придворного вельможи графа Молеврие.
- «Мой милый, - обратился король к Палисси, - вы 45 лет служили моей матери и мне. Мы позволяли вам оставаться в вашей вере во время войн и убийств. Теперь же я так притеснен Гизами и народом, что вынужден предать вас в руки врагов; если вы не перемените религии, то завтра будете сожжены».
- «Ваше величество, - ответил старик, - я готов отдать жизнь мою для прославления Бога. Вы говорили неоднократно, что сожалеете обо мне, а я сам считаю вас достойным сожаления за произнесенными вами слова: «я вынужден!» Слова эти унизительны для короля, и ни вы, ни принуждающие вас Гизы и народ не смогут восторжествовать надо мной: я сумею умереть».
Спустя несколько времени, в 1589 году, Палисси скончался в одном из казематов Бастилии.
вот это общеизвестный факт, но я всякий раз, как вижу, так останавливаюсь; все-таки лучший способ стимулировать ребенка - что-нибудь ему запретить
(вот и с Листом, говорят, так же было - да что там, сразу вспоминаются любители чтения с фонариком у Даниэля Пеннака ). А еще мне было неизвестно, что Паскаль тачку изобрел! Способ, каким Паскаль научился математике, представляется просто чудесным. Его отец, замечая в нем необыкновенное расположение к умозрительному мышлению, опасался, что знакомство с математикой помешает ему изучать языки. Он отклонял своего сына, насколько мог, от мысли о геометрии, прятал все книги, в которых о ней трактовалось, избегал даже говорить о ней в его присутствии. Он не мог отказать однако настоятельной любознательности сына в следующем общем ответе: геометрия есть наука, которая указывает способы чертить правильные фигуры и находить их взаимные соотношения. При этом он запретил Блэзу на будущее время не только говорить о геометрии, но даже думать о ней.
После столь простого и ясного указания мальчик в часы отдыха начал размышлять и чертить на полу углем фигуры: он усиленно стал отыскивать отношения фигур между собой и ему удалось самому дойти до определений, аксиом и доказательств. Окружности у него назывались кружками, а прямые линии палочками. Он подвинулся так далеко в своих исследованиях, что дошел до тридцать второго предложения книги Эвклида. Однажды отец застал его среди фигур и спросил, чем он занят; ребенок отвечал, что он «кое-что отыскивает, и это кое-что было именно 31-й теоремой Эвклида». На вопрос отца, что его навело на подобную мысль, молодой Паскаль отвечал, что это было нечто другое, им найденное ранее; возвращаясь далее и далее к предыдущему и объясняя все своими палочками и кружочками, он дошел наконец до определений и аксиом, которые сам себе составил.
В 1672 году Лемери возвратился в Париж, где тотчас стал во главе ученых обществ и был замечен принцем Конде, который взял его под свое покровительство. Желая иметь для себя лабораторию, наш молодой химик добился звания аптекаря и тотчас открыл лекции на улице Галянд. Его лекции имели громадный успех. Даже женщины увлекались ими и посещали его чтения. Дом его был переполнен учениками; по всей улице жили одни только его слушатели. Весь Париж сбегался в его лабораторию; вечером же у него открывалось нечто вроде общего стола для его учеников, которые считали за величайшую честь получить приглашение к ужину Лемери. Успех Лемери объясняется весьма легко. До него в химии царил загадочный и варварский язык, затемнявший науку; проповедовались самые невероятные нелепости под покровительством таинственного мрака, которым они были окружены. (...) Слава его не оспаривалась, а аптека давала ему богатые средства к жизни. Но такое благополучие продолжалось недолго: какие-нибудь десять лет.
«Перенеситесь на десять лет вперед, - говорит М.Дюма, - и вы увидите улицу Галянд пустою. Лемери исчез; его аппараты проданы или уничтожены. Исчез всякий признак прежнего оживления; не стало прежнего блеска; даже слава не спасла от наказания за непростительное преступление: Лемери был протестант!»
Жизнь Шееле полна всевозможных неприятностей. Можно подумать, что его преследовал какой-нибудь злой гений. Смирный и тихий, он доводил свою скромность до крайности, вследствие чего служил предметом шуток для товарищей. Он был настолько трудолюбив, что занимался даже по ночам. Однажды один из его товарищей, в виде школьнической шалости, подложил пороху в те вещества, над которыми тот производил опыты. Когда Шееле поздно вечером принялся за продолжение своих опытов, произошел сильный взрыв, перепугавший всех жильцов дома, и наш бедный экспериментатор прослыл за недалекого малого и опасного соседа. (...) В то время, как его имя гремело во Франции, в Англии, в Германии, он был совершенно неизвестен в своем отечестве. Когда шведский король, во время своего заграничного путешествия, услыхал, что про Шееле говорят как про замечательного химика, он захотел оказать знак уважения ученому, так блистательно прославившему свою нацию, и потому велел причислить его к числу кавалеров ордена своего имени. Министр был крайне изумлен, увидав имя Шееле на бумаге, подписанной королем.
- Шееле! Шееле! говорит он про себя: кто это такой?
Тем не менее приказ ясен, и Шееле был награжден орденом. Но вот что весьма невероятно! Крест получил не Шееле – замечательный химик, а какой-то другой Шееле, крайне удивившийся неожиданной награде. (...) Наконец Шееле достиг цели своих трудов: уплатив последние долги своего предшественника, он устроился и женился на вдове, разделявшей с ним его судьбу. Но тут его неожиданно похитила смерть. В день своей свадьбы он заболел скоротечной горячкой. Через четыре дня высокопоставленного и знаменитого химика не стало (22 мая 1786 года). Ему тогда было сорок четыре года.
14 июля 1791 года некоторые из друзей Пристлея по политическим убеждениям задумали отпраздновать в Бирмингеме годовщину взятия Бастилии. Наш великий ученый решил не присутствовать на банкете; но, несмотря на это, ему приписали и идею, и выполнение его, причем подстрекаемая англиканскими епископами и приверженцами правительства толпа ожесточилась против Пристлея. Произошла возмутительная сцена. Сборное место участников празднества было окружено и разгромлено. Пристлея там не оказалось. Тогда толпа кидается в его дом, бывший очагом столь полезных открытий и новых истин; главное участие в данном случае приняли бирмингемские рабочие, ослепленные политическою враждою. Они бросились в библиотеку, изорвали манускрипты, обратили все в порошок и подожгли дом. Спрятавшись в соседнем доме, Пристлей испытал тяжелую долю быть свидетелем всей этой ужасной картины; он созерцал ее невозмутимо и со спокойствием философа. Свое несчастье он перенес без всяких жалоб и оно нисколько не омрачило его душу.
Единственным удовольствием Лавуазье было заниматься вместе с означенными учеными знаменитостями; поэтому, имея только 21 год от роду, он уже решился сам явиться соискателем на экстраординарную премию Академии наук, предложившей разработать вопрос «о лучшем способе освещения улиц в большом городе». Лавуазье отдался этой работе с необычайным жаром. Он обил свою комнату черной материей и для того, чтобы лучше определять степень напряженности различных световых источников, пробыл в этом искусственном мраке шесть недель, после чего представил замечательный труд, доставивший ему от Академии наук золотую медаль. (...) Франция обязана ему уничтожением закона, на основании которого чиновникам порохового ведомства предоставлялось право, в ущерб общественному спокойствию, беспрепятственно проникать во все погреба для извлечения оттуда земли, содержащей в себе селитру. Лавуазье ввел доселе не употреблявшийся способ добывания селитры путем промывания, из обломков и отбросов штукатурки и щебня, и учетверил добычу селитры.
...Франсуа Ришар стал бойко торговать полотном и вступил в компанию с молодым купцом Ленуар Дюфреном. Одна из выгодных сторон их предприятия состояла в перепродаже бумажных материй, покупаемых в Англии. Ришару пришла тогда смелая мысль самому ткать эти материи. При помощи нескольких английских рабочих он горячо принялся за дело. Успех превзошел его ожидания. (...) Когда дела его достигли цветущего положения, он вздумал заняться еще и разведением хлопчатника: выписал семена из Америки, посеял их в Италии и в 1808 оду привез во Францию более 50 тысяч тюков хлопка. В это время у нашего замечательного предпринимателя было занято не менее 20 тыс.рабочих и он расходовал по миллиону франков в месяц. Но вскоре, когда Наполеон, желавший поощрить разведение хлопчатника в южных департаментах Франции, обложил ввоз хлопка пошлиной, для Ришара-Ленуара начались затруднения. Чтобы не остановить своих прядилен, он принужден был сделать заем в несколько миллионов. Бедствия 1813 года еще более пошатнули его дела. Во время событий 1814 года он, в качестве начальника 8-го легиона, выказал замечательную энергию, что значительно увеличило его популярность. Но в это же время повелением от 23 апреля, вызванным отчасти требованием иностранцев, ввозные пошлины на хлопок были уничтожены без всякого вознаграждения для владельцев плантаций. Это нанесло смертельный удар нашему фабриканту. Еще 22 апреля Ришар считал себя обладателем 8-миллионного капитала, а на другой день он сделался нищим. Несмотря на всю свою выносливость, энергию и настойчивость, смелый предприниматель не мог оправиться после такого удара. Глубоко несчастный, принужденный жить на пенсию, выдаваемую ему зятем, он поселился в уединении и жестоко страдал вследствие необходимости сдерживать порывы своей теперь уже бесполезной деятельности. Он умер 19 октября 1839 года. Толпа рабочих сопровождала гроб этого бедного труженика, которым может гордиться французская индустрия.
Однажды Жакар случайно зашел к ножевщику и заметил, что нож, прежде чем его прикрепят к ручке, должен перейти через руки двух или трех рабочих. На другой же день он сделал чертеж машины, которая в пять минут могла выполнить работу четырех рабочих, занятых целый день. Ножевщик был слишком беден, чтобы заказать себе такую машину, и ограничился только ее моделью, да и ту вскоре уничтожили рабочие из опасения, что изобретение, упростив точение, дурно повлияет на заработную плату.
Во время завтрака принесли газету, где был напечатан декрет, или вернее вызов на состязание в изобретательности, обращенный ко всем народам без исключения. «Вот, Филип, посмотри, сказал Жирар, передавая газету своему сыну, это по твоей части!» После завтрака Филип Жирар долго гулял один и принял твердое намерение разрешить предложенную задачу. Он никогда не занимался той отраслью промышленности, о которой шла речь, и поэтому думал, не следует ли ему предварительно изучить все прежние системы льнопрядильных машин. Но вскоре он оставил эту мысль, находя, что назначение миллионной премии доказывало полнейшую несостоятельность таких попыток. Чтобы сохранить за собой полную самобытность, он решил совсем не знакомиться с чужими работами. Вернувшись домой, Ф.Жирар велел принести в свою комнату льна, ниток, воды, лупу и, рассматривая попеременно лен и нитки, сказал себе: «из первого должно сделать второе». Потом он долго рассматривал лен в лупу, размачивал его в воде и на другой день за завтраком объявил своему отцу: «миллион за мной». После этого он взял прядь льна, размочил ее в воде, чтобы разделить на элементарные волокна, и скрутил очень тонкую нить. «Остается только сделать механическим способом то, что я сделал руками, и машина изобретена», сказал наш пытливый исследователь. Для него она действительно была изобретена. Зерно открытия дало росток в его мозгу. Два месяца спустя Филипп Жирар взял первый патент. (...) Правительство, изумленное тем, что один человек так быстро сделал открытие, за которое были обещаны такие громадные деньги, издало новую программу и, раздробив императорскую премию на несколько частей, требовало от изобретателя в числе других невозможных условий настоящего чуда: чтобы 400 тысяч метров пряжи весили не более килограмма, и чтобы при этом получалась экономия в 0,8 сравнительно с ценой ручной пряжи. Филипп Жирар протестовал, но империя вскоре пала, и когда наступило время выдачи премии, то «одного только миллиона и не оказалось налицо», как остроумно выразился Тьер, говоря о нашем несчастном герое. Несмотря на такую возмутительную несправедливость, Жирар все-таки продолжал посвящать свой гений для блага Франции.
Когда Тимонье был еще молодым человеком, ему случалось видеть вышиванья тамбурным швом (крючком), которыми по заказу тарарских фабрикантов было занято много рук в горах Лиона. Эти вышиванья дали нашему портному первую мысль о машинном шитье, и он придумал весьма простой аппарат, заменявший руки вышивальщицы и применимый также к шитью платья. В 1825 году Тимонье жил в Сент-Этьене (Луара) и занимался ремеслом портного. Не имея даже элементарных сведений по механике, страстный изобретатель постоянно трудился над изобретением новой машины. В продолжение четырех лет он едва заглядывает в свою мастерскую, пренебрегает занятием, которое составляет единственный источник существования для его семейства, и все время проводит в отдаленном павильоне, вечно погруженный в какие-то никому неведомые занятия. Дела его приходят в упадок, он разоряется, теряет кредит, слывет за сумасшедшего, но ему все равно... В 1829 году идея его осуществилась: он создал свое орудие труда – швейную машину. (...) В то время рабочие не только не видели в машинах полезного для себя подспорья, но даже считали их опасными соперницами и часто уничтожали их в порыве злобы. Машина Тимонье подверглась той же участи: возмутившиеся портные ворвались к нему в мастерскую и переломали там все, что только попадалось им под руку. (...) Прошло еще два года, последние средства изобретателя истощились, и бедный рабочий отправился прямо на родину. На этот раз он пошел пешком, взвалив машину на спину и, чтобы кормиться, дорогой показывал ее публике, точно какого-то ученого сурка.
Несколько дней спустя Фултон объявил в газетах, что он устраивает правильное сообщение по Гудзону между Нью-Йорком и Альбани. «Клермон» сделал эти 240 верст в 32 часа. Но для поездки в Альбани на пароходе Фультона не оказалось желающих и только при возвращении оттуда нашелся один охотник. «Это был, - говорил Луи Фигье в своей превосходной истории пароходов, - француз, по имени Андрэ, житель Нью-Йорка. Он хотел испытать новое ощущение и решил вернуться к себе домой на «Клермоне». Войдя на пароход, чтобы условиться в цене за проезд, Андрэ не нашел там никого, кроме самого Фултона, сидевшего в каюте за письменным столом.
- Вы отправляетесь в Нью-Йорк на вашем пароходе? – спросил он.
- Да, - отвечал Фултон, - я попробую это сделать.
- Можете вы взять меня с собой?
- Конечно, если вы рискнете со мной отправиться.
Андрэ спросил тогда о цене за проезд и заплатил требуемые шесть долларов. Фултон сидел неподвижно и безмолвно и в глубокой задумчивости рассматривал данные ему деньги. Пассажиру показалось, что он заплатил не то, что следовало.
- Ведь вы, кажется, назначили именно такую сумму? – спросил он.
При этих словах Фултон поднял на незнакомца глаза, полные слез.
- Извините меня, - сказал он взволнованным голосом, - я задумался о том, что эти шесть долларов составляют первую плату, полученную мною за мои долгие труды над устройством пароходного сообщения. Мне бы очень хотелось, прибавил он, взяв пассажира за руку, в ознаменование этого события распить с вами бутылку вина, но я слишком беден, чтобы позволить себе такую роскошь».
Во дворе детской больницы в Париже взгляд невольно останавливается на скромном памятнике с написанными на нем именами сестры милосердия и четырех врачей, из которых одному было только 20 лет. Несколько ниже бросается в глаза следующая надпись: «Сделались жертвами своего самоотвержения, ухаживая за больными детьми». Эту лаконичную надпись невозможно читать без волнения. Она увековечивает память о великодушных людях, которые, согласно изречению Гиппократа, не забыли, что любовь к медицине должна быть неразлучна с любовью к человечеству. Круп (жаба, дифтерит), похищающий столько жертв из среды детей, к сожалению, слишком часто представляет врачам случаи для проявления героизма. (...) Есть врачи, которые, победив в себе отвращение, даже рискуя умереть от действия смертельного яда, жертвуют жизнью и высасывают ложные перепонки, находящиеся в только что открытом дыхательном горле. Жильет, врач детской больницы, умер в 1866 г. от дифтерита, полученного именно таким образом из желания спасти больного ребенка.
В 1793 г. он (Деженет) был простым хирургом в итальянской армии. Позднее Бонапарт назначил его главным врачом в восточную армию. По прибытии его в Египет в войсках обнаружилось гибельное влияние жаркого климата, появились признаки чумы. Нужно было во что бы то ни стало удержать распространение между солдатами панического страха, и Деженет выказал при этом самоотвержение, редкое даже в исторических личностях. В присутствии собравшихся вокруг него солдат он привил себе гной чумного бубона, сделав предварительно у себя два разреза – в паху и под мышкой. Этот геройски смелый поступок успокоил здоровых и благотворно подействовал на больных. «Однажды, - рассказывает доктор Паризе, - Бертолет изложил Деженету свои соображения относительно того, какими путями чумные миазмы проникают в организм и сказал, что, по его мнению, главным из этих путей служит слюна. В тот же день один зачумленный, лечившийся у Деженета и уже близкий к смерти, начал умолять его – разделить с ним остатки прописанного ему лекарства. Деженет, нимало не колеблясь, взял стакан больного, налил туда лекарство и выпил. Этот поступок, возбудивший слабую надежду в зачумленном, привел в ужас всех присутствующих. Таким образом, Деженет еще раз, и притом более опасным способом, привил себе заразу, но сам, по-видимому, не придавла этому поступку никакого значения».
Германский анатом Георг Вирзунг открыл в Падуе, в 1642 году, соединительный проток панкреатической железы и тем самым дал новую идею относительно строения человеческого тела. Это открытие доставило Вирзунгу большую известность и в то же время возбудило зависть к нему в далматском враче Камбьере, занимавшемся в том же городе врачебной практикой. Камбьер стал оспаривать открытие германского физиолога и энергично отрицал существование панкреатического канала, но Вирзунг публично доказал несостоятельность доводов своего противника и заставил его замолчать перед подавляющим красноречием фактов. Разбитый по всем пунктам и злобствующий далматинец решился жестоко отомстить за свое унижение: вооружившись карабином, он подкараулил Вирзунга в то время, когда тот выходил из дома, и выстрелил в него почти в упор. Несчастный физиолог упал мертвым к ногам своих учеников, которые шли к нему навстречу.
До начала революции берега Испании, соседние с Аликанте и Малагой, и берега Франции, близ Нарбонны, были покрыты морскими водорослями (varechs, salsola, soda, salicornia auropaea и пр.), которые возделывались чрезвычайно тщательно. Когда эти растения достигали известной степени развития, их разрезали на мелкие куски и сушили на открытом воздухе, а потом клали в ямы конической формы и зажигали. Оставшаяся после этого в большом изобилии зола прокаливалась, начинала плавиться и превращалась таким образом в стекловидную массу, очень твердую и хрупкую, известную под названием неочищенной соды. Истолченная и смешанная с водой, эта масса образовала щелок, из которого после выпаривания и охлаждения получалась чистая сода.
В прошлом столетии Испания была настоящей родиной соды. Сода, получаемая из Аликанте и Малаги и содержавшая от 25 до 30% углекислого натра, оказывалась лучше добываемой в Нарбонне, вследствие чего Франция должна была прибегать к иностранному производству для снабжения своих фабрик. Такое положение дел продолжалось до начала революции. Но начавшаяся война прервала внешние торговые сношения Франции; ей пришлось жить на собственные средства и во что бы то ни стало доставлять своим стеклянным и мыловаренным заводам необходимую для них соду.
Тогда Комитет общественного спасения обратился к французским химикам с воззванием, приглашая их употребить все силы своего ума, чтобы найти средство фабриковать соду из веществ, находящихся на родной почве. Оно и понятно: в это время неприятель держал в осаде не один какой-нибудь город, а всю французскую нацию. Воззвание не осталось без ответа. Комиссии, составленной из Лельевра, Пеллтье, Жиру и Дарсе, вскоре пришлось рассматривать 25 или 30 проектов, присланных в ответ на воззвание. Способ Никола Леблана, бедного, неизвестного французского хирурга, был принят единогласно. Замечательный пример проницательности ученых того времени, сумевших отличить, не колеблясь, между столь различными способами именно тот, который восьмидесятилетняя практика признала за самый лучший.
Никола Леблан не ошибся в своем предположении, что морская соль, настоящая натриевая руда, есть именно вещество, необходимое для получения соды. Эта соль, обработанная серной кислотой, дает сернокислый натр (глауберова соль), из которого Де-ла-Метри, профессор Коллежа де-Франс, предложил на своих лекциях добывать соду, обрабатывая его углем. Испробовав эту реакцию, Леблан заметил, что она дает сернистый натрий и углекислоту, а не соду и сернистую кислоту, как можно было ожидать. Под влиянием какого-то вдохновения он вздумал прибавить мел к этой смеси; и вот, благодаря этой находчивости, искусственное приготовление соды сделалось научным фактом. Нельзя не указать на то чрезвычайно странное обстоятельство, что Леблан, подобно всем своим современникам, не понимал хорошенько теории полученной им реакции, но чудный инстинкт изобретателя руководил им; и терпеливо, ощупью, при помощи многочисленных попыток и целого ряда искусно проведенных опытов, ему удалось найти точные дозы, обуславливающие успех добывания, так что время почти столетней фабрикации соды ничего не изменило в пропорции, указанной Лебланом.
(...) Тотчас после получения патента (привилегии), 27 января 1791 г., составилась компания из Леблана, Диз, Ше и герцога Орлеанского. Завод устроили в Сен-Дени и барыши казались навсегда обеспеченными для компаньонов, как вдруг смерть герцога Орлеанского разрушила все их надежды. Не смутившись этой первой неудачей, Леблан хотел устроить завод в Марселе, около самых мыловарен. Однако его счастливой идеей воспользовались впоследствии другие, а творец одной из крупнейших отраслей французской промышленности должен был ликвидировать дела общества. Если ему и не пришлось, подобно Палисси, сжечь свою мебель, то он все-таки присутствовал при продаже ее с аукциона со всеми аппаратами и продуктами основанного им завода. Следствием гибели завода было разорение изобретателя. Так как патентом перестали пользоваться, то открытие Леблана вскоре сделалось общим достоянием и он потерял свою привилегию. Печально и мрачно прошли для изобретателя несколько лет до VIII года, когда решением министра было восстановлено его право собственности на заводские строения в Сен-Дени. В этом только и состояло его вознаграждение. Все попытки начать прежнюю фабрикацию оказались тщетными, потому что невозможно было найти капитала для ремонта полуразрушенных зданий. Творец одного из величайших открытий прикладной химии умер в нищете в 1806 году.
Между тем фабрикация соды все более и более расширялась, и в то время, как наследники Леблана не получили никакой выгоды от его изобретения, множество заводчиков обогатились на их счет. Позднее у Леблана оспаривалось даже право первенства на это открытие; и только в 1856 году вся секция химии в Академии наук, когда ей пришлось высказать свое мнение по поводу петиции, адресованной Наполеону III семейством Леблана, торжественно признала услуги, оказанные им всей стране. Вот заключение, представленное химиком Дюма от имени комиссии: «Способ добывания соды из поваренной соли всецело принадлежит Леблану. Если следует воздать почести изобретателю фабрикации соды, то она по всей справедливости, должна принадлежать памяти Леблана и оставшимся в живых членам его семейства... Леблан создал новую отрасль промышленности, давшую толчок прикладной химии во всем ее объеме».
Виктор Жакмон, несмотря на разнообразие своих путевых впечатлений, никогда не терял из виду интересов науки. Утомление и неприятности странствования не приводили его в отчаяние. Труд и цель принятой им на себя миссии были его путеводными звездами. Часть путешествия Жакмон сделал верхом, сопровождаемый двумя спагами, которые составляли его конвой, причем он останавливался по временам, чтобы занести в памятную книжку какие-нибудь заметки и привести в порядок бумаги своего дневника.
6 августа 1753 года ученый секретарь С.-Петербургской академии наук Рихман, желая сделать наблюдение над электричеством облаков, подошел к металлическому пруту, который был проведен в его рабочем кабинете и выходил наружу, поднимаясь своим острием над кровлей. При нем находился художник Соколов, принимавший участие в опыте с целью облегчить описание посредством рисунка. Погода была бурная. Темные грозовые облака носились в воздухе. Рихман поднес к металлическому пруту род электроскопа. Вдруг оттуда выскочил огненный шар голубого цвета величиною с кулак и поразил несчастного профессора. Соколов тоже упал, но мало-помалу пришел в себя. Рихман был мертв. Молния ударила его в голову, прошла через все тело и вышла из левой ступни. Несколько капель крови выступили из раны, открывшейся на лбу Рихмана; на левой ноге находилось голубое пятнышко в том месте, где сожженный башмак был продырявлен. Кафтан Соколова оказался покрытым темными полосками, как будто бы к нему прикладывали раскаленную железную проволоку.
После тщетных попыток Соссюра взобраться на вершину Монблана Бальма дал себе слово победить этого альпийского гиганта. Внезапно оставил он свою семью и скрылся; в продолжении многих дней ему пришлось карабкаться на ледники, переправляться через горные расселины и пробираться по снежным сугробам; ничто не могло остановить его пламенного рвения... 9 августа 1786 года он вонзил свою окованную железом палку в темя самой высокой горы Европы.
Альдо (Манучи) выпало на долю стать одной из невинных жертв беспорядка, порожденного войною. Будучи ограблен, он понапрасну только тратил время в разъездах и бесполезных розысках своего имущества. А когда вернулся в Милан, его враги окончательно восторжествовали над ним. Без всякой причины несчастный издатель был грубо арестован солдатами герцога Мантуанского и, как какой-нибудь злодей, брошен в темницу. Здесь с ним обращались с такой возмутительной жестокостью, которая может быть допущена разве только по отношению к разбойнику. Такое гнусное посягательство на свободу честного труженика, составлявшего славу своего времени, не замедлило вызвать негодование. Вследствие ходатайства своих друзей Альдо был освобожден, но вышел из тюрьмы бедняком, безо всяких средств к жизни.
27-го октября 1553 года Мишель Серве, как еретик, был сожжен живым, 44 лет от роду. Когда он приближался к костру, то Фарель, присутствовавший при его смерти, убеждал его отказаться от своих верований; но философ остался непоколебимым. Он мужественно шел навстречу смерти и только тогда, когда пламя охватило его, испустил раздирающий крик.
Сознавая, что на нем лежат священные обязанности разделить участь своих друзей, Лавуазье оставил свое убежище и отдался в руки своих врагов. 6 мая 1794 года знаменитый химик был осужден на смерть «как изобличенный – гласит гнусный и достойный осмеяния приговор – в составлении заговора, направленного против французского народа, с целью способствовать успехам врагов Франции»; в частности же в том, что он занимался вымогательствами и взятками с французского народа, примешивал воду и другие вредные для здоровья граждан вещества в табак, ставший предметом первой необходимости для населения. Через два дня позорная колесница привезла Лавуазье к эшафоту, на котором погибло так много благородных голов.
Тогда-то начались ужасные испытания для несчастного Жакара. Появление его машины произвело страшное смятение в рабочем классе. Везде говорили, что новая машина обрекает на бездействие и нищету всех, кто добывает средства к жизни тканьем узорчатых материй. (...) Ненависть росла вокруг изобретателя подобно бурному потоку, грозившему унести его в своем течении. Жакар уже не мог показываться на лионских улицах. Его провожали свистками, его публично оскорбляли. Однажды, возле Сенклерских ворот, разъяренная толпа даже бросилась на него и потащила его на берег Роны. «Топи, топи его!» - кричали исступленные ткачи, толкая бедняка в воду. Только энергическое вмешательство нескольких сострадательных людей, подоспевших вовремя, спасло Жакара от неминуемой гибели. Жакар мог бы покинуть Лион, где ему угрожало столько оскорблений и опасностей; он мог бы бежать из своей неблагодарной отчизны и унести с собой свое открытие, этот верный источник обогащения для каждой страны. Но он остался. Спокойствием и мудростью он сумел побороть ненависть. Жакар не сомневался, что наступит день, когда ему будет воздана справедливость; он был вполне уверен, что его машина создаст изобилие и дешевизну, что она увеличит количество работы, а следовательно, и количество заработка, что она облегчит физический труд рабочих и что заслуги его будут наконец признаны всеми.
В 1843 году один инженер-механик из Булони, Фридрих Соваж, предпринял ряд замечательных опытов над употреблением винта, которым Дальери воспользовался для своего парохода как подводным двигателем. 20 лет своей жизни посвятил Соваж на то, чтобы доказать преимущество винта, отвергавшегося тогда вследствие предрассудков и в настоящее время получившего право гражданства на всех морях. Эти изыскания разорили Соважа. 8 лет спустя он, без того уже старый, дряхлый и больной, сошел с ума и был помещен в одной из парижских лечебниц. Несчастный изобретатель постоянно играл на скрипке перед клеткой с птицами, развлекавшими его своим щебетаньем. Тут лицо его оживлялось; седые волосы, венцом окружавшие его голову, и меланхолические блестящие глаза снова придавали ему в такие минуты вдохновенный вид новатора.
В 1844 году Горас Вельс, занимавшийся в Гартфорде, в Коннектикуте (США) профессией дантиста, вздумал проверить мнение Дэви. Надышавшись закиси азота, он велел вырвать себе зуб и не почувствовал при этом никакой боли. (...) Вельса пригласили произвести эти опыты публично, в присутствии студентов бостонского госпиталя; он расставил свои приборы в операционном зале и дал больному, у которого нужно было вырвать зуб, вдохнуть закись азота. Но во время операции не потерявший сознания больной начал отчаянно кричать. Вероятно, Вельс употребил дурно приготовленный газ. Как бы то ни было, хохот слушателей привел несчастного оператора в величайшее смущение; и эта глупая неудача до того огорчила его, что он бросил профессию дантиста. (...) Чтоб избежать грозившей ему нищеты, Вельс, глубоко потрясенный своей неудачей (в доказательстве прав на открытие анестезии эфиром и закисью азота – FG), вернулся в Соединенные Штаты. Здесь он решился покончить жизнь самоубийством и в ванне вскрыл себе артерии. При осмотре трупа в руках самоубийцы оказалась склянка с эфиром. Несчастный воспользовался своим открытием, не давшим ему ничего, кроме страданий, чтобы покончить с неудавшейся жизнью. Почти в то же время Джаксон принимал Монтионовскую премию из рук членов французского Института, а Мортон подсчитывал барыши, полученные им от продажи «своих прав на открытие».
(о паровом судне) После новых тщетных попыток Денис Папин, раздраженный неудачами, решился попробовать, нельзя ли обойтись без «дозволения». 24 сентября 1707 г. он перенес на судно все свое скромное имущество, состоявшее из кое-какой одежды да жалкой домашней утвари, поместил на нем свою жену и детей, а сам стал у машины. И вот наш изобретатель плывет по реке, пренебрегая ветрами и волнами... Вскоре путешественники прибыли в Лоху, при устье Везера. Но здесь начинается роковая история с цехом судовщиков. О невиданном чуде поспешно дают знать президента округа Зену; тот прибегает со всех ног и с любопытством осматривает судно Дениса Папина. Он просит, чтобы ему объяснили, каким образом эта странная маленькая машина может заставлять корабли двигаться без мачт и парусов. Но как человек робкий и осторожный Зену не решается взять изобретателя под свое покровительство и вскоре уходит. На другой день к Денису Папину является целая толпа цеховых судохозяев и они объявляют ему, что так как его судно прошло без разрешения, то в силу данных им привилегий оно составляет теперь их собственность, вследствие чего они вытащат его на берег и продадут с публичного торга по частям. Денис Папин в отчаянии, протестует и сопротивляется, но он один против всех. Тщетно изобретатель просит помощи у жителей предместий Лоха; судовщики, не желая выпускать из рук добычу, бросаются на судно и тотчас же начинают ломать его. С особенной яростью набрасываются они на машину с колесами и разом поканчивают с ними в присутствии убитого горем старика-изобретателя. Так совершился этот возмутительный факт варварского разрушения, который, отодвинув на целое столетие применение пара к водяному сообщению, быть может, изменил судьбы народов!
В глазах современников Фич был человеком, лишенным практического смысла, и все с недоверием относились к этому энтузиасту, когда он говорил, что на его пароходе со временем «возможно будет переплыть Атлантический океан». Однако Фич, при помощи одного из своих надежнейших друзей, доктора Торнтона, продолжал совершенствовать свою машину. 11 мая 1790 г. паровое судно его прошло против ветра из Филадельфии в Берлингтон со скоростью 7 миль в час; но даже и такой удивительный результат не мог возвратить паровому сообщению доверие массы. С финансовой точки зрения находили, что в этом деле предстоят только одни расходы и никаких барышей. (…) Впрочем, для Фича на одно мгновение блеснул луч надежды. В Филадельфии он познакомился с неким Бриссо, который был теперь депутатом Конвента и оказывал ему деятельное покровительство. К сожалению, покровитель этот сделался скоро жертвою террора и умер на гильотине (31 октября 1793 г.) Оставшись совершенно одиноким и без средств к жизни, наш изобретатель вернулся в Лорьен. До какой степени он нуждался в то время, видно из того, что он принужден был просить денег на проезд у консула Соединенных Штатов. Джон Фич жил исключительно для своей идеи; как только ему пришлось от нее отказаться, дальнейшее существование потеряло для него всякий смысл. Им овладело мрачное отчаяние и он начал пить, чтобы хоть немного забыть свою нищету и страдания. Однажды вечером он шел измученный горем по берегу Делавара и, полюбовавшись несколько времени с вершины утеса на арену своей прежней славы, бросился в воду, проклиная жизнь и людей.
Клод Шапп, племянник астронома (...) воспитывался в семинарии недалеко от Анжера, а братья его, которых он очень любил, жили в пансионе, находившемся в полумиле от семинарии. Сильно скучая о братьях, он, чтобы хоть чем-нибудь утешить себя в этой тяжелой разлуке, изобрел остроумный способ переговариваться с ними. Он устроил прибор, состоявший из деревянной вращающейся на стержне линейки, которая была снабжена по концам двумя другими подвижными линейками, и посредством этого прибора делал знаки, соответствовавшие буквам и словам. Это детское открытие послужило началом воздушного телеграфа, изобретенного Шаппом впоследствии, во время войн Республики. (...) Братья Шапп горячо принялись за усовершенствование своего аппарата, как вдруг с ними случилась новая беда. Раз утром к ним прибежал в сильнейшем страхе один из их помощников и настаивал, чтобы они поскорее скрылись. Дело было вот в чем: народ стал беспокоиться при виде постоянных сигналов, подававшихся с телеграфа, и заподозрил что-то недоброе в постоянном движении этих больших черных рук, то поднимавшихся к небу, то опускавшихся к земле. В 1792 г. точно также, как и в 1870, готовы были повсюду видеть предательство и шпионство. В новом аппарате заподозрили орудие тайных сношений с королем и с пленниками в Тампле, вследствие чего толпа невежд не только сожгла телеграфные аппараты, но и требовала головы Шаппа!
11 апреля 1877 года в Тейневиддском руднике, в графстве Гламорган, в самом богатом из округов Валлиса по количеству добываемого в нем железа и каменного угля, произошла одна из тех катастроф, которые так часты в рудниках. Рабочие уже собирались подняться на поверхность, как вдруг послышался страшный шум – следствие просачивания воды соседней реки Ронды в галереи рудника, которая стала наполнять их с ужасающей быстротой. Рудокопы поспешно бросились к подъемным корзинам. Сделав перекличку по выходе из шахты, они заметили, что недостает четырнадцати товарищей. (...) Целые сутки прошли в упорной, непрерывной работе; наконец оставалось пробить лишь тонкий слой угля. Всех усерднее работает при этом один рудокоп по имени Вильям Морган. Чем ближе к цели, тем с большей энергией стучит он своим ломом и, наконец, последним ударом пробивает перегородку, отделяющую его от товарищей. Тогда сжатый воздух с силой порохового взрыва вырывается из отверстия и отбрасывает Моргана, который падает мертвым в ту самую минуту, когда он спас жизнь своих товарищей. Только что успели освободить их, как послышались новые удары. Это давали о себе знать другие рабочие, запертые в более отдаленных шахтах рудника.
Пришлось снова взяться за кирку. Смерть Вильяма Моргана не останавливает его товарищей, которые без отдыха продолжают свои раскопки. Проходят дни, а работа подвигается медленно; двое героев, Геппи Дод и Исаак Прайд, продолжают ее, однако, ничем не смущаясь. Через девять дней им, наконец, удалось пробить отверстие, через которое и были вытащены из шахты, до половины наполненной водой, пятеро еле живых пленников. Эти несчастные, спасенные теперь от смерти лишь благодаря высокому самоотвержению своих товарищей, прожили девять дней без всякой пищи, стоя по пояс в воде и дыша сгущенным воздухом. Вместе с ними в шахте был ребенок и, несмотря на свою слабость, они все время держали его на руках из опасения, чтобы он не утонул, так как вода постоянно прибывала.
@темы: В Мире Мудрых Мыслей
Автор сих строк развлекался как умел - делал клипы по историческим хроникам (и на 3 левел тоже), писал макси во втором лице, швырял читателей в холодную воду, вдохновлялся на тексты собственными порноклипами (причем ту сцену, с которой все начиналось, под конец выкинул бы, если бы не третий левел), потерял все моральные ориентиры ( заходил в дайри с работы и занимался вычиткой в рабочее время, а уж чтением на бартер ЦЕЛЫМИ рабочими днями...), пропускал гласные в словах, еще не зная, что это тренд, наконец-то постиг, что отчаянный дедлайн – это не за месяц до выкладки, и даже, о ужас, не за неделю, а это утром в день выкладки причем дописывая в онлайне, утратил связь с реалом (ОК, все равно те "сбитые собачки", которые случились у меня в реале, были бы безо всякой ФБ, потому что я - это я), и, помимо сломанного пальца, может еще похвастаться тем, что после выкладки одного из текстов его в буквальном смысле вывернуло наизнанку ("Каааак? - спросило меня сознание. - Неужели настолько плохо?!" "Расслабься, - сказала память. - Во-первых, ты точно помнишь, в каком ты фэндоме? А во-вторых, доколе можно ложиться спать в два часа ночи две недели подряд?" Интуиция молчала, что это предстоит делать еще недели три...) И автор сих строк даже не раскаивается. Потому что тупо. нет. сил. 
; завидная жизненная стезя - всю жизнь переводить эпиграммы и пикантные стихи, да так, чтобы хватило на сборник, и чтобы все там получилось смешным, органичным и осмысленным; 
