Марк Второй, со встречей!

И пусть как в земле и огне, так и в небе и воздухе будет все...

вот так!

---

Promth, здравствуйте!

и еще много красивых стрекоз смотреть по ссылкам

---

С наступающим!

Вот и стоим мы у новой межи...

Год, сравнительно недорого обошедшийся лично мне по сравнению со многими, год, в котором, что касается Сети, были завершены несколько долгоиграющих прожектов (один - даже неожиданно для меня ) и несколько короткоиграющих, но давно желаемых...
Что ж, проводим и встретим, оставим позади все плохое и двинемся навстречу всему хорошему - а с каким другим настроением можно было бы отваживаться на следующий год?
А себе желаю поменьше чувствовать себя принтером с массой отложенных заданий, побольше ходить по Сети, не консервируясь на обжитом мною, но сравнительно узком клочке пространства, и всемерно расширять кругозор
А еще всем - здоровья, счастья, радости и удачи!

---

Бластер Оккама, или Экология виртуальности

А еще в связи с той же "Казохинией" - повод припомнить еще одну давнюю мысль. Дело в том, что там Гулливер, чтобы показать представителю разумного общества, что такое литература и как это здорово, ничтоже сумняшеся, приводит ему в пример "Анну Каренину" и "Даму с камелиями" (на что представитель вполне разумно отвечает: "И у нас бывает, что производство целлюлозы или метилового спирта идет не так, как надо, но человека, посвятившего жизнь описанию того, как получить плохую целлюлозу и для каких целей эта плохая целлюлоза может быть непригодной, мы сочли бы безумным").
Но я не о целлюлозе и не о литературе. Я о том, что автору (Шандору Сатмари) зачем-то понадобились в одном повествовании "Анна Каренина" и Гулливер, хотя и слепому ясно, что их разделяет слишком существенный отрезок времени. Он мог бы легко изменить имя героя, всего-то последствий - сменится жанр с гулливериады на (анти)утопию. И что-то мне подсказывает, что Сатмари заботился не столько об увеличении продаж, сколько о знаке, сигнализирующем о "гулливеровской наивности" - когда в обычаях здешних "безумцев" он не находит сходства с родной Британией, хотя читателю уже "давно все ясно"...
К чему это я? Общеизвестно, что произведения искусства могут вдохновлять не меньше, чем факты жизни. И обычно пишущему рекомендуется, раз уж такое с ним стряслось, хотя бы сменить имена и географические названия. С умножением количества пишущих эта "уловка" приводит к появлению множества клонированных персонажей и миров. То есть, если автору нужно, чтобы были орки и эльфы (ничего больше, кроме самого наличия орков и эльфов, у него идеи совсем не про то!) - он должен конструировать целый свой мир, вместо того, чтобы определить действие в мире уже существующем, поставив вместо декорации указывающий знак.
По-моему, виртуальное пространство загромождено уже под завязку.
Тем более, что читатели обычно не такие уж лохи, и способны прочитать на обложке фамилию пишущего. И, зная, что про Гулливера на этот раз пишет не Свифт, лишний раз подумают, хотят они читать "про героя" или "от автора". А вот узнать того же Гулливера в "авторском", допустим, мистере Джонстоне, они смогут лишь тогда, когда купят книгу и прочтут. И, если узнают, не исключено, что еще и плеваться будут, они такие Потому что, видимо, стало честнее писать свое про чужих, чем выдавать чужих за своих. Даже если хочешь сказать про этих своих-чужих то же самое, что хотел бы сказать про просто чужих.
А пока что легче, чем рассказ о молодых годах Фродо Бэггинса (допустим, если там возможно что-то рассказать), издать рассказ о том, как некий Адвин Бортон пошел выбрасывать волшебную серьгу в Глубокое Синее Море

@темы: Бухтелки, ворчалки и рыдалки

---

Почему нет рая на земле?

Навели меня тут на "Казохинию" - sxak.amikeco.ru/Kazohinija.zip - , вариацию на тему приключений Гулливера в обществе, еще даже более разумном, чем Гуингнгмия... В очередной раз выходит, что жизни человека в утопии мешает не столько экономика, сколько эмоции и страсти. Фантазию всем вырезать - и все будет ОК.
Да и фиг бы с ней тогда, с утопией, но все-таки иногда обидно, что суждено нам, видно, всегда жить наперекосяк...
В общем, все это только повод вспомнить ту цитату, которую я всегда вспоминаю по подобным поводам...

Петр:
Это будет жизнь – ты поверишь ли?
В тыщу раз красивей, чем теперешняя!
Это будет жизнь – наилучшая!
Ну как райская – только научная!

Ты пойми: теперь МЫ господа себе,
Значит, всюду – мир и согласие!
Для любых людей всякой нации
Никакой такой иксплатации!

Не пыхтишь как вол
на худых харчах,
А с утра пришел,
толканул рычаг –
Загудит вокруг
электричество –
И любой продукт –
увеличится!

Там, где гнету нет – и обиды нет,
И суды кругом полюбовные,
И никому никто не завидует,
А что завидовать, когда все ровные?
Перед кем, да и чем тебе чваниться?..

Катька:
А любовь?

Петр:
Любовь? А чего любовь?
А любовь как была – так и останется.

Катька:
А ежели она останется
такая, как была,
То тут же с ней объявятся
и слезы и беда.
И все твои ученые
полезут на ножи
За очи, очи черные,
за встречу у межи!

И гордый будет кланяться,
и честный украдет,
Да ежели она останется –
весь план ваш пропадет!
Хоть ты всю землю вымости
в красивые слова –
Не будет справедливости,
пока любовь жива!

(Ю.Ким. "Патруль" - небезынтересная вариация на тему "Двенадцати" Блока)

@темы: (Про)чтение

---

Do you think that you could love me Mary?

Пусть люди считают основой брака приукрашенный вариант того, что Враг обещает лишь как его результат
(К.С.Льюис. Письма Баламута)
Да нет, не буду я ни о браке, ни о любви, ни о любви как о волевом акте... Просто довелось мне недавно услышать эту песню, и чем-то она меня тронула. Так что - и в особенности для тех, кто нашел свою любовь по переписке...
аудиовизуально
текстуально
It has special meaning to me also because one of the first times I met my wife was on a train platform in London, and I will never forget how beautiful she looked that day.
(из комментов)

---

It depends...

А это я просто стукаю себя цитатой по голове
Задача была легкая, совсем простая, но Нот никак не мог решить ее. Нужно было к семи деревьям прибавить еще шесть и от тридцати пуговиц отнять пять.
- Какие деревья? – спросил Нот. – Длинные, короткие? Какие пуговицы? Круглые?
- В математике, - ответил я, - не имеют значения качество и форма предмета.
Слова были не те. Нот меня не понял. И я тоже не сразу понял его. Он мне объяснил, что у нивхов для длинных предметов существуют одни числительные, для коротких – другие, для круглых – третьи...
Г.Гор. Юноша с далекой реки (via Л.Успенский. Слово о словах).

Трудно сразу понять, что иногда стоит быть чуточку нивхом. Потому что о некоторых вещах рассуждать абстрактно не только трудно, но почти противопоказано.
Имеет ли смысл вступать в брак? It depends. Если Ване Петрову с Машей Ивановой, то еще как, а если ему же с Наташей Сидоровой - то, может быть, и не имеет. Потому что Наташе этой имеет смысл вступить в брак с Костей Федоровым, а вот с Васей Поликарповым, наверное, не стоит - потому что как раз ему лучше вообще обойтись без брака, а идти прямиком в монастырь. Или заняться фундаментальной наукой
Могут ли люди разных поколений понять друг друга? Да смотря какую жизнь каждый из них прожил. Поколения эти так неоднородны, что одинаковыми "числительными" тут не обойдешься.
Сколько детей лучше - один, или два, или пять, или ни одного? Так дети - они тоже люди, и тоже разные, и тоже с разными "числительными".
Семья или карьера? Уступать или настаивать? Коммерция или госслужба? Физический труд или умственный?
Очень многие вопросы, касающиеся людей и их людской жизни, порождают вместо ответов пустопорожние рассуждения, если вместо конкретных людей в них фигурируют некие общие величины с общими "числительными".
Другое дело, что "правильные" ответы для конкретных людей, если и существуют, то навеки скрыты в Книге Судеб... Вот тут и вертись (с)

@темы: Вслух про себя

---

Про женскую нежность

Месячник цитат продолжается - давно хотелось мне вот это утверждение сюда забросить...
Недавно разговорились мы с моим коллегой, молодым современно мыслящим отцом малолетней дочки. Он рассказал, как прививал своему ребенку свойства, очень важные в жизни: бесстрашие, решительность, выдержку, последовательность. Вообще растил ее на свой, «мужицкий» манер. Когда девочке исполнилось три года, заметили все: ребенок растет угловатым, резким. Нет в девочке мягкости, нежности, уступчивости. Даже внешне она больше смахивала на мальчишку. Любящий папаша струхнул и стал менять свое поведение.
- А с чего это вы переполошились? – спросила я. – Где сказано, что мягкость, нежность, уступчивость прежде всего нужны именно девочке? Что, это мальчику повредит?
- Какая же она будет мать? Без этих качеств разве сможет она младенца, беспомощного, хрупкого, но и нетерпеливого, требовательного, на ноги поднять?
Вот в том-то дело. Вся система воспитания девочки подчинена этой далекой перспективе – будущему ее материнству. Недаром древние говорили: мальчики – это настоящее нации, девочки – ее будущее. Так издревле складывался свод норм и правил воспитания, что в расчет принимались не столько сегодняшние и личные потребности и интересы самой девочки, сколько потребности и интересы того, кого она потом подарит миру.
Т.Афанасьева. Семейные портреты. М., «Молодая гвардия», 1980.
Поспорить тут, конечно, можно (дети тоже бывают, например, гиперактивные - с такими одной уступчивостью не обойдешься; а между интересами матери и интересами потомства можно тоже серьезно заплутать). Но, когда утверждается тезис о том, что женская мягкость и нежность "придумана", чтобы удобно и ненапряжно было мужчине, и чтобы именно ему, с его "неистребимой" агрессией, постоянно уступали - вот тогда этот эпизод вспоминается очень хорошо. Потому что, получается, для мужчины женская нежность - это приятный, но побочный бонус, а жизненная необходимость ее - именно в том, чтобы агрессивная самка не ухайдокала невзначай такое родное, но такое доставучее потомство...

еще пара слов о воспитании девочек оттуда же

Действительно, в условиях, далеких от цивилизации, другой «набор» правил и ограничений действует. Люди там выживают более закаленные. Что и говорить про подростков, если новорожденных в снегу купают. Поэтому для северянки-девочки рыбалка и охота на мелкого зверька не тяжесть. Но и там лассо на рога оленьи накидывают только мальчишки, и только им поручают выездку оленей, и на охоту на крупного зверя девчонок не берут. И в южных краях кокосовые орехи с высоченных пальм добывают мальчишки, хотя и девочки проворны, как кошки. Да не пускают их. Не берут их и в море, они, как и их мамы, ждут рыбаков на берегу. Мы почему-то никак не примиримся с мыслью, что ограничения возможностей не всегда означают неуважение к лицу, которому что-то запрещается, или стремление подчеркнуть его «второсортность». Иногда запреты означают признание исключительности, особой ценности того, кого стараются уберечь. Вот если бы мы это сами до конца уяснили и смогли толково внушить дочерям, не страдали бы они, подрастая, от всяческих «комплексов неполноценности», не видели бы в своей судьбе несправедливость людскую.

Мама часто принимает более строгие охранительные меры к шалостям дочки. Дочери запрещается бегать по лужам (застудит ноги), поднимать лишние тяжести (надорвется), лазать по деревьям и уж тем более прыгать с высоты. Запрещается все то, что составляет чрезвычайную радость и удовольствие для всех ребятишек, особенно мальчиков. Дочке причину таких ограничений и не объясняют. «Тебе нельзя, ты ведь девочка!» - вот и весь сказ. Запреты же продиктованы подсознательным страхом: заболеет, детей не будет или будут ущербные. Так даже в детских играх отражается далекое грядущее материнство, которое довлеет над девочкой.
Как правило, мама впадает в отчаяние, увидев свою дочь дерущейся. При этом она даже не хочет вникать, оборонялась дочь, защищала свою правоту, достоинство или нападала. Мама учит: «Ты должна была позвать старших на помощь, пожаловаться старшим. Но драться – фи, как это грубо, неженственно!» По этому поводу и папа выступает заодно с мамой. И при этом в расчет не берется: нет у нынешней девочки-девушки телохранителей. Да и с детского сада она привыкает не столько к мальчишеской опеке, сколько к равенству. А то и сама покровительствует другу-мальчику, что обычно отстает от нее в росте и даже в силе.
- Не люблю девчонок, - признавалась как-то молодая учительница. – Все они плаксы, ябеды и сплетницы. У мальчишек отношения честней. Подрались, помирились, и дело с концом. Все прощено-забыто. А эти начнут сплетни плести, язвить, потом не развяжешь, не распутаешь.
И от писателей-моралистов девчонкам достается за «недостойные» методы борьбы. Но нигде, ни в одной многомудрой книге я не нашла ответа: как же все-таки ей защищать себя так, чтобы способы обороны и наступления были вполне «женственными», этичными, эстетичными и даже изящными, и при всем том достаточно действенными? Ведь обижают-то ее мальчишки и своя сестра, девочка постарше, довольно часто. Вот и пускает она в ход свое извечное оружие: слезы, жалобы и язычок острый, что иной раз «страшнее пистолета».
По справедливости, надо признать либо право на традиционные средства самозащиты, либо на новые, «кулачные». Но ни того, ни другого мы не делаем. И сами ничего толкового предложить не можем.

@темы: Гендеризмы

---

Очевидное осознается внезапно...

Сижу я тут, никого не трогаю, мирно покуриваю приключенческое кино и параллельно сверяюсь с литературным первоисточником, и тут доходит до такого эпизода...
Он склонился в ответном поклоне.
– Теперь о том, сэр, с чем я к вам пришел, – продолжал он. – В сорок пятом году брат мой собрал часть наших Грегоров и во главе шести рот пошел сразиться за правое дело; а при нем был костоправ, который шагал в рядах нашего клана и выхаживал брата, когда он сломал ногу в схватке под Престонпансом, и носил этот благородный человек то же имя, что и вы. Он доводился братом Бэлфуру из Бейта; и если вы с тем джентльменом состоите в мало мальски близком родстве, я пришел сюда затем, чтобы предоставить и себя и людей своих в ваше распоряжение.
Не забывайте, о своей родословной я был осведомлен не лучше приблудной дворняги; дядя, правда, лопотал мне что-то насчет знатных родственников, но Бэлфура из Бейта среди них не было; и мне ничего другого не оставалось, как, сгорая от стыда, признаться, что я не знаю.
Робин отрывисто извинился, что меня побеспокоил, повернулся, даже не кивнув на прощание, и пошел к дверям, бросив на ходу Дункану, так что мне было слышно: «Безродная деревенщина, отца родного не ведает». Как ни взбешен я был этими словами и собственным позорным неведением, я едва не усмехнулся тому, что человек, столь жестоко преследуемый законом (и, к слову сказать, повешенный года три спустя), так разборчив, когда дело касается происхождения его знакомцев.
И вот на этом пункте мне становится понятно, что, хотя Лоуренс свои шотландские корни склонен был афишировать куда меньше, чем ирландские, но чем-то и они ему, видимо, помогли...

в чем дальнейшее развитие событий меня лишь убедило, сразу вспомнилось совсем другое кино

Уже на самом пороге он столкнулся лицом к лицу с Аланом, оба отступили и смерили друг друга взглядами, как два пса с разных дворов. И тот и другой были невелики ростом, но оба так напыжились от спеси, что как будто стали выше. Каждый был при шпаге, и каждый движением бедра высвободил эфес, чтобы легче было ухватиться и обнажить оружие.
– Мистер Стюарт, когда глаза мне не изменяют, – сказал Робин.
– А если б и так, мистер Макгрегор, – ответил Алан. – Такого имени стыдиться нечего.
– Не знал, что вы на моей земле, сэр, – сказал Робин.
– А я то до сих пор полагал, что я на земле моих друзей Макларенов, – сказал Алан.
– Это еще как сказать, – отозвался Робин Ойг. – Можно поспорить. Впрочем, я, сдается, слыхал, вы мастак решать споры шпагой?
– Разве что вы глухой от рождения, мистер Макгрегор, – ответствовал Алан, – а не то должны были б слышать еще много кой чего. Не я один в Эпине умею держать в руке шпагу. Когда, к примеру, у сородича и вождя моего Ардшила не так много лет назад случился серьезный разговор с джентльменом того же имени, что и ваше, мне что то неизвестно, чтобы последнее слово осталось за Макгрегором.
– Вы не о батюшке ли моем говорите, сэр? – сказал Робин.
– Очень возможно, – сказал Алан. – Тот джентльмен тоже не гнушался прицеплять к своему имени слово «Кемпбелл».
– Мой отец был в преклонных годах, – возразил Робин. – То был неравный поединок. Мы с вами лучше подойдем друг другу, сэр.
– И я так думаю, – сказал Алан.
Р.Л.Стивенсон. Похищенный

@темы: (Про)чтение

---

Грани копирайта

Что-то меня снова на Ваксберга потянуло...
Итак, опять не корысти ради, а исключительно в просветительских целях - о первых противоречивых шагах авторского права и авторских обязанностей в нашем отечестве.

К примеру, в 1816 году в Московский цензурный комитет доставили две книги: одна будто бы сочинена была Лафонтеном и называлась "Адель и Фани, или Странное приключение двух любовников, заключенных в темницу", другая же, писанная Шписом, имела название "Юлия, или Прогулка на берегу Гаронны". При проверке выяснилось, что в книгах этих один и тот же – слово в слово - текст, ни к Лафонтену, ни к Шпису отношения не имеющий. К тому же герои не попадают в темницу и ни разу не прогуливаются по берегам Гаронны...
Сочинители оказались вне закона. Вообще. Только теперь это стало ясно. До сих пор писатели не задумывались над своими правами - литература была скорее приятным занятием, а не отраслью промышленности, чем, по словам Пушкина, она сделалась вскоре. История с Ольдекопом показала, что каждый при случае мог оказаться жертвой литературного разбоя. О том, что книги способны кормить автора, что в стихах или в повести заключена материальная ценность, в то время и не помышляли. Да оно и понятно: когда историограф и летописец Александра I академик Шторх стал выяснять социальный состав русских авторов, проявивших себя в литературе за первое пятилетие девятнадцатого века, оказалось, что среди них было десять князей, шесть графов, три министра, два посланника, шесть архиепископов - и так далее, в том же духе. Эти люди в деньгах не нуждались, а книги писали для баловства, для удовольствия, "для души". Жить за счет книг они, конечно, не собирались. А собравшись, не смогли бы: читателей было мало, тиражи книг - ничтожными; подчас требовались годы, чтобы разошелся даже самый куцый тираж. Так что авторов читатели взять "на содержание" никак не могли. Содержали их не читатели, а цари...
Уставом не дозволялось печатать "места в сочинениях и переводах, имеющие двоякий смысл". То, что было вычеркнуто цензурой, ни под каким видом не разрешалось "обозначать точками или другими знаками, как бы нарочно для того поставляемыми, чтобы читатели угадывали сами содержание пропущенных повествований или выражений". Не допускалась "несправедливая похвала книгам", чтобы "любители чтения не могли быть через то приводимы к неосновательному желанию приобрести книги, не заслуживающие их внимания"...
Пренебрежение к писательскому труду николаевские законоведы продемонстрировали и несколько лет спустя, когда (еще при жизни Пушкина) составлялся свод всех российских законов. Вошли в этот свод и законы по авторскому праву - в виде приложения ко второму примечанию к статье четыреста двадцатой тома десятого. "Приложение к примечанию к статье" - такого места удостоились в царском законе права русских писателей, публицистов, ученых. И права эти были под стать месту, которое они заняли в своде, — мелкие, урезанные, формальные...
Когда много лет спустя, в 1909 году, А.Ф.Кони подводил итоги полувекового существования этой поправки к закону, оказалось, что она обогатила только далеких потомков писателей и лишила народ великих произведений литературы. Например, книги Гончарова продавались по двадцать и более рублей и, значит, были доступны только очень состоятельным людям. "Выходит, они сделаются всеобщим достоянием, - замечал Кони, - лишь в 1941 году... и, значит, "Обыкновенная история", появившаяся в 1847 году, станет продаваться по общедоступной цене лишь через девяносто три года после своего создания". Напоминая, что и сочинения Тургенева по той же причине стоят пятнадцать рублей, Кони спрашивал: доступна ли эта цена сельскому учителю, рабочему, ремесленнику, студенту? Ответ был очевиден. Кони приходил к выводу, что удовлетворение ходатайства Натальи Николаевны последовало "в нравственный ущерб и Пушкину и русскому обществу". И действительно, еще в 1886 году, за несколько месяцев до истечения авторских прав наследников Пушкина, собрание его сочинений стоило не менее десяти рублей и расходилось, самое большее, по две тысячи экземпляров в год. Всего же за пятьдесят лет было продано не более шестидесяти тысяч экземпляров...

«Слушай, душа моя, - писал Пушкин брату летом 1824 года из своей одесской ссылки, - деньги мне нужны. Продай на год Кавказского пленника за 2000 руб. Кому бишь?»
«Кавказский пленник» был выпущен впервые двумя годами раньше. Издателем был писатель Н.И.Гнедич, который зарабатывал издательской деятельностью куда больше, чем литературой. Еще в 1817 году он выпустил Батюшкова, потом - Пушкина ("Руслана и Людмилу"). 3а «Кавказского пленника» он заплатил Пушкину пятьсот рублей и дал в придачу бесплатно один печатный экземпляр, себе же положил в карман пять с половиной тысяч: книга имела огромный успех и разошлась очень быстро.
Успех мог быть повторен, и Гнедич предложил поэму переиздать. Но Пушкин от его услуг отказался, предпочтя друга - П.А.Вяземского. Однако в это время Вяземский уже хлопотал в связи с изданием "Бахчисарайского фонтана". О том, к чему привели эти хлопоты, он сам рассказал в статье, примечательно названной "О Бахчисарайском фонтане не в литературном отношении": "Появление Бахчисарайского фонтана достойно внимания не одних любителей поэзии, но и наблюдателей успехов наших в умственной промышленности. Рукопись маленькой поэмы Пушкина была заплачена 3000 рублей... За стихи Бахчисарайского фонтана заплачено не было. Пример, данный книгопродавцем Пономаревым, купившим манускрипт поэмы, заслуживает, чтобы имя его, доселе еще негромкое в списке наших книгопродавцев, сделалось известным – он обратил на себя признательное уважение друзей просвещения, оценив труд ума не на меру и не на вес. К удовольствию нашему можем также прибавить, что он не ошибся в расчетах и уже вознагражден прибылью за смелое покушение торговли. Дай Бог, с легкой руки!.. Для образованного книгопродавца должно быть приятно способствовать пользе писателей и действовать заодно с ними, а не про себя исключительно».
Теперь, когда судьба "Бахчисарайского фонтана" была счастливо устроена, Пушкин снова вспомнил о "Пленнике". И тут оказалось, что его уже мошеннически обошли.
Был в столице почтовый цензор Евстафий Ольдекоп, попутно издававший на немецком языке "Санкт-Петербургское обозрение". Издательское дело, состояние книжного рынка, да и законы на сей счет он знал, наверное, лучше, чем ссыльный Пушкин. Этим и воспользовался.
17 апреля 1824 года цензор А.Красовский уважил просьбу своего коллеги и дал ему официальное разрешение выпустить пушкинскую поэму в переводе на немецкий, но с параллельной публикацией оригинала, — словно бы для наглядного доказательства высокого качества перевода. Цель Ольдекопа была очевидной: "Кавказского пленника" в продаже давно нет, книгу будут раскупать далеко не только немецкие читатели. Собственно, лишь оригинал и мог дать Ольдекопу коммерческий успех, - он это понимал и на это рассчитывал.
Слух о "плутне Ольдекопа" дошел до Пушкина. Теперь уж о переиздании поэмы, конечно, и речи быть не могло. Это был откровенный грабеж беззащитного человека. "Не надобно же дать грабить Пушкина. – писал Вяземский Жуковскому. - Довольно и того, что его давят". Пушкин и сам не хотел оставаться безучастным: «Я должен буду хлопотать по законам», - сообщал он Вяземскому.
Но - увы: когда его отец, Сергей Львович, действуя по поручению обратился в Петербургский цензурный комитет с жалобой на действия Ольдекопа, оказалось, что почтовый цензор решительно никакого закона не нарушил — по той причине, что законов, охраняющих литературный труд и ограждающих права сочинителей, попросту не было.
Правда, комитет решил "дать знать г. Ольдекопу... впредь уже не позволять печатать никаких сочинений сына просителя без письменного позволения самого автора". Но это решение не только фактически "узаконило» учиненный Ольдекопом грабеж, так как не возлагало на него никакой денежной или хотя бы моральной ответственности, но даже и на будущее ни к чему не обязывало ни его самого, ни ему подобных мошенников. Закона, возбраняющего самовольные перепечатки, по-прежнему не было, а решение Цензурного комитета, принятое при разборе конкретной жалобы, заменить его не могло. Да и само-то рассмотрение жалобы не имело под собой юридической базы, ибо, как сказано в том же решении, "в высочайше утвержденном Уставе о Цензуре нет постановления, которое обязывало бы Цензурный Комитет входить в рассмотрение прав издателей и переводчиков книг".
Единственный совет, который сочли за благо дать Сергею Львовичу, - это что «имеет он... преследовать Ольдекопа токмо разве яко мошенника». Но Пушкин на это, как он сам писал впоследствии Бенкендорфу, «не смел... согласиться из уважения к его званию и опасения заплаты за бесчестие».
Это был первый в истории русской литературы случай откровенного грабежа духовной ценности для извлечения из нее материальных выгод. Правда, и раньше возникали мелкие конфликты по поводу литературных краж, присвоения чужого авторства, мошеннических изданий апокрифических сочинений. Еще в 1811 году Министерство народногопросвещения разбирало конфликт неких Александрова и Вигилянского, претендовавших на авторство "Похвальной речи князю Пожарскому". Министерство признало Вигилянского литературным вором и решило брошюру его предать огню, оставив плагиатору "по учинении заслуженного выговора... в наказание стыд, который он навлек на себя таким поступком".
Чаще других воровали научные сочинения, так что Дерптский университет был даже вынужден ввести в свой устав специальное правило, которое обязывало всех профессоров строго следить за выходом ученых книг и немедленно доносить о каждом случае плагиата, чтобы можно было выставить на черную доску имя "наглеца, присвоющего чужой труд".
Случалось и так, что специально для доверчивых простаков в продажу пускались апокрифические книги с зазывными названиями и известными авторскими именами на обложках.
К примеру, в 1816 году в Московский цензурный комитет доставили две книги: одна будто бы сочинена была Лафонтеном и называлась "Адель и Фани, или Странное приключение двух любовников, заключенных в темницу", другая же, писанная Шписом, имела название "Юлия, или Прогулка на берегу Гаронны". При проверке выяснилось, что в книгах этих один и тот же – слово в слово - текст, ни к Лафонтену, ни к Шпису отношения не имеющий. К тому же герои не попадают в темницу и ни разу не прогуливаются по берегам Гаронны. Здесь налицо было явное мошенничество, так что цензурному комитету не составило труда подыскать для преступника, решившего извлекать деньги выпуском подложных книг, соответствующую статью закона.
Но грабежа, подобного тому, что учинил Ольдекоп, до тех пор русская литература не знала. И это само по себе знаменательно: ведь грабят только тогда, когда есть что грабить. И когда есть спрос, чтобы можно было сбыть похищенное, хорошо на этом заработав. "Плутня Ольдекопа" весьма своеобразным образом свидетельствовала о том, что народилась литература и что развился книжный рынок, на котором начала разворачиваться острая конкурентная борьба.
По самым элементарным нравственным понятиям поступок Ольдекопа был бесчестным и назывался не иначе как кража. Но для того, чтобы воспретить ему распродажу чужой собственности, мало было одних элементарных представлений, полагалось сослаться на параграф такой-то уложения такого-то. Ко всеобщему удивлению, писал Пушкину Вяземский, выяснилось, что "в законах ничего не придумано на такой случай".
Сочинители оказались вне закона. Вообще. Только теперь это стало ясно. До сих пор писатели не задумывались над своими правами - литература была скорее приятным занятием, а не отраслью промышленности, чем, по словам Пушкина, она сделалась вскоре. История с Ольдекопом показала, что каждый при случае мог оказаться жертвой литературного разбоя.
О том, что книги способны кормить автора, что в стихах или в повести заключена материальная ценность, в то время и не помышляли. Да оно и понятно: когда историограф и летописец Александра I академик Шторх стал выяснять социальный состав русских авторов, проявивших себя в литературе за первое пятилетие девятнадцатого века, оказалось, что среди них было десять князей, шесть графов, три министра, два посланника, шесть архиепископов - и так далее, в том же духе. Эти
люди в деньгах не нуждались, а книги писали для баловства, для удовольствия, "для души". Жить за счет книг они, конечно, не собирались. А собравшись, не смогли бы: читателей было мало, тиражи книг - ничтожными; подчас требовались годы, чтобы разошелся даже самый куцый тираж. Так что авторов читатели взять "на содержание" никак не могли.
Содержали их не читатели, а цари.
В должности «университетского стихотворца» пребывал казенный одописец Екатерины Ермил Костров, "и в сем звании, - писал Пушкин, - получал 1500 рублей жалованья. Когда наступали торжественные дни, Кострова искали по всему городу для сочинения стихов и находили обыкновенно в кабаке или у дьячка, великого пьяницы, с которым был он в тесной дружбе".
Другой придворный одослагатель Екатерины Василий Петров впоследствии писал ей: "...я имел честь некогда слыть карманным Вашего Величества стихотворцем". Его собрат, "карманный стихотворец" Храповицкий, про которого Державин сказал, что он "ввел легкий и приятный слог в канцелярские дела", промышлял на другой ниве: как известно, Екатерина баловалась сочинением опер, и Храповицкий за счет государственной казны вставлял стишки в царские оперы. На одной из страниц его дневника есть, к примеру, такая запись: "...приказано вставить арии при валянии на траве, таскании изюма и игрании в свайку".
В царствование Александра I, по сообщению академика Шторха, "почти все известные писатели, находящиеся на службе, получили орден св.Анны 2-й степени - например, Румовский, Озерецковский, Иноходцев, Севергин, Гурьев, Паллас, Крафт, Фус, Шубер и мн. др.". Сколько, оказывается, было тогда "известных писателей" ("мн. др."!), напрочь забытых потомками! Именно они-то и получали ордена вкупе с пенсиями и чинами во внимание к "полезным литературным заслугам".
Большинство авторов книг награждалось за свои сочинения бриллиантовыми перстнями и золотыми табакерками, украшенными драгоценными камнями. Царем было предписано, чтобы авторы сами подавали прошение о выдаче подарков в цензурное ведомство при Министерстве ародного просвещения. Одними из первых, согласно поданным заявлениям, выпросили перстни, преподнеся свои труды его величеству, академик Шишков за книгу "Рассуждение о древнем и новом слоге рос¬сийского языка", академик Круг за книгу о Древней Руси, академик Гурьев за "Основания дифференциального исчисления"...
Вскоре в цензурном ведомстве выстроилась такая очередь, "соискателей", что появилось специальное распоряжение, по которому книгу было сначала представить на рассмотрение Министерства народного просвещения и уж только потом, получив благосклонный отзыв, подносить ее царю и добиваться награды.
Особой честью почиталось стать награжденным без заявления. Так получили перстни и табакерки Державин, Жуковский, даже Рылеев и Бестужев - издатели "Полярной звезды", которая пришлась по вкусу государыне. Рылееву дали два бриллиантовых перстня, а потом казнили.
Царской щедрости не избежал и юный Пушкин. Дочь Павла I выходила замуж за нидерландского принца Оранского, по этому случаю, как водилось, нужны были стихи. Но престарелый одописец Нелединский- Мелецкий казался немощным, и по совету Карамзина выбор пал на семнадцатилетнего лицеиста Александра Пушкина - он уже пользовался немалой известностью. Стихи Пушкин сочинил, за что мать невесты, вдовствующая императрица Мария Федоровна, прислала ему золотые часы, которые он сразу же "разбил нарочно о каблук".
Впрочем, постепенно вошли в практику и денежные награды. Екатерина выдала Хераскову за его"Россияду" не перстень, а девять тысяч рублей "ходячею монетою" - по тысяче за каждый год его "кропотливого труда", поскольку Херасков признался, что "сочинительствовал" девять лет. Профессора стали добиваться, чтобы за их книги академии и университеты давали им награды в виде годового жалованья. Многие писатели, например, Кукольник и Сумароков, хлопотали о ссудах на издание книг, заранее отказываясь от перстней и табакерок. Правда, Фаддей Булгарин едва ли не дольше других охотился за царскими перстнями. В середине 1827 года Бенкендорф представил царю "Сочинения" своего любимца, только что вышедшие в десяти частях, и вскоре обрадовал его уведомлением, что "Государь Император удостоил их благосклонным принятием и повелеть изволил объявить автору свое Всемилостивейшее удовольствие". Не этого ждал Булгарин. Он тотчас начал хлопоты о награде более реальной и довольно быстро получил ее в виде бриллиантового перстня. Второй перстень он выклянчил через два с лишним года за "Дмитрия Самозванца", а третий - несколько месяцев спустя за роман "Петр Иванович Выжигин". Эту книгу Булгарин послал Бенкендорфу с сопроводительным письмом: "Да позволено мне будет показать свету, что я все счастие жизни своей полагаю в благосклонном взоре Всеавгустейшего Монарха и что Великий Государь не считает меня недостойным Своего взора". Всеавгустейший не посчитал - и осчастливил лизоблюда третьим перстнем.
Табакерки еще раздавались, но Пушкин уже имел право сказать, что "литература стала у нас ремесло выгодное, и публика в состоянии дать более денег, нежели его сиятельство такой-то или его превосходительство такой-то". И действительно, если маститый Херасков за девять лет своей работы над "Россиядой" получил с царского стола только девять тысяч рублей, то молодой Пушкин за одну лишь главу "Евгения Онегина" получил от книгопродавца пять тысяч!
Гонорар платили, конечно, и до Пушкина. Его получал еще Новиков. Гаврила Романович Державин, как вспоминал литератор М.Е.Лобанов, "желая по просьбе супруги своей расчистить сад и привести его в порядок, слагал каждое утро во время пудрения и хитрой того времени прически по одному небольшому стихотворению и издал их с прибавлением некоторых других под заглавием "Анакреонтические стихотворения" и, продав оные за 300 рублей книгопродавцу, употребил на устройство своего сада".
Карамзин получал уже гораздо больше: издатель С.И.Селивановский заплатил в 1815 году за первое собрание его сочинений шесть тысяч рублей.
Но это случалось тогда редко. Написать книгу, чтоб заработать – такое и в голову не могло прийти. Лишь Пушкин вправе был сказать: "Пишу я еще только под своенравным влиянием вдохновения, но стихи написаны, я смотрю на них, как на товар". И еще раньше – Вяземскому: "Должно смотреть на поэзию, с позволения сказать, как на ремесло... На конченную свою поэму я смотрю, как сапожник на пару своих сапог: продаю с барышом". И - брату: "Я пел, как булочник печет, портной шьет... за деньги, за деньги, за деньги".
Брать наличными за свои книги в дворянской среде считалось зазорным – это значило "торговать вдохновением". Пушкин пренебрег этим барским предрассудком. Появление первого великого русского поэта совпало с нарождением в России условий, при которых литература неизбежно становилась ремеслом, дающим доходы, а издание книг – особым видом предпринимательской деятельности.
Рождение этой эпохи Пушкин выразил в стихах:
Не продается вдохновенье,
Но можно рукопись продать.
Баснословный успех "Бахчисарайского фонтана" и сумма, за него вырученная, заставили многих по-иному взглянуть на литературный труд. Рукрписи поднялись в цене. Еще в 1820 году Пушкин отдал "навсегда" рукопись первого сборника своих стихов приятелю Никите Всеволожскому в погашение карточного долга. Долг составлял тысячу рублей. Это само по себе уже было событием: до сих пор как-то и в голову не приходило, что стихи представляют какую-то реальную ценность.
Но пять лет спустя Пушкин выкупил рукопись, возвратив Всеволожскому тысячу рублей, и тут же издал ее, получив восемь тысяч.
Авторский труд, заключенный в книге, становился надежным капиталом. Издатель Селивановский был готов издать вместе три, уже выпущенные порознь, пушкинские поэмы ("Руслан и Людмила", "Кавказский
.пленник" и "Бахчисарайский фонтан"), заплатив за это целых двенадцать тысяч. Переговоры велись через Пущина, но Пушкин был далеко, а письма шли медленно. Сделка не состоялась, потому что Селивановский оказался скомпрометирован в ходе следствия по делу декабристов: на одном из допросов декабрист Штейнгель назвал его человеком, который содействовал заговорщикам "изданием книг, распространяющих свободные понятия". Все издания Селивановского были конфискованы, и он разорился.
Тогда поэмы купил А.Ф.Смирдин, заплатив десять тысяч. Он же через Плетнева приобрел у Пушкина на четыре года право издавать все ранее вышедшие его сочинения, платя за это по 600 рублей ежемесячно.
Цена подскочила и на произведения других писателей. Тот же Смирдин заплатил Крылову за его басни сорок тысяч рублей ассигнациями и, напечатав их неслыханным тиражом (44 тысячи экземпляров!), пустил в продажу по четыре рубля вместо обычных пятнадцати, что, естественно, обеспечило им повышенный спрос.
Все это было настолько неожиданно, но вместе с тем и зримо, что многие не могли сдержать удивления. "...По нашей малочисленной публике, - писал Вяземский А.И.Тургеневу, - должно дивиться развитию книжной промышленности у нас. Давно ли Карамзин продавал все сочинения свои тысяч за десять с небольшим, Батюшков все свои — за две тысячи. А теперь Смирдин за второе издание их предлагает семь или восемь тысяч рублей. Стало, Русь начинает книжки читать, и грамота у нас на что-нибудь да годится. Можно головою прокормить брюхо: слава Те, Господи".
Не всем это пришлось по душе. Консервативный писатель Шевырев разразился даже специальной статьей "Словесность и торговля", где сетовал на то, что "звание литератора сделалось у нас... званием выгодным", что "литератор... получил свою собственность" и что, кажется, навсегда ушло время, когда "под маской литератора не было видно спекулятора". Ему ответил Белинский: «Плата за честный труд нисколько не унизительна, унизительно злоупотребление труда. И по нашему мнению, гораздо честнее продать свою статью... книгопродавцу, нежели кропать стишонки в честь какого-нибудь мецената, "милостивца и покровителя", как это делалось в невинное и бескорыстное время нашей литературы». (...)
Само время диктовало издание закона, который определил бы права писателя, оградил бы, по словам Пушкина, его "литературную собственность от покушений хищника".
Но правительство решило прежде всего определить не права пишущих, а их обязанности – так, чтобы еще больше препятствий оказалось на пути от рукописи к книге и от книги к читателю, чтобы забить все щели, через которые могла просочиться свободная мысль, чтобы хозяином произведения сделать не автора, а цензора.
Так, сразу же вслед за восстанием на Сенатской площади, появился в России цензурный устав. Современники назвали его чугунным.
Цензура существовала и раньше. Ее гнет испытали многие русские писатели. Карамзину не давали печатать "Историю государства Российского", потому что не было цензурного разрешения, и он жаловался князю Голицыну: "...государственный историограф... должен разуметь, что и как писать; ...быть может, что цензоры не позволят мне, например, говорить свободно о жестокости царя Иоанна Васильевича. В таком случае что будет история?" Жуковский из-за цензурных рогаток не мог напечатать даже переводы из Вальтера Скотта, которые были признаны вредными для читателя, "как не заключающие в себе наставительной развязки".
"Нужно ли мне уверять, - писал обиженный Жуковский министру народного просвещения, - что для меня ничего не стоит отказаться от напечатания нескольких стихов, очень равнодушно соглашаюсь признать их не заслуживающею внимания безделкою; но слышать, что переведенную мною балладу не напечатают, потому что она может быть в р е д н а для читателей, это совсем иное! С таким грозно несправедливым приговором я не могу и не должен согласиться".
Два года принужден был Жуковский хлопотать, доказывать, убеждать, чтобы получить разрешение на издание своего перевода! А речь-то шла о классической балладе, давно вошедшей в школьные английские хрестоматии (в русском переводе она известна под названием "Замок Смальгольм"). Кроме этой баллады цензура тогда же не разрешила Жуковскому напечатать его переводы "Жанны д‘Арк" Шиллера и "Эгмонта" Гете, где "слишком много говорят о правах и обязанностях государей, что может внушить читателю не повиновение правительству, а нечто обратное".
Но если такие мытарства испытывали близкие к двору и достаточно обласканные Карамзин и Жуковский, легко представить себе, что приходилось терпеть опальным писателям, тем, кто не заслужил расположения вельможного начальства. И все же после издания чугунного устава прежние цензурные правила казались воплощением либерализма. Главной задачей нового Цензурного комитета были признаны "попечения... о направлении общественного мнения согласно с политическими обстоятельствами и видами правительства". Этим, пожалуй, было сказано все.
Уставом не дозволялось печатать "места в сочинениях и переводах, имеющие двоякий смысл". То, что было вычеркнуто цензурой, ни под каким видом не разрешалось "обозначать точками или другими знаками, как бы нарочно для того поставляемыми, чтобы читатели угадывали сами содержание пропущенных повествований или выражений". Не допускалась "несправедливая похвала книгам", чтобы "любители чтения не могли быть через то приводимы к неосновательному желанию приобрести книги, не заслуживающие их внимания". В отношении научных книг предписывалось "наблюдать... чтобы вольнодумство и неверие не употребили некоторые из них орудиями к поколебанию в умах людей неопытных достоверности священнейших для человека истин, например как духовность души... А потому постановляется в обязанность цензорам, чтобы они тщательно отсекали в рассматриваемых сочинениях всякое к тому покушение".
Современники утверждали, что "по такому уставу и "Отче наш" можно перетолковать якобинским наречием". (...)
В этих условиях борьба за авторские права фактически сводилась к борьбе с цензурой. Но случай с Ольдекопом побудил Пушкина добиваться принятия закона, где были бы определены сами эти права, даже и стиснутые, даже и сведенные на нет цензурой. Потому что, сколь бы тесными ни были рамки закона, он хоть как-то ограничивает хаос и устанавливает тот минимум правовых гарантий, которые позволяют при случае апеллировать к правосудию и добиваться защиты своих интересов.
Летом 1827 года, вспоминая про грабеж, учиненный Ольдекопом, Пушкин писал Бенкендорфу: "Не имея другого способа к обеспечениюсвоего состояния, кроме выгод от посильных трудов моих ...осмеливаюсь наконец прибегнуть к Высшему покровительству, дабы и впредь оградить себя от подобных покушений на свою собственность". И хотя Бенкендорф в витиевато обтекаемом ответе явно уклонился от осуждения (и даже обсуждения) поступка своего подчиненного, Пушкин снова вернулся к волновавшей его теме: в новом письме Бенкендорфу он настойчиво подчеркивал необходимость составления "постоянных правил для обеспечения литературной собственности".
Через полгода такие правила были созданы. Появился первый российский закон об авторском праве.
Восемь лет спустя к Пушкину обратился с письмом француз барон Барант, прося сообщить о русских правилах, устанавливающих литературную собственность : по мнению Баранта и тем самым, эти правила должны были быть известны Пушкину лучше, чем кому-либо", а его "суждения... часто останавливаться на усовершенствовании этих правил" и тем самым "содействовать в этом отношении законодательству".
Барант не ошибся: это действительно Пушкин "содействовал" изданию первого авторского закона в России, что и сам он признал в ответе Баранту: "Первая жалоба на перепечатывание была подана в 1824 году. Оказалось, что случай не был предусмотрен законодателем. Литературная собственность в России была признана теперешним государем". Так муки поэта и материальный урон, который он понес от набега Ольдекопа, обернулись для русских писателей законом, который хотя бы формально признал их права на свои сочинения.
Не только свидетельством самого Пушкина и хронологической последовательностью подтверждается связь между контрафакцией Ольдекопа, хлопотами Пушкина перед Бенкендорфом и принятием этого закона. Наглядным доказательством служит то, что в закон специально введено правило, на котором особенно настаивал Пушкин, имея в виду историю, приключившуюся с его "Кавказским пленником": запрет перепечатки оригинального произведения вместе с переводом без разрешения автора. Но еще более веским доказательством служит тот факт, что проект закона был разработан другом Пушкина В.Ф.Одоевским.
П.Е.Щеголев нашел письмо Одоевского, где тот прямо говорит, что выполнил он "весьма важные работы", за которые ему '.'многие грехи...простятся в сем мире; в числе их было между прочим: положение о правах авторской собственности в России, потом (почти без перемен) вошедшее в силу закона и дотоле не существовавшее в нашем законодательстве". Этот проект был лично вручен Николаем I председателю Государственного совета графу Кочубею, который передал его в департамент законов. Между тем по действовавшему с 1810 года правилу все законопроекты должны были продвигаться не "сверху", а "снизу": царь лишь давал указания, затем проекты разрабатывались соответствующими ведомствами, представлялись на обсуждение государственного совета, а только после этого - утверждались царем.
Это беспримерное отступление от заведенных бюрократических правил, соблюдавшихся обычно с предельной педантичностью, обнаружил Д.Коптев, который перед Октябрьской революцией был статс-секретарем Государственного совета и изучал историю русского законодательства об авторском праве по подлинным документам. Зачем понадобилось нарушать общий порядок, каким образом проект Одоевского попал к царю, - эти вопросы пока еще нельзя считать окончательно выясненными. Но то, что активная роль в рождении этого закона принадлежит Пушкину, не вызывает сомнений.
Конечно, это был очень крупный и очень несовершенный закон, не ответивший и на десятую долю вопросов, то и дело возникавших в практике отношений между авторами, издателями и книгопродавцами. И
уж во всяком случае он не был "сшит на вырост": бурное развитие литературы и книгоиздательского дела привело к тому, что этот закон, едва войдя в жизнь, уже стал казаться устаревшим (и, действительно, менее чем через два года его пришлось значительно дополнить и обновить). Но не в этом была его главная беда, а в том, какое место он отвел автору.
Хотя Булгарин на выход этого закона откликнулся заявлением, что теперь-то уж литература стала полностью свободной и независимой, ни свободы, ни независимости автор не получил. Совсем напротив! Уже одно то, что "Положение о правах сочинителей" было помещено в виде приложения к новому цензурному уставу, говорило о том месте, которое отводилось литератору в обществе, да и о цели, которую это положение преследовало. Автор именовался одним из лиц, "имеющих сношения с цензурой", наряду с книгопродавцами и содержателями типографий, а специальная оговорка предусматривала, что "напечатавший книгу без соблюдения правил цензурного устава лишается всех прав на оную". Правила же эти прежде всего обязывали автора представлять рукопись в цензуру, непременно указывая свое подлинное имя, - царское правительство смертельно боялось сочинителей-анонимов.
Вот почему Пушкин, отвечая Баранту, с едкой иронией заметил, что "вопрос о литературной собственности очень упрощен в России, где никто не может представить своей рукописи в цензуру, не назвав ее автора и ... не поставив его тем самым под немедленную защиту правительства".
О том, что это была за защита, красноречиво свидетельствует данное тем же уставом разрешение цензору произвольно исправлять произведение — вычеркивать, дописывать, переделывать на свой лад. Не преследовалась даже самовольная публикация произведений: автор на этот случай получал лишь платоническое "право протестовать". А еще Мольер в предисловии к "Смешным1 жеманницам" восклицал: "Непонятно, как это произведение автора печатают помимо его воли. Я не знаю ничего более несправедливого и всякое другое насилие простил бы скорее". Пушкину же приходилось не раз протестовать против такого насилия, например, после самовольной публикации его "Заздравного кубка" или стихотворения "Она мила, скажу меж нами...". Теперь, с выходом закона оказалось, что в подобных случаях Пушкин не только может протестовать, но и имеет на это специальное право. Разница, конечно, огромная... Пренебрежение к писательскому труду николаевские законоведы продемонстрировали и несколько лет спустя, когда (еще при жизни Пушкина) составлялся свод всех российских законов. Вошли в этот свод и законы по авторскому праву - в виде приложения ко второму примечанию к статье четыреста двадцатой тома десятого. "Приложение к примечанию к статье" - такого места удостоились в царском законе права русских писателей, публицистов, ученых. И права эти были под стать месту, которое они заняли в своде, — мелкие, урезанные, формальные.
И все-таки, пусть такие, они наконец появились! Их отвоевал Пушкин.
Имя Пушкина удивительным образом и в дальнейшем оказалось связано с поправками к закону о правах сочинителей. Но, увы, не так, как того требовало уважение к памяти великого поэта и к читательским интересам.
По российским законам наследники получали авторские права на двадцать пять лет после смерти автора. Таким образом, срок авторского права для наследников Пушкина истекал в 1862 году.
Еще за пять лет до этого, в ноябре 1856 года, вдова Пушкина, Наталья Николаевна, теперь уже супруга генерал-лейтенанта Ланского, обратилась к министру народного просвещения Норову с официальным прошением - сделать для детей Пушкина изъятие из закона, продлив им срок пользования авторским правом отца пожизненно. Просьба мотивировалась тем, что "поэт... при жизни своей не был в состоянии нажить достаток ".
Ходатайство это, казалось бы, должны были поддержать все друзья и почитатели Пушкина. Кто не знал о материальных лишениях, которые терпел поэт, и о его желании обеспечить семью?! Между тем именно те, кто чтил память Пушкина, отнеслись к этому прошению крайне сдержанно, правительство же проявило к нему завидную благосклонность.
Современники обращали внимание, что к этому времени семья Пушкина была уже весьма далека от нужды. Ей выплачивалась пенсия, доходы от первого посмертного издания сочинений поэта дали наследникам около двухсот пятидесяти тысяч рублей, столько же выручили они и от издания Анненкова. Сыновья Пушкина служили офицерами, то есть находились на полном обеспечении, а дочь Наталья Александровна уже стала женой молодого Дубельта, и сын одного из палачей Лушкина вовсю кутил на деньги поэта...
Но не это,конечно, тревожило в первую очередь. Из-за необходимости платить наследникам большие деньги издатели были принуждены продавать книги Пушкина по очень дорогой цене, доступной лишь самым богатым покупателям. Даже пять тысяч экземпляров первого посмертного издания не могли полностью разойтись на протяжении нескольких лет. Их не раз удешевляли, но не до такой степени, чтобы они стали доступны широкому читателю. И удешевленные, они продолжали годами пылиться на полках книжных лавок.
Дороговизна книги из-за материальных интересов наследников, подчас и родственно, и духовно весьма далеких писателю, монополия на-выпуск его книг, которой долгие годы обладает лишь один издатель, - те же вопросы волновали писателей и в других странах. Когда в 1878 году в Париже под председательством Тургенева открылся первый Международный конгресс литераторов, Виктор Гюго предложил, чтобы любое произведение после смерти писателя могло издаваться свободно, а наследники получали бы небольшой процент от прибыли. Но этот призыв не был услышан.
Зато в России двадцатью двумя годами раньше был очень хорошо услышан "властями надлежащими" голос Н.Н.Ланской. Неужели их так заботило материальное благополучие потомков поэта? Продление авторских прав для наследников Пушкина, которое внешне должно было выглядеть весьма благородно по отношению к его памяти, фактически на длительный срок возводило глухую стену между поэтом и читателем из народа. И наверху поняли это.
По указанию самого царя Норов передал прошение Натальи Николаевны главноуправляющему Вторым отделением собственной его императорского величества канцелярии графу Блудову, который усмотрел в нем возможность сделать "доброе дело" не только для наследников Пушкина: проявить щедрость, ничего не теряя, и благородство, лишая народ книг великих национальных писателей.
Так появился доклад Блудова, где говорилось, что Россия созрела для того, чтобы установить посмертный пятидесятилетний срок авторского права и тем самым "сохранить выгоды всему первому поколению потомков" писателя. 15 апреля 1857 года царем было утверждено "мнение Государственного совета" о переходе авторского права по наследству на пятьдесят лет.
Наследники Пушкина тотчас продали права на издание его сочинений Я.Исакову. Теперь, когда до истечения авторских прав поэта оставалось еще тридцать лет, эта сделка надолго сулила издателю большие барыши: ведь ни один человек, кроме него, не мог напечатать ни единой пушкинской строки. И когда через год-другой книгоиздатель М.О.Вольф — попробовал это сделать, преследуя прежде всего просветительские, а не коммерческие цели, Исаков немедленно возбудил судебное дело.
Вольф приступил к изданию для детей серии "Русских сказок в иллюстрациях", решив начать ее с пушкинской "Сказки о рыбаке и рыбке". Он издал эту сказку отдельной книжкой и уже успел было выпустить вторую книжку – сказку Жуковского "Об Иване-царевиче и сером волке", как получил вызов в суд: Исаков считал, что ущемлено его монопольно право представлять Пушкина русскому читателю.
Строго формально Исаков был, конечно, прав. Хотя Вольф и ссылался на то, что закон допускает "в учебных и воспитательных целях свободную публикацию небольших произведений и что книжка в основном состоит из рисунков, эти доводы юридически были не слишком весомы: в законе речь шла лишь об отрывках из произведений, которые притом могли помещаться не иначе как в учебники и хрестоматии. И все же при желании доводы Вольфа можно было использовать для защиты благого дела: ведь тысячи детей получили бы прекрасно изданную пушкинскую сказку, тем более, что она продавалась по очень невысокой цене.
Но интересы детей из малообеспеченных семейств мало интересовали судей. Вольф бился отчаянно, дошел до сената и самого государя, но всюду получил отказ. С него взыскали около двух тысяч рублей понесенных Исаковым "убытков" и постановили изъять из продажи все непроданные экземпляры изданной книжки.
Над произведениями Пушкина продолжал тяготеть злой рок. Когда много лет спустя, в 1909 году, А.Ф.Кони подводил итоги полувекового существования этой поправки к закону, оказалось, что она обогатила только далеких потомков писателей и лишила народ великих произведений литературы. Например, книги Гончарова продавались по двадцать и более рублей и, значит, были доступны только очень состоятельным людям. "Выходит, они сделаются всеобщим достоянием, - замечал Кони, - лишь в 1941 году... и, значит, "Обыкновенная история", появившаяся в 1847 году, станет продаваться по общедоступной цене лишь через девяносто три года после своего создания". Напоминая, что и сочинения Тургенева по той же причине стоят пятнадцать рублей, Кони спрашивал: доступна ли эта цена сельскому учителю, рабочему, ремесленнику, студенту? Ответ был очевиден.
Кони приходил к выводу, что удовлетворение ходатайства Натальи Николаевны последовало "в нравственный ущерб и Пушкину и русскому обществу".
И действительно, еще в 1886 году, за несколько месяцев до истечения авторских прав наследников Пушкина, собрание его сочинений стоило не менее десяти рублей и расходилось, самое большее, по две тысячи экземпляров в год. Всего же за пятьдесят лет было продано не более шестидесяти тысяч экземпляров.
Такая же судьба постигла сочинения Лермонтова, право на выпуск которых от дальней родственницы поэта приобрел издатель Глазунов. Пока"троюродные тетки" собирали жатву с лермонтовских книг, стихи поэта из-за непомерной цены не были вхожи в дома простых смертных. Даже чисто юридические права наследницы Лермонтова были весьма сомнительны, не говоря уже о правах нравственных. Известный исследователь его творчества профессор П.А.Висковатов утверждал, что всякий волен издавать его сочинения. Он и сделал это сам в 1889 году, будучи не в силах дождаться, когда истечет пятьдесят лет со дня смерти Лермонтова. Любопытно, что Глазунов не решился привлечь его к суду. Таким образом, книги Лермонтова не пятьдесят, а лишь сорок восемь лет ждали своего часа, чтобы разойтись по стране в десятках тысяч экземпляров.
Произведения Пушкина становились всеобщим достоянием 29 января 1887 года: только теперь их мог издавать каждый, не испрашивая ничьего разрешения и никому не платя гонорар. К этой дате были подготовлены сразу четыре собрания его сочинений: Литфонд выпустил относительно дорогое издание в семи томах стоимостью в шесть рублей, издатель Комаров — семитомник за три рубля; Павлейков и Суворин издали Пушкина для массового читателя — всего по полтора рубля за собрание сочинений. "Я помню минуту, — писал впоследствии известный русский юрист, литератор и общественный деятель В.Д.Спасович, — когда... истек пятидесятилетний срок от смерти Пушкина. Горестные воспоминания о преждевременной утрате отступали на второй план ввиду ликований о том, что его сочинения, как вскоре потом и сочинения Лермонтова, сделались достоянием общественным, что они впервые дошли до... простого народа... Нельзя так долго заставлять ждать".
Вот рассказ очевидца о том, что происходило 30 января 1887 г. в петербургском книжном магазине Суворина: "Этот день останется в летописях нашей книжной торговли. Такого дня не бывало еще никогда...
Несмотря на то, что приняты были меры, усилен состав приказчиков, экземпляры запакованы... заранее ...магазин был битком набит, была давка и смятение. Приказчики и артельщики сбились с ног; некоторые из публики взлезали на столы, забирались за прилавки, сами хватали сдачу. К 11 часам магазин представлял картину разрушения — в углах, за прилавками были беспорядочно нагромождены груды разорванных, запачканных, истоптанных ногами различных книг, которых не успели вовремя прибрать с прилавка, разломана мебель и повержена на пол, конторка с кассой опрокинута, конторские книги измяты и растоптаны. Слова убеждения не подействовали. К этому часу г. обер-полицмейстер прислал полицию; магазин был закрыт, и публику стали пускать частями, в очередь.
Покупатели входили уже с заранее сжатыми в кулаке деньгами... В двенадцатом часу все шесть тысяч экземпляров, приготовленные в это день, были проданы. Несколько тысяч было продано в Москве,Харькове, Одессе и других городах... Такого факта не было еще никогда с самого начала русской книжной торговли".
В одном только 1887 году читатели раскупили несколько сот тысяч пушкинских книг. Сотнями тысяч экземпляров исчислялась продажа его сочинений и в каждый из последующих десяти лет. Но и после того, как читательский спрос был удовлетворен, казалось бы, полностью, книги Пушкина расходились в десятках тысяч экземпляров ежегодно.
Это время могло настать по крайней мере двадцатью пятью годами раньше. (...)
Закон, ограждающий авторские права, был принят в России, как известно, в 1828 году. Свобода печати дарована в 1865-м. Но ни реальных прав, ни подлинной свободы у писателей не было.
К концу девятнадцатого века мартиролог русской литературы включал в себя сотни книг, вовсе не допущенных к печати или изъятых прямо из типографии и отправленных под нож. Этот список мог бы стать гораздо более обширным, если бы в него по праву включили книги, не запрещенные формально, но оказавшиеся недоступными читателю из-за принудительно установленной властями слишком высокой продажной цены.
Такой способ умерщвления книги считался компромиссным и широко практиковался. Он позволял добиться желанной цели – преградить печатному слову путь к читателю, не вызывая при этом никаких на¬реканий: ведь книгу-то выпустили!.. Труды историка Н.К.Шильдера о русских императорах, "начиная с Павла Первого" (!!), получили разре¬шение на выход в свет при условии, что каждая книга будет продаваться не менее чем по двадцать пять рублей. Цену книги М.К.Лемке "Эпо¬ха цензурных реформ 1859-1865 гг." пришлось повысить почти вдвое, иначе и она не попала бы на прилавок. Таких примеров было множество.
Книги подвергались преследованию за "косвенное порицание начал собственности в применении к капиталистам, несправедливо будто бы присвоившим себе сбережения рабочих классов", за "возбуждение вражды к высшим и вообще имущественным классам, выставляемым по самому принципу их существования безнравственными и зловред¬ными для народного благосостояния"; за "превратное изложение исто¬рических событий с очевидною целию возбудить безусловное сочувст¬вие к лицам, противодействующим правительству"; за "проведение теорий социализма и коммунизма"; за "оправдание революционных движений народных масс"; за "неприличные, бездоказательные и предо¬судительные наветы на высших чинов полицейского управления"; за "выставление полицейских мер о прописке паспортов вредными"; за "грубые обвинения всей нашей администрации в злоупотреблениях"; за "апологию так называемого нигилистического реализма"... Впрочем, следует, пожалуй, остановиться, ибо перечень "мотивов наложения взысканий" на издателей только за первые десять лет после провозгла¬шения печати свободной занимает пятнадцать страниц большого форма¬та, набранных нонпарелью.
Это был произвол, грубый произвол, но те, кто душили свобод¬ную мысль, не считали нужным даже внешне соблюсти какую-то прис¬тойность. С циничной откровенностью они утверждали его незыблемость и даже провозглашали... народным благом. В комментариях, которыми был снабжен закон о печати 1865 года, можно найти обращение к изда¬телям - их льстиво называют "людьми серьезными, понимающими важ¬ность своего призвания и доверяющими благим намерениям правитель¬ства". Чего же хотят комментаторы от этих "серьезных людей"? Чтобы они "охотно (!) подчинились правилам административных взысканий" чтобы они уразумели, что "произвол не есть непременно несправедливость" (!!)."Есть много чрезмерно преувеличенного, - продолжают безвестные авторы этого удивительного документа, именуемого "объяснительной запиской" к закону, — в том странном опасении произвола, которым привыкли у нас пугать... Закону можно поставить в вину, скорее... снисходительность и мягкость... чем излишнюю строгость".
Размышления о "мягкости" закона завершались угрозой примерно наказать авторов и издателей, если они, подобно иным своим коллегам, будут употреблять в печатной полемике такие слова, как "ложь" или "подлость", а также «характеристики "лизоблюд" и "тунеядец" — в приложении к представителям уважаемого класса общества» (...)
Литератор был стеснен не только духовно, но и материально. Закон не дал ему того обеспечения, которое позволило бы писателю целиком отдаться творчеству, не думая о хлебе насущном. "...Гонорар Гончаро¬ва, напоминал писатель И.Ясинский, - украсившего своим именем историю нашего национального сознания, не значительнее жалованья крутогорских губернаторов, намять о которых меркнет вместе с пер¬вым же поколением местных становых, уходящих в вечность..." И до¬бавлял: "У нас сплошь и рядом писатель еле перебивается с хлеба на квас... "
Лишь единицы могли себе позволить роскошь жить только на ли¬тературный заработок - это значило по общему правилу, что они обрекали себя на нужду и неуверенность в завтрашнем дне. крайне пагубно сказывавшуюся на их творчестве. Не только начинающие и малоизвест¬ные, но и крупные писатели принуждены были искать службу, чтобы не ставить свое перо в зависимость от каждодневных денежных забот. Слу¬жили Гончаров, Тютчев, Полонский, Майков и многие, многие другие писатели.
Даже через шестьдесят с лишним лет после создания закона, охра¬няющего, казалось бы, интересы литераторов, один из крупнейших русских юристов Г.Ф.Шершеневич все еще был вынужден ратовать за выработку такого авторского права, которое исходило бы из необходимости материального обеспечения автора, позаботилось бы об устранении для него необходимости изыскания источников существования и обеспечило ему независимое положение в обществе. Он решительно отвергал при этом высказанное было в дворцовых сферах предложение выплачивать авторам пособие из государственной казны. "Подобная мысль, — писал Шершеневич, — должна быть без колебаний отвергнута... Какую оценку может встретить сочинение, написанное не в духе существующе¬го правительства, например, политическая сатира или... критика государ¬ственного строя?.. Здесь представлялась бы широкая область для соис¬кательства, интриг, оскорбленного самолюбия, взаимной зависти и враж¬дебности".
В конце концов бесправие писателя, его беззащитность и зависи¬мость признали и власти предержащие. Даже министр юстиции публично заявил, что "отличительные особенности действующего законодательст¬ва об авторском праве" — это "несоответствие... современным потреб¬ностям и понятиям о справедливости и, как последствие всего этого, недостаточное ограждение прав и интересов авторов во всех областях духовного творчества". Речь шла, разумеется, о незащищенности не только материальных, но и чисто литературных интересов. Впрочем, на практике они теснейшим образом переплетались. Бесправие автора при¬вело, например, к тому, что "Обломов" в переводе на французский язык был урезан до неузнаваемости, "Обрыв" — сокращен до размеров карманной брошюрки под названием "Марк-нигилист". "Семейное счастье" Л.Толстого выходило на разных языках без ведома автора под че¬тырьмя названиями ("Катя", "Маша", "Супружеский роман" и "Семей¬ное счастье"), так что читатели перестали покупать его, опасаясь приоб¬рести снова то, что уже имели. Ясно, что это не только ущемляло твор¬ческие интересы писателя, но и било по его карману. Словом, министр юстиции набрался смелости и сказал про закон, что "дальнейшее остав¬ление его в силе грозило бы... серьезною опасностью для всего нашего просвещения и культуры". Тем не менее он оставался в силе многие годы.
Еще в 1880 году была учреждена Особая комиссия под председатель¬ством графа Валуева "для улучшения законов о печати". Комиссия соб¬ралась несколько раз. Прения были жаркими. Комиссию не распустили, но созывать перестали.
Потом образовали комиссию для подготовки проекта закона толь¬ко о правах авторов, - с тем чтобы он не затрагивал вопросов цензуры и свободы печати. Члены комиссии, разбившись на множество подко¬миссий, разработали с десяток проектов. Постепенно и эта бурная дея¬тельность сошла на нет: дальше бесплодных обсуждений дело не сдвину¬лось ни на шаг.
Вот в какой обстановке родилась мысль использовать благоприят¬ный момент — смену государей — и обратиться прямо на высочайше имя, чтобы раскрыть царю глаза на нужды русской печати. Только что. после смерти Александра III, на престол взошел Николай. Можно было надеяться, что он захочет ознаменовать начало своего царствования либеральными поблажками.
Можно было надеяться?.. Нельзя было надеяться! И тем не менее вера в возможность существования неплохого самодержца, либерального диктатора, просвещенного тирана еще не относилась к числу безвозвратно развенчанных иллюзий. Решили попробовать.
Инициатором был видный профессор-историк, литератор, публи¬цист В.А.Бильбасов, долгие годы стоявший во главе газеты "Голос". От беззаконий и произвола он страдал не только как редактор газеты: по распоряжению министра внутренних дел весь тираж его книги "История Екатерины Второй" был арестован и передан на хранение в секретную кладовую.
Идея Бильбасова заразила и еще нескольких литераторов и ученых. Образовалась небольшая "орггруппа", которая с величайшею предосто¬рожностью, соблюдая все правила конспирации, точно речь шла об антигосударственном заговоре, собиралась на квартире Бильбасова для подготовки проекта прошения.
Вскоре проект был готов - его составил Н.К.Михайловский. "Орггруппа" внесла некоторые поправки. Наступал второй этап — сбор подписей. (...)
В последний раз Михайловский огласил письмо к царю: "...Есть целая профессия, стоящая вне правосудия, — профессия литературная. Мы, писатели, или совсем лишены возможности путем печати служить своему отечеству, как нам велит совесть и долг, или же вне законного обвинения и законной защиты, без следствия и суда, претерпеваем кары... Простыми распоряжениями администрации изъемлются из круга печатного обсуждения вопросы нашей общественной жизни, наиболее нужда¬ющиеся в правильном и всестороннем освещении; простыми распоряжениями администрации изъемлются из публичных библиотек и каби¬нетов для чтения книги...
Весь образованный мир уже признает великое значение русской литературы. Благоволите же, государь, принять ее под сень закона, дабы, закону лишь подчиненное и от непосредственного воздействия цензуры светской и духовной законом же огражденное, русское печатное слово могло, в меру своих сил, послужить славе, величию и благоденствию России".
Это было в высшей степени корректное письмо, выдержанное в самых спокойных тонах, никак не задевающее "основы" и не идущее дальше обычных либеральных требований в условиях деспотической власти. Но и для того, чтобы только составить и подписать такое письмо, нужны были немалое мужество, строжайшая конспирация, готов¬ность понести кару.
Собрание у Бильбасова закончилось глубокой ночью. Письмо подписали семьдесят восемь выдающихся петербургских писателей и уче¬ных, в том числе К.Арсеньев, С.Венгеров, П.Висковатов, Н.Гарин-Михай¬ловский, Д.Григорович, Н.Кареев, Нестор Котляревский, Н.Лесков, Д.Мамин-Сибиряк, Н.Михайловский, Вас. Немирович-Данченко, Н.Руба-кин, В.Слепцов, В.Спасович, К.Станюкович и другие. Была выделена комиссия из пяти человек, которой поручалось вести переговоры в слу¬чае, если какая-либо из правительственных инстанций этого пожелает (в комиссию вошли профессора А.Бекетов, С.Венгеров и М.Песковс-кий, публицисты К.Арсеньев и Г.Градовский). Наконец, на Бильбасова была возложена обязанность подать прошение: оказалось, что и это не легко, ибо существовали установленные формы обращения к властям. Коллективные прошения, адресованные прямо царю, подавать катего¬рически запрещалось, нужно было следовать по инстанциям, где в бю¬рократических дебрях гибли тысячи просьб и ходатайств. Однако Бильбасов, не раскрывая всех карт, нашел ход к начальнику комиссии проше¬ний императорского двора генерал-адъютанту Рихтеру и заручился его обещанием принять прошение. Поэтому Бильбасова и избрали своим ходоком известные всей читающей России жалобщики — столичные деятели культуры. (...)
Из крупных чиновников первым узнал о безумной затее министр финансов С.Ю.Витте. Через благожелателей он дал знать подписавшим, что действия их не одобряет, однако готов встретиться, обменяться мнениями и все обсудить - прежде, чем прошение будет подано. Бильбасов поверил в возможность уладить дело за дружеской беседой и отправился к Витте.
Министр прочитал прошение и к величайшему удивлению Бильбасова одобрил его. Он даже обещал помочь, но на это требовалось время, так что от подачи письма он просил временно воздержаться — хотя бы на несколько недель. Не искушенные в дворцовых интригах интеллиген¬ты приняли заверения министра за чистую монету и стали терпеливо ждать.
Витте срочно испросил аудиенцию у царя. Молодой монарх и умудренный опытом министр нашли общий язык и разработали план дейст¬вий. Реакционные газеты запестрели экстренными сообщениями: царь, проявляя свою неизменную и постоянную отеческую заботу о расцвете литературы, распорядился отпускать ежегодно пятьдесят тысяч рублей "на воспособление нуждающимся ученым, писателям и публицистам". И теперь-то, конечно, печать стала по-настоящему свободной и незави¬симой, все ее потребности — учтены, оставалось засучив рукава трудиться во славу престола!..
Министерство финансов немедленно создало специальный комитет по раздаче пособий из царского фонда, который тогда же окрестили гораздо точнее - фондом рептильным. И действительно, было установле¬но, что пособия выдаются сообразно с полицейской аттестацией "нуждающегося": справка о его благонадежности предварительно вытребовалась от квартального надзирателя. Первой получила триста рублей из рептильного фонда сотрудница мракобесного "Новою времени" Лух¬манова, автор многочисленных порнографических фельетонов.
Теперь уже подача прошения о нуждах печати выглядела бы как дерзость, как демонстративная неблагодарность, как вызов на политический скандал. Был расчет, что писатели, поразмыслив, откажутся от своей идеи. Витте вновь имел беседу с Бильбасовым и, осторожно выбирая слова, дал ему, однако, совершенно недвусмысленный добрый совет семь раз примерить.
Однако писатели решили, что больше ждать нечего, что примеряли они достаточно и наступила пора резать. И так уже было упущено много времени. Дело следовало довести до конца.
Лишь 24 февраля, через полтора месяца после его подписания, ходатайство писателей и ученых было подано царю. Рихтер не нарушил своего обещания и заверил, что бумага тотчас будет передана по назна¬чению.
Вдогонку из Москвы было отправлено по почте письмо на высо¬чайшее имя о том, что тридцать шесть московских писателей и ученых присоединяются к ходатайству своих петербургских товарищей. С та¬кими же предосторожностями, как и в Петербурге, это письмо подписа¬ли Н.Анненский, К.Бальмонт, В.Вернадский, Н.Водовозов, В.Владиславлев, Виктор Гольцев, Н.Златовратский, В.Лавров, Вл.Немирович-Данченко, Н.Стороженко, А.Сумбатов-Южин, А.Чехов и другие известные деятели науки и литературы. (...)
В верхах соблюли процедурную законность и дали прошению ход, направив его на рассмотрение специалистов: министру внутрен¬них дел Дурново, министру юстиции Муравьеву и обер-прокурору Святейшего синода Победоносцеву. Царь поручил им дать свое заключение "по взводимым в бумаге обвинениям на действующие порядки и сооб¬ражениям, в оной изложенным". (...)
Двенадцатого марта, меньше чем через три недели после подачи письма, городовой Литейной части – по месту жительства Бильбасова – пригласил профессора истории в полицейский участок и дал ему прочитать короткую записочку, отпечатанную на фирменном бланке Министерства внутренних дел. В записочке было сказано, что два министра и обер-прокурор, "ознакомившись с прошением русских писателей, признали его не заслуживающих никакого внимания и подлежащим оставлению без всякого уважения" и что государь император это мнение "соизволил высочайше утвердить". Городовой потребовал, чтобы Бильбасов расписался в том, что он с этим письмом ознакомлен. Самого же письма Бильбасову не дали, даже не разрешили снять копию.
Тем и закончился "заговор ста четырнадцати" – безнадежная попытка литераторов добиться от царя свободы печати. (...)
Такова же была и цена нового закона об авторском праве, принятого под восторженные вопли правительственных щелкоперов в 1911 году – через десятки лет после того, как "в наисрочнейшем порядке" началась разработка его проекта. Представляя проект Государственной думе, даже министр юстиции признал, что "новый закон не даст нашим авторам, говоря словами Пушкина, ни мраморных палат, ни чистым золотом набитых сундуков... " Какие там сундуки!.. Этот закон по-прежнему оставил авторов в полной экономической и правовой зависимости от издателя. (...)

Аркадий Ваксберг. Не продается вдохновенье. М., «Книга», 1990.

@темы: (Про)чтение

---

Мой дом- дурдом...

Много фантазирует, рассуждает не по возрасту, употребяя взрослые обороты речи... интеллект высокий... с повышенным фоном настроения, без чувства дистанции. Свободно гуляет по кабинету, высказывает необычные, зависящие от своеобразных ассоциаций мысли. Много резонерствует. Остаются страхи перед засыпанием. Фантазирует на тему прочитанных книг, входит в роль героев книг... Сочиняет повести, воображает, что это либо книга, либо телевизор (фильм или целая программа)... Характер фантазирования с элементами деперсонализации, страхи, манерность, истероформные переживания, особенности мыслительной деятельности настораживают в отношении вялотекущего эндогенного заболевания. Диагноз – неврозоподобный и истероформный синдром на фоне остаточных проявлений поражения ЦНС...

Выдержки из моей поликлинической карты, 1984-1986 годы. Потом мне намекнули, что с невропатологом вовсе не обязательно разговаривать по душам, а лучше всего кое о чем совсем не говорить. Так с тех пор и не знаю, правильно я еще гуляю на свободе или по недогляду

Ума палата, ума палата -
Моя палата номер шесть...
«Иваси»

История о том, как пациент свел доктора с ума, была экранизирована не только в текущем году, но и несколькими годами раньше. Мне давно хотелось устроить на эту тему свою любимую забаву - познавание в сравнении - и, кажется, время дляэтого пришло. Только сравнивать даже не собираюсь – а зачем? «Рагин» Кирилла Серебренникова по атмосфере – тщательно реставрированное историческое полотно с элементами психоделики, которая, тем не менее, заставляет задуматься о судьбе отечественного здравоохранения вообще и в наши дни. «Палата № 6» Карена Шахназарова - стилизация под документальный фильм или репортаж, с элементами интервьюирования и любительской съемки, которая, тем не менее, заставляет перечитать Чехова, сверить цитаты до буквы и задуматься, до чего же они встают в сегодняшнюю реальность. Первое – фантазия на темы, второе – почти строгий цитатник. При этом именно первое подчеркнуто исторично, а второе подчеркнуто осовременено. Первое – процесс, второе – сумма результатов... и так до бесконечности. Вот поэтому сравнивать не буду, буду сопоставлять. То есть ставить рядом и смотреть, что будет
Итак:




Вот вам, пожалуйста, эта самая палата номер шесть снаружи и изнутри. У Серебренникова там вполне по-чеховски мерзко, грязно, неприбрано и совершенно безрадостно.

В сравнении с этим у Шахназарова вышла больница хоть и слегка обшарпанная, но чистенькая, а в холле так вообще телевизор с плоским экраном. И наряды больничные куда менее унылы.

Персонал «Палаты № 6» практически незаметен. Только вон та медсестра, которая спиной на общем плане. Зато среди прочих интервью там «опросили» предшественника доктора Рагина. Тот самый, который прикарманивал казенные средства и завел себе гарем из медсестер и больных – в чем и признается во всеуслышание перед видеокамерой

Персонал «Рагина», напротив, многообразен и интересен. Тут и резкая, разочарованная от тусклой провинциальной жизни медсестра (Наталья Никуленко), и уютно-мягкая, простоватая санитарка, всем «дающая» за деньги, потому что надо же детей кормить (Зоя Буряк), и умудренный опытом фельдшер, весьма невысокого мнения о врачах с их экспериментами (Владимир Краснов)...









А вот еще сторож Никита - у Серебренникова (Виталий Хаев) он не очень-то отличим от своих поднадзорных, главное времяпрепровождение для него – разведение кур и цыплят, да иногда плотские утехи с той же санитаркой



У Шахназарова Никита (Виктор Соловьев) суров и иногда слегка потусторонен – вот, даже в темноте светится...




Ну и обитатели лечебницы, разумеется... Серебренниковские психи живописны, запоминаемы, иногда вызывают сочувствие, всегда слегка аллегоричны при всем своем натурализме, и каждый имеет свою историю болезни.







У Шахназарова – вполне нормальные душевнобольные из вполне нормальной лечебницы, откуда, в большинстве своем, и были приглашены, почти как у Формана в «Кукушке». Иногда ловишь себя на мысли, что хочется уже посмотреть нормальный документальный фильм про них, а не возиться с давно уже рассказанной историей...
«Все еще слышите голоса?» «Ага...» «А что улыбаетесь?» «Голоса хорошие...»








Зато Шахназаров устроил своим пациентам Новый год с танцами и даже с дамами, приглашенными из соседней лечебницы. С одной стороны, конечно, грустный праздник, но, вспомнив всю жуть в «Рагине», да и у Чехова – как не порадоваться за такую гуманизацию?





Однако пора уже перейти к центральным героям. Парадокс, возникающий при сопоставлении двух фильмов, здесь виден как никогда – разумеется, больше похожи на чеховских оба героя «осовремененного» фильма Шахназарова. Действительно, Владимир Ильин более чем естественно смотрится в роли чеховского Рагина, «российского лежебока», рыхлого, задавленного жизнью (и средой, ага), помимо воли втянутого в медицину, утешающего себя водкой начатками стоицизма, явно субдепрессивного









Рагин Алексея Гуськова – он несколько другой. В чем-то это даже архетипический интеллигентный «добрый доктор», которого как раз не окончательно еще сожрала провинциальная безнадега. (Гуськова вообще даже на минуту трудно представить с погасшим взглядом, пусть даже он – и весьма убедительно - играет Маковецкого Этот Рагин даже вот читает вечерами не историю с философией, а медицинские журналы, отчаянно рыпается что-то делать и даже кого-то лечить, согласно собственным представлениям (в частности, «проникнуть» в мир безумия изнутри). Но, во-первых, рыхлость и лежебочность характера в нем также никуда не девается, а излишняя трепетность и склонность чувствовать себя виноватым – не лучшие качества для сохранения здравого рассудка. А во-вторых, то самое «заедание средой» и чудовищная сила инерции, методично размалывающая в прах любое начинание - это как раз фильм и показывает «в процессе». Очень, очень наглядно.










Громов Алексея Верткова («Палата № 6»), тоже как и положено ему - молодой, временами резкий, временами чуть восторженный, с непримелькавшимся, но запоминающимся неправильным лицом и взглядом преследуемого.










Громов же Александра Галибина («Рагин») старше и, так сказать, матерее, значительно жестче и язвительнее, бедного доктора гоняет так, что клочья летят... и, если шизофреник Мастер с лицом политзаключенного не совсем пришелся по мне, то параноик Громов в таком исполнении, напротив, чем-то привлекает... хотя к тому, что задано Чеховым, еще раз повторюсь, герои Шахназарова ближе.









Так они и ведут свои философские беседы, в меру заданной каждым фильмом разности потенциалов – в том





и в другом случае






(Достаточно трогательно, когда Рагин-Гуськов пытается проверить «на деле» тезис своего оппонента «вам палец прищемить, так, небось, заорете». Правда, пытается. Неоднократно Только до пациента доктору все равно далеко – тот однажды с маху ладонь насадит на тот самый гвоздь, что рядом в стене торчит, и ни звука... А еще этот Громов заставит врача «поменяться с ним ролями» - и смотрит на него сквозь его же очки, пока тот рассказывает ему свою «историю», которой на деле и нет, а сторож тем временем оболванивает его ножницами, в порядке общей очереди с другими пациентами...)
Вот еще замечательная придумка у Серебренникова – один из больных (который с бородой, то есть Сергей Паршин) иногда «уходит» (садится на кровать и топает ногами на месте) в некое воображаемое пространство, и однажды туда переносится и диалог центральных героев – впрочем, ничего приятного желчный пациент и там доктору не скажет...







Интересно, что Шахназаров тоже пытается «вырваться» за пределы заданного времени-пространства, и ему вовсе не обязательно уходить для этого за грань разума. Поскольку лечебница переоборудована из монастыря, фильм открывается страницей из истории этого монастыря




А еще одного из героев настигает видение земли после конца истории, где не останется даже памяти от людей и их городов...

Да, теперь еще о побеге в другое пространство – и в том, и в другом фильме, согласно канону, доктор однажды сбегает из опостылевшего города. Расхождение тропок здесь особенно показательно: у Серебренникова, вроде бы в точности по Чехову, он подается в Вену. Но эта Вена – совсем не та, что в рассказе, потому что в контексте фильма это прежде всего город, где поднята на высоту психиатрия, откуда Рагин выписывает медицинские журналы, и где практикует сам доктор Гиммельсдорф, у которого наш герой пытается почерпнуть методы – неумолимо вязнущие в российской дурацко-бездорожной реальности...








А еще в Вене есть чудный оперный театр и просто волшебные кондитерские, где чисто, уютно, красиво и подают пирожные, по которым так отчаянно томится доктор, страдающий диабетом, для которого даже кусок сахару – недостижимый соблазн...


И там же нашего доктора встретит любовь – оперная певица, одержимая страхом перед сценой...







Нужно ли говорить, что все это путешествие герой Серебренникова предпримет тем же способом, каким «убегал» из запертой палаты его пациент, и что окончательно «останется» он в сладостной кондитерской, когда рухнет от апоплексического удара на больничный пол?
А вот у Шахназарова все проще и ближе к Чехову – герой непонятно зачем едет в большой, чужой, неласковый город, просаживает там уйму денег неизвестно на что и возвращается совсем без сил... Только вот контексте фильма для этого совсем не надобно Вены, весь этот смысл легче упаковывается в код «Москва» - сплошной коллаж из пробок, золотых куполов и равнодушно-обнаженных манекенов...








Вполне закономерная - от такой-то жизни - депрессия, настигающая доктора – случай первый




и случай второй. (Очень показательно, что кадр с Рагиным и Громовым, оказавшимися на одной стороне- сиречь за решеткой - есть здесь и отсутствует в другом фильме...)






Еще несколько лиц – вот квартирная хозяйка Рагина из «Рагина», с детьми





и она же, даже в нескольких лицах из «Палаты», тоже с довольно милыми детьми, сыгравшими весьма милый финальный аккорд.




Доктор Хоботов в «Палате № 6» (Евгений Стычкин) – шарообразный, как лампа на потолке, непроницаемо-обтекаемый и явно наделен скорее талантами администратора, чем врача (ну хоть грязь вычистил, и на том спасибо). А местами слегка зловещ, когда рассказывает, что шизофреников определяют, например, по запаху горького миндаля...




Хоботов в «Рагине» (Дмитрий Муляр) – странным образом, как и Рагин, натура ищущая, он даже неравнодушен к лечению больных. Правда, до причин болезни ему нет дела, важно снятие проявлений, и признает он куда менее гуманные методы, вроде холодного душа и тяжелой работы, а еще вот мечтает завести вращательное кресло – пока что опытную модель демонстрирует обезьяна. Отцам города нравится. Это вам не «проникновение изнутри».





А вот Михаила Аверьяновича у Серебренникова и вовсе нет. Видимо, ему уже некуда было там поместиться, и без того персонажей достаточно много. У Шахназарова их всех замещает Александр Панкратов-Черный – ну, вы знаете его амплуа, такой молодец целую комнату людей заменит...


О городе в целом можно сказать то же, что и о больнице. Город «Рагина» - это провинция начала прошлого века, с щедрыми лужами, кривыми переулками, раритетными вывесками и необоримой пыльной тощищей.


Город «Палаты № 6» достаточно приятен и даже красив – немалую роль в этом играют замечательные виды на монастырь.


А вот «отцы города» чем-то неуловимо похожи и там, и там...







Ну и, как обычно, «куски фактуры», включая всяческие натюрморты – фильм
Серебренникова вообще без них представить невозможно, чего стоят только первые кадры, где процесс накрытия стола представляется «сквозь» тесты Роршаха...








... и лишь со второго раза становится понятно, что у Шахназарова ассортимент деталей, пожалуй, не беднее, - и, даром что «документалистика» (а может, именно поэтому), шестидесятническая рагинская «берлога» реставрирована не менее тщательно, чем интерьеры чеховской эпохи в другом фильме...

@темы: "Выстрелы" с монитора

---

Вот и верь после этого людям...

Месячник длинных цитат у меня в разгаре... Нравится мне этот монолог - как диагноз Очень о многом.
Знаете, как я обнаружил однажды эту систему? Благодаря одной фразе, послушайте-ка: «Он проснулся свежим и бодрым». Трудно поверить, да? Маленькая такая фразочка. И однако же, в этой фразе заключена вся ложь... Им поверить, так все они просыпаются свежими и бодрыми. Люди, газеты, радио... Все. Или, по крайней мере, раз уж они так часто об этом говорят, такое с ними случается. Ну вот, а я никогда не просыпался свежим и бодрым. Никогда. Мир передо мной – как яйцо – гладкий, закрытый, неприступный. А что внутри? Свежие и бодрые люди. Все, только не я. (...)
В девятнадцать лет я еще не расстался с невинностью. Это становилось совершенно нелепым. (...) Я слушал рассказы приятелей. «Вчера вечером, старик, представь себе, приглядел я куколку. – Ну так что? – спрашиваю. - О’кей, - говорит она мне». (...) Ну, скажем, пристань я к Мишель Морган, так тут ничего не скажешь. С Мишель Морган неудачу можно предвидеть. Система допускает это. Но вы ведь видели? Я пытался и с некрасивыми, с неказистыми, с совсем безнадежными. А толку? Как же тогда у других получалось? И пока я не понял, что такое система, ужаснейший это был для меня вопрос – как поступают другие, что они делают? «О’кей, - говорит она мне». Без сучка, без задоринки. Кино, радио, мюзик-холл. (...)
И ведь каждый как-то устраивается. Все, кроме меня. У каждого свой способ. У всех, кроме меня. Хотите знать, сколько я проканителился со своей невинностью? Три года. Точнехонько три. А вы-то! Невероятно? Почему? Почему три года менее вероятно, чем три минуты? Стоит только чуть-чуть призадуматься, попытаться понять, в чем дело. Учитывая теорию вероятности. И всякое прочее... Достаточно раскинуть мозгами, только мы не раскидываем... И начинаем лгать... Как-то утром, у Дюфике говорю: «Старички, сегодня на Эмиля Мажиса особо не рассчитывайте. Я вчера здорово устал». И так до того дня, пока я себе не сказал: «Раз вру я, то почему не врут остальные?» «О’кей, - говорит она». Может, и не говорила. Вот в чем разгадка системы. Она заставляет лгать, и каждая ложь ее укрепляет. Я тоже лгал. В свою очередь. Из тщеславия? Пффф. От отчаянья. Чтобы быть с ними. Потому что я остался бы в одиночестве, если бы не лгал. Пожалуй, это даже было из скромности. Да-да, вот я, кажется, и догадался. Система – это наша скромность. Женщина, скамейка, сквер, мужчина. Общий итог: восторги упоения. И поскольку итог этот у меня никак не подводился, я винил в этом себя, не понимая, что все дело в принципе. Вот она, система. Заставить вас поверить в то, что есть принцип, и если у вас не все идет как полагается, если вы не просыпаетесь свежим и бодрым, если вы никак не можете пристроить свою невинность, - вы сами виноваты, вы – больны, вы – исключение. И вот вы по уши завязли в одиночестве. Ну а это не так. Нет никакого принципа. Либо все получается, либо нет. По воле случая... Все остальное – вздор.
(Фелисьен Марсо. Яйцо. Перевод Т.А.Ворсановой ).

@темы: (Про)чтение

---

О восприятии искусства

Раз уж зашла у меня речь, под страдания-то... Когда говорится о восприятии искусства, часто вспоминаю этот пассаж из "Записок странствующего энтузиаста" Михаила Анчарова. Вот чего-то такого мне не хватает, когда я хожу по лучшим картинным галереям мира и смотрю на все это, как в окно...
Не то чтобы там «душа вещей» и прочее, а душа художника. Он пишет картину, а это – я. Не то чтобы я там побывал в картине и увидел то, что он увидел в натуре, а просто Ван Гог изобразил меня самого. Непонятно?
Стоит барышня на выставке и смотрит на стоптанный ботинок, который написал Ван Гог. Ну разве она похожа на ботинок? На ней платьице, и она духами спрыснута, и глазки подготовила к культуре. А если вдруг откроется ей, что если ее раздеть не до гола, а до души, то вспомнит она свою усталость, и боязнь постареть, и почем обошлись ей духи и физкультурная улыбка, и как ей ночью хочется удрать туда, где не скучают и всегда хвалят, и нет соперниц, а такого места нет, и вдруг увидит, что на картине не ботинок нарисован, а она сама на пенсии, как мама – только не это, только не это... В зеркальце поглядится – нет, ерунда, почудилось. Но лучше все-таки пойти поглазеть на «Незнакомку» или на другой комплимент... Проклятый ботинок!.. И почему-то не уходит от картины.
Про меня как зрителя - это вот как:
И, наконец, я сделал последнее открытие. Я обнаружил, что любую картину, даже самую великую, даже ту, которая писалась годами, зритель разглядывал максимум две минуты. И шел дальше. Некоторые потом возвращались еще разок, ну два, ну три. А большинство говорило – я уже видел.
Я говорил:
- «Боярыня Морозова» - это целый мир. Это философия. После этой картины жить надо по-другому.
- Да-аа, конечно... как же... помню, - отвечали. – А правда, что у Сурикова была жена француженка?.. А как вы относитесь к Антуану де Сент-Экзюпери? А вы были на вернисаже Тютькина-Эклер-Мануйленко?
И я стал умный-умный.
И так длилось до тех пор, пока я не заметил, что как только я пишу картину, которую я заранее вообразил, то картина не получается, и я несчастлив. А как только я пишу картину, весь смысл и колорит которой сотрясается от каждого удара кисти, то у меня выходила картина, о которой я и не мечтал, и я был счастлив. И во время работы, и по окончании ее. И я понял суть слова «живопись». И я понял слова Пикассо – «я не ищу, я нахожу». И я понял, что это – как жизнь.
И только не понял – как это знание приложить к жизни.
Книга вообще - цитировать не перецитировать, поэтому от одной цитаты совсем не в тему не удержусь:
Посмейся, малыш. И начинай складывать судьбу, а не умножать будущие бегучие растраты. Человек может надеть только одну пару ботинок, вторую – разве что на руки, третья будет болтаться на шее, связанная шнурками, а четвертая – в мешке за спиною, ожидая дня, когда ее выкинут. Малыш, нельзя жить, таская на горбу мешок ботинок, переодевая их на каждом шагу при встрече с другим мешочником. Малыш, скинь туфли узкие – и босиком – была такая песенка. То же самое сделает девчонка. Все равно так будет, когда вы останетесь наедине.

---

Чего ищут в школе

Периодически случается нашествие школяров на мои записи по классическому русскому фанфикшену - и с каждым запросом лишний раз радуюсь, что школа уже позади... И чему же их учат, что они такое ищут? И как же их учат, что они так пишут?

чего только не задают бедным детям

Например, когда-то писали про старуху Хлестову как типичного представителя среды и т.п., но нынешние-то ищут старуха хлестова идеалы - чувствуется, им труднее писать сочинения...
Еще авторы тем для сочинений, видимо, любят находить общее среди несочетаемого:
общее между загорецким и гоголевским городничим
что общего между чичиковым онегиным и печориным имеется ввиду литературных героев
Ну вот что общего между Чичиковым и Печориным?! Вот и появляется у этих поисков (с примыкающим к ним запросом: чацкий и молчалин:классические образы комедии в современной итерпретаций)
- закономерное продолжение:
слэш по горе от ума молчалин чацкий фамусов
Все разом, угу... "Чацкий любит Софью, которая любит Молчалина, который любит Лизу, которая любит буфетчика Петрушу, который любит Фамусова, который не любит ничего живого и прогрессивного..." (с) Юлий Ким
сочинение по литературе какую книгу я взяла бы на необитаемый остров автора пушкина а других авторов, видимо, уже нельзя
Еще несколько запросов по литературе:
ненужный атом толстой хе-хе. Это Гумилев ненужный атом
триединства мольера
что движет татьяной в финальной сцене проповеди онегин
молчалины правят миром
горе от ума почему платон пытается спасти чацкого и почему ему это не удаётся такого, как Чацкий, даже Аристотель Репетилов не спасет
байрон обесчестил жену султана
крестьянская профессия альдонсы
А вот немного истории - просто убило:
найти пример из истории соотвествующий мифу про гиацинта
Ну и что прикажете искать в анналах истории?
Грамотность тоже иногда радует до слез:
ревизии на литературные произведения грибоедова
излажение о рыдалки
горе от ума такиям я вижу чатского
литератара 8 класса сочинение на тему оброз хлестакова городничего в комедии н.в гоголя ревизор
хлестоховщина как общественное явления новизна финала комедии н.в гоголя ревизор

Сплошная, в общем, литератара...

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Myslash.com. Генеральное предупреждение

Итак, случилось не то чтобы страшное, но закономерное. Периодически (насколько я себя знаю, очень и очень редко) здесь будут появляться записи, открытые только для зарегистрированных пользователей - и для взрослых, разумеется - , с нескромным тегом Myslash.com - по понятной ассоциации

Каждая подобная запись будет начинаться с отсылки на этот пост. Это связано с тем, что обычно меня интересуют первоисточники, по которым пишут мало или не пишут вообще, так что в общей статистике затеряться трудно. А также с тем, что этот дневник ориентирован больше на переменных читателей, чем на постоянных - лучше уж будет перезанудствовать. Ну и чтобы не пихать разные предупреждения в каждый пост, а то я себя знаю

То, о чем следует знать, собираясь открывать запись:

1. Слэш – это вариация на тему уже написанного (или экранизированного) другими людьми повествования, включающая линии однополой любви во всех ее проявлениях, обычно напрямую не прописанные в первоисточнике. Как написание, так и прочтение абсолютно вписывается в мою систему ценностей. Если в вашу систему ценностей это не вписывается, не стоит увеличивать негативный опыт своей жизни и проникать в содержимое таких записей дальше. Несмотря на публичность всей информации в Сети, поверьте, все это лежит здесь не для тех, для кого может оказаться несинхронными.
В ином случае, для того, чтобы запись стала открытой, достаточно войти на diary.ru как пользователь (и, разумеется, взрослый).

2. Содержимое этих записей ни в коем случае не имеет целью кого-либо или что-либо оскорбить, принизить, опорочить, развенчать идеалы или испортить настроение, а также присвоить чужую интеллектуальную собственность или извлечь какую-либо выгоду (наоборот, обычно вовлекает в расходы меня). Также я не задаюсь целью доказать, что «на самом деле» имели в виду авторы повествований. И вообще, обычно я действую не столько "зачем", сколько "почему". Все задуманное написано потому, что мысли хотели сформулироваться, а истории – рассказаться. Все написанное опубликовано потому, что подобные истории, опубликованные другими, много раз доставляли мне положительные эмоции - если мне удастся вернуть их в окружающий мир, больше я ничего желать не могу. Мне интересно действовать на этой игровой площадке и смотреть через эту призму.

3. Я человек, а человеку свойственно ошибаться. Дальнейшие пространные апологии вытекают и подразумеваются.

4. Между тем объемом текста, который я хочу высказать, и тем, который, вероятно, хотели бы прочесть, я обычно выбираю первое. В общем, лаконичность – это не про меня (как, несомненно, уже можно было убедиться выше).

5. Все изложенные выше предупреждения не являются с моей стороны оправданиями и не препятствуют выражению любого рода негативных мнений, как в целом, так и в каждом отдельном случае.

5. С другой стороны, закрытость записей не является препятствием к дальнейшему распространению и размещению их содержимого. Для меня препятствием является лично моя никому-не-кабельность и ничему-не-форматность. Если для вас это не препятствие, то, как и по всей остальной информации в моем дневнике, отдельного разрешения на любые, в рамках здравого смысла, действия с записью спрашивать не нужно.

@темы: Myslash.com

---

Они там сговорились, что ли?

Эксплуатация темы продолжается...

... ненастоящие мужчины, надо полагать, в это время бездарно пропадают в магазинах инструментов и стройматериалов

@темы: Записки глюколова

---

Ноябрьское...

А вот, в порядке компенсации за предыдущий пост - мой, один из, способов переносить эмоциональные страдания. Любой природы, и вовсе даже не любовной. Пластинка эта впечаталась еще в мое детство, но терапевтический потенциал открылся совсем недавно. Вслушиваемся, изо всех сил проецируемся, постепенно перемещаем боль в сферу наслаждения тем, как это может быть красиво и местами благородно, а не базарно... потом, еще постепеннее, перемещаемся просто к эстетическому наслаждению... и к более оптимистичным вещам... Мне помогало
Причем в Сети большинства текстов и вовсе нет. Итак...


Изумруд

Ни пурпурный рубин, ни аметист лиловый,
Ни наглой белизной сверкающий алмаз
Не подошли бы так к лучистости суровой
Холодных ваших глаз,

Как этот тонко ограненный,
Хранящий тайну темных руд,
Ничьим огнем не опаленный,
В ничто на свете не влюбленный,
Темно-зеленый изумруд.

Мне не под силу длить мучительных страданий,
Пускай разлукою ослабят их года,
Чтоб в ярком золоте моих воспоминаний
Сверкали вы всегда,

Как этот тонко ограненный,
Хранящий тайну темных руд,
Ничьим огнем не опаленный,
В ничто на свете не влюбленный,
Темно-зеленый изумруд.

Я все отдам

Я все отдам

Любовь, как буря, прошла грозою,
А ты не можешь забыть о ней,
Напрасно хмуря свой взор слезою,
Ты вновь тревожишь тоску ночей.

Умчались тучи грядой тяжелой,
Заря, как вестник, приходит к нам.
За смех кипучий, за день веселый,
За наши песни я все отдам!

И ты, я знаю, простишь былое,
Простишь мне муку когда-нибудь.
Пускай больная душа не ноет,
Подай мне руку – и снова в путь!

Промчались тучи грядой тяжелой,
Заря, как вестник, приходит к нам.
За смех кипучий, за день веселый,
За наши песни я все отдам!

Не надо встреч

Не надо встреч

Узор судьбы чертит неслышный след,
Твое лицо я вижу вновь так близко,
И веет вновь дыханьем прошлых лет
Передо мной лежащая записка.

Не надо встреч, не надо продолжать,
Не нужно слов, клянусь тебе, не стоит,
И если вновь больное сердце ноет,
Заставь его застыть и замолчать.

Как мне знаком, мучительно знаком
Твой каждый жест, законченный и грубый,
Твоей души болезненный излом,
И острый взгляд, и чувственные губы.

Нет, не хочу былого осквернить
Игрою чувств минутного возврата –
Что было раз, тому уже не быть,
Твоей рукой все сорвано и смято!

Не надо встреч, не надо продолжать,
Не нужно слов, клянусь тебе, не стоит,
И если вновь больное сердце ноет,
Заставь его застыть и замолчать.

Встреча

Встреча

Встреча была для обоих случайною,
Вы не хотели поверить в любовь.
Пусть эта встреча останется тайною
И никогда не повторится вновь.

Память о прошлом пусть вас не тревожит,
Ведь разговор был намеренно строг…
И вот мы расстались, как двое прохожих
На перепутье случайных дорог.

Мы никогда не любили друг друга,
Мы расставались, как двое чужих.
Вы не признали хорошего друга,
Тем отреклись от мечтаний своих.

Память о прошлом пусть вас не тревожит,
Ведь разговор был намеренно строг…
И вот мы расстались, как двое прохожих
На перепутье случайных дорог.

Я не люблю тебя

Я не люблю тебя

Не говори мне этих слов небрежных,
Они теперь не властны надо мной.
Ошибся ты – во мне нет чувств прежних,
Случайным сном была любовь с тобой.

Но если ты меня обнимешь снова,
И страсть твоя захватит и меня,
Не верь тогда чарующему слову -
Я не хочу любить,
Я не могу любить,
Я не люблю тебя!

Напрасно все – и взгляды, и улыбки,
Они теперь не увлекут меня.
Не вспоминай забытые ошибки,
Случайным сном была любовь моя.

Но если ты меня обнимешь снова,
И страсть твоя захватит и меня,
Не верь тогда чарующему слову -
Я не хочу любить,
Я не могу любить,
Я не люблю тебя!

ох и сердцеведы это писали...

Благодарю, не надо

Благодарю, не надо

Я вам пишу последнее письмо
На ваш призыв, мольбу о жизни новой.
Я вам пишу – уснувшая давно
В моей груди любовь воскресла снова.

Я вас люблю - я не хочу скрывать, -
Но не могу забыть минуты ада,
Я вас люблю, но все вернуть опять –
Благодарю, не надо!

Я помню все – кленовый листопад,
Осенний парк, и радость первой встречи,
И над рекой мерцающий закат,
И в тишине взволнованные речи.

Но вас беречь для радостей чужих
И снова пить лишь горечи осадок,
Все узнавать последней от других –
Благодарю, не надо!

Зовете вы все прошлое забыть,
Клянетесь вы, что все в вас изменилось –
А вдруг опять захочется шутить,
И не солгать вы будете не в силах?

По вечерам опять напрасно ждать
И, как всегда, молить у вас пощады,
Сходить с ума, все помнить, все прощать –
Благодарю, не надо!

Довольно

Довольно

Довольно! Да, ты прав –
Расстаться добровольно…
Но где взять сил расстаться мне с тобой,
Понять, простить, принять душой?
Довольно!

Расстаться мы должны,
Но расставаться больно,
Когда вся жизнь в тебе заключена,
И мысль одна уж мне страшна…
Довольно!

Но я тебя люблю,
Люблю тебя невольно,
Любить и жить – вот счастие вокруг!
Я не могу… мне страшно вдруг…
Довольно!

Полно, сокол

Полно, сокол

Когда горят костры ночные,
И в городах среди своих друзей
Слыхали вы не раз слова простые
С напевом старой песенки моей:

«Полно, сокол, не грусти,
Думы брось напрасные,
Много счастья на пути,
Дни настанут ясные!»

Вчера с тобой я долго говорила,
Но ты ушел искать иных путей.
Скрывая боль, тебя я проводила
Напевом старой песенки моей:

«Полно, сокол, не грусти,
Думы брось напрасные,
Много счастья на пути,
Дни настанут ясные!»

А если боль в груди моей проснется
И зазвенит в ней каждая струна,
Скажу я сердцу: жди! К тебе вернется
И друг, и песня, радость и весна!

Полно, сокол, не грусти,
Думы брось напрасные,
Много счастья на пути,
Дни настанут ясные!

Не сердись

Не сердись

К чему бесцельно изводиться?
Зачем напрасно ревновать?
Не лучше ль ласками упиться –
К чему сердиться, горевать?

Не сердись, не ревнуй,
Приласкай, поцелуй!

Меня ты мучишь бесконечно,
Но чашу выпью свою до дна –
Ты отнесись ко мне сердечно,
В тебя я снова влюблена!

Не сердись, не ревнуй,
Приласкай, поцелуй!

Бывают в жизни прегрешенья,
Без них нельзя на свете жить,
Но я не жду за них прощенья –
Я только вновь хочу любить!

Не сердись, не ревнуй,
Приласкай, поцелуй!

Думала, что сердце отлюбило

Думала, что сердце отлюбило

Думала, что сердце отлюбило,
А в душе увядшие цветы,
Все, что было, все почти забыла –
Вдруг негаданно явился ты…

Все во мне опять перевернулось,
В голове сиреневый туман…
Жажда жить и чувствовать проснулась,
Чем бы это все ни обернулось –
Пусть на миг, пленительный обман…

Я люблю тебя, я так хочу любить,
Всю себя излить и всю избыть,
Не свечой, а пламенем пылать,
Не гореть, не греть, а лишь сгорать –
Помоги мне в этом, не беги,
Сколько сможешь, столько помоги…


все это и кое-что еще в виде аудиопилюли

@темы: (Про)чтение

---

Я страдала-страданула, с моста в речку сиганула...

Ученики одного суфия, да и сам учитель, совсем обнищали. Они жили в области, которая славилась обилием бедняков и прижимистых богачей: у одних было нечего попросить, у других было ничего не вымолить. Заработать денег тоже не удавалось, словно сама судьба ополчилась на них.
- Учитель, - возопили, наконец, ученики суфия, - доколе нам терпеть такую нужду? Сколько еще дней?
- Сорок, - ответил, помедлив, суфий.
- А потом? Что потом?
- Потом привыкнем.
Это была содержательная часть, а дальше буду я самостоятельно, длинно, не очень связно, вряд ли оригинально и, возможно, совсем неверно, задвигать. С применением слов "мы", "нам" и "наше" - разумея себя и, учитывая мою неуникальность, мне подобных Хотя в основном это осмысление именно моего душевного состояния. Ненаписанный пост давит изнутри на мозги. Я напишу и успокоюсь

про страдания и страдательства как вид социально ожидаемого поведения

Задвигать буду, разумеется, про различные страдания и страдательства - хотя, разумеется, не про всю эту неохватную тему, а лишь про один приметившийся мне краешек. Сами по себе страдания, то есть всяческий некомфорт в широком диапазоне - неминуемая часть жизни, свидетельство несовершенства нашего мира, где мало что идет по шерсти и по маслу, а как-то норовит совсем наоборот. Обычно делятся они на страдания "для чего" (как плата за что-то будущее - соразмерная или несоразмерная), "за что" (результат прошлого неправильного поведения или полученных благ ), и "с бухты-барахты" (а вот такова се ля ви!) И, поскольку многие конструктивные результаты напрямую связаны с первым пунктом, в обществе сложилась тенденция вознаграждать их, по крайней мере, общественным одобрением. Стратегия гуманная и разумная, потому что не требует особых затрат материальных ресурсов, а конструктивный результат обществу нужен еще как. Поэтому то же материнство, если уж нет средств поддержать материально, то необходимо хотя бы воспеть и поставить в пример Вместе с натруженными руками, бессонными ночами и безграничным терпением. То есть страданиями, без которых эта конструктивная деятельность невозможна как таковая.
Только сознание наше – штука своеобразная. Вместо того, чтобы чинно идти по двум катетам, оно рвется напрямик, по гипотенузе, и все время норовит выкинуть какой-нибудь член из силлогизма. Так и получается, что раз общественное одобрение достается тому, кто больше страдает – то, выходит, ждать его нужно за сами страдания. Хотя вообще-то, если человек добивается того же положительного результата безо всяких страданий, для общества это даже лучше. По крайней мере, обществу с ним меньше возни.
Нет, не могу удержаться еще от одной притчи...
Тщеславный царедворец стрелой проскакал со своей многочисленной свитой по дороге.
- Убирайся, бродяга! – крикнул он, ударив плетью старика, сидевшего на обочине.
Всадники умчались. А старый дервиш встал с земли и тихо сказал им вслед:
- Пусть исполнится все, что вы желаете, и даже больше!
Прохожий, который все это видел, подошел к дервишу и спросил:
- Скажи, благочестивый человек, что означают твои слова? Произнес ли ты их, потому что душа твоя благородна? Или потому, что ты знаешь, к какому бесчестию приводит людей исполнение их мирских желаний?
- Дорогой друг! – ответил дервиш. – Я хотел сказать то, что я сказал. Я пожелал всадникам всех благ потому, что у людей, всем удовлетворенных, не будет причин скакать куда-то сломя голову и стегать дервишей.
Но всем удовлетворенных людей - раз и обчелся, а конструктивные результаты обществу нужны. И твердить, что социально одобряемое поведение - сплошные радости и приятности, уже не прокатит: информационная среда склонна скорее к развенчиванию и разоблачению, чем к окрылению и идеализации. Что, наверное, правильно, люди вне информационной среды тоже ведь не слепые. И если там одно, а в жизни другое, то тем хуже для чего-то из них. (Хоть и не факт, что для информационной среды).
В итоге задача понятна: обществу надо как-то примирить людей со страданиями, главным образом с "для чего", потому что это "что" нужно как обществу, так и самим людям. Тоже задача ясная и благородная.
Но дальше начинаются чудеса в решете. Может быть, я смотрю из какого-то другого угла, но при обосновании необходимости страданий в окружающей меня информационной среде почти не применяются какие-то положительные регуляторы. То есть не показывается, как хорошо будет, если я сделаю то или это, по дороге, разумеется, пострадав. Показывается только, что надо страдать, а не страдать стыдно. (Подставляем вместо "страдать": работать, вести здоровый образ жизни (отказавшись от сигарет и т.д.), быть семьянином, даже уже общаться с людьми (ясное дело, отказавшись от Интернета, а то там одна нежить собралась )...
Это могло действовать раньше, и достаточно долго. Когда-то единственным "положительным результатом" вообще было царствие небесное. А все, что получено хорошего на земле, "вычитается" из будущих благ, вспомним про Лазаря. Сейчас так не получится: слишком мощен другой информационный поток, по которому: если ты страдаешь - значит, ты не крут. Как минимум, ты не умеешь менять ни свою жизнь, ни свое к ней отношение. (Хотя лично я могу платить стабильностью за страдание, это в моих глазах достойная валюта). Но, едва заходит речь об агитации за какое-то поведение, почему-то на первый план выходит то, что это поведение обеспечивает... страдание. А не страдать, как сказано выше, стыдно.
Навязший в зубах пример - это, конечно, супружество и родительство. Я не имею ничего против постоянных похвал этим состояниям, пусть даже в ущерб (по части похвал!) другим состояниям. В конце концов, обществу-то это и вправду нужнее! Опять же, потому, что с брошенными детьми и с жертвами беспорядочных связей ему же, обществу в целом, придется возиться. А так ответственность за благополучие индивида распределена между достаточно узким кругом лиц.
Другое дело, что эпоха развенчания иллюзий у нас все еще на календаре. И ни семья, ни даже дети уже, наверное, никому не представляются с той безоблачной точки зрения, которую одно время было принято воспевать. С посылом: а у кого не так – молчи в тряпочку. Или отводи душу в анекдотах, ну прямо как с советской властью. Ныне широко известно, что у большинства «не так». Достаточно письма в газеты почитать. (Теперь наоборот, если ждать, что будет «так», то попросту засмеют). И что чем слабее экономически-юридические цепи, тем слабее и «живые-нерушимые» связи между людьми. Потому что просто выносить присутствие другого человека рядом – для этого требуется определенная мобилизация внутренних сил. (Сравним значение слов «особняк» и «коммуналка»). Да, с любовью это легче. Как операция легче с наркозом. Но наркоз когда-нибудь отходит, и остается просто твое послеоперационное тело, просто человек рядом и просто умение/неумение с ним рядом жить. Да и сама любовь, как все чаще дают нам понять – это труд и обучение, а не то, что дается «само». Даже родительская. А уж тем более воспитание.
Ну хорошо, до этого пункта мы с грехом пополам добрались. Самое, казалось бы, время перейти к строительству гармонии. К тому, что просто человек – это тоже не средоточие всех пороков, и что, в конце концов, «сложнее» и «хуже» не обязательно синонимы. Но что-то подробных объяснений в этом плане я особо в информационной среде не вижу. На моей памяти только в одной социальной рекламе родитель (естественно, папа) сказал, что ребенок – это тот, кому может быть интересно показывать этот мир и с кем общаться. Остальное, едва заходит речь о предмете – бессонные ночи, недоеденные куски, загнанные куда-нибудь вглубь эмоции, терпение, терпение, ответственность, ответственность, труд, труд, труд, и иногда обучение. При том, что отвращение как к труду, так и к обучению вселяется тоже достаточно успешно (стоит только послушать радио в понедельник и в пятницу). По-моему, если бы в семейной жизни люди руководствовались лишь информационной средой, мало кто вообще на это дело бы отважился. Разве что те, кого удалось бы запугать черной бездной одиночества – а это в деле семейной агитации главный аргумент. Ну, не знаю. Мне кажется, нет таких мук одиночества, которые могли бы хоть вполовину сравниться с по-настоящему мучительным общением.
Неужели, при всех сложностях, в семейной жизни нет положительных сторон? А если есть, то где они в информационной среде? Да что там семья, уже те же отношения между мужчиной и женщиной – разве они сами по себе такая каторга, что держатся только на запретах? И что, стоит лишь дать лазейку в другом направлении, все подряд кинутся в нее, толкаясь локтями?
Нет, опять "ох уж эти нынешние, не хотят нести обязанности, всем подавай права". Ну так, значит, психически здоровые люди кругом, уже хорошо! Испокон веков обязанности - это то, чего никто не хотел, но с чем всем необходимо было мириться, как с платой за права. Напомню: обязанности - это создание условий для реализации корреспондирующего права другим, в обмен на соответствующую реализацию твоего права со стороны другого. По-моему, это нормально, что труд - плата за хлеб насущный, обучение как процесс – плата за знание как результат, умеренность – за здоровье и спокойствие, а дискомфорт - за удовольствие. Не может быть обязанностей ради обязанностей. Они принимаются хотя бы ради благоприятного мнения о себе (тоже, в моих глазах, вполне твердая валюта).
Еще более странно с ответственностью. Не хотят брать на себя ответственность! Ну, вообще-то, да, не хотят. Тот, кто мало-мальски серьезно относится к ответственности, совсем не стремится наваливать ее на себя охапками. А то тяжело тащить-то. (Напомню: ответственность – это не просто несение наказания, а еще и необходимость от-ве-чать. Вот так вот стоять под перекрестными взглядами тех, кто от этого понес непосредственный ущерб, и, вот им-то, еще что-то, четко и не мямля, отвечать. Мне кажется, для действий, имеющих шансы на такую перспективу, основания должны быть достаточно вескими. Более вескими, чем желание прослыть человеком, которому не слабО взять на себя ответственность).
Вот, кстати, и само понятие «ответственный» мало-помалу сдвигается от «важный и престижный» в сторону «без особой необходимости не затевать». Или уж «высокооплачиваемый», хотя на это ресурса не всем хватает. Врачам вон не хватает. А у них работа - куда уж ответственней. Почему-то, когда встает вопрос, заводить ли собаку, то, что это «дело ответственное», является главным аргументом против. Как в более ответственных делах это может быть аргументом "за", этого я, хоть убей, не понимаю. Аргументы "за" – это совсем другие аргументы. И они тоже есть, только чуть-чуть поискать. А если нет, то и не стоит затеваться.
Ну ладно, не будем о грустном, будем о более веселом. Об искусстве, например. Тоже ведь надо стыдиться, что "не хотят" люди приобщаться к классической музыке и живописи. Предпочитают третьесортные песенки на три ноты и что там еще бывает тупое-попсовое в визуальной сфере. Опять, надо думать, потому, что классическое искусство - это такая каторга, которую выдержать можно лишь ценой осознания "приобщения к интеллектуальной элите". А то за что же идет общественное одобрение? Задаром? Ни в коем случае - это же видно по тому факту, что «элитарные» виды искусства не могут тебе попросту нравиться или не нравиться. Во всяком случае, упоминать об этом неприлично. Прилично говорить «я этого (еще) не понимаю».
А ведь нет бы - намекнуть, что искусство таит в себе удовольствие. Что классика лучше третьесортной попсы не потому, что престижно, а потому, что попса - смертная скучища. А еще лучше - научить людей получать это самое удовольствие. Иначе, лично у меня, получается, как с арабесками в Гранаде – чую, что смотрится красиво, но прочитать текст на этих красивых надписях не могу, не зная языка. Чем, думается, многое теряю. Но чуть пытаешься выяснить насчет "языка", на котором будет понятно высокое искусство, слышны только фразы о необходимости «душевной работы». Как работать душой и чем для этого двигать, никто, естественно, не объясняет. И то, что ценят знатоки, вроде колорита и гармонии, остается тайной за семью печатями, чем-то вроде философского камня. Что обедняет
(Разумеется, это я ною не по делу. Изучать такие вещи, если уж так хочется, можно самостоятельно, на свой страх и риск. Но кто будет специально тратить на это время, раз не заинтересовали и не научили с самого начала?)
Про вербальное искусство еще интереснее. Тут другие критерии престижности - не способность постичь красоту, а "тяжесть" описываемого материала. Читать и смотреть "тяжелые" вещи, опять-таки, почетнее, чем веселые и даже жизнеутверждающие. Опять же "не хотят работать душой".
И тоже скажу пару усталых слов. Да, искусство воспитывает эмпатию (можно, не буду говорить, что сострадание? в конце концов, умение со-радоваться тоже конструктивно, и тоже надо воспитывать). Да, это необходимо и неоценимо. Но, осмелюсь сказать, до определенного уровня заполнения. Потому что, наверное, каждый взрослый человек знает - однажды наступает предел насыщения. Сумма страданий, своих и чужих, реальных и придуманных, поднимается до той кромки, за которой все, кроме самого насущного, вытесняется. И уже пофигу на муки... чьи? А вот тут уже интереснее. Легче всего "вытеснить" муки того, кому придется непосредственно помогать. Придуманным героям помогать не надо, поэтому их можно и оставить. Результат хорошо описан у Сэлинджера. Когда дама в кинозале не реагирует на ребенка, которому надо в туалет, ибо он ее отвлекает от сочувствия герою.
И, по-моему, страдательный залог полезен там, где он может превратиться в действительный. Если, прочитав книгу о бедах той или иной категории населения, я хоть что-то для этой категории сделаю - то да, опыт прошел не зря. В противном случае тренировать «сострадательную мышцу» вхолостую не только не полезно, но и местами вредно. Теми местами, где находится эмоциональный фон. Еще раз, уже на собственном опыте - та депрессия, в которую меня повергнет "тяжелый" фильм или книга, уйдет не куда-нибудь, а на моих реальных ближних. Уж лучше я схожу на тупую ржачную комедию и буду всех веселить своим тупым улыбоном
В общем, страдать не то чтобы не стОит - наоборот, если не обойтись, можно и пострадать. Но стОит, по-моему, помнить, что страдание - не самоцель и не средство добиться "престижа", и лучше всего, когда оно обусловлено будущим удовольствием. Хотя бы - видеть удовольствие того, для которого ты предпринимаешь то, из-за чего страдал. Или, опять-таки, иметь о себе благоприятное мнение - просто благоприятное, без выделение в "элиту" и "пример для подражания". Спокойно, в рамках гармоничности бытия.
Вот как-то так.

@темы: Бухтелки, ворчалки и рыдалки