Опять про море! (с)

"....только представьте: Москва, сад "Эрмитаж", открывается занавес, зажигаются огни... и начинается бред!"
(по мере сил - цитата)

Я вот в минуты праздности задаюсь вопросом: куда подевался штатный Достоевский фактурнейший актер перестроечного кино Борис Романов? А он, оказывается...

...в "Эрмитаже" за гусями охотится
(с) www.liveinternet.ru/users/1982167/post68210720/

а вот мне понравилось. если интересно - в море!

Вот нравится мне бывать в этом театре - приложив сравнительно мало усилий, чувствуешь себя нефилистером Еще два года назад, на "Суере-Выере", когда народ, не потрудившийся ознакомиться с первоисточником, потянулся к выходу, не выдержав посещения острова посланных на... , мне было втайне приятно провожать этих людей взглядом (А шикарные там были посланные - влюбленный с букетом, футбольный судья со свистком, еще начальник какой-то, кажется...)
Вот, и "Золотой теленок" в версии Михаила Левитина чем-то "Суера-Выера" напоминает. (Естественным отсевом после первого действия - уж точно ) И морем с настоящей водой - правда, если экипаж "Лавра Георгиевича" страдал в одиночестве, то экипаж "Антилопы-Гну" в финале честно разделил водяные брызги со зрителями партера. Партер, судя по отзывам, не ожидал. И особые "патетические" интонации в повышенных голосах отдельными местами тоже перекликались...
Ну да, ясное дело, на каноничную "инсценировку классики" в этот театр ходить бессмысленно (вообще, ясно сказано "по Ильфу и Петрову. пьеса Валерия Семеновского") - туда надо ходить смотреть, как Левитин (приблизительный копирайт одного из критиков) будет из очередного автора делать Хармса. Не знаю про Хармса, но как пуристу и как апокрифисту одновременно мне там доставили большое удовольствие.
Вот, например, мне показали командора Остапа совершенно неклассического, без фуражки, без шарфа, без традиционной атрибутики, такого улыбчивого чернявого "тоненького проходимца" в костюмчике, - и оказывается, что главным качеством остапности выступает его постоянная несомость. То есть героя Арсения Ковальского тащит, влечет, кидает во все стороны волна драйва. Почти что автономная от него самого. С ее помощью он совершает леопардовые прыжки через всю сцену (а там декорации простенькие, но многоярусные, так что кидается он подчас со второго этажа в противоположный угол), а еще с ходу покоряет всех встречных дам, наподхват читает Анненского вместе с Васисуалием Лоханкиным, в одно касание расшвыривает темные силы Вороньей Слободки и берет "геркулесовцев" одной претензией на осведомленность. А еще из экипажа "Антилопы" умудряется-таки сколотить команду... Которая дружно скандирует за него исторические реплики (справляясь по экземпляру "Золотого теленка"), и которая в финале становится единственным, что у него осталось...
Мне показали бесподобного молодого ригориста Корейко (Евгений Кулаков), который мается всей своей душой скупого рыцаря (такожде и телом), не в силах вытащить на размен десятитысячную купюру, чтобы положить ее в фундамент счастья и любви... Он постоянно напряжен, всегда насторожен и бесконечно одинок, как витающий где-то над сценой полярник Севрюгов, - и, как все одинокие люди, они иногда общаются телепатически И он всюду таскает чемодан со всем своим состоянием - только когда такой чемоданчик попадет к Остапу, становится видно, КАК такие чемоданчики оттягивают плечи и высасывают из человека драйв. (Не случайно для организации балагановского счастья командор вместо пятидесяти тысяч предлагает не канонические пятьсот, а - и то со скрипом - тридцать...)
Там, как сказано было выше, Борис Романов в роли Паниковского, этакий интеллигентный старичок, простецкий Шура Балаганов (Сергей Олексяк), готовый молиться на своего командора, и католичнейший Адам Козлевич (Александр Скворцов) с кроткими голубыми глазами, бензиновым кадилом (лично кадил в фойе перед началом) и заупокойной молитвой на чистейшем польском...
Там есть воплощение женской сущности (в "Эрмитаже" вообще умеют воплощать женскую сущность, а Ольга Левитина тем более это здорово делает), нежная и удивительная Зося, с молодым сдобным телом и заоблачно высоким голоском - который, впрочем, тоже не переживает жизни Там есть шикарная Люция Францевна Пферд (Ирина Богданова), пожалуй, единственная ответственная за "колорит" (одессит Левитин, уж конечно, ликвидации разводить не стал), с чарующим акцентом и львиными повадками доминатрикс. Там есть Варвара (Дарья Белоусова), с резкими чертами лица, с косой и с фантазией, которой, оказывается, и нелишний Птибурдуков так же опостылеет, как лишний Лоханкин, а мечтать она будет о летчике Севрюгове, тоскливо завывающем из заполярного ниоткуда о холоде сфер...
Там дутые штаты "Геркулеса", состоящие из лица ответственного (патриархальная лысинка с очками и хриплый бас), полуответственного и двух безответстенных (скромное подхихикиванье и демаскулинизированные писклявые фальцетики). Дутые - в совершенно прямом смысле, то есть в добрую половину объема набитые поролоном. Плюс столь же дутая секретарша Серна в кокетливой шляпке (Катя Тенета), которую ответственный Полыхаев (Геннадий Храпунков) смачно имеет на служебном месте на глазах у всего зала (что вызывает в зале сдержанное негодование и тихую радость в неравномерной пропорции). Плюс - за штатом - подставное лицо Фунт (Юрий Амиго), подсдувшееся, искусственно-лупоглазое и с канонической звучной одышкой, но все еще бодрое и готовое к новым отсидкам. А в антракте распевающее вместе с Серной песенку из "Сватовства гусара" про деньги-рублики-франки-фунты-тугрики...
Там много отсебятин, не всегда изменяющих текст к лучшему, и без ползучего антисемитизма, раздуваемого во тьме обитателями Вороньей Слободки, можно было бы и обойтись. Равно и без махровой антисоветчины в устах командора и его экипажа, которому так уж не по пути с этой страной. Там бывают переборы, там кое-что утомляет (как, например, периодические завывания злополучного Севрюгова - не столько идея, сколько сами интонации), там у того же летчика, оказывается, после смерти по-ильфовски "отобрали крылья" (впрочем, почему бы и не у него?) И в принципе можно понять, когда все это относят за грань комильфо.
Но понять - не значит согласиться. И мне лично жаль тех, кто не дожил до финал (опять же, как и в "Суере-Выере", там-то на финал щенков оставили). Прожить эти 3 часа 20 минут - стоило, а уж распить вместе с героями (кстати, всеми четырьмя, - а надгробие Паниковского так и осталось отдельно) бутылец шампанского марки "Их штербе" и швырнуть проклятые деньги в настоящую воду, лишь бы вернулась снова победительная музыка и утраченная энергия... Эта энергия потом несла меня до самого дома. А такое бывает не каждый день.
Постскриптум: критики кроют,
www.ng.ru/culture/2007-12-10/10_ermitazh.html
www.kommersant.ru/doc.aspx?DocsID=835210&NodesI...
www.timeout.ru/text/show/88435/
юзеры хвалят
www.liveinternet.ru/users/1982167/post68210720/
aksenova-n.livejournal.com/34489.html
d-serpokrylov.livejournal.com/111588.html
В одном не надо верить критикам - мы, по крайней мере, хлопали долго и от души. И еще вызывали. А за одеждой сбежали разве что единицы (все, кому это было не надо, отсеялись еще в антрактах)...

@темы: Культпоходное

---

Фэндому "Александра" посвящается...

... а такожде и последователям "Новой хронологии"...
Не во славном было граде Вавилоне,
Вавилоне.
Там жила ли была вот красная девушка,
Она дочь отецкая,
Дочь отецкая.
Прожила ли она, вот красная девица,
Ромно тридцать лет,
Ромно тридцать лет.
Не имела себе вот красная девушка
Себе одного, ай одного греха,
Одного греха.
Приезжали к ее вот родимому батюшке
Все из гор князья,
Князья-узденя.
Приезжал ли к ее вот родимому батюшке
Сам Султан-паша, ай турецкой султан,
Турецкой султан.
Как в его ли лицо вот красная девушка
Вот она влюбилася,
Вот влюбилася.
Она в его ли красу вот она прельстилася,
Перельстилася.
Совершила она, вот красная девушка,
Богу тяжкий грех,
Богу тяжкий грех.
Породила она младого юношу,
Сына Македонского,
Македонского.
Как узнал-то ли, узнал вот родной ее батюшка,
Стал журить-бранить.
Ай что журит-то ли он, бранит вот красную девушку,
Ее со двора вон долой гонИт,
Он долой гонИт:
"Ты сойди-ка, сойди, вот красная девушка,
С мово широка, ай широка двора,
Широка двора,
Ты снеси-ка, снеси ее, худу славушку,
Худу славушку".
Как взяла-то ли, взяла вот красная девушка
Младого юношу, сына Македонского,
Его Александрушку,
Александрушку.
Как пошла-то ли она вот не стежечкой,
Не дорожечкою,
Не дорожечкою, а тропиною она все,
Вот все звериною,
Все звериною.
Как навстречу ей, вот красной девушке,
Да младой охотничек,
Да охотничек:
"Да бог помощь тебе, вот красная девушка,
Куда тебя бог бедну несет,
Бог бедну несет?"
"А иду ли я, иду я, красна девушка,
По скрай моря синего,
Моря синего".
"Еще я просить буду, я просить буду -
Не губи-ка ли ты младого юношу,
Сына Македонского,
Македонского!
Как построим тебе, вот красная девушка,
Вот теплую гнездышку,
Да и гнездышку.
Да с окошечками тебе, вот красная девушка,
Уж мы во чистУ поля,
Во чисту поля,
А воротичками мы во синю моря,
Во синю моря.
Да как будут приезжать все из гор кораблички,
Да кораблички,
А младой юноша уж и будет признавать
Родимого батюшку".
(Из сборника "Исторические песни, баллады")

@темы: Родная речь

---

Фэндому "Александра" посвящается...

... а такожде и последователям "Новой хронологии"...
Не во славном было граде Вавилоне,
Вавилоне.
Там жила ли была вот красная девушка,
Она дочь отецкая,
Дочь отецкая.
Прожила ли она, вот красная девица,
Ромно тридцать лет,
Ромно тридцать лет.
Не имела себе вот красная девушка
Себе одного, ай одного греха,
Одного греха.
Приезжали к ее вот родимому батюшке
Все из гор князья,
Князья-узденя.
Приезжал ли к ее вот родимому батюшке
Сам Султан-паша, ай турецкой султан,
Турецкой султан.
Как в его ли лицо вот красная девушка
Вот она влюбилася,
Вот влюбилася.
Она в его ли красу вот она прельстилася,
Перельстилася.
Совершила она, вот красная девушка,
Богу тяжкий грех,
Богу тяжкий грех.
Породила она младого юношу,
Сына Македонского,
Македонского.
Как узнал-то ли, узнал вот родной ее батюшка,
Стал журить-бранить.
Ай что журит-то ли он, бранит вот красную девушку,
Ее со двора вон долой гонИт,
Он долой гонИт:
"Ты сойди-ка, сойди, вот красная девушка,
С мово широка, ай широка двора,
Широка двора,
Ты снеси-ка, снеси ее, худу славушку,
Худу славушку".
Как взяла-то ли, взяла вот красная девушка
Младого юношу, сына Македонского,
Его Александрушку,
Александрушку.
Как пошла-то ли она вот не стежечкой,
Не дорожечкою,
Не дорожечкою, а тропиною она все,
Вот все звериною,
Все звериною.
Как навстречу ей, вот красной девушке,
Да младой охотничек,
Да охотничек:
"Да бог помощь тебе, вот красная девушка,
Куда тебя бог бедну несет,
Бог бедну несет?"
"А иду ли я, иду я, красна девушка,
По скрай моря синего,
Моря синего".
"Еще я просить буду, я просить буду -
Не губи-ка ли ты младого юношу,
Сына Македонского,
Македонского!
Как построим тебе, вот красная девушка,
Вот теплую гнездышку,
Да и гнездышку.
Да с окошечками тебе, вот красная девушка,
Уж мы во чистУ поля,
Во чисту поля,
А воротичками мы во синю моря,
Во синю моря.
Да как будут приезжать все из гор кораблички,
Да кораблички,
А младой юноша уж и будет признавать
Родимого батюшку".
(Из сборника "Исторические песни, баллады")

---

Русские шахматы

Тут меня под недавнюю подборку в очередной раз пробило перечитать сборник "Исторические песни, баллады"- из гедонистически-лингвистических побуждений... Вот, из тех же побуждений буду потихоньку выкладывать отдельные образчики, для тех, кто не попал в число ста тысяч, имеющих это

Девушкам-интеллектуалкам посвящается

По крутому, по красному по бережку,
По желтому, сыпучему песочку
Стояла избушка-волжаночка.
Во той во избе холостьба сидит,
Холостьба, братцы, сидит, неженатые,
Не много, не мало - тридцать девять человек.
Между ими сидит красна девица.
Играет девица с добрым молодцем
В большую игру во тавлейную,
Во те ли во тавлеи, во шахматы.
Играл молодец о трех кораблях,
А девица играла о буйной голове.
Уж как девица молодца обыграла,
Выиграла девица три корабля:
Первый тот корабль - с красным золотом,
Другой тот корабль - с чистым серебром,
А третий корабль - с крупным жемчугом.
Сел добрый молодец, задумался,
Повесил свою буйну голову,
Потупил свои очи ясные.
Что взгОворит душа красна девица:
"Не печалься, не кручинься, добрый молодец.
Авось твои три корабля возворотятся,
Как меня ли, красну девку, за себя возьмешь:
Корабли твои за мной в приданое".
Ах, что взговорит удалый добрый молодец:
"Пропади вся моя золота казна,
Золота казна несметная,
Не взять мне души красной девицы.
Загадаю девице загадочку
Хитру, мудру, неотгадчиву:
"Ах, что у нас, девица, без огня горит?
Без огня у нас горит и без крыл летит?
Без крыл у нас летит и без ног бежит?"
Да что взговорит душа красна девица:
"Уж как эта ли загадка не хитра, не мудра,
Не хитра, не мудра, лишь отгадлива.
Без огня у нас горит солнце красное,
А без крыл у нас летит туча грозная,
А без ног у нас бежит мать быстра река".
Ах, что взговорит удалый добрый молодец:
"Загадаю девице загадочку
Хитру, мудру, неотгадчиву:
Уж как есть у меня парень поваренный,
Так разве ведь он тебя за себя возьмет!"
Да что взговорит душа красна девица:
"Уж эта загадка не хитра, не мудра,
Не хитра, не мудар, лишь отгадлива:
Уж есть у меня девка-гусятница,
Уж разве она за тебя пойдет!"

@настроение: весеннее!

@темы: Родная речь

---

Вот! Зверь, именуемый кот... Бегемот, разумеется

Так, вчера на самом ответственном месте дайри рухнули... ничего, мы тоже дятлы упорные

так что продолжаю безобразничать

Мне, вообще-то, всегда в этом амплуа представлялась короткошерстная наглая морда... зато в человеческую ипостась такому Бегемоту воплощаться легче. Посудите сами:

Возможно, благодаря качеству изображения, но эффект такой, что действительно не поймешь: вроде бы сидит что-то загримированное под кота, а посмотришь - вроде бы и ничего загримированного, подумаешь - мужичок с усами и бакенбардами...

Но в целом - обыграть все эти воплощения-развоплощения можно было бы и поизобретательнее.
Относительно же этого кота

мысль была одна: если он действительно напичкан электроникой и сделан по последнему слову техники, то это чистая бесхозяйственность - хватило бы нормальной ростовой куклы. Если это и есть ростовая кукла - то ничего, можно принять морда по моим представлениям Вполне понятно, что обидно грохать половину бюджета на какую-нибудь, допустим, анимацию или возиться с дрессированным котом (как известно, два последних слова вообще несовместимы).
Но во времена Александра Роу, по-моему, был наш кинематограф на выдумку хитрее!
В любом случае, вот это-то:

положим, кот, но совсем другой породы! Явно рыжий, тощий, зеленоглазый, с хитрым прищуром...
Сакраментальный вопрос по поводу оставшейся свиты, разумеется, звучит так: кто же все-таки больше удался Филипенко,
Коровьев

или Азазелло?

Актеру, по-моему, оба удались на ять, вполне инфернально вышло А вот со стороны режиссера - мне больше понравились резко контрастирующие Абдулов и Филипенко,

чем нерезко контрастирующие Филипенко и Стеклов

А может быть, просто мне с самого начала "клетчатый" вот именно таким и представлялся?

Соглашусь, в этом Коровьеве больше гаерского, чем потустороннего... Зато ему спокойно можно доверить целую ночь Маргариту морально поддерживать!

А "клиентов" и тот, и другой обрабатывают так, что залюбуешься. Вот идет охмуреж Босого - раз

и два

а вот на очереди - Берлиозов дядюшка


Вот за Стеклова мне немножко обидно. Как следует разыграться ему не особенно-то дали, основная его роль приходится на скомканную вторую половину И даже из сцены на похоронах Берлиоза непостижимым образом вылетела половина содержательной части! (Я надеюсь, это просто монтажный ляп. Про уличного сводника и про тьму пришедшую просто невозможно там умышленно пропустить). А так был бы достаточно зловещ и сдержан. Зато у Кары есть вот такая фактурная Аннушка, которая почему-то напрочь вылетела у Бортко:

Странное дело, первый раз в жизни мне не удалось узнать Александру Захарову - в этой Гелле...Буфетчик прилагается в качестве бонуса.

А это другая Гелла - Таня Ю

и просто буфетчик

Сеанс черной магии с разоблачением. Попутно в кадре конферансье.



В "нехорошей квартире"


Под занавес - общий сбор на Воробьевых - чего, кстати, у Бортко тоже не было...


Переходим к исторической части. Как утверждает сейчас Юрий Вяземский, на должности прокуратора (утверждал он, правда, что это была должность префекта) до возраста Кирилла Лаврова человек не дожил бы, уж больно она была хлопотная...

Впрочем, только ленивый не обратил внимание на то, что Пилат в версии Бортко старый и усталый, практически как и Воланд. А вот Пилат Кары, Михаил Ульянов - тоже как Воланд Кары:средних лет, и, надо полагать, с большим успехом ловящий мышей...

Дискуссия с Каифой


И планерка с Афранием


А собачки обе - просто загляденье...


Два довольно разных Иешуа - у Бурляева евангеличнее

а у Безрукова - пожалуй, булгачнее

До знакомства с сериалом мне было очень трудно понять, с чего это Кураев считает, что Булгаков изобразил Иешуа человеком слабым. После - понять стало немножко легче... а согласиться все равно трудно. Поэтому я, наверное, здесь за Бурляева... если бы его еще периодически не озаряли зачем-то "неземным светом"! Но присоединяться к ругающим Безрукова тоже не стану - все там вполне достойно.
То, что Лев Дуров - это Левий Матвей, понятно по одному определению, особенно если вспомнить, какой он был Сан Саныч...

и другой Левий Матвей

Ну и Иуда с Низой - у Кары

у Бортко

По остальным же обитателям романа возражений нет, одни одобрения - и в том, и в другом случае. Правда, опять немного жаль Сергея Гармаша, который из буйного и гремучего пролетарского поэта Бездомного


так и не преобразился в трогательного Иванушку (у него вообще весь финал отчекрыжили).
В этом смысле у Галкина получилось лучше: он, ИМХО, изначально не столько пролетарий, сколько телок "недавно от сохи"

а вот какой - впоследствии...

И еще странновато видеть Стоянова без Олейникова. "А вы вдвоем, но не со мною"

а вот та же парочка, Римский и Варенуха, у Юрия Кары

Бедолажные похмельные Лиходеевы


Кстати, утреннюю реплику про расстреляние у Кары произносит Воланд. И это получается очень смешно.
Босой Леонид Куравлев

и Босой же Валерий Золотухин

Ну-с, батенька, к кому лечиться идем - к Кваше

или к Ливанову?

Другой врач в двух вариантах:


Два Берлиоза


Две Наташи


Два Николая Ивановича, впоследствии транспортных средства (боров)


Штурман Жорж, по совместительству "Я-вам-не-прелесть" (да, это Крачковская)

и без совместительства

Подбивая итоги и пытаясь в очередной раз приставить губы Никанора Ивановича к носу Ивана Кузьмича...
Первым делом, с удивлением обнаруживаю, что сжатое изложение событий в пяти сериях мне пришлось по душе больше, чем подробное - в десяти. Даже не потому, что почти целую серию разбираться с мытарствами Лиходеева - это уже слегка перебор (а слушать финальную лекцию следователя - это перебор без всяких яких). А потому, что без авторского языка, на котором летишь, как на огненном колесе, - оказывается, повествование весьма теряет в динамичности. Может быть, мне это кажется, но кажется это именно так. Той информации, что представляет Юрий Кара, мне вполне хватает. Захочу подробнее - открою текст и прочту. Чем, надо думать, несказанно порадую деятелей культуры, которые до сих пор считают, что визуализировать текст куда почетнее, чем осмысливать изображение
Подробный стиль Бортко имеет еще одну опасность - начинаешь придираться к каждому выпавшему куску. И так не совсем понятно, почему оба режиссера, не сговариваясь, полностью выкинули Авадонну (жалко, особенно глобуса, но стерпеть можно) и не дали Маргарите после разгрома латунской квартиры пообщаться с ребенком (чего лично я стерпеть не могу). На месте Кары мне бы лучше было Поплавского выкинуть (скажу по секрету. на месте Булгакова тоже... вот и хорошо, что я ни на чьем месте пока). И все же, и все же - с пяти серий и с десяти за такие купюры спрос разный.
Короче, фильм Кары был бы мне интереснее, охотнее бы пересматривался, имел бы больше попаданий - и был бы лучше... если бы фильм Кары состоялся как фильм. То, что на диске - это все же, хочется надеяться, не совсем фильм. Это материал - да, смонтированный, но в один непрекрасный момент развалившийся прямо на глазах. Фильм, который начинался за здравие, затрепыхался в конвульсиях, когда Маргарита села на метлу и полетела в длинных развевающихся белых тряпках под сакраментальный "Полет валькирий"... Подозреваю, что Альфред Шнитке на этой стадии умер, поэтому саундтрек пошел наперекосяк. (А вот у Бортко саунтрек цельный и выдержанный. Кто бы что ни имел насчет Корнелюка) Бал у Сатаны - тоже. Чтобы выкинуть сакраментальную сцену с присутствующими среди гостей Сталиным и Гитлером, достаточно было умного советчика, ножниц и пятидесяти секунд монтажа. Но на что ушел бюджет, остается непонятным - очевидно, на пиротехнику. Пиротехники много, и вот как раз без нее можно было легко обойтись. В остальном вышло мероприятие для бедных:


Конечно же, нет здесь десятой доли таких красот и чудес, как у Бортко:





Хотя, между прочим, лично мне преспокойно можно было бы обойтись без купальских игрищ на берегу и перейти непосредственно к месту событий. Понимаю, канон есть канон, а зрелище есть зрелище...
А у Кары зато после бала все окончательно развалилось, и Маргарита с Мастером, едва хлопнув винца, стремительно унеслись в полночную даль...
А Виктор Раков лучше кричит "свободен!"...
А домика им у Кары все равно не досталось...
А у Бортко мне зато не показали Бегемота в изначальном образе, о чем мне мечталось с самого начала...
А Кара зато пожадничал полностью процитировать ключевую фразу про в белом плаще с кровавым подбоем...
А Бортко понавставлял исторических кадров и думает, что так и надо...
А у Кары качество изображения никакое...
А Бортко это зато компенсировал своей сепией... (я не против самого приема, и цветнеющая Маргарита невероятно эффектна, но, может быть, классического черно-белого хватило бы? Ну не люблю я коричневый цвет...)
Эх... Нет в мире совершенства (с)

@темы: "Выстрелы" с монитора

---

Мастерство и маргаритство, или По следам отгремевших баталий

На ту же тему, что и предыдущее, повела меня жгучая обида: как это так, ни одного из нашумевших отечественных сериалов не удалось посмотреть из-за этого вечерного образования! На "Мастера и Маргариту" пал выбор почти случайно (на заграничной версии РТР-Планета в рекламном ролике канала уж больно часто отрывки мельтешили). И вынес мне предприимчивый молодец на Горбушке две упаковки на выбор - фильм Владимира Бортко и фильм Юрия Кары... Сравнение показалось интереснее, чем выбор, и таким образом я теперь имею в распоряжении обе версии (это при том, что первоисточник читан полтора раза и что по Булгакову я не эксперт и не фанат). Но уж если у меня что-то появилось в распоряжении, то нестерпимо тянет распорядиться в плане поделиться... хотя зачем я это делаю, понятия не имею; но не затем, чтобы открывать кому-то Америку и не затем, чтобы по новой открывать баталии по новой - это уж точно...

имха в картинках. Картинок больше

Начнем, конечно, с Воланда, и, уж конечно, с этого:

Даром что Гафта периодически заставляют разражаться демоническим хохотом, и даром что тут некоторые юзеры вспоминают товарища Сатанеева... И все же меня подвижный и местами откровенно забавляющийся Воланд Гафта убедил больше, чем старый и усталый Воланд Басилашвили:

- "иностранец" на Патриарших прудах - тот и другой


- в домашней обстановке


- перед отлетом (с Левием Матфеем)


Что касается заглавных героев у Кары...

... и у Бортко...

Ну, Мастер, ИМХО - одна из тех ролей, которую вообще играть трудно, ибо играть нечего. Такое недействующее он лицо. В таких случаях оптимальный выход - иметь такие суггестивные способности, чтобы ничего и не надо было играть, убеждать одним внешним видом. Будь лично я на месте Бездомного, меня, пожалуй, Виктор Раков просуггестировал бы больше:

чем Александр Галибин

Комическое отступление: вот каким образом Мастера вернули Маргарите у Кары

и вот как - у Бортко... нелюбезно, прямо скажем

Маргарита. А вот не буду я сейчас поддерживать тенденцию и ругать Анастасию Вертинскую. Потому что не она себе роль писала, не она себе мизансцены ставила, и, очень надеюсь, не она лично на кой-то ляд повычеркивала из повествования чуть ли не все выигрышные для себя эпизоды. В "доведьминскую" пору такая Маргарита

ИМХО, имела бы право на существование наравне с такой:

Постаревшая и подурневшая от горя - одна...

и другая...

Да и ведьма такая, пожалуй,

вот с такой бы вполне поконкурировала

Но, увы - это уже довольно сомнительная королева бала

и главное (что всецело на совести сценариста) - ведьмой она почему-то не осталась, чуть только отбыла повинность - и сразу же незаметно скользнула в старую одежду и в прежнюю же ипостась такой немолодой очкастой Ассоли

А вот Анна Ковальчук - это да, это, ИМХО, и королева, и ведьма




С двумя разными Азазеллами на скамеечке:


Эпизод с воландовским коленом:



Ох, чувствуется, нелегкая это работа - из библиотеки изображений тащить Бегемота... а также и всех остальных... так что, пожалуй, отложу я это дело до следующего раза, а то выйду отсюда не раньше полуночи В общем, если даже это никому не надо, продолжение последует... рано или поздно Незавершенные дела ужасно тянут плечи.

@настроение: ох, что делаю, что творю... что творю, что делаю... (с) Баба Яга

@темы: "Выстрелы" с монитора

---

Пришла весна, поспели баккуроты...

Что-то после Whistle Down The Wind неожиданно потянуло меня на евангелически-апокрифическое... (Неожиданно - ибо я человек, к религии отношения не имеющий, хотя апокрифы всякие люблю. И в коллекцию для очередной главы своего ненаучного труда их потихонечку стягиваю). Причем с некоторых пор выглядит это так: на каждый сознательно-волевой акт в этом направлении приходится инцидент типа "оно само мне подвернулось".
Вот, к примеру, нежданно-негаданно написал Юрий Вяземский вот что...
www.ripol.ru/press/_page/385/

Три года за Ним ходим, но каждый идет в свою сторону, - заговорил Иоанн совершенно обычным голосом, грустно и буднично. - Слушаем и не слышим. И чем больше Он нам рассказывает, тем меньше мы понимаем. И говорим, говорим, объясняя друг другу то, что не поняли, чтобы еще сильнее друг друга запутать. И каждый уверен в своей правоте.
Ю.Вяземский. Сладкие весенние баккуроты

про это

Показалась мне эта книга весьма интересной и при том довольно странной (что не есть отрицательная характеристика).
Интересной - потому что наконец-то появилось художественное повествование не столько о Христе, сколько о той атмосфере и среде, в которой он действовал. Каждый апостол (а не только особо отметившиеся) прописан "в лицо", а еще там и римляне, и фарисеи, и синедрион, и женщины, и все-все-все...
В Библиотеке Обетованной" лично мне хотелось бы в первую очередь добраться до полки, где стоит исследование The Background of Christ, - так, увы, и не написанное Т.Э.Лоуренсом. Так хотелось бы увидеть, во что развилась бы глава о христианстве в "Семи столпах"...
По подходу мне это все напомнило "Камо грядеши" Сенкевича - пожалуй, не столько очередное философствование автора на тему, сколько добросовестный исторический роман (насчет добросовестности, правда, будет сказано отдельно). Хотя философии там порядочно - можно сказать, там разных философий порядочно. Среди учеников, например, там и буддист (а что такое? буддизм уже в те поры владел умами полным ходом), и гностик, и зороастриец, и потенциальный борец со злом, и приверженец идеологии "за все надо надо платить, а за самое дорогое - самым дорогим" (угадайте, как зовут последнего?) Критикуют люди обилие диалогов - ну, не знаю, для меня это как раз достоинство. А что там еще должно быть, описания природы? Кстати, тоже есть немножко...
А странной - вот почему. Насколько я могу судить о вопросе, обычно по библейской тематике пишут так: или упирая на исторические реалии, или уж осовременивая все сверху донизу. Чуть в другом разрезе - или канонически, или апокрифически. У Вяземского же - то так, то этак. То есть знание матчасти автор показывает убедительное - мой дилетантский взгляд ни за что такое не зацепился (вот, бывает, апостола Варфоломея на греческий манер зовут Толмидом - ну так оно и перекладывается! И что у Понтия Пилата должен быть какой-никакой praenomen, тоже возражений нет - а что его Вяземский домыслил, так то его воля). Во всяком случае, коннотация "я знаю матчасть" в романе внушительно присутствует (а больше мне, невзыскательному читателю, и не надо). И тут же рядом - вот собрались фарисеи, и давай называть друг друга товарищами, радеть об интересах партии и посылать контрольные комиссии... Я понимаю, что автору приходится "переводить" с тех языков, на которых действующие лица беседовали - но как-то все это неединообразно, что ли С ходу после Еськова впечатление производит необычное
И еще одна странность - как раз насчет "добросовестного исторического романа". Хотя, пожалуй, это проблема почти всех исторических романов (точнее, их читателей). Мне как неспециалисту чрезвычайно трудно понять, сколько все-таки в авторе историка и сколько романиста. С одной стороны, отличий от канона достаточно много, чтобы принимать все это "по определению", а с другой - почему бы и не могло так быть, Вяземский все же в источниках рылся лучше, чем я, ему лучше знать? Вон Понтию Пилату у него слегка за тридцать (да этот герой у него весь - вообще один из главных сюрпризов ) - и аргументирует Вяземский тем, что человек в возрасте Лаврова (и даже Ульянова, но об этом речь впереди) вряд ли попал на такую должность и вряд ли на ней продержался бы. И ни поверишь тут, ни проверишь...
А что роман-искушение - это да. Правда, не в смысле змей-искусительном, а в смысле том, что Вяземский ясно дает понять: у него в замысле не один понедельник, а вся неделя... и еще дает понять, что в этом году вторник так и не наступит... Вот мне, понимаишш, и стимул прожить еще как минимум лет семь

Кстати, баккуроты - это те плоды, которые по весне вырастают на смоковницах (в нормальное же время на них растут нормальные фиги). А если не вырастают - тем, как мы помним, хуже для смоковницы

@темы: (Про)чтение

---

Переводчикам посвящается...

Шли вместе турок, перс, араб и грек.
Им дал дирхем какой-то человек.

Случилось так, что дармовой дирхем
Им четверым принес несчастье всем.

Промолвил перс: "Я был бы очень рад
Купить ангур!" - что значит виноград.

"Аллах нас сохрани, - сказал араб, -
Зачем ангур, приобретем эйнаб".

Вмешался турок: "Прекратите шум,
Зачем ангур, эйнаб - возьмем узум!"

Сказал четвертый, тот, что греком был:
"Коль покупать, так покупать стафил!"

Кричали зло, и спор их был таков,
Что дело вмиг дошло до кулаков.

Они тузили, знанья лишены,
Друг друга без причины, без вины.

О, если б повстречать им знатока,
Что знал бы все четыре языка,

Сказал бы он, что можно на дирхем
То приобресть, что им желанно всем,

Поскольку каждый думал об одном,
Что выражал на языке своем:

Слова "ангур", "эйнаб", "узум", "стафил"
Суть виноград, что им желанен был.

Быть может, тот знаток в одно мгновенье
Их озарил бы светом разуменья,

Чтоб четверо, что дрались и бранились,
В единомышленников превратились.

Так мудрость знанья может всем на счастье
Вражду и распрю превратить в согласье.

(Руми. Поэма о скрытом смысле. Пер.Н.Гребнева)

...и вот это - посвящается им же ...

@темы: В Мире Мудрых Мыслей

---

Мальчишки (не) плачут

Я сейчас в очередной раз скажу банальность: когда нам с вами напоминают о нашем статусе (общественном, гендерном, семейном, служебном и т.д. и т.п.), ничего хорошего это нам, как правило, не сулит. Наоборот, зачастую это один из способов убедить нас сделать что-нибудь неприятное (или не сделать чего-нибудь приятного :lip "Ты же мальчик, ты должен терпеть!" "Ты же девочка, не смей лазать по деревьям!" Хотя лично мне никогда не приходилось слышать реплик: "Ты девочка, так поплачь от души!" или "Ну полазай по деревьям, ты же мальчишка!" (Разве что упомянутый мальчишка испытывает панический страх перед деревьями )
Почетное место в этом ряду ограничений занимает ограничение на мальчишеские (а тем более на мужские) слезы. Как-то сложился такой стандарт, что плакать мужчине если не неестественно, то очень, очень нетипично и уж всяко неприлично, тем более на публике. (Максимум, что допускается - скупая (и по возможности тайная) единичная слеза, теряющаяся в трехдневной щетине). Некоторые психологи утверждают, что именно из-за этого сильная половина человечества так часто ловит инфаркты-инсульты и так мало живет... впрочем, песня не о том.
А песня о том, что однажды возникло у меня праздное любопытство посмотреть, так ли уж ревностно соблюдается этот стандарт, особенно во времени и пространстве, если судить по свидетельствам мужчин, написанных о мужчинах и для мужчин... проще говоря, по наследию мировой литературы. И мало-помалу сложилась тут у меня такая небольшая и не слишком фундаментальная антология скупых (а то и не очень) мужских слез...


Оба они вспоминая: Приам — знаменитого сына,
Горестно плакал, у ног Ахиллесовых в прахе простертый;
Царь Ахиллес, то отца вспоминая, то друга Патрокла,
Плакал, и горестный стон их кругом раздавался по дому.
(Гомер. Илиада. Пер.Н.Гнедича)

И заплакал Вяйнямёйнен,
Плачет, жалобно горюет
На краю морей широких,
Там на мысе незнакомом.
На боку сто ран имел он,
Ветра тысячу ударов,
Борода поистрепалась,
Волосы висят клоками.
Две и три проплакал ночи,
Дней проплакал ровно столько ж.
Но не мог найти дороги,
Хоть какой-нибудь тропинки,
Чтоб на родину вернуться,
На родимую сторонку,
В ту страну, где он родился,
Где он прежде жил спокойно.

Старый, верный Вяйнямёйнен
День играет и другой день.
Не осталось там героя,
Ни единого из храбрых,
Не осталось там ни мужа,
Ни жены, носящей косы,
Кто б от той игры не плакал,
Чье не тронулось бы сердце.
Плачут юноши и старцы,
Плачут люди холостые
И женатые герои,
Полувзрослые ребята,
Плачут также и девицы,
Плачут девочки-малютки, —
Так чудесны эти звуки,
Так играет дивно старец.
Плачет старый Вяйнямёйнен,
Слезы катятся обильно,
Из очей сбегают капли,
Вниз жемчужные стекают;
Покрупней они брусники
И горошины потолще...
(Калевала. Пер.Л.Бельского)

Но Исав сказал отцу своему: неужели, отец мой, одно у тебя благословение? благослови и меня, отец мой! И [как Исаак молчал,] возвысил Исав голос свой и заплакал.(Быт 27:38)
И разодрал Иаков одежды свои, и возложил вретище на чресла свои, и оплакивал сына своего многие дни (Быт 38:34)
И отдал Ионафан оружие свое отроку, бывшему при нем, и сказал ему: ступай, отнеси в город. Отрок пошел, а Давид поднялся с южной стороны и пал лицем своим на землю и трижды поклонился; и целовали они друг друга, и плакали оба вместе, но Давид плакал более. (1Цар 20:40-41)
Когда кончил Давид говорить слова сии к Саулу, Саул сказал: твой ли это голос, сын мой Давид? И возвысил Саул голос свой, и плакал, и сказал Давиду: ты правее меня, ибо ты воздал мне добром, а я воздавал тебе злом; ты показал это сегодня, поступив со мною милостиво, когда Господь предавал меня в руки твои, ты не убил меня. (1 Цар 24:17-19)
Тогда схватил Давид одежды свои и разодрал их, также и все люди, бывшие с ним, [разодрали одежды свои,] и рыдали и плакали, и постились до вечера о Сауле и о сыне его Ионафане, и о народе Господнем и о доме Израилевом, что пали они от меча. (2 Цар 1:11-12)
И послал Иевосфей и взял ее от мужа, от Фалтия, сына Лаишева. Пошел с нею и муж ее и с плачем провожал ее до Бахурима; но Авенир сказал ему: ступай назад. И он возвратился. (2Цар 3:15-16)
И устремил на него Елисей взор свой, и так оставался до того, что привел его в смущение; и заплакал человек Божий.(4 Цар 8:11)
Елисей заболел болезнью, от которой потом и умер. И пришел к нему Иоас, царь Израильский, и плакал над ним, и говорил: отец мой! отец мой! колесница Израиля и конница его! (4 Цар 13:14)
В те дни заболел Езекия смертельно, и пришел к нему Исаия, сын Амосов, пророк, и сказал ему: так говорит Господь: сделай завещание для дома твоего, ибо умрешь ты и не выздоровеешь. И отворотился [Езекия] лицем своим к стене и молился Господу, говоря:
"О, Господи! вспомни, что я ходил пред лицем Твоим верно и с преданным Тебе сердцем, и делал угодное в очах Твоих". И заплакал Езекия сильно. (4 Цар 20:1-3)
И сказали они мне: оставшиеся, которые остались от плена, находятся там, в стране своей, в великом бедствии и в уничижении; и стена Иерусалима разрушена, и ворота его сожжены огнем. Услышав эти слова, я сел и заплакал, и печален был несколько дней, и постился и молился пред Богом небесным и говорил: Господи Боже небес, Боже великий и страшный, хранящий завет и милость к любящим Тебя и соблюдающим заповеди Твои! (Неем 1:3-5)
И вспомнил Петр слово, сказанное ему Иисусом: прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня. И выйдя вон, плакал горько. (Мт. 26:75 )
И когда приблизился к городу, то, смотря на него, заплакал о нем и сказал: о, если бы и ты хотя в сей твой день узнал, что служит к миру твоему! Но это сокрыто ныне от глаз твоих,ибо придут на тебя дни, когда враги твои обложат тебя окопами и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду, и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне за то, что ты не узнал времени посещения твоего.
(Лк 19:41-44)

И Ауле, заплакав, схватил огромный молот, чтобы разбить гномов.

По словам ваниаров, которые бодрствовали вместе с валарами, когда посланцы передали Манвэ ответ Феанора, Владыка Арды зарыдал и склонил голову; но при последних словах Феанора — что дела нолдоров навеки войдут в песни — он поднял голову, словно услышал отдаленный глас, и молвил:
— Быть посему! Дорого будут оплачены эти песни — но тем прекраснее прозвучат они.

Затворив двери, они сели, и Берен поведал о гибели Барахира и о том, что случилось с ним самим в Дориате; и разрыдался он, вспомнив Лютиэн и недолгое их счастье.

Турин опустился на колени и испил воды, и внезапно рухнул оземь, и потоком хлынули слезы, и он был излечен от безумия.
(Дж.Р.Р.Толкиен. Сильмариллион. Пер.Н.Эстель)

CCIV Карл стал искать Роланда на холме.
Там у травы не зелен - красен цвет:
Алеет кровь французская на ней.
Заплакал Карл - не плакать мочи нет,
Три глыбы он меж двух дерев узрел,
На них увидел Дюрандаля след,
Близ них нашел племянника в траве.
Как мог король всем сердцем не скорбеть!
Он спешился там, где лежал мертвец,
Покойника прижал к груди своей
И с ним без чувств простерся на земле.

CCVI (...)
Рвет волосы в отчаянье король.
Стотысячная рать скорбит кругом,
Не в силах слезы удержать никто.
Аой!
(Песнь о Роланде. Пер.Ю.Корнеева)

И увидел князь Ингварь Ингваревич великое множество мертвых тел лежащих, и воскричал горько громким голосом, как труба звучащая, и бил себя в грудь руками, и падал на землю. Слезы его из очей как поток текли, и говорил он жалостно: «О милая моя братия и воинство! Как уснули вы, жизни мои драгоценные? Меня одного оставили в такой погибели! Почему не умер я раньше вас? И куда скрылись вы из очей моих, и куда ушли вы, сокровища жизни моей? Почему ничего не промолвите мне, брату вашему, цветы прекрасные, сады мои несозрелые?»
(Повесть о разорении Рязани Батыем)

Но да будет вам известно, что и сам царь Василий, когда возвратился с погребения и вошел в свою палату, упал на свой царский золотой престол и плакал горько, захлебывался, омочив слезами престол, так что капали слезы на пол с престола.
(Повесть о смерти воеводы М.В.Скопина-Шуйского)

Когда раджа, исполненный томленья,
Красе Даман услышал восхваленья,
Которые рассказчик повторял, —
Он вскрикнул и сознанье потерял,
Сознанье потерял и обессилел,
И слезы лик владыки оросили.
Спустя минуту он пришел в сознанье
И горько сокрушался сквозь рыданья:
«О, горе мне, печаль мне грудь стеснила,
Ушел из тела дух, из сердца — сила,
Любовь, как нож, пронзила сердце болью,
Застряла в нем, посыпав рану солью.
Меня, как волны, бедствия несут,
И молнией расколот мой сосуд.
(Абу-ль-Файз Файзи. Наль и Даман. Пер.Г.Плисецкого)

Ум его витал далеко, грез не в силах отряхнуть.
И, когда его посланец пригласил с собою в путь,
Не сказал ни слова витязь, только слезы лил на грудь,
Не хотела эта роза уст прекрасных разомкнуть.

Люди кончили охоту, спохватились: где же он?
И, не видя господина, каждый плакал, поражен,
И великое веселье превратилось в горький стон,
И на розыски помчались ездоки со всех сторон.

С приближением рассвета встрепенулся Автандил
И простился с Тариэлом, опечален и уныл.
Тариэл не знал, что делать, он утратил прежний пыл.
Друг его, минуя чащу, слезы горестные лил.

В свой дворец вернулся витязь и рыдал в тиши дворца,
И возлюбленную деву вспоминал он без конца.
Снежным инеем покрытый, блекнул цвет его лица.
Словно розы без светила, вянут юные сердца!
(Ш.Руставели. Витязь в тигровой шкуре. Пер.Н.Заболоцкого)

Желанья так меня гнетут,
Что рассказать — не хватит слов.
И слезы горькие текут,
И день лишь новой мукой нов.
Пусть ласка будет и скромна, —
Мне лишь она одна нужна:
От слез лекарство лишь одно, —
Врачи меня не исцелят!
(Джауфре Рюдель. Пер.В.Дынник)

Все же справедливо
Покаялся бы я:
Чересчур строптива
Была любовь моя!
Слишком торопливо
Я кинул те края,
Сам искал разрыва,
Хоть слез ручьи лия,
А теперь не диво,
Признаюсь не тая,
Что вдвойне тосклива
Мне жизни колея.
(Бернарт де Вентадорн. Пер.В.Дынник)

Время же, яко полнощи, и пришед во свою избу, плакався пред образом господним, яко и очи опухли, и моляся прилежно, да же отлучит мя бог от детей духовных: понеже бремя тяшко, неудобь носимо. И падох на землю на лицы своем, рыдаше горце и забыхся, лежа; не веем, как плачю; а очи сердечнии при реке Волге.
(Житие протопопа Аввакума)

Что у нас было на святой Руси,
На святой Руси, в каменной Москве,
Середи-то торгу, братцы, среди площади,
Тут бьют доброго молодца на правеже,
Нагого-босого и разутого.
Поставили его на бел горюч камень,
Стоит молодец — сам не трехнется,
Русы его кудри не ворохнутся,
Лишь из глаз горючи слезы.
(Народная песня)

Забривали тут ведь молодца да во солдатики,
Надевали на него шинель солдатскую.
С кормы на нос он по кораблю да запогуливал,
Запогуливал, сам запоплакивал,
Он поплакиват, горе причитыват:
«Ты талань ли ты моя да участь горькая!
Ты куды, талань, теперь да сподевалася?
Ты в темных лесах, талань моя, да заблудилася,
Ты в чистом поли, талань, богатыри тя побили?
Охо-хо, хо-хо, да охти мнешенько!
Некуда уйдешь, некуда денешься!
Я куда пойду, да горе все с собой,
Мне на час горе да не отвяжется».
(Народная песня)

Съезжалися князья и все бояре
Во Успенский собор богу молиться:
Молились они господу со слезами.
Что один из них боярин не молился —
Генерал Борис Петрович Шереметев.
По-частешеньку вон из церкви выступает,
Ко белой каменной ограде припадает,
Горючьми слезами обливался,
Миткалиным он платочком утирался:
«Уж тошно мне, боярину, тошненько,
Никогда-то мне так тошно не бывало!
Как быть-то мне, боярину, убиту
Под славным под городом под Полтавой
На чистом на поле лебедином».
(Народная песня)

Что возрыкнула тут пушечка боёвая,
Боевая-полковая, шведская.
Никого она в полку, братцы, не ранила,
Что убила ли полковника, как пить дала.
Как растужутся-расплачутся солдатушки:
«Ах ты свет наш батюшка полковничек!
Что кому нас, сирот, будет поить-кормить,
Кому нас, солдат, содержать будет?»
Ах что взговорят майоры с подполковником:
«И вы, глупые солдаты, неразумные!
Как поить будет кормить православный царь,
Содержать будем мы, майоры с подполковником».
(Народная песня)

Из-за леса, леса темного
Не бела заря занималася,
Не красно солнце выкаталося,
Выезжал туто добрый молодец,
Добрый молодец, Емельян-казак,
Емельян-казак, сын Иванович.
Под ним добрый конь сив-бур-шахматный,
Сива гривушка до сырой земли,
Он идет — спотыкается,
Вострой сабелькой подпирается,
Горючими слезами заливается:
«Что ты, мой добрый конь, рано спотыкаешься?
Али чаешь над собой невзгодушку,
Невзгодушку, кроволитьеце?»
(Народная песня)

Он нарезал дроку и, попросив у своего господина благословения, с ним попрощался, — при этом и тот и другой проливали обильные слезы. Затем Санчо сел на Росинанта, которого Дон Кихот поручил его заботам, приказав глядеть за ним, как за самим собой, и двинулся в сторону равнины, время от времени, по совету своего господина, бросая ветки дрока.
(М.де Сервантес Сааведра. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. Пер.Н.Любимова.)

Вождь подал знак: он хочет речь держать.
Сдвоив ряды, теснятся командиры
Полуокружностью, крыло к крылу,
В безмолвии, близ Главаря. Начав
Трикраты, он трикраты, вопреки
Гордыне гневной, слезы проливал,
Не в силах молвить. Ангелы одни
Так слезы льют.
(Дж.Мильтон. Потерянный рай. Пер.А.Штейнберга)

Сколько раз мне казалось, будто вдали белеет парус, и я предавался радостным надеждам! Я смотрел, смотрел, пока у меня не туманилось в глазах, потом впадал в отчаяние, бросался на землю и плакал, как дитя, только усугубляя свое несчастье собственной глупостью.
(Д.Дефо. Робинзон Крузо. Пер.М.Шишмаревой)

Нищий пристально посмотрел на него, залился слезами и бросился к нему на шею. Кандид в испуге отступил.
— Увы! — сказал несчастливец другому несчастливцу, — вы уже не узнаете вашего дорогого Панглоса?
(Вольтер. Кандид, или Оптимизм. Пер.Ф.Сологуба)

— Я знаю, что с вашим умом вы далеко пойдете, но позвольте мне сказать вам откровенно, — добавил добрый кюре со слезами на глазах, — если вы примете сан священника, я со страхом думаю, убережете ли вы свою душу.
Жюльен со стыдом признался себе, что он глубоко растроган: первый раз в жизни он почувствовал, что кто-то его любит; он расплакался от умиления и, чтобы никто не видел его, убежал в лесную чащу, в горы над Верьером.
(Стендаль. Красное и черное. Пер.С.Боброва и М.Богословской)

— Нередко, поднимаясь на гребень холма, находишь на пыльной дороге плод и утоляешь им мучительную жажду; вот он, этот плод! — сказал Люсьен, бросившись в объятия д’Артеза; рыдая, он поцеловал его в лоб и сказал: — Мне кажется, я вам вручаю мою совесть, чтобы когда-нибудь вы мне ее возвратили.
(О.де Бальзак. Утраченные иллюзии. Пер.Н.Яковлевой).

— Он только и думает о дочерях, — сказал Бьяншон. — За эту ночь он повторил раз сто: «Они танцуют! На ней новое платье!» Звал их по именам. Черт подери! Своими причитаниями он и меня заставил прослезиться: «Дельфина, моя Дельфина! Нази!» Честное слово, было от чего расплакаться.
(О.де Бальзак. Отец Горио)

Поток слез пролился из светло-желтых глаз каторжника, что еще недавно горели, как глаза волка, изголодавшегося за шесть месяцев в снежных просторах Украины. Он продолжал:
— Этот дурачина ничего не хотел слушать и погубил мальчугана!.. Сударь, я омыл труп мальчика своими слезами, взывая к тому, кого я не ведаю, но кто превыше нас! Это сделал я, не верующий в Бога!..
(О.де Бальзак. Блеск и нищета куртизанок. Пер.Н.Яковлевой)

Он разложил на кровати эти детские одежды: косынку около юбки, чулки возле башмачков, лифчик рядом с платьем и разглядывал их. Она была тогда вот такого роста, она прижимала к груди свою большую куклу, она спрятала дареную золотую монету в карман этого самого фартучка, она смеялась; они шли вдвоем, держась за руки; кроме него, у нее не было никого на свете.
И вдруг его седая голова склонилась на постель, старое мужественное сердце дрогнуло, он зарылся лицом в платьице Козетты, и если бы кто-нибудь проходил по лестнице в эту минуту, он услышал бы безутешные рыдания.
(В.Гюго. Отверженные. Пер.М.Вахтеровой)

Шарль, то ли из уважения к памяти жены, то ли потому, что медлительность обследования доставляла ему некое чувственное наслаждение, все еще не открывал потайного ящика того палисандрового стола, на котором Эмма обычно писала. Наконец однажды он подсел к столу, повернул ключ и нажал пружину. Там лежали все письма Леона. Теперь уже никаких сомнений быть не могло! Он прочитал все до последней строчки, обыскал все уголки, все шкафы, все ящики, смотрел за обоями; он неистовствовал, он безумствовал, он рыдал, он вопил. (...)
Его отчаяние всем бросалось в глаза. Он целыми днями сидел дома, никого не принимал, не ходил даже на вызов к больным. И в городе пришли к заключению, что он «пьет горькую».
Все же иной раз кто-нибудь из любопытных заглядывал через изгородь в сад и с удивлением наблюдал за опустившимся, обросшим, неопрятным человеком, который бродил по дорожкам и плакал навзрыд.
(Г.Флобер. Госпожа Бовари. )

Когда б вы знали, как ужасно
Томиться жаждою любви,
Пылать — и разумом всечасно
Смирять волнение в крови;
Желать обнять у вас колени
И, зарыдав, у ваших ног
Излить мольбы, признанья, пени,
Всё, всё, что выразить бы мог,
А между тем притворным хладом
Вооружать и речь и взор,
Вести спокойный разговор,
Глядеть на вас веселым взглядом!..
(А.Пушкин. Евгений Онегин)

Тогда на землю я упал;
И в исступлении рыдал,
И грыз сырую грудь земли,
И слезы, слезы потекли
В нее горючею росой...
Но, верь мне, помощи людской
Я не желал... Я был чужой
Для них навек, как зверь степной;
И если б хоть минутный крик
Мне изменил — клянусь, старик,
Я б вырвал слабый мой язык.
(М.Лермонтов. Мцыри)

Все было бы спасено, если б у моего коня достало сил еще на десять минут! Но вдруг, поднимаясь из небольшого оврага, при выезде из гор, на крутом повороте, он грянулся о землю. Я проворно соскочил, хочу поднять его, дергаю за повод — напрасно: едва слышный стон вырвался сквозь стиснутые его зубы; через несколько минут он издох; я остался в степи один, потеряв последнюю надежду; попробовал идти пешком — ноги мои подкосились; изнуренный тревогами дня и бессонницей, я упал на мокрую траву и как ребенок заплакал.
И долго я лежал неподвижно и плакал горько, не стараясь удерживать слез и рыданий; я думал, грудь моя разорвется; вся моя твердость, все мое хладнокровие — исчезли как дым. Душа обессилела, рассудок замолк, и если б в эту минуту кто-нибудь меня увидел, он бы с презрением отвернулся. (...)
Мне, однако, приятно, что я могу плакать! Впрочем, может быть, этому причиной расстроенные нервы, ночь, проведенная без сна, две минуты против дула пистолета и пустой желудок.
(М.Лермонтов. Герой нашего времени).

«Едва могу сколько-нибудь привести в порядок мои мысли. Ах, как он плакал! Боже мой, боже мой! Я никогда не думала, чтоб мужчина мог так плакать. Его взгляд одарен какой-то силой, заставившей меня трепетать, и не от страха; его взгляд так нежен, так кроток, кроток, как его голос... Мне так жаль его было; кажется, если б я послушалась моего сердца, я бы сказала ему, что люблю его, поцеловала бы его для того, чтоб утешить. Он был бы счастлив...»
(А.Герцен. Кто виноват?)

— Обломовщина! — прошептал он, потом взял ее руку, хотел поцеловать, но не мог, только прижал крепко к губам, и горячие слезы закапали ей на пальцы. Не поднимая головы, не показывая ей лица, он обернулся и пошел.
(И.Гончаров. Обломов)

Он не договорил и зарыдал громко от нестерпимой боли сердца, и упал на стул, и оторвал совсем висевшую разорванную полу фрака, и швырнул ее прочь от себя, и запустивши обе руки себе в волоса, об укрепленье которых прежде старался, безжалостно рвал их, услаждаясь болью, которою хотел заглушить ничем не угасимую боль сердца.
— Ах, Павел Иванович, Павел Иванович! — говорил Муразов, скорбно смотря на него и качая головой. — Я все думаю о том, какой бы из вас был человек, если бы так же, и силою и терпеньем, да подвизались бы на добрый труд и для лучшей цели!
(Н.Гоголь. Мертвые души).

Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль. У меня, я чувствовал, закипали на сердце и поднимались к глазам слезы; глухие, сдержанные рыданья внезапно поразили меня... Я оглянулся — жена целовальника плакала, припав грудью к окну. Яков бросил на нее быстрый взгляд и залился еще звонче, еще слаще прежнего; Николай Иваныч потупился, Моргач отвернулся; Обалдуй, весь разнеженный, стоял, глупо разинув рот; серый мужичок тихонько всхлипывал в уголку, с горьким шепотом покачивая головой; и по железному лицу Дикого-Барина, из-под совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась тяжелая слеза; рядчик поднес сжатый кулак ко лбу и не шевелился...
(И.Тургенев. Певцы)

Знакомый, слишком знакомый голос долетел до него. Маша пела. «Век юный, прелестный», — пела она; каждый звук так и расстилался в вечернем воздухе — жалобно и знойно. Чертопханов приник ухом. Голос уходил да уходил; то замирал, то опят набегал чуть слышной, но все еще жгучей струйкой...
«Это мне она в пику, — подумал Чертопханов; но тут же простонал: — Ох, нет! это она со мною прощается навеки», — и залился слезами.
(И.Тургенев. Конец Чертопханова)

Узнав об отъезде Базарова, Павел Петрович пожелал его видеть и пожал ему руку. Но Базаров и тут остался холоден как лед; он понимал, что Павлу Петровичу хотелось повеликодушничать. С Фенечкой ему не удалось проститься: он только переглянулся с нею из окна (...) Зато Петр расчувствовался до того, что плакал у него на плече, пока Базаров не охладил его вопросом: «Не на мокром ли месте у него глаза?» — а Дуняша принуждена была убежать в рощу, чтобы скрыть свое волнение.

Но тут голос изменил ей, и в то же время она почувствовала, что Павел Петрович ухватил и стиснул ее руку... Она посмотрела на него, и так и окаменела. Он стал еще бледнее прежнего; глаза его блистали, и, что всего было удивительнее, тяжелая, одинокая слеза катилась по его щеке.
— Фенечка! — сказал он каким-то чудным шепотом, — любите, любите моего брата!

Аркадий бросился на шею к своему бывшему наставнику и другу, и слезы так и брызнули у него из глаз.
— Что значит молодость! — произнес спокойно Базаров.
(И.Тургенев. Отцы и дети).

Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило к ее ногам. Он плакал и обнимал ее колени. В первое мгновение она ужасно испугалась, и всё лицо ее помертвело. Она вскочила с места и, задрожав, смотрела на него. Но тотчас же, в тот же миг она всё поняла. В глазах ее засветилось бесконечное счастье; она поняла, и для нее уже не было сомнения, что он любит, бесконечно любит ее и что настала же наконец эта минута...
(Ф.Достоевский. Преступление и наказание)

Между тем совсем рассвело; наконец, он прилег на подушку, как бы совсем уже в бессилии и в отчаянии, и прижался своим лицом к бледному и неподвижному лицу Рогожина; слезы текли из его глаз на щеки Рогожина, но, может быть, он уж и не слыхал тогда своих собственных слез и уже не знал ничего о них...
(Ф.Достоевский. Идиот)

О, это — только половина прежнего Версилова; от мамы он уже не отходит и уж никогда не отойдет более. Он даже получил «дар слезный», как выразился незабвенный Макар Иванович в своей повести о купце; впрочем, мне кажется, что Версилов проживет долго (...) С ним бывают иногда и припадки, почти истерические. Он берет тогда ее фотографию, ту самую, которую он в тот вечер целовал, смотрит на нее со слезами, целует, вспоминает, подзывает нас всех к себе, но говорит в такие минуты мало...
(Ф.Достоевский. Подросток)

Но довольно стихов! Я пролил слезы, и ты дай мне поплакать. Пусть это будет глупость, над которою все будут смеяться, но ты нет.

Пьяный старикашка брызгался слюной и ничего не замечал до той самой минуты, когда с Алешей вдруг произошло нечто очень странное, а именно с ним вдруг повторилось точь-в-точь то же самое, что сейчас только он рассказал про «кликушу». Алеша вдруг вскочил из-за стола, точь-в-точь как по рассказу мать его, всплеснул руками, потом закрыл ими лицо, упал как подкошенный на стул и так и затрясся вдруг весь от истерического припадка внезапных, сотрясающих и неслышных слез. Необычайное сходство с матерью особенно поразило старика.

— Митя! Митя! — слабонервно и выдавливая из себя слезы, вскричал Федор Павлович, — а родительское-то благословение на что? А ну прокляну, что тогда будет?
(Ф.Достоевский. Братья Карамазовы)

Увидев эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем-нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать.

— Братцы! Родимые мои, голубчики! — плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.

Но прежде чем он договорил это слово, князь Андрей, чувствуя слезы стыда и злобы, подступавшие ему к горлу, уже соскакивал с лошади и бежал к знамени.
— Ребята, вперед! — крикнул он детски-пронзительно.
(Л.Толстой. Война и мир)

Лет семнадцати мальчишка,
Неженатый, холостой,
Вот задумал он жениться,
Позволенья стал просить:
«Позволь, батюшка, жениться,
Дозволь взять, кого люблю!»
Отец сыну не поверил,
Что на свете есть любовь.
«Есть на свете любовь равна,
Всех вообще должно любить!»
Мальчишечка слезно всплакал,
Отцу слова не сказал.
И пошел он по дорожке
Прямо к Саше под окно...
(Народная песня)

— Ваше величество, — сказал я, и слезы потекли у меня из глаз, — когда вы имеете дело с таким человеком, как я, лучше говорить все напрямик. Знай я ваше желание, чтобы письмо попало в руки врага, я бы позаботился об этом. Но я считал, что должен беречь его как зеницу ока, и готов был пожертвовать за него своей жизнью. Я не думаю, ваше величество, что есть в мире человек, который перенес бы больше невзгод и опасностей, чем я, когда старался выполнить то, что считал вашей волей.
(А.Конан Дойль. Подвиги бригадира Жерара. Пер.Н.Треневой и В.Хинкиса)

Гарри Грант излил переполнявшую его благодарность с такой простотой, с таким благородством, его мужественное лицо было озарено таким чистым и кротким светом, что вся команда почувствовала себя вознагражденной с лихвой за все перенесенные испытания. Даже невозмутимый майор не мог сдержаться и прослезился. А Паганель плакал, как ребенок, даже не стараясь скрыть слезы.
(Ж.Верн. Дети капитана Гранта. Пер.А.Бекетовой)

И когда он стоял так молча посреди комнаты, она подошла к нему и обняла его — обняла весело и спокойно. Ее круглые руки крепко обхватили его, и, видя ее серьезное и спокойное запрокинутое лицо, ощущая теплое, спокойное, мерное дыхание ее груди, н едва не разразился истерическим плачем. Слезы радости и облегчения сияли в его восхищенных глазах, и губы его разомкнулись, хотя и не произнесли ни слова.
(Дж.Джойс. Портрет художника в юности. Пер. М.Богословской)

Их руки встретились; их взоры слились; слезы Старбека словно склеили их.
— О капитан, мой капитан! благородное сердце! вернитесь! Видите? это плачет храбрый человек; сколь же велика должна быть боль увещевания!
— Спустить вельбот! — вскричал Ахав, отбросив прочь руку помощника. — Команда, готовься!
(Г.Мелвилл. Моби Дик. Пер. И.Бернштейн)

Место Хлои занял теперь старый черный ящик, весь во вмятинах и помеченный порядковым номером. Гробоносцы подхватили его и, используя как таран, вышвырнули в окно. Гробы сносили на руках по лестнице только в тех случаях, когда за похороны платили более пятисот инфлянков.
«Так вот отчего, — подумал Колен, — ящик этот помят». И он заплакал, потому что Хлоя, должно быть, сильно ушиблась, а может, и разбилась от такого удара. Потом Колену пришло на ум, что она уже ничего не чувствует, и он заплакал пуще прежнего.
(Б.Виан. Пена дней. Пер.Л.Лунгиной)

«Погоди-ка», проговорила она с мучительной силой, «ты нам даешь четыре тысячи монет?»
Я прикрыл лицо рукой и разразился слезами — самыми горячими из всех пролитых мной. Я чувствовал, как они вьются промеж моих пальцев и стекают по подбородку, и обжигают меня, и нос у меня был заложен, и я не мог перестать рыдать, и тут она прикоснулась к моей кисти.
(В.Набоков. Лолита)

Медленно, непослушными руками, Уинстон стал натягивать одежду. До сих пор он будто и не замечал худобы и слабости. Одно вертелось в голове: он не представлял себе, что находится здесь так давно. И вдруг, когда он наматывал на себя тряпье, ему стало жалко погубленного тела. Не соображая, что делает, он упал на маленькую табуретку возле кровати и расплакался. Он сознавал свое уродство, сознавал постыдность этой картины: живой скелет в грязном белье сидит и плачет под ярким белым светом; но он не мог остановиться.
(Дж.Оруэлл. 1984. Пер.В.Голышева).

Запах крови и мяса пропитал квартиру так, что я больше его не чувствую. Но позже моя дикая радость проходит, и я плачу, оплакиваю себя, не в состоянии найти утешение ни в чем, всхлипывая, бормочу: «Я лишь хочу, чтобы меня любили», проклинаю мир и все, что мне втолковали: принципы, различия, выбор, мораль, компромиссы, знание, сообщество, молитвы — все это было неправильно, не имело никакой цели. В конце концов все свелось к одному: смириться или умереть.
(Б.И.Эллис. Американский психопат. Пер.В.Ярцевой, Т.Покидаевой)

Ну и под занавес - та цитата, с которой вообще все это безобразие началось:

В детстве, в Трое, люди жили все вместе — среди улиц... И человек не был человеком в себе, он был весь наружу, и герои плакали перед толпой...
(Э.Радзинский. Продолжение Дон Жуана)

UPD в комментах
Дополнения приветствуются!

@музыка: The Blind Harper of Lochmaben

@настроение: легкомысленное

@темы: Гендеризмы

---

"Утром - деньги, вечером - деньги... сколько можно?!"

Опозитивимшись...

Почетный Классиковед.

Литературные мэтры снимают перед тобой шляпу. Ты перечитывал их произведения по нескольку раз, ты вживался в образ их героев. Ты проговаривал вслед за ними фразы и повторял их душевные порывы. Классические произведения помогли тебе стать тем, кто ты есть. Ты умеешь и любишь читать. Ты — Читатель с большой буквы!

пройти тест

Турмалин, спасибо за недаром проведенные 5 минут!

@темы: Тихие игры

---

Просто жизнь

Жизнь в 100 словах. Везде есть, а на дайрях нету...

Колыбель. Пеленки. Плач.
Слово. Шаг. Простуда. Врач.
Беготня. Игрушки. Брат.
Двор. Качели. Детский сад.
Школа. Двойка. Тройка. Пять.
Мяч. Подножка. Гипс. Кровать.
Драка. Кровь. Разбитый нос.
Двор. Друзья. Тусовка. Форс.
Институт. Весна. Кусты.
Лето. Сессия. Хвосты.
Пиво. Водка. Джин со льдом.
Кофе. Сессия. Диплом.
Романтизм. Любовь. Звезда.
Руки. Губы. Ночь без сна.
Свадьба. Теща. Тесть. Капкан.
Ссора. Клуб. Друзья. Стакан.
Дом. Работа.
Дом. Семья.
Солнце. Лето.
Снег. Зима.
Сын. Пеленки. Колыбель.
Стресс. Любовница. Постель.
Бизнес. Деньги. План. Аврал.
Телевизор. Сериал.
Дача. Вишни. Кабачки.
Седина. Мигрень. Очки.
Внук. Пеленки. Колыбель.
Стресс. Давление. Постель.
Сердце. Почки. Кости. Врач.
Речи. Гроб. Прощанье. Плач.
(с)
Если я когда-нибудь найду тот номер "Вестника ЗОЖ", в котором мне это попалось, то восстановлю историческую справедливость и таки напишу, чей же там копирайт

@темы: В Мире Мудрых Мыслей

---

Еще раз об ориентации, или про сено и солому

– Живы? Слава Богу! – закричал он, сзади обхватив Фандорина за плечи. – Я уж не чаял! Ну скажите Бога ради, что вас в левый сугроб-то понесло! Я ведь сто раз повторил: в правый прыгайте, в правый! Это просто чудо, что вас не задело!
– Так вот он, правый! – возмущенно воскликнул статский советник, разом вспомнив о своих тщетных прыжках в лежачем положении. – Я в него и п-прыгнул!
Князь захлопал глазами, посмотрел на Фандорина, на скамейку, на сугроб, потом снова на Фандорина и неуверенно хихикнул.
– Ну да, естественно. Я ведь на скамейку не садился, я на нее отсюда смотрел. Вот я, вот сугроб, справа от скамейки. А если сидеть, то он, разумеется, слева… Ой, не могу! Два мудреца… Два стратега…
Б.Акунин. Статский советник

Вот, сколько живу на белом свете, столько и не доверяю этой системе координат Особенно когда мне показали глобус, где самыый дальний Восток плавно переходит в самый западный Запад.
Понаблюдав на отдыхе за занятиями фитнес-группы, лишний раз подтверждаю тенденцию: люди четко делятся на две категории. Которые выявляются, когда инструктор стоит к ним лицом. Одни движутся в том же направлении, что инструктор (он вправо, и они вправо), а другие - к той же стеночке, что инструктор (получается, он вправо, а они влево). Неизбежно сталкиваются.
Я лично отношусь ко второй категрии (поэтому сталкиваюсь с кем-нибудь практически всегда). Объясняя кому-нибудь дорогу, делаю ленинские жесты типа "верной дорогой идете, товарищи": "туда", "туда", "а минут через пять во-о-он туда, пока не упретесь в искомый объект" Если же начинаю говорить "туда, направо" - обычно указываю при этом налево
При этом имею четко выраженную праворукость, правоногость и правоглазость. То есть - размахиваю при ходьбе правой рукой, снашиваю правый каблук, смотрю не знаю каким глазом, но левым вижу на диоптрию хуже. Левой рукой без проблем умею только долбить по клавиатуре - почему, ума не приложу. Хотя в отдельные моменты покупаю школьную пропись и пытаюсь учиться писать левой рукой. Мечту научиться это делать прилично реализовать не удается - зато это очень хорошее упражнение на смирение. Такое сознание того, что не во всем компетентен, вон "мама мыла раму" пишешь с трудом
При этом хожу по правилам левостороннего движения (пешком, разумеется). Только года три назад мне стало понятно, ЗАЧЕМ в метро "Тургеневская" висит табличка "держитесь левой стороны". Я ее и так держусь всегда. Даже не удивляясь, почему это все всегда идут навстречу. Кстати, в стране с левосторонним движением мне было вполне комфортно.
Складываю руки на груди - сверху правая. Складываю пальцы в замок - вроде левая (если там вообще есть та, что сверху). В пустом зале сажусь на первое попавшееся место (лишь бы поближе к входу и желательно к стеночке).
А что у меня в полушариях мозга при таком раскладе, даже и подумать страшно...

@темы: Вслух про себя

---

А кто тут у меня В.Г.Дмитриева искал?

Нашли про Литературию?
www.alib.ru/find3.php4?tfind=%EB%E8%F2%E5%F0%E0...
Еще кто-то нашел у меня антислэш (правильно, слэш у меня на Слэшфикшене , семь столпов мудрости (разумеется), Дахума и Салима (допустим),
а еще пытались искать: "идеальная личность для Холмса Ирен Адлер" (кто бы сомневался ), перевод слова innamoramento (не было тут такого перевода... влюбленность по-итальянски), но вот запрос "объяснение оценки противоречия латвийских исторических происшествий в годы второй мировой войны" поверг меня в полную прострацию

@темы: Метадайри

---

Очередной привет знатокам...

Нет, надо, надо вести общественную жизнь, а то во время пауз фобия нарабатывается...
Так что - снова принимаюсь трясти стариной, вытрясаю на этот раз файнворд по гужевому транспорту. То есть в который кого-нибудь запрягают Его тут немного, штук вроде бы девять.

Сивка-Бурка

У царевны Несмеяны -
Шум, возня, переполох:
- Муж мне нужен без изъяна!
- Дочка, чем же выбор плох?

Женихи к тебе ходили:
Жан, Сезар, Бахрам-оглы...
Чем тебе не угодили?
- Хороши, но не орлы!

Ты построй-ка, папа, башню,
А я сяду на балкон.
Кавалер придет бесстрашный -
Пусть ко мне прискачет он!

Всадник на коне гарцует -
Сокол, я скажу! Герой!
Прыг! - и девушку целует
Сквозь пролёт - какой лихой!

- Кто таков? Сын князя, графа?
- Это наш Иван-дурак!
- Прочь! - Гони его, царевна!
- Рты закройте! Ждет нас брак!

- Фи! А краше нету мужа?
- Да... Ни вкуса, ни стыда!
- Всадникам плохим не служит
Конь хороший никогда!

Ссылка дня

@музыка: Edith Piaf - L'homme au Piano

@темы: Тихие игры

---

Продолжаю коллекционировать предисловия

Обещанное "конструктивное", которое меня внезапно проперло сделать...
Все по той же причине: если каждый из сограждан купит вордсвортовское издание "Семи столпов", вряд ли автору этой интересной и многоплановой статьи будет от этого холодно или жарко... Доходов не имею, одни расходы (включая затраты времени на самопальное перевождение); кто прочитает, использовать в коммерческих целях, надеюсь, тоже не будет Не под каждым словом подпишусь , но обычно при прочтении возникает смутная тоска: ну почему изданием книги на русском языке занялась "Терра", а не, скажем, "Симпозиум"?

собственно предмет

1

«Семь столпов мудрости» — одно из главных свидетельств о боевом опыте Первой мировой войны. Но не может быть сомнений: то, благодаря чему и сам Лоуренс, и затем, в 1926-27 годах, сокращенная версия «Семи столпов», опубликованная под названием «Восстание в пустыне», так ярко предстали перед публикой, был тот факт, что война Лоуренса казалась совершенно не такой, как бойня в грязи, характерная для западного фронта. Британия, хотя и отделалась легче, чем Германия и Франция, потеряла почти три четверти миллиона молодых людей, большинство из них — в таких условиях, как те, что ярко отразились в поэзии Оуэна и Розенберга. Было множество кавалеров Креста Виктории, но эпических героев во Франции и во Фландрии не было. И вот появляется молодой человек, прошедший через несколько кампаний, напоминавших подвиги Веллингтона и его ретивых офицеров на Пиренейском полуострове или истории для школьников вроде «Газеты для мальчишек» и Дж.А.Хенти.
В прекрасных, развевающихся, белых арабских одеждах, с золотым кинжалом — свидетельством того, что его приняли в шерифы наравне с потомками Пророка, Томас Эдвард Лоуренс мчался на верблюде среди чистого воздуха пустыни, в которой не было видно ни конца, ни края. По контрасту с Западным фронтом, его война была войной постоянного движения. Казалось, он зрелищно подтверждал, что британцы, вынужденные с грустью признать, что США и Германия перегнали их страну в экономическом плане, все же заслужили обладание крупнейшей империей, которую когда-либо видел мир, ибо они вдохновляли доверие к себе в других народах. Для тех, кто верил в его историю, Лоуренс, ведущий «своих» арабов-повстанцев, объединивший их так, как не смог бы объединить их соотечественник, через сотни трудных миль к вступлению в Дамаск, должен быть стать кратким изложением сущности «непрямого управления», которое практиковали британцы на большой части Африки и Азии. Мудрый и бескорыстный британец в идеале был советником легитимного национального правителя, на благо последнего, а также его народа. И если британцев, знающих достаточно об империи, чтобы полностью проникнуться этой идеей, было немного, все равно каждый мог наслаждаться захватывающей историей.
Она была рассказана с помощью слайдов и оркестра валлийской гвардии примерно миллиону лондонских театралов в 1919-1920 годах американским журналистом Лоуэллом Томасом, который арендовал сначала Королевскую оперу, а потом даже больший по размеру Альберт-Холл, для своего представления — лекции со слайдами и чтениями. Прежде чем Лоуренс настоял на изъятии «Восстания в пустыне» из продажи, по типичным для него сложным причинам, за несколько недель в Британии было продано 30000 экземпляров — и 120000 в США. Потом эту книгу сменила на рынке поспешно написанная биография «Лоуренс и арабы», скомпилированная другом героя, поэтом Робертом Грейвсом. Скоро она уже расходилась по 10000 экземпляров в неделю. «Семь столпов» между тем циркулировали только в очень ограниченном издании — четыреста экземпляров для подписчиков, выполненные с большими затратами и щедро иллюстрированные — и уже имели такую ценность, что Грейвс, когда у него были денежные затруднения, смог продать свою копию более чем за 300 фунтов стерлингов, что равнялось годовому доходу среднего класса. Когда вышло популярное издание, вскорости после таинственной смерти Лоуренса в аварии на мотоцикле в 1935 году, оно тоже сразу стало бестселлером, и с тех пор книга уже не выходила из печати.
Если сначала история Лоуренса притягивала воображение, потому что, казалось, преодолевала мрачность эпохи, в которую война велась в окопах и была классовой (непосредственно перед тем, как «Восстание в пустыне» стало выходить с продолжением в выпусках консервативного «Дейли Телеграф», прошла всеобщая забастовка), сейчас мы можем увидеть в «Семи столпах» квинтэссенцию своего времени — 1919-1926 годов, в которые Лоуренс работал над ними. И тому есть две причины.
Первая причина: этот текст сообщает о том, о чем он не сообщает — о потерях на Западном фронте. Удивительно, что комментатор за комментатором, ломая голову над истоками чувства вины Лоуренса и его отвращения к себе — которое подробно отражается в полном тексте «Семи столпов» — не учитывают, как повлияла на Лоуренса гибель его младших братьев, Фрэнка и Уилла, на Западном фронте в 1915 году. Он не мог остаться равнодушным и к уходу других юношей, с которыми он был знаком школьником и студентом в Оксфорде. Те, кто пережил великую катастрофу, нередко испытывают вину. Других смерть забрала — а Теда, или Неда, Лоуренса оставила, лицом к лицу с одержимостью скорбящей матери.
Были другие потери, не имеющие отношения к войне, сгустившие мрак, который вторгается в пустынные приключения Лоуренса. В сентябре 1918 года, когда Лоуренс, наконец, уже готовился вступить в Дамаск, умер Салим Ахмед, вероятно, от тифа, в Каркемише, в Сирии, где Лоуренс организовывал важные археологические раскопки перед войной. Дахум, как называл его Лоуренс, — это «С.А.» стихотворного посвящения, открывающего «Семь столпов». Он был молодым слугой Лоуренса, и более того — самым дорогим товарищем в его жизни. Далее, в апреле 1919 года, когда подполковник Лоуренс, кавалер ордена Бани и ордена «За боевые заслуги», был в Париже, помогая «своим» арабам на мирной конференции, его отца унесла обширная эпидемия инфлюэнцы. Он тоже был Томас, но на самом деле, как Лоуренс знал, сэр Томас Роберт Чепмен, баронет, последний из старинного ирландского рода, который жил «во грехе» с матерью Лоуренса, шотландкой, бывшей служанкой, тоже незаконнорожденной — и не мог передать титул ни какой-либо из своих дочерей от законного брака, ни старшему из пяти незаконных сыновей (Нед был вторым). То, что его отец изменил имя и десятилетиями выступал обманщиком, странное несоответствие между истинным положением его матери и ее строгим евангелическим благочестием, и фрустрация собственного чувства принадлежности к аристократии — все это помогает объяснить сложные пути самодраматизации, вымыслов и колебаний в «английском» литературном шедевре Лоуренса, как и в его жизни.
Но национальная, поистине имперская, трагедия окопов Западного фронта действительно самим своим отсутствием нависает над «Семью столпами». Первые читатели могли бы, наверное, подумать, что «С.А.» — это погибший британский солдат. Книга, наполненная вольным воздухом пустыни — иногда жгучим и иссушающим, но свободным от отравляющих газов и снарядов — заканчивается среди такой же, как во Фландрии, трясины, полной вони и трупов. Тем, кто обвинял Лоуренса в недостатке должного сострадания к его турецким неприятелям (включая великолепного биографа недавнего времени Лоуренса Джеймса), следовало бы перечитать предпоследнюю главу, где в дамасском «госпитале» Лоуренс находит больных, мертвых и умирающих турок, лишенных медицинской помощи:
«Каменный пол был покрыт мертвыми телами, лежащими в ряд (...) Несколько трупов были почти свежими, может быть, однодневной или двухдневной давности, другие, видимо, были здесь долго. Плоть некоторых, вздувшаяся, была желто-сине-черной. Многие уже распухли вдвое или втрое, их раздутые головы скалились черными ртами сквозь челюсти, заросшие щетиной. У кого-то самые мягкие части отвалились. Некоторые трупы были открытые и жидкие от разложения.
За ними виднелась огромная комната, из которой мне послышался стон. Я пробрался к ней по мягкому ковру тел, одежда на которых, желтая от испражнений, сухо потрескивала у меня под ногами...»
Этот отвратительный «ковер», жидкие экскременты, покрывающие пол «огромной комнаты», где находились еще живые, страдающие от дизентерии и тифа, — все это перекликается с усеянной трупами грязью западного фронта, с которого Уилфред Оуэн написал, что ноги его были покрыты «грязью улиц, мостовой для которых были наши братья». На протяжении «Семи столпов» происходят страшные вещи. Лоуренс описал зверства турок и не мог — а можно сказать, что и не хотел — полностью заретушировать дикое поведение своих союзников-бедуинов в погоне за наживой или в запале мести. В пустыню нанесли визит воздушные бомбардировки, и их результаты предвещали более масштабные бойни Герники, Гамбурга и Хиросимы. В то время, как «Восстание в пустыне» заканчивается на высокой ноте: «Шум затих, как будто каждый внял призыву к молитве в их первую ночь полной свободы», — «Семь столпов» завершаются на той сцене, когда Лоуренс, в арабском платье, после того, как сделал все возможное, чтобы расчистить тот самый «госпиталь», получает за все свои старания удар в лицо от австралийского медицинского офицера — тот считает его виновником ситуации, которая все еще остается скандальной. Затем, когда Фейсала радостно приветствует город, где он уже скоро будет править как король, Лоуренс просит у своего командира, Алленби, «позволения уйти», — он, как обычно, не в ладах с собой, его преследует ужас. В этом госпитале, похожем на мясницкую (хотя его жертвы не обязательно являются «военными потерями»), в один пучок собраны все указания на отвращение к жизни и бесчеловечность смерти, которые содержит в себе предшествующая история. Так не должны кончаться ни увлекательные повести для мальчишек, ни эскапистские фантазии для взрослых. Как заявляет Лоуренс, этот финал его собственных аравийских «страстей» является неким эквивалентом морального положения его братьев, погибшего Оуэна, его живущего друга Грейвса, на западном фронте.
Вторая причина, почему «Семь столпов» принадлежат своему времени — их демонстративный модернизм. Более очевидно, чем его однофамилец Д.Г., которого часто объявляли модернистом, Т.Э.Лоуренс писал экспериментальную прозу и развил свой авторский голос до исключительной сложности. Хотя его почитатель Грейвс пришел к отторжению того, что теперь считается главным течением модернизма, Лоуренс, очень широко и глубоко начитанный, был открыт всем влияниям, которым был подвержен модернизм англоязычных стран в период своего расцвета. Тот наблюдатель, что мог сравнить яркие многоцветные наряды своей арабской охраны с Русским балетом Дягилева, может быть, сказал этим сравнением больше, чем намеревался. (Правда, любимым композитором Лоуренса позднее был Элгар; погребальная песнь этого великого человека по погибшим в войне — его концерт для виолончели 1919 года — был изначально встречен непониманием). Лоуренс был воодушевлен конструктивной поэзией Эзры Паунда перед войной, и его стихотворение, обращенное к «С.А.» — попытка в жанре модернистского белого стиха. Он делил с Йитсом интерес к Ницше, и с Мак-Диармидом — к Достоевскому. Читатели «Телеграф», которые покупали его книгу и считали, что Лоуренс воплощает в себе молодое «английское лидерство» в его лучших проявлениях, в большинстве своем отшатнулись бы, узнав, что в действительности они имеют дело с крупнейшим личным вкладом «англичанина» в движение модернизма на английском языке. (Сказано это не затем, чтобы недооценить вклад англичанки — Вирджинии Вулф). Но сам формат издания для подписчиков «Семи столпов» провозглашал его модернизм, и не в последнюю очередь тем, что, в духе Паунда, он вызывал сильнейшие аллюзии на украшенные рисунками манускрипты Средних веков. Лоуренс, потративший на издание немалую сумму, заказывал иллюстрации у художников-модернистов — Пола Нэша, Уильяма Робертса, Эрика Кеннингтона. Ренессансные традиции высокого издательского мастерства вступали в брак с кубистскими и абстракционистскими образами.
«Англичанин» попал в кавычки, потому что есть элемент сознательного измышления — провозглашать англичанином того, кто родился в Уэльсе от ирландского отца и шотландской матери. Но Лоуренс был более «английским», чем Пол Конрад, который умер, оплакиваемый авангардистами, прежде чем завершено было вынашивание «Семи столпов», и в чьем «Сердце тьмы» (1898) можно разгадать один из его строительных элементов: один из авторских голосов Лоуренса — это определенно голос Курца, «полого человека», чье сознание находится в плену туземцев, которых он порабощает, не в силах выжить в условиях самозваной «цивилизаторской миссии» Европы.
С «Бесплодной землей» Элиота (1922) и последующей его поэмой «Полые люди» (1925), у Лоуренса нашлось бы много общего — действительно, он писал другу в декабре 1925 года, прочтя «Избранные стихотворения» Элиота, что он «самый значительный из ныне живущих поэтов». Он разделял с американцем ужас перед всем плотским, глубокое отторжение женской сексуальности. Тот факт, что война выразила кризис европейской цивилизации, первые читатели «Бесплодной земли» понимали как скрытую идею этой поэмы. Она, пусть иронически, отражала поиски Грааля, сублимированного наконец в чем-то вроде восточного просветления — а в книге Лоуренса Дамаск служит суррогатом Грааля, который не приносит искупления, но приносит лишь перспективы для оппортунистов-политиков и разлагающихся турецких солдат.
Ирландский поэт Йитс закалил свою музу до модернизма в среднем возрасте, отчасти под влиянием Паунда, и его великие циклы «Тысяча девятьсот девятнадцать» и «Размышления во время гражданской войны», так же, как и другие стихотворения с 1916 года и все двадцатые годы, мощно выражают привлекательность насилия и расплату за него в тот момент, когда был достигнут гомруль и союзники-националисты выходили из строя. Как Элиот, Йитс создавал образы очищения и удаления от разврата мира, и эти образы соотносятся с духовными проблемами Лоуренса; он писал литературному другу в 1931 году, что считает поздние стихотворения Йитса «чудесными». С «Улиссом» Джеймса Джойса (1922), мятежно плотским, непринужденно светским и современным, взгляд Лоуренса, могло бы показаться, не имеет ничего общего, если не вспомнить, что Лоуренс возил «Одиссею», с собой по всей пустыне, вместе со «Смертью Артура» Мэлори, и, в конечном счете, перевел эпос Гомера (1932). Более того, он сознательно действовал, как Джойс, на переднем крае выразительных средств английского языка. Он с сожалением признавал перед выпуском ограниченного издания «Семи столпов», что «выпускать его в свет после «Улисса» — оскорбление для современной литературы».
На более тривиальном уровне, его выходки и позы как писателя и как публичного деятеля странным образом иногда сближают его с мимолетным модернизмом Ситвеллов — действительно, можно представить Лоуренса, псевдоарабского денди, выступающего как плод воображения в «Фасаде» Эдит Ситвелл, наряду с ее «аллегро-негром, сбивающим коктейли». Само название «Семи столпов мудрости» должно привлечь нас к его модернистскому характеру. Оно поразительно звучное, запоминающееся — и ничего не «значит», поскольку ни один эпизод в тексте не обращается к нему и не служит ему объяснением. Просто случилось так, что это было название литературного труда, который Лоуренс впоследствии называл «юношеской нескромностью» и который он сжег, не завершив, в ноябре 1914 года, незадолго до поступления в армию. Такая насмешка — как скандально известные примечания Элиота к «Бесплодной земле» и критика К.М.Грива на поэзию своего альтер эго, Мак-Диармида — определенно модернистский момент, глубокое отторжение твердых, зашоренных буржуазных ценностей, которые привели к трагедии окопов. Родители Лоуренса, как он знал с десятилетнего возраста, прожили жизнь во лжи своей буржуазной респектабельности.
Таким же образом относится к модернизму смешение, пародирование и размывание жанров. Сейчас мы способны увидеть в «Семи столпах» обширный (и, надо заметить, неровный) модернистский эксперимент. Но название предполагает в книге философские размышления, как до того «Так говорил Заратустра» Ницше, и читатель, открывающий книгу с подобными ожиданиями, найдет в ней несколько глав, которые им отвечают. Однако скоро становится ясно, что «Семь столпов» предлагают также этнографическую и топографическую информацию, во многом сходную с манерой путевых заметок — самый значительный прецедент здесь «Путешествия по пустынной Аравии» Чарльза М.Доути, записки об одиноком путешествии в 1870-х годах, переизданные в 1921 году с восторженным предисловием его преданного почитателя — Лоуренса. Повествование, по мере своего продолжения, обнаруживает скрытые намеки на две старинные повествовательные формы — эпос и роман. Но большинство читателей ожидали от него — большинство, может быть, и по сей день ожидают — «правдивого» или претендующего на правдивость исторического изложения важных событий с точки зрения их немаловажного участника. Посреди событий, захватывающих самих по себе, повествователь приводит широкую историческую перспективу, и это может быть прочтено как особенно «правдивая» форма историографии — не труд ученого сухаря, который лишь роется в архивах, но живой рассказ умного человека, который в самом деле там побывал. Самый массивный пример этого жанра в двадцатом веке будет произведен на свет почитателем Лоуренса, Уинстоном Черчиллем, в форме многотомной истории Второй мировой войны. Поскольку противоречия вокруг «Семи столпов», начиная с 1955 года, когда Ричард Олдингтон издал свою негодующую и ниспровергающую биографию Лоуренса, вращаются не вокруг литературного характера и достоинств книги, а вокруг множества искажений и неточностей в «исторических фактах», лучше всего уяснить этот вопрос, прежде чем вернуться к литературным аспектам.

2

Томас Эдвард Лоуренс, рожденный в 1888 году, получил диплом с отличием первого класса по истории в Оксфордском университете. Его первоначальный интерес к Среднему Востоку, который он посетил студентом в одиночку, пробуждали замки крестоносцев, европейцев, вторгшихся в семитский мир. Позднее, будучи тем, что мы сейчас назвали бы аспирантом, на древних хеттских раскопках в Каркемише, он развил свои навыки управления людьми Среднего Востока — как организатор расчетов с работниками на раскопках, под началом вышестоящих ученых. Также, в течение более короткого времени, он работал в Египте и Синае. Поэтому, когда разразилась война, его, конечно же, произвели в офицеры разведки, прикрепленной к британскому генеральному штабу в Каире, центру планирования восточной войны против турецкой империи, которая вступила в союз с Германией. Несмотря на свои странности (помимо прочего, он не употреблял алкоголя и держался в стороне от большинства британцев в городе), он оказался ценным кадром. Какие бы противоречия ни окружали Лоуренса, нет сомнений в его остром уме и больших практических способностях — как организаторских, так и в технической сфере. Он умел собирать разведданные, быстро мог понять людей всех национальностей, и так же быстро находил общий язык с машинами, благодаря которым современное военное дело было столь непохоже на битвы крестоносцев. Учитывая его навыки ученого и его изначальное стремление быть литератором, он был более чем достойным соперником для большинства серьезных военных, с которыми он имел дело.
Британцы наткнулись на трудности в Месопотамии. Крупные силы, продвигающиеся на север от Басры, были осаждены турками в городе Кут в декабре 1915 года. Попытки их освободить провалились. Лоуренс был послан в Месопотамию в апреле 1916 года со следующим заданием: каким-нибудь образом повернуть в свою сторону преданность недовольных арабов, служивших в армии своих османских властителей. Но это было неосуществимо, и, пока Лоуренс находился в стране, Кут сдался, тысячи британских и индийских пленных попали в руки турок. Война зашла в тупик на Западном фронте, а на востоке попытки пробить путь к Босфору через Галлиполи потерпели ужасную неудачу. В этих обстоятельствах казалось разумным поощрить арабское восстание против османского правления, возбужденное Хуссейном, шерифом Мекки. Его власть над святым городом ислама даровала престиж этому потомку Мохаммеда, а его четыре сына, получившие западное образование, способны были бы управлять серьезным восстанием. Лоуренс прибыл в Хиджаз в октябре 1916 года. Вопреки его утверждению в «Семи столпах», что он прикрепил себя к миссии Рональда Сторрса по собственной инициативе, формально будучи в отпуске, правда состояла в том, что Лоуренс был официально переведен для сбора данных об арабском восстании, которое после более чем четырех месяцев, казалось, шло в никуда. Экстраординарная история «Семи столпов» и противоречия, которые окружают ее, начинаются здесь. Читая огромную книгу Лоуренса, трудно поверить, что его участие в восстании длилось всего два года.
Мы можем продвинуться от больших противоречий к малым. Прежде всего, была ли ближневосточная кампания всего лишь «проходным эпизодом», как утверждали ниспровергатели Лоуренса? И да, и нет. Правда то, что союзники не могли бы торжествовать победу над немцами, не разбив их на Западном фронте. Правда и то, что (особенно когда Российская империя пала под революцией 1917 года) британских государственных деятелей отчаянно беспокоила угроза, которую немцы, вместе со своими османскими союзниками и через их посредство, представляли для Суэцкого канала, источника нефтяных поставок из Месопотамии — королевский флот был переведен на нефть в 1913 году — и, прежде всего, для индийской части империи. Когда война шла плохо и на западе, и на востоке, когда существовал страх, что французская армия будет расщеплена, на высшем уровне всерьез говорили о том, чтобы отступить на западе и сосредоточиться на восточном направлении, ради защиты империи. Индия была жизненно важна для экономики Британии, и ее огромная армия, поддерживаемая индийскими налогоплательщиками, была силой, которая вместе с королевским флотом позволяла Британии контролировать оставшуюся часть ее обширной и неоднородной империи. Суэцкий канал был путем в Индию, и британская армия, сначала под командованием Мюррея, потом Алленби, которого Лоуренс почитал как героя, была в течение долгого времени приговорена уныло, если не бесславно, защищать его.
Там же был важный подсюжет, включающий французов, у которых была собственная заинтересованность в возможном раздроблении османской власти. В 1916 году так называемое соглашение Сайкса-Пико между британским и французским министерствами иностранных дел разделяло Средний Восток на части. Французы получили бы контроль на правах «протектората» над территорией от ливанского побережья через Сирию в юго-восточной Турции, а также поперек верхнего течения Тигра и Евфрата. Британцы получили бы южную Месопотамию. Положение Палестины определялось бы путем каких-нибудь международных переговоров. Другие арабские земли, в основном пустынные, были бы подчинены независимому арабскому правлению, хотя и Британия, и Франция имели бы «сферы влияния» на севере региона. Имея такую основу, британцы были не совсем бесчестны, когда льстили мечте арабских националистов (или, скорее, династии Хашемитов) о правлении Хусейна и его сыновей. Но Лоуренс, яростно занимавший антифранцузскую позицию, хотел, чтобы Сирия принадлежала арабам. Хотя он знал, что Хуссейн на Аравийском полуострове имел серьезного соперника в лице ибн Сауда, с центром власти в Рияде на востоке Мекки, к середине двадцатых годов одержавшего победу, но все же его дело «арабского национализма» было и оставалось после войны делом Хашемитов и шерифов. Действительно, через его влияние на Черчилля, который пригласил Лоуренса в Министерство по делам колоний как советника на период 1921-1922 годов, Фейсал, низложенный и изгнанный из Сирии, стал королем Ирака, а его брат Абдулла — правителем Трансиордании.
Успешное наступление Алленби в Сирию совпало с тем поворотом судьбы в сторону союзников, который наконец наступил на западе. В 1918 году блестящее наступление немецкого генерала Людендорфа угрожало разрушить Францию за несколько недель. Но летом французы перешли в контрнаступление под командованием маршала Фоша (к военным теориям которого обращаются «Семь столпов»), и затем, в сентябре, немцы встали перед лицом решительной атаки британцев, которой командовал Хейг. Война закончилась внезапно, застигнув государственных деятелей врасплох, и это было неоценимо для краткосрочного преимущества Британской империи, которая могла теперь укрепить свои позиции как главной силы на Среднем Востоке, пока огромная американская армия, направляющаяся на западный фронт, не оказалась в положении победителя и не начала бы диктовать условия Европе. Взятие Дамаска, как и успех Хейга, наглядно показывало, что Британия все еще на вершине мира.
Если мы принимаем, что на ближневосточном театре военных действий ставки были серьезными, можно ли сказать, что партизанская война в пустыне, в которую был вовлечен Лоуренс, не была проходным эпизодом рядом с тяжелым наступлением армии Алленби на север, когда в 1918 году оно наконец произошло? Глупая похвальба Лоуренса в «Семи столпах», что он лично взорвал 79 мостов, когда в действительности на его счету было 23, не так существенна в сравнении с вопросом: стоило ли вообще взрывать эти мосты и что от этого менялось? Целью этих действий было давление на турок, чтобы они были вынуждены защищать пути сообщения с Мединой, где заканчивалась железнодорожная линия. Турок это раздражало, но не беспокоило. Их армия была хорошо укомплектована специалистами по ремонту железнодорожных путей, и в самой Медине было достаточно запасных рельсов, собранных там для строительства дороги в Мекку, которая так и не была проложена. Местные жители, поддерживающие турок или свою собственную выгоду, были всегда рады продавать пищу гарнизону Медины. Другие бедуины, которым была не по душе железная дорога, лишавшая их прибыльной роли в сопровождении паломников на юг, конечно же, совершали бы набеги на железную дорогу и безо всякого поощрения со стороны Фейсала и Лоуренса. Однако взрывчатка была преимуществом, а способность Лоуренса привлечь местных жителей на сторону Фейсала действительно поставило турок в положение вечной настороженности среди «враждебной местности».
Зависело ли привлечение поддержки со стороны местных жителей, как гласит легенда, от личной дипломатии и магнетизма Лоуренса? Его обаяние и владение нюансами жизни бедуинов, наверное, действительно приносило пользу. Но тем магнитом, который притягивал к нему людей, были, откровенно говоря, деньги. Во времена существенных экономических затруднений для бедуинов перед британским золотом устоять было невозможно, а у Лоуренса было много золота, отданного на его собственное усмотрение. Более того, когда британцы успешно взрывали локомотивы и захватывали станции, это давало великолепные шансы на богатую поживу тем, кто следовал по пятам за Лоуренсом. Поживившись, племена отправлялись домой. Если внимательно читать «Семь столпов», то книга не игнорирует эти факты. Но они погребены под волнами риторических предположений, что иррегулярные войска Фейсала «проповедью» побуждались Лоуренсом к бескорыстной поддержке националистического дела.
«Правдив» Лоуренс в описании того или иного эпизода своей деятельности или нет — это относительно неважно. Олдингтон, сравнивая «Семь столпов» с официальной историей, был в неведении, потому что писал двумя десятилетиями раньше, чем виртуозное «Лицо битвы» Джона Кигана (1976) вернуло историкам проблему, которая сейчас кажется очевидной: приглаженные официальные рапорты о войне — обычно дело темное, особенно на современном поле боя, и они не так уж много общего имеют с правдой. Если описания Лоуренса правдоподобны — а многие военные считают их таковыми — то в целом они отражают «правду» о боевых условиях.
Самое серьезное обвинение против Лоуренса — то, что в интересах продвижения своего хашемитско-националистического дела он преувеличивал потенциал «своих» бедуинов как вспомогательных подразделений и свел до минимума вклад других белых людей, не только французов, служивших наравне с них, но и австралийцев, которые в действительности первыми вступили в Дамаск. Течение его повествования часто изолирует его самого, делает одного Лоуренса основной пружиной восстания и его движущей силой, тогда как в действительности он всегда был британским офицером, зависящим от воли командования — не только по части золота, которое было оплотом «его» войны, но и по части поставок, взрывчатки, бронемашин и воздушной поддержки, которые сделали возможным успехи, достигнутые восстанием.
Ненадежность сведений Лоуренса в целом доказывает то, что теперь мы знаем: самый драматический эпизод в «Семи столпах» — избиение и изнасилование нашего героя в Дераа — случиться просто не мог. Приведенные даты не совпадают с известными нам передвижениями Лоуренса. Турецкий губернатор, который якобы испытывал к нему влечение, похоже, был в реальности отъявленным бабником. Содомия там была или не содомия, но невероятно, чтобы такой человек, захватив пленного со светлой кожей, когда назначена была цена за голову не только Лоуренса, но и любого из союзных офицеров, попавшего за турецкие линии, позволил бы ему легко и быстро скрыться. В любом случае, даже самый наивный читатель заподозрит вымысел в том, что после страшного бичевания и побоев, в том климате, где раны не затягиваются легко, Лоуренс встает и быстро убегает — очевидно, свежий, как огурчик. В других местах он уделяет значительное внимание своим болезням; но исхлестанная спина, похоже, его не беспокоит. Мы принимаем в кино, что Филип Марлоу (например) в исполнении Хэмфри Богарта может быть сильно избит, после того, как сам нанес себе удар крепким виски, и все же способен на быстрые расчеты и действия. Эпизод в Дераа не является неприемлемым с точки зрения искусства — это сильная литературная сцена. Но «историей» он определенно не является. Это мазохистская фантазия, развитая — возможно, без успеха — ради идеологического и структурного эффекта.
Однако она также намекает на отклонения в том, что касается сексуальности Лоуренса. Если он гомосексуален, то, по всей видимости, только латентно. Его ужас перед физическим контактом с другими людьми — любого пола — так же хорошо документирован, как и его патологическое неприятие женщин. Известно, что он нанимал молодых людей на постоянной основе, чтобы те секли его до достижения оргазма после войны, когда он скрылся в ВВС под псевдонимом — сначала Росс, потом Шоу. Но мазохизм — черта не специфически гомосексуальная. Что до обращений к сексу в «Семи столпах», они достаточно ясно говорят о безумном извращении со стороны Лоуренса той мысли, что все мы рождаемся из тела женщины, а также о его терпимости к гомосексуальности среди бедуинов. Преобладает здесь идеализация мужского товарищества. Но британская буржуазия посылала своих сыновей в школы-интернаты, где такая идеализация была возведена в обычай, и гомосексуальные практики не были особенной редкостью. Древние греки, которых превозносили как образцы атлетизма и благородства духа, и чьи труды, как считалось, лежали в основе более высоких достижений образования, ничего плохого в гомосексуальной любви не видели. Использование Лоуренсом того, что сейчас может быть названо гомоэротическими нюансами (и более чем нюансами в случае Дауда и Фарраджа, двух озорных мальчишек-слуг, преданных друг другу), было вряд ли экстремальным по стандартам Оксфорда и британского истэблишмента.
Среди имперских героев того времени генерал Гордон, Баден-Пауэлл и лорд Китченер интересовались мальчиками. Одним из героев, который пострадал за подобные интересы, был генерал сэр Гектор Мак-Дональд, «Драчун Мак», совершивший самоубийство, чтобы избежать трибунала за связи с мальчиками на Цейлоне. Но ведь Мак-Дональд был сыном фермера-арендатора, поднявшимся из рядовых за свои заслуги, а «другие классы», не обладающие преимуществами элитарного образования, явно не умели наводить древнегреческий глянец на свои действия, и потому для них эти действия были скорее грешными, чем приемлемыми. Огромное свидетельство в пользу Лоуренса — то, что он, будучи награжденным орденом Бани и орденом «За боевые заслуги», отказался от своих наград в тот самый момент, когда Георг V собирался вручить их ему в Букингемском дворце, потому что, как он сказал, они исходили от правительства, которое предало арабов; и вскоре после этого он снова поступил на королевскую службу, рядовым в ВВС, где грубые разговоры о сексе среди его низкорожденных товарищей отталкивали его, но он умел находить достоинства в этих людях, как и они в нем.
Ричард Майнерцхаген получает одобрительное упоминание в «Семи столпах» как хитроумный британский политический офицер. Лоуренс встречался с ним в Палестине в 1917 году, а затем снова на Парижской мирной конференции. Лоуренс работал над «Семью столпами» и в июле 1919 года показал ему то, что написал на этот момент. Через три дня он вернулся в комнату своего друга в состоянии напряженного беспокойства. «Он удивил меня, — писал в дневнике Майнерцхаген, — сказав, что немногое в его книге является в строгом смысле правдой, хотя большая ее часть основана на фактах... Он ненавидел обман, но был вовлечен в огромную ложь, был «в тюрьме лжи», так он выразился, и... его друзья и почитатели намеревались держать его в ней и дальше. Сейчас он бился между светом рампы и полной темнотой». Он продолжал, признавшись в своей незаконнорожденности и в том, что его изнасиловали турки. То, что последнего не случалось, предполагает, что Лоуренс использовал этот анекдот как средство пробудить в других опасения по поводу своей неуклюжей сексуальной идентификации, смутить тех, кто сделал его подполковником и раздувал его героическую репутацию.
Один из способов объяснить то, что он придумал эпизод в Дераа, — может быть, это был вызов напыщенным и лицемерным концепциям всецело мужского героизма, к которому высшие круги и пресса хотели бы его причислить. «Смотрите — меня подвергли мужеложству — я нечист. Разве вы не видите, какими дураками выступаете со своими стандартами церковной морали, когда делаете из меня идола?» С другой стороны, конечно, можно сказать, что Лоуренс разжигает ненависть против турок, помогая оправдывать жестокое отношение к ним — Лоуренс Джеймс заходит настолько, чтобы говорить о «военных преступлениях» — со стороны своих арабских вспомогательных войск во время последнего натиска на Дамаск. Как любой крупный и мощный литературный труд, «Семь столпов» могут выдерживать множество интерпретаций.

3

Является ли эта книга современным аналогом средневекового романа? Очевидно, что, когда Лоуренс отправлялся на войну, его голова была наполнена такими историями, но если где-то у него преобладает дух Мэлори, то в иронической меланхоличности. Книга Мэлори, в конце концов, называется «Смерть Артура». Измена наносит удар королю. Братству Круглого Стола приходит конец. Лоуренс был связан с группой верных империалистов, возглавляемых Милнером, проконсулом Южной Африки, который издавал журнал под названием «Круглый Стол», в который Лоуренс писал статьи. То, что он это делал, подкрепляет аргументам тех, кто видит в нем главным образом преданного агента Империи. Лоуренс действительно выступал таким в ряде случаев, но ни один внимательный читатель «Семи столпов» не может сомневаться, что литератор, сидящий в нем, находил артурианские параллели глубоко ироничными. Кроме того, масштаб и интеллектуальный диапазон «Семи столпов» выходит далеко за рамки романа. Это модернистская версия эпоса.
Эпосом Гомера, который Лоуренс выбрал себе в спутники среди этой кампании, была «Одиссея». «Семь столпов» напоминают ее лишь тем, что главный герой следует через огромные трудности к цели, которой в конце концов достигает. Но Дамаск определенно не похож на Итаку, это не дом Лоуренса, и никакая Пенелопа его там не ждет. У «Семи столпов» значительно больше общего с «Илиадой».
Те, кто слушает или читает эпос, уже знают конец истории. Здесь нет сюрпризов. Ахилл убьет Гектора. Лоуренс вступит в Дамаск. Сильные чувства, вызываемые эпосом, исходят от деталей самого разного рода. Один из таких способов — каталоги воителей. Лоуренс выставляет перед нами оглушительное число арабских имен собственных, часто вводя то или иное лицо, как будто мы уже слышали о нем, тогда как в действительности это не так. Если его первоначальной целью было бы сообщить исторические факты, касающиеся восстания, он привел бы больше этнографической информации и приложил бы скорее подробные карты, чем дорогостоящие иллюстрации. Полностью аннотированное издание «Семи столпов» ясно показало бы нам структуру кланов пустыни, и как именно Лоуренс отражает (и как, несомненно, искажает) их в своем пересказе. В отсутствие такой информации его именные списки имеют чисто суггестивные, но сильнодействующие свойства:
«Днем появился Нури Шаалан, с Традом и Халидом, Фарисом, Дарзи и Хаффаджи. Ауда абу Тайи прибыл, вместе с Мохаммедом эль Дейланом; также Фахад и Адхуб, вожди зебн, вместе с ибн Бани, вождем серахин, и ибн Генджем из сердийе. Маджид ибн Султан, из Адуана, что рядом с Сальтом, приехал, чтобы узнать правду о нашей атаке на Амман. Позже вечером на севере раздался треск винтовок, и Талал эль Харейдин, мой старый товарищ, нарушая спокойствие, прибыл галопом, а позади него было сорок или пятьдесят крестьян верхом...»
Создается впечатление, что целый народ поднимает оружие за общее дело — как в насмешку, именно тогда, когда самого Лоуренса от всего этого уже воротит. Есть подобные сосредоточения и британских имен: «В Каире был Хогарт, и Джордж Ллойд, и Сторрс, и Дидс», — также предназначенные для создания эпического эффекта, моментальной множественности.
Подробности, лишние для «истории», такой, как ее принято писать, существенны для эпоса. Он должен внушать чувство, что вся жизнь каким-то образом присутствует в нем и принимается во внимание. Лоуренс, как он не раз дает понять, в пустыне вел дневник. Если мы поверим его рассказу, что он потерял первый набросок рукописи «Семи столпов» вместе с большинством своих заметок на железнодорожной станции в Рэдинге — а Роберт Грейвс, например, не верил — тогда или его память сверхъестественно точна, или он упражняет свое воображение так же свободно, как любой автор художественной прозы. Как бы то ни было, мы чувствуем запахи, пробуем на вкус воду, едим пищу, видим промелькнувших путников. Мы узнаем бесконечное количество сведений о поведении верблюдов в целом, а также о том или ином отдельном животном в тот или иной момент. Самая притягательная сила «Семи столпов» — то, как в минуты напряженного действия Лоуренс умеет сплавить сведения, которые сообщил нам, и чувственные впечатления, которыми заразил нас, в столь живой рассказ, что, кажется, мы там побывали.
Но самая навязчивая масса деталей относится к самым трудным частям пейзажа. Можно оправдать дотошность, с которой Лоуренс описывает камни пустыни, тем, что усилия читателя вызвать в воображении все описанное схожи с усилиями человека и верблюда, которые их пересекают. Но и читатель, не готовый сделать полное усилие, останется с общим впечатлением пустынного величия, подходящим к целям Лоуренса. Он хотел написать «титаническую» книгу, и названия такого огромного количества камней сами по себе создают впечатление титанизма.
Еще один почитатель Ч.М.Доути, Хью Мак-Диармид, начал свою великую поэму 1930-х годов, «На поднятом берегу», с намеренно грозной батареи каменных слов:
«All is lithogenesis – or lochia,
Carpolite fruit of the forbidden tree,
Stones blacker than any in the Caaba,
Cream-coloured caen-stone, chatoyant pieces…»
(«Все это — образования камней или лохи, карполитовый плод запретного древа, камни, чернее, чем любой в Каабе, кайенский камень сливочного цвета, переливчатые куски...»)
И так еще двадцать строк, прежде чем начинается действие поэмы. Поэма эта — о жизни и сознании на пределе, в крайности, которой противостоит упрямая настойчивость каменной материи в природе, контрастирующая с человеческим непостоянством («Есть множество в мире разрушенных зданий, но нет разрушенных камней»). Интенсивность и эффектность описаний многим обязаны Доути, как может показать нижеследующий отрывок из «Пустынной Аравии». Он также иллюстрирует уникальный стиль Доути, отмеченный пунктуацией, которая кажется весьма прихотливой, хотя у автора, возможно, была какая-то тайная система:
«Умеренной была жара того летнего дня на всех этих высотах Харры, в 5000 футах над уровнем моря: разреженность воздуха, была нашим укрытием от крайностей солнца, которое сейчас светило на нас только по-дружески. Мы почувствовали легкое дуновение воздуха в более высоких долинах; тепловатый воздух широко струился над этой громадной вершиной горы. Где-то в лавовой почве мы видим желтоватую супесчаную землю под свободно лежащими камнями, туф или, может быть, это меловая скальная порода, которая на этой Харре лежит несколькими ступенями выше глубокого песчаника; и я обнаружил, что он обожжен до охры старым потоком лавы. Такая земля Харры чаще всего — широкое русло и берега из ржавых и базальтово-синеватых блоков (димс, ротм, которые по своей кристаллической природе ромбовидны упрямо тяжелые, как железо, и на звук как колокольный металл: лежащие вечно под пустынным ветром, гоняющим песок, они кажутся отполированными и сверкающими на солнце... Это титаническое запустение, кажущееся в наших глазах как будто неспособным породить жизнь, есть хорошая бедуинская земля».
Обозреватели «Восстания в пустыне» обычно находили влияние Доути на стиль Лоуренса, хотя, как сам Лоуренс возражал в частной переписке, он избегал его «скандинавского» синтаксиса и реставрированного, архаичного словаря. Он ответил на вызов «передоутить» самого Доути в точности своих геологических описаний. Результатом стало «эпическое» письмо особенного рода: протагонист Лоуренса разбивает лагерь посреди титанического природного окружения, которое служит домом для бедуинов, но глубоко чуждо европейцам. Один из авторских голосов Лоуренса в «Семи столпах» приходит в экстаз от пустыни; другой тоскует по зеленым полям Англии.

4

Легко найти в этой сложной книге материал, чтобы «доказать», что Лоуренс был прямолинейным расистом. Не только потому, что его терпение среди арабов часто оказывается на пределе — даже когда он говорит о них с любовью, то говорит в расистских терминах: категоризирующих, обобщающих, принижающих. Чтобы определить его позицию более тонко, можно сказать, что он — значительный пример «ориентализма», идеологического недостатка, подразумевающего принятие, или конструирование, образа восточного человека как полной противоположности европейцу, чья «европейскость», следовательно, определена как негатив этой предполагаемой лицевой стороны. «Ориентализм» порождает псевдознание. Прожив меньше десяти лет среди жителей Востока, Лоуренс чувствует себя уполномоченным делать о них авторитетные обобщения. Его читатели поверят ему, потому что он подтверждает их предрассудки.
Мнения Лоуренса об арабах являются не просто, и даже не в первую очередь, результатом прямых наблюдений. На него серьезно влияли взгляды Доути и еще одного личного наставника, Уилфреда Скоуэна Бланта. Как ярко показала Кэтрин Тидрик в своем труде о британских писателях "Влекущая сердца Аравия" (1989), такие ключевые идеи, как предпочтение неиспорченных бедуинов перед усложненными, вестернизированными арабскими горожанами, и вера в то, что шерифы Мекки — вожди арабов по праву и по природе, пришли к Лоуренсу от этих старых людей и из их трудов. Романтический патернализм тори может быть рассмотрен как базовая позиция Лоуренса, с которой он презирал современную бюрократию и пороки современного, торгашеского, высокотехнологичного, западного образа жизни.
Но на самом деле это позиция только одного из Лоуренсов, присутствующих в «Семи столпах». Есть там другой Лоуренс, который радуется поездкам в бронемашине Роллса, восхищен отвагой и успехом британского пилота в воздушном бою во время атаки на Дамаск, и видит этот город, со всеми его современными сторонами, в роли надлежащей столицы для арабского государства. Есть Лоуренс, который осознает присутствие внутри себя нескольких Лоуренсов, в том числе и тех, одни из которых от всей души «арабские», а другие, весьма сознательно и с гордостью, «английские». Существует Лоуренс — почти пацифист, питающий отвращение к убийству, и Лоуренс, который с циничным «реализмом» сообщает о бойне турок. Изменение регистров стиля движутся от одной лоуренсовской сущности к другой. На одном краю у нас темный, претенциозный и часто малопонятный мрачный мыслитель в ницшеанском духе, на другом — автор ясной, отточенной прозы, рисующей действие и с юмором повествующий о бедуинских привычках в пище. Использование «персон», масок — сознательный прием Паунда, Йитса и Элиота, позволяющий выразить различные и даже противоречивые точки зрения одного и того же автора. Один из Лоуренсов видит себя актером на сцене, и сообщает нам об этом, но в действительности все эти Лоуренсы разыгрывают роль. Текст не навязывает нам единой точки зрения — ориенталистской, империалистской, ностальгической или «современной».
Использованию слов «мы», «нас», «наш» в «Семи столпах» стоит уделить пристальное внимание. Коннотации этих простых слов исключительно переменчивы. Они часто передают «скромное» желание Лоуренса показать, что он составляет планы и действует не один. Так, в главе 6: «Нас было немного; и почти все мы сплотились вокруг Клейтона...» Понятие «мы» здесь охватывает сторонников шерифов в британских военных кругах Каира. В главе 15, когда Лоуренс встречается с Фейсалом, это прямолинейное британское «мы» расширяется. «Мы выпустили на свет страстные антитурецкие чувства» — это «мы» может (и должно) включать Фейсала, его отца и братьев. В главе 20 Лоуренс, по просьбе Фейсала, надевает арабский наряд. Те «мы», что укрепляют после этого оборону Йенбо, очевидно, не только британские советники, но и египетские войска, и арабы Фейсала. «Мы», что «заполняли долину до самых берегов нашим сверкающим потоком», в главе 23 — видимо, все войска Фейсала на марше, а те «мы», которые «были веселой компанией» в главе 24 — все, кроме самого Лоуренса, арабские вожди.
Но в начале главы 32 слова «мое» и «наше» различным образом выражают дистанцию между Лоуренсом и его арабскими товарищами. Когда он говорит о «моих аджейлях», он имеет в виду, что он один, единственный, в патерналистском смысле, является руководителем этих представителей клана. Когда он утверждает, что после трудного перехода «вид с гребня послужил нам наградой», это «мы» кажется королевским, как в словах королевы Виктории «мы не удивились». Здесь и в других местах Лоуренс, похоже, приписывает арабам собственные чувства трепета и восхищения перед их землей. Поскольку у него нет абсолютно никаких гарантий этого, и он не упоминает рядом с собой в равной степени чувствительного британского сотоварища, «мы» должно быть прочитано как превосходная степень «я». «В нас, — говорится в главе 41, — очертания скал постоянно вызывали раздумья и удивление». Но из следующего абзаца мы видим, что Лоуренс едет рядом с суровым бедуинским воином Аудой, который вряд ли удивлен пейзажем, он, скорее всего, принимает его как должное. Не состоит ли это «для нас» в близком родстве со словом «мы» путеводителей для туристов: «Входя в церковь, слева мы видим...»? Может быть, это «мы» включает читателей Лоуренса? .Тогда в главе 43 Ауда не дает «нам» возможности вступить в «великий Нефуд, знаменитые пояса песчаных дюн, которые отрезают Джебель-Шаммар от Сирийской пустыни», и которые «в числе известных путешественников пересекали Палгрейв, Бланты и Гертруда Белл». Ауда не стал отвлекаться от своего похода ради туристических капризов Лоуренса, проворчав, что люди ходят в Нефуд только «по необходимости, когда совершают набеги». Описывая (или выдумывая) этот эпизод, Лоуренс комически ниспровергает культ арабской живописности, которому многие его страницы верно служат.
Эта сцена может ниспровергнуть также и понятие «мы» в главе 45. Лоуренс все еще вместе с бедуинскими иррегулярными силами. Тот Лоуренс, что выступает в этой главе, высокопарно заявляет, что: «Долгий совместный поход сделал союзниками наши умы и тела. Неверная цель была в наших мыслях днем и ночью, сознательно и бессознательно мы тренировали себя, сокращая нашу волю до единственной цели, которая часто поглощала эти странные минуты бесед у вечернего костра». Все это предполагает, что таким людям, как Ауда, передана была «цель» Лоуренса — независимое арабское королевство. Как документ восстания, эти слова кажутся совершенно ненадежными. Как указание на навязчивую идею одного из Лоуренсов, они очень интересны — поскольку это, конечно же, тот Лоуренс, который «сокращает свою волю» до единственной цели и придает мало значения первичным мотивациям бедуинов — золоту и грабежам.
В главе 65 еще один Лоуренс, нетерпимый английский патриот, раздражен «своими» бедуинами, которые «не способны были и десяти минут просидеть на месте, им надо было постоянно ерзать, что-то делать и говорить. Этот недостаток ставил их значительно ниже бесстрастных англичан в долгом, утомительном напряжении ожидающей войны... В тот день они нас (т.е. Лоуренса и его английского коллегу Стокса) очень разозлили». Позже, в главе 82, когда рядом с ним оказываются несколько соотечественников, Лоуренс наслаждается «английской речью и смехом вокруг костра», под чай и консервы. «Для меня это было праздником, когда рядом не было ни одного араба, перед которым приходилось бы разыгрывать мою утомительную роль». В предыдущей главе Лоуренс открыто писал о своих раздробленных «я», имея в виду дихотомию тела и духа. Политически и идеологически его «я» также раздроблены, и одно из них верит, что он разделяет с арабами, как не может разделить с британцами, нечто очень эмоционально важное для него. Единственной новой идеей, которая появилась у Лоуренса об арабах, указывает Кэтрин Тидрик, было его понятие о том, что они относились к трудностям как к надлежащему укрощению плоти, радовались им и разделяли его вкус к физическому уничижению. Это именно тот Лоуренс, кающийся, квази-Христос, что переживает выдуманное избиение в Дераа.
Последние слова повествования подчеркивают тему внутреннего разделения. В Дамаске Алленби неохотно соглашается отпустить Лоуренса. «И вдруг сразу же я понял, как мне этого жаль».
Одержимость стилем во многом объясняет, почему Лоуренс производил на свет «Семь столпов» так медленно. Он хотел показать совершенное мастерство и никак не мог почувствовать, что пишет достаточно хорошо. Но, при таком предмете книги, его нерешительность и беспокойное непостоянство — это достоинства. То, что могло бы стать просто рассказом об империалистическом триумфе в духе «Газеты для мальчишек», ложно скромным, но в действительности хвастающимся «английскими» добродетелями, было спасено модернистской иронией и саморазоблачением — и стало впечатляющим свидетельством человеческой сложности. Текст Лоуренса нельзя ограничить рамками расизма и империализма его времени, который иногда им принимается, а иногда оспаривается. Поэтому он, что важно, остается живым — это не полезный том историографии, даже не правильный исторический документ, но труд с высокими литературными притязаниями, находящийся, как и надеялся на это Лоуренс, в традиции Мелвилла и Достоевского, и в одном ряду с трудами Йейтса, Элиота и Джойса. Один из главных героев, возможно, Ауда — гордый, гневный боец пустыни, с неутолимой жизненной силой и анархической сущностью, человек, о котором слагают песни. Другой же, разумеется, — манипулятор всех Лоуренсов, автор, подобный Протею, знающий, что он вовсе не Ауда, не Ахав, не принц Гамлет (и не собирается таковым быть), но эстет с весьма нечистой совестью.

Ангус Калдер
Эдинбург, 1996

@темы: Коллекция предисловий, Лоуренсоведение

---

i-key, добро пожаловать!

Клавиша, а ведь я вас знаю Даже больше того - без вас никакого такого FleetingGlimpse, пожалуй, и вовсе бы не было... Очень приятно увидеть!

И это тоже вам

---

Ветер был - и встречный, и попутный...

... и в спину, и в хвост, и в гриву Еще было: море, солнце, пальмы, рыба, дворцы, базары, сеансы Cats и We Will Rock You в постановке немецкой аниматорской команды на немецком же языке , и просто тупое валяние на лежаке, после которого нестерпимо хочется сделать что-нибудь конструктивное (пока рабочие будни еще не отбили эту охоту )
Ссылка дня

@настроение: неужели солнышко сюда за мной увязалось?

---

А я...

... улетаю в далекие теплые края! И до встречи (по возможности) через две недели !

---

Продолжаю засорять ноосферу дальше

А второй источник - тексты Mylene Farmer. Тоже давно, порядочно криво, зарационализированно, отсебятинно, бескопирайтно... faciant meliora potentes

Ainsi Soit Je

Моя тоска - шарик в облаках,
Пощады нет нам в утренних лучах.
Ты - моя зима,
Кристалл холодного ума.
В какой мне из пещер
Укрыться от твоих химер?

Моя печаль - капля на стекле,
Нас размело время по земле.
Ты скажешь: "Надо ждать,
Не дети мы - в любовь играть".
Я знаю, все не так,
Но как снести озноб и мрак?

ПРИПЕВ:
Что ж, так и быть,
Тебе - судить,
А мне - молить:
Доколе будешь ты изгнанье это длить?
Надежды - ложь,
Ты не поймешь,
Ты не придешь,
И в сердце дрожь,
И каждый час - как острый нож...
Ну что ж.

Моя душа - пепел над волной,
Когда б ты знал, как холодно одной!
Разлука - грустный плод
От грустной связи двух сирот.
Я знаю, все не так,
Но как мне быть? Озноб и мрак...

ПРИПЕВ.

PAS LE TEMPS DE VIVRE

Это бывает -
Вдруг тени отлетают,
Скорби исчезают,
Это бывает -
Всё жизнь одолевает,
Язвы заживляет,
Но
Как исцелить глаза мне,
Чтоб видеть день грядущий?
Твоя рука нужна мне,
Чтоб по одному срывала
Страхи, словно покрывала.

Это бывает -
Вдруг звуки прилетают,
Слезы высыхают,
Это бывает,
Луна на небе тает,
Будто бы мечтает,
Но
В моей ночи бессонной
Я - лампа на ветру,
И взгляд мой воспаленный,
Полный грусти и смятенья,
Ищет образ твой за тенью.

ПРИПЕВ:
Жизни так осталось мало,
Я опору потеряла,
В жизни так осталось мало -
Приди же, будь ближе,
Скажи, что можно быть счастливой,
Скажи, что вновь придет рассвет,
Ты же знаешь,
Я как море - в час отлива,
Бывает, твой след смывает...

Это бывает -
Вдруг мысли застывают
И ослабевают,
Это бывает -
Весь мир черты теряет,
Тень лишь отражает,
Но
С каким ключом тянуться
Мне за твоей звездою,
Чтобы вдвоем проснуться,
Одиночество рассеять,
Страхи глупые развеять?

ПРИПЕВ:
Жизни так осталось мало,
Я опору потеряла,
В жизни так осталось мало -
Приди же, будь ближе,
Скажи, что тьма ночная сгинет,
Скажи, твои слова пьянят,
Ты же знаешь,
Я как море, что отхлынет,
Все скроет - искать не стоит...

SERAIS-TU LA?

Чувства, что сдержали,
Грустью в нас проснутся.
Слов мы не сказали -
Слезы к нам вернутся.
Слово "если" съест слепая тьма,
Челюсти могил,
Слово "надо" падает без сил,
Мерзну... и я сама
Не вижу, как схожу с ума.

ПРИПЕВ:
Если я поверю в мир,
Прямо в этот миг,
Где ты будешь?
Если я покину мир,
Прочь отрину мир,
Где ты будешь?
Если буду выбирать,
Лгать или страдать,
Где ты будешь?
Если выберу - страдать
И не сметь сказать,
Где ты будешь?
Пока я есть,
Всегда я здесь.

Быть щепоткой опия
Мне в твоем кальяне,
Быть частичкой гелия,
Завитком в тумане.
Сквозь свои запутанные сны
В твои сны крадусь,
Всех смертельных ядов знаю вкус,
Знаю -
Нет яда гибельней вины.

ПРИПЕВ:
Если я поверю в мир,
Прямо в этот миг,
Где ты будешь?
Если я покину мир,
Прочь отрину мир,
Где ты будешь?
Если буду выбирать,
Жить ли, умирать,
Где ты будешь?
Если буду умирать,
Чтоб тебе жить дать,
Где ты будешь?
В беде любой -
Везде с тобой.

Desenchantee

В мутной воде будней
Вниз по теченью плыть,
Едкий дым глотать?
"Скоро ли день судный?" -
Скорчившись, в страхе жить,
Равнодушно ждать?
Хватит!
Дух невинности
Мне никто не вернет.
Как мне вынести
Этот долгий полет
В бездну?
Протяну я руки - пустота...
Вокруг все не то,
И я - не та.

ПРИПЕВ:
Повсюду хаос,
Грязь и кровь,
Все, к чему рвалась душа -
Ворох слов.
И кто поможет
Подняться вновь,
К солнцу,
Нам - тем, кто рухнул
Вниз с облаков
Меж двух веков?

Кто мне мешать будет
Всему вокруг внимать?
Разум мой разбит!
Кто вскормит нас грудью,
В чреве своем опять
Кто нас приютит?
Если
Жизнь - ничтожный срок,
Смерть же - тайна в веках,
Значит,
Адский уголок
Ждет меня в небесах.
Скажи,
Как под этим ветром устоять?
Меня не поймут,
Мне не понять!

ПРИПЕВ

TOMBER 7 FOIS

Эй!
За мечту дерись,
Ласки сторонись,
Принимай удар!
Те,
Кто изведал страх,
Нынче на ногах,
Спит - кто слаб и стар.
Кто-то ругнет - не отвечай,
Кто-то пугнет - не раскисай,
Кто-то поймет и встанет рядом.

ПРИПЕВ
Но
Жизни полной мерой
Требуй, требуй,
Требуй луну с неба,
С неба, с неба,
И упади семь раз,
И, упав семь раз,
Поднимайся на восьмой!

Эй!
Поднимись, не спи,
Спячки не терпи,
Быть иным посмей.
Жизнь
Завяжи узлом,
Будешь образцом -
Попадешь в музей!
Будут грузить - never explain,
Будут грубить - never complain,
Будут и те, кто встанет рядом.
ПРИПЕВ.

ага, какое-то посвящение первому поколению слэшеров вышло... хотя даже представления не было в те далекие годы...

INNAMORAMENTO

Что ты знаешь о моих секретах,
Страшных кладах одиноких лет?
Мне
Больше в небе нечего искать -
Ты знаешь это?
Нет ответа, и возврата нет.

Вот я здесь, у приоткрытой двери,
Рядом время в пустоте висит,
Но
Там, во мне, трепещет лунный луч,
Он сердце держит,
Сердце, в кровь истертое, болит,
Но любит...

ПРИПЕВ:
За дверью в Неизвестность -
Мой путь, а может, выбор пути,
За дверью в Неизвестность
Любовь, а может, гибель найти,
А может быть, найдется там,
За дверью в Неизвестность, лишь то,
Что эхом прилетает к нам
Со словом Innamoramento...

Что ты знаешь о моих темницах,
Душных кельях памяти больной?
Там
Сердце бьется, бьется об углы,
Но не пробиться,
Крик не слышен за глухой стеной.

Что же там, за приоткрытой дверью?
Нет ответа, нет возврата мне,
Но
Неизвестность душу не страшит,
И сердце верит,
Оно бьется, ждет, дрожит в огне
И любит...

ПРИПЕВ

A QUOI JE SERS

Пылинка в космосе, безвольно я кружу,
Свой Млечный Путь ищу - гробницы нахожу.
Я книгу жизни
Робко листаю,
Вот снова страница - но опять пустая...

Пылинка в вечности, не сдерживаю слез,
И каждый час мне - как мучительный допрос.
Жизнь мою носит
Ветер по свету,
Ветер не спросит, нет - к чему все это?

ПРИПЕВ
Кто мне скажит, как мне жить,
К чему мне послужить,
Зачем мне жить и с кем мне жить,
А может быть, совсем не жить?
О боже мой, чего я жду,
Куда иду в бреду?
Что найду в моем аду,
В чаду ли пропаду?

Пылинка в пламени, я медленно горю,
И, как во сне, хожу, смеюсь и говорю,
И книгу жизни
Снова листаю,
Вот снова страница - но опять пустая...

ПРИПЕВ

WE'LL NEVER DIE

может быть, тут совсем "праздник непонимания", но...

Мальчик, ты здесь забыт,
Жить - тошнотворный стыд,
Вот, воронье к тебе льнет,
Кровь твою пустыня пьет.
Просишь вернуть в слезах
Тело твое назад,
Но жизнь твоя - ладан лишь,
Ты на алтаре сгоришь.
Брошенный мой Гаврош,
К ангелам ты упадешь,
Нас умоет кровь твоя,
Аллах с тобой, аллилуйя!

Dawn is breaking now!
How long does it take to die?

Жить - нестерпимый крест,
Прах твой пустыня съест,
Ты воевать шел за мать,
Что родила тебя умирать,
Руки нет сил тянуть,
Тела уж не вернуть,
Освятит нас кровь твоя,
Спи в объятяъ воронья!

Вот уже рассвет,
Смерти ждем, а смерти нет,
А смерти нет,
А смерти нет...
We'll never die...

L'HORLOGE

Часы! мрачный, старый, бесстрастный божок,
Длинным пальцем грозя, он твердит: "Не забудь!
Каждый миг от тебя отгрызает чуть-чуть,
В пасти времени ты - сладкий, жирный кусок!

Твое сердце - мишень; тетива уж дрожит,
Вмиг вонзятся в него стрелы черных скорбей,
И во тьму, за кулисы театра теней,
Радость хрупкой сильфидою в страхе сбежит.

Вот Секунда летит с быстротой комара
И пищит: "Не забудь! Нас ведь тысячи - в час!"
Хоботок ненасытный впивается раз,
И Сегодня глумится: "Мне имя - Вчера!"

Remember! Souviens-toi! Помни! Esto memor!
(Мой "тик-так" понимают на всех языках).
Время - жадный игрок, в его липких руках
Каждый ход, каждый ход - это твой приговор!

Задержать смертоносную пляску минут
Не надейся, алхимик - сосуд свой разбей!
В бездну падают капли с клепсидры твоей,
Твои дни сочтены; твои ночи растут.

Придет скорбный час, и ты встанешь на край,
Случай с царственной глаза отвернут,
Состраданье само - о! последний приют! -
Всё скажет тебе: "Поздно, червь! умирай!"
хорошо быть невеждой - человек пообразованнее и не замахнулся бы тогда, может, на Шарля-то нашего Бодлера

Nous Souviendrons nous

Жизни, что склонились над моей, -
Знаю,
Что однажды час придет, и связь
Время порвет.
Акварельных слез цветные капли,
Кажется, что рядом мы, но так ли?

ПРИПЕВ
И, если веры нет
Ни мне, ни нам,
Вопреки моей мольбе
Тщетной,
Лишь сомнений след
И здесь, и там,
Все мы вспомним о себе.

Жизням, что поддержкой были мне,
Дар мой -
Лишь прощальный долгий монолог
В снежной пыли.
Свежей кровью каждый день окрашен,
Вечно одиноки судьбы наши.
ПРИПЕВ

@темы: Переводы вольные и невольные

---

Продолжаю засорять ноосферу :)

Было дело очень давно, вокруг 2001-2002 годов, когда меня еще и в Сети-то не было... Захотелось мне когда-то получить представление о французском языке, и, сравнения ради, делалось это иррегулярными методами - по двум источникам, о которых речь впереди А в процессе изучения источников неожиданно начались побочные эффекты, и полезли всяческие отсебятины вольные переводы.
Вот, дай-ка выложу и их в свой личный уголок Сети
Честно сознаюсь, делаю я это не с целью швыряния в меня тяжелыми предметами (хотя, кому сильно захочется - разумеется, невозбранно ). Очень уж непредсказуемо у меня включается-выключается режим версификации , так что с точки зрения строгого искусства доводить до ума получается не все. А делаю я это потому, что все лежащее в Интернете имеет призрачный шанс натолкнуть кого-нибудь на удачную мысль - тогда как пылящееся на чердаках мозга никаких шансов на это не имеет. Тем более что в области перевода, по-моему, принцип "одна голова хорошо, а две плохо" не работает - а я не ревнитель собственных копирайтов. Поэтому -пускай полежит, и если кому пригодится, пользоваться можно без заминки.

Итак, источник первый - мюзикл Notre Dame De Paris; сочинялось все это, разумеется, задолго до русской постановки:

LE VAL D’AMOUR

Г Р Е Н Г У А Р :

В Париже ночь, в Париже мрак,
Париж надел ночной колпак.
Но есть местечко в Сен-Дени –
Там до утра горят огни.
И кто зашел на огонек,
Уйти отсюда бы не смог –
Соблазнов много чересчур
В веселом доме Валь-д'Амур!

Х О Р :

О, Валь-д'Амур, любви приют!
Любить любого рады тут –
Не надо слез, не надо слов,
Не надо роз и жемчугов,
Всего лишь несколько монет –
И здесь тебе не скажут «нет».

Француз, испанец и еврей,
Идите к нам сюда скорей!
Купца, солдата, школяра
Мы развлекаем до утра.
Сюда, моряк, сюда, цыган,
Здесь станет легче ваш карман!

Г Р Е Н Г У А Р :

Прошу, послушайте меня!
В веселый дом на склоне дня
Пришел несчастный трубадур –
Его стрелой пронзил Амур.

Х О Р :

Кто этой ночью одинок –
Идите к нам на огонек!
Здесь не бывает слез и драм,
Мы рады вам – вы рады нам,
Здесь – шелк, и бархат, и атлас,
Цветы на день, любовь на час.

Ф Е Б :

Когда меня сразит Амур,
Иду лечиться в Валь-д'Амур.
Здесь есть такие доктора –
Забудешь горе до утра!
Прости, красотка, не сейчас,
Жду Эсмеральду в этот раз,
Ту, что умеет петь, плясать
И по руке судьбу читать.

Х О Р :

Любой, кто ищет авантюр,
Назначит встречу в Валь-д'Амур.
Богач, бедняк, разбойник, вор
Здесь заключают договор.
Весь цвет сиятельных дворян
Здесь под столом валялся пьян.

О, Валь-д'Амур, веселый дом!
Любить любого рады в нем,
Любых любовниц тут найдешь,
Любовь тут стоит медный грош,
И до утра царит Амур
В веселом доме Валь-д'Амур,
В веселом доме Валь-д'Амур!

LA VOLUPTE

Ф Е Б :

Наедине,
С тобой наедине,
Как во сне, как в волшебном сне –
Две души в одном огне.
Любви своей чистоту
Подаришь ты только мне.

Черный ангел мой,
Мы скрыты здесь в тишине ночной,
Давай зажжем
Пламя нашей любви над тьмой!

Э С М Е Р А Л Ь Д А :

Мы – из двух миров,
Но свяжет нас любовь.
Люблю тебя –
Пусть смерть грозит, мне все равно!
И я –
Твоя, если так суждено!

Ф Е Б :

Ну что ж,
Поглядим, что нам суждено!

Э С М Е Р А Л Ь Д А :

Мой Феб!

Ф Е Б :

Эсмеральда!

BELLE

К В А З И М О Д О:

Та,
Для кого когда-то слово «красота»
Сочинили, может быть, людей уста…
Передо мной раскрылись адские врата,
Когда она возникла здесь, как мечта,
Свободной птицею влетела в жизнь мою,
И перед ней я, зачарованный, стою —
Да,
Кто в нее камень бросит – не достоин жить!
О чем молиться мне теперь? Кого просить:
О, помоги, чтоб хоть бы раз мне удалось
Зарыться пальцами в волну ее волос!

Ф Р О Л Л О:

Той,
Кто меня прельщает грешной красотой,
Заставляя позабыть свой долг святой,
Сам дьявол, видно, обернулся предо мной,
Чтоб от небес меня позвать в мир земной!
Как ты, преступный, смеешь думать о таком?!
Смотри, она – сосуд, наполненный грехом,
Стой!
Она – цыганка, побродяжка, рвань и голь,
В ней – человечества краса, в ней – жизни соль!
О, хоть бы раз – и пусть мне карой будет ад! –
Найти тропинку к Эсмеральде в тайный сад!

Ф Е Б:

Ты
Всех чаруешь дивной силой красоты –
Пламя черных глаз и тонкие черты…
Конечно, лилии прекрасны и чисты,
Но есть на свете и другие цветы –
Они нас силою волшебною манят,
В них колдовской таится, верно, аромат.
Ты
Под пестрой юбкой дразнишь пляской стройных ног –
Кто устоял бы, не поддаться кто бы смог?
О, Флер-де-Лис, я знаю сам, я негодяй,
Но этот огненный цветок сорвать мне дай!

В С Е Т Р О Е :

Кто устоял бы, видя пестрой юбки взлет?
В ней человечества загадка предстает!
Тот,
Кто в нее камень бросит – не достоин жить!
Я Сатане готов молиться и просить:
О, помоги, чтоб хоть бы раз, всего лишь раз
Найти любовь на дне ее прекрасных глаз!
Всего лишь раз…

CES DIAMANTS-LA

Ф Л Е Р - Д Е - Л И С:

Для счастья мы с тобой рождены,
Алмазы в дар тобой мне даны,
А я тебе дарю дар простой
Пятнадцатой весны.

Ф Е Б:

Ты - фея моих грез, Флер-де-Лис,
Ты - лилия меж роз, Флер-де-Лис,
Смотри, как звезды в небе зажглись -
Ты ярче этих звезд.

Ф Л Е Р - Д Е - Л И С:

Прекрасный рыцарь мой,
Что долго ищет рай,
Найдет его со мной,
А кто он - угадай!

Ф Е Б :

Зачем гадать о том?
Я знаю наперед -
С рожденья мне знаком
Счастливчик редкий тот.

Ф Л Е Р - Д Е - Л И С:

Не будешь ты с другой?

Ф Е Б :

Никогда!

Ф Л Е Р - Д Е - Л И С:

Ведь ты - навеки мой?

Ф Е Б :

Навсегда!

Ф Л Е Р - Д Е - Л И С:

Однажды в храм войдем мы с тобой,
И ты мне скажешь: "Да!"

Ф Е Б:

Лежит чудесный клад
В глубинах рудников,
Добыть его я рад
И в путь за ним готов.

Ф Л Е Р - Д Е - Л И С:

Когда твои слова -
Не шутка и не ложь,
В день свадьбы торжества
Ты мне их пропоешь.

Ф Е Б:

Не будешь ты с другим?

Ф Л Е Р - Д Е - Л И С:

Никогда!

Ф Е Б:

Скажи мне, я любим?

Ф Л Е Р - Д Е - Л И С:

Навсегда!

Ф Е Б:

Однажды двое станут одним,
И ты мне скажешь: "Да!"

В М Е С Т Е:

Любовь искать вдали - никогда!
Мы здесь ее нашли - навсегда!
И скоро, как все пары земли,
Мы вместе скажем: "Да!"

LES CLOCHES

Г Р Е Н Г У А Р:
Колокола молчат,
И собор онемел.
Квазимодо три дня не спал,
Квазимодо три дня не ел!

Ф Р О Л Л О:
Три дня он сам не свой,
Три дня не слышен звон.
Квазимодо больной,
Квазимодо влюблен!

О Б А:
Как жестока ты, любовь!

К В А З И М О Д О :

Под вечер я всегда
Иду наверх, иду сюда,
К моим колоколам,
Моим единственным друзьям.
Их звон –
Грозы стон,
Дождя плач,
Ветров шум.
Они в моих руках
Поют про счастье, гнев и страх.

Этот звон – каждый день,
Этот звон – каждый час,
Этот звон постоянно раздается для нас –
И для тех, кто живет,
И для тех, кто умрет,
И для тех, кто сегодня спозаранку встает,

На неделе страстной
И на пасхе святой,
И на день Валентина, и на праздник любой –
На Успение,
Вознесение,
И на Вербное Воскресение,

Каждый колокол мой –
Это голос живой,
Что зовет нас к молитве или кличет на бой,
Они бьют по утрам,
Они бьют по ночам,
Они вести разносят нищим и королям –

Иногда – весть несут,
Что грядет Страшный Суд,
Иногда – аллилуйю и осанну поют,
Иногда нам сулят
Вечный мир, райский сад,
Иногда благовестят, иногда бьет набат.

Я так предан им всем,
Здесь – железный мой гарем.
Моих любимых – три,
Всех зовут Мари.
Плачет крошка Мари
О детях, что от нас ушли,
Голос средней Мари
Зовет из моря корабли,
Но когда большая Мари
Славит невест и женихов,
Все у меня болит внутри,
Тогда я умереть готов…

Они молоды так,
Они счастливы так,
Женихи и невесты - ждет счастливый их брак!
Они страстью горят,
Они к звездам летят –
Но какая из женщин мне подарит свой взгляд?

Всех моих голосов,
Моих колоколов,
Чтобы слышали люди, не жалеть я готов
И для светлого дня,
И для скорбного дня –
Никогда, никогда им не звонить для меня!

Мои колокола,
Рыдать и петь пора пришла!
Хмельная песнь любви,
Срывайся с крыш и вдаль плыви!
Пусть знают все,
Что я люблю тебя,
Эсмеральда !

MA MAISON C’EST TA MAISON

К В А З И М О Д О:

Все химеры собора ,
Мои друзья,
Отпугнут дураков и защитят тебя.
Если будет нужен тебе приют,
Приходи, не бойся, тебя здесь ждут.

Здесь моя колыбель,
Я обрел здесь язык,
Мою песню, мой крик,
Здесь мой кров и постель,

Здесь был учеником,
Здесь сходил я с ума,
Здесь мой храм и тюрьма,
Здесь мой мир, здесь мой дом.

Э С М Е Р А Л Ь Д А :

Все химеры собора –
И мои друзья,
Бывало, глядя на них, всегда смеялась я.
Ты теперь мой друг – ведь ты на них похож,
Хоть меня твой вид подчас бросает в дрожь.

К В А З И М О Д О :

Здесь уютно всегда –
Ни мороз, ни жара,
Ни дожди, ни ветра
Не заходят сюда.

Приходи, приходи –
Хоть сейчас, хоть потом,
Если хочешь, мой дом
Будет домом твоим.

Если будет нужен тебе приют,
Приходи и помни – тебя здесь ждут.

К В А З И М О Д О : Э С М Е Р А Л Ь Д А :

Здесь уютно всегда – Здесь уютно всегда –
Ни мороз, ни жара, Ни мороз, ни жара,
Ни дожди, ни ветра Ни дожди, ни ветра
Не заходят сюда. Не заходят сюда.


Приходи, приходи – Я могу приходить
Хоть сейчас, хоть потом, Хоть сейчас, хоть потом,
Если хочешь, мой дом И тогда этот дом
Будет домом твоим Будет домом моим.

UN MATIN TU DANSAIS

Ф Р О Л Л О :

Ты, как вспышка в ночи,
В мою жизнь ворвалась!
Танец твой колдовской
Разбудил во мне страсть!
Вспоминая тот день
И огонь твоих глаз,
Я дрожу и сейчас!
С тех пор я зачах,
Я живу у тебя в плену,
И во всех зеркалах
Вижу я Сатану!

Э С М Е Р А Л Ь Д А :

Мое солнце, мой Феб –
Он придет, он спасет!
В дальний край, в светлый рай
Он меня увезет!
Подойди, душегуб,
Тебе в горло вцеплюсь –
Я тебя не боюсь!
Не тронь – укушу!
Улетай, мрачный филин, прочь!

Ф Р О Л Л О :

Ничего не прошу –
Дай мне счастья лишь ночь!
У тебя только час,
Что ж, плясунья моя,
Выбирай, кто из нас –
Эшафот или я!
Или гроб, иль постель,

В М Е С Т Е :

Или жизнь, или казнь!

Ф Р О Л Л О :

Лишь отбрось неприязнь,
Подари мне любовь,
И назавтра ты будешь вновь
У цыган, у друзей,
У бесовских детей!

Э С М Е Р А Л Ь Д А :

Не смей!
Не смей!
Не смей!
Не смей!

@темы: Переводы вольные и невольные