laughter lines run deeper than skin (с)
Вот, честно - пристрастия к блатным песням за мной не водилось никогда. Был период увлечения дворовыми балладами (совпадающий с экс-пионерскими лагерями), была (и была бы до сих пор) искренняя любовь к "Нашей гавани", было восхищение спектаклем Розовского - но из "песен неволи" в моей жизни есть разве что эпизод, когда дуэт главбуха (не я) и замглавбуха (я) за корпоративным столом надрывно и проникновенно исполнили "Таганку" 
И то никто из нас не знал дальше первого куплета...
Но как было, увидев книгу под названием "Песнь о моей Мурке", не словить оба контекста и не вцепиться в нее обеими руками? И не зря - я очень радуюсь, что она у меня есть. Это не антология и даже не апология, а именно история и бэкграунд. Оттуда можно узнать, почему шарлатанка с шарабаном бежала именно из-под Самары, какой национальности был "цыпленок жареный", какое отношение имеет та самая Мурка к экипажу "Челюскина", из каких времен катится паровоз, который "постой", как с одесского кичмана бежали два гренадера, и что жалИстнее продавать - бублички или папиросы... Мне было очень интересно
И какие там картинки, включая портрет цыпленка! (смотрееееть!)
оглавление
Содержание:
Как история одного предательства стала уличной песенной классикой («Мурка»)
Как незатейливая песенка о жулике превратилась в «повесть временных лет» («Гоп со смыком»)
Как французские гренадеры забрели в Одессу («С одесского кичмана»)
Как Одесса-мама обокрала Ростов-папу («На Дерибасовской открылася пивная»)
Как питерский филолог создал блатной шедевр («Марсель»)
Как чухонские торговцы вошли в историю Гражданской войны («Цыпленок жареный»)
Как марш каппелевцев стал песней зон, дворов и подворотен («Шарабан»)
Как появился «железнодорожно-песенный детектив» («Постой, паровоз»)
Как слезливый пролетарский романс превратился в веселую песенку грабителей (Босяцкие «Кирпичики»)
Как две еврейские сестрички прославили две уличные песни («Купите бублички» и «Купите папиросы»)
Как фольклор беспризорников пошел в народ («Позабыт, позаброшен», «По приютам я с детства скитался» и «Цыц вы, шкеты под вагоном!»)
Апология, если есть, то вся ушла в предисловие, которое я, не удержусь, положу сюда, ибо это не кража, это коллекционирование Только, вопреки обыкновению, выкидываю холивар между автором и Марком Захаровым. Мне лично в мире холиваров и так хватает
А.Сидоров. «Граждане, послушайте меня...»
Русская блатная, или, правильнее сказать, уголовно-арестантская песня берет начало от песни разбойничьей. При этом надобно заметить, что русская разбойничья песня тесно связана с традициями песни народной, отличаясь от нее лишь по тематике. А так – те же стилистические приемы (зачины, параллелизмы и др.), даже язык не какой-то тайный, а обычный, доступный пониманию любого крестьянина или горожанина.
А почему? Да потому, что разбойничьи, уголовные песни, как объясняет нам известная энциклопедия Брокгауза и Ефрона, «находятся в связи с историей разбоев в России. В древней Руси разбой и войны часто отождествлялись; даже лучшие князья, как Владимир Мономах, допускали походы с характером разбоя, как при взятии Минска... Разбои стали усиливаться в Московском государстве после татарского нашествия и с XIV ст. приняли широкие размеры, причем главной ареной разбойничества с течением времени стало Поволжье и московская Украина. Впрочем, и Новгородский север пользовался в этом отношении незавидной славой. Многочисленные разбойничьи шайки из новгородской вольницы – «ушкуйники» - грабили села и города, жгли церкви и мучили жителей. Самый страшный набег ушкуйников на Кострому отмечен в летописи под 1375 г. Предания о новгородских ушкуйниках отразились в былинах о Василии Буслаеве, в особенности в эпизоде встречи Васьки Буслаева с атаманами казачьими. На юго-восточных окраинах Московского царства с половины XV ст. разбойничество почти сливается с казачеством. Московское правительство вынуждено было посылать против разбойников военные отряды. Случалось, что разбойники разбивали царские войска и убивали воевод».
К сожалению, замечательная энциклопедия умалчивает о том главном, что делало разбойничьи песни не замкнутым фольклором преступников, а истинно народным достоянием. А причина состоит в том, что герой разбойничьих песен свободен от тяжкого труда и унижения крепостного крестьянина и солдата, а позже – фабричного рабочего, зависимого от хозяина. Разбойник – это прежде всего свободный, «вольный» человек. Причем свободен он практически от всего – от дома, семьи, морали и законов общества. Закон для него – это его собственная воля. Не случайно лишь в русском языке «воля» и «свобода» оказываются синонимами.
А.Сидоров. «Граждане, послушайте меня...»
В стране советской полуденной
среди степей и ковылей
Семен Михайлович Буденный
скакал на рыжем кобыле.
Он был во кожаной тужурке,
он был во плисовых штанах,
он пел народну песню «Мурка»,
пел со слезою на усах.
И вот, когда уж эта Мурка
совсем убитая была,
была мокра его тужурка,
навзрыд рыдала кобыла.
Когда же кончились патроны
и петь уж не хватало сил,
четыре белых эскадрона
Семен Михалыч порубил...
Народное
Книга, которую ты, читатель, держишь в руках – пожалуй, первая и единственная в этом роде. Это не сборник так называемых блатных песен. То есть, конечно, тексты этих песен здесь присутствуют. Но автор задался целью куда более интересной: рассказать об истории известных уголовно-арестантских (обычно называемых блатными) и уличных песен.
История эта не только занимательна, увлекательна сама по себе. Дело в другом. Не зная ничего о создании произведений низового фольклора, об их корнях, о том, как они жили в среде блатного и каторжанского народа, как изменялись, какие реалии отражали, почему из уголовного и лагерного мира хлынули в общество, нашли в нем живой отклик и поются до сих пор – так вот, не зная ничего этого, мы лишены возможности глубоко и объективно судить и о нашей российской истории, и о нашей российской ментальности (или, говоря проще, о «закваске», национальном характере россиянина).
Именно рассказам о самых знаменитых уркаганских, арестантских, босяцких песнях и посвящена эта книга. Вы узнаете из собранных здесь очерков много нового, любопытного, веселого, трагического, страшного, нелепого, героического о, казалось бы, давно знакомых и нехитрых по содержанию образчиках блатной лирики.
Подробно останавливаться на содержании своего исследования я не стану. А вот о феномене самой русской блатной песни есть смысл поговорить подробнее.
Беда определенной части нашей интеллигенции, которая пытается формировать взгляды всего общества, состоит в том, что эти «интеллектуальные сливки», увы, не просто страшно далеки от народа. Они его, этот народ, даже не пытаются понять. Зачем? Ведь именно они, «сливки», якобы призваны воспитывать, учить, пробуждать от спячки всю остальную лапотную массу, которая, на взгляд доморощенных интеллектуалов, оказывается грязной, вонючей, дикой, забитой и убогой.
Нет спору: еще Александр Сергеевич Пушкин ставил себе в заслугу то, что «чувства добрые он лирой пробуждал». Однако ненавязчиво хотелось бы напомнить, что именно Пушкин впервые заставил русскую литературу заговорить простым, народным языком. Возьмем хотя бы строки из «Графа Нулина»:
Индейки с криком выступали
Вослед за мокрым петухом;
Три утки полоскались в луже;
Шла баба через скотный двор
Белье повесить на забор...
Они воспринимались в пушкинское время чем-то типа одесской песенки «Как-то по прошпекту с Манькой я гулял...» Неудивительно, что критики называли «Нулина» «похабным». Да разве только эту поэму? «Хамской» считалась среди «высоких пиитов» даже «Руслан и Людмила». Иван Дмитриев в сердцах даже написал: «Мать дочери велит на эту сказку плюнуть». Стихи Пушкина не раз объявляли «мужицкими», «неприличными», «низкими». Но шипение и бормотание всех этих зоилов сейчас интересует разве что историков литературы – как нелепый казус.
Не поймите меня превратно: я ни в коей мере не сравниваю классическую уголовную песню с творениями Великого Арапа. Я призываю всего лишь к одному: если человек берется судить о каком-то предмете или явлении, он обязан знать, о чем говорит, владеть историей предмета, объективно рассматривать его со всех сторон.
В последнее время классическая «низовая» песня – каторжанская, арестантская, уголовная, дворовая – все чаще становится чуть ли не поводом к войне в российском обществе, причем порою выступления отдельных деятелей культуры иначе как шокирующими назвать нельзя.
(...)
Русская блатная, или, правильнее сказать, уголовно-арестантская песня берет начало от песни разбойничьей. При этом надобно заметить, что русская разбойничья песня тесно связана с традициями песни народной, отличаясь от нее лишь по тематике. А так – те же стилистические приемы (зачины, параллелизмы и др.), даже язык не какой-то тайный, а обычный, доступный пониманию любого крестьянина или горожанина.
А почему? Да потому, что разбойничьи, уголовные песни, как объясняет нам известная энциклопедия Брокгауза и Ефрона, «находятся в связи с историей разбоев в России. В древней Руси разбой и войны часто отождествлялись; даже лучшие князья, как Владимир Мономах, допускали походы с характером разбоя, как при взятии Минска... Разбои стали усиливаться в Московском государстве после татарского нашествия и с XIV ст. приняли широкие размеры, причем главной ареной разбойничества с течением времени стало Поволжье и московская Украина. Впрочем, и Новгородский север пользовался в этом отношении незавидной славой. Многочисленные разбойничьи шайки из новгородской вольницы – «ушкуйники» - грабили села и города, жгли церкви и мучили жителей. Самый страшный набег ушкуйников на Кострому отмечен в летописи под 1375 г. Предания о новгородских ушкуйниках отразились в былинах о Василии Буслаеве, в особенности в эпизоде встречи Васьки Буслаева с атаманами казачьими. На юго-восточных окраинах Московского царства с половины XV ст. разбойничество почти сливается с казачеством. Московское правительство вынуждено было посылать против разбойников военные отряды. Случалось, что разбойники разбивали царские войска и убивали воевод».
К сожалению, замечательная энциклопедия умалчивает о том главном, что делало разбойничьи песни не замкнутым фольклором преступников, а истинно народным достоянием. А причина состоит в том, что герой разбойничьих песен свободен от тяжкого труда и унижения крепостного крестьянина и солдата, а позже – фабричного рабочего, зависимого от хозяина. Разбойник – это прежде всего свободный, «вольный» человек. Причем свободен он практически от всего – от дома, семьи, морали и законов общества. Закон для него – это его собственная воля. Не случайно лишь в русском языке «воля» и «свобода» оказываются синонимами. В крови, в генетическом коде русского, а шире сказать – российского человека заложена тяга к бесшабашной, безграничной «вольнице».
Разбойник русских народных песен – это бесшабашный, удалой молодец, который является в некотором смысле и народным мстителем, поскольку грабит и убивает богатых. Нередко он – жертва несправедливой случайности и поэтому частично оправдан во мнении народа, выступает не злодеем, а страдальцем.
Да и как же простолюдину, крестьянину, солдату с его рекрутчиной было не любить разбойничью песню! Хотя бы вот такую:
Как за барами житье было привольное,
Сладко попито, поедено, похожено,
Вволю корушки без хлебушка погложено,
Босиком снегу потоптано,
Спинушку кнутом попобито;
Нагишом за плугом спотыкалися,
Допьяна слезами напивалися.
Во солдатушках послужено,
Во острогах ведь посижено,
Что в Сибири перебывано,
Кандалами ноги потерты,
До мозолей душа ссажена.
А теперь за бар мы Богу молимся:
Божья церковь – небо ясное,
Образа ведь – звезды частые,
А попами – волки серые,
Что поют про наши душеньки.
Темный лес – то наши вотчины,
Тракт проезжий – наша пашенка.
Пашню пашем мы в глухуюночь,
Собираем хлеб не сеямши,
Не цепом молотим – слегою
По дворянским по головушкам
Да по спинушкам купеческим:
Свистнет слегушка – кафтан сошьет,
А вдругоряд – сапоги возьмет,
Свистнет втретьи – шапка с поясом,
А еще раз – золота казна!
С золотой казной мы вольные.
Куда глянешь – наша вотчина,
От Козлова до Саратова,
До родимой Волги-матушки,
До широкого раздольица...
Или песня, которая приводится Матвеем Комаровым в приложении к его знаменитому жизнеописанию вора и разбойника Ваньки Каина – «Некоторые из песен, петых Каином»:
Как ведут казнить тут добра молодца,
Добра молодца большого барина,
Что большого барина атамана стрелецкого,
За измену против царского величества;
Он идет ли молодец не оступается,
Что быстро на всех людей озирается.
Что и тут царю не покоряется.
Ну казалось бы, что тому разбойнику до стрельца, который царю изменил? Это их, царя со стрельцом, внутреннее дело; не измени «барин-атаман» государю, так небось гонял бы он самого Каина, как Сидорову козу. Но нет! Все отступает на задний план перед «шикарной» картиной, перед красивой позой, перед гордыней человека, презрением к власть имущим, к самой смерти. Вот уж и родные уговаривают:
Ты дитя ли наше малое,
Покорися ты самому царю.
Принеси свою повинную,
Авось тебя государь-царь пожалует,
Оставит буйну голову на могучих плечах.
Но:
Он противится царю, упрямствует,
Отца, матери не слушает,
Над молодой женой не сжалится,
О детях своих не болезнует.
Вот она, «капля жульнической крови»! Вот откуда потом пойдет блатная «духовитость»!
К слову сказать, раз уж мы коснулись выше творчества Пушкина, и сам Александр Сергеевич, занимаясь историей Пугачевского бунта, подпал под влияние разбойничьего фольклора. Помните в главе восьмой «Незваный гость» «Капитанской дочки»:
«Поход был объявлен к завтрешнему дню. «Ну, братцы, - сказал Пугачев, - затянем-ка на сон грядущий мою любимую песенку. Чумаков! начинай!» - Сосед мой затянул тонким голоском заунывную бурлацкую песню, и все подхватили хором:
Не шуми, мати зеленая дубровушка,
Не мешай мне доброму молодцу думу думати.
Что заутра мне доброму молодцу в допрос идти
Перед грозного судью, самого царя.
Еще станет государь-царь меня спрашивать:
«Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын,
Уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал,
Еще много ли с тобой было товарищей?»
«Я скажу тебе, надежа православный царь,
Всее правду скажу тебе, всю истину.
Что товарищей у меня было четверо:
Еще первый мой товарищ темная ночь,
А второй мой товарищ булатный нож,
А как третий-то товарищ, то мой добрый конь,
А четвертый мой товарищ, то тугой лук,
Что рассыльщики мои, то калены стрелы».
Что возговорит надежа православный царь:
«Исполать тебе, детинушка крестьянский сын,
Что умел ты воровать, умел ответ держать!
Я за то тебя, детинушка, пожалую
Середи поля хоромами высокими,
Что двумя ли столбами с перекладиной».
Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, - все потрясало меня каким-то пиитическим ужасом».
Песня эта – тоже народная, записанная и отредактированная великим поэтом. Великим еще и потому, что он пытался понять свой народ даже в его страшном, грозном, зачастую неприглядном обличии. Пушкин понимает и движущие пружины дикого разбойничества. «Чем триста лет питаться падалью, лучше один раз напиться живой крови – а там как Бог даст», - приводит он слова Пугачева. Бунт против ублюдочного рабства, против жизни, где тебя кормят падалью и за падаль же считают – вот что рождает зверскую протестную волну в народе.
Да, воспевание разбойничьей вольницы – глубинная традиция русской культуры. И как могло быть иначе в стране, большая часть завоеваний которой связана непосредственно с разбойниками? Ермак Тимофеевич – это ведь самый что ни на есть натуральный разбойник, уголовник чистой воды! Но именно он положил Сибирь к ногам Ивана Грозного. Собственно, точно такими же бандитами и разбойниками, было все казачество, которое стояло на южных рубежах России, отвоевало для нее Крым, Малороссию, Новороссию, сыграло огромную роль в завоевании и усмирении Кавказа... Кстати, казачья песенная культура оказала влияние и на субкультуру уголовную.
(...)
Еще более интересно мнение коллекционера, исполнителя и автора так называемого «русского шансона» Виктора Тюменского (на всякий случай: Виктор – кандидат технических наук и работает над докторской диссертацией): «Я помню, режиссер Ленкома Марк Захаров пару лет назад посмотрел новогодний огонек, где все наши звезды пели кто «Мурку», кто «Бублички», кто «Институтку», и разразился гневным посланием в духе советских газет. Я просто обалдел: умнейший вроде человек, а видит корень зла в песнях, которые в России были, есть и будут. Это ж наш национальный жанр, если вдуматься! Мне так захотелось ему ответить! Если человек склонен совершить преступление, то он может хоть ежедневно ходить в оперу, но все равно украдет...»
В подтверждение своих слов Виктор Тюменский сослался на известного писателя-эмигранта Романа Гуля, вспоминавшего о своей встрече с Григорием Мясниковым – убийцей великого князя Михаила Александровича (брата Николая Второго). Когда он молодым рабочим впервые был арестован за революционную деятельность и заключен в тюрьму, то в тюремной библиотеке запоем читал Пушкина, который стал его любимым поэтом. И вот Мясников наткнулся на стихотворение «Кинжал», и оно произвело на него такое впечатление, что в тюрьме он поклялся стать таким революционным «кинжалом». Как признал он сам, отсюда психологические корни убийства, которое он совершил.
То есть преступника и убийцу могут вдохновлять и великие произведения культуры. Не случайно в ГУЛАГе были столь популярны «рОманы» - пересказы в примитивной форме приключенческих и даже классических произведений.
И далее Тюменский приводит еще один любопытный аргумент: «Когда я был пацаном, мы во дворе всегда слушали «блатные песни», кто-то их любил больше, кто-то меньше, но собирались вечером, включали магнитофон, гитару доставали и горланили «Гоп со смыком». И странная закономерность: прошли годы, и жизнь разбросала эту дворовую компанию. Кто уехал, кто в армию ушел, кто семьей обзавелся рано, а некоторые, как водится, попали в тюрьму. Так вот, сели как раз те, кто «блатняк» не особо и уважал. Лично мне разговоры о вредоносном влиянии «шансона» на молодежь кажутся бредом чистой воды.
(...)
Книга, к которой пишется это предисловие, не случайно называется «Песнь о моей Мурке». Истории этой великой уголовной баллады отведено в моем исследовании значительное место, как и другому блатному шедевру – балладе «Гоп со смыком». Эти поистине русские народные песни проверены временем, они выдержали испытания, пройдя сквозь вихри самых разных событий. И если народ все-таки продолжает их петь, несмотря ни на какую самую зубодробительную критику и шипение – это нельзя назвать случайностью. Это – доказательство того, что и «Мурка», и «Гоп» стали явлениями русской культуры – хочет кто-то с этим считаться или не хочет. (...)
Советская власть всячески боролась с проникновением уголовного фольклора в народные массы, тем паче – на эстраду.
Безусловно, мне могут возразить: а как же утесовские «С одесского кичмана» или тот же «Гоп со смыком»? Ведь, по воспоминаниям Леонида Осиповича, они не только были выпущены на грампластинке, но по личной просьбе Сталина даже однажды исполнялись в Кремле!
Но дело в том, что история с Кремлем здорово смахивает на обычную байку. Она существует как минимум в трех вариантах, все они принадлежат Утесову, и все они противоречат друг другу. А утесовская пластинка в начале 30-х годов была выпущена исключительно для распространения через Торгсин – то есть за нее расплачивались валютой, золотом или драгоценностями, что само по себе говорит о популярности «блата» в народной среде. То есть это был разовый «коммерческий» проект власти.
Но уж затем гайки она закрутила крепко. Тот же самый Утесов вспоминал не раз, как глава Главреперткома Платон Керженцев угрожал ему: исполнишь «Кичман» - вылетишь с эстрады! А за «Мурку» людей попросту сажали. И это – факт. Об этом я пишу и в своей книге.
И далее, уже после войны, в хрущевские времена, от интеллигенции стали требовать безоговорочного осуждения «блатных бардов» так же рьяно, как когда-то блатарей в лагерях натравливали на совпартаппаратчиков и ту же интеллигенцию.
Почему? Да потому, что Хрущев объявил крестовый поход против «воров в законе» и преступности в целом, пообещав показать стране «последнего уголовника». А интеллигенты, прошедшие сталинские лагеря, напротив, как раз находились в это время под обаянием низовой, блатной народной культуры. Они узнали ее, почувствовали ее привлекательность, прелесть, связь с корнями русской (и не только русской) культуры и языка. Да-да, именно интеллигенция выступила мощным проводником и популяризатором уголовно-арестантской культуры русского народа! Это – факт потрясающий.
Леонид Бахнов в эссе «Интеллигенция поет блатные песни» справедливо замечает: «Говорят, блатные песни хлынули в город из лагерей – когда начали выпускать. Наверное. Этого я не застал. Однако подхватила и разнесла их по стране интеллигенция. Для нее эти песни символизировали свободу, непокоренность, отчаянное противостояние фальши и лжи. Что с того, что героями были урки, - инакомыслие тут выражалось на понятном всем языке».
И свобода эта – не в том даже, чтобы противостоять государственной политике. Это – поэтика свободного общения, дружеского круга, какого-то чудесного романтического братства – пусть даже с уголовным антуражем. Что же делать, если официальная советская песня не давала такой возможности? «Эту песню запевает молодежь, эту песню не задушишь, не убьешь», - плакатно-лозунговая риторика чаще всего вызывала не просто отторжение, но даже тошноту. А блатная песня предлагала «настоящие» чувства, задушевность, трагизм, отчаянное геройство и даже жертвенность. И все это – в кругу друзей, «корешей». Вот что пишет тот же Бахнов:
«Что может быть прекрасней – петь в компании «Когда с тобой мы встретились, черемуха цвела», «Я был душой дурного общества», «По тундре, по железной дороге» и еще много всякого разного, мешая бесшабашную удаль с тоской, душевный взрыд с практическим расчетом, где надо – входя в образ, где надо – над ним же иронизируя... А потом, когда станут приставать: «Спиши слова», так это небрежненько, через плечо бросить: «Могу тетрадку дать. Сам спишешь».
Ответ – вполне в стилистике только что спетой песни, даже как бы ее продолжение.
В голове вертится слово «театр».
Блатная песня и была театр. Общедоступный и общепонятный. Где нет разделения на сцену и зрительный зал, где каждый – во мгновение ока! – может перевоплотиться и сделаться настоящим героем, таким Бывал Бывалычем, которому – что «костюмчик новенький, ботиночки со скрипом», что «халатик арестантский» - все едино. И который, главное, всегда ощущает себя свободным – и тогда, когда для любимой швыряет «хрусты налево и направо», и даже тогда, когда «квадратик неба синего и звездочка вдали» мерцают ему «последнею надеждой». В ней был размах, в блатной песне. Романтика. Юмор. И масса других прекрасных качеств. К тому же, столь часто повествующая об арестантской доле, она и сама находилась как будто бы под арестом – воистину «ворованный воздух»! И еще: ею насыщалась, быть может, самая ненасыщаемая потребность – тоска по братству, по причастности общей судьбе. Пусть ненадолго, пусть иллюзорно – но все-таки...
Ты помнишь тот Ванинский порт
И рев парохода угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт
В холодные мрачные трюмы, -
господи, как же много вмещало в себя это «мы» и как же хотелось тянуть и тянуть эту песню, «обнявшись, как родные братья»!..»
Именно в эпоху «раннего реабилитанса», в 1958 году, «либерально-прогрессирующий» молодой поэт Евгений Евтушенко не только заметил эту тягу культурных людей к «блатняку», но даже оперативно осудил ее в известном стихотворении «Интеллигенция поет блатные песни»:
Интеллигенция
поет блатные песни.
Поет она
не песни Красной Пресни.
Дает под водку
и сухие вина
Про ту же Мурку
и про Енту и раввина.
Поют
под шашлыки и под сосиски,
Поют врачи,
артисты и артистки.
Поют в Пахре
писатели на даче,
Поют геологи
и атомщики даже.
Поют,
как будто общий уговор у них
или как будто все из уголовников.
С тех пор,
когда я был еще молоденький,
я не любил всегда
фольклор ворья,
и революционная мелодия –
мелодия ведущая моя.
И я хочу
без всякого расчета,
чтобы всегда
алело высоко
от революционной песни что-то
в стихе
простом и крепком,
как древко.
М-да... Последняя строка говорит сама за себя. Сравнить стих с древком – все равно что сравнить его с поленом. При этом как-то не особо верится, что писал стихотворец «без всякого расчета». Уж очень торопился побыстрее отмежеваться от интеллигентствующих собратьев. Погромче возопить: я – свой, я совейский! Ну, так, на всякий случай...
Однако по сути Евгений Александрович ошибся. На это обратил внимание тот же Бахнов, отметил, что в блатном интеллигентском репертуаре тема Красной Пресни все-таки существовала. Правда, зэки смотрели на этот предмет несколько в другом ракурсе:
А завтра рано покину Пресню я,
Уйду с этапом на Воркуту.
И под конвоем в своей работе тяжкой,
Быть может, смерть свою я там найду.
Да, в каторжанской истории Пресня ассоциируется не с революцией, а с тюрьмой...
Впрочем, через пять лет Евгений Александрович создает совершенно другое стихотворение, посвященное Джону Апдайку, - «Граждане, послушайте меня...»:
Я на пароходе «Фридрих Энгельс»,
ну а в голове – такая ересь,
мыслей безбилетных толкотня.
Не пойму я – слышится мне, что ли,
полное смятения и боли:
«Граждане, послушайте меня...»
Палуба сгибается и стонет,
под гармошку палуба чарльстонит,
а на баке, тоненько моля,
пробует пробиться одичало
песенки свербящее начало:
«Граждане, послушайте меня...»
Там сидит солдат на бочкотаре.
Наклонился чубом он к гитаре,
пальцами растерянно мудря.
Он гитару и себя изводит,
а из губ мучительно исходит:
«Граждане, послушайте меня...»
Эх, солдат на фоне бочкотары,
я такой же – только без гитары...
Через реки, горы и моря
я бреду и руки простираю
и, уже охрипший, повторяю:
«Граждане, послушайте меня...»
Понятно, что это – не апология блатной песни, хотя рефрен в конце каждой строфы – прямая цитата из уголовной баллады «Гоп со смыком»:
Граждане, послушайте меня!
Гоп со смыком – это буду я...
И все же сделана хотя бы попытка понять, увидеть: так называемая блатная песня – это на самом деле песня народная. И за ней, видимо, стоит что-то большее, нежели пропаганда уголовщины. Что-то действительно способное тронуть человека. Однако в 1975 году Евтушенко опять публикует свою «Интеллигенцию» - в новой редакции...
Но интеллигенция упорно пела этот самый «блат»! Причем он стал даже авторским – благодаря «уголовным» песням Владимира Высоцкого. Эта песенная культура существовала неофициально, подпольно – но была не менее популярна, нежели официальная эстрада. От нее тянется ниточка и к бардовской песне, какими бы далекими эти названия ни казались. Вот что вспоминает Бахнов: «Где-то с год назад, разрывая бумажные завалы, я откопал свою старую тетрадку. Пропыленный коленкор, 96 листов, цена 44 коп. На странице, долженствовавшей изображать титульный лист, выведено: «Блатные песни». «Таганка», «Ты была с фиксою – тебя я с фиксой встретил» и прочие шедевры действительно «блатной» лирики перемежаются песнями Окуджавы, Визбора, Галича, а на последних страницах – Высоцкого. Что, видимо, тоже характерно для тех времен. Почему? Думаю, все потому же: «бардовская» песня официально не существовала – в точности так же, как и «блатная». Первая пластинка Окуджавы вышла в 1976 году, пластинки Высоцкого по-настоящему стали выпускать лишь после его смерти, а для того, чтобы всплыло имя Галича, понадобилась перестройка...»
А от бардов тянется дорожка и к русскому року. Борис Гребенщиков на пресс-конференции в Тольятти 24 февраля 2005 года признавался: «Бабушка еще в семь лет подарила мне семиструнную гитару. Первая песня, исполненная мной, была «Гоп со смыком – это буду я». С тех пор мое несомненное братство с авторской песней – нечто само собой разумеющееся. Но также должен заметить, что со времен написания «Гоп со смыком» качество песен немного стало хуже. Они стали более пошлыми, и в них появилось очень много сахара».
Многие творческие люди прекрасно осознают, что уголовно-уличный низовой фольклор – неотъемлемая часть российской культуры. Появляется даже своеобразная мифология «блата».
Режиссер Дмитрий Астрахан заметил по этому поводу: «Мне рассказали очень поучительную историю на этот счет. В советское время в Ленинграде в Союз писателей принимали старого еврея, который всю жизнь писал стихи к партийным датам. Такие «датские» стихи. И вот за выслугу лет его, наконец, принимали в Союз. Вдруг он встает и говорит: «Сегодня у меня такой важный день, я не могу иметь тайн перед моими товарищами. Я должен покаяться. В молодости я написал две песни, за которые мне было стыдно всю жизнь. Это «На Дерибасовской открылася пивная» и «Гоп-стоп, Зоя, кому давала стоя?» Весь зал встал, и писатели устроили ему овацию. Он был тут же единогласно принят в Союз писателей! История очень грустная на самом деле. Имея такой уникальный талант, человек всю жизнь писал всякую партийную глупость, унылую «датскую» дребедень... Главное в творчестве – не насиловать себя, доверять себе. Иначе ничего хорошего не выйдет».
Но лучше всего об уголовно-арестантской песенной культуре, конечно, сказал Андрей Донатович Синявский в своем очерке «Отечество. Блатная песня»:
«Блатная песня. Национальная, на вздыбленной российской равнине ставшая блатной. То есть потерявшей, кажется, все координаты: чести, совести, семьи, религии... Но глубже других современных песен помнит она о себе, что она – русская. Как тот пьяный. Все утратив, порвав последние связи, она продолжает оставаться «своей», «подлинной», «народной», «всеобщей».
Когда от общества нечего ждать, остается песня, на которую все еще надеешься. И кто-то еще поет, выражая «душу народа» на воровском жаргоне, словно спрашивает, угрожая: русский ты или не русский?!»
Впрочем, пересказывать замечательный очерк Абрама Терца – дело неблагодарное. Советую вам самим прочесть эту замечательную работу (разумеется, если до сих пор вы этого не сделали).
Мне часто приходится слышать любопытное возражение. Дескать, да, в царской России существовали разбойничьи песни на определенном этапе. Но страна в XIX-начале XX вв. развивалась интенсивно, развивалась ее культура, поэтому уголовные песни постепенно стали исполняться лишь в уголовной среде, но не в народе. А вот Советская власть, объявив уркаганов «социально близкими», дескать, дала новый толчок их творчеству, которое стало популярно в широких массах...
Честно говоря, это – типично умозрительная теория, не имеющая ни малейшего подтверждения. Как раз напротив, он опровергается фактами.
Так, Федор Михайлович Достоевский в своих каторжанских воспоминаниях «Записки из Мертвого дома», увидевших свет в 1860 году, писал о песнях неволи:
«Пелись же большею частью песни так называемые у нас арестантские, впрочем все известные. Одна из них: «Бывало...» - юмористическая, описывающая, как прежде человек веселился и жил барином на воле, а теперь попал в острог. Описывалось, как он подправлял прежде «бламанже шемпанским», а теперь –
Дадут капусты мне с водою –
И ем, так за ушми трещит.
В ходу была тоже слишком известная:
Прежде жил я, мальчик, веселился
И имел свой капитал:
Капиталу, мальчик, я решился
И в неволю жить попал...
и так далее. Только у нас произносили не «капитал», а «копитал», производя капитал от слова «копить»; пелись тоже заунывные. Одна была чисто каторжная, тоже, кажется, известная:
Свет небесный воссияет,
Барабан зорю пробьет, -
Старший двери отворяет,
Писарь требовать идет.
Нас не видно за стенами,
Каково мы здесь живем;
Бог, творец небесный, с нами,
Мы и здесь не пропадем...»
Обратим внимание: автор то и дело подчеркивает, что каторжанские песни были «довольно известны» и на воле. То есть их исполнял простой народ.
А популярная до сих пор «Как-то по прошпекту с Манькой я гулял»? Ведь впервые ее процитировал Александр Куприн в своей «Яме»! Многие песни могут позавидовать такой долгожительнице...
Я очень доволен проделанной работой и в то же время просто обязан подчеркнуть: эта книга – по большому счету, плод трудов многих известных и безвестных исследователей феномена русской низовой песенной культуры, прежде всего – блатной. Варлам Шаламов, Андрей Синявский (Абрам Терц), Сергей Неклюдов, Владимир Бахтин, Игорь Ефимов, Дмитрий Петров и еще десятки, сотни замечательных авторов, отдельными очерками, статьями, эссе которых я пользовался, заслуживают огромной благодарности – не только моей, но, я думаю, целых поколений россиян. Земной поклон также Эдуарду Успенскому и Элеоноре Филиной – создателям и ведущим удивительной народной передачи «В нашу гавань заходили корабли», материалами которой я пользовался при создании этого сборника.
К сожалению, некоторые из этих людей уже ушли из жизни, не успев в полной мере довершить то, на что были способны. И я по мере моих скромных сил попробую продолжить их замечательный путь на пути исследования великой русской народной низовой песни.
Каждая из включенных в сборник песен имеет массу вариантов (многие из них приводятся), а разночтений по отдельным куплетам, строкам и словам в разных текстах и у разных исполнителей – не счесть. Перечислить их все – задача практически невыполнимая. Поэтому я привожу в очерках и примечаниях к песням, только те варианты, которые могут представлять интерес с точки зрения смысловых дополнений или придания текстам новых оттенков.
И то никто из нас не знал дальше первого куплета...Но как было, увидев книгу под названием "Песнь о моей Мурке", не словить оба контекста и не вцепиться в нее обеими руками? И не зря - я очень радуюсь, что она у меня есть. Это не антология и даже не апология, а именно история и бэкграунд. Оттуда можно узнать, почему шарлатанка с шарабаном бежала именно из-под Самары, какой национальности был "цыпленок жареный", какое отношение имеет та самая Мурка к экипажу "Челюскина", из каких времен катится паровоз, который "постой", как с одесского кичмана бежали два гренадера, и что жалИстнее продавать - бублички или папиросы... Мне было очень интересно
И какие там картинки, включая портрет цыпленка! (смотрееееть!)
оглавление
Содержание:
Как история одного предательства стала уличной песенной классикой («Мурка»)
Как незатейливая песенка о жулике превратилась в «повесть временных лет» («Гоп со смыком»)
Как французские гренадеры забрели в Одессу («С одесского кичмана»)
Как Одесса-мама обокрала Ростов-папу («На Дерибасовской открылася пивная»)
Как питерский филолог создал блатной шедевр («Марсель»)
Как чухонские торговцы вошли в историю Гражданской войны («Цыпленок жареный»)
Как марш каппелевцев стал песней зон, дворов и подворотен («Шарабан»)
Как появился «железнодорожно-песенный детектив» («Постой, паровоз»)
Как слезливый пролетарский романс превратился в веселую песенку грабителей (Босяцкие «Кирпичики»)
Как две еврейские сестрички прославили две уличные песни («Купите бублички» и «Купите папиросы»)
Как фольклор беспризорников пошел в народ («Позабыт, позаброшен», «По приютам я с детства скитался» и «Цыц вы, шкеты под вагоном!»)
Апология, если есть, то вся ушла в предисловие, которое я, не удержусь, положу сюда, ибо это не кража, это коллекционирование
Только, вопреки обыкновению, выкидываю холивар между автором и Марком Захаровым. Мне лично в мире холиваров и так хватает А.Сидоров. «Граждане, послушайте меня...»
Русская блатная, или, правильнее сказать, уголовно-арестантская песня берет начало от песни разбойничьей. При этом надобно заметить, что русская разбойничья песня тесно связана с традициями песни народной, отличаясь от нее лишь по тематике. А так – те же стилистические приемы (зачины, параллелизмы и др.), даже язык не какой-то тайный, а обычный, доступный пониманию любого крестьянина или горожанина.
А почему? Да потому, что разбойничьи, уголовные песни, как объясняет нам известная энциклопедия Брокгауза и Ефрона, «находятся в связи с историей разбоев в России. В древней Руси разбой и войны часто отождествлялись; даже лучшие князья, как Владимир Мономах, допускали походы с характером разбоя, как при взятии Минска... Разбои стали усиливаться в Московском государстве после татарского нашествия и с XIV ст. приняли широкие размеры, причем главной ареной разбойничества с течением времени стало Поволжье и московская Украина. Впрочем, и Новгородский север пользовался в этом отношении незавидной славой. Многочисленные разбойничьи шайки из новгородской вольницы – «ушкуйники» - грабили села и города, жгли церкви и мучили жителей. Самый страшный набег ушкуйников на Кострому отмечен в летописи под 1375 г. Предания о новгородских ушкуйниках отразились в былинах о Василии Буслаеве, в особенности в эпизоде встречи Васьки Буслаева с атаманами казачьими. На юго-восточных окраинах Московского царства с половины XV ст. разбойничество почти сливается с казачеством. Московское правительство вынуждено было посылать против разбойников военные отряды. Случалось, что разбойники разбивали царские войска и убивали воевод».
К сожалению, замечательная энциклопедия умалчивает о том главном, что делало разбойничьи песни не замкнутым фольклором преступников, а истинно народным достоянием. А причина состоит в том, что герой разбойничьих песен свободен от тяжкого труда и унижения крепостного крестьянина и солдата, а позже – фабричного рабочего, зависимого от хозяина. Разбойник – это прежде всего свободный, «вольный» человек. Причем свободен он практически от всего – от дома, семьи, морали и законов общества. Закон для него – это его собственная воля. Не случайно лишь в русском языке «воля» и «свобода» оказываются синонимами.
А.Сидоров. «Граждане, послушайте меня...»
В стране советской полуденной
среди степей и ковылей
Семен Михайлович Буденный
скакал на рыжем кобыле.
Он был во кожаной тужурке,
он был во плисовых штанах,
он пел народну песню «Мурка»,
пел со слезою на усах.
И вот, когда уж эта Мурка
совсем убитая была,
была мокра его тужурка,
навзрыд рыдала кобыла.
Когда же кончились патроны
и петь уж не хватало сил,
четыре белых эскадрона
Семен Михалыч порубил...
Народное
Книга, которую ты, читатель, держишь в руках – пожалуй, первая и единственная в этом роде. Это не сборник так называемых блатных песен. То есть, конечно, тексты этих песен здесь присутствуют. Но автор задался целью куда более интересной: рассказать об истории известных уголовно-арестантских (обычно называемых блатными) и уличных песен.
История эта не только занимательна, увлекательна сама по себе. Дело в другом. Не зная ничего о создании произведений низового фольклора, об их корнях, о том, как они жили в среде блатного и каторжанского народа, как изменялись, какие реалии отражали, почему из уголовного и лагерного мира хлынули в общество, нашли в нем живой отклик и поются до сих пор – так вот, не зная ничего этого, мы лишены возможности глубоко и объективно судить и о нашей российской истории, и о нашей российской ментальности (или, говоря проще, о «закваске», национальном характере россиянина).
Именно рассказам о самых знаменитых уркаганских, арестантских, босяцких песнях и посвящена эта книга. Вы узнаете из собранных здесь очерков много нового, любопытного, веселого, трагического, страшного, нелепого, героического о, казалось бы, давно знакомых и нехитрых по содержанию образчиках блатной лирики.
Подробно останавливаться на содержании своего исследования я не стану. А вот о феномене самой русской блатной песни есть смысл поговорить подробнее.
Беда определенной части нашей интеллигенции, которая пытается формировать взгляды всего общества, состоит в том, что эти «интеллектуальные сливки», увы, не просто страшно далеки от народа. Они его, этот народ, даже не пытаются понять. Зачем? Ведь именно они, «сливки», якобы призваны воспитывать, учить, пробуждать от спячки всю остальную лапотную массу, которая, на взгляд доморощенных интеллектуалов, оказывается грязной, вонючей, дикой, забитой и убогой.
Нет спору: еще Александр Сергеевич Пушкин ставил себе в заслугу то, что «чувства добрые он лирой пробуждал». Однако ненавязчиво хотелось бы напомнить, что именно Пушкин впервые заставил русскую литературу заговорить простым, народным языком. Возьмем хотя бы строки из «Графа Нулина»:
Индейки с криком выступали
Вослед за мокрым петухом;
Три утки полоскались в луже;
Шла баба через скотный двор
Белье повесить на забор...
Они воспринимались в пушкинское время чем-то типа одесской песенки «Как-то по прошпекту с Манькой я гулял...» Неудивительно, что критики называли «Нулина» «похабным». Да разве только эту поэму? «Хамской» считалась среди «высоких пиитов» даже «Руслан и Людмила». Иван Дмитриев в сердцах даже написал: «Мать дочери велит на эту сказку плюнуть». Стихи Пушкина не раз объявляли «мужицкими», «неприличными», «низкими». Но шипение и бормотание всех этих зоилов сейчас интересует разве что историков литературы – как нелепый казус.
Не поймите меня превратно: я ни в коей мере не сравниваю классическую уголовную песню с творениями Великого Арапа. Я призываю всего лишь к одному: если человек берется судить о каком-то предмете или явлении, он обязан знать, о чем говорит, владеть историей предмета, объективно рассматривать его со всех сторон.
В последнее время классическая «низовая» песня – каторжанская, арестантская, уголовная, дворовая – все чаще становится чуть ли не поводом к войне в российском обществе, причем порою выступления отдельных деятелей культуры иначе как шокирующими назвать нельзя.
(...)
Русская блатная, или, правильнее сказать, уголовно-арестантская песня берет начало от песни разбойничьей. При этом надобно заметить, что русская разбойничья песня тесно связана с традициями песни народной, отличаясь от нее лишь по тематике. А так – те же стилистические приемы (зачины, параллелизмы и др.), даже язык не какой-то тайный, а обычный, доступный пониманию любого крестьянина или горожанина.
А почему? Да потому, что разбойничьи, уголовные песни, как объясняет нам известная энциклопедия Брокгауза и Ефрона, «находятся в связи с историей разбоев в России. В древней Руси разбой и войны часто отождествлялись; даже лучшие князья, как Владимир Мономах, допускали походы с характером разбоя, как при взятии Минска... Разбои стали усиливаться в Московском государстве после татарского нашествия и с XIV ст. приняли широкие размеры, причем главной ареной разбойничества с течением времени стало Поволжье и московская Украина. Впрочем, и Новгородский север пользовался в этом отношении незавидной славой. Многочисленные разбойничьи шайки из новгородской вольницы – «ушкуйники» - грабили села и города, жгли церкви и мучили жителей. Самый страшный набег ушкуйников на Кострому отмечен в летописи под 1375 г. Предания о новгородских ушкуйниках отразились в былинах о Василии Буслаеве, в особенности в эпизоде встречи Васьки Буслаева с атаманами казачьими. На юго-восточных окраинах Московского царства с половины XV ст. разбойничество почти сливается с казачеством. Московское правительство вынуждено было посылать против разбойников военные отряды. Случалось, что разбойники разбивали царские войска и убивали воевод».
К сожалению, замечательная энциклопедия умалчивает о том главном, что делало разбойничьи песни не замкнутым фольклором преступников, а истинно народным достоянием. А причина состоит в том, что герой разбойничьих песен свободен от тяжкого труда и унижения крепостного крестьянина и солдата, а позже – фабричного рабочего, зависимого от хозяина. Разбойник – это прежде всего свободный, «вольный» человек. Причем свободен он практически от всего – от дома, семьи, морали и законов общества. Закон для него – это его собственная воля. Не случайно лишь в русском языке «воля» и «свобода» оказываются синонимами. В крови, в генетическом коде русского, а шире сказать – российского человека заложена тяга к бесшабашной, безграничной «вольнице».
Разбойник русских народных песен – это бесшабашный, удалой молодец, который является в некотором смысле и народным мстителем, поскольку грабит и убивает богатых. Нередко он – жертва несправедливой случайности и поэтому частично оправдан во мнении народа, выступает не злодеем, а страдальцем.
Да и как же простолюдину, крестьянину, солдату с его рекрутчиной было не любить разбойничью песню! Хотя бы вот такую:
Как за барами житье было привольное,
Сладко попито, поедено, похожено,
Вволю корушки без хлебушка погложено,
Босиком снегу потоптано,
Спинушку кнутом попобито;
Нагишом за плугом спотыкалися,
Допьяна слезами напивалися.
Во солдатушках послужено,
Во острогах ведь посижено,
Что в Сибири перебывано,
Кандалами ноги потерты,
До мозолей душа ссажена.
А теперь за бар мы Богу молимся:
Божья церковь – небо ясное,
Образа ведь – звезды частые,
А попами – волки серые,
Что поют про наши душеньки.
Темный лес – то наши вотчины,
Тракт проезжий – наша пашенка.
Пашню пашем мы в глухуюночь,
Собираем хлеб не сеямши,
Не цепом молотим – слегою
По дворянским по головушкам
Да по спинушкам купеческим:
Свистнет слегушка – кафтан сошьет,
А вдругоряд – сапоги возьмет,
Свистнет втретьи – шапка с поясом,
А еще раз – золота казна!
С золотой казной мы вольные.
Куда глянешь – наша вотчина,
От Козлова до Саратова,
До родимой Волги-матушки,
До широкого раздольица...
Или песня, которая приводится Матвеем Комаровым в приложении к его знаменитому жизнеописанию вора и разбойника Ваньки Каина – «Некоторые из песен, петых Каином»:
Как ведут казнить тут добра молодца,
Добра молодца большого барина,
Что большого барина атамана стрелецкого,
За измену против царского величества;
Он идет ли молодец не оступается,
Что быстро на всех людей озирается.
Что и тут царю не покоряется.
Ну казалось бы, что тому разбойнику до стрельца, который царю изменил? Это их, царя со стрельцом, внутреннее дело; не измени «барин-атаман» государю, так небось гонял бы он самого Каина, как Сидорову козу. Но нет! Все отступает на задний план перед «шикарной» картиной, перед красивой позой, перед гордыней человека, презрением к власть имущим, к самой смерти. Вот уж и родные уговаривают:
Ты дитя ли наше малое,
Покорися ты самому царю.
Принеси свою повинную,
Авось тебя государь-царь пожалует,
Оставит буйну голову на могучих плечах.
Но:
Он противится царю, упрямствует,
Отца, матери не слушает,
Над молодой женой не сжалится,
О детях своих не болезнует.
Вот она, «капля жульнической крови»! Вот откуда потом пойдет блатная «духовитость»!
К слову сказать, раз уж мы коснулись выше творчества Пушкина, и сам Александр Сергеевич, занимаясь историей Пугачевского бунта, подпал под влияние разбойничьего фольклора. Помните в главе восьмой «Незваный гость» «Капитанской дочки»:
«Поход был объявлен к завтрешнему дню. «Ну, братцы, - сказал Пугачев, - затянем-ка на сон грядущий мою любимую песенку. Чумаков! начинай!» - Сосед мой затянул тонким голоском заунывную бурлацкую песню, и все подхватили хором:
Не шуми, мати зеленая дубровушка,
Не мешай мне доброму молодцу думу думати.
Что заутра мне доброму молодцу в допрос идти
Перед грозного судью, самого царя.
Еще станет государь-царь меня спрашивать:
«Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын,
Уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал,
Еще много ли с тобой было товарищей?»
«Я скажу тебе, надежа православный царь,
Всее правду скажу тебе, всю истину.
Что товарищей у меня было четверо:
Еще первый мой товарищ темная ночь,
А второй мой товарищ булатный нож,
А как третий-то товарищ, то мой добрый конь,
А четвертый мой товарищ, то тугой лук,
Что рассыльщики мои, то калены стрелы».
Что возговорит надежа православный царь:
«Исполать тебе, детинушка крестьянский сын,
Что умел ты воровать, умел ответ держать!
Я за то тебя, детинушка, пожалую
Середи поля хоромами высокими,
Что двумя ли столбами с перекладиной».
Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, - все потрясало меня каким-то пиитическим ужасом».
Песня эта – тоже народная, записанная и отредактированная великим поэтом. Великим еще и потому, что он пытался понять свой народ даже в его страшном, грозном, зачастую неприглядном обличии. Пушкин понимает и движущие пружины дикого разбойничества. «Чем триста лет питаться падалью, лучше один раз напиться живой крови – а там как Бог даст», - приводит он слова Пугачева. Бунт против ублюдочного рабства, против жизни, где тебя кормят падалью и за падаль же считают – вот что рождает зверскую протестную волну в народе.
Да, воспевание разбойничьей вольницы – глубинная традиция русской культуры. И как могло быть иначе в стране, большая часть завоеваний которой связана непосредственно с разбойниками? Ермак Тимофеевич – это ведь самый что ни на есть натуральный разбойник, уголовник чистой воды! Но именно он положил Сибирь к ногам Ивана Грозного. Собственно, точно такими же бандитами и разбойниками, было все казачество, которое стояло на южных рубежах России, отвоевало для нее Крым, Малороссию, Новороссию, сыграло огромную роль в завоевании и усмирении Кавказа... Кстати, казачья песенная культура оказала влияние и на субкультуру уголовную.
(...)
Еще более интересно мнение коллекционера, исполнителя и автора так называемого «русского шансона» Виктора Тюменского (на всякий случай: Виктор – кандидат технических наук и работает над докторской диссертацией): «Я помню, режиссер Ленкома Марк Захаров пару лет назад посмотрел новогодний огонек, где все наши звезды пели кто «Мурку», кто «Бублички», кто «Институтку», и разразился гневным посланием в духе советских газет. Я просто обалдел: умнейший вроде человек, а видит корень зла в песнях, которые в России были, есть и будут. Это ж наш национальный жанр, если вдуматься! Мне так захотелось ему ответить! Если человек склонен совершить преступление, то он может хоть ежедневно ходить в оперу, но все равно украдет...»
В подтверждение своих слов Виктор Тюменский сослался на известного писателя-эмигранта Романа Гуля, вспоминавшего о своей встрече с Григорием Мясниковым – убийцей великого князя Михаила Александровича (брата Николая Второго). Когда он молодым рабочим впервые был арестован за революционную деятельность и заключен в тюрьму, то в тюремной библиотеке запоем читал Пушкина, который стал его любимым поэтом. И вот Мясников наткнулся на стихотворение «Кинжал», и оно произвело на него такое впечатление, что в тюрьме он поклялся стать таким революционным «кинжалом». Как признал он сам, отсюда психологические корни убийства, которое он совершил.
То есть преступника и убийцу могут вдохновлять и великие произведения культуры. Не случайно в ГУЛАГе были столь популярны «рОманы» - пересказы в примитивной форме приключенческих и даже классических произведений.
И далее Тюменский приводит еще один любопытный аргумент: «Когда я был пацаном, мы во дворе всегда слушали «блатные песни», кто-то их любил больше, кто-то меньше, но собирались вечером, включали магнитофон, гитару доставали и горланили «Гоп со смыком». И странная закономерность: прошли годы, и жизнь разбросала эту дворовую компанию. Кто уехал, кто в армию ушел, кто семьей обзавелся рано, а некоторые, как водится, попали в тюрьму. Так вот, сели как раз те, кто «блатняк» не особо и уважал. Лично мне разговоры о вредоносном влиянии «шансона» на молодежь кажутся бредом чистой воды.
(...)
Книга, к которой пишется это предисловие, не случайно называется «Песнь о моей Мурке». Истории этой великой уголовной баллады отведено в моем исследовании значительное место, как и другому блатному шедевру – балладе «Гоп со смыком». Эти поистине русские народные песни проверены временем, они выдержали испытания, пройдя сквозь вихри самых разных событий. И если народ все-таки продолжает их петь, несмотря ни на какую самую зубодробительную критику и шипение – это нельзя назвать случайностью. Это – доказательство того, что и «Мурка», и «Гоп» стали явлениями русской культуры – хочет кто-то с этим считаться или не хочет. (...)
Советская власть всячески боролась с проникновением уголовного фольклора в народные массы, тем паче – на эстраду.
Безусловно, мне могут возразить: а как же утесовские «С одесского кичмана» или тот же «Гоп со смыком»? Ведь, по воспоминаниям Леонида Осиповича, они не только были выпущены на грампластинке, но по личной просьбе Сталина даже однажды исполнялись в Кремле!
Но дело в том, что история с Кремлем здорово смахивает на обычную байку. Она существует как минимум в трех вариантах, все они принадлежат Утесову, и все они противоречат друг другу. А утесовская пластинка в начале 30-х годов была выпущена исключительно для распространения через Торгсин – то есть за нее расплачивались валютой, золотом или драгоценностями, что само по себе говорит о популярности «блата» в народной среде. То есть это был разовый «коммерческий» проект власти.
Но уж затем гайки она закрутила крепко. Тот же самый Утесов вспоминал не раз, как глава Главреперткома Платон Керженцев угрожал ему: исполнишь «Кичман» - вылетишь с эстрады! А за «Мурку» людей попросту сажали. И это – факт. Об этом я пишу и в своей книге.
И далее, уже после войны, в хрущевские времена, от интеллигенции стали требовать безоговорочного осуждения «блатных бардов» так же рьяно, как когда-то блатарей в лагерях натравливали на совпартаппаратчиков и ту же интеллигенцию.
Почему? Да потому, что Хрущев объявил крестовый поход против «воров в законе» и преступности в целом, пообещав показать стране «последнего уголовника». А интеллигенты, прошедшие сталинские лагеря, напротив, как раз находились в это время под обаянием низовой, блатной народной культуры. Они узнали ее, почувствовали ее привлекательность, прелесть, связь с корнями русской (и не только русской) культуры и языка. Да-да, именно интеллигенция выступила мощным проводником и популяризатором уголовно-арестантской культуры русского народа! Это – факт потрясающий.
Леонид Бахнов в эссе «Интеллигенция поет блатные песни» справедливо замечает: «Говорят, блатные песни хлынули в город из лагерей – когда начали выпускать. Наверное. Этого я не застал. Однако подхватила и разнесла их по стране интеллигенция. Для нее эти песни символизировали свободу, непокоренность, отчаянное противостояние фальши и лжи. Что с того, что героями были урки, - инакомыслие тут выражалось на понятном всем языке».
И свобода эта – не в том даже, чтобы противостоять государственной политике. Это – поэтика свободного общения, дружеского круга, какого-то чудесного романтического братства – пусть даже с уголовным антуражем. Что же делать, если официальная советская песня не давала такой возможности? «Эту песню запевает молодежь, эту песню не задушишь, не убьешь», - плакатно-лозунговая риторика чаще всего вызывала не просто отторжение, но даже тошноту. А блатная песня предлагала «настоящие» чувства, задушевность, трагизм, отчаянное геройство и даже жертвенность. И все это – в кругу друзей, «корешей». Вот что пишет тот же Бахнов:
«Что может быть прекрасней – петь в компании «Когда с тобой мы встретились, черемуха цвела», «Я был душой дурного общества», «По тундре, по железной дороге» и еще много всякого разного, мешая бесшабашную удаль с тоской, душевный взрыд с практическим расчетом, где надо – входя в образ, где надо – над ним же иронизируя... А потом, когда станут приставать: «Спиши слова», так это небрежненько, через плечо бросить: «Могу тетрадку дать. Сам спишешь».
Ответ – вполне в стилистике только что спетой песни, даже как бы ее продолжение.
В голове вертится слово «театр».
Блатная песня и была театр. Общедоступный и общепонятный. Где нет разделения на сцену и зрительный зал, где каждый – во мгновение ока! – может перевоплотиться и сделаться настоящим героем, таким Бывал Бывалычем, которому – что «костюмчик новенький, ботиночки со скрипом», что «халатик арестантский» - все едино. И который, главное, всегда ощущает себя свободным – и тогда, когда для любимой швыряет «хрусты налево и направо», и даже тогда, когда «квадратик неба синего и звездочка вдали» мерцают ему «последнею надеждой». В ней был размах, в блатной песне. Романтика. Юмор. И масса других прекрасных качеств. К тому же, столь часто повествующая об арестантской доле, она и сама находилась как будто бы под арестом – воистину «ворованный воздух»! И еще: ею насыщалась, быть может, самая ненасыщаемая потребность – тоска по братству, по причастности общей судьбе. Пусть ненадолго, пусть иллюзорно – но все-таки...
Ты помнишь тот Ванинский порт
И рев парохода угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт
В холодные мрачные трюмы, -
господи, как же много вмещало в себя это «мы» и как же хотелось тянуть и тянуть эту песню, «обнявшись, как родные братья»!..»
Именно в эпоху «раннего реабилитанса», в 1958 году, «либерально-прогрессирующий» молодой поэт Евгений Евтушенко не только заметил эту тягу культурных людей к «блатняку», но даже оперативно осудил ее в известном стихотворении «Интеллигенция поет блатные песни»:
Интеллигенция
поет блатные песни.
Поет она
не песни Красной Пресни.
Дает под водку
и сухие вина
Про ту же Мурку
и про Енту и раввина.
Поют
под шашлыки и под сосиски,
Поют врачи,
артисты и артистки.
Поют в Пахре
писатели на даче,
Поют геологи
и атомщики даже.
Поют,
как будто общий уговор у них
или как будто все из уголовников.
С тех пор,
когда я был еще молоденький,
я не любил всегда
фольклор ворья,
и революционная мелодия –
мелодия ведущая моя.
И я хочу
без всякого расчета,
чтобы всегда
алело высоко
от революционной песни что-то
в стихе
простом и крепком,
как древко.
М-да... Последняя строка говорит сама за себя. Сравнить стих с древком – все равно что сравнить его с поленом. При этом как-то не особо верится, что писал стихотворец «без всякого расчета». Уж очень торопился побыстрее отмежеваться от интеллигентствующих собратьев. Погромче возопить: я – свой, я совейский! Ну, так, на всякий случай...
Однако по сути Евгений Александрович ошибся. На это обратил внимание тот же Бахнов, отметил, что в блатном интеллигентском репертуаре тема Красной Пресни все-таки существовала. Правда, зэки смотрели на этот предмет несколько в другом ракурсе:
А завтра рано покину Пресню я,
Уйду с этапом на Воркуту.
И под конвоем в своей работе тяжкой,
Быть может, смерть свою я там найду.
Да, в каторжанской истории Пресня ассоциируется не с революцией, а с тюрьмой...
Впрочем, через пять лет Евгений Александрович создает совершенно другое стихотворение, посвященное Джону Апдайку, - «Граждане, послушайте меня...»:
Я на пароходе «Фридрих Энгельс»,
ну а в голове – такая ересь,
мыслей безбилетных толкотня.
Не пойму я – слышится мне, что ли,
полное смятения и боли:
«Граждане, послушайте меня...»
Палуба сгибается и стонет,
под гармошку палуба чарльстонит,
а на баке, тоненько моля,
пробует пробиться одичало
песенки свербящее начало:
«Граждане, послушайте меня...»
Там сидит солдат на бочкотаре.
Наклонился чубом он к гитаре,
пальцами растерянно мудря.
Он гитару и себя изводит,
а из губ мучительно исходит:
«Граждане, послушайте меня...»
Эх, солдат на фоне бочкотары,
я такой же – только без гитары...
Через реки, горы и моря
я бреду и руки простираю
и, уже охрипший, повторяю:
«Граждане, послушайте меня...»
Понятно, что это – не апология блатной песни, хотя рефрен в конце каждой строфы – прямая цитата из уголовной баллады «Гоп со смыком»:
Граждане, послушайте меня!
Гоп со смыком – это буду я...
И все же сделана хотя бы попытка понять, увидеть: так называемая блатная песня – это на самом деле песня народная. И за ней, видимо, стоит что-то большее, нежели пропаганда уголовщины. Что-то действительно способное тронуть человека. Однако в 1975 году Евтушенко опять публикует свою «Интеллигенцию» - в новой редакции...
Но интеллигенция упорно пела этот самый «блат»! Причем он стал даже авторским – благодаря «уголовным» песням Владимира Высоцкого. Эта песенная культура существовала неофициально, подпольно – но была не менее популярна, нежели официальная эстрада. От нее тянется ниточка и к бардовской песне, какими бы далекими эти названия ни казались. Вот что вспоминает Бахнов: «Где-то с год назад, разрывая бумажные завалы, я откопал свою старую тетрадку. Пропыленный коленкор, 96 листов, цена 44 коп. На странице, долженствовавшей изображать титульный лист, выведено: «Блатные песни». «Таганка», «Ты была с фиксою – тебя я с фиксой встретил» и прочие шедевры действительно «блатной» лирики перемежаются песнями Окуджавы, Визбора, Галича, а на последних страницах – Высоцкого. Что, видимо, тоже характерно для тех времен. Почему? Думаю, все потому же: «бардовская» песня официально не существовала – в точности так же, как и «блатная». Первая пластинка Окуджавы вышла в 1976 году, пластинки Высоцкого по-настоящему стали выпускать лишь после его смерти, а для того, чтобы всплыло имя Галича, понадобилась перестройка...»
А от бардов тянется дорожка и к русскому року. Борис Гребенщиков на пресс-конференции в Тольятти 24 февраля 2005 года признавался: «Бабушка еще в семь лет подарила мне семиструнную гитару. Первая песня, исполненная мной, была «Гоп со смыком – это буду я». С тех пор мое несомненное братство с авторской песней – нечто само собой разумеющееся. Но также должен заметить, что со времен написания «Гоп со смыком» качество песен немного стало хуже. Они стали более пошлыми, и в них появилось очень много сахара».
Многие творческие люди прекрасно осознают, что уголовно-уличный низовой фольклор – неотъемлемая часть российской культуры. Появляется даже своеобразная мифология «блата».
Режиссер Дмитрий Астрахан заметил по этому поводу: «Мне рассказали очень поучительную историю на этот счет. В советское время в Ленинграде в Союз писателей принимали старого еврея, который всю жизнь писал стихи к партийным датам. Такие «датские» стихи. И вот за выслугу лет его, наконец, принимали в Союз. Вдруг он встает и говорит: «Сегодня у меня такой важный день, я не могу иметь тайн перед моими товарищами. Я должен покаяться. В молодости я написал две песни, за которые мне было стыдно всю жизнь. Это «На Дерибасовской открылася пивная» и «Гоп-стоп, Зоя, кому давала стоя?» Весь зал встал, и писатели устроили ему овацию. Он был тут же единогласно принят в Союз писателей! История очень грустная на самом деле. Имея такой уникальный талант, человек всю жизнь писал всякую партийную глупость, унылую «датскую» дребедень... Главное в творчестве – не насиловать себя, доверять себе. Иначе ничего хорошего не выйдет».
Но лучше всего об уголовно-арестантской песенной культуре, конечно, сказал Андрей Донатович Синявский в своем очерке «Отечество. Блатная песня»:
«Блатная песня. Национальная, на вздыбленной российской равнине ставшая блатной. То есть потерявшей, кажется, все координаты: чести, совести, семьи, религии... Но глубже других современных песен помнит она о себе, что она – русская. Как тот пьяный. Все утратив, порвав последние связи, она продолжает оставаться «своей», «подлинной», «народной», «всеобщей».
Когда от общества нечего ждать, остается песня, на которую все еще надеешься. И кто-то еще поет, выражая «душу народа» на воровском жаргоне, словно спрашивает, угрожая: русский ты или не русский?!»
Впрочем, пересказывать замечательный очерк Абрама Терца – дело неблагодарное. Советую вам самим прочесть эту замечательную работу (разумеется, если до сих пор вы этого не сделали).
Мне часто приходится слышать любопытное возражение. Дескать, да, в царской России существовали разбойничьи песни на определенном этапе. Но страна в XIX-начале XX вв. развивалась интенсивно, развивалась ее культура, поэтому уголовные песни постепенно стали исполняться лишь в уголовной среде, но не в народе. А вот Советская власть, объявив уркаганов «социально близкими», дескать, дала новый толчок их творчеству, которое стало популярно в широких массах...
Честно говоря, это – типично умозрительная теория, не имеющая ни малейшего подтверждения. Как раз напротив, он опровергается фактами.
Так, Федор Михайлович Достоевский в своих каторжанских воспоминаниях «Записки из Мертвого дома», увидевших свет в 1860 году, писал о песнях неволи:
«Пелись же большею частью песни так называемые у нас арестантские, впрочем все известные. Одна из них: «Бывало...» - юмористическая, описывающая, как прежде человек веселился и жил барином на воле, а теперь попал в острог. Описывалось, как он подправлял прежде «бламанже шемпанским», а теперь –
Дадут капусты мне с водою –
И ем, так за ушми трещит.
В ходу была тоже слишком известная:
Прежде жил я, мальчик, веселился
И имел свой капитал:
Капиталу, мальчик, я решился
И в неволю жить попал...
и так далее. Только у нас произносили не «капитал», а «копитал», производя капитал от слова «копить»; пелись тоже заунывные. Одна была чисто каторжная, тоже, кажется, известная:
Свет небесный воссияет,
Барабан зорю пробьет, -
Старший двери отворяет,
Писарь требовать идет.
Нас не видно за стенами,
Каково мы здесь живем;
Бог, творец небесный, с нами,
Мы и здесь не пропадем...»
Обратим внимание: автор то и дело подчеркивает, что каторжанские песни были «довольно известны» и на воле. То есть их исполнял простой народ.
А популярная до сих пор «Как-то по прошпекту с Манькой я гулял»? Ведь впервые ее процитировал Александр Куприн в своей «Яме»! Многие песни могут позавидовать такой долгожительнице...
Я очень доволен проделанной работой и в то же время просто обязан подчеркнуть: эта книга – по большому счету, плод трудов многих известных и безвестных исследователей феномена русской низовой песенной культуры, прежде всего – блатной. Варлам Шаламов, Андрей Синявский (Абрам Терц), Сергей Неклюдов, Владимир Бахтин, Игорь Ефимов, Дмитрий Петров и еще десятки, сотни замечательных авторов, отдельными очерками, статьями, эссе которых я пользовался, заслуживают огромной благодарности – не только моей, но, я думаю, целых поколений россиян. Земной поклон также Эдуарду Успенскому и Элеоноре Филиной – создателям и ведущим удивительной народной передачи «В нашу гавань заходили корабли», материалами которой я пользовался при создании этого сборника.
К сожалению, некоторые из этих людей уже ушли из жизни, не успев в полной мере довершить то, на что были способны. И я по мере моих скромных сил попробую продолжить их замечательный путь на пути исследования великой русской народной низовой песни.
Каждая из включенных в сборник песен имеет массу вариантов (многие из них приводятся), а разночтений по отдельным куплетам, строкам и словам в разных текстах и у разных исполнителей – не счесть. Перечислить их все – задача практически невыполнимая. Поэтому я привожу в очерках и примечаниях к песням, только те варианты, которые могут представлять интерес с точки зрения смысловых дополнений или придания текстам новых оттенков.
@темы: Коллекция предисловий, (Про)чтение
-
-
16.08.2011 в 20:55искренняя любовь к "Нашей гавани", Мне было интересно смотреть. Кое-что нравилось.))))
www.youtube.com/watch?v=G7DZtZgiy6M&feature=rel...
история и бэкграунд. А это и мне интересно.))))
Интеллигенция поет блатные песни. ...Поют врачи, артисты и артистки. Поют в Пахре писатели на даче, Поют геологи и атомщики даже. Поют, как будто общий уговор у них или как будто все из уголовников. Это мне как раз знакомо. Правда, мои тети и дяди не пели, но слушали записи.))) В 70-е, помню хорошо.)))«Сегодня у меня такой важный день, я не могу иметь тайн перед моими товарищами. Я должен покаяться. В молодости я написал две песни, за которые мне было стыдно всю жизнь. Это «На Дерибасовской открылася пивная» и «Гоп-стоп, Зоя, кому давала стоя?»
Спасибо!))) Интересная книга. Кстати... "выдавала себя за хипесницу (женщину, которая предлагает секс-услуги, а затем вымогает у клиента деньги при помощи «внезапно появившегося мужа»)" А это ведь не одни женщины так делали. Помнишь, я про короля писала, которого шантажировали любовник и его жена? А теперь прочла, что Форстер так же то ли попался, то ли чуть не попался... не поняла. Жена любовника появилась внезапно.
-
-
23.08.2011 в 18:13Вот мои родственники как-то на кассетах подобные песни "пролистывали". Помню до сих пор, как после двух строчек: "Написала Зойка мне письмо, а в письме два слова - не скучай", сестра нажала на кнопку, перемотала и пояснила мне: "плохая песня"... Любопытство, что же там было дальше, мучило меня до появления в Интернете
Хитрый ход! Точно!
Жена любовника появилась внезапно Вот, оказывается, целое ремесло