Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

А мавр сделал свое дело...

... и свалил в свою мавританию оклемываться, потому что до надгробия, помянутого в названии предыдущего поста, ему на данный момент, как можно представить, не совсем далеко
А теперь я собираюсь чувствовать себя вот так, на все 57 мегабайт того, что там лежит и звучит, даром что начинается осень, а вовсе не пляжный сезон.

@настроение: I won't be available tomorrow. I will be asleep... offline tomorrow and probably the next... month. Ну, то есть, сколько выдержу.

---

Жил и перевел...

В общем, так.
Будет теперь в Сети еще одна попытка прочтения трудов Т.Э.Лоуренса "Семь столпов мудрости" и "Чеканка" на русском языке. Вот здесь.
Это вовсе не значит, что у меня было какое-то право или квалификация это делать. Первое было вызвано необходимостью, поскольку мое владение английским не так совершенно, чтобы прочесть все это в оригинале Делалось это все где-то в 2004-2005 годах, исключительно для личного пользования. В идеале, моей целью было сравнить потом мой вариант с настоящим переводом (который мне был тогда неизвестен, но в появлении которого сомневаться не приходилось), в порядке языковой практики. Постепенно процесс меня захватил, в частности, стали появляться сноски и примечания. Второе началось из дурацкого самочелленджа и тоже в порядке кампании "долой стыд" ради практики, и шло медленно, беспорядочно, с интервалами и запинками (включая, в лучших традициях, исчезновение двух набранных частей вместе с папкой "Мои документы" ), примерно с конца 2005 года до вчерашнего дня.
С тех пор случилось еще довольно много всего. Погоня за сносками вывела меня в Сеть, в которой до этого мне толком и бывать-то не приходилось; перевод, существующий сейчас, для моей идеальной цели не подошел; истекло авторское право на текст оригиналов; на соответствующем сайте появилась "Чеканка" без сокращений; и, наконец, не так давно мне стукнуло в голову, что можно все это засунуть в Сеть.
Соответственно, оба текста (хорошо вылежавшийся первый и неравнмерно - второй) были доведены от предела моих тогдашних возможностей до предела сегодняшних возможностей, на чем пока и остановились. Если кому-нибудь из читающих что-нибудь резанет глаза, с его стороны будет очень любезным помочь расширить эти пределы. Я могу легко зайти в файл и то, что посоветуют, с большой вероятностью поправить.
А что когда-нибудь выйдет в печати квалифицированный перевод, я все равно надежд не оставляю

@темы: Лоуренсоведение

---

Всем знающим и познающим!

Только когда все учебные заведения позади, начинаешь понимать, что День Знаний.- это же нормальный, в сущности, праздник...

Больше из подборки открыток «Осень» на Яндекс.Открытках

---

С благодарностью...

К открыточкам вот таким мне уже удалось привыкнуть, теперь же еще и...

Теперь осталось только выпустить шоколадки с лейблом "это не взятка, это мелкий подхалимаж" (с) мой первый в жизни главбух

@темы: Записки глюколова

---

Вот! Вот с чего надо было начинать!

А то - секс по телефону, секс по телефону...

@темы: Записки глюколова

---

Все как у взрослых, только лучше...

Ну какой же журнал без обнаженных селебрити на обложке?


А вот теперь оцените картинку полностью - нехиленький кроссовер, а?

@темы: Записки глюколова

---

Дж.Б.Шоу об Уайльде

Ну вот, опять меня разобрала досада, что еще одной вещи нет в Сети... Это письмо Шоу Ф.Харрису, вошедшее потом в биографию Уайльда, написанную последним. Перевод не мой, а чей - скажу в следующий раз. Кладу не для того, чтобы подписаться под тем или этим, а большей частью из побуждения "шоб було"... но угол зрения, по-моему, занятный.

Когда Уайльд в последний период своей жизни находился в Париже, я считал делом принципа посылать ему надписанные экземпляры всех моих книг, изданных за это время; он поступал точно так же.
В дни, когда Уайльда и Уистлера считали пустыми остряками и в прессе именовали Оскаром и Джимми, я также полагал для себя принципиальным обходиться с ними уважительно и подчеркнуто вежливо. Уайльд оказывал мне столь же подчеркнутое внимание, достойное выдающейся личности, а не простого шута, каковым я являлся по общему мнению. Это не был традиционный трюк взаимовосхваления: по-моему, его искренне возмущало то, что казалось пошлой недооценкой моего труда, и я испытывал на его счет те же чувства. Стремление поддержать его в несчастье и отвращение к газетной ругани по адресу "пресловутого Уайльда" были во мне непреодолимы, даже не знаю почему, так как снисхождение к его извращению и понимание того, что оно вовсе не означает порочности или низости натуры в целом, возникли у меня благодаря книгам и наблюдениям, а не сочувствию. Я испытываю здоровое резкое отвращение к гомосексуализму — если, конечно, его можно считать здоровым, в чем в наши дни порой приходится усомниться.
Кроме того, я вовсе не был расположен к нему изначально: будучи моим земляком, он являл собою образцовый экземпляр земляка наиболее мне ненавистного, а именно дублинского сноба. Я не замечал его ирландского обаяния, неотразимого для англичан; в целом, можно утверждать, что мое уважение было им полностью заслужено...
Уверен, что врата рая не захлопнулись перед Оскаром, ибо находиться в его обществе слишком приятно; однако вряд ли его встретили словами "ты добрый и верный слуга". В первую очередь мы просим у слуги подтверждений его честности, трезвости и трудолюбия, поскольку достаточно быстро убеждаемся, что именно эти достоинства встречаются редко, тогда как гениальных и умных людей не меньше, чем крыс. Что ж, Оскар не обладал ни трезвостью, ни честностью, ни трудолюбием. Общество превозносило его за праздность, жестоко преследовало за аномалию, которую вообще следовало оставить в тени, и в итоге сделало из него героя - люди склонны поклоняться тем, кого они заставили безумно страдать: я много раз говорил, что, если бы доказали, что Распятие - миф, а Христос был приговорен к смерти от ста­рости в комфортабельных условиях, христианство потеряло бы девяносто девять процентов своих приверженцев...
Вообразим, что Оскар и Вилли оба умерли за день до того, как Куинсберри оставил в Клубе ту самую записку. Оскара в таком случае запомнили бы как денди и остроумца и отвели ему надлежащее место в истории драмы вслед за Конгривом. Сборник его афоризмов с почетом водрузили бы на библиотечную полку рядом с "Максимами" Ларошфуко. Даже без "Баллады Редингской тюрьмы" и “De Profundis” Уайльд заслужил бы внушительную статью в Национальном биографическом словаре, и его стали бы читать и цитировать не только в читальном зале Британского музея. "Баллада" и “De Profundis”, на мой взгляд, делают Оскару честь тем, что, искренне и взволнованно выступая против жестокости нынешнего режима по отношению к детям и вообще заключенным, он не оговаривает и не оплакивает исключительность собственной участи среди этих страданий. Кроме единственного места в “De Profundis”, где он описывает свое пребывание в Клэпеме, во всем тексте нет буквально ни одной строки, которая не могла бы появиться и пять лет назад на сугубо литературной почве...

Дорогой Харрис, отчего Уайльд оказался столь подходящим объектом для биографа, что все существующие опыты его жизнеописания, которые Вы полностью затмили, нельзя, в сущности, считать неудачными? Только из-за феноменальной лени, упростившей его жизнь так, словно он инстинктивно стремился убрать из нее эпизоды, способные помешать кульминации в конце предпоследнего акта. Это была хорошо сделанная жизнь в скрибовском смысле, такая же простая, как у Де Грие, любовника Манон Леско; но она достигла еще большего, отбросив Манон и сделав Де Грие единственным героем, влюбленным в самого себя.
По любым общепринятым меркам, Де Грие был никчемным негодяем, но мы прощаем ему все. Прощаем, как нам кажется, потому, что он был чужд эгоизма и поглощен любовью. Оскар же словно провозгласил: "Я никого не полюблю, но буду абсолютно эгоистичен; стану не просто негодяем, но чудовищем; и тем не менее вы простите мне все. Иначе говоря, я сведу ваши нормы к абсурду — развенчав их не своим искусством, хотя и это мог бы сделать прекрасно (собственно, я это сделал), но своей жизнью и смертью".
Впрочем, я не собираюсь писать книгу об Уайльде: я хочу собрать воедино и сообщить Вам лишь некоторые вещи. Буду верен последовательности, принятой в Вашей книге: по-моему, я всего один раз лицезрел сэра Уильяма Уайльда, который, между прочим, оперировал моего отца, дабы исправить у него косоглазие, и несколько переборщил, так что отец всю оставшуюся жизнь косил уже в другую сторону. Поэтому я вообще не замечаю косоглазия, которое для меня столь же естественно, как нос или цилиндр.
Как-то в детстве меня взяли в концертный зал на Брунсвик-стрит в Дублине. Все явились в вечерних туалетах, и — если только я не путаю этот концерт с каким-то другим (но на другом вряд ли были бы Уайльды) — присутствовал сам генерал-губернатор и вся его свита в голубых нашивках. На Уайльде был костюм грязно-коричневого цвета; обладая тем типом кожи, которому невозможно придать чистоплотный вид, рядом с леди Уайльд (наряженной по всем канонам) он имел впечатляющий облик человека, стоящего Выше Мыла и Воды, наподобие Фрид­риха Великого, - так впоследствии его ницшеанец-сын встал выше Добра и Зла. Говорили, что у него есть семья на каждой ферме, и всех удивляло, почему леди Уайльд не имеет ничего против; в этом, безусловно, сказалась традиция Траверсов, о которых я узнал лишь из Вашей книги, поскольку в 1864 году мне было всего восемь лет.
В чудовищный период между 1876 годом, когда я приехал в Лондон, и 1885-м, когда я впервые заработал на хлеб своим пером, леди Уайльд была добра ко мне; вернее, еще несколькими годами раньше я ударился в социализм и сам высокомерно отрезал себя от мира, к которому принадлежали и ее приемы - тоже достаточно чудовищные, как Вы могли убедиться. Я бывал на них дважды или трижды, а один раз обедал вместе с нею в обществе бывшей королевы трагических подмостков мисс Глинн, чья голова, лишенная сколько-нибудь очевидных признаков ушей, высилась, словно репа. Леди Уайльд говорила о Шопенгауэре, а мисс Глинн поведала мне, что Гладстон перенял свой ораторский стиль у Чарлза Кина.
Я пытаюсь понять, где и как я попал в поле зрения леди Уайльд, ибо в Дублине между нами не было никаких светских связей. По-видимому, причиной послужила моя сестра, в ту пору очень привлекательная девушка с прекрасным голосом, которая познакомилась с Оскаром и Вилли и платонически покорила обоих. На одном из приемов я и встретился с Оскаром, заговорившим со мной с явным намерением быть особенно любезным. Мы ужасно смущали друг друга, и эта странная неловкость сохранилась между нами до конца, когда из новичков-молокососов мы превратились в светских людей, поднаторевших в искусстве общения. Мы виделись крайне редко, ибо я страшился литературных и художественных сборищ, как чумы, и от немногочисленных светских приглашений отказывался с комической свирепостью, дабы избежать их, не обидев при этом людей, готовых потакать такому привилегированному сумасшедшему.
В последний раз я видел его на том трагическом завтраке, который Вы давали в "Кафе Рояль"; уверен, что в целом мы встречались не больше двенадцати, а может быть, и не больше шести раз.
Отчетливо помню шесть встреч: 1) на вышеуказанном приеме; 2) у Макмердо на Фитцрой-стрит во времена "Сенчури-Гилд" и газеты "Хобби-хорс"; 3) на собрании где-то в Вестминстере, на котором я произносил речь о социализме, и оказавшийся там Оскар выступил тоже. Я был очень удивлен, когда, через много лет после его смерти, Роберт Росс рассказал мне, что именно из-за этой речи Оскар захотел попробовать себя в аналогичном жанре и написал "Душу человека при социализме"; 4) случайную встречу у служебного входа в театр "Хеймаркет", во время которой наш диалог, безусловно искренний и взаимно интересный, был так осложнен странным смущением друг перед другом, что прощальный смех и рукопожатие выглядели почти как обоюдное признание своей вины; 5) по-настоящему приятный день, который мы провели вдвоем после того, как обнаружили друг друга в таком месте, где находиться было сущей нелепицей. В честь военно-морского флота в Челси была устроена выставка, где показывали точную копию победоносной нельсоновской битвы и образцы кают на пароходах "Пенинсьюлар энд Ориентал", которые одними только ассоциациями навевали морскую болезнь. Понятия не имею, зачем отправился туда я или Уайльд, но мы оба там были, и оба смеялись над тем, какой черт занес нас на эту галеру. В первый и последний раз Оскар обнаружил при мне свой удивительный дар рассказчика. Особенно хорошо мне запомнилась одна необычайно искусная история, наверняка Вам известная: это пример нагнетания одного эффекта, вроде рассказа Марка Твена о человеке, который устанавливал у себя на крыше громоотвод за громоотводом во всех мыслимых местах, пока не разразилась гроза и все молнии, какие были в небе, ударили в его дом и испепелили его.
В истории Оскара, куда более отточенной и изящной, повествовалось о молодом человеке, придумавшем кресло, способное путем хитроумных приспособлений, которые тоже описывались, сэкономить место в театральном зале. Его приятель устроил обед для двадцати миллионеров, чтобы заинтересовать их своим изобретением. Продемонстрировав, какой экономии можно достигнуть в обычном театре на шестьсот мест, молодой человек сумел полностью завоевать их доверие и желание и готовность ему помочь. К несчастью, он принялся далее вычислять ежегодную экономию в театрах всего мира, затем в церквах всего мира, затем в судах, добравшись до побочных, моральных и ре­лигиозных преимуществ изобретения, через час он оценил прибыль в несколько миллиардов. В итоге, разумеется, миллионеры снялись с якоря и тихонько удалились, оставив обескураженного изобретателя без шансов на успех до конца жизни.
В тот раз мы с Уайльдом легко нашли общий язык. Я не столько говорил, сколько слушал значительно более умелого рассказчика, чем я сам. Мы не упоминали об искусстве, о котором, не считая литературы, он знал лишь то, что можно почерпнуть из книг. На нем был твидовый костюм и котелок, и на мне тоже: он был уличен и уличил меня в том, что тайно прохлаждается в Рошервилльском парке, вместо того чтобы представительствовать где-нибудь в сюртуке и так далее. И я был слушателем, для которого не пропал ни один из самых тонких приемов. Так что эта наша встреча удалась, и я понял, почему медленно умиравший Моррис ждал прихода Уайльда больше, чем чьего бы то ни было; я понимаю, почему из всех друзей, с которыми Вам доводилось беседовать, Вы, по Вашим словам, предпочли бы вернуть к жизни Уайльда, который, при всей своей неспособности к дружбе, мог порой выказать невероятно трогательное участие.
Наша шестая встреча — еще одна, которую я в состоянии вспомнить, — произошла в "Кафе Рояль". На сей раз он не особенно старался скрыть ко мне отвращение: высоко оценив его первые пьесы, я повел себя предательски по отношению к "Как важно быть серьезным". При всем ее остроумии в эту пьесу впервые проникло настоящее бездушие. До сих пор благородство ирландца XVIII века и романтический дух ученика Теофиля Готье (Оскар, за исключением критики нравов, был по-ирландски старомоден) не только окрашивали определенной добротой и учтивостью серьезные темы и отношение к женщине, но и создавали ту непосредственность чувства, без которой самый заразительный смех звучит разрушительно и зловеще. В "Как важно быть серьезным" все это исчезло, и невероятно смешная пьеса оказалась по сути своей полной ненависти. Я понятия не имел, что Оскар на краю банкротства, и бесчинства привели его к подлинному вырождению. Полагая, что его становление не закончено, я рискнул высказать неудачную догадку, что "Как важно быть серьезным" - произведение, которое он задумал или на­писал в юности, под влиянием Гилберта, а теперь подновил, чтобы подбросить халтуру Александеру. Тогда, в "Кафе Рояль", я спокойно осведомился, так ли это. С негодованием отвергнув мое предположение, он объявил высокомерно (впервые попробовав на мне тон, усвоенный им с Джоном Греем и наиболее жалкими из его приверженцев), что разочаровался во мне. По-моему, я спросил: "Что же с вами случилось?", но в остальном помню только то, что мы из-за этого не поссорились.
Когда он был осужден, я поехал на север с лекциями о социализме и провел время в поезде, набрасывая петицию о его освобождении. Потом в театре — по-моему, "Герцога Йоркского", так как он смутно ассоциируется у меня с улицей Святого Мартина, - я встретил Вилли Уайльда. Я спросил, организуется ли что-либо вроде такой петиции, и предупредил его, что, хотя мы со Стюартом Хедлэмом ее подпишем, это ничего не даст, поскольку имен двух скандально известных сумасбродов будет достаточно, чтобы сделать прошение бессмысленным и принести Оскару больше вреда, чем пользы. Вилли согласился с этим всем сердцем и прибавил с сентиментальным пафосом и немыслимым отсутствием такта: "Оскар ведь не был дурным человеком: ему можно было доверить женщину при каких угодно обстоятельствах". Как Вам стало впоследствии известно, он убедил меня, что собрать подписи невозможно; поэтому замысел рухнул, и я не знаю, что сталось с моим наброском.
Когда Уайльд в последний период своей жизни находился в Париже, я считал делом принципа посылать ему надписанные экземпляры всех моих книг, изданных за это время; он поступал точно так же.
В дни, когда Уайльда и Уистлера считали пустыми остряками и в прессе именовали Оскаром и Джимми, я также полагал для себя принципиальным обходиться с ними уважительно и подчеркнуто вежливо. Уайльд оказывал мне столь же подчеркнутое внимание, достойное выдающейся личности, а не простого шута, каковым я являлся по общему мнению. Это не был традиционный трюк взаимовосхваления: по-моему, его искренне возмущало то, что казалось пошлой недооценкой моего труда, и я испытывал на его счет те же чувства. Стремление поддержать его в несчастье и отвращение к газетной ругани по адресу "пресловутого Уайльда" были во мне непреодолимы, даже не знаю почему, так как снисхождение к его извращению и понимание того, что оно вовсе не означает порочности или низости натуры в целом, возникли у меня благодаря книгам и наблюдениям, а не сочувствию. Я испытываю здоровое резкое отвращение к гомосексуализму — если, конечно, его можно считать здоровым, в чем в наши дни порой приходится усомниться.
Кроме того, я вовсе не был расположен к нему изначально: будучи моим земляком, он являл собою образцовый экземпляр земляка наиболее мне ненавистного, а именно дублинского сноба. Я не замечал его ирландского обаяния, неотразимого для англичан; в целом, можно утверждать, что мое уважение было им полностью заслужено.
Совершенно неожиданно я впервые проникся к нему дружескими чувствами во время истории с чикагскими анархистами, чьим Гомером после рассказа "Бомба" стали Вы сами. Я пытался убедить некоторых лондонских литераторов, на бумаге провозглашавших себя героями-бунтарями и скептиками, подписать ходатайство об отсрочке этим несчастным смертного приговора. На деле удалось получить только подпись Оскара. Эта акция, совершенная им абсолютно бескорыстно, заставила меня всю жизнь питать к нему особое уважение.
Вспомним еще раз о леди Уайльд. Вам известно о существовании болезни, именуемой гигантизмом, обусловленной "определенным патологическим процессом в сфеноидальной кости черепа — чрезмерным развитием передней доли гипофиза" (это из лежащей под рукой энциклопедии). "Если этот процесс активизируется после двадцати пяти лет, когда длинные кости уже сформированы, он приводит к акромегалии, выражающейся в увеличении кистей рук и ступней". Я никогда не видел ступней леди Уайльд, но руки у нее были колоссальные и, пытаясь что-то взять, не могли добраться прямо до цели, а шарили вокруг, нащупывая ее. Гигантское увеличение, присущее ее кисти, повторялось и в поясничной области.
Оскар отличался чрезмерно высоким ростом, и в его размерах было нечто не вполне нормальное - нечто, заставившее ненавидевшую его леди Конни Кэмпбелл назвать его "огромной белой гусеницей". Вы тоже описываете то неприятное физическое впечатление, которое он производил на Вас, несмотря на свои чудесные глаза и общий стиль. Что же, я всегда утверждал, что Оскар был гигантом в медицинском смысле, и это в значительной мере объясняет его слабость.
Относясь к нему с нежностью, Вы, по-моему, преуменьшили его снобизм, упомянув лишь о том аспекте, который можно извинить и объяснить, - пристрастии к благородным именам, изысканным знакомствам, роскоши и светскому обхождению. Вы постоянно повторяете, что он не был язвителен и не ранил людей словами, и в некоторых отношениях на определенных уровнях это верно. Но это перестает быть верным относительно его снобизма. Однажды он с нарочитой, продуманной, оскорбительной наглостью написал о Т. П. О'Конноре - написал со всей претенциозностью протестанта с Меррион-Сквер, обрушившегося на католика. Он неоднократно клеймил вульгарность британских газетчиков, которую, в отличие от нас с Вами, считал выражением отвратительного классового чувства, что само по себе является гнуснейшей вульгарностью. Ошибка его заключалась в том, что он не знал своего места. Он не хотел, чтобы его называли Уайльдом, уверяя, что для близких он "Оскар", а для остальных "м-р Уайльд", и не понимая, что всех, с кем он должен жить и работать как критик и журналист, он ставит перед альтернативой: подарить ему либо близость, которой он не имел права просить, либо уважение, которого он не смел требовать. Плебеи ненавидели его за снобизм, достойные люди отворачивались, возмущенные его наглостью. В итоге он остался с командой приверженцев, с одной стороны, и компанией для обедов - с другой; и там, и там можно было найти личность достаточно талантливую и яркую, чтобы заслужить его уважение; однако круг его знакомств оказался полностью лишен центральной части - связей с простыми людьми, среди которых человек сам чувствует себя просто и называется Смитом, Джонсом, Уайльдом, Шоу или Харрисом, а не Бози и Робби и Оскаром и мистером. У человека уайльдовской одаренности этот вид безумия не может длиться всю жизнь, но у Оскара он продлился слишком долго, помешав ему создать сколько-нибудь устойчивые отношения с людьми.
О другой сложности я уже упомянул. Сделавшись вначале апостолом Искусства, Уайльд в этом качестве был насквозь фальшивым. Я не могу всерьез воспринимать мальчика из ирландской школы, учившегося в дублинском Тринити-колледж, а затем в Оксфорде и на каникулы приезжавшего в Дублин, которому, без каких-либо особых обстоятельств, стали бы по-настоящему близки музыка и живопись. Когда Уайльд был в школе, у нас дома репетировали серьезные музыкальные произведения, в том числе прославленные шедевры, поднимаясь от полной любительской беспомощности до готовности к публичным выступлениям. Мне еще не исполнилось двенадцати, а я уже мог насвистывать их от первого такта до последнего, подобно тому как мальчишка в мясной лавке насвистывает песенки из мюзик-холла. Терпимость к легкой музыке - например, вальсам Штрауса - была для меня болезненным навыком, чем-то вроде республиканского долга.
Изобразительное искусство захватило меня в такой степени, что я не выходил из Национальной галереи, превращенной Дойлем в едва ли не лучшую из мировых коллекций такого ранга, и мечтал купить себе все материалы для живописи. Впоследствии это спасло меня от голодной смерти, так как именно в качестве музыкального и художественного критика в "Уорлде" я выдержал десять лет журналистской деятельности, пока не попал к Вам в "Сэтердей ревью". Я заставлял даже глухих биржевых маклеров читать две страницы, отводившиеся на музыкальные рецензии, хотя ни на чем не основанный анекдот гласил, будто я ничего не понимаю в музыке. На самом деле анекдот состоял в том, что я понимал все.
Далее, мне, так же как Уистлеру и Бердслею, было совершенно ясно, что Оскар знал о живописи не больше, чем способен постепенно усвоить всякий человек, обладающий таким уровнем общей культуры и возможностями. Он мог высказать остроумные суждения об искусстве, так же как я - об инженерном деле, но этим нельзя привлечь и удержать внимание и интерес людей, действительно любящих музыку и живопись. Таким образом, этот первый ложный опыт только помешал Оскару, составив ему репутацию человека неглубокого и неискреннего, от которой он так и не сумел освободиться, пока не было уже слишком поздно.
Комедия, критика нравов и поведения viva voce (устно – итал.) была его действительно сильным местом. В этой области он был вели­колепен. Однако, как Вы узнали от Мередита, изначальная ошибка Уайльда породила то "довольно низкое мнение о его способностях", то "глубоко укоренившееся презрение к живущему в нем клоуну", которые, сложившись под первым впечатлением, так и остались в неприкосновенности и останутся до тех пор, пока будет жив последний свидетель его эстетского периода. В некоторых отношениях мир был столь несправедлив к нему, что надо постараться не допустить теперь несправедливости по отношению к миру.
В сборнике моих пьес, открывающемся "Неравным браком", помещено предисловие, озаглавленное "Отцы и дети", и касающееся проблем образования; там есть раздел под названием "Поклонение художнику", который, в сущности, посвящен Уайльду. Говоря о "силе воздействия, данной некоторым блистательным личностям, разбирающимся к тому же в искусстве", я писал, что "влияние, которое они способны оказать на юношей, воспитанных вне искусства в темных и жалких семьях, юношей, чья природная склонность к искусству всегда подавлялась и высмеивалась, покажется невероятным тем, кто не наблюдал этого и не понял. Тот (или та), кто открывает им мир искусства, открывает им царство небесное. Они становятся приверженцами, учениками, почитателями апостола. Однако апостол может оказаться сластолюбцем, не ведающим особых угрызений совести. Возможно, добродетели, которой оделила его природа, было бы достаточно, попади он в здравомыслящее окружение. Но ее может не хватить, чтобы уберечь его от разлагающего соблазна оказаться божком всего лишь на основании некоего культурного запаса, который должен был бы стать средней нормой. Во всех сферах нашего бескультурного общества он найдет обожателей в людях, превосходящих его силой характера, ни один из которых, получи они художественное образование, уже не мог бы ничего почерпнуть у своего учителя и о его незаурядности судил бы только на основании его творческих достижений. Тартюф — не обязательно святоша и далеко не всегда — подлец: часто это слабый человек, неизвестно почему пользующийся репутацией всезнающего и безупречного и извлекающий из этого незаслуженные преимущества - просто оттого, что их ему предлагают, а он слишком слаб, чтобы отказаться. Поднимите каждого на его культурный уровень, и никто не предложит ему больше, чем он заслуживает".
Этот отрывок был результатом прогулки и разговора, состоявшихся у меня однажды в Шартре с Робертом Россом.
Вы рисуете Уайльда человеком более слабым, чем я привык думать: я по-прежнему считаю, что отказ уклониться от суда был в какой-то мере продиктован ему его неистовой ирландской гордостью. Но в целом Ваши доводы выглядят убедительно. Трагедия его частично состояла в том, что от него требовали большей силы духа, нежели он сам мог вынести, ибо, впадая в распространенную ошибку, весьма удобную, в частности, для актеров, люди принимали внешний стиль за свидетельство силы, как краску на женщинах они принимают за свидетельство красоты.
Влюбленный в стиль, Уайльд никогда не чувствовал, что ему грозит опасность откусить больше, чем он в состоянии прожевать, то есть претендовать на стиль сверх той меры, которую позволяла его природа. Мудрые короли предпочитают поношенные платья, оставляя золотые кружева тамбурмажору.
Я был на обеде, который "Сэтердей ревью" давал в "Кафе Рояль", когда там появился Уайльд, ожидавший своего процесса. По его словам, он пришел просить Вас выступить на следующий день в суде и засвидетельствовать, что "Дориана Грея" следует считать произведением высокоморальным. Вы ответили ему что-то в таком роде: "Ради бога, выбросьте эти мысли из головы. Вы не понимаете, что Вас ждет. Хитроумные рассуждения о Ваших книгах ничему не смогут помочь. Вы услышите показания такого рода, которые оставят литературу и искусство вне рассмотрения. Кларк бросит своего подзащитного. Он доведет дело до определенного момента, а потом, увидев, что надвигается обвал, уйдет в тень и оставит Вас на скамье подсудимых. Единственное, что надо сделать, — это уехать во Францию сегодня же вечером. Оставьте письмо, гласящее, что Вы не в силах вынести грязь и кошмар судебного процесса, что Вы художник и не приспособлены к подобным вещам. Не стойте здесь, хватаясь за соломинки вроде свидетельств в пользу "Дориана Грея". Уверяю Вас, я знаю, что говорю. Я знаю, что должно произойти. Я знаю типов вроде этого Кларка. Я знаю, какими фактами они располагают. Вам надо уехать".
Все было бесполезно. Уайльд был в странном двойственном настроении. Он не пытался изображать невиновного и не отрицал всего безумия своей тяжбы с Куинсберри. В то же время снедающее его высокомерие диктовало ему уверенность и в невозможности бегства, и в праве решать за Вас. В конце концов Оскар поднялся с одновременно порывистым и величественным видом и удалился, объявив, что понял теперь, кто на самом деле ему друг.
Книгу следовало бы дополнить Вашим собственным портретом, не уступающим уайльдовскому. Оскар не был задирой, хотя в юности любил надменную позу. Когда снобизм в нем молчал, ему нравилось привязывать к себе людей и изысканно льстить им с этой целью. Однажды я услышал от миссис Калверт, извинявшейся передо мной за плохую, с ее точки зрения, репетицию (последний блистательный этап ее сценической жизни в амплуа старухи начался в моей пьесе "Оружие и человек"), что ни один драматург не был столь любезен с нею, за исключением мистера Уайльда.Скандалисты если и не вселяли в Оскара ужас, то, во всяком случае, были людьми, с которыми он не мог совладать и которых боялся, полагая, что они способны взять над ним верх. По Вашему мнению, Оскар не мог поладить с Куинсберри из-за его драчливости. Но как в таком случае он мог чувствовать себя спокойно рядом с Вами? Вы были большим задирой, чем шесть Куинсберри, вместе взятых. Если кто-нибудь интересовался, кем был раньше Фрэнк Харрис, ему всегда отвечали: "Несомненно, пиратом в Карибском море".
Завоевав раз и навсегда Вашу привязанность, сам Оскар мог Вас уже не бояться, так как, прекрасно зная, что такое Blut Bruderschaft (кровное братство – нем.), способен был оценить Ваше к нему отношение. Но думаю, что он всегда смертельно боялся того, что Вы способны сказать или сделать его друзьям.
К девятнадцати из двадцати мужчин и женщин в тех сферах, благоволения которых он добивался сильнее всего, Вы относились с дьявольской иронией, и ничто не могло заставить Вас держать меч в ножнах, если они Вас раздражали. Даже Карибское море стало бы пунцовым, услышав те выражения, которым Вы доверяли свои чувства, когда для этого не хватало классической инвективы.
Может статься, что, если бы к Оскару, находившемуся под поручительством, обратился Эдмунд Госс, показал пару билетов первого класса и мягко предложил мирную поездку в Фолк-стоун или на Нормандские острова, Оскар и дал бы себя уговорить. Но призыв броситься ventre a terre (сломя голову) в Эрит - или Дил - и поднять Веселого Роджера на борту Вашего люггера был тождествен назначению комика и первого любовника на роль Ричарда III. Оскар не мог себя представить в этой роли.
Не желая заходить слишком далеко, я, по-моему, показал то, что никак не следует из Вашей книги: а именно, что Вы резко отличались от тех покорных и влюбленных приверженцев, к которым он привык. Есть многое на свете, что человека его склада страшило больше, чем грозивший ему приговор к каторжным работам. Возможно, таково было путешествие с капитаном Кидом. Уайльд был человеком условностей; сама его неортодоксальность заключалась в педантичном следовании условностям; еще не рождался человек, менее способный стать изгоем, чем он. Вы же — прирожденный изгой и никогда не будете иным.
Вот почему рядом с Вами он кажется человеком, вечно уклоняющимся от действия, — трусом в большей степени (все мужчины трусливы в той или иной степени), чем можно было ожидать от личности, исполненной такой гордости. Впрочем, это не влияет на правдивость и силу Вашего портрета. Благодаря ему память об Уайльде или выживет, или умрет.
Скорее всего, Вас обвинят в том, что вместо лживой эпитафии Вы написали правдивую хронику и анализ его жизни; но из-за этого Вы не лишитесь сна. В действительности Вы не могли быть к нему снисходительнее, не впав в глупую сентиментальность. Я бы подвел итоги гораздо жестче. Уверен, что врата рая не захлопнулись перед Оскаром, ибо находиться в его обществе слишком приятно; однако вряд ли его встретили словами "ты добрый и верный слуга". В первую очередь мы просим у слуги подтверждений его честности, трезвости и трудолюбия, поскольку достаточно быстро убеждаемся, что именно эти достоинства встречаются редко, тогда как гениальных и умных людей не меньше, чем крыс. Что ж, Оскар не обладал ни трезвостью, ни честностью, ни трудолюбием. Общество превозносило его за праздность, жестоко преследовало за аномалию, которую вообще следовало оставить в тени, и в итоге сделало из него героя - люди склонны поклоняться тем, кого они заставили безумно страдать: я много раз говорил, что, если бы доказали, что Распятие - миф, а Христос был приговорен к смерти от ста­рости в комфортабельных условиях, христианство потеряло бы девяносто девять процентов своих приверженцев.
Надо попытаться представить себе, как бы мы судили об Оскаре, если бы он был обыкновенным человеком и умер традиционным респектабельным образом от обжорства, как его брат Вилли. Братец, кстати, может дать нам ключ, поскольку, получив аналогичное образование и аналогичные возможности, он стал пошлым и совершенно неинтересным журналистом, который будет безжалостно отброшен литературной историей. Вообразим, что Оскар и Вилли оба умерли за день до того, как Куинсберри оставил в Клубе ту самую записку. Оскара в таком случае запомнили бы как денди и остроумца и отвели ему надлежащее место в истории драмы вслед за Конгривом. Сборник его афоризмов с почетом водрузили бы на библиотечную полку рядом с "Максимами" Ларошфуко. Даже без "Баллады Редингской тюрьмы" и “De Profundis” Уайльд заслужил бы внушительную статью в Национальном биографическом словаре, и его стали бы читать и цитировать не только в читальном зале Британского музея.
"Баллада" и “De Profundis”, на мой взгляд, делают Оскару честь тем, что, искренне и взволнованно выступая против жестокости нынешнего режима по отношению к детям и вообще заключенным, он не оговаривает и не оплакивает исключительность собственной участи среди этих страданий. Кроме единственного места в “De Profundis”, где он описывает свое пребывание в Клэпеме, во всем тексте нет буквально ни одной строки, которая не могла бы появиться и пять лет назад на сугубо литературной почве. Однако "Баллада" самой своей формой и мелодикой, заимствованными у Колриджа, убеждает, что он способен был чувствовать жалость к другим, но не к самому себе. Мне кажется, это может свидетельствовать против того эгоизма, в котором его упрекают. Во внешней, обыденной жизни—в противоположность литературной деятельности, соответствовавшей его гению, — он, конечно, был и ленив, и слаб из-за своего гигантизма. Кончил он пьянствующим бездельником и мошенником, поскольку неоднократная перепродажа участка в Дэвентри, надувавшая покупателей и не дававшая явных по­водов для попрошайничества, была безусловным мошенничеством. При всем том в своих сочинениях он не предстает человеком эгоистичным или низким. Его худшие и слабейшие стороны раскрываются в запрещенной части “De Profundis”; но, на мой взгляд, ее следовало бы опубликовать по нескольким причинам. Она позволяет объяснить некоторые его недостатки тем удушающе тесным кругом общения, которым он довольствовался в повседневности и который был гибелен для человека, принадлежавшего бурной общественной жизни. Скрывать ее вредно, во-первых, потому, что публика неизбежно начинает воображать разнообразные ужасы в тексте, описывающем всего-навсего стычки между двумя раздражительными людьми в воскресный день; и, во-вторых, разве не чудовищно, что в одного из этих людей направлена торпеда, которая должна взорваться после его смерти.
Написав лучшую биографию Оскара Уайльда, Вы должны дать нам и лучшую биографию Фрэнка Харриса. Иначе личность, стоящая за Вашими трудами, останется в памяти потомков лишь героем моего крайне несовершенного предисловия к "Смуглой леди сонетов".
1918

@темы: (Про)чтение

---

Еще оттуда же понравилось...

Жил однажды дровосек, пребывавший в очень бедственном положении. Он существовал на монеты, вырученные за дрова, которые он приносил в город на себе из ближайшего леса.
Однажды саньясин, проходивший по дороге, увидел его за работой и посоветовал ему идти дальше в лес, сказав:
- Иди вперед, иди вперед!
Дровосек послушался совета, отправился в лес и шел вперед, пока не дошел до сандалового дерева. Он был очень обрадован этой находкой, срубил дерево и, захватив с собой столько кусков его, сколько мог унести, продал их на базаре за хорошую цену. Потом он начал удивляться, почему добрый саньясин не сказал ему о том, что в лесу есть сандаловое дерево, а просто посоветовал идти вперед. На следующий день, дойдя до срубленного дерева, он пошел дальше и нашел медные залежи. Он взял с собой столько меди, сколько мог унести, и, продав ее на базаре, выручил еще больше денег. На следующий день он пошел еще дальше и нашел серебряные россыпи. На следующий день он нашел золото, потом – алмазы и наконец разбогател.
Таково положение человека, который стремится к истинному знанию: если он не остановится в своем движении после того, как достигнет некоторых сверхнормальных сил, то в конце концов найдет богатство вечного Знания и Истины.
(Индийская притча(

@темы: В Мире Мудрых Мыслей

---

Be yourself :)

У одного водоноса было два больших горшка, висевших на концах шеста, который он носил на плечах. В одном из горшков была трещина, в то время как другой горшок был безупречен и всегда доставлял полную порцию воды в конце длинной прогулки от источника до дома учителя. Треснувший же горшок доносил только половину. В течение двух лет это продолжалось ежедневно: человек, носящий воду, доставлял только полтора горшка воды в дом своего учителя. Конечно, безупречный горшок гордился своими достижениями. А бедный треснувший горшок страшно стыдился своего несовершенства и был очень несчастен, поскольку он был способен сделать только половину того, для чего он был предназначен. После того, как два года он чувствовал горечь от своей несостоятельности, в один день он заговорил с водоносом возле источника:
- Я стыжусь себя и хочу извиниться перед тобой.
- Почему? Чего ты стыдишься?
- В течение этих двух лет я был способен донести только половину моей ноши, потому что эта трещина в моем боку приводит к тому, что вода просачивается в течение всего пути назад к дому твоего учителя. Ты делал эту работу и из-за моего несовершенства результат не соответствовал твоим усилиям, - удрученно сказал горшок.
Водонос почувствовал жалость к старому треснувшему горшку и, будучи жалостливым человеком, он сказал:
- Сейчас мы возвращаемся к дому учителя, я хочу, чтобы ты обратил внимание на красивые цветы по пути к нему.
Действительно, когда они поднялись на холм, треснувший горшок обратил внимание на превосходные цветы на одной стороне пути, и это успокоило его немного. Но в конце тропинки он опять почувствовал себя плохо, потому что через него просочилась половина его воды, и поэтому он снова принес извинения водоносу из-за своей несостоятельности. Тут водонос сказал горшку:
- Ты заметил, что цветы росли только на твоей стороне пути, но не на стороне другого горшка? Дело в том, что я всегда знал о твоем недостатке, и я воспользовался им с пользой. Я посадил семена цветов на твоей стороне и каждый день, когда мы шли назад от источника, ты поливал их. В течение двух лет я мог брать эти красивые цветы, чтобы украсить стол моего учителя. Без тебя, такого, каков ты есть, не было бы этой красоты в его доме!
(Индийская притча)

@темы: В Мире Мудрых Мыслей

---

Креативно же, а!

А вот блинная "Блиндаж", со слоганом "Подкрепление прибыло!" - это действительно по0доброму порадовало!

@темы: Записки глюколова

---

Не хватайтесь за чужие талии

Что-то мне, в меру моей испорченности, кажется, что переступать черту опасно не только из-за поездов...

@темы: Записки глюколова

---

Некоторые любят погорячее?

Я так понимаю, их уже задолбали запросами о горячем квасе?

@темы: Записки глюколова

---

Вам, ангелы!

А я-то думаю, зачем ангелы иногда посещают грешную землю...

@темы: Записки глюколова

---

"Прикинь, как эти французы Биг Мак называют?!"

UPD: кто тут The Хлеб заказывал?

запись создана: 29.07.2009 в 16:39

@темы: Записки глюколова

---

The stars and the sun dance to your drum...

Еще одна песенка, которая в данный момент с хрустом кушает мой моск...
А ежели кто мне даст идею, с чем бы ее склиповать, тому будет... вот это самое, клип то есть, и будет

---

Hettite, добро пожаловать!

и т.п.

---

Я начал жизнь в трущобах городских...

Это хорошая книга.
Это хороший фильм.

Это кадры из этого хорошего фильма, посмотреть который полностью мне удалось только вчера.

Впереди - громады песка, белизна без конца и без края. Вдали бьется о берег море. Сквозь дверной проем видны огни причаливающих и покидающих порт кораблей, сквозь дырявую крышу - звездное небо и луна, освещающая пристанище "капитанов".

Оборванные, грязные, полуголодные, дерзкие, то и дело сыплющие ругательствами, с неизменным окурком в зубах, они были настоящими хозяевами города, в совершенстве знавшими и беззаветно любившими
его, они были его поэтами.






Правда, у капитанов была безграничная свобода уличных мальчишек. Зато никто никогда не погладил их по голове, не сказал доброго слова.

Здесь вы найдете и вожака песчаных капитанов, Педро Пулю. Это прозвище он получил рано - в пять лет. От полицейской пули погиб его отец. Матери своей он не знал. Сейчас Педро пятнадцать. Уже десять лет бродяжничает он по улицам Баии, изучив ее вдоль и поперек...


Тут-то он и увидел впервые Далву. Она шла по улице, кутаясь, несмотря на летний вечер, в меховой палантин. Она прошла мимо, даже не взглянув на Кота. Это была женщина лет тридцати пяти с крепким телом и очень чувственным лицом.

В такие ночи мужчины, у которых нет ничего, кроме холостяцкой постели, хотят в объятьях женщины
забыть свой страх. Они платят за то, чтобы провести эту ночь с Далвой, и платят хорошо.

Проститутки без стеснения разглядывали Кота. Им нравился этот красивый юнец с задатками альфонса, и многие хотели бы заняться с ним любовью, но им надо думать о завтрашнем дне, о куске хлеба и крыше над головой, а в это время появляются клиенты с деньгами. Вот почему женщины не приглашали Кота, ограничиваясь смехом и шуточками. Они чувствовали, что из него выйдет один из тех проходимцев, которые отбирают у женщин деньги, награждая взамен оплеухами, но они же скрашивают им жизнь, даря любовь. Многие хотели бы стать первой женщиной этого столь юного мошенника. Но было десять вечера - час мужчин, которые платят за любовь.

Проблема малолетних преступников и беспризорников, не волновавшая, казалось, никого в целом городе, была главной заботой падре Жозе Педро. Он пытался сблизиться с этими детьми не только для того, чтобы обратить на путь истины - он хотел просто помочь им, улучшить их жизнь. Попытка падре как-то повлиять на капитанов не приносили большого успеха. Вернее вообще никакого. Он даже не представлял, что нужно сделать, чтобы завоевать доверие маленьких воришек. Но он знал, что эти мальчишки лишены любви и заботы, зато с лихвой хлебнули голода и бесприютности. И если падре не мог дать им кров, еду и одежду, то, по крайне мере, у него всегда было для них доброе слово и сердце, исполненное любви.

Обычно младенца изображают пухлым, упитанным, у него вид ребенка из богатой семьи, это Бог богатых. А этот - Бог бедных, голодный и худенький мальчик, такой же, как Фитиль, как другие капитаны... Там, снаружи, чудесный день, ярко светит солнце, благоухают цветы. И только Христу - младенцу сейчас голодно и холодно. Фитиль унесет его с собой, в склад, где живут капитаны.

Дора была в отчаянии. Она уже думала, не вернуться ли ей на холм. Но тогда они станут обузой для
соседей, которым и самим-то нечего есть. Дора не хотела возвращаться: с холма ее мать спустилась в гробу, отец - в мешке.

Они вглядывались в лицо Доры, серьезное, такое взрослое лицо, и читали в ее глазах материнскую нежность.

то Сачок рассказал Педро Пуле о том, что в одном доме в Грасе золота-куры не клюют. По всей видимости, хозяин был коллекционером. Сачок слышал, как какой-то бродяга говорил, что в доме есть комната, набитая золотыми и серебряными вещами, за которые скупщик отвалит кучу денег.

Она вспомнила своего сына, умершего в таком же возрасте. Эта смерть убила радость жизни в ее душе и душе ее мужа. Но у мужа, по крайне мере, есть работа, его коллекции, а ей остались только воспоминания о сыне, так рано их покинувшем. Поэтому так ласково смотрела она на Хромого, едва прикрытого какими-то жуткими лохмотьях, и обращалась к нему с необычной нежностью.

Хромой никогда не отказывал себе в удовольствии выкурить папироску после завтрака. Очень часто у него не было не только завтрака, но и обеда, а вот окурок сигареты или сигары находился всегда. Здесь приходилось обладать осторожностью, не курить открыто.

И тут она наклонилась и поцеловала его в щеку:
- Спокойной ночи, мой мальчик, - и вышла, прикрыв дверь. Хромой застыл без движения. Он словно лишился дара речи, даже не попрощался в ответ. Он прижимал ладонь к щеке, к тому месту, куда его поцеловала дона Эстер, и ни о чем не думал, ничего не чувствовал.Только нежное прикосновение губ, неведомую ему ласку матери.

В течение этих восьми дней все капитаны песка голодали, носили лохмотья, спали под дождем в складе или под причалом. А в это время он, Хромой, спал на мягкой постели, ел всякие деликатесы. Его даже целовали и называли сыном... Если для кого и делал исключение Хромой в своей ненависти, охватывавшей весь мир, то только для капитанов песка. Они были его товарищами, были такими же, как он, жертвами всех этих приличных господ. А сейчас он покидает их, переходит на сторону врага. Хромой резко поднялся - так эта мысль поразила его. Нет, он никогда не предаст их.

Платье мешало ей принимать участие во многих "делах" капитанов, и Дора сменила его на брюки, которые дали Бузотеру в одном доме в Верхнем городе. Брюки были непомерно велики негритенку, и он предложил их Доре. Но и ей пришлось их укоротить, чтобы были как раз. Дора подвязала брюки веревкой, как это делали все капитаны, а платье служило блузой.



Для младших она была как мать, как настоящая мать. Заботилась о них. Для старших была сестрой, у которой всегда найдется ласковое слово. Она участвовала в их приключениях и делила все трудности и опасности их жизни. Но никто не знает, что для Педро Пули она - невеста.


В ее улыбке не было ни капли кокетства. Но все же, когда она смотрела на него, выражение ее глаз менялось: в них была не только сестринская привязанность, в них была нежность невесты, доверчивой и робкой. Может быть, они даже не понимали, что это любовь, но все было поэтично, как в настоящем колониальном романе, не хватало только луны.

- Я его не отдам в больницу, - повторил Педро Пуля.
- Но почему? - удивился падре Жозе Педро.
- Вы же знаете, падре, никто оттуда не возвращается. Никто. А ведь он наш товарищ, один из нас. Я не могу этого сделать...
- Но ведь существует закон...
- Обрекающий на смерть?

Да, падре Жозе Педро, Бог иногда говорит с самыми невежественными, самыми ничтожными. Да, я необразован и глуп. Но услышь меня, Господи! Это несчастные дети... Что знают они о добре и зле? Ведь их никто никогда и ничему не учил. Никогда не знали они материнской ласки. Не слышали доброго слова отца. Господи, они не ведают, что творят. Поэтому я на их стороне, поэтому не осуждаю их.

"Вчера байянская полиция добилась выдающегося успеха. Ей удалось задержать главаря банды несовершеннолетних преступников, известных под названием "капитаны песка".

Следователь сказал, улыбаясь:
- Ну вот, журналисты ушли, парень, и теперь ты скажешь все, что тебе известно, хочешь ты этого или нет.

Пить...От жажды путаются мысли. Ему мерещится в темноте измученное и печальное лицо Доры. Она страдает... Эта мысль сводит его с ума, терзает больше, чем жажда, чем боль от побоев. Педро закрывает глаза. Пытается представить, как Профессор, Сухостой, Жоан Длинный, Кот, Хромой, все
капитаны спасают Дору. Но не может. Даже с закрытыми глазами Педро видит ее лицо, измученное жаждой. Он снова кидается на дверь, стучит кулаками, выкрикивает ругательства. Никто не обращает на него внимания. Никто не видит, не слышит. Таким должен быть ад. Не зря Фитиль боится его.

Ему нравилось опрокидывать молоденьких негритянок на мягкий прибрежный песок, ощущать под собой их податливые тела, упругие груди, жаркую плоть. Но он никогда не думал, что можно просто так лежать рядом с девочкой, такой же юной, как он сам, сжимать ее руку в своей, болтать о всяких пустяках, даже не помышляя о том, чтобы заняться с ней любовью. Наверное, это какая-то другая любовь, думает он растерянно. Он не представлял себе, что любовь бывает такой... Невеста... У нее тоже отняли свободу. Ноет избитое тело, раскалывается от боли голова. Дора, как и он, без свободы, без солнца. Ее отправили в сиротский приют. Невеста...

Свобода - не только солнце, не только возможность бродить по улицам города, смеяться заразительным смехом капитанов. Быть свободным - значит касаться ее золотистых волос, слушать всякие истории о
жизни на холме, чувствовать ее губы на своих израненных губах.

У нее постоянно был жар, но она никому не говорила об этом, потому что ненавидела тишину изолятора, куда не проникал солнечный свет, чтобы развеять вечные сумерки - тот час, когда агонизирующий день сменяется ночью. Как только выдавалась такая возможность, Дора подходила к ограде, потому что иногда видела Профессора или Жоана Длинного, бродивших поблизости. Однажды ей передали записку: Педро Пуля сбежал из колонии. Скоро ее освободят. В тот день она не чувствовала жара.

"Как Педро похудел!" - думает Дора, когда он склоняется над ее кроватью.

Ночной покой окутывает супругов. Любовь всегда сладостна и прекрасна, даже когда рядом - смерть. Тела уже не движутся в ритме любви, но в сердцах влюбленных нет больше страха - только покой, покой этой байянской ночи.
На рассвете Педро кладет руку на лоб Доры. Холоден. Нет пульса, сердце не бьется. Его крик пронзает тишину барака.


Они уносят ее в ночную тишину, в таинство океана. Падре читает молитву. Необычная процессия направляется к паруснику Божьего Любимчика...Белый парус баркаса теряется в просторах
океана. Луна освещает прибрежный песок. Звезды сверкают на небе и отражаются в море. Все во власти покоя. Покоя, который отдали этой ночи глаза Доры.

И пусть астрономы утверждают, что в ту ночь над Баией пронеслась комета. Педро Пуля знает, что это Дора, ставшая звездой, поднялась на небо. Она была бесстрашнее всех женщин мира, отважнее, чем Роза Палмейрао, чем Мария Кабасу. Она была совсем еще девочка, но перед смертью она не испугалась подарить ему свою любовь, всю себя. И стала звездой. Звездой с длинными золотистыми волосами, какой еще не знали мирные байянские ночи. частье озаряет лицо Педро Пули. В его сердце вернулся покой. Потому
что теперь Педро знает: отныне и навсегда она будет сиять для него среди тысяч звезд в небе негритянского города, равных которому нет в целом мире.

А это отрывки из хорошего саундтрека к хорошему фильму. Включая ту самую песню в оригинале.

@темы: "Выстрелы" с монитора

---

Проснулся сурок и вышел из норы...

В оправдание могу сказать, что никогда, никогда, никогда-никогда не смотрю Евровидение. И концерт на День милиции тоже не смотрю. И на 8 Марта. И уже практически на Новый год. И вообще я в телевизор не смотрю, еще чего, какой-то черный ящик будет задавать мне ритм!
Так что слушаю я радио, и радио-то меня с недавних пор начало атаковать песенкой исландки Йоханны. Поскольку песенка мне пришлась по сердцу, и закралось в меня сомнение, а не зря ли мимо меня это все пролетело, раз уж в кои-то веки состоялось еще и у нас.
Оказалось, и правда зря. Только смотреть его (мне!) надо было именно так, как я - спокойненько, в записи, никого не забывая, проматывая диалоги и уже зная, кто победил

ну и прочая имха под девизом "мой дневник, что хочу и когда хочу, то тогда и ворочу"; имхи больше графической, чем печатной

А то не люблю я саму идею конкуренции, потому и конкурсы разные не особо вдохновляют. Тем более - Ну как сравнивать в таком разбросе? Стандартизированные номера, от какой страны, никак невозможно различить - или песни-танцы с национальным колоритом? Так первые в сетку любого радио и в оболочку мозга с хода вписываются, зато вторые - смотреть-слушать интереснее... А как сравнивать оперных див с вооот такими голосищами - и выдержанный, плакатный кич? Пафосные песни во имя мира - и заводные танцы-шманцы? (Ну конечно, первенство за вторыми... Сказано же - если светопреставление начнется зимой, то какой дурак откажется от жаркого ада и полезет в прохладный рай? А тут весна, тепло, природа... ну какой там пафос? И, кстати, нашу Настю Приходько куда вообще, потому как совсем вне форматов? (И еще раз кстати, если раньше мне казалось, что наше девятое место здесь - это у-у-у-у, то теперь я знаю, что это вполне себе о-го-го. Хотя песня мне и не понравилась с самого начала).
Неееет, конкурс тут, по-моему, был на то, кто больше имхи насобирает А смысл вроде бы очень неплох - просто услышать то, что при других обстоятельствах невозможно услышать. Вот просто никак. Судя по тщетным поискам в Сети тех коллективов, которые сразу захотелось скачать всечтоестьипобольшепобольше
А дальше будет и совсем не про мальчика со скрипочкой (старого скрипкофила тут вообще порадовали по самые ушки...). Тем более что чисто аудиально было не совсем понятно, за что он так приглянулся (проигрыш грамотный, но ведь не один же он!). А визуально - тут несколькими постами раньше есть эпиграф к спектаклю про Есенина, ну и это туда же...
И не про "битву гигантов", в которой самым гигантом, ха-ха-ха, оказался Arash Очень радостно, что она не оттянула-таки под себя все мероприятие. Единственное, очень хочется посмотреть на людей, которые наряжали и красили Патрисию Каас. Или это у нее песня столь виктимная, что имидж под нее?
А будет дальше про эстонских девочек со скрипочками и с виолончельками, Urban Symphony, которые снесли мне крышу то есть напрочь...

Самый изысканный номер программы, и даже фиг с ним, с имхом. Не мешает даже то, что ни одного слова нельзя разобрать (хотя для меня это совсем неорганично) - вот уж никогда не думалось, что так красиво звучит эстонский язык. (А между прочим, про кочевников пустыни :) И звездная карта вокруг.И летящий в нем голос солистки. И голос скрипки. Волшебно :)

Еще одно сильное ощущение - как меня нежданно скатала на машине времени группа Regina, которая Босния и Герцеговина. Правда, просто какой-то провал в детство, в середину восьмидесятых, смутно-понятные братско-славянские тексты, чуть тронуто пафосом, но совсем чуть-чуть, и так задушевно... Правда, на мой взгляд, можно было бы обойтись одним солистом, без странного зрелища его манерной группы поддержки - но можно понять, группа ведь, так не по-товарищески... И барабаны же! :) А солист хорош и сам по себе, во всяком случае, зацепил :)

А теперь моя личная незамысловатая песенка на этом вечере триумфа незамысловатых песенок... Абсолютно ничего в ней такого нет, все очень просто - но как же хочется туда, где по вечерам на улицах поют такие песни, на таком языке, с такими гитарами, в юбках с такими оборками и на таких каблучищах, а вокруг тепло, и морем пахнет, и чем-нибудь цветущим... Хотя в Лиссабон я и без Flor-de-Lis давно хочу попасть.Но теперь - особенно :)

Теперь: если критерий успеха - какую мелодию ты напеваешь на следующий день, то у меня в голове задорно прыгало "хайда хора дин Молдова!" Нелли Чобану и ее молодцы так отплясывали, что едва-едва поймались на скриншоты, но вот чуть-чуть получилось...

А еще заводные девчонки из Ирландии ,Black Daisy, не прошедшие в финал, с песней, под которую хочется нестись куда-нибудь на велосипеде с развевающимся за спиной хаером. Даже если нет ни того, ни другого А визуально еще вспоминается молодая Мари Фредрикссен из Roxette и почему-то, не бейте меня, 4 Non Blondes.




И удивительно грамотно выстроенный номер Израиля - и идея со сменой языков в куплетах, и английский припев, и сами движения певиц, зеркально повторяющие друг друга... Людям, что за этим стояли, огромный респект

А если Noa - это та самая волшебная Эсмеральда из аудиоверсии "Нотр-Дама", из-за которой я не воспринимаю Элен Сегара, так и вообще...
Среди див с голосищами мне больше всего приглянулась Кьяра с Мальты со своим вполне уитнихьюстоновским номером и, ИМХО, единственным нерыдающим голосом.



А напоследок замечу что в категории кича больше всего запомнилась смешная албанская девочка с Фантомасом Между прочим, на мой неопытный взгляд крепенький меццоид, могла бы и в предыдущую категорию попасть, будь у нее другая песня... Но там бы не запомнилась

Так что вот
и аудиально - чтобы напомнить...

запись создана: 17.07.2009 в 13:19

@темы: "Выстрелы" с монитора, Культпоходное

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра