БЕЗ ПАНИКИ, МАМОЧКА
Если вам случится быть в Лицее, превращенном в музей, постарайтесь не заострять внимания вашего ребенка на ведомости об успеваемости кудрявого лицеиста. Иначе: «Э, мамочка, как Пушкин-то учился!» - радостно заметит он, мгновенно проникшись глубокой симпатией к великому поэту.
И правда, разве суть в отметках? Вспомните бледных зубрил своего детства. Многие ли из них впоследствии попали в лауреаты? А ведь случалось и совсем страшное. На одном из петербургских кладбищ неизменное внимание любопытных посетителей привлекает надгробный камень с надписью: «Скончался от усердия к учению». Вашему сыну это не грозит, вы говорите? И прекрасно. Впрочем, хотелось бы еще, чтобы он вспоминал школьные годы с таким же светлым чувством, как Пушкин.
Но далеко не всем такое счастье выпадает. И теперь. И тогда. Обыкновенно в 16 лет происходили последний смотр и определение юношей на дальнейшую, весьма суровую учебу. Кстати, если подросток не обнаруживал на этом экзамене крепких знаний, взыскивалось прежде всего с родителей, а чадо отправлялось без всяких церемоний в матросы без права в дальнейшем выслужиться.
Показавшие себя с хорошей стороны определялись на профессиональное обучение. Это считалось государственной службой. И потому в школе боялись не столько учителя, сколько полагавшихся по закону наказаний за нерадение. За все предусматривалась отнюдь не внутришкольная, а уголовная кара: плети, батоги, тюремный арест, отдача в солдаты.
От необычайно суровой дисциплины отпрыски отправлялись в бега. Это приравнивалось к солдатскому дезертирству.
Прогул уроков считался уклонением от службы и носил старинное название «нетов». За «неты» расплачивались деньгами родители провинившихся: «а если не платят штраф, бить, пока не заплатят».
По правилам морской академии 1719 года за пропуск занятий полагалось «бить батогами и вычитывать за каждый день втрое полученного жалованья», то есть стипендии.
Однако, несмотря на все строгости властей и их намерение «произвесть людей способных к наукам», светлой дороге в царство знаний молодежь то и дело предпочитала сомнительное времяпрепровождение. В отчете Академии наук за 1759 год о подведомственных университете и гимназии сообщается, что «как между студентами, так и гимназистами находится почти половина отчасти пьяниц, забияк, ленивых, непонятливых и в учении никакого успеха не оказавших».
«Жизнь кончена», - тоскливо подумали вы еще в начале лета, когда в школьной приемной комиссии вам сказали: «Обязательно уметь читать, писать, считать. Остальному – научим...» И вот вы ждете вестей из школы, как военных сводок. А оттуда сплошные «не»: неусидчив, невнимателен, неактивен. Этого следовало ждать: он еще в детском саду на вопрос, хочет ли учиться, с улыбкой до ушей безмятежно тянул: «Не-е-а...» Определенно: жизнь кончена.
Не отчаивайтесь! Вы и ваше чадо лишь звенья в нескончаемой веренице жертв образовательной каторги. Ученье – труд. И тяжелый. Особенно без привычки. И желание увернуться от него нельзя признать неестественным. «А Ломоносов?» - взорветесь вы. Оставьте в покое Михайлу Васильевича. Таких, как он, - единицы. Тех же, которые «не-е-а», - миллионы. И ничего. Из них вырастают совсем даже небесполезные, а порой просто замечательные люди.
Человеком, разом покончившим с блаженством необразованности, был Петр Первый, решивший привести обучение хоть в какую-то систему. Разумеется, его решительность в основном коснулась дворянских детей. Но повсеместно создавались школы и для низших сословий – для детей солдат, мастеровых, приказных. Крестьянские дети менее других почувствовали на себе тяжелую руку государя – считалось, что им не требуется особых знаний и, более того, науки отучают крестьянина от земли. Однако убеждение, что «едино просвещение человека от скота отличает», потихоньку возобладало и в отношении крестьянства.
Из массы детишек, забивавших церковно-приходской класс, едва научивший считать и читать, ввысь на небосклон науки и искусства поднимались редкие, но яркие звездочки.
Молодым дворянам было труднее. Петр сказал – учить всех. Началась «школьная рекрутчина». Для родителей даже в большей степени ужасная, нежели для детей. Появилась своего рода повинность – смотры недорослей.
Все граждане, состоящие на военной или гражданской службе, обязаны были свезти своих детей к столичному или губернскому начальству. А те, разобрав их по состоянию здоровья и возрасту, направляли кого куда: или в школу, или на службу, или оставляли в доме родителей.
Срок от 7 до 20 лет разбивался на три ступени образования: с 7 до 12, с 12 до 16, с 165 до 20. Так что, едва отметив 6-летнюю годовщину, все семейство смотрело на вчерашнего именинника, как на приговоренного.
А в Москве, Петербурге и главных губернских городах уже ждали «новобранцев». Их имена заносились в особые списки.
В 12 лет подросток сдавал экзамен. В зависимости от того, какие познания он демонстрировал, его обучение или доверяли родителям, или отправляли в государственную школу, учение в которой с 1736 года сделалось обязательным. Страх перед школой был настолько силен, что родители пускались на разные хитрости: приписывали чад к другим сословиям, где учиться было необязательно, отдавали в монастырь, преждевременно женили.
Однако, если эти уловки обнаруживались начальниками, наблюдавшими за просвещением юношества, кара следовала беспощадная. Особенно доставалось родителям. У них порой в наказание за нерадивое дитя изымалось все имущество.
Стоило крепко почесать затылок, прежде чем решить, что дороже обойдется: учить или не учить. Домашние учителя, в основном иностранцы, стоили очень дорого. И не это главное. По свидетельству бывалых людей, «их принимали по наружности, коль скоро она была прилична, не разбирая, чем они были на родине – лакеями ли, мастеровыми ли, или беглыми офицерами»... Конечно, гарантии качества не было никакой.
В засилье французскими учителями многие видели хотя бы то благо, что дети овладевали языком, который открывал им двери в действительно великую культуру и литературу. Но и здесь порой случались курьезы.
Был случай, когда простодушные родители наняли своему отпрыску гувернера, не подвергая сомнению его принадлежность к французской нации. Неувязка обнаружилась, когда мальчик заговорил на языке, приводившем всех просвещенных соседей в недоумение. После разбирательства выяснилось, что француз вовсе и не француз, а чистокровный чухонец.
Вообще проблема учителя всегда была проблемой больной, животрепещущей и нерешенной. Соотношение: хороших – мало, плохих – пруд пруди, с завидным постоянством сохранялось из века в век.
Вот пример орфографии Анны Иоанновны, когда та была уже герцогиней курляндской. «Изволили вы, свет мой, - писала она матери, - приказовать камне: нет-ли нужды мне вчом?» Здесь явно нужда в хорошем учителе русского языка, а они-то в России и были в большом дефиците. Оттого, по свидетельству современника, в екатерининскую просвещенную эпоху изо всей придворной знати умели справляться с падежами и запятыми только двое: Потемкин и Безбородко. Сам же предмет – русский язык – вошел, так сказать, официально в учебный курс только в 1811 году...
Дочь самого Петра Первого, ничего не жалевшего для обучения своих детей, императрица Елизавета Петровна, не знала, что Великобритания есть остров. Сын Алексей, окончивший курс наук за границей, выстрелил себе в руку из «пистоля», только бы избежать экзамена по черчению, учиненного отцом.
Само собой выходит, что родительская мечта отдать ребенка в добрые и чуткие педагогические руки почти никогда по-настоящему не сбывалась. Вам не очень нравится новая классная вашего Васи? Молода и накрашенна? Ах, нет, напротив – со стальным голосом, а мальчик к этому не привык... Позвольте вопрос: чем ваш первоклассник лучше Саши Пушкина? Да, да, того в будущем великого Александра Сергеевича? В смысле учительской опеки он просто попадал из огня да в полымя. Послушаем его самого: «Первый мой гувернер оказался пьяницей; второй – человек не глупый и не без сведений, имел такой бешеный нрав, что однажды чуть не убил меня поленом за то, что пролил я чернила на его жилет; третий, проживши у нас целый год, был сумасшедший, и в доме тогда только догадались о том, когда пришел он жаловаться на меня и на Мишеньку (брата) за то, что мы подговорили клопов всего дома не давать ему покоя и что, сверх того, чертенок повадился вить гнезда в его колпаке».
«Да, - скажете вы, - но у Пушкина же после был Лицей». Совершенно верно. Но что такое Лицей? Уроки и учителя, с одной стороны. С другой: дуэли с товарищами, набеги на чужие сады, питье жженки, которую никак не отнесешь к безалкогольным напиткам, чтение нецензурных книг и собственные опыты на этом поприще, целование барышень и дам в темных коридорах. И прочая, и прочая, и прочая. И вот мы уже скоро более 175 лет говорим спасибо Лицею за то, что все это было в юности Пушкина, и никто из наставников не пытался сделать из него благовоспитанного чиновника. Что учитель математики, промучившись с иксами и Пушкиным, посылал последнего писать стихи. Что директор не вызывал родителей из Москвы в Царское Село по каждому поводу.
Если вам случится быть в Лицее, превращенном в музей, постарайтесь не заострять внимания вашего ребенка на ведомости об успеваемости кудрявого лицеиста. Иначе: «Э, мамочка, как Пушкин-то учился!» - радостно заметит он, мгновенно проникшись глубокой симпатией к великому поэту.
И правда, разве суть в отметках? Вспомните бледных зубрил своего детства. Многие ли из них впоследствии попали в лауреаты? А ведь случалось и совсем страшное. На одном из петербургских кладбищ неизменное внимание любопытных посетителей привлекает надгробный камень с надписью: «Скончался от усердия к учению». Вашему сыну это не грозит, вы говорите? И прекрасно. Впрочем, хотелось бы еще, чтобы он вспоминал школьные годы с таким же светлым чувством, как Пушкин.
Но далеко не всем такое счастье выпадает. И теперь. И тогда. Обыкновенно в 16 лет происходили последний смотр и определение юношей на дальнейшую, весьма суровую учебу. Кстати, если подросток не обнаруживал на этом экзамене крепких знаний, взыскивалось прежде всего с родителей, а чадо отправлялось без всяких церемоний в матросы без права в дальнейшем выслужиться.
Показавшие себя с хорошей стороны определялись на профессиональное обучение. Это считалось государственной службой. И потому в школе боялись не столько учителя, сколько полагавшихся по закону наказаний за нерадение. За все предусматривалась отнюдь не внутришкольная, а уголовная кара: плети, батоги, тюремный арест, отдача в солдаты.
От необычайно суровой дисциплины отпрыски отправлялись в бега. Это приравнивалось к солдатскому дезертирству.
Прогул уроков считался уклонением от службы и носил старинное название «нетов». За «неты» расплачивались деньгами родители провинившихся: «а если не платят штраф, бить, пока не заплатят».
По правилам морской академии 1719 года за пропуск занятий полагалось «бить батогами и вычитывать за каждый день втрое полученного жалованья», то есть стипендии.
Однако, несмотря на все строгости властей и их намерение «произвесть людей способных к наукам», светлой дороге в царство знаний молодежь то и дело предпочитала сомнительное времяпрепровождение. В отчете Академии наук за 1759 год о подведомственных университете и гимназии сообщается, что «как между студентами, так и гимназистами находится почти половина отчасти пьяниц, забияк, ленивых, непонятливых и в учении никакого успеха не оказавших».
Вот так. Ничего, как видите, нового на образовательном фронте. Правда, наши дети стараются избавиться от объекта «крайнего принуждения и тягости» более радикальными средствами, чем раньше. Рассказывают, недавно в отделении милиции одного из российских городов раздался звонок и некто, подавляя хихиканье и стараясь говорить басом, известил: «А в 4-й «Б» подложена бомба...»
Людмила Третьякова. Журнал "Крестьянка", 1991 год.
@темы:
В Мире Мудрых Мыслей
Я, помнится, эту историю где-то читала, но там язык был назван.