К вопросу о маршах

[FleetinG_]

А зато я вне плана теперь отыграюсь - потому что по милости организаторов "марша миллионов" у меня эта ассоциация из мозгов не выковыриваются. Хотя, разумеется, мероприятия о-очень разные и именно потому, что они такие разные (еще двадцать страниц пессимизма пропущено). Но также к вопросу о том, "где миллиончики-то" - имеет смысл сравнить порядок цифр.
Из Бостона выходит в Вашингтон не так уж много человек – около ста. Это не из-за того, что здесь мало бедняков. Но посудите сами – что значит для бедняка, у которого на руках и семья и дети, бросить все и двинуться к далекому Белому дому? Нет, это очень непросто. Вот почему пастор Абернети, преемник Мартина Лютера Кинга, сказал, что организаторы похода стремятся уменьшить число его участников.
Но родник все-таки взял свое начало. И в пути он будет пополняться и приобретать силу.
Уже в Нью-Йорк – по пути в Вашингтон – из Массачусетса придет не сто, а почти двести человек. А на митинге в Центральном парке будет присутствовать тысяча.
Пастор Абернети, небольшого роста, плотный человек, похожий скорее на добродушного отца дружного семейства (а он и является таким), чем на пламенного трибуна, обращается к собравшимся:
- Они сделают все, чтобы остановить нас!
- Это правда! Это правда, брат! – вторит ему толпа.
- Они сделают все, чтобы вернуть нас назад!
- Это правда! Это правда, брат!
- Они сделают все, чтобы спровоцировать беспорядки. Но мы пойдем на Вашингтон. Мы будем стоять там до тех пор, пока стены нищеты не начнут расти вниз. И это будет нашим последним _мирным_ маршем, нашей последней _мирной_ попыткой помочь беднякам в нашей самой богатой в мире стране. Если же мирный марш не поможет...
- Это правда! Это правда, брат!
(...)
В Елизабетвилле полиция отказалась сопровождать караван и показывать ему дорогу. Более того, полиция заявила, что караван должен двигаться по улицам, соблюдая полицейские правила и останавливаясь на красный свет светофора. Уловка была очень простой, но могла стать вполне эффективной. Во-первых, водители не знали дороги. Во-вторых, остановки на красный свет означали, что через полчаса караван будет разбит на части, они будут отрезаны друг от друга и собрать их будет почти невозможно, караван развалится. Полицию долго убеждали, что так делать нельзя, это противозаконно. Полиция стояла на своем. Тогда организаторы каравана, посовещавшись, приняли тоже очень простое, но, как оказалось, очень эффективное решение – плюнуть на полицию, плюнуть на светофоры, регулировать движение своими силами. Так проследовали они через Елизабетвиль. Полиция не решилась пойти на открытый конфликт.
Тринадцатого они шли по Трентону. Шли не только по бедняцким районам. Шли по районам буржуазным.
Иди к нам.
Пройди с нами хоть квартал.
Хоть полквартала пройди с нами!
Мы боремся не только за себя,
Но за всех.
Ты можешь помочь нам.
И ты можешь помочь себе тоже.
И снова:
- Это правда! Это правда, брат!
На них смотрели из окон. Переговаривались. Перешептывались. Но никто не двинулся с места.
А в Бостоне я слышал, как Абернети говорил: «Доктор Кинг превратил проблемы бедных в проблемы всего народа».
Роберт Террел, корреспондент из «Нью-Йорк пост», забежал на минуту в какое-то кафе, чтобы позвонить по телефону в редакцию. Не заметив его, за столиком продолжали разговор двое белых посетителей: «Ты посмотри на этих мау-мау. Ты только взгляни на них. Пусть убираются обратно в Африку! А вон, смотри, и белая сука с ними! Обрить бы их всех наголо да вон из города!»
- Белые и черные вместе! Белые и черные вместе! – пели в это время люди, шедшие по улице.
Их уже не двести. И не тысяча. В северо-восточном караване уже около двух тысяч человек. Это уже не родник, не ручей. Это уже поток.
Координатор северо-восточного каравана – священник Джеймс Орандж. Это человек почти двухметрового роста. Вес и голос у него соответствующие.
- Если мы не добьемся в Вашингтоне чего хотим, мы пойдем в ООН, - кричит он, и мощный голос его слышен всем. – А после ООН мы пойдем на Уолл-стрит и прихлопнем его!
- Это правда! Это правда, брат!
- Они говорят, будто мы ведем расистскую кампанию. Но мы ведем кампанию для всех бедных людей – черных, белых, мексиканцев, пуэрториканцев, индейцев. Все бедные, независимо от цвета кожи или расы, должны идти с нами. И мы их приветствуем!
- Это правда! Это правда, брат!
По-английски рефрен каравана звучит так: «That’s true! That’s true, brother!» Будто четыре глухих медленных удара в большой барабан и два быстрых удара – в малый.
(Генрих Боровик. Один год неспокойного солнца).
Я вообще по этой книге периодически сверяюсь, так как строительство капитализма у нас шло прямо по ней и еще по "Незнайке на Луне"

и не без успеха

Они не только верят, что выстрел был, но даже знают, что последует за выстрелом. Знают, что президент выступит с заявлением. Знают, что будет объявлен день молебствий, знают, что Уолтер Кронкайт, корреспондент Си-би-эс, за сутки приготовит отличного качества
-минутный телеочерк о жизни убитого. Знают, что первые несколько часов после трагедии телевизионные компании будут стесняться прерывать свои передачи коммерческими рекламами и развеселыми шоу, но потом на экран снова по-хозяйски ворвется реклама таблеток от несварения желудка, средства от пота, эластичных дамских панталон и – пошло!.. Знают они также, что несколько дней после убийства телекомментаторы будут вести передачи на тему «Чем вызваны акты насилия».
UPD: меня понесло - занимаюсь аутокомментингом, собираю из того же источника разные акции; сверка часов дает результаты все положительнее

@темы: (Про)чтение

Comments

[FleetinG_]

Однажды, еще мальчишкой, в школе я видел под микроскопом живую клетку, зараженную микробами. Я помню ограниченное пространство, усеянное мельчайшими движущимися организмами. Их было несчетное количество. Они беспорядочно и быстро передвигались, сталкивались, соединялись в группы, делились и разбегались снова.
Когда я впервые попал на балкон для экскурсантов в Нью-Йоркской бирже, я сразу вспомнил ту картинку под микроскопом. По желтому полу, усеянному бумажками «продай-купи», на первый взгляд беспорядочно бегали сотни людей в одинаковых светло-серых или кремовых пиджаках. Сверху видны только плечи и набриолиненные или лысые головы клерков и маклеров. Они вертятся вокруг невидимого бога. Сам бог не присутствует. Его не всегда понятные действия угадываются лишь в призрачном мелькании цифр, обозначающих, сколько стоит акция в эту минуту, в эту долю минуты. Бог где-то рядом. Где тишина и величие. А здесь его приемная – шумная и бестолковая.
И вот в один прекрасный день на балкон для туристов, на которых клерки внизу обычно не обращают никакого внимания, пришли хиппи. Человек десять-пятнадцать. На этот раз, чтобы не вызвать подозрений, они были одеты довольно прилично. Даже при галстуках. Постояли некоторое время спокойно. Посмотрели на кипение серо-кремовой массы внизу, послушали объяснения гида. Потом кто-то из них крикнул: «Э-гей!»
Несколько десятков клерков приостановили свой ритуальный бег внизу по навощенному полу и с озабоченным удивлением посмотрели вверх на галерею. Остальные продолжали движение. И тогда хиппи принялись спокойно вынимать из карманов зеленые бумажки и бросать их с улыбкой вниз – клеркам. Бумаженции летели медленно, как сухие листья с дерева, планируя на горячей воздушной волне, выдыхаемой сотней клерков.
И тут остановилось все движение внизу. Целиком остановилось. Остолбенели с поднятыми вверх головами клерки и маклеры. Открыли рты. Потому что сверху, с балкона, к ним летели не простые бумажки зеленого цвета, а доллары... доллары!.. НАСТОЯЩИЕ ДОЛЛАРЫ!!!
Клерки все стояли неподвижно. А сверху все падали доллары, а хиппи все улыбались спокойно и загадочно, как десяток Джоконд.
И тут клерки не выдержали. Люди, ежесекундно имеющие дело с распоряжениями «продай-купи» на сотни тысяч, миллионы долларов – чужих долларов, - бросились хватать с пола, ловить в воздухе однодолларовые купюрки.
Вот тогда сверху и раздался смех. Веселый смех. Издевательский смех. Хиппи, по всей видимости, получили большое удовольствие.

Как-то поздно вечером несколько сот хиппи собрались на улице Святого Марка в Нью-Йорке, неподалеку от того места, где она пересекается с мрачной и грязной Третьей авеню. Музыканты хиппи забрались на кузов небольшого грузовичка, настроили свои электрогитары. Певица, известная среди хиппи под именем Шейла – Богиня трущоб, с воодушевлением затянула песню:
О, найти бы дом мне
Среди тех – бездомных.
В парке люди свободны.
Там деревья и отдых.
Хиппи-братья вокруг.
Там под деревом – друг.
И все, кто был на перекрестке, грянули припев:
Дом у нас под деревом,
Свобода – под деревом,
Денег нет – под деревом,
Все наше – под деревом.
А все, что не здесь,
Просто – болезнь...
Попозже подъехал еще один грузовичок. Хиппи вытащили из него небольшое вечнозеленое деревце, вырыли на пустыре в куче жирной грязи ямку и торжественно посадили дерево.
Толпа, увеличившаяся вдвое за счет зевак, приветственно кричала, размахивала шляпами и кепками. Электрогитары торжествующе орали с кузова, заглушая Богиню трущоб:
Дом у нас под деревом,
Свобода – под деревом,
Денег нет – под деревом...
В толпе обнимались, передавали друг другу бумажные стаканчики с простоквашей.
Это был симпатичный праздник.
Полиция вела себя корректнейшим образом. Посадка дерева была обговорена с ней заранее. Копы не только не препятствовали шумной процедуре, но, наоборот, создали условия: закрыли улицу для транспорта.
Из уст в уста передавали в толпе хиппи миролюбивую фразу, сказанную капитаном Финком, начальником 9-го полицейского участка: «Пусть себе...»
Праздник кончился ровно в двенадцать часов ночи, как и было условлено с полицией. Об этом объявил хиппи-организатор через микрофон на грузовичке. И тот же хиппи попросил – пусть каждый, уходя с этой грязной и бедной улицы, нагнется и унесет толику мусора – рваную бумажку, окурок, кусок штукатурки. И каждый нагнулся. И каждый сделал то, о чем его просили. И улица сразу стала чище. Это было заметно даже ночью.
Перекресток опустел. А на куче грязи осталось стоять маленькое вечнозеленое деревце.
Ну, а когда на улице осталось уж совсем мало хиппи, миролюбивый капитан Финк, тот самый начальник 9-го участка, который произнес прекрасную фразу: «Пусть себе...», подошел к куче грязи и собственноручно без натуги вытащил деревце и бросил его в кузов полицейского грузовика, чтобы отвезти на свалку.
Хиппи растерялись. Потом вознегодовали. Начали кричать «бу-у» - единственный способ, которым они могли выразить свой протест.
Капитан плюнул и приказал выбросить дерево из грузовика, но с условием, что хиппи не будут сажать его здесь, на пустыре. По его мнению, представление кончилось – декорации полагалось убрать.
Хиппи подняли дерево и пошли вниз по улице, держа его на плечах, как покойника. Они спустились по Святому Марку до зеленого пятачка под названием Томпкинс-сквер-парк и похоронили дерево там под песню:
О, найти бы дом мне
Среди тех – бездомных.
В парке люди свободны.
Там деревья и отдых.
Хиппи-братья вокруг.
Там под деревом – друг.

[FleetinG_]

Несколько тысяч демонстрантов, огороженных деревянными шлагбаумами. Несколько тысяч полицейских. Здесь находится призывной центр американской армии в Нью-Йорке.
Сюда рано утром приходят молодые ребята – призывники. Отсюда начинается их путь во Вьетнам. Демонстранты заняли всю улицу. Для прохожих оставлен только тротуар. Двое молодых парней с баульчиками появляются на этом самом тротуаре, ведущем к призывному центру.
- Не ходи! Не ходи! Не ходи! – кричат демонстранты.
Ребята не сразу понимают, что этот крик обращен к ним. Поняв, останавливаются смущенно. Снова делают несколько шагов, снова останавливаются...
- Не ходи! Не ходи! Не ходи! – кричит улица еще громче. – Это не твоя война! Это не твоя война!
Ребята, краснея от смущения, под светом кинопрожекторов проходят вперед...
Толпа смолкает. Через несколько минут снова появляется призывник.
- Не ходи! Не ходи! Не ходи!
Этот тоже останавливается. И даже поворачивается к демонстрантам. Но тут же к нему подскакивает низенький полицейский:
- Проходи, не задерживайся.
Он крепко берет паренька за руку и ведет сквозь крики:
- Не стань убийцей! Не стань убийцей! Не стань убийцей!
Около самого входа в призывной пункт к нему подскакивают репортеры:
- Вы готовы ехать во Вьетнам?
- Куда пошлют.
- Вы считаете, что США правы в этой войне?
Он несколько секунд думает.
- Может быть, и нет.
- Но вы все-таки идете?
Парень пожимает плечами:
- А что делать?
- Не ходи! Не ходи! Не ходи!
Он открывает дверь и проходит в здание.
И вдруг радостные крики демонстрантов, и поднятые вверх руки, и цветы, летящие на тротуар.
Один из призывников повернул назад.
Демонстранты кричат торжествующе. Но полицейский, стоящий рядом со мной, ухмыляется:
- Он просто обойдет другой улицей. Зачем ему идти здесь...
Может быть, он и прав. Но хочется верить, что правы люди на мостовой, которые так радостно кричат сейчас, после этой маленькой своей победы.

Десятки тысяч человек на огромной поляне Центрального парка в Нью-Йорке стоят, тесно прижавшись друг к дружке. Впереди несколько тысяч людей сидят на земле. Земля сыроватая. День пасмурный – утром прошел дождь, - но теплый, и дома-скалы, о которые разбиваются зеленые волны Центрального парка, окутаны вязким синеватым воздухом. Земля застелена газетами или одеялами. В нескольких десятках метров от переднего ряда сидящих людей – трибуна с микрофонами и помост. Оттуда говорят ораторы. Оттуда разносятся звуки гитары и голос Пита Сигера.
Это митинг ньюйоркцев против войны во Вьетнаме. Это тоже День поминовения.
Неожиданно в разгар митинга громкоговорители, подвешенные к стреле большого ярко-красного подъемного крана, перестают работать. Голоса с трибуны еле слышны, да и то только тем, кто впереди.
Среди сидящих поднимается тощая, длинная старуха в больших желтых очках на носу, одетая в старенькое трикотажное платье. Она вытягивает длинную жилистую шею в сторону трибуны и прикладывает ладонь к уху. Так ей лучше видно и слышно. Сзади шепчут: «Сядьте, мэм!» Она продолжает стоять. «Сядьте, мэм!» - вразнобой кричат сразу человек сто. Безрезультатно. «Сядьте, мэм!» - дружно скандируют человек триста. Старуха оборачивается и спокойно заявляет, что закона насчет того, чтобы обязательно сидеть, нет. А если им плохо видно, то пусть сами поднимаются на ноги. «Сядьте, мэм!» - весело кричат уже все сидящие. (...) Ей предлагают выйти из толпы и встать около загородки поближе к трибуне. Но она неподвижно стоит со скрещенными руками, как некий усохший монумент независимости.
Поведение отчаянной старухи начинает нравиться толпе. Раздаются веселые аплодисменты и смех. Старуха замечает дружеское расположение к себе. Оборачивается к аплодирующим, торжествующе улыбается тонкими губами и поднимает над головой два пальца – буква V – знак Виктории – победы. Толпа восторженно орет, смеется, аплодирует и свистит. Самостоятельность старухи оценена положительно. Тут неподалеку встает сухонький старикан и мягко говорит: «Пойдемте, мэм, оттуда действительно будет лучше видно и слышно», - он показывает в сторону загородки. Старуха несколько секунд смотрит на него подозрительно сквозь желтые стекла очков. Потом неожиданно кивает и с независимым видом начинает пробираться к загородке, высоко поднимая над головами сидящих сухие тонкие ноги, обутые, как ни странно, в баскетбольные кеды. Толпа поет «Мы преодолеем» и шлет уходящей старухе воздушные поцелуи.
Возле загородки я слышу, как старикан вежливо справляется: «Как вы думаете, мэм, не саботаж ли это? Может быть, кто-нибудь нарочно перерезал провода?» «Конечно, саботаж», - решительно соглашается старуха и вдруг запальчиво кричит пронзительным, со скрипом голосом: «Эй, эй, Эл-Би-Джей! (то есть Линдон Б.Джонсон) Сколько сегодня убил ты детей?» И будто кто-то испугался этого неожиданного крика: громкоговорители вдруг заработали.
Толпа – в восторге. (...)
Мне кажется, того веселого эпизода, о котором я рассказал, не могло быть два года назад. Тогда в настроении этих людей преобладал мотив жертвенности. Теперь к ним пришло ощущение силы. Нет, это вовсе не из-за того, что выступать против войны стало менее опасно. Нет, пятилетнее заключение, к которому приговорен доктор Спок, тюрьма и каторга Дэйвиду Митчеллу, Денису Мора и многим другим борцам против позора Америки свидетельствуют об обратном.
Ощущение силы пришло не потому, что власти стали «мягче». Оно появилось потому, что достигнуто, пожалуй, главное – в значительной мере разбужена и становится материальной силой совесть Америки.

«Правительство в Вашингтоне не может указывать парикмахеру – стричь ему негра или не стричь! И никто не может нам, гражданам демократической страны, указывать, с кем и как должны учиться в школах наши дети. Вы это сами будете решать. И если я буду президентом, я не буду в это вмешиваться!» - кричит человек в телеящике.
«А-а-а-а!» - кричит толпа. На экране крупно показывают лозунг «Уоллеса – в президенты!» и потом другой: «Сознайтесь, что в глубине души вы согласны с Уоллесом!»
- И что к нему все привязались? – говорит шляпа, неприязненно косясь на лысого с сосиской. – Он, во всяком случае, о чем думает, о том и говорит. Безо всяких там штучек...
(...) Когда на митингах Уоллес кричит: «Человек, проработавший как вол 25 лет, чтобы купить дом, имеет право продавать его тому, кому он захочет!» - он обращается не к иррациональному предрассудку, который не позволяет белому рабочему с фордовского завода жить рядом с негром. Фордовский рабочий боится, что после того, как рядом поселятся негры, дом упадет в цене. Он знает: если в соседний дом вселятся три бедных негритянских семьи, то очень скоро «приличный» мелкобуржуазный пригород, в который он с таким трудом выбился, «отрущобится», и он вернется к тому, с чего начинал.
Когда Уоллес обещает, что негр не будет иметь равных с белым прав на работу, он не апеллирует к иррациональному. Он имеет в виду вполне конкретную угрозу безработицы, которую обещает «устранить» за счет негров, если станет президентом.
Главное, на чем играет Уоллес, не расизм. Главное – это чувство мелкого собственника. Но и оно опасно. Часто расизм - производное от него.

Это не было похоже на демонстрацию. Просто шли люди по парку, тому самому парку, по которому никому не возбраняется ходить.
Одним из первых шел человек лет сорока пяти, лысый, в белой рубашке. В руках плакат: «Делегаты! Вспомните, что во Вьетнаме гибнут дети!»
Два полицейских подошли к нему. Один почти незаметным, молниеносным движением опустил дубинку на его правую ключицу. Другой таким же молниеносным движением ударил концом палки под ребра, будто вонзил нож. Человек повалился лицом на землю. Без крика. Без шума. Просто повалился, как куль. Если бы у меня не было в руках киноаппарата, который зафиксировал все, я мог бы усомниться, что сам видел эти белые подбородки, зажатые толстым ремешком с металлической прокладкой, эти полные ненависти глаза, эти бесшумные смертоносные высокопрофессиональные движения.
Через минуту упал еще один человек, потом еще один... Избитая девушка валялась, скорчившись, на траве. Двое копов схватили ее за руки и за ноги и, разбежавшись, бросили в полицейскую машину. Голова ударилась о металлический косяк двери. Дверь захлопнулась, аппетитно чавкнув. Машина ушла.
Подъезжали другие машины – открывались двери. Полицейский вбрасывали туда «мирников». Не зачинщиков, нет, зачинщиков не было. Не активистов – таких тоже не было. И не нарушителей порядка, потому что никто ничего не нарушал. Просто людей с плакатами.

Когда я видел в Чикаго красные от злобы полицейские загривки, страшную прозрачность голубых (отсвет рубашек, что ли?) глаз, кто-то из деятелей в штаб-квартире Хэмфри, помнится, объяснял мне спокойно: «Ну, не сработали тормоза, сорвались, пошли юзом, и сами теперь не могут остановиться, рады бы, да не могут».
Ну, а отцы-командиры что же? Мне рассказывали, как один с золотыми звездочками на голубой каске кричал: «Отставить! Отставить! К черту! Ради Христа, прекратите же это наконец! Прекратите!..» Он кричал своим ошалевшим подчиненным. А те били, и били, и били. Не слушая команды. Да и сами отцы-командиры были почище, чем дети-рядовые.
- Да, да, - вздыхал мой собеседник. – Это тяжелая проблема, когда полицейская толпа вдруг становится неуправляемой.
А другой спокойный деятель втолковывал строго:
- А что ж вы думали? Демократия – это ведь порядок. Закон. Конституция. А порядок надо поддерживать. Приходится иногда и такими методами. Тяжело, но ничего не поделаешь. У них, знаете ли, неблагодарная работа...
Авторы доклада, о котором я говорил, нашли другой термин: «мятеж полиции». Смысл: полиция, выполняя свои функции восстановления порядка, сама нарушила порядок, применив недозволенную расправу, что вылилось в «полицейский мятеж».
Но я не согласен с этой формулировкой. (...) Да, полицейские восстанавливали _порядок_, _свой порядок_. И, действуя так, они ни на йоту не нарушили _принципы_ этого порядка.

[FleetinG_]

Это случилось днем. На Пятой авеню, в двух кварталах от собора святого Патрика, вдруг поднялся над толпой прохожих американский флаг. Ничего не было удивительного. Американцы любят поднимать флаг в любом удобном и неудобном случае. Мне приходилось видеть даже мусорные корзины, обтянутые звездно-полосатым полотнищем. Кто-то рядом с флагом затянул под аккомпанемент медных тарелок, барабана и флейты гимн Соединенных Штатов. (...) Люди, исполнявшие гимн, как-то незаметно перешли от торжественной мелодии к странной песенке: «Убей вьетконговца, тра-ля-ля! Убей вьетконговца, тру-лю-лю! Напалмом его, трампампам! Напалмом его, тромпомпом!» Поющих было человек пять или шесть. От них отделился мужчина весьма добропорядочного вида, в так называемом «бизнес-сьют» - деловом костюме: темный тон, строгий покрой, платочек в боковом кармане, черные штиблеты. Мужчина был хорошо выбрит и торжественен. Он бросил взгляд на паренька лет пятнадцати, который, стоя в первом ряду зевак, ловко выдувал из розовой жевательной резинки воздушные шарики величиной с лампочку от карманного фонарика, и крикнул бодрым телевизионным баритоном:
- Друзья американцы! Налогоплательщики! У меня для вас есть сообщение особой важности. Как вам известно, Вьетнам ежедневно обходится нам в четыре миллиона долларов. Но разве кто-нибудь из вас отказывался платить налог? Нет! И мы можем гордиться этим!
- Проповедник! – высказал соображение сухонький старичок в клетчатом плаще, стоявший рядом со мной. Я тоже решил, что так оно и есть, и собрался уходить. Но вдруг человек в темном костюме, выстроив на лице странную улыбку, сказал:
- Ваша служба отечеству вознаграждена! Мы привели к вам сюда, на Пятую авеню, настоящего вьетнамского коммунистического партизана. Прямо из Вьетнама!
Я сразу начал пробираться вперед. В этом помогала мне журналистская карточка на лацкане пальто. Сосед-старикан тоже поработал энергично. Скоро мы оказались в первом ряду, около парнишки с шариками на губах. Тем временем двое солдат американской морской пехоты вывели вперед из-под знамени раньше мной не замеченного щуплого черноволосого человека, одетого в темную холщовую рубаху и такие же штаны. На ногах у него были сандалии с подошвами из автомобильных покрышек. Морские пехотинцы жестами приказали парню встать на колени. Тот опустился на тротуар.
- Бу-у, - разочарованно произнес мальчишка с шариками. – Вранье. Не настоящие!
Действительно, автоматы у солдат были деревянными. А на лице «партизана» лежал слой грима, делавшего его загорелым и немного похожим на вьетнамца. (...) Человек в «деловом» костюме искал глазами добровольца. Потом подошел к даме в красном и протянул ей красный пистолет.
- Он вам будет в цвет пальто.
Женщина кокетливо улыбнулась. Пистолет оказался у нее в руке. Не настоящий пистолет, игрушечный, из пластмассы. Стреляет водяной струйкой. Нажмешь курок – и из дула брызжет вода. Смешной такой пистолетик. То ли 80, то ли 90 центов – в любом магазине игрушек.
Женщина вертела пистолетик в руке, видно, не зная, что с ним делать.
- Цельтесь, цельтесь, мэм. Цельтесь в голову. Вам когда-нибудь приходилось раньше стрелять человеку в голову?
Женщина, все еще улыбаясь явной шутке, подчинилась приказу и начала целиться в человека, стоявшего на коленях.
- Хорошо! – подбадривал ее хозяин пистолета. – Мы все можем принять участие! Все поднимите руки, будто и у вас есть пистолеты. Все цельтесь указательным пальцем! В голову, в голову!
Две или три руки поднялись. Одна из них тут же опустилась.
- Хорошо! – возбужденно кричал темный костюм. – Считаю до трех. Раз... Два... Три... ОГОНЬ!
Женщина нажала курок игрушечного пистолета. Тонкая струйка воды ударила в голову человека на коленях. Человек схватился руками за лицо. Между пальцами потекла кровь. Человек чуть выпрямился и упал на спину. Прямо на тротуар Пятой авеню.
Старик рядом со мной вдруг прерывисто вздохнул. А мальчишка перестал выдувать очередную лампочку. Кто-то хохотнул в толпе, но тут же смолк.
Музыканты под знаменем громко заиграли американский гимн. Женщина растерянно смотрела на парня в холщовой рубахе, который еще несколько раз дернулся на тротуаре и затих. Улыбка на ее лице замерзла и сползла куда-то вниз, под красивый меховой воротник пальто.
К ней подскочил тот, в костюме, осторожно взял ненужный уже пистолет и вдруг сказал громко:
- Ай-ай, как неосторожно, вы испачкались кровью.
Женщина невольно вздрогнула. А тот уже тер своим белоснежным платком невидимое пятнышко на рукаве ее пальто. Глаза смотрели холодно и строго.
Через минуту не было ни человека в темном костюме, ни знамени, ни расстрелянного, ни музыкантов. Они скрылись. Растворились в толпе прохожих. Да и толпа почти разошлась. Женщина в красном пальто сделала шаг в одну сторону, остановилась, будто что-то вспомнив, неловко улыбнулась, шагнула в другую. Потом снова повернулась и стала переходить улицу.

А длинный усатый парень в спортивном пиджачке весело и напористо, как затейник в санатории, объяснял правила игры:
- Этой палкой, - и показал газетный лист, свернутый трубой, - я ударяю кого-нибудь из вас. Тот должен схватить палку и занять мое место, а потом ударить еще кого-нибудь и так далее. У меня четыре палки – разбирайте.
Общество быстро откликнулось. Размяться после долгого стояния с бокалами в руках не мешало.
Питер толкнул меня в бок и весело подмигнул: знай, мол, наше высшее общество.
Кто-то взял первую палку, потом вторую, весело завизжала девица в «насквозьке», и пошла кутерьма. Беготня, крики, смех. Удары становились все громче. Кому-то сбили прическу. Кому-то для смеха подставили ножку - тот упал. Хохот. А пятеро актеров втягивали в игру все новых и новых:
- Давайте к нам, давайте! Участвуйте! Участвуйте!
И снова неожиданно из гущи игры вырвался крик. На этот раз женский. Кто-то кричал, плача:
- Перестаньте, перестаньте меня бить! Перестаньте, мне больно. Вы вовсе не играете! Вы просто бьете! Бьете! Изо всей силы!
Игра остановилась. Женщина плакала навзрыд. И слезы лились по щекам. Настоящие слезы. Снова сам собой образовался круг. Люди стояли, разгоряченные игрой, запыхавшиеся. Женщина оказалась посреди круга. Небольшого роста, в мини-платье, с простой прической. Вытирая слезы, всхлипывая, она говорила, теперь уже обращаясь ко всем:
- Вы только делаете вид, что играете. Вы рады ударить друг друга. Хотя бы под видом игры... Вы всю жизнь играете в доброту. Делаете вид, что помогаете кому-то, что-то жертвуете. Ничего вы не жертвуете! Вы думаете только о себе. Только о себе. Вам безразличен человек. Вам безразлично, кому жертвовать. Лишь бы знали, что _вы_ жертвуете. (...) Да, я актриса, - продолжала женщина. – Я в их труппе. И нас пригласили развлечь вас. Что-нибудь такое остренькое, сказали нам. Так вот ради развлечения послушайте и правду о себе. Вы играете в простоту! Вы клоунничаете перед самими собой. Оделись в простые одежды. Сняли драгоценности. Но вас выдают ваши лакеи! Вы играете в заинтересованность. Но вы равнодушны до последней косточки! Вас даже деньги не интересуют, потому что вы их никогда не зарабатывали и вы не знаете, что такое – нет денег.
- Браво! – сказал кто-то и зааплодировал.
- Ерунда! – отрезала женщина. – Вы кричите «браво», чтобы обратить это в шутку. Но вы прекрасно знаете, что это уже не шутка. Это все всерьез.
Аплодисменты стали громче.
- Перестаньте аплодировать! – крикнула женщина. – Перестаньте кривляться хотя бы перед самими собой. Будьте хоть раз в жизни честными! Вы создаете фонды пожертвования. Но это только для того, чтобы бороться с другими фондами. Вы ненавидите друг друга. Единственное, что вас объединяет, это ненависть к тем, кто выше вас, и презрение к тем, кто ниже. Вы устраиваете вот эти вечеринки и ведете между собой разговоры. Вам очень нравятся ваши разговоры и ваши вечеринки. Но что вы будете делать, выйдя отсюда? Ничего! Разве кто-нибудь из вас пальцем о палец ударил, чтобы помочь тем детям, которые голодают на Миссисипи? Тем, кого судят за отказ ехать во Вьетнам? Вот вы, что вы сделали?! – женщина показала пальцем на кого-то. – Или вы? Вы?
- Баста! – вдруг громко сказали с дивана в углу, и на середину круга вышла другая женщина. (...) – Я не знаю, театр это или нет, но я протестую. Здесь собрались порядочные люди. С положением. И я не желаю, чтобы нас тут поносили никому не известные людишки.
- Ну вот, - сказала первая женщина, усмехнувшись. – Теперь все в порядке. Спасибо.
И она поклонилась.
Гости зааплодировали. Сначала нерешительно. Потом громче, громче. Раздались крики: «Браво!» Аплодировали и кричали «браво» обеим.
- Но я не актриса, - сказала Андерс растерянно. – Я действительно протестую.
Гости хлопали.