Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Из дальних странствий возвратясь...

...могу абсолютно честно констатировать, что в этом году они проходят строго в тех странах, где ведущую роль играет водная стихия, где "s" произносят как "ш", и чье вино среди наших туристов известно куда больше, чем собственно страна...

И даже их столицы - Будапешт и Лиссабон - связаны узами побратимства

@темы: По местам

---

Окрыленное...

Движимый страстью ко всему летающему (и особенно к тому, что летать в принципе не должно, как-то мыши и люди), автор сих строк побывал на Флюгтаге-2011, устроенного известным окрыляющим спонсором. Да, это было 7 августа - время убегает из-под пальцев Но не брякнуть пару слов о столь позитивном явлении я не могу. К концу мероприятия у меня болели все мышцы лица - так много улыбаюсь я только в Интернете
Фантазия и глючность торжествовали по всем параметрам. И чего-чего только не летало в Строгинский пруд этим днем... Летательный аппарат от Веселых Человечков, из линеек и цветных карандашей (визуально, конечно, а не фактически) - был! Летательный аппарат КБ им.Белки и Стрелки, с собачьей головой над парусами - был! Фиолетовый "боинг" из фильма "Убойный рейс" - был, и улетел дальше всех! Вафельный самолет - да пожалуйста! Супер-вумен на тюбике губной помады - весьма приличный был аппарат, и неплохо пролетел! Секс-бомбу - сбросили! Изба на курногах, с эффектным "ракетным" соплом - да легко! Самолет-пушка "красного барона Мюнхгаузена" - был! Желтая сова с секси-командой под объединяющим оба явления названием hooters - еще и неплохо пролетела! Комар - а как же! Утка - да, и в гангстерском прикиде! Паровозик из Ромашково и автомобиль "мини" - легче в небо, чем по отечественным дорогам! Самовар - почему бы и нет! Балкон с цветочками, хламом и прикольной бабкой - еще как! Мясорубка - а чем она
хуже вертолета! Бревно с лесоповала - туда же! Оба исторических Ильича, один на бровях, другой на постаменте - хотя уже не котируются, но и те засветились... Да что там! Была даже летающая задница, пусковым устройством для которой служил шприц!

визуализация; качество так себе, но мое!

Вот:

Кукурузник. Настоящий

Рак-победитель. Небольшой фрагмент

Боинг-Боинг

Та самая сова. Или не сова, как переводить

Машинка в окружении безумных панд

Секс-бомба в окружении безумных кроликов

Летающая мясорубка в окружении безумных викингов с косичками

Избушка в окружении безумных бабок-ёжек

Гермесов сандалик в окружении безумных спартанцев - команда "Засланцы с Аклополя"

Бревно в окружении умных зэков. Ради побега на чем угодно полетишь...

Призрак коммунизмаИльича

Пионерский самолет из металлолома, под управлением робота Бендера

"Дрындалёт" от Карандаша и Самоделкина

Белкострелка

Колесо. Тоже как-то полетело

Самовар. Аналогично

Любопытнее всего было, как полетит вот это

Оказалось, это был ангар
И еще, и еще...

и еще - в приличном качестве, но не мое
Закон "вселенского авося" тоже развернулся во всей полноте. Многие аппараты, явно принадлежащие к категории "падательных", хоть куда-то да улетели. А вот многие из серьезных "летательных" - вообще ушли в минус, так и не долетев до воды. Это не просто встречный ветер, это, похоже, судьба...
Выиграл, кстати, огроменный ростовский рак, вызвавший, похоже, изрядное слюноотделение у всех присутствующих, но дальность полета набравший исключительно из-за своих габаритов.
А тронул меня больше всего самолетик, прилетевший из детства, сложенный из листа тетрадки в клеточку (тоже не фактически). Жаль, что он тоже попал против ветра - но такие же самолетики (уже фактически) еще долго порхали вокруг в толпе...

А я тоже улетаю в далекие края. К счастью, с нормальным фотоаппаратом

@темы: Культпоходное

---

Об оперных дивах и "этой части зрителей"

Когда у меня были тут цитаты из "На ладони ангела", мне хотелось положить и эту, но тогда показалось излишним. А вот сейчас все-таки положу, хотя под какими бы то ни было словами здесь подписываться - не в моей компетенции...

О! я вижу их всех и поныне. Вот боязливый юноша, который никогда в своей жизни не разговаривал с женщиной, и который в своей коллекции фотографий, приколотых над кроватью, среди десятков танцоров и представителей моды делает единственное исключение для меня, вырезав мой портрет из программки после спектакля. Вот фразер, который закручивает усики щипцами для завивки и щеголяет своей надменной мужественностью, дабы не сойти за неженку в глазах своей мамы, от которой он скрывает свои ночные похождения. Одинокий, что воздыхает по родственной душе и задерживается до последней минуты во время антракта в фойе, где блуждают другие робкие юноши, живущие схожей надеждой. Стыдливый, что не осмеливается прийти в обществе своего возлюбленного, как будто одно его присутствие в опере может скомпрометировать его. Парочки друзей, мои любимчики, которые, окрыленные счастьем своего существования, грезят, слушая, как я завываю на сцене, о домашней нежности своей уютной квартирки. Я вижу их всех, как они созерцают меня полными экстаза глазами, так как я единственная женщина, которую они могли бы допустить в своей жизни. Благодаря софитам, что отделяют меня от зала непреодолимой аурой света, они становятся нормальными мужчинами, замирающими перед голосом, перед капризами и любовными похождениями женщины, готовыми испытать любовь к женщине, будучи теми, кого неясные события, восходящие, по-видимому, к их детству, вынуждают подавлять в себе влечение ко всем остальным женщинам в мире. И так как я сама уже не являюсь в полном смысле женщиной, я освобождаю их от их психологических табу. Той, что очаровывает их в своем костюме королевы или жрицы, увенчанной сверкающим венцом, залитой нереальным светом рампы, отделенной от них оркестровой ямой и славой, сопутствующей диве, соглашаются они отдать все свое существо, которого они не доверили бы и малую часть своей соседке, сидящей рядом с ними на таком же, как и они, кресле.

- Нет, Мария, я ненавижу оперу. Вспомните, как мы условились – в нашем фильме петь вы не будете. Для меня, - добавил я, желая смягчить грубый тон этого заявления, - пение навсегда связано с колыбельными, которые пела мама, да с народными кантиленами, которые она напевала на кухне.
Я чуть было не сказал: «Женщина должна петь только для своего сына и больше ни для кого», - но вовремя сдержался.
- Есть еще одна причина, по которой я не люблю оперу. Вы когда-нибудь смотрели в зал? Для вас, наверно, было не очень важно, кто вам аплодировал! Зрители в оперном театре на три четверти состоят из... Не знаю, как это сказать, помогите мне, Мария.
- Кажется, я догадываюсь, о чем вы, Пьер Паоло.
Я колебался, прежде чем остановиться на своем слове, которое из тех, что представлял в мое распоряжение словарь, запомнилось мне благодаря своему гаденькому смысловому нюансу.
- На три четверти из педиков, - сказал я тихо, подчеркнув при этом своей презрительной интонацией оскорбительность этого термина.
Я никогда не забуду ее жест, который я храню в своей памяти как сокровище, рядом с той давней инициативой Вильмы Кальц, когда юная словенская скрипачка предложила мне себя в качестве ширмы от злых слухов в Касарсе. Оставив в покое клипс, Мария взяла в свои руки мои ладони.
- А теперь это я вам скажу, Пьер Паоло: «У вас нет права так принижать себя». Никогда не произносите этого ужасного слова. Если б вы знали, какое страдание выражало в этот момент ваше лицо! Вам нет оснований мучить себя, ни стыдиться того, какой вы есть. Правда, нет, - добавила она, подыскивая какой-нибудь аргумент, дабы убедить меня.
Внезапно она его нашла, и, обведя комнату ностальгическим взглядом, сказала:
- Моими лучшими друзьями, моими единственными друзьями были Лукино Висконти и Жан-Луи. Так что, видите как?
Она опустила голову, и это позволило мне полюбоваться ею в ее пышной осенней красоте, так как, с тех пор как Мария рассталась со сценой, она слегка располнела. Ее зачесанные назад волосы по-прежнему открывали с восхитительной чистотой ее лоб и виски, но ямочки с ее округлившихся щек уже почти исчезли. Я впервые любовался чистым рисунком ее по-восточному раскосых глаз, избавленных от косых дуг накладных ресниц. Большою нежностью озарялось теперь это знаменитое своею высокомерной строгостью лицо. Это уже была не бронзовая маска, снятая с какой-нибудь египетской статуи, а искаженное болью лицо, на котором читалась долгая история переживаний и страданий. Когда она заговорила вновь, у меня было такое впечатление, что она говорила сама с собой, как во сне.
- Как так получается, что внезапно мы понимаем смысл некоторых действий, которые мы совершали машинально всю жизнь? Эта часть зрителей, на которую вы намекали, Пьер Паоло, я очень хорошо различала ее в зале, я узнавала ее мгновенно, будь то Милан, Нью-Йорк, Мехико, Лондон, Берлин или Париж. Самые преданные из них переезжали за мною из города в город. Кто, как не они, присылал мне розы, которые всегда ждали меня в отеле? Но мне, правда, неведомо, до какой же степени я находилась в их власти, власти тех, кого покоряло мое пение. Да, теперь я осознаю, что это для них я вставала в такую-то позу на сцене, для них я таким-то образом ставила свой голос, для них я извлекала из себя этот утробный вопль, и ради них я пыталась превзойти себя в своем творчестве. О! я вижу их всех и поныне. Вот боязливый юноша, который никогда в своей жизни не разговаривал с женщиной, и который в своей коллекции фотографий, приколотых над кроватью, среди десятков танцоров и представителей моды делает единственное исключение для меня, вырезав мой портрет из программки после спектакля. Вот фразер, который закручивает усики щипцами для завивки и щеголяет своей надменной мужественностью, дабы не сойти за неженку в глазах своей мамы, от которой он скрывает свои ночные похождения. Одинокий, что воздыхает по родственной душе и задерживается до последней минуты во время антракта в фойе, где блуждают другие робкие юноши, живущие схожей надеждой. Стыдливый, что не осмеливается прийти в обществе своего возлюбленного, как будто одно его присутствие в опере может скомпрометировать его. Парочки друзей, мои любимчики, которые, окрыленные счастьем своего существования, грезят, слушая, как я завываю на сцене, о домашней нежности своей уютной квартирки. Я вижу их всех, как они созерцают меня полными экстаза глазами, так как я единственная женщина, которую они могли бы допустить в своей жизни. Благодаря софитам, что отделяют меня от зала непреодолимой аурой света, они становятся нормальными мужчинами, замирающими перед голосом, перед капризами и любовными похождениями женщины, готовыми испытать любовь к женщине, будучи теми, кого неясные события, восходящие, по-видимому, к их детству, вынуждают подавлять в себе влечение ко всем остальным женщинам в мире. И так как я сама уже не являюсь в полном смысле женщиной, я освобождаю их от их психологических табу. Той, что очаровывает их в своем костюме королевы или жрицы, увенчанной сверкающим венцом, залитой нереальным светом рампы, отделенной от них оркестровой ямой и славой, сопутствующей диве, соглашаются они отдать все свое существо, которого они не доверили бы и малую часть своей соседке, сидящей рядом с ними на таком же, как и они, кресле.
Изумленный тем, что услышал из ее уст ответ на вопрос, который не давал мне покоя со времен Болоньи, когда я ходил в маленький кинозал «Рекса» и смешивал дым своих сигарет с фимиамом, что воздымался к звездам Голливуда, парящим в недоступных для нас мистических эмпиреях, я склонился к Марии и поцеловал ее руки, которые она протянула ко мне.
- А я, - спросил я робко, - в какую категорию вы бы зачислили меня, если бы увидели меня в зале?
- О, вас! – сказала она без раздумий, - нежного, того, кто связан со своей матерью такою сильной любовью, что должен сторониться всех прочих женщин. И по отношению к вам, вынужденному смотреть на меня исключительно как на идола, я была бы осторожна вдвойне. Стремилась бы сохранять величественно отстраненное отношение, никогда не сходить со своего пьедестала, всегда держать свой скипетр, как скипетр, а не как палку, так, чтобы вы и мысли не допустили, что под мантией прославленной ла Калласс бьется скромное сердце Марии. Сейчас я понимаю значение усилий, которые я совершала. Например, это очевидно нелепое желание, когда я пела Медею, чтобы красные складки моего слишком тяжелого платья прямо ниспадали по ступенькам царского дворца. Никому из вас, потонувших в своем экстазе по ту сторону рампы, и в голову не должно было прийти, что мой костюм был сшит руками обыкновенного театрального костюмера, что в этой бархатной тюрьме, под тяжестью этих украшений женское тело всеми силами пыталось справиться со своим дыханием. И когда в образе уязвленной Нормы, или кровожадной Турандот, или решившейся на самую чудовищную месть Медеи я изрыгала яростные проклятия, для вас, для всех вас, Пьер Паоло, я выбивалась, так ведь уже и не говорят, да, я выбивалась из последних сил, для вас для всех, чтобы, сидя в удобном кресле, вы могли сказать: «Несчастный тенор, на которого должна обрушиться эта буря, несчастные мужья, которые каждый день должны сталкиваться с насилием, что заложено в женской природе. И какое счастье, что я вовремя уберегся от этого ада! Что я теперь навеки защищен от чрезмерного женского драматизма, их нервных срывов и истерик!» Или я ошибаюсь, Пьер Паоло? Я ведь верно интерпретирую ваши чувства?
Я улыбнулся в знак согласия, не желая более перебивать Марию в ее порыве, как не прервал бы Сивиллу Эней, когда та открывала ему величия и несчастья своего рода.
- Однако, - продолжила она, - я все еще была в долгу перед вами. Когда, теряя последние силы, я ради вас принесла себя в жертву этой неблагодарной роли фурии, мне оставалось выполнить последнюю часть своей миссии. Быть может, сама того не желая, под воздействием обманчивого обаяния музыки, этой предательской магии звуков, я явилась потревожить вас в вашем изгнании и призвать на запретную землю. Чтобы окончательно успокоить вас, чтобы хотя бы один раз стать недосягаемой для вас, чтобы скрепить символической печатью наш негласный пакт о ненападении, я хранила для вас величайшую сцену смерти, апофеоз вашего счастья и гарантию вашего покоя. Я располагала на момент ухода бесконечным разнообразием средств, одно другого ярче: обезглавливание для Анны Болейн, самосожжение для Нормы, бред для леди Макбет, безумие для Имогении, самоубийство для Тоски, удар кинжалом наемного убийцы для Джильды, меч брата для Леоноры, огненное облако для Армиды, склеп для Аиды, удар ножом для Джоконды, яд для Абигайль, хищные звери для Паулины. Мне бы осталось только утопление, если бы я спела «Гамлета» на сцене! Но все эти средства имели лишь одну и ту же цель: избавить вас от остатков ностальгии по женщине. Сперва, в течение четырех часов вы восхищались мною, призрачной и недоступной. Теперь у вас была возможность пожалеть меня, наказанную и униженную. Во время спектакля вы думаете: «Какое же необыкновенное чудо – женщина, правда, если только она не приближается ко мне!», а, вернувшись домой, говорите себе: «Да, в конечном счете я предпочитаю, когда они лежат мертвые в гробу».
- Мария! – запротестовал я, - вы говорите не серьезно!
Мы снова расхохотались.
- Ну тогда, - продолжил я, сраженный внезапной догадкой, - надо думать, что все оперы были написаны для...
- Тсс!- сказала она, приложив руку к моим губам. – Вы обещали мне больше никогда не употреблять это слово. Впрочем, не будем об этом. Поклянитесь, что пойдете сегодня со мной. Иначе я подумаю, что вы считаете меня дурой, что я рассказала вам все то, что я рассказала.
Я надеялся еще на либретто, которое, как правило, всегда бывает глупым и вычурным.
- Ну хорошо, - сказал я примирительным тоном. – Что сегодня дают?
- «Травиату». Это дебют Монсеррат Кабалье. Мне любопытно, - заметила она без всякой зависти, - послушать, как она выводит свои знаменитые пианиссимо, на которые я всегда была неспособна. Как ей повезло, что она начинает с самой прекрасной оперной роли!
Попавшись в ловушку, я неуверенно пробормотал:
- Я бы предпочел какую-нибудь... менее буржуазную драму.
- Пьер Паоло! Вы мне только что объяснили, почему я реализовалась в «Травиате» глубже, чем в «Трубадуре» или в «Риголетто». Позвольте мне в свою очередь вам сказать, почему эта опера трогает больше других... тех, о ком вы только что говорили. Я часто задумывалась вместе с Лукино по поводу необыкновенного успеха этой истории, по сути очень традиционной и буржуазной. Молодой человек влюбляется в куртизанку, а его отец разрушает их отношения, так как она вызывает скандал в его кругу и может помешать браку его сестры. Попробуем сделать перестановку. Поставьте на место куртизанки другого молодого человека. И вы сразу увидите, как против двух существ, действующих за рамками нормы, поднимается чудовищная репрессивная машина общества: отцы, которые уже не ходят в черных рединготах и не угрожают лишить наследства, но применяют еще более страшный шантаж с психиатрической больницей, выставлением из дома, заколачивание дверей и призраком сестер, обреченных на безбрачие... В любом случае я уверена, что во время нашей блистательной сцены с Жермоном мои поклонники переживали драму, с которой они столкнулись в собственной семье после аналогичного признания.
Она добавила, как бы показывая, что не хочет показаться умнее, чем она есть:
- О, не подумайте! Если то, что я наговорила тут, не покажется вам полной ахинеей, то тогда все комплименты в адрес Лукино.
Доминик Фернандез. На ладони ангела (перевод Тимофея Хмелева)

@темы: В Мире Мудрых Мыслей

---

Santonica, здравствуйте!

вам - звездное небо
и не только...

---

Спрашивается...

...кому нужны деньги за 15 минут до зарплаты?

@темы: Записки глюколова

---

Разбавляй "проклятую" песней блатаря...

Вот, честно - пристрастия к блатным песням за мной не водилось никогда. Был период увлечения дворовыми балладами (совпадающий с экс-пионерскими лагерями), была (и была бы до сих пор) искренняя любовь к "Нашей гавани", было восхищение спектаклем Розовского - но из "песен неволи" в моей жизни есть разве что эпизод, когда дуэт главбуха (не я) и замглавбуха (я) за корпоративным столом надрывно и проникновенно исполнили "Таганку" И то никто из нас не знал дальше первого куплета...
Но как было, увидев книгу под названием "Песнь о моей Мурке", не словить оба контекста и не вцепиться в нее обеими руками? И не зря - я очень радуюсь, что она у меня есть. Это не антология и даже не апология, а именно история и бэкграунд. Оттуда можно узнать, почему шарлатанка с шарабаном бежала именно из-под Самары, какой национальности был "цыпленок жареный", какое отношение имеет та самая Мурка к экипажу "Челюскина", из каких времен катится паровоз, который "постой", как с одесского кичмана бежали два гренадера, и что жалИстнее продавать - бублички или папиросы... Мне было очень интересно
И какие там картинки, включая портрет цыпленка! (смотрееееть!)

оглавление

Содержание:
Как история одного предательства стала уличной песенной классикой («Мурка»)
Как незатейливая песенка о жулике превратилась в «повесть временных лет» («Гоп со смыком»)
Как французские гренадеры забрели в Одессу («С одесского кичмана»)
Как Одесса-мама обокрала Ростов-папу («На Дерибасовской открылася пивная»)
Как питерский филолог создал блатной шедевр («Марсель»)
Как чухонские торговцы вошли в историю Гражданской войны («Цыпленок жареный»)
Как марш каппелевцев стал песней зон, дворов и подворотен («Шарабан»)
Как появился «железнодорожно-песенный детектив» («Постой, паровоз»)
Как слезливый пролетарский романс превратился в веселую песенку грабителей (Босяцкие «Кирпичики»)
Как две еврейские сестрички прославили две уличные песни («Купите бублички» и «Купите папиросы»)
Как фольклор беспризорников пошел в народ («Позабыт, позаброшен», «По приютам я с детства скитался» и «Цыц вы, шкеты под вагоном!»)
Апология, если есть, то вся ушла в предисловие, которое я, не удержусь, положу сюда, ибо это не кража, это коллекционирование Только, вопреки обыкновению, выкидываю холивар между автором и Марком Захаровым. Мне лично в мире холиваров и так хватает

А.Сидоров. «Граждане, послушайте меня...»
Русская блатная, или, правильнее сказать, уголовно-арестантская песня берет начало от песни разбойничьей. При этом надобно заметить, что русская разбойничья песня тесно связана с традициями песни народной, отличаясь от нее лишь по тематике. А так – те же стилистические приемы (зачины, параллелизмы и др.), даже язык не какой-то тайный, а обычный, доступный пониманию любого крестьянина или горожанина.
А почему? Да потому, что разбойничьи, уголовные песни, как объясняет нам известная энциклопедия Брокгауза и Ефрона, «находятся в связи с историей разбоев в России. В древней Руси разбой и войны часто отождествлялись; даже лучшие князья, как Владимир Мономах, допускали походы с характером разбоя, как при взятии Минска... Разбои стали усиливаться в Московском государстве после татарского нашествия и с XIV ст. приняли широкие размеры, причем главной ареной разбойничества с течением времени стало Поволжье и московская Украина. Впрочем, и Новгородский север пользовался в этом отношении незавидной славой. Многочисленные разбойничьи шайки из новгородской вольницы – «ушкуйники» - грабили села и города, жгли церкви и мучили жителей. Самый страшный набег ушкуйников на Кострому отмечен в летописи под 1375 г. Предания о новгородских ушкуйниках отразились в былинах о Василии Буслаеве, в особенности в эпизоде встречи Васьки Буслаева с атаманами казачьими. На юго-восточных окраинах Московского царства с половины XV ст. разбойничество почти сливается с казачеством. Московское правительство вынуждено было посылать против разбойников военные отряды. Случалось, что разбойники разбивали царские войска и убивали воевод».
К сожалению, замечательная энциклопедия умалчивает о том главном, что делало разбойничьи песни не замкнутым фольклором преступников, а истинно народным достоянием. А причина состоит в том, что герой разбойничьих песен свободен от тяжкого труда и унижения крепостного крестьянина и солдата, а позже – фабричного рабочего, зависимого от хозяина. Разбойник – это прежде всего свободный, «вольный» человек. Причем свободен он практически от всего – от дома, семьи, морали и законов общества. Закон для него – это его собственная воля. Не случайно лишь в русском языке «воля» и «свобода» оказываются синонимами.

А.Сидоров. «Граждане, послушайте меня...»

В стране советской полуденной
среди степей и ковылей
Семен Михайлович Буденный
скакал на рыжем кобыле.

Он был во кожаной тужурке,
он был во плисовых штанах,
он пел народну песню «Мурка»,
пел со слезою на усах.

И вот, когда уж эта Мурка
совсем убитая была,
была мокра его тужурка,
навзрыд рыдала кобыла.

Когда же кончились патроны
и петь уж не хватало сил,
четыре белых эскадрона
Семен Михалыч порубил...
Народное

Книга, которую ты, читатель, держишь в руках – пожалуй, первая и единственная в этом роде. Это не сборник так называемых блатных песен. То есть, конечно, тексты этих песен здесь присутствуют. Но автор задался целью куда более интересной: рассказать об истории известных уголовно-арестантских (обычно называемых блатными) и уличных песен.
История эта не только занимательна, увлекательна сама по себе. Дело в другом. Не зная ничего о создании произведений низового фольклора, об их корнях, о том, как они жили в среде блатного и каторжанского народа, как изменялись, какие реалии отражали, почему из уголовного и лагерного мира хлынули в общество, нашли в нем живой отклик и поются до сих пор – так вот, не зная ничего этого, мы лишены возможности глубоко и объективно судить и о нашей российской истории, и о нашей российской ментальности (или, говоря проще, о «закваске», национальном характере россиянина).
Именно рассказам о самых знаменитых уркаганских, арестантских, босяцких песнях и посвящена эта книга. Вы узнаете из собранных здесь очерков много нового, любопытного, веселого, трагического, страшного, нелепого, героического о, казалось бы, давно знакомых и нехитрых по содержанию образчиках блатной лирики.
Подробно останавливаться на содержании своего исследования я не стану. А вот о феномене самой русской блатной песни есть смысл поговорить подробнее.
Беда определенной части нашей интеллигенции, которая пытается формировать взгляды всего общества, состоит в том, что эти «интеллектуальные сливки», увы, не просто страшно далеки от народа. Они его, этот народ, даже не пытаются понять. Зачем? Ведь именно они, «сливки», якобы призваны воспитывать, учить, пробуждать от спячки всю остальную лапотную массу, которая, на взгляд доморощенных интеллектуалов, оказывается грязной, вонючей, дикой, забитой и убогой.
Нет спору: еще Александр Сергеевич Пушкин ставил себе в заслугу то, что «чувства добрые он лирой пробуждал». Однако ненавязчиво хотелось бы напомнить, что именно Пушкин впервые заставил русскую литературу заговорить простым, народным языком. Возьмем хотя бы строки из «Графа Нулина»:
Индейки с криком выступали
Вослед за мокрым петухом;
Три утки полоскались в луже;
Шла баба через скотный двор
Белье повесить на забор...
Они воспринимались в пушкинское время чем-то типа одесской песенки «Как-то по прошпекту с Манькой я гулял...» Неудивительно, что критики называли «Нулина» «похабным». Да разве только эту поэму? «Хамской» считалась среди «высоких пиитов» даже «Руслан и Людмила». Иван Дмитриев в сердцах даже написал: «Мать дочери велит на эту сказку плюнуть». Стихи Пушкина не раз объявляли «мужицкими», «неприличными», «низкими». Но шипение и бормотание всех этих зоилов сейчас интересует разве что историков литературы – как нелепый казус.
Не поймите меня превратно: я ни в коей мере не сравниваю классическую уголовную песню с творениями Великого Арапа. Я призываю всего лишь к одному: если человек берется судить о каком-то предмете или явлении, он обязан знать, о чем говорит, владеть историей предмета, объективно рассматривать его со всех сторон.
В последнее время классическая «низовая» песня – каторжанская, арестантская, уголовная, дворовая – все чаще становится чуть ли не поводом к войне в российском обществе, причем порою выступления отдельных деятелей культуры иначе как шокирующими назвать нельзя.
(...)
Русская блатная, или, правильнее сказать, уголовно-арестантская песня берет начало от песни разбойничьей. При этом надобно заметить, что русская разбойничья песня тесно связана с традициями песни народной, отличаясь от нее лишь по тематике. А так – те же стилистические приемы (зачины, параллелизмы и др.), даже язык не какой-то тайный, а обычный, доступный пониманию любого крестьянина или горожанина.
А почему? Да потому, что разбойничьи, уголовные песни, как объясняет нам известная энциклопедия Брокгауза и Ефрона, «находятся в связи с историей разбоев в России. В древней Руси разбой и войны часто отождествлялись; даже лучшие князья, как Владимир Мономах, допускали походы с характером разбоя, как при взятии Минска... Разбои стали усиливаться в Московском государстве после татарского нашествия и с XIV ст. приняли широкие размеры, причем главной ареной разбойничества с течением времени стало Поволжье и московская Украина. Впрочем, и Новгородский север пользовался в этом отношении незавидной славой. Многочисленные разбойничьи шайки из новгородской вольницы – «ушкуйники» - грабили села и города, жгли церкви и мучили жителей. Самый страшный набег ушкуйников на Кострому отмечен в летописи под 1375 г. Предания о новгородских ушкуйниках отразились в былинах о Василии Буслаеве, в особенности в эпизоде встречи Васьки Буслаева с атаманами казачьими. На юго-восточных окраинах Московского царства с половины XV ст. разбойничество почти сливается с казачеством. Московское правительство вынуждено было посылать против разбойников военные отряды. Случалось, что разбойники разбивали царские войска и убивали воевод».
К сожалению, замечательная энциклопедия умалчивает о том главном, что делало разбойничьи песни не замкнутым фольклором преступников, а истинно народным достоянием. А причина состоит в том, что герой разбойничьих песен свободен от тяжкого труда и унижения крепостного крестьянина и солдата, а позже – фабричного рабочего, зависимого от хозяина. Разбойник – это прежде всего свободный, «вольный» человек. Причем свободен он практически от всего – от дома, семьи, морали и законов общества. Закон для него – это его собственная воля. Не случайно лишь в русском языке «воля» и «свобода» оказываются синонимами. В крови, в генетическом коде русского, а шире сказать – российского человека заложена тяга к бесшабашной, безграничной «вольнице».
Разбойник русских народных песен – это бесшабашный, удалой молодец, который является в некотором смысле и народным мстителем, поскольку грабит и убивает богатых. Нередко он – жертва несправедливой случайности и поэтому частично оправдан во мнении народа, выступает не злодеем, а страдальцем.
Да и как же простолюдину, крестьянину, солдату с его рекрутчиной было не любить разбойничью песню! Хотя бы вот такую:
Как за барами житье было привольное,
Сладко попито, поедено, похожено,
Вволю корушки без хлебушка погложено,
Босиком снегу потоптано,
Спинушку кнутом попобито;
Нагишом за плугом спотыкалися,
Допьяна слезами напивалися.
Во солдатушках послужено,
Во острогах ведь посижено,
Что в Сибири перебывано,
Кандалами ноги потерты,
До мозолей душа ссажена.
А теперь за бар мы Богу молимся:
Божья церковь – небо ясное,
Образа ведь – звезды частые,
А попами – волки серые,
Что поют про наши душеньки.
Темный лес – то наши вотчины,
Тракт проезжий – наша пашенка.
Пашню пашем мы в глухуюночь,
Собираем хлеб не сеямши,
Не цепом молотим – слегою
По дворянским по головушкам
Да по спинушкам купеческим:
Свистнет слегушка – кафтан сошьет,
А вдругоряд – сапоги возьмет,
Свистнет втретьи – шапка с поясом,
А еще раз – золота казна!
С золотой казной мы вольные.
Куда глянешь – наша вотчина,
От Козлова до Саратова,
До родимой Волги-матушки,
До широкого раздольица...
Или песня, которая приводится Матвеем Комаровым в приложении к его знаменитому жизнеописанию вора и разбойника Ваньки Каина – «Некоторые из песен, петых Каином»:
Как ведут казнить тут добра молодца,
Добра молодца большого барина,
Что большого барина атамана стрелецкого,
За измену против царского величества;
Он идет ли молодец не оступается,
Что быстро на всех людей озирается.
Что и тут царю не покоряется.
Ну казалось бы, что тому разбойнику до стрельца, который царю изменил? Это их, царя со стрельцом, внутреннее дело; не измени «барин-атаман» государю, так небось гонял бы он самого Каина, как Сидорову козу. Но нет! Все отступает на задний план перед «шикарной» картиной, перед красивой позой, перед гордыней человека, презрением к власть имущим, к самой смерти. Вот уж и родные уговаривают:
Ты дитя ли наше малое,
Покорися ты самому царю.
Принеси свою повинную,
Авось тебя государь-царь пожалует,
Оставит буйну голову на могучих плечах.
Но:
Он противится царю, упрямствует,
Отца, матери не слушает,
Над молодой женой не сжалится,
О детях своих не болезнует.
Вот она, «капля жульнической крови»! Вот откуда потом пойдет блатная «духовитость»!
К слову сказать, раз уж мы коснулись выше творчества Пушкина, и сам Александр Сергеевич, занимаясь историей Пугачевского бунта, подпал под влияние разбойничьего фольклора. Помните в главе восьмой «Незваный гость» «Капитанской дочки»:
«Поход был объявлен к завтрешнему дню. «Ну, братцы, - сказал Пугачев, - затянем-ка на сон грядущий мою любимую песенку. Чумаков! начинай!» - Сосед мой затянул тонким голоском заунывную бурлацкую песню, и все подхватили хором:
Не шуми, мати зеленая дубровушка,
Не мешай мне доброму молодцу думу думати.
Что заутра мне доброму молодцу в допрос идти
Перед грозного судью, самого царя.
Еще станет государь-царь меня спрашивать:
«Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын,
Уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал,
Еще много ли с тобой было товарищей?»
«Я скажу тебе, надежа православный царь,
Всее правду скажу тебе, всю истину.
Что товарищей у меня было четверо:
Еще первый мой товарищ темная ночь,
А второй мой товарищ булатный нож,
А как третий-то товарищ, то мой добрый конь,
А четвертый мой товарищ, то тугой лук,
Что рассыльщики мои, то калены стрелы».
Что возговорит надежа православный царь:
«Исполать тебе, детинушка крестьянский сын,
Что умел ты воровать, умел ответ держать!
Я за то тебя, детинушка, пожалую
Середи поля хоромами высокими,
Что двумя ли столбами с перекладиной».
Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, - все потрясало меня каким-то пиитическим ужасом».
Песня эта – тоже народная, записанная и отредактированная великим поэтом. Великим еще и потому, что он пытался понять свой народ даже в его страшном, грозном, зачастую неприглядном обличии. Пушкин понимает и движущие пружины дикого разбойничества. «Чем триста лет питаться падалью, лучше один раз напиться живой крови – а там как Бог даст», - приводит он слова Пугачева. Бунт против ублюдочного рабства, против жизни, где тебя кормят падалью и за падаль же считают – вот что рождает зверскую протестную волну в народе.
Да, воспевание разбойничьей вольницы – глубинная традиция русской культуры. И как могло быть иначе в стране, большая часть завоеваний которой связана непосредственно с разбойниками? Ермак Тимофеевич – это ведь самый что ни на есть натуральный разбойник, уголовник чистой воды! Но именно он положил Сибирь к ногам Ивана Грозного. Собственно, точно такими же бандитами и разбойниками, было все казачество, которое стояло на южных рубежах России, отвоевало для нее Крым, Малороссию, Новороссию, сыграло огромную роль в завоевании и усмирении Кавказа... Кстати, казачья песенная культура оказала влияние и на субкультуру уголовную.
(...)
Еще более интересно мнение коллекционера, исполнителя и автора так называемого «русского шансона» Виктора Тюменского (на всякий случай: Виктор – кандидат технических наук и работает над докторской диссертацией): «Я помню, режиссер Ленкома Марк Захаров пару лет назад посмотрел новогодний огонек, где все наши звезды пели кто «Мурку», кто «Бублички», кто «Институтку», и разразился гневным посланием в духе советских газет. Я просто обалдел: умнейший вроде человек, а видит корень зла в песнях, которые в России были, есть и будут. Это ж наш национальный жанр, если вдуматься! Мне так захотелось ему ответить! Если человек склонен совершить преступление, то он может хоть ежедневно ходить в оперу, но все равно украдет...»
В подтверждение своих слов Виктор Тюменский сослался на известного писателя-эмигранта Романа Гуля, вспоминавшего о своей встрече с Григорием Мясниковым – убийцей великого князя Михаила Александровича (брата Николая Второго). Когда он молодым рабочим впервые был арестован за революционную деятельность и заключен в тюрьму, то в тюремной библиотеке запоем читал Пушкина, который стал его любимым поэтом. И вот Мясников наткнулся на стихотворение «Кинжал», и оно произвело на него такое впечатление, что в тюрьме он поклялся стать таким революционным «кинжалом». Как признал он сам, отсюда психологические корни убийства, которое он совершил.
То есть преступника и убийцу могут вдохновлять и великие произведения культуры. Не случайно в ГУЛАГе были столь популярны «рОманы» - пересказы в примитивной форме приключенческих и даже классических произведений.
И далее Тюменский приводит еще один любопытный аргумент: «Когда я был пацаном, мы во дворе всегда слушали «блатные песни», кто-то их любил больше, кто-то меньше, но собирались вечером, включали магнитофон, гитару доставали и горланили «Гоп со смыком». И странная закономерность: прошли годы, и жизнь разбросала эту дворовую компанию. Кто уехал, кто в армию ушел, кто семьей обзавелся рано, а некоторые, как водится, попали в тюрьму. Так вот, сели как раз те, кто «блатняк» не особо и уважал. Лично мне разговоры о вредоносном влиянии «шансона» на молодежь кажутся бредом чистой воды.
(...)
Книга, к которой пишется это предисловие, не случайно называется «Песнь о моей Мурке». Истории этой великой уголовной баллады отведено в моем исследовании значительное место, как и другому блатному шедевру – балладе «Гоп со смыком». Эти поистине русские народные песни проверены временем, они выдержали испытания, пройдя сквозь вихри самых разных событий. И если народ все-таки продолжает их петь, несмотря ни на какую самую зубодробительную критику и шипение – это нельзя назвать случайностью. Это – доказательство того, что и «Мурка», и «Гоп» стали явлениями русской культуры – хочет кто-то с этим считаться или не хочет. (...)
Советская власть всячески боролась с проникновением уголовного фольклора в народные массы, тем паче – на эстраду.
Безусловно, мне могут возразить: а как же утесовские «С одесского кичмана» или тот же «Гоп со смыком»? Ведь, по воспоминаниям Леонида Осиповича, они не только были выпущены на грампластинке, но по личной просьбе Сталина даже однажды исполнялись в Кремле!
Но дело в том, что история с Кремлем здорово смахивает на обычную байку. Она существует как минимум в трех вариантах, все они принадлежат Утесову, и все они противоречат друг другу. А утесовская пластинка в начале 30-х годов была выпущена исключительно для распространения через Торгсин – то есть за нее расплачивались валютой, золотом или драгоценностями, что само по себе говорит о популярности «блата» в народной среде. То есть это был разовый «коммерческий» проект власти.
Но уж затем гайки она закрутила крепко. Тот же самый Утесов вспоминал не раз, как глава Главреперткома Платон Керженцев угрожал ему: исполнишь «Кичман» - вылетишь с эстрады! А за «Мурку» людей попросту сажали. И это – факт. Об этом я пишу и в своей книге.
И далее, уже после войны, в хрущевские времена, от интеллигенции стали требовать безоговорочного осуждения «блатных бардов» так же рьяно, как когда-то блатарей в лагерях натравливали на совпартаппаратчиков и ту же интеллигенцию.
Почему? Да потому, что Хрущев объявил крестовый поход против «воров в законе» и преступности в целом, пообещав показать стране «последнего уголовника». А интеллигенты, прошедшие сталинские лагеря, напротив, как раз находились в это время под обаянием низовой, блатной народной культуры. Они узнали ее, почувствовали ее привлекательность, прелесть, связь с корнями русской (и не только русской) культуры и языка. Да-да, именно интеллигенция выступила мощным проводником и популяризатором уголовно-арестантской культуры русского народа! Это – факт потрясающий.
Леонид Бахнов в эссе «Интеллигенция поет блатные песни» справедливо замечает: «Говорят, блатные песни хлынули в город из лагерей – когда начали выпускать. Наверное. Этого я не застал. Однако подхватила и разнесла их по стране интеллигенция. Для нее эти песни символизировали свободу, непокоренность, отчаянное противостояние фальши и лжи. Что с того, что героями были урки, - инакомыслие тут выражалось на понятном всем языке».
И свобода эта – не в том даже, чтобы противостоять государственной политике. Это – поэтика свободного общения, дружеского круга, какого-то чудесного романтического братства – пусть даже с уголовным антуражем. Что же делать, если официальная советская песня не давала такой возможности? «Эту песню запевает молодежь, эту песню не задушишь, не убьешь», - плакатно-лозунговая риторика чаще всего вызывала не просто отторжение, но даже тошноту. А блатная песня предлагала «настоящие» чувства, задушевность, трагизм, отчаянное геройство и даже жертвенность. И все это – в кругу друзей, «корешей». Вот что пишет тот же Бахнов:
«Что может быть прекрасней – петь в компании «Когда с тобой мы встретились, черемуха цвела», «Я был душой дурного общества», «По тундре, по железной дороге» и еще много всякого разного, мешая бесшабашную удаль с тоской, душевный взрыд с практическим расчетом, где надо – входя в образ, где надо – над ним же иронизируя... А потом, когда станут приставать: «Спиши слова», так это небрежненько, через плечо бросить: «Могу тетрадку дать. Сам спишешь».
Ответ – вполне в стилистике только что спетой песни, даже как бы ее продолжение.
В голове вертится слово «театр».
Блатная песня и была театр. Общедоступный и общепонятный. Где нет разделения на сцену и зрительный зал, где каждый – во мгновение ока! – может перевоплотиться и сделаться настоящим героем, таким Бывал Бывалычем, которому – что «костюмчик новенький, ботиночки со скрипом», что «халатик арестантский» - все едино. И который, главное, всегда ощущает себя свободным – и тогда, когда для любимой швыряет «хрусты налево и направо», и даже тогда, когда «квадратик неба синего и звездочка вдали» мерцают ему «последнею надеждой». В ней был размах, в блатной песне. Романтика. Юмор. И масса других прекрасных качеств. К тому же, столь часто повествующая об арестантской доле, она и сама находилась как будто бы под арестом – воистину «ворованный воздух»! И еще: ею насыщалась, быть может, самая ненасыщаемая потребность – тоска по братству, по причастности общей судьбе. Пусть ненадолго, пусть иллюзорно – но все-таки...
Ты помнишь тот Ванинский порт
И рев парохода угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт
В холодные мрачные трюмы, -
господи, как же много вмещало в себя это «мы» и как же хотелось тянуть и тянуть эту песню, «обнявшись, как родные братья»!..»
Именно в эпоху «раннего реабилитанса», в 1958 году, «либерально-прогрессирующий» молодой поэт Евгений Евтушенко не только заметил эту тягу культурных людей к «блатняку», но даже оперативно осудил ее в известном стихотворении «Интеллигенция поет блатные песни»:
Интеллигенция
поет блатные песни.
Поет она
не песни Красной Пресни.
Дает под водку
и сухие вина
Про ту же Мурку
и про Енту и раввина.
Поют
под шашлыки и под сосиски,
Поют врачи,
артисты и артистки.
Поют в Пахре
писатели на даче,
Поют геологи
и атомщики даже.
Поют,
как будто общий уговор у них
или как будто все из уголовников.

С тех пор,
когда я был еще молоденький,
я не любил всегда
фольклор ворья,
и революционная мелодия –
мелодия ведущая моя.
И я хочу
без всякого расчета,
чтобы всегда
алело высоко
от революционной песни что-то
в стихе
простом и крепком,
как древко.
М-да... Последняя строка говорит сама за себя. Сравнить стих с древком – все равно что сравнить его с поленом. При этом как-то не особо верится, что писал стихотворец «без всякого расчета». Уж очень торопился побыстрее отмежеваться от интеллигентствующих собратьев. Погромче возопить: я – свой, я совейский! Ну, так, на всякий случай...
Однако по сути Евгений Александрович ошибся. На это обратил внимание тот же Бахнов, отметил, что в блатном интеллигентском репертуаре тема Красной Пресни все-таки существовала. Правда, зэки смотрели на этот предмет несколько в другом ракурсе:
А завтра рано покину Пресню я,
Уйду с этапом на Воркуту.
И под конвоем в своей работе тяжкой,
Быть может, смерть свою я там найду.
Да, в каторжанской истории Пресня ассоциируется не с революцией, а с тюрьмой...
Впрочем, через пять лет Евгений Александрович создает совершенно другое стихотворение, посвященное Джону Апдайку, - «Граждане, послушайте меня...»:
Я на пароходе «Фридрих Энгельс»,
ну а в голове – такая ересь,
мыслей безбилетных толкотня.
Не пойму я – слышится мне, что ли,
полное смятения и боли:
«Граждане, послушайте меня...»

Палуба сгибается и стонет,
под гармошку палуба чарльстонит,
а на баке, тоненько моля,
пробует пробиться одичало
песенки свербящее начало:
«Граждане, послушайте меня...»

Там сидит солдат на бочкотаре.
Наклонился чубом он к гитаре,
пальцами растерянно мудря.
Он гитару и себя изводит,
а из губ мучительно исходит:
«Граждане, послушайте меня...»

Эх, солдат на фоне бочкотары,
я такой же – только без гитары...
Через реки, горы и моря
я бреду и руки простираю
и, уже охрипший, повторяю:
«Граждане, послушайте меня...»
Понятно, что это – не апология блатной песни, хотя рефрен в конце каждой строфы – прямая цитата из уголовной баллады «Гоп со смыком»:
Граждане, послушайте меня!
Гоп со смыком – это буду я...
И все же сделана хотя бы попытка понять, увидеть: так называемая блатная песня – это на самом деле песня народная. И за ней, видимо, стоит что-то большее, нежели пропаганда уголовщины. Что-то действительно способное тронуть человека. Однако в 1975 году Евтушенко опять публикует свою «Интеллигенцию» - в новой редакции...
Но интеллигенция упорно пела этот самый «блат»! Причем он стал даже авторским – благодаря «уголовным» песням Владимира Высоцкого. Эта песенная культура существовала неофициально, подпольно – но была не менее популярна, нежели официальная эстрада. От нее тянется ниточка и к бардовской песне, какими бы далекими эти названия ни казались. Вот что вспоминает Бахнов: «Где-то с год назад, разрывая бумажные завалы, я откопал свою старую тетрадку. Пропыленный коленкор, 96 листов, цена 44 коп. На странице, долженствовавшей изображать титульный лист, выведено: «Блатные песни». «Таганка», «Ты была с фиксою – тебя я с фиксой встретил» и прочие шедевры действительно «блатной» лирики перемежаются песнями Окуджавы, Визбора, Галича, а на последних страницах – Высоцкого. Что, видимо, тоже характерно для тех времен. Почему? Думаю, все потому же: «бардовская» песня официально не существовала – в точности так же, как и «блатная». Первая пластинка Окуджавы вышла в 1976 году, пластинки Высоцкого по-настоящему стали выпускать лишь после его смерти, а для того, чтобы всплыло имя Галича, понадобилась перестройка...»
А от бардов тянется дорожка и к русскому року. Борис Гребенщиков на пресс-конференции в Тольятти 24 февраля 2005 года признавался: «Бабушка еще в семь лет подарила мне семиструнную гитару. Первая песня, исполненная мной, была «Гоп со смыком – это буду я». С тех пор мое несомненное братство с авторской песней – нечто само собой разумеющееся. Но также должен заметить, что со времен написания «Гоп со смыком» качество песен немного стало хуже. Они стали более пошлыми, и в них появилось очень много сахара».
Многие творческие люди прекрасно осознают, что уголовно-уличный низовой фольклор – неотъемлемая часть российской культуры. Появляется даже своеобразная мифология «блата».
Режиссер Дмитрий Астрахан заметил по этому поводу: «Мне рассказали очень поучительную историю на этот счет. В советское время в Ленинграде в Союз писателей принимали старого еврея, который всю жизнь писал стихи к партийным датам. Такие «датские» стихи. И вот за выслугу лет его, наконец, принимали в Союз. Вдруг он встает и говорит: «Сегодня у меня такой важный день, я не могу иметь тайн перед моими товарищами. Я должен покаяться. В молодости я написал две песни, за которые мне было стыдно всю жизнь. Это «На Дерибасовской открылася пивная» и «Гоп-стоп, Зоя, кому давала стоя?» Весь зал встал, и писатели устроили ему овацию. Он был тут же единогласно принят в Союз писателей! История очень грустная на самом деле. Имея такой уникальный талант, человек всю жизнь писал всякую партийную глупость, унылую «датскую» дребедень... Главное в творчестве – не насиловать себя, доверять себе. Иначе ничего хорошего не выйдет».
Но лучше всего об уголовно-арестантской песенной культуре, конечно, сказал Андрей Донатович Синявский в своем очерке «Отечество. Блатная песня»:
«Блатная песня. Национальная, на вздыбленной российской равнине ставшая блатной. То есть потерявшей, кажется, все координаты: чести, совести, семьи, религии... Но глубже других современных песен помнит она о себе, что она – русская. Как тот пьяный. Все утратив, порвав последние связи, она продолжает оставаться «своей», «подлинной», «народной», «всеобщей».
Когда от общества нечего ждать, остается песня, на которую все еще надеешься. И кто-то еще поет, выражая «душу народа» на воровском жаргоне, словно спрашивает, угрожая: русский ты или не русский?!»
Впрочем, пересказывать замечательный очерк Абрама Терца – дело неблагодарное. Советую вам самим прочесть эту замечательную работу (разумеется, если до сих пор вы этого не сделали).
Мне часто приходится слышать любопытное возражение. Дескать, да, в царской России существовали разбойничьи песни на определенном этапе. Но страна в XIX-начале XX вв. развивалась интенсивно, развивалась ее культура, поэтому уголовные песни постепенно стали исполняться лишь в уголовной среде, но не в народе. А вот Советская власть, объявив уркаганов «социально близкими», дескать, дала новый толчок их творчеству, которое стало популярно в широких массах...
Честно говоря, это – типично умозрительная теория, не имеющая ни малейшего подтверждения. Как раз напротив, он опровергается фактами.
Так, Федор Михайлович Достоевский в своих каторжанских воспоминаниях «Записки из Мертвого дома», увидевших свет в 1860 году, писал о песнях неволи:
«Пелись же большею частью песни так называемые у нас арестантские, впрочем все известные. Одна из них: «Бывало...» - юмористическая, описывающая, как прежде человек веселился и жил барином на воле, а теперь попал в острог. Описывалось, как он подправлял прежде «бламанже шемпанским», а теперь –
Дадут капусты мне с водою –
И ем, так за ушми трещит.
В ходу была тоже слишком известная:
Прежде жил я, мальчик, веселился
И имел свой капитал:
Капиталу, мальчик, я решился
И в неволю жить попал...
и так далее. Только у нас произносили не «капитал», а «копитал», производя капитал от слова «копить»; пелись тоже заунывные. Одна была чисто каторжная, тоже, кажется, известная:
Свет небесный воссияет,
Барабан зорю пробьет, -
Старший двери отворяет,
Писарь требовать идет.
Нас не видно за стенами,
Каково мы здесь живем;
Бог, творец небесный, с нами,
Мы и здесь не пропадем...»
Обратим внимание: автор то и дело подчеркивает, что каторжанские песни были «довольно известны» и на воле. То есть их исполнял простой народ.
А популярная до сих пор «Как-то по прошпекту с Манькой я гулял»? Ведь впервые ее процитировал Александр Куприн в своей «Яме»! Многие песни могут позавидовать такой долгожительнице...

Я очень доволен проделанной работой и в то же время просто обязан подчеркнуть: эта книга – по большому счету, плод трудов многих известных и безвестных исследователей феномена русской низовой песенной культуры, прежде всего – блатной. Варлам Шаламов, Андрей Синявский (Абрам Терц), Сергей Неклюдов, Владимир Бахтин, Игорь Ефимов, Дмитрий Петров и еще десятки, сотни замечательных авторов, отдельными очерками, статьями, эссе которых я пользовался, заслуживают огромной благодарности – не только моей, но, я думаю, целых поколений россиян. Земной поклон также Эдуарду Успенскому и Элеоноре Филиной – создателям и ведущим удивительной народной передачи «В нашу гавань заходили корабли», материалами которой я пользовался при создании этого сборника.
К сожалению, некоторые из этих людей уже ушли из жизни, не успев в полной мере довершить то, на что были способны. И я по мере моих скромных сил попробую продолжить их замечательный путь на пути исследования великой русской народной низовой песни.
Каждая из включенных в сборник песен имеет массу вариантов (многие из них приводятся), а разночтений по отдельным куплетам, строкам и словам в разных текстах и у разных исполнителей – не счесть. Перечислить их все – задача практически невыполнимая. Поэтому я привожу в очерках и примечаниях к песням, только те варианты, которые могут представлять интерес с точки зрения смысловых дополнений или придания текстам новых оттенков.

@темы: Коллекция предисловий, (Про)чтение

---

Ах, картошка-объеденье!

... я так и вижу этого переводчика, наконец-то нашедшего слово "пюре"

@темы: Записки глюколова

---

Diatel, здравствуйте!

ржавое любите?

---

А раньше в карман лазили!

@темы: Записки глюколова

---

Художники - они ж как дети...

@темы: Записки глюколова

---

Это никогда не кончится...

... в смысле, приколы с женской-мужской одеждой

И, покрывшись одной одеждой,
шли и шли они чащей лесною...
(«Наль и Дамаянти»)

@темы: Записки глюколова

---

Прекрасное Жестоко

*жалестным голосом* Добрые люди опять заманили меня в чинквеченто... А мне давно хотелось, по своему обыкновению, "в режиме диафильма" вспомнить эту вещь. Она мне очень пришлась кстати в девяностые годы, когда мастера культуры, не зная, что делать с настоящим временем и как его осмысливать, фактически просто открещивались от этого и доказывали, что такого никогда не было, и все наработанные ими же раньше парадигмы "не считаются"... (взять хотя бы эпилог к "Пешему городу" Кривина, Рязанова, Данелию того периода... да и все, все, что ни возьми). А мне нужно было тогда про судьбу художника в жестоком мире, и мне этого дали полной чашей. Вот есть страшное и жестокое, которое вбивает в сыру землю, а есть - которое заставляет над ней подняться. Есть тяжелое, которое смотреть-читать не хочется, но следует, это полезно для души, а есть - вроде бы тоже тяжелое, но смотреть хочется, потому что грамотно поставлены вопросы и поставлены тезисы. Вот из таких для меня фильм "Золото" 1993 года, такая "Плоть и кровь" русско-итальянского разлива.
События там и впрямь тяжелые, тем более что все это происходило на самом деле: 6 мая 1527 года наемники Священной Римской империи, которым опротивело воевать без оплаты, взбунтовались и вторглись в Рим, сея ужас, грабя дворцы и насилуя девственниц. Ренессансная Европа, казалось, вернулась во времена гуннов, и потом уже не смогла от этого оправиться. Папа Климент, укрывшийся от нашествия и побывавший в плену, едва откупился, престиж Ватикана был серьезно подорван, потеряны деньги и города. Рикошетом во Флоренции слетели Медичи - видимо, специально затем, чтобы судьба имела возможность показать увесистую предсмертную фигу небезызвестному флорентийскому секретарю. Потому что Медичи года два где-то поболтались, потом их подняли, отряхнули и опять посадили на трон. А Генрих Восьмой, только-только собравшийся сунуться к папе со своим разводом, ничего не добился, потерял на этом деле не худшего из своих кардиналов, через несколько лет плюнул, развел себя с женой сам, а заодно Англию с Римом. А еще из упомянутых событий возникло течение маньеризма - во всяком случае, Википедия так и пишет Собственно, про это же и кино...
Единственное, что мне странно здесь - это название, ничего особенного не передающее и не значащее. Не в золоте здесь дело - хотя да, опять же лихие девяностые, ставившие сей презренный металл во главу угла... И еще слегка удивительно, что сценарий писали не Дунский с Фридом.


Итак, хмурое утро в жилище известного римского художника (Франко Неро), после очередной дружеской пьянки - но собутыльники все успели разбежаться, остались только двое не то воспитанников, не то подмастерьев, живущих с ним постоянно. Художник - натура художественная, в фаворе у папского двора, не очень практичен, вовсе не строг в вопросах морали, легок характером и добросердечен. Брат с сестрой (ему не родственники, возможно, подкидыши приблудные) - когда краски смешивают, когда подрабатывают натурщиками. В силу специфики профессии даже моются чаще простых людей...



Идиллию нарушает приятель художника, явно флорентийской ориентации (Збруев, кстати) - принес новости, что на Рим идут свирепые "лютеране" и что пора сматываться, пока не поздно...

"Бедный Климентий наделал в штаны и укрылся в замке Сан-Анджело! Давай собирайся скорее, и мы вместе уедем отсюда!"

"Ну чего ты боишься? Ведь мы же с тобой художники! Кто нас тронет?!"

"То ли птицы летят перелетные, то ли крысы бегут с корабля"... Первый вопрос от каждого каждому: "А ты еще не уехал?" Но те, кто не уехали, пока что спокойны...

"- А ты что, не боишься гуннов? – Гунны, турки, китайцы – они же все выпивают!"

И ватиканские Красные шапочки пока еще заседают, готовясь скорее к эвакуации, чем к обороне

"- Магдалина уже почти готова. Так хороша, что может сойти с полотна и заговорить с вами. – Но она похожа? Мне нужно, чтобы все ее узнавали, эту низкую путану, но с ее дряблой грудью, ее чертовски наглым носиком – понимаешь?"

"Климентий направил к ним новых послов, но, если они кончат так же плохо, как предыдущие... – Их убили? – Нам направили корзину с их телами, разрубленными на куски, и с языками, вложенными внутрь – в том смысле, что им были отрезаны языки и обратно вставлены".

Папа Климент с секретарем

Главный по обороне - Бенвенуто Челлини. Одно это уже намекает, что пора бы упаковываться...

Но наш художник сматываться не торопится, ибо итальянский авось - он еще круче нашего, особенно для натуры артистической...

"- Кто они такие, лютераны? Это не люди, это безбожники и дьяволы с рогами и копытами, и постоянно воняют. – Кто сказал? – Брандано на площади. – Он же безумец. – Он не безумец, он святой! Он говорит, что снизойдет божья кара! – Безумцы возомнили о себе. Содом и Гоморра! И почему-то именно сейчас, когда мы можем стать мировым центром искусства!"

"Он учился у лютеран, он их знает. Они животные, звери! Они разорвут нас и съедят!"

"Ты можешь помолчать, когда позируешь? Римлянке – испытывать такой страх! Потомку Корнелии, внучке Лукреции..."

"А вечером устроим праздник! Всем назло!"

"Художник всегда священен! Даже турок не поднимет руку на художника."

И, честно говоря, я его понимаю. Девушка (Виттория Бельведере) куда симпатичней Збруева, а тут как раз все потихоньку налаживается...

Через несколько минут она, по крайней мере, будет благодарна за то, что уже не девственница...

Ну и все. Час "Ч" наступил. Вот он, звериный оскал войны...

Мальчику, по крайней мере, повезло отмучаться сразу

Буду резать, буду бить... Дикий немецкий солдат (Александр Абдулов) ищет золото

А находит девушку, что тоже для него сгодится

В каждом доме сейчас такая же вакханалия

Проблеск порядка возникает, когда на место событий приходит вышестоящее лицо: похоже, и впрямь художник может оказаться на особом положениии...
"Какая рука! Какой мазок! Только тосканцы умеют это..."

"Ты знаешь, что такое художник, животное? Останешься здесь, и если что-нибудь случится... Здесь все мое!"

"Порядок, говоришь, навести... Я наведу здесь порядок! Щас только, мусор уберу..."

Вот ведь не повезло - остался караулить какую-то мазню, пока товарищи вовсю тащат золото и драгоценности...

"Какая ты у нас красивая, какая серьезная... Ну ничего, мы сейчас тебя развеселим!"

"Это ты начальник этих свиней? Я принцесса Примавера Фарнезе, собаки! Я прикажу вас четвертовать!"

Вот и нет больше принцессы...

Тем временем герой Абдулова, зверея со скуки, отрывается на своих подопечных. Убивать вроде нельзя, а вот издеваться - самое то...

"Это искусство? Это дерьмо, а не искусство! Есть одно, настоящее искусство - искусство войны..."

"Если бы этот кусок железа мог говорить – сколько бы он рассказал! Сколько душ переселилось в него! Его бы обязательно купил какой-нибудь философ".

Попытка побега закончилась неудачно - нет, это его не сняли с креста, просто спустили с лестницы...

С течением времени до наемника все-таки начинает доходить, зачем вообще нужны эти художники...
"Маэстро! Ты нарисуешь мне портрет. С мечом. Как короля. Как императора!"

И с добычей у ног - для полноты композиции...

"Э, маэстро, ты чего тут делаешь? Мне вот такое надо, чтобы груди были! А у тебя – какие-то прыщи! Мне – чтоб красиво!"


"Устами варвара – говорить о красоте... Одной только мыслью о красоте вы оскверняете ее! Ненавидите прекрасное, жаждете смерти – и одного порыва ветра хватит, чтобы смести вас с лица земли".

"Красота – это вот! Вот! Вот, что мне надо, понимаешь – вот! Вот это – красота, и ты мне ее нарисуешь!"

Впрочем, еще неизвестно, что хуже - с ним или без него. Вот ушел он, чтобы хоть что-то раздобыть из ценностей, доверил пост товарищу, а товарищ позвал своих, и девушку пустили по кругу...

"Это все мое, и она моя! – Мы ведь всегда с тобой делились...И из-за этой сучки? – Вы там золото делите, оставьте хоть это мне. "

Доблестный Бенвенуто тем временем занят обороной. Сейчас прицельно жахнет по единственному человеку, с которым еще можно было договориться о перемирии...

Папа выслушивает доклад. Положение аховое.

"Ты недоволен, что я тебя вывел погулять? Ты раб, ты продажный раб, который играет красками и малюет разных кукол! – Это ошибка. От нас отвернулась фортуна, она может перемениться. Но невежество порождает головорезов..."

"По-твоему, солдат – это убийца? А честь? А смелость? – Какой позор – страсть разрушать, убивать божественное, уничтожать все, чего вы не понимаете..."

"Воняют! Мало ли, что воняют! Если бы ты знал, как воняют французы... Вообще, в каждой стране воняет по-разному. Хуже всех воняют бельгийцы. Испанцы, наоборот, выжигают, как вяленое мясо. Я вообще могу по запаху определить, из какой страны труп..."

"Чего ты морщишься? Чего ты закрыл глаза? Ты открой глаза! Ты думаешь, закрыл свои дырки – и ничего не видишь? Ты делаешь вид, что не видишь!"

А дама уже встречает победителя на балконе, и секс их становится все неспешнее и внимательнее...



Но в редкие моменты она прокрадывается к нему, обещая, что когда-нибудь придет возмездие

Художника тем временем, во всю силу его воображения, мучают совесть и кошмары...

"Ты собрал шлюх, и с них писал моих мадонн, а я должен терпеть эту мерзость? – Неправда! Это красота, и отвечать мне перед богом не придется! Я хотел дать своим творчеством счастье людям, подлинное счастье! – Счастье? Это и есть счастье, которое ты сумел дать?"

"Твои обнаженные тела убили мой мир! - Это была красота! Зачем вы отвергаете ее? Она вам нужна! – Эти нечестивые картины отдали мир в лапы Люцифера!"


Вот оно, зарождение маньеризма

"Этот цветок родился этой ночью. И как его имя? Может, Проклятье?"

"У меня в Мантуе есть ваша Магдалина. У нее нет ничего общего... с этим. Вы не могли бы написать для меня Мадонну с младенцем, но в вашей прежней манере? – Конечно. Одежды голубые, фон золотой. И для такого момента подошла бы какая-нибудь шлюха, а? В нежно-голубом. На фоне краденого золота. Что с вами, вам дурно? Это от трупов на улице. "

"Что-то не так? Не очень грациозно? Для вас это грубая плоть. А сами? Ваше «я» - это ваша плоть."

"Куда девалось ваше изящество, грация? – Сейчас, ваше превосходительство, не время красоты и милосердия. Сейчас наступило время насилия. Бог был в душе города. Вы убили его. Вы позволили себе сделать это, и говорите о красоте. – Вы хотите сказать, что это ваш каприз по поводу войны? Но ведь война в Италии длится уже сорок лет! Где же вы были?"

Тем временем папа собирает выкуп, а наемники потихоньку готовятся покидать город...

"Тебе не жаль превращать это прекрасное произведение в бесформенный металл? Ведь это искусство мастера. – Этот металл прекрасен в любом виде".

Заложники могли бы покинуть дом, но почему-то не уходят...

"И ты что, действительно полюбил эту девчонку? Ты хочешь остаться с этими папистами? Они же все сумасшедшие! Ты своими руками убил ее брата, ты относишься к ней, как к последней шлюхе – а она тебя любит! Это, тебе кажется, нормально? – Это мне в них и нравится. Не знаешь, чего от них ожидать..."

"Заколдованный город. Ты когда-нибудь раньше видел, чтобы я чего-то боялся? Я же могу голыми руками разорвать волка пополам и сожрать его сердце! Я разил испанцев ударом меча! – Время мечей прошло. Вот из этого дерьма можно убить человека на расстоянии ста метров, и никогда не увидишь лица этой суки."

Стороны договариваются о размерах компенсации -победившая сторона с удивлением осознает, что теперь они еще чего-то и должны...
"Мы еще живы, дорогой кузен, несмотря на ваши пушки."

"Мы обороняемся, дорогой кузен, и только".

Варвары покидают город, населенный призраками и чумой....

Мертвая принцесса пришла отомстить за себя

"Все. С войной покончено. Те из нас, кто останется жив, вернутся домой. А я останусь с тобой. Представляешь – мы с тобой возделываем землю, у нас свой дом..."

"Или – ты, прекрасная девушка, за стойкой бара... море пива, реки пива, которых ты никогда не видела... Эй, маэстро, ты испортил мой портрет? За это ты мне сделаешь вывеску! Лучшую в Риме, на золотом фоне! Ты что, не веришь, что у меня есть золото? Это же не первый мой поход!"

"Ты прекрасна, как принцесса. Ты – мой праздник. Как я люблю праздники..."

Но для кого и какой именно это будет праздник, он так и не догадался... Рим далеко от Стокгольма

"У нас с тобой праздник сегодня. А раз праздник, должно быть много света. Как на твоих картинах."

"Варварский бог требует крови... Ты – невинная жрица. Он – твоя жертва. Это конец золотого века".

@темы: "Выстрелы" с монитора

---

Переклинило...

... если плакать можно навзрыд, то как можно аналогичным образом смеяться?
А то сразу вспоминается много смайликов, но ни одного слова... До чего Интернет довел!

---

Музыкальные культуры мира, здравствуйте!

Удивительно видеть вас в качестве гостя - уж лучше я к вам, вы такие интересные... Опять повод пожалеть, что интернет и звук для меня две вещи несовместные.
А я как раз тут собираюсь похвастаться, что знаю, где лежит "Воображаемая опера" без обманных ссылок Это те самые музыкальные мультики, которые переворачивали всем нам мозги в девяностых годах, когда рядом было мало прекрасного, но здесь прекрасное было в изобилии. Смешной кондитерский хор из "Травиаты", сказочно-изящная "Лакме" с анимацией рук, странно-современный "Фигаро", по-настоящему жуткая (в хорошем смысле) "Тоска", от которой насквозь пробирает могильным холодом, глюковейшая "Золушка" с перетекающими друг в друга личинами... Плюс в данный момент они меня подсадили на "Искателей жемчуга" визуально
А еще у меня (но дома) есть теперь похожий польский проект, который тоже фигурировал в утренних программах - "Волшебная флейта". Это почти совсем не опера, это инструментал; много больше материала, не все мне нравится, но интересных задумок тоже масса. и тоже визуально
А еще я теперь понимаю значение слов "вусмерть укаваиться". Столь нехарактерное для меня состояние спровоцировал хор мальчиков из "Пиковой дамы" - прежде мне было неизвестно, что он вообще существует. А вот Венская опера меня огорчила - убрала не только его, но и всю пастораль! Я-то тут облизываюсь, хочу поглядеть на последствия передвижки действия из 19-го века в 18-й, пудреные парики, разряженных пейзан и проч. - а вот обломчик

---

Все!

(игрушка подхвачена у  Сам себе королевство)
wordcloud.pagemon.net/

---

Судьба играет человеком, а человек играет на рояле

А я чем не мифотворец? Поддавшись околомоцартовскому настрою, и я тут без легенды не обойдусь, тем более что вычитана она была между строк вполне исторического труда...
...Музыкальную Европу вновь лихорадило. Одиннадцатилетний виртуоз, ноги которого с трудом доставали до педалей фортепиано, исполнял сложнейшие пьесы с удивительным совершенством и импровизировал на любые заданные темы. Один музыкальный критик так и написал: «Я вынужден признаться, что со вчерашнего вечера начал верить в переселение душ. Я убежден, что душа и дух Моцарта переселилась в его тело…» (Поскольку у нас легенда, не буду уточнять, что это было два года спустя и в Париже – но, думается, он был в этой мысли не одинок).
Во всяком случае, так же, как юный Моцарт, этот ребенок чуть ли не с рождения так и рвался к инструменту, когда его отец еще считал, что малыша рано учить музыке. Еще в пять лет мальчик абсолютно точно пропел со слуха труднейшую инструментальную мелодию. Начав играть на фортепиано, он уже через два года свободно играл, легко читал с листа, с увлечением импровизировал и сочинял вариации, иногда – на собственные же темы. Однако, в отличие от Леопольда Моцарта, отец его, хотя страстно любил музыку, был не музыкантом и тем более не педагогом, а управляющим овчарней в поместье некоего князя. Поэтому, не обольщаясь успехом и овациями после первых выступлений в курортных городках, он решил отвезти мальчика в Вену, чтобы тот начал заниматься серьезно. Но только на переезд ушли все средства семьи и нескольких меценатов (что же до самого князя, он вместо помощи только чинил в этом препятствия), и дать мальчику музыкальное образование возможно было, только если бы нашлись люди, согласные учить его бесплатно. И таких музыкантов нашлось двое. Вряд ли случайностью было то, что оба они были связаны с Бетховеном: тот, кто преподавал фортепианную игру, был его учеником, а тот, кто занимался теорией музыки и композицией – учителем.
Первого из учителей звали Карл Черни – тому, кто хоть раз садился за фортепиано, больше ничего объяснять не надо; его сборник этюдов «Школа беглости» - альфа и омега технической подготовки пианиста.
Второго звали Антонио Сальери. Жить ему на тот момент оставалось от силы года два.
Юного вундеркинда, разумеется, звали Ференц Лист.
И, кроме того, что написано в заголовке, мне, в общем-то, сказать по этому поводу больше как-то и нечего.

@темы: (Про)чтение

---

Моцарт. Дубль второй. Честь безумцам.

Я от Баха без ума!
Это лом! Улет!! Чума!!!
Зафугачишь пару фуг –
И торчишь, как в поле плуг!
(Сергей Сатин. От Адама до Саддама)
Жил на свете Моцарт, и был он вольнодумцем и смутьяном. И одевался так, что выделялся даже среди окружающей барочной яркости, и с окружающими был дерзок до нахальства, невзирая на чины и звания, и в увлечениях своих чуждался условностей, а главное, все время старался придумать что-нибудь этакое. То решится писать оперу на грубом немецком вместо изысканного (и общепринятого!) итальянского, то подбивает либреттиста взять в работу самую крамольную пьесу столетия, то в веселую историю Дон Жуана вводит трагическое пришествие Командора... Отец его, старый честный рокер, предупреждал, что добром все это не кончится, зато две сестрички с фамильной страстью читать рэп, были в восторге. А один его знакомый, не без готичного уклона, проникся до такой степени, что только и ломал голову, то ли этого Моцарта зарезать, то ли запереться в комнате на всю оставшуюся жизнь и слушать в режиме нон-стоп. В итоге решил совместить и, сделав многое, чтобы жизнь нашего героя подошла к концу, явился к нему петь вместе предсмертный дуэт. И спели они напоследок, и вознесся Моцарт в нежные объятия смерти, а мир с тех пор уже никогда не был прежним, и было это прекрасно…
А выглядел этот Моцарт так:


Ну правильно, не стану же я сразу шокировать окружающих тем, что вот эти двое -Моцарт и Сальери, прошу любить и жаловать

Нет, это они в клипе такие (о чем несколько позже), а на сцене чуть более привычные глазу. Хотя постановщики сделали все, чтобы на сцене царила барочно-порочная эклектика и навороченность. Как ни парадоксально, для меня здешний Моцарт (Mikelangelo Loconte) был даже привычнее, чем в австро-венгерской версии. Это тот самый «суетливый человечек в дурновкусных камзолах», про которого писал Радзинский - легонький, ветром подбитый, постоянно жестикулирующий, умудряющийся из традиционных учтивых поклонов выделывать какие-то фантастические коленца, и тем не менее обладающий способностью создавать невероятное и убеждать некоторых окружающих в своих безумствах. Его значимость - даже не столько в красоте его музыки, сколько в его новаторстве, вечной готовности «идти до самого края»…
Place, je passe !
Je suis roi de mes rêves
Souverain de mes idées
Osez, rendez grâce
Au vilain épris de nobles pensées
(Места мне, я иду! Я – король своих мечтаний, властелин своих идей. Отважьтесь отдать должное низкому человеку (дословно - как негодяю, так и простолюдину), захваченному благородными мыслями).

И еще такой момент, тоже созвучный для моего восприятия – герой может дерзить и бунтовать, но почти не умеет гневаться и злиться. Его горести и страдания как-то алхимически переплавляются в небесную гармонию – тому свидетельство целых два номера (один из которых в спектакль не вошел), когда в самые тяжелые моменты своей жизни он отказывается жить по законам хищников:
Ni la proie ni le сarnivore
Je renie la loi du plus fort
Je ne veux pas
Rendre les coups
Je ne peux pas
Tendre l'autre joue…
(Не добыча и не хищник, я отрицаю закон сильного, я не хочу отвечать ударом на удар и не могу подставить другую щеку)
Его лицо может лишь на миг принять такое выражение – и сразу же трансформируется так:


Самый большой сюрприз постановки, конечно же, Алоизия (Melissa Mars) – первая, драматическая, ранившая сердце и чуть ли не «единственная истинная» его любовь. Очень показательно, что две из четырех сестер – милые легкомысленные девицы, из тех, что вечно крутятся вокруг Моцарта – в этой постановке резко оттеняют двух остальных: Алоизия, появляясь впервые, тем необычнее на их фоне. Загадочная, холодновато-отстраненная, с умопомрачительным вавилоном на голове, с метровыми накладными ресницами, с неким невысказанным надломом, до предела глючная, и она к тому же знает так много умных слов...
Je suis un songe, un ectoplasme
Juste un mensonge, un pléonasme
Je reste de glace face à vos spasmes
Je ne trouve pas ma place dans vos fantasmes
(Я – видение, эктоплазма, просто обман, плеоназм. Я остаюсь ледяной рядом с вашими спазмами, я не нахожу себе места в ваших фантазиях)

Рыцарь Вольфганг, похоже, пропал...

Констанца (Claire Perot )– совсем другая, и тоже не совсем та, которую мы привыкли видеть, хотя можно сконструировать и такую: угловатый - пожалуй, даже слишком угловатый – подросток, с резкими, нелепыми жестами, срывающимся голосом (на альбоме она, по крайней мере, больше поет, а на сцене – скажем так, наигрывает), и татуировкой на плече (видно, не обошлось без влияния Моцарта), похожая на печальную клоунессу, Золушка в родном доме, иногда даже буквально...



Рядом с Вольфгангом они – тоже двое детей, но не озорных и веселых, а скорее беззащитных и напуганных, и стоит посмотреть, как их шугает громадная старшая Веберша, не особо разбирая, кому достаются ее пощечины. Они могут уцепиться лишь друг за друга, и Моцарт вытаскивает ее из дома, опять-таки из рыцарских побуждений


Сестрички поцапались...

Идем дальше. Леопольд Моцарт (Solal) здесь – по-своему не меньший безумец и мечтатель, одержимый стремлением «думать прежде всего о невозможном» (penser l’impossible avant tout), явно тоскующий по той жизни, которую вели они когда-то во время турне по Европе, и если он удерживает своего сына от излишних безумств, то скорее потому, что помнит собственные ошибки

Это вот с ним - очень милая Наннерль (Maeva Meline)…

…но вот все-таки чувствуется, что перед французской постановкой была австрийская. Например, французский маскарад несколько сродни австрийскому маскараду (только тот был более насыщен сюжетно), и французская Наннерль, возможно, тоже появилась не без влияния… Подозрение такое у меня потому, что делать ей здесь особо нечего. Если в австрийской постановке она играла достаточно весомую роль (связь с родным домом на расстоянии, их с Вольфгангом общий мир «принца и принцессы», живой упрек, и даже отражение несчастной женской доли, мешающей профессионально заниматься музыкой), то здесь ей дают один раз слегка подпеть отцу, один раз его оплакать (неужели только для того, чтобы отстранить от этой функции Вольфганга?) и один раз спеть дуэтом с Констанцей по поводу ее предстоящей свадьбы.

Поскольку они в этот момент находятся на большом расстоянии, смотрится забавно: ей-то, Наннерль, чему радоваться? Вроде бы женитьба – дело более чем личное Хотя вот другой, еще более странный, упомянутый в начале предсмертный дуэт авторы, кажется, так и обосновывали: мол, просто эти ребята хорошо поют дуэтом...

Ну что сказать насчет Сальери? Сальери (Florent Mothe) праааавильный. То есть мифологически правильный, а не исторически. Такой, которого Пушкин придумал. А миф Пушкина о Сальери, как мне всегда казалось, не столько о завистнике, сколько о том, кто единственный из окружающих способен понять и оценить – и то, _что_ делает Моцарт, и то, что это перечеркивает не только его самого, но и всех остальных современников…
Хотя в спектакле трудно понять, с чего он так переживает: номера Сальери, пожалуй, и по словам, и по музыке эффектнее и насыщеннее моцартовских (а за слово assasymphonie вообще хочется носить на руках и его, и авторов), причем, поскольку их мало, среди них нет ни одного проходного…
Ну и сам он достаточно эффектен, хотя бы за счет черно-белого наряда на фоне всех этих кричащих красок. Искусством растворяться во тьме он владеет впечатляюще

Pleurent les violons de ma vie
La violence de mes envies
Siphonnée symphonie
Déconcertant concerto
Je joue sans toucher le beau
Mon talent sonne faux
Je noie mon ennui
Dans la mélomanie
Je tue mes phobies
Dans la désharmonie
Je voue mes nuits
À l'assasymphonie
Aux requiems
Tuant par dépit
Ce que je sème
(Плачут скрипки моей жизни, ярость моих желаний, сумасшедшая симфония, расстраивающий концерт, я играю, не прикасаясь к прекрасному, мой талант звучит фальшиво. Я топлю свою тоску в меломании, я убиваю свои фобии дисгармонией. Я посвящая свои ночи убийственной симфонии, реквиемам, губя в досаде все, что сам же сею).
Вот за что люблю французские мюзиклы, так это за цепочки моноримов и за игру слов.
Тут в эту игру попали даже вспомогательные глаголы – je suis ce que je fuis (я – то, от чего я бегу) и nous sommes la somme des erreurs de nos pères (мы – это сумма ошибок наших отцов) – для меня был чистый восторг…
(NB: зато Сальери и досталось с двух сторон: по правилам венгерской грамматики его ударили по первому слогу, а по правилам французской – по последнему. Хотя «месье МозАр», пожалуй, пострадал больше…)
Да, к слову, мне тоже кажется, что это скорее «французский мюзикл» как он есть, чем «рок-опера». Во-первых, слово «рок» уже сами создатели потихоньку меняли на «поп-рок», а во-вторых, sing-through все-таки нет, так что рок-оперетта получается – но вот это как раз более чем оправдано. Если в той же «Ромео и Джульетте» (да и в «Заповедях») музыкальные номера распределяются по принципу «чтобы никто не ушел обиженным», то здесь право на пение еще надо заслужить. Все, кто выйдет на финальный номер, независимо от того, что каждый сходил с ума по-своему, все «безумцы», все в своих мечтах вырвались за грань материального мира, а значит, все по-своему оправданы…
Debout, les fous,
Le monde sans vous
Perd la raison
Suivons, jusqu'au bout
Les fous qui dérangent
Sont des anges
(Встаньте, безумцы, мир без вас теряет смысл/разум; пойдем же до конца, безумцы, что нарушают порядок – это ангелы). Fou и folie (безумец, безумие) – вообще ключевые слова в спектакле…

Напротив, есть тут такие персонажи, которым петь просто противопоказано. Ну вот что может напеть этот жирный и чванный Коллоредо, какой-то прямо Жаб Девятый Вогнутовыгнутый?


Или проказник Иосиф, слушающий музыку, развалившись на диванчике, только что шуганув с колен очередную прелестницу?

А уж эти ребята, либреттист Штефани и граф Розенберг, несмотря на свою декоративность и уморительность, много крови попортивший Моцарту – тем более не певцы...


Есть, наоборот, персонаж, который только и делает, что поет, причем исключительно классику – La Diva, в миру Кавальери

Поет и этот вот аццкий клоун (Merwan Rim), воплощающий кошмары Моцарта – что, признаться, я не совсем понимаю. Нет, связь клоунов с кошмарами действительно существует, только вряд ли для Моцарта, который и сам не был противником ярмарочных шуток...

Сделали этого клоуна вот из кого (тут же, в роли трактирщика)

Более сладкий кошмар – видимо, смерть. Очень уж к Моцарту ластится в кризисные моменты...

Ну что можно сказать? Красиво ушел человек...

И еще надо сказать вот что: версия аудиальная, сценическая и клиповая – это три совершенно разных явления. Первая – самая полная и завершенная, моментально притягивающая, вплоть до того самого нон-стопа с утра до вечера, но оставляющая вопрос – а как все это связано между собой и собственно с Моцартом? Вторая, то есть спектакль, на этот вопрос ответа практически не дает (а иной раз даже его усложняет), но примерно обрисовывает, как там кто выглядит. А от третьей (для меня, во всяком случае, это было в таком порядке) неожиданно все предыдущее становится на места и наполняется смыслом. В итоге остается только заниматься фантазмами на тему того, как бы _каждый_ номер выглядел на экране, при сохранении общей концепции…
Потому что в одном этом кадре Моцарта с пером смысла больше, чем в доброй половине сценического действия...

Самый наглядный пример – номер «Tatoue-moi», который начали раскручивать в первую очередь. После первого прослушивания мне было не совсем понятно, почему – вроде бы ничего, но не лучший (мне бы скорее для этих целей пришел в голову «Place Je Passe»), довольно обычный. В спектакле – картина более интересная, даже неожиданная (дерзкие, на мой вкус даже развязные слова очень резко контрастируют с тем холодным приемом, который оказывает герою Париж), но зачем же делать центральной сцену, где герой настолько жалко выглядит? И только клип все объясняет – да, это не притязания наглого выскочки, а уверенные шаги того, кто рано или поздно завоюет этот мир…




Плюс разные вкусные эпизодические мелочи, возможные только на экране...



Опять же, что такое «Assasymphonie» без камеры, которая стремительно носится по всему замкнутому пространству, где мается Сальери, перечеркивая его лицо контурами горящих свечей – и без перемещений из его душной каморки в зеленый парк, где творит Моцарт?

Против Констанцы-музы у Моцарта...

…черная-черная зависть, очевидно…

А на сцене от всего этого остаются лишь «мальчики кровавые в глазах»

и увесистый нож в руке у Сальери (только после венгерской версии, с этим пером-камертоном-ножом, которое у маленького Амадея, стало понятно, какого девайса мне в этой сцене так не хватало)

Хотя в другом номере того же персонажа, «Le Bien Que Fait Mal» (то есть, так хорошо, что от этого даже плохо) высыпавшая отовсюду массовка в черной коже мне в обоих случаях показалась несколько линейным ходом… Но интереснее, когда исполняет вся труппа, а не один Сальери. В конце концов, не его одного от Моцарта плющит

Хотя есть забавные моменты и в сценической постановке. Например, в начале, когда двор архиепископа залит запрещающим красным светом, в котором, как солдатики, выделывают артикул придворные и дамы (пожалуй, тот факт, что под моцартовский же Dies Irae – это некоторый перебор), и среди всей этой машинерии, чуть ли не из параллельного пространства, выскакивает в первый раз главный герой, как всегда, в окружении каких-то девиц, и вот в такой ауре:


Вопрос у меня, собственно, только один: где все эти люди были в восьмидесятых? Как бы это тогда грохнуло, в эпоху видеоклипов и неоромантических навороченностей! Разумеется, это был бы риск, выходящий за все рамки коммерции: не было ни «Нотр-Дама» для французского мюзикла как явления, ни «Десяти заповедей» для команды продюсеров, ни даже «Амадея» Формана, и вообще, кажется, одна «Листомания» была… Зато это было бы безумие в реальном времени - а так, лично для меня, это стало воспоминанием не столько исторической картиной об эпохе барокко, сколько именно о тех временах. А еще у них была бы юная Милен Фармер на роль Алоизии (правда, при этом Моцарта точно никто бы не понял)…
Где все это лежит:
тексты с переводами - здесь
клипы - допустим, здесь
аудиоверсия - допустим, здесь
а видеоверсия - здесь

@темы: Культпоходное

---

Моцарт. Текст. Комментарии.

Вот, если кому-нибудь захочется высказаться по поводу предыдущего поста - лучше здесь