anna_apreleva, здравствуйте!

просто ветер

---

Аладдинщикам посвящается

А вот будь вы персонажами, изображенными на картинке, вы бы пошли в такое кафе?

@темы: Записки глюколова

---

Якорем по кумполу

Интересно, это только москвичам так мозг выносят?

@темы: Записки глюколова

---

Э-эх, дярёвня!

@темы: Записки глюколова

---

В целом же...

В последнее время меня преследует слово «безумеется». То, что оно происходит от «безусловно» и «разумеется», не меняет того, что итог очень точно отражает картину и логику моего актуального существования. Внутри у меня непреходящая летняя простуда (в качестве ее научного названия ко мне лезет слово «вирусИт», вследствие того, что вместо описания моего положения в пространстве прилетает слово «креначить» - и это когда я пытаюсь вспомнить слово "кренговать"). Вокруг меня - законодательные салки-догонялки с общественностью, а газета "Метро" пугает меня суровыми амстердамскими слэшерами, которые,конечно, фейк - но еvil gays всех времен и народов, думается, разом вдохнули и выдохнули А над моей служилой головой второй раз за год съехала крыша, а теперь съезжает и непосредственный потолок - сегодня приходил новый потолок, пока что сам в шоке.
Зато у меня не осталось в дневнике ни одного черновика. Уф.
Что совершенно не значит отсутствие дальнейших поводов считать себя злостным прокрастинатором. Еще теперь на столько вещей надо отреагировать.
А зато от Милен Фармер мне досталась классная тикалка для головы. Вот хожу теперь и тикаю.

@музыка: Mylene Farmer - Du temps

@темы: Бухтелки, ворчалки и рыдалки, Вслух про себя

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Привет (не) из Стратфорда

Читаю тут про шпиёнов, «Пять столетий тайной войны» Черняка - и неожиданно попадаю прямо в начало года, к шекспировским страстям, да еще в каком занятном разрезе...

Разве не бросается в глаза отсутствие всякой связи между содержанием пьес Мольера и жизнью Поклена, который был крайне невежествен, до 14 лет не умел читать и писать, а поступив через два года в колледж и проявив себя как дебошир и пьяница, конечно, не мог быстро изучить латинский язык, право, географию и другие науки, которые несомненно были досконально известны автору «Тартюфа»? Пьесы Мольера мог написать только аристократ, живший между 1658 и 1673 гг., хорошо знавший двор и столицу, получивший отличное образование, изучавший политику и богословие, а также заинтересованный в поддержании абсолютной власти короля и сословных граней. Это лицо должно было обладать влиянием и общественным положением, которое помешало ему открыто подписывать свои пьесы; кроме того, он должен был знать актера Поклена. Только Людовик XIV удовлетворяет всем этим условиям. Любопытно, что мадам де Севинье утверждала, что король временами пописывал стихи, о судьбе которых ничего не известно.

В 1919 г. вышла анонимная брошюра «Под маской Мольера». Ее автор известный французский юрист и писатель, академик М. Гарсон полнее, при переиздании, признался, что первоначально думал приписать пьесы Мольера какому-нибудь «подходящему» аристократу, но потом решил, что обстоятельства жизни этого лица будут мало известны публике, а рассказ о них утяжелит шутку. Поэтому Гарсон объявил, по под маской Мольера скрывается сам Людовик XIV, что даже фамилия драматурга — это анаграмма слова «король» (Moliere — Me Le roi) и что сын обойщика актер Жан Батист Поклен, разумеется, не имел к этому никакого отношения. Разве не бросается в глаза отсутствие всякой связи между содержанием пьес Мольера и жизнью Поклена, который был крайне невежествен, до 14 лет не умел читать и писать, а поступив через два года в колледж и проявив себя как дебошир и пьяница, конечно, не мог быстро изучить латинский язык, право, географию и другие науки, которые несомненно были досконально известны автору «Тартюфа»? Пьесы Мольера мог написать только аристократ, живший между 1658 и 1673 гг., хорошо знавший двор и столицу, получивший отличное образование, изучавший политику и богословие, а также заинтересованный в поддержании абсолютной власти короля и сословных граней. Это лицо должно было обладать влиянием и общественным положением, которое помешало ему открыто подписывать свои пьесы; кроме того, он должен был знать актера Поклена. Только Людовик XIV удовлетворяет всем этим условиям. Любопытно, что мадам де Севинье утверждала, чти король временами пописывал стихи, о судьбе которых ничего не известно. Ясно, что они изданы под чужим именем. В метрике одного из сыновей актера Поклена записано «сын Жана Батиста Мольера», а в свидетельствах о рождении второго и третьего сыновей уже значится «сын Жана Батиста Поклена Мольера». Имя первого ребенка было Луи (Людовик). Понятно, что его отцом был настоящий Мольер, то есть Людовик XIV (аналогичные ситуации можно найти и в сочинениях Мольера). Только король мог сломить сопротивление придворных постановке ряда пьес Мольера, включая «Тартюфа». Почему Поклена, любимца короля, не избрали в академию? Явно потому, что не он автор произведений Мольера. В перечне вещей, оставшихся после смерти Поклена, нет ни одной из пьес Мольера. Правда, после кончины Поклена король не писал пьес, по-видимому, потому, что не имел удобного псевдонима и, кроме того, под влиянием фаворитки мадам де Ментенон стал религиозным и не хотел предаваться такому греховному занятию… Такова была сплошь построенная на софизмах изящная шутка М. Гарсона, удачно пародировавшая приемы антистратфордианцев. Автор снабдил брошюру обещанием выпустить капитальное исследование на ту же тему, а также работы, доказывающие, что «под маской» Вольтера скрывался прусский король Фридрих II, Наполеона — его мамлюк Рустан, Виктора Гюго — критик Сен-Бев и т.п. Несмотря на все это, появились глубокомысленные люди, принявшие брошюру всерьез. Один из них доказывал, что пьесы Мольера написаны вовсе не Людовиком XIV, а кардиналом Рецем. Конечно, насмешка еще не доказательство, и шутка Гарсона не могла снять «шекспировский вопрос».
А вот насчет «пресловутого полковника Лоуренса» автор, видите ли, не считает нужным ничего писать, потому что и так о нем все написано (и откуда они все знают, эти советские авторы?). Зато про Библию есть - и та история, что вытекла из нее много лет спустя, тоже понравилась
Если верить той же Библии, Господь Бог приступил к организации разведки уже вскоре после того, как создал «небо и землю», а также, конечно, «человека по образу своему».Непосредственное руководство разведкой было поручено пророкам, особенно — как рассказывается в библейской Книге Чисел (глава 13) — пророку Моисею.«И сказал Господь Моисею, говоря: пошли от себя людей, чтобы они высмотрели землю Ханаанскую, которую Я даю сынам Израилевым; по одному человеку от колена отцов их пошлите, главных из них. И послал их Моисей из пустыни Фаран, по повелению Господню, и все они мужи главные у сынов Израилевых…И послал их Моисей высмотреть землю Ханаанскую и сказал им: пойдите в эту южную страну, и взойдите на гору, и осмотрите землю, какова она, и народ живущий на ней, силен ли он или слаб, малочислен ли он или многочислен? и какова земля, на которой он живет, хороша ли она или худа? и каковы города, в которых он живет, в шатрах ли он живет или в укреплениях? и какова земля, тучна ли она или тоща? есть ли на ней дерева или нет?..» (...)
Английская армия двигалась по библейским местностям, у разведки проснулся интерес к Священному писанию. Однажды источником информации оказался рассказ, записанный две с половиной тысячи лет назад и включенный в Ветхий завет. 6-я дивизия армии генерала Алленби в феврале 1918 г. получила приказ взять город Иерихон. Одной из бригад было поручено в качестве промежуточной цели овладеть деревушкой Михмас, расположенной в ущелье. Английские части начали подготовку к трудной фронтальной атаке, не имея вдобавок сведений о численности и расположении оборонительных сооружений противника. Англичан выручило то, что один из офицеров, В. Джилберт, припомнил эпизод, рассказанный в Библии, в главах 13 и 14 Первой книги Самуила. В нем повествуется, как сын царя Саула Ионафан вместе с воинами неожиданно проник в лагерь филистимлян, окопавшихся в Михмасе. Не прошли ли нападающие по какой-то тайной тропе? Вскоре был обнаружен этот проход, и селение было захвачено одной ротой, неожиданно обрушившейся на турецкий гарнизон.

@темы: (Про)чтение

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

К предыдущему посту - что такое эффект Нольво

Учитель познакомил бедного ученого с m-lle Виль, которая к этому времени совершенно износила своего аргентинца, а нам предложил чаще встречаться с госпожой Нольво. Очевидно, страдания супругов были длительны и чрезмерны, ибо дело пошло быстрым темпом.
Через две недели, возвращаясь из Парижа после свиданий с Виль, Нольво не мог уже скрыть улыбки полного удовлетворения. Госпожа Нольво, как это ни покажется странно, остановила свой выбор на Айше и тоже, судя по рассказам нашего наивного брата, не жалела об этом. Казалось, должно было наступить совершенное счастье. Но супруги, вместо того чтобы в свободное от m-lle Виль и Айши время продолжать рассматривать гусениц и читать стихи, предались раздумьям о любви духовной и недуховной. Засим Нольво-он повез Виль коллекцию особенно интересных червей, найденных им в различных породах сыров, требуя, чтобы она разделила с ним все его восторги перед желудками этих существ, после чего был своей любовницей изгнан решительно и навсегда. Нольво-она решила читать Айше сонеты о любви греческих нимф и, когда тот, убаюканный ее голосом, уснул, начала громко рыдать: «Ты не понимаешь духовной красоты...»

Учитель познакомил нас в Севре с четой Нольво. Оба были энтомологами, то есть предпочитали всему на свете обследование гусениц. Помимо этого, они были молоды, не уродливы, милы, жили в уютной квартире, где среди стеклянных банок с червями стояли фарфоровые статуэтки и вазы с цветами, словом, имели всю видимость людей счастливых. Мы часто встречались с Нольво и по какой-то особенной горечи мелких словечек, почти неуловимых движений, заметили, что не все обстоит благополучно в этом очаровательном домике. Действительно, вскоре Нольво-муж сделал Учителю соответствующие признания. Оказалось, что супруги друг друга нежно любят и чувствуют взаимную близость, сидя по целым дням над распоротыми червями, или вечером, для отдыха читая трогательные элегии comtesse де Ноай. «Наши души созданы одна для другой, - сказал Нольво, - но...» И далее он смутно коснулся того, о чем современные моралисты и ханжи разрешают говорить только в кабинете психиатра и на судебном процессе – о роковой дисгармонии их тел. Это убивает радость, это превращает страсть в оброк, выполняемых двумя каторжниками. Учитель познакомил бедного ученого с m-lle Виль, которая к этому времени совершенно износила своего аргентинца, а нам предложил чаще встречаться с госпожой Нольво. Очевидно, страдания супругов были длительны и чрезмерны, ибо дело пошло быстрым темпом.
Через две недели, возвращаясь из Парижа после свиданий с Виль, Нольво не мог уже скрыть улыбки полного удовлетворения. Госпожа Нольво, как это ни покажется странно, остановила свой выбор на Айше и тоже, судя по рассказам нашего наивного брата, не жалела об этом. Казалось, должно было наступить совершенное счастье. Но супруги, вместо того чтобы в свободное от m-lle Виль и Айши время продолжать рассматривать гусениц и читать стихи, предались раздумьям о любви духовной и недуховной. Засим Нольво-он повез Виль коллекцию особенно интересных червей, найденных им в различных породах сыров, требуя, чтобы она разделила с ним все его восторги перед желудками этих существ, после чего был своей любовницей изгнан решительно и навсегда. Нольво-она решила читать Айше сонеты о любви греческих нимф и, когда тот, убаюканный ее голосом, уснул, начала громко рыдать: «Ты не понимаешь духовной красоты...» Все это протекало более или менее на наших глазах, так как ни господин Нольво, ни Айша скрытностью не отличались.
- Вот вам еще один пример издыхания Эроса, - сказал нам Учитель. – Нольво обязательно хочет поцелуев, духовного общения и вытаскивает из кармана червей. Он взращен в понимании своей плоти как чего-то низшего – не залы, но передней. И он предаст свое тело, свой восторг, свою любовь, вернется к госпоже Нольво, будет ласкать ее без страсти, без воли, без радости, только потому, что, проспав с ней ночь, он найдет утром духовное общение, два микроскопа и книжечку в парчовом переплете.
(Илья Эренбург. Необычайные похождения Хулио Хуренито)
Эх... Уж не знаю насчет залы и передней, но на этом эпизоде удалось за собой отловить похожее стремление (особенно в вещах умозрительных) запихать все опции в один гараж. Чтобы и постель совместная, и работа, и жизненные ориентиры, и потрепаться на досужие темы - и все в одном месте, чтобы далеко не бегать. А ведь не всегда, далеко не всегда

@темы: (Про)чтение

---

Нет уроков, есть война!

Я уже даже не задаю себе вопрос, когда же я стану взрослым человеком, интересующимся _не_детской литературой (нет, не «для взрослых»!) С таким же успехом можно задавать себе вопрос, когда я посмотрю «Мстителей» (видимо, когда выйдет лицензия, и не просто выйдет, а еще и перестанет быть неприлично дорогой – потому что даже на скачивание нужно именно то время, которое я предпочитаю тратить на что попало).
Нет, я читаю взрослых авторов – хотя и у тех в последнее время, как на подбор, герои – дети (и, опционально, отцы), так что в тот же коврик, куда вплелась на так давно наша «Коза», приплетается послевоенная безотцовщина в «Доме без хозяина» Бёлля (спасибо  tes3m), сложная военная отцовщина в «Уроке немецкого» Ленца (спасибо  TheMalcolm) и вовсе уж не военное братство-сестринство, из которого тоже сбежал отец (даже из двух!), оставив детишкам лишь свои неистребимые гены (и ничего, как-то справились) – это Oh, boy! Мари-Од Мюрай (спасибо  Belchester).
И нет, я читаю про взрослых – только писано оно, как на подбор, для школьного возраста, в лучшем случае старшего, Зато теперь я знаю, как Владимиру Далю искали родню по всему Копенгагену, и как он был рад, что не нашли, потому что отечеством своим считал Русь, и что он моряк и врач; а вообще «Жизнь и слово» Порудоминского мне понравилась, в том числе и тем, что историк имеет склонность проверять даже высказывания самого объекта исследования (он не лжет, но, конечно же, бывает порой субъективен, кто ж не бывает-то). Дивлюсь несказанно как Далю, так и «Современникам» Чуковского: ну вот как эти люди, при тех же 24 часах в сутки и том же строении организма, могли _так_ работать, столько всего делать, да еще разного, да еще _осмысленно_, а не чтобы отстали?
А в детскую литературу я периодически лазаю, в основном из любопытства. Вот недавно вынулось оттуда такое общеизвестное умозаключение: если герою попадается на пути злобная сволочь, которая мешает ему жить, это еще не самое худшее и не самое действенное. Действенное – это когда нормальные незлые люди поступают с героем так, как диктуют им обстоятельства.

а именно

Когда чета Тенардье измывается над Козеттой, это ужасно, но это частный случай (за исключением того, что все смотрят на это и считают обычным делом), а когда чета Барберенов продает Реми первому встречному (ну хорошо, соглашается отдать в приют, а коррективы по ходу), потому что и оставили бы, но им при этом тупо не выжить, это тенденция, однако. Когда-то в «Джеке-Соломинке» Шишовой на меня в этом плане самое большое впечатление произвела _веселая шутка_: «Ишь какие дети у тебя румяные, небось каждую неделю мясо едят!» - над которой те же самые дети очень смеялись.
Но я это не к общеизвестному, а к тому, что мне несколько новых примеров на этот счет насыпалось – историческая литература для детей из благополучных семей. Чтобы ценили свое счастье

а именно

"Велика семья у дядьки Михайлы. Пятеро ребят за столом сидят. Шестой под лавкой за ноги хватается. Седьмой в люльке посинел от крика.
Еле втиснулся Демидка между отцом и сыном дядьки Михайлы, своим одногодком Андрюшкой.
Возле каждого на столе обгрызенная деревянная ложка и кусок хлеба небольшой. У Демидки с отцом против других хлеба и вовсе вполовину.
Дядька Михайла покосился на Демидкину горбушку, спросил жену:
— Что-то ты, мать, ровно хлеб разучилась резать. Люди с дороги, есть хотят…
— А коли хотят, шли бы на постоялый двор. У нас своих ртов хватает… (...)
Принесла Марья чугунок малый каши да квасу — вот и весь обед.
Ребятишки, что поменьше, затянули:
— Мам, ещё каши…
— Брысь, окаянные, с моих глаз! — крикнула тётка Марья.
Закуксившись, полезли с лавок.
Вылез и Демидка из-за стола, а есть ещё больше хочется.
Вышла тётка Марья из избы, дверью хлопнула, с потолка мусор посыпался.
Дядька Михайла тяжко вздохнул:
— Не серчай на неё. Вишь, житьё-то какое пошло. Голодуем. На ребят глядеть у меня сердце разрывается. А она — мать".
(Геомар Куликов, «Повесть о Демидке и медной копейке». По содержанию – типичная «жизнь детей до революции», когда дети вкалывают, кругом бесправие и произвол, а правду можно найти только у лесных разбойников. Зато что такое Медный бунт, очень рельефно объясняется - и вообще, грамотно выстроено).
"Учинилась великая дороговизна, потому что денег стало много, а купить на них нечего. И теперь, что ни день, медные деньги дешевле, а хлеб и прочее съестное — дороже. Многие медных денег не берут, а норовят — серебряные. У старухи вовсе приключилось неладное. Не без дохода, понятно, кормила да ночлег давала. И как испокон веков велось, закопала от лихого глаза деньги в землю. Серебро, что прежде так хоронили, долго лежит в земле без порчи и повреждения. Медь — иное дело. Выкопала старуха однажды свою кубышку, а в ней вместо денег — зелёная труха. Завыла старуха на всю деревню. Сбежались люди. Глядят, ахают. С той поры хоть режь: за медные деньги у неё корки хлеба не выпросишь".
Еще про трудовое воспитание:
"— А ну-ка, Федька, ноги в руки — воды из колодца натаскай, поросёнку пойла приготовь и задай, огород прополи…
Смотрит Демидка на румяную красавицу и думает про себя: не иначе шутит тётка Матрёна — невозможно одному человеку такую гору работы своротить. Улыбнуться попробовал. А тётка Матрёна:
— Ты мне зубы не показывай, быстро сосчитаю…
Завертелся Демидка, словно щепка в половодье. Тётка Матрёна подгоняет:
— Шевелись, окаянный! Двигаешься, ровно неживой…
К обеду устал Демидка — ноги не держат. А тётка Матрёна и тут покрикивает: то принеси, это унеси. (…) Таскает Демидка большой деревянной ложкой похлёбку из общей глиняной миски, а у самого от голода и усталости руки трясутся. И боязно: как бы не показалось хозяевам, что ест много.
Покосился вновь на тётку Матрёну, а она на Демидку смотрит и глаза подолом утирает. Поперхнулся Демидка. Всхлипнула тётка Матрёна:
— Господи, изголодался-то… Да ты ешь, ешь… Ровно волчонок, не озирайся, не отнимут у тебя…
И Демидку мягкой ладонью по голове погладила".
(А ведь это не изнеженный оранжерейный цветочек, он все детство провел у отца в кузне – матери рано лишился - и в кузнечном деле почти профессионал. Но попадет он и к другим хозяевам, когда по простоте душевной заложит своих хозяев, оказавшихся фальшивомонетчиками, смышленому и обаятельному царскому оперуполномоченному. Тогда на барской конюшне будет «работы каждый день — дюжему мужику впору», а на барском дворе еще больше мороки. И отец его сгинет в омуте правосудия, когда пойдет на рынок продавать кусок меди, не зная закона. И в Коломенском бока помнут. В общем, система в действии...)
Но на самом деле эта вещь, как водится у меня в этом году, просто удачно приклеилась к совсем другому повествованию, которое давно у меня в загашниках мозга лежит. Там еще один рано повзрослевший профессионал – Джонни Тремейн из одноименной повести Эстер Форбс, который в свои четырнадцать лет, хоть и в статусе ученика, а как серебряных дел мастер превзошел многих взрослых коллег. И тоже трудовое воспитание налицо, как и многие другие приметы времени.
"— Что случилось, Цилла?
— С Исанной плохо, Джонни. Она опять заболела.
— А что её мамаша?
Цилла заплакала:
— Я не хочу ей говорить. Она бы просто сказала, что с б… б… бедной д… девчонкой слишком много возни и что овчинка выделки не стоит".
(А эта мамаша, она и Цилле тоже мать - ведь тоже совсем не злая женщина, хотя и начинает по инерции шпынять, а затем и выживать героя из дому, когда из-за ожога руки он перестает быть в доме ценным работником и становится никчемным «подай-принеси». Вот еще о ней:
"Не было случая, чтобы кто-нибудь встал раньше неё. Тогда он рассуждал как ребёнок и думал, что ей нравится вставать раньше всех. Теперь он понимал, что и она, верно, была бы не прочь иной раз понежиться в постели не хуже Дава. Он вспомнил, как, когда не было денег на мясо, она шла от лавки к лавке, пока не находила мясника, который соглашался принять в уплату за свой товар замочек для бумажника, или рыботорговку, которая обменяла бы корзину селёдки на пару серёжек. Она торговалась и бранилась, а Джонни презирал её за мелочность: теперь он вырос и понял, что она вела героическую борьбу за то, чтобы прокормить всех своих чад и домочадцев.")

"Мальчик привык работать восемь, двенадцать, а то и четырнадцать часов в день. Он никогда не отдыхал и даже по субботам не кончал работу раньше, чем в другие дни. Часто он представлял себе, как приятно было бы пройтись вдоль Хэнкокской пристани, и вот он теперь прохлаждается на ней. Никаких дел. Руки в карманах. Другие мальчики — его приятели — глядят ему вслед, на мгновение оторвавшись от работы, и завидуют его безделью. Там и сям перед ним мелькают знакомые лица. Ему казалось, все только и говорят, что о его ожоге, жалеют его. (...) Вон Саул и Дайсер укладывают солёную селёдку в бочку; Энди с кожаным напёрстком, привязанным к ладони, шьёт парус; Том Дринкер, местный забияка, сколачивает бочку. Когда-то это был мир Джонни, а теперь Джонни чувствовал себя в этом мире чужим. Все знали о его несчастье. И никто не думал завидовать его безделью. Ем казалось, что они подталкивают друг друга локтем. Он шепчутся о нём — они смеют его жалеть! Хозяин Дайсера, мариновщик сельди, крикнул ему какие-то слова ободрения, но Джонни не отвечал. За какой-нибудь месяц он сделался совершенно посторонним на Хэнкокской пристани, никому не нужным. Он был калека, они — нет".

"— Джонни, когда ты перестанешь так нападать на мальчиков? Дав старается как может, но он туп. Разве это его вина? Видно, господу богу неугодно было, чтобы Дав был умён. Все мы жалкие козявки перед господом, ты начинаешь заноситься, как я уже пытался тебе указать. Вот увидишь, господь бог жестоко накажет тебя за твою гордыню. (...) И вот что, мальчик: мне не нравится, что ты принимаешь так близко к сердцу какой-то жалкий заказ на серебряную безделушку. Грешно столько души вкладывать в мирские дела. Я хочу, чтобы ты сейчас тихонько уселся и поучил бы на память те строки о гордыне, что я тебя давеча утром заставил читать вслух. Работа на сегодня кончена.
— Как?!
— Ну да. В старину всегда день господень начинался ещё в субботу, с вечера, и я решил воскресить этот обычай у себя в доме.
— Мистер Лепэм, мы должны работать этот вечер, вот и всё. Мы обещали мистеру Хэнкоку.
— Не думаю, чтобы господу богу было дело до серебра мистера Хэнкока. Лучше ведь обмануть мистера Хэнкока, чем бога, правда же!"

"Джонни уже видел себя за станком в собственной мастерской, переполненной мальчиками — одного привела мать, другого отец, — и все они умоляли, чтобы он взял их себе в помощники. Он не станет тратить время на разговоры с родителями, а поговорит с самими мальчишками. «Ты в какую церковь ходишь? Королевскую часовню? Хорошо. Опиши мне хотя бы одну какую-нибудь серебряную чашку, которой там пользуются для причастия». Если кто не ответит на такой вопрос, значит, у него серебро «не в крови». Только вот как узнать, у кого хорошие руки?"

"Напряжение среди жителей Бостона возрастало. Что случилось? Что будет? Магазины и школы были закрыты, и Джонни встретил компанию совсем маленьких ребятишек, которые шли и распевали: «Нет уроков, есть война!» Он подумал, что они прозорливей взрослых, которые пытались уверить себя, что выстрелов нет и не будет".

"Было решено, что, когда Джонни вырастет и сделается знатным мастером по серебру (а мистер Лепэм пророчил ему блестящую будущность), он женится на Цилле и они унаследуют всё предприятие её деда. Они с Циллой были одногодки и оба относились к этому проекту с умеренным отвращением. Джонни, собственно, был не прочь. Способные подмастерья обычно так и выбивались в люди — породнившись с семьёй хозяина. Он даже почувствовал себя польщённым, когда миссис Лепэм сказала ему, что он может надеяться получить руку одной из её дочерей. Слов нет, Медж или Доркас обещали стать лучшими хозяйками, чем Цилла. Но ведь они старше его, правда? Это ничего, что Цилла худенькая, — она подрастёт и выровняется. Ну, а об Исанне говорить не стоит — такой заморыш, доживёт ли она ещё до замужества? Оставалась одна Цилла".

А еще меня на долгое время деморализовало как слэшера. Теми же средствами.

Насчет женитьбы, умеренного отвращения и всего прочего... Мироздание мне эту повесть явно подкинуло не без усмешки. Когда мне показалось, что Изамбар - имя редкое, в последующих текстах мне Изамбары стали попадаться через один. Тут мне после "Зеленого короля" показалось, что Реб - имя редкое... Вот, здесь оказался. Попутно меня на несколько месяцев сильно деморализовало как слэшера. Именно потому, что слэша-то нет, а есть правда жизни о переходном периоде между "я с девчонками не вожусь" и "увижу ее - мурашки по спине". И вот есть в жизни главное существо, по отношению к которому обожание, подражание, восхищение и "входит в комнату - комната меняется" (я уж не говорю про душераздирающее расставание и трагическую гибель), а есть в жизни существо (и не одно), по отношению к которому чистая прагматика, зато разъем к штекеру подходит. И это совершенно разные люди А то, что "я так не могу-у-у", это лечиться надо - от эффекта Нольво, о котором следующим постом, и которым я грешу еще как

Демонстрация примеров: пункт первый:
Еле взглянув своими ленивыми чёрными глазами сторону Джонни, он, казалось, оценил всё. И то, что перед ним голодный человек, и то, что человек этот ему по душе. Он был доброжелателен без назойливости. Спокойно извлёк он складной нож и отрезал несколько кусков от продолговатого каравая. На столе появились сыр, яблоки и ветчина. Ветчина напомнила типографскому подмастерью кумушку с её свиньёй.
— Я вырос в деревне, — сказал он, — а не знал, что свинью можно дрессировать. Ты разве не хочешь ещё хлеба? Бери!
Джонни колебался. Всё это время он держал свою покалеченную руку в кармане. Теперь её придётся вынуть — или уйти голодным. Взяв нож в левую руку, он тихонько извлёк правую и стал придерживать ею хлеб. Нелегко было резать жёсткую корку левой рукой, и Джонни пришлось повозиться. Подмастерье ничего не сказал и, слава богу, не предложил своей помощи. Разумеется, он заметил его руку, но, во всяком случае, не таращит на неё глаза и не лезет с расспросами. Так вот он какой: всё видит и ничего не говорит! Поэтому-то Джонни и сказал ему прямо:
— Я ищу работу — такую, чтобы можно было… с моей рукой…
— А ведь совсем свежий ожог.
За всё время, что Джонни ходил по мастерским, это было первое умное замечание, какое ему довелось услышать по поводу своей руки.

Джонни, для которого Рэб и теперь был почти таким же загадочным, как в первый день знакомства, всё больше и больше вместе с тем восхищался своим новым другом. Рэб никогда не делал ему замечаний. Он только спрашивал, почему Джонни поступил так, а не иначе, и это действовало сильнее всякого осуждения.
Раз, когда они сидели у себя на чердаке и поджаривали сдобу с сыром, Рэб спросил Джонни, зачем он швыряется обидными прозвищами направо и налево.
— Ну для чего тебе надо непременно ссориться с людьми?
Джонни опустил голову. Он и сам не знал зачем. Джонни мог вдруг полюбить человека и так же вдруг возненавидеть.
— Взять хотя бы твоего купца Лайта. На Долгой пристани всем уже известно, что ты обозвал его висельником. Он к таким штукам не привык.
Что за удовольствие, спрашивал Рэб, огрызаться на всех и всякого, кто не пришёлся тебе по нраву?
После этого разговора Джонни стал больше следить за собой. Он старался теперь думать, прежде чем открыть рот. В тот день, когда он доставил газету в большой запущенный дом Сэма Адамса на Торговой улице и когда чёрная служанка нечаянно вылила на него ушат воды, он принялся считать: раз, два, три и так до десяти. Если бы Джонни не заставил себя считать, он наверняка бы сказал ей, что он о ней думает, и добавил бы несколько тёплых слов о её хозяине, самом влиятельном человеке в Бостоне. Зато, пока он считал до десяти, Сукки очень мило извинилась перед ним. Прежде он просто не давал никому времени извиниться. А как приятно было услышать: «Ах, молодой человек, что же это я! Идите-ка быстренько ко мне на кухню да покушайте яблочного пирога, а я тем временем высушу вам вещи!»

Ему было восемнадцать лет, он имел шесть футов росту — словом, это был уже мужчина. Таким он и выглядел сейчас, двигаясь по низенькой мансарде, распихивая по карманам запасные чулки, заворачивая рубаху в клетчатый платок. «Мы расстаёмся, а ему и горя нет!» — думал Джонни.
— А что, если мне пойти с тобой? — предложил он в надежде, что Рэб ответит: «Я бы отдал всё на свете, вплоть до мушкета, если б тебе можно было пойти со мной!» Или даже просто: «Вот и отлично, идём».
— Тебе нельзя, — сказал Рэб. — У тебя дело здесь, в самом городе. (...)
— И почему это мне нельзя отправиться с тобой в Лексингтон, интересно? Просто ты не хочешь, чтобы я был с тобой, так и скажи!
Джонни знал, что это неправда, но он всё приставал к Рэбу в надежде услышать от него: «Да, я буду скучать по тебе не меньше, чем ты по мне». Рэб засмеялся. Он уходил и не хотел «распускать нюни». Джонни угрюмо смотрел на него. Рэб вынул запасную пару чулок из кармана, развязал узелок, в котором были завёрнуты рубаха и бельё, и сунул туда чулки.
— Ты рад, что уходишь! — упрекнул его Джонни.
— Конечно.
— Ну и иди!
— А я и иду.
Рэб, Рэб! Ты никогда не видел эти маленькие глазки на конце мушкета? Не ходи туда, Рэб! Останься, Рэб, не ходи!
Рэб тихонько напевал. Он пел песенку линкольнширского браконьера, которой Джонни выучился у мистера Ревира и потом обучил Рэба. Джонни всегда как-то странно волновало пение Рэба — тот же потаённый огонь, который вдруг обнаруживался, когда он дрался или когда танцевал с девушками, давал о себе знать в этом грудном, хрипловатом и не совсем правильном пении. Сейчас глаза у Рэба горели. Он шёл навстречу опасности! Он шёл драться — и скрытые силы, заложенные в нём, ликовали. Джонни хотелось рассказать ему о глазах на конце мушкета, а вместо этого он сказал:
— Я знаю, тебе просто хочется потанцевать в Лексингтоне!
— Вот именно.

пункт второй - раз
Хорошенькая, одетая кое-как, ласковая, но вместе с тем и колючая — за словом в карман не полезет, — Цилла сразу пришлась Джонни по душе. С тех пор он не очень задумывался, хороша она или нет. Сейчас он вдруг принялся разглядывать её лицо, склонённое над работой. Остренький подбородок её зарылся в белоснежный воротничок. Прямые волосы, чуть вьющиеся на концах, плоский носик и эти длинные ресницы, которыми она, казалось, его поддразнивала так же больно, как языком. Он смотрел и глазам своим не верил — так хороша она ему показалась вдруг! Он привык глазеть на хвалёную красоту мисс Лавинии Лайт и чувствовать, как у него мурашки по спине бегают. А сейчас у него мурашки оттого, что он посмотрел на Циллу Лепэм, на давнюю свою подружку Циллу! Когда ему было одиннадцать лет, он говорил, что женится на ней, раз так надо. Когда же ему исполнилось четырнадцать, он сказал, что не возьмёт её в жёны, даже если её подадут ему на золотом блюде. А сейчас ему пятнадцать. Скоро он будет совсем взрослый, как Рэб, и начнёт ухаживать за девушками.

пункт второй - два
Без посторонней помощи ей нельзя было никак слезть с коня — она бы непременно запуталась в амазонке, да и конь был горяч. Джонни помог ей. Она не удосужилась его поблагодарить. Словно считала, что дозволение подойти к столь знаменитой красавице само по себе должно было служить наградой для всякого бостонца, будь он мальчик или взрослый мужчина. Можно было подумать, что не Джонни ей помог, а она благодетельствовала Джонни, воспользовавшись его помощью. В жизни не встречал он женщины с таким отвратительным характером! При всём том одна надежда увидеть её привела его к ним на двор, несмотря на то, что он рисковал повстречаться с капитаном Буллем и попасть в Гваделупу. Часто бывало, что Джонни разбранит мисс Лавинию Рэбу, а сам тут же бежит ещё раз на неё взглянуть.

Но убило насмерть меня то, что у обоих "пунктов вторых" есть общее главное в жизни существо, и это вовсе не главный герой. А поставленная дилемма уж настолько классическая...

— А Исанна как?
— Иззи-то? — Миссис Бесси презрительно скривила рот. — Эта едет с ними.
— Ничего подобного, — сказала Цилла. — Мисс Лавиния отправилась к нашим просить, чтобы мама её отпустила, это верно, но, конечно, мама её не отдаст — разве это котёнок?
Мисс Лавиния стояла в дверях, ведущих из столовой в кухню. На ней был чёрный плащ с капюшоном. С минуту она молча оглядывала всех.
Джонни вскочил. Он почувствовал, что никогда не забудет её, никогда! Даже стариком он будет помнить, как Лавиния Лайт стояла в дверях и молчала. Усталые глаза её смотрели гневно. Складка между чёрными, низко спускающимися к переносице бровями залегла глубоко. Никогда ещё не видел он её такой усталой, постаревшей и вместе с тем такой красивой.
— Исанна едет со мной, — сказала она наконец. — У твоей матери, Цилла, слишком много котят.
— Мисс Лавиния, — сказала Цилла, — этого не может быть!
— Вот как? Твоя матушка подписала бумагу, и ты поступишь дурно, если станешь противиться счастью своей сестры.
Чуть застенчиво из-за широких юбок своей покровительницы показалась сама Исанна.
— Исанна, — мягко произнесла Цилла, — ты ведь не бросишь меня, правда? Мало ли, что мама отпускает тебя! Ты только подумай — ведь, если ты поедешь в Лондон, ты, может, никогда и не вернёшься. Исанна… не оставляй… меня.
Лицо Лавинии улыбалось из-под капюшона.
— Я предоставлю решение ей самой. Она вольна выбирать. Дружок, что бы ты хотела больше: ехать со мной в Лондон, ходить нарядной, в шелку и драгоценных камнях, и ездить в карете или оставаться здесь и быть простой бедной работницей?
А чтобы девочке было ещё трудней сделать выбор, она коварно прибавила:
— Кого ты больше любишь — меня или Циллу?
Исанна по-прежнему молчала. Но даже в этом молчании Джонни уловил её обычную страсть разыгрывать сцены. В эту минуту молчание было гораздо эффектнее слов. На Иззи рассчитывать нечего, подумал он. Поедет.

(упрямый внутренний голос: *ну хорошо, а чего она дра-азнится...* )

— Ты правильно сказала: «Присцилла Тремейн» звучит очень хорошо.
Он всего лишь хотел пошутить, а получилось торжественно. Оба смутились и уставились в землю.
Цилла ничего не ответила, а только потянулась к ветке яблони и сорвала маленькое зелёненькое яблоко. Она протянула его Джонни.
— Я не знала, что зимние яблоки такие ещё зелёные, — сказала она и зашагала к дому, и взглядом не удостоив восхищённого Пампкина. (...) Джонни, придя домой, выложил яблоко на подоконник и с несколько суеверной тревогой стал ожидать, что с ним будет дальше. А было то, что Рэб пришёл и съел яблоко.
Джонни, после того как узнал, что Рэб тайно от него встречается с Циллой и угощает её конфетами, впервые в жизни познакомился с муками ревности и теперь, придравшись к яблоку, изо всех сил старался затеять ссору с недоумевающим Рэбом.
Рэб, как и следовало ожидать, не признавал тяжести своего преступления. Что он сделал? Съел червивое, никуда не годное яблоко? Да он даст Джонни целое ведро яблок, даже получше — «и перестань на меня смотреть так свирепо!»
— Оно правда было червивое, Рэб?
— Конечно.
А он, дурак, решил, что это яблоко — символ его отношений с Циллой!
(перевод с английского Т. Литвиновой)

@темы: (Про)чтение

---

Чудеса навигации

Но лично мне ни рационалистом, ни даже рационалом не быть и не бывать. Мои передвижения по информационному полю, лишенные всяких следов планомерности, обычно описываются безличными глаголами «и тут меня ка-к подбросило, а потом стукнуло чем-то таким, от чего утянуло туда-то и туда-то, откуда я до сих пор выкарабкиваюсь». Очередная моя экскурсия в дебри сообщества TheirLoveIsSoLiterary! - это еще было понятно, и среди прочего оттуда была вытащена англоязычная сага о том, как профессор Аронакс не смог на суше жить (ну правильно, путь к сердцу мужчины лежит через желудок, а к сердцу француза – через вкусовые рецепторы), которой я чем дальше, тем больше проникаюсь (и в стол перевожу).
(Теперь у меня появилась очередная проблема бытия – каким образом, а главное, зачем, у нас Aronnax стал Аронаксом. Тем более, меня тут Лев Успенский сбил с панталыку

как именно

- он пишет, что есть во Франции речка Аронна, состоящая из двух корней, означающих «река», тогда как на самом деле есть, само собой, Гаронна, и есть две речки под названием Aron. Но даже если так, корни-то никуда не деваются, и тогда у профессора столь же «водная» фамилия, как у Ленда «земная», все красиво, все логично).
Какими путями меня вынесло на англоязычную же статью James W. Maertens «Между Жюлем Верном и Уолтом Диснеем: мозги, мускулы и мужское желание в «20000 лье под водой», это уже несколько сложнее объяснить (в целом теми же путями). Автор рассматривает диснеевский фильм через модели маскулинности, гендерные конструкции, не без налета фрейдизма – и в принципе волен это делать. Некоторые вещи пережаты, кое-что здраво и интересно.
Постепенно я начал осознавать, что некоторые фильмы эпохи холодной войны перевели романы Верна на культурный код этой эпохи, смещая акценты и меняя персонажей. Все они пробуждали ностальгию по викторианскому миру с его классовыми различиями и колониальным богатством. Но эта ностальгия, очевидно, служила технологической пропаганде, что-то вроде мифа об Икаре или о Прометее – инженер-гений прежних времен, предвещающий технические чудеса нынешнего дня. Век промышленной революции использовался как метафора электронных и атомных революций, последовавших за второй мировой войной. (...) Голливуд преображает научную фантастику Верна, его дидактический труд, в научную фантазию, которая «использует науку в чисто повествовательных целях» (...) В результате зритель отвлекается от осмысленного знакомства с научными концепциями и фактами, погружаясь в воображаемые и мифологические измерения верновского текста.
На словах «холодная война» меня и торкнуло – вспомнилось, что у нас-то, с другой стороны железного занавеса, была своя экранизация. Помнилась она мне мало чем - только тем, что капитан Немо вроде как был безбожно идеализирован, и что у Аронакса там появилась неканоническая жена, которая пела ему песенку:
Без синих волн, без дальних дорог
Не могут жить мужчины,
А жены ждут, считая года,
И будет так всегда, -
из чего явно следовало, что на предмет рассмотрения там еще копать и копать. Автор сих строк полез копать, получил все, что ему причиталось, и сейчас, в самом деле, будет приводить (в переводе) американскую картинку и дорисовывать к ней советскую сторону. Потому что искать черных кошек в хорошо освещенных каютах исходного текста – занятие не очень плодотворное (хотя и не лишенное интересных нюансов), а вот сценаристы этих кошек туда напустили в количествах (одну я вам точно продемонстрирую). А тема кинематографических вольностей меня всегда интересовала (особенно если считать признаком заинтересованности вопли с дивана: «ну каааак?! ну зачееем?! это и значит - визуализация? о чем они думали? вот не верю, что именно об этом!»). Здесь, по-моему, оба примера показательны - обе империи обходятся с текстом так, чтобы выдвигать из него такие идеи, какие соответствующей из них ближе, при этом ведут себя как та невинная принцесса, в результате получается... то, что получается. Если бы фильм снимался сейчас, многое в нем, наверное, смотрелось бы по-другому - да и снималось бы по-другому (во всяком случае, герои вряд ли оказывались бы в одной постели ) Сексуальности не обещаю, но с аспектами взаимоотношений будет непросто.
И, разумеется, картинка будет большей частью в виде кадров. А еще будут жирным шрифтом цитаты из статьи, курсивом – цитаты из фильмов, а в кавычках – из романа. Потому что из меня скорее можно вытрясти двести кадров и сорок страниц цитат, чем одно оценочное суждение. Тем более, очень затруднительно гадать о мотивах поступков незнакомых мне людей, куда легче тыкать пальцем в то, что видишь.
А если не хочется лазать в море – можно просто посмотреть на аргонавта. Который наутилус и помпилиус. Из нашего, конечно, фильма.


1. Капитан Немо. Вершина пирамиды.
И, на мой взгляд, один важный миф, который лежит позади «беллетристических целей» фильма – миф гендерной конструкции. Его самые глубинные структуры имеют дело с вариациями моделей мужской силы и проблематичным соотношением мужчины-ученого с Природой и с другими мужчинами. (...) Социальное напряжение, отмечавшее переход от старого режима к этому прекрасному новому миру, ясно размечено персонажами Верна: четверо мужчин в соревновании и сотрудничестве друг с другом, которые сложными путями добиваются любви и преданности друг друга внутри новой социальной иерархии (...) они служат тому, чтобы подчеркнуть и выявить множество ярких черт нового общественного порядка, и в особенности соревнование между его моделями маскулинности. Человек технический состязается с более мускулистыми моделями героев – воина, спортсмена, сурового индивидуалиста, супергероя и т.д.
Итак: даны четверо героев, требуется расставить их в иерархическом порядке... Исследуя американский фильм, автор статьи (Maertens) довольно скоро переходит к вопросу, кто кому архетипический отец и, следовательно, кто у кого собирается похитить мужскую силу в виде знания или же просто первенства в коллективе. Это и понятно: именно у Диснея складывается самая непростая ситуация с возрастом героев. В 1954 году Джеймсу Мейсону (Немо) 45, Кирку Дугласу (Ленд) 38 – но издали он кажется мальчишкой, только вблизи в глазах что-то возрастное проскакивает, Полу Лукасу (Аронакс) целых 63, и, хотя он неплохо сохранился, но выглядит почтенным «дядюшкой», а Питеру Лорре (Консель) 50, тоже многовато.

А ведь в романе герои держатся примерно в одном возрастном диапазоне - Аронаксу сорок лет (пожалуй, в нашем переводе даже несколько акцентирована манера, с которой он в этом «признается»), Конселю тридцать, Ленду «около сорока», а Немо «можно дать и тридцать пять и пятьдесят», в среднем тот же сороковник. Герои советского фильма находятся примерно в этих границах - в 1975 году Владиславу Дворжецкому (Немо) 36, Михаилу Кононову (Консель) - 35, Владимиру Талашко (Ленд) - 29, но из-за сурового лица он выглядит старше, а Юрию Родионову (Аронакс) 41, но он, несмотря на легкую проседь его героя, еще очень моложав. Тут нет отцов и сыновей, тут все люди братья, и конфликты у них вполне братские.

Но этого мало – из всех отношений, сложившихся в коллективе, американский фильм выводит на первый план именно противостояние между Немо и Лендом (типичная сшибка лбами «отцов и детей»), а советский – именно сотрудничество Немо и Аронакса (не менее типичный роман между интеллигенцией и революцией).
Впрочем, хотя и по разным причинам, верхушка пирамиды неоспоримо остается за капитаном, которым сейчас и займемся.
Американский капитан Немо выглядит нормальным (ну, иногда безумным) морским капитаном

Между прочим, его команда тоже одета в почти привычную морскую форму

Вот, для сравнения, обычные матросы с надводного судна, на котором плыли наши трое героев (на переднем плане герои, а матросы - на заднем)

Наш капитан Немо, пожалуй, к канону ближе – он выглядит человеком, не признающим общественных рамок и мундиров (охотно верится, что рубашка у него из виссона), и по нему видно, что он одновременно ученый-исследователь и революционер, который, по фильму, «постройкой «Наутилуса» хотел разрешить социальные проблемы века»:

А вдобавок индийский аристократ, который органично выглядит не только в водной стихии.

Судьба выкидывает невероятные штуки: наш кинематограф умудрился найти на роль Немо исполнителя, который не только выглядит индийцем с большой степенью вероятности, но и является по жизни сыном польского аристократа, сосланного в сибирские лагеря (а до «Таинственного острова» героя Верна по умолчанию еще можно считать поляком, угнетаемым Российской империей). Так сказать, канон в квадрате. А вот американский капитан – совсем по фильму не принц и не индиец, это ученый, которого упекли на гиблый каторжный остров, чтобы выбить из него секрет движения его подводной лодки (жену и детей его погубили тоже из-за этого).
- Я думал, каторгу запретили. – То, что приносит прибыль, не запретят никогда. – Что они носят? – Нитраты и фосфаты для оружия. Зерна войны. Когда-то и я был одним из этих рабов. Эта рана останется в моей душе навсегда.

Капитан Немо – нечто вроде аристократической версии повстанца без восстания: он символ этого технократического мира, но странным образом отделен от него. Как ученый, изобретатель и инженер редкостного гения, он занимает вершину новой социальной пирамиды и в каком-то смысле представляет сенсимоновского философа-короля. Но у него также есть и «темная» сторона – непредсказуемость, самовластие, одержимость и мстительность.
Будто задаваясь целью снабдить нас материалом для лекции о холодной войне, оба лагеря кинематографистов делают с «темными сторонами» капитана Немо то, что ассоциируется с повадками соответствующего лагеря. Американский кинематограф выводит неистовство Немо на первый план, делая из него зрелищного злодея, а советский кинематограф - затушевывает или оправдывает, делая из него идеологически выдержанного героя. Оба на этом пути близки к тому, чтобы впасть в оффкер, к счастью, не доходя до полного неприличия. В системе координат Диснея Немо проходит по категории «злодей, заслуживающий снисхождения», и автор статьи не устает подмечать то, как сценаристы лишают его героических моментов, положенных по канону, а в том, что осталось, смещают акценты. Начиная с самого начала, когда сцена похорон в коралловой могиле перенесена к моменту появления героев на «Наутилусе» - и, представьте себе, вся команда до одного выходит на церемонию, бросив лодку посреди океана! (О том, как в советском фильме обстоит дело с этими похоронами, еще будет – пока что скажу, что правильно обстоит).
В романе Немо считает то, что его лодка села на мель, лишь «помехой», а не «бедствием». Он уверенно отказывается использовать мощность корабля, чтобы сняться с рифа, и говорит, что они подождут полной луны, а через четыре дня их подхватит прилив. Это типичный жест героя Верна, предсказывающего силы природы с математической точностью, и таким образом управляющего ими. Но, в противоположность роману, Немо в фильме не одерживает победы в этой терпеливой игре на выжидание. (...) ... На горизонте появляется военный корабль, и Немо приходится использовать двигатели субмарины, чтобы в отчаянной панике сняться с рифа . В результате Немо показан бегущим от своих врагов. В книге эпизод с «дикарями» и рифом – лишь еще одна демонстрация неуязвимости Немо и его богоподобного взаимоотношения с ритмами волн, достигнутого научным знанием. Очень показательно, что Немо не использует мощность корабля, если знание и терпение делают за него всю работу, потому что он слился с Природой в своем господстве. В фильме же он выглядит беглецом, а когда «Наутилус» задевает пушечное ядро, в нем образуется пробоина, и он погружается в неизвестные глубины. Почти сразу же за этим следует атака гигантского спрута.
Который, добавлю от себя, тоже становится для команды не испытанием сил, а бедствием, и сам капитан в хватке спрута выглядит довольно беспомощным.

Отчасти ослабление характера Немо возникает из-за устранения большей части его свирепости. (...) Хотя Немо не убивает «ради убийства» (и в книге даже имеет спор об этом с Недом Лендом), он опаивает снотворным Аронакса и его спутников, когда собирается проводить свои атаки, именно потому, что не хочет, чтобы они были свидетелями его расчетливых актов мести. В книге он никогда не находится в обороне (только против сил природы и против каннибалов, но те не представляют серьезной угрозы). Его мотивы, если и оправданы насилием по отношению к его семье (и в этом смысле, возможно, «оборонительные»), этически выходят за пределы международных законов, которые называют подобную месть пиратством.
Несмотря на «ослабление», с самого начала американский Немо предстает тираном, готовым утопить, как котят, тех, кто попал на его корабль – и, хуже того, им об этом заявляющий (между прочим, ребята сначала пытались уплыть на своей шлюпке, так что их силой затаскивают в «Наутилус», а в процессе Ленд тюкает преследователей-водолазов веслом по головам). В финале капитан так же самовластно решает затопить корабль уже со всей командой – чтобы врагу не достался.
Немо и Робур-Завоеватель примечательны своей отделенностью от мира и таинственностью. Они олицетворяют мужское эго, запертое в собственном желании самостоятельности и власти, запертое в страхе потерять себя в гигантских сообществах учреждений и государств. Страх перед коммунизмом времен холодной войны охватывает базовую конфигурацию маскулинности, определенную в рамках этого желания изоляции и индивидуализма, и, соответственно, страха перед вторжением мифологизированного коллектива или массового разума.
Поэтому логично, что в советском фильме, за отсутствием страха перед коммунизмом, Немо даже по сравнению с романом теряет значительную долю своей асоциальности. Он не только свободно выходит на земную поверхность и встречается со своими соратниками, но и выписывает газеты, находясь в курсе всех событий на земном шаре (о том, что и большая земля имеет с ним устойчивую связь, еще будет дальше). И главное – он не отгораживается от своих пленников, не исчезает на несколько дней, не держит их в неведении относительно своих действий и даже своей личности (он даже им выкладывает историю своей жизни, не упоминая, что это _ о нем_, но sapienti sat). Собственно, если смириться с этим допущением, все остальное вполне врастает в условия романа – ведь между ним и его командой и в романе нет того барьера, какой вырастает между ним и тремя пленниками (и читателем заодно)...
Вот показательная сцена, совсем близко к финалу – Немо не просто участвует в финансировании восстания на Крите, он открыто вручает сокровища коллективу благодарных островитян, и, не задумываясь, вовлекает в это предприятие своих невольных гостей:

Между прочим, эта сцена одновременно – признак его политической слабости. На родине ему только и твердят, что восстанию сипаев нужен единый руководитель, иначе они все там перессорятся, а этот, с позволения сказать, интернационалист уходит служить чужой стране под лозунгом «я иду туда, где во мне больше всего нуждаются». И все потому, что из параметров «одержимый местью» и «учился в Европе» наш фильм определенно смещает акцент на второе. Меня в этом плане больше всего поразил голос Дворжецкого – у Верна, хоть сам Немо держится сурово и отстраненно, его речь довольно эмоциональна и полна восклицаний, а тут он говорит спокойно и без нажима, явно в одной тональности с Аронаксом. Хотя и ученые исследования подчас неотделимы от политических проблем...
Тут много акул. Почему они здесь? – Мы идем теплым течением Индийского океана, а они любят тепло. – Нет, не поэтому, профессор. Неподалеку отсюда Ганг впадает в океан. Тысячи индийцев, погибших от рук завоевателей, выносятся течением Ганга в эти места. Вот поэтому здесь много акул.
Разворачивая свой черный флаг, на котором написана только буква «Н», капитан Немо является иконой маскулинного завоевания. Это завоевание не других народов, но Природы, в ее самых негостеприимных, тайных и всеохватных аспектах. Это завоевание как проникновение через все широты символически является победой над всем земным шаром. Эта сцена – мощный образ жажды завоеваний, находящейся в сердцевине ненависти Немо к империализму.
Мне остается только добавить, что в советском фильме специально поясняется значение черного флага, и что пираты тут ни при чем, а вот индийское восстание – очень даже. Вообще, к вопросу комментариев наши кинематографисты подошли обстоятельно, ни имя Ленда, ни имя Немо не остаются для зрителей без значения. Но отдадим справедливость нашему капитану Немо - у него тоже бывает бешеный гнев и безумный взгляд

Кстати, о безумных взглядах...
...В той сцене, когда Немо приказывает «Наутилусу» двигаться «со скоростью столкновения», камера все ближе и ближе наплывает на его лицо, оставляя наконец один глаз. Символически это выглядит так, как будто клинический взгляд ученого наблюдает за его собственной разрушительной силой с жалким ужасом. Техник, чье зрение поглощает Природу и отгораживает его от других, овеществляя в себе мир, визуально поглощает себя, исчезая в этом всепоглощающем глазу, и, таким образом, в глазу зрителя. Этот момент фильма – захватывающий комментарий к характеру капитана Немо. В романе нет никакого описания, которое можно было бы сопоставить с этой сценой. Ужас и напряжение на лице Мейсона, когда он предчувствует столкновение, показывают его не таким холодным и безжалостным, как человек, описанный в романе – а это значит, более слабым в системе ценностей мачизма. Этот глаз и капли пота на лице могут быть прочитаны с состраданием, делая его более человечным, но могут – и просто как признак безумия.

Примечательно, что в советском фильме тоже есть моменты, когда подчеркнуты глаза капитана – и это несет диаметрально противоположный смысл. Так, довольно часто его можно застать у перископа, в роли всевидящего ока...

Еще показательнее момент, когда в коридоре сталкиваются Немо и Нед Ленд, одержимый желанием бежать, пусть даже для этого надо прикончить капитана. Последующий эпизод напоминает рассказы о том, как человек может взглядом остановить тигра или волка. Глаза Немо в этой сцене – квинтэссенция самообладания и власти, им порождаемой.


2. «Наутилус». Роскошь и средство передвижения.
Рассказав о капитане, упомянем и о его корабле. Между прочим, всех 20000 лье под водой нам в обоих случаях недодали, и к полюсу «Наутилус» не сходил. В советском фильме подводная лодка ходит между Индией, Критом, заходит на базу к потухшему вулкану (который вдруг оживает, создав требуемую экстремальную ситуацию, которая в романе на полюсе), а потом попадает прямо к Мальстриму; в американском – курсирует по неизвестным маршрутам, а потом заходит на ту же базу, названную островом Вулкания, поблизости от которого и погибает.
Колебания капитана Немо между полюсами Эроса и Логоса в конце концов ведут его к отчаянию. Даже сам «Наутилус» - в одно и то же время военный инструмент и роскошное обиталище. (...) Харпер Гофф, дизайнер «Наутилуса» в фильме Диснея, считает, что немало улучшил субмарину капитана Немо. Его решение создать барочный «Наутилус», похожий на Лохнесское чудовище, было, возможно, мудрым выбором с точки зрения средств кинематографа, потому что в результате действительно получился поражающий глаз образ, который вызывает чувство таинственности и удивления, окружающих судно.

Но оно более интересно как интерпретация викторианского века, чем как представление дизайна подводной лодки у Верна. Викторианство мифологизируется как период, когда соединялись богатство и сила техники. Состоятельность, индустрия и индивидуализм соединяются в образе скоростной машины, одетой в бархат и медь. Мы видим «Наутилус» Гоффа лишь мельком на протяжении фильма, его внешний вид дразнит глаз зрителя и создает то же впечатление элегантной мощи, как его богатые интерьеры с сундуками штучной работы, драпировками и блестящими медными инструментами. (...) В интерпретации Гоффа Немо... меньше является ученым, чем персонаж книги, потому что дизайн его подводной лодки построен не столько на гидродинамике, сколько на драматическом чувстве. Визуализированный Гоффом, Немо становится более фантастическим и в то же время более уязвимым.

«Наутилус» в нашем фильме, как можно судить по отзывам, – это нормальная советская атомная подлодка. Не знаю, как насчет внешних очертаний...

...но одеялки и в самом деле знакомые до боли

В целом корабль создает впечатление скорее функциональности, чем роскоши, вплоть до автоматических дверей. Поражают глаз разве что экраны, выходящие в подводное пространство - помимо зрелища глубинного мира, они служат неплохим фоном для героев в моменты рефлексии.

Такие экраны и в американском фильме есть (да они и в романе есть).

Вообще, подводное царство эффектно для 1956 года, и жаль, что на рыбок можно поглядеть только в одном эпизоде.

А вот подводные виды в советском фильме - конечно, за двадцать лет техника съемок шагнула вперед, хотя и не дошагала до нынешней

Один из самых интригующих элементов книги – который сценаристы Диснея могли бы сохранить, но не стали – это тайный язык Немо и его команды. В романе они говорят лишь на искусственном языке, чтобы стереть свою национальность и свое прошлое. Этим в том числе они отрезают себя от остального мира, и это очень важный момент для атмосферы беспомощной изоляции, окружающей Аронакса и его спутников. Ведь он – ученый, чья собственная сила исходит от идентичности, сконструированной с дискурсивным сообществом и его международными институтами.
Любопытно, что в советском фильме внутрикомандный язык сохраняется и звучит красиво. Взамен наш кинематограф делает героям безумно щедрый подарок – инициативный Ленд перетягивает на свою сторону одного из членов команды, француза по происхождению, который когда-то увлеченно слушал лекции Аронакса. Хотя для сюжета он не очень-то и нужен – только чтобы показать им, где находится прогулочная лодка – через него налаживается эмоциональная связь пленников не только с капитаном, но и с командой. Это тот самый француз, который гибнет от морского спрута – там, где в романе наиболее остро чувствуется отчуждение пленников от экипажа «Наутилуса», в нашем фильме оно заменяется сотрудничеством, и это очень характерная черта.
Еще яркое впечатление – в мифологическом плане – на меня произвела галерея «Наутилуса» в советском фильме. Если в романе она содержит полотна старых и современных мастеров Европы, копии античных статуй, и у американцев что-то похожее,

то в советском фильме она скорее напоминает этнографический музей. Это стоит тысячи слов об отдаленности капитана от так называемой западной цивилизации.

Ну и переходим уже к представителям этой самой цивилизации...

3. Нед.Ленд. «Хочу наружу!»
Желание улучшить повествование Верна привело Флейшера и Фелтона к фокусированию на сюжете побега. Снимая историю о «побеге из заключения», они перемещают фокус с профессора Аронакса и науки в сторону Неда Ленда и его бесцеремонного индивидуализма. Этическая тонкость редуцирована до голливудского мифа о мачо-героизме.
Диснеевский Нед Ленд на удивление выпирает из канона – это разбитной морячок с замашками диснеевских же мультяшек. То есть гипертимный настолько, что его часто хочется пришибить. Желательно роялем.

В фильме Диснея мачизм Неда Ленда подчеркнут и адаптирован к голливудскому стереотипу, который уравновешивает неистовую маскулинность Немо. Иными словами, исходный образ Неда пересмотрен, чтобы удовлетворить потребности в настоящем голливудском герое – упрямом и мускулистом, готовом к драке – в то время как у Немо отнято большинство его героических моментов.
Ну да, фаллическими символами, которые так любит подмечать автор статьи, американский гарпунер прямо обвешан с ног до головы...

Автор статьи еще скромничает и не упоминает про банан. Вот этот.

Ленд его предлагает на палубе Конселю, а тот отказывается – у него морская болезнь разыгралась, и он едва-едва держится за какую-то деталь рангоута. Доктор Фрейд стоит в сторонке и удовлетворенно покуривает сигару.
Не случайно «американец», как Верн называет канадского гарпунера, занимает центральное место как представитель Соединенных Штатов и американской молодой, смешливой, чуждой науке, но внутренне добродушной силы. Напротив, в романе физическая доблесть Неда явно занимает более низкое положение по сравнению с более великой умственной доблестью двух ученых. Он вместе с Конселем остается на заднем плане как член рабочего класса, подчиненного джентльменам элиты и всегда очень уважительный, как ни претит ему быть пленником на борту подводной лодки. Иными словами, он неизменно вежлив и уважителен с «высшими». В фильме, однако, Нед неизменно бунтует, это беспутный проказник с индивидуалистическим презрением к власти, чем заслужил бы гауптвахту от большинства капитанов (как и происходит это в фильме с капитаном Немо). Контраст между двумя версиями мужественности практически проходит по линии картезианского разделения Тела и Разума.
С Разумом у американского морячка действительно нелады. Мачизм Ленда не препятствует его инфантильности, легкомыслию и несерьезности. Если он архетипическое «дитя», то весьма непослушное: например, именно по его вине «Наутилус» осаждает толпа людоедов, и то, что в книге кажется комичным (со стороны дикарей) инцидентом, не нарушающим спокойствия капитана, в фильме воспринимается как досадная помеха (хотя тоже не лишенная комизма, но со стороны Ленда). Тот за это получает строгое внушение и от капитана, и от профессора Аронакса.
Использовать электричество негостеприимно, но безвредно. А вот вы злоупотребляли моим гостеприимством в последний раз. Вы постоянно нарушали приказы. Вам известна участь пленников, и вы вынудили относиться к вам как к пленнику, - вычитывает ему капитан.
Зато, в то время как оба «отца» убийственно серьезны, Ленд умеет и любит посмеяться - ему даже в скафандре смешно

А еще он предельно социален – еще на корабле все матросы сбегаются послушать его песенку (если не полюбоваться, как он при этом вертит задницей). Ленд действительно не может не столько без земли, сколько без общества – в которое обязательно входят и женщины, которых, как в его китобойских китобайках под гитару (a whale of a tale), чем больше, тем лучше, включая собственно гитару.

Очень показательное противопоставление – в то время как Немо то и дело играет на каноническом органе (который в половине нашего перевода фисгармония, вот тоже думаю, что же у него там на самом деле было) пробирающего до костей Баха, Ленд старается из подручных средств соорудить себе новую гитару и наигрывает на ней все тот же развеселый мотивчик.

И вообще, конфликт между Лендом и капитаном действительно становится основой американского фильма. Один из постеров к фильму в этом плане более чем показателен. Мне трудно представить такую композицию как на афише к нашему фильму, так и на обложке книги.
Вместо того, чтобы сосредоточиться на дилемме Немо, фильм переносит внимание на Неда Ленда как героя индивидуальной свободы, той свободы, которая утверждается за счет - скорее, чем посредством – научного знания и технологического гения. Свобода и наука больше не объединены, но противопоставлены. Более того, рвение Неда к личному освобождению имеет прямым результатом гибель Немо и его команды, когда Нед становится соучастником тех, в чьем лице представлен жестокий режим колониальных рабовладельцев и торговцев оружием.
Это имеется в виду, что в американском фильме Ленд не только пытается махать кораблю, атакующему «Наутилус», но и разбрасывает по океану бутылочки с указанием, куда они движутся. Бутылочки он получает, освобождая их из-под профессорской коллекции, спирт выпивает, экспонатами закусывает. Явное противопоставление сухого интеллекта и зеленеющего древа жизни.
В романе Немо приходится спасать Неда Ленда от гигантских спрутов. Сцена эта ударяет в сердцевину сложностей романа, потому что Нед представляет не только стихию Земли, land, от которой отрекся Немо, но также символизирует свирепый, мятежный индивидуализм, угрожающий разрушением тесного мира личной преданности, который создал капитан на борту своего корабля. Если принять во внимание это соперничество - то, что Немо спасает жизнь Неда, выявляет его альтруизм. Версия Диснея драматически переворачивает ход событий – это Нед спасает капитана Немо из щупалец кальмара. После этого спасения Нед сразу жалеет о том, что сделал, и уходит с важным видом, чтобы напиться вместе с морским котиком капитана (приговаривая: «когда человек совершает такую ошибку, ему остается только напиться» - F_G) Это переворачивает символическое воздействие романа. Научный героизм показан беспомощным, ему нужно спасение от более древнего идеала – мускулистой мужественности. Нед утратил свое благородство и бескорыстие, у него остались только бездумные реакции, он может спасти или убить, не раздумывая ни о каких высоких принципах, просто под влиянием минуты.
Аронакс, между прочим, тоже не участвует в схватке со спрутом, и вообще все интересное просидел в каюте, только высунулся поглядеть на финал. Зато потом между двумя интеллектуалами состоится разбор полетов:
– Вы перегибаете палку. Я знаю, вы тронуты поступком Неда, но стыдитесь это признать. Вы не можете признать гуманность, иначе все, чем вы живете, вся ваша жизнь, построенная на ненависти и мести, предстанет перед вами в истинном неприглядном свете. Вы – жертва несправедливости, и горечь разъедает вашу душу. – Вы легковерны, профессор. Вы верите в четкое добро и зло, все упрощаете, а в мире все сложнее. Добро и зло нельзя измерить в героических порывах. Мистер Ленд поступает сегодня так, а завтра иначе. Абсолютное добро должно быть постоянным, незыблемым, сильным.
Советский Нед Ленд куда серьезнее, и тем самым на порядок каноничнее – у Верна он ведь «крепкого сложения, суровый с виду мужчина; необщительный, вспыльчивый, он легко впадал в гнев при малейшем противоречии... больше всего поражало волевое выражение его глаз, придававшее его лицу особенную выразительность». По-моему, очень живая визуализация.

Морская романтика проявляется у него не в каком-то там бренчании на гитаре, а в суровой мужской наколке (впрочем, его интересует при этом: «А это красиво будет?»)

И в плане символическом ему есть чем похвастаться - у него не один гарпун, хотя и тот внушительный

а целая пушка.

Но, если на воле советский Ленд выглядит диким существом, прекрасным в своей стихии, то на «Наутилусе» (если его не занять каким-нибудь общим делом) он похож на зверя в клетке, в бессильной ярости грызущего прутья.

Зато и бунт его – буйство стихии, а не детские проказы. Между прочим, это он когда-то предъявил ультиматум капитану Фарагуту, чтобы тот прекратил дурью маяться и развернул свое судно к берегу (см.роман, только там этим не Ленд занимается). Все сведения, которые наш зритель (выгодно отличаясь от читателя) узнает о Немо, изначально обязаны разведывательным способностям Ленда – именно он специально выслеживает, чем занимается капитан. Американец, что с него взять...
Когда вы, люди науки, тратите время на бесплодные споры и размышления, мы, солдаты и гарпунеры, в это время действуем.
Впрочем, такая же показательно-«американская» черта – его любовь к наживе, хотя и странная любовь. У американского Ленда все просто: увидев, что золото на «Наутилусе» привыкли использовать как балласт, он только и ждет, чтобы залезть в его хранилище и прихватить с собой, когда будет бежать – да еще и при подводных экспедициях раздобыть сундук-другой (за что ему опять выговаривают, потому что их не за побрякушками выпустили, а за провизией).
Вы хотите провести Немо и добраться до его секретов! (это он Аронаксу – F_G_) – Мир должен узнать о них. У вас есть план получше? – Я хочу сбежать. Но, конечно, не с пустыми карманами. – Я думал, что вы умнее. – У него здесь целое состояние! И не стыдите меня, он сам его наворовал. Захватим лодку – разбогатеем, я куплю корабль, а вы не будете голодать на профессорском жалованье.
А наш Ленд, хотя глаза его и загораются от вида подводных богатств, но, во-первых, он ничего из них так и не забирает, а во-вторых, еще и толкает речи, знаменующие, видимо, его принадлежность к трудящемуся классу...
Господин профессор, бойтесь богатых людей! Их глаза забиты золотой пылью. – Золото сгубило столько человеческих душ! – Друзья, у капитана Немо и его спутников совсем иная цель. – Какая там иная цель! Набить «Наутилус» доверху драгоценностями, чтобы он не мог всплыть на поверхность.

Со временем он явится на суше, скупит все банки, заводы и станет властелином мира. – У вас буйная фантазия, Ленд. – А если учесть его жестокий характер, то опасность для общества возрастает с каждым днем.
На каждом шагу сюжета Нед Ленд и капитан Немо не просто противопоставлены, как в фильме, но отражают друг друга. Оба – умелые борцы и охотники, но в книге Немо – с его превосходством в технологиях и научным пониманием моря – одерживает верх над Недом, который полагается только на мышцы, гарпун и здравый смысл моряка. Они соперники, но Нед явно неспособен соревноваться с этим технологическим сверхчеловеком. Его подчиненное положение все время становится явным, когда большинство времени в романе Нед проводит в попытках выяснить, как бежать с «Наутилуса», но не может, потому что пленники не смеют выйти через динги субмарины, пока не будут близко к берегам, населенным американцами или европейцами.
В советском фильме этот момент превосходства умственной доблести над физической подчеркнут тем, что Ленд, в своем стремлении к побегу пытаясь действовать грубой силой, постоянно натыкается то на сигнализацию, когда рассчитывает угнать «прогулочную» лодку, размещенную на "Наутилусе", то на электрическую преграду, когда пытается выбраться из каюты. Как правило, приводит его в чувство именно Аронакс, к которому мы сейчас и перейдем – пока что очень коротенько.

4. Аронакс и Консель. Парижская делегация
Аронакс не является мужественным в физическом смысле (например, он не помогает в борьбе с кальмаром, как делает это в романе), но он представляет локус власти современного мира, находящийся в научных учреждениях, таких, как Парижский музей естествознания. Как показывает его интервью репортерам в первых кадрах фильма, он является авторитетом благодаря своему знанию.
Американский Аронакс с первых кадров выглядит типичным ученым сухарем, и это впечатление не слишком-то обманчиво.

Нет, ему по сюжету достается немало сильных эмоций, но даже при этом он хранит самообладание (особенно если сравнивать с советским). Максимум – если он задается целью повлиять на ситуацию, то читает ее участникам пространную мораль. Обычно без особых результатов.

Мы так близки к самым чудесным на свете открытиям, а он думает о золоте, о бунте, о всякой ерунде!

Зато советский Аронакс – гуманист и интеллигент в чисто русском понимании термина, то есть характерной чертой его статуса является не столько обширность познаний, сколько отзывчивость души.

Показательная черта – только наш Аронакс (вопреки роману, американскому фильму и здравому смыслу) надеется не истребить ужасное чудовище и не заполучить его скелет в свой разлюбезный музей, а заняться его изучением в природной среде.
Всякое непонятное явление прежде всего необходимо понять, изучить и поставить под охрану закона. А мы и так беспощадно уничтожаем бесконечное количество редких животных.
Когда Ленд нацеливает на чудище морское свою знаменитую пушку, профессор бросается ему мешать с факелом наперевес. Доктор Фрейд роняет сигару за борт и полчаса пытается вправить челюсть.

(в следующей серии доктор Фрейд делает это снова, так как при повторе «краткого содержания предыдущей серии» факел таинственным образом исчезает)

Удивительное дело: в детстве профессор из романа мне представлялся примерно «американским» (еще бы, целых сорок лет!), а сейчас, когда собственный сороковник маячит на горизонте, _до_ пересмотра фильма в том же романе он мне показался вполне «советским» - типичный для Верна «один француз на весь роман», самый эмоциональный и импульсивный из предложенных персонажей. (У меня тут, кстати, еще одна драма (в Лифляндии) – выяснилось, что в «Сломанной подкове» Юрский практически неканон. Пребываю в прострации.) Часть мозга, пораженная известным вирусом, подсказывает: гексль, хорошо дуализированный с Конселем
А Консель у нас (в Советском Союзе) вот какой, в наряде почти образца восемнадцатого века – жабо и белые чулки

Американского мы уже видели, это чуть пристальнее:

Удивительно, что двух таких разных Конселей объединяет одна физическая черта – очень высокий нежный голос. И сигнализирует об одном и том же: в соревновании за маскулинность оба не то что на последних местах, но практически сознательно сходят с беговой дорожки, не желая ни с кем ничем меряться. Это при том, что в романе Консель «мог похвалиться завидным здоровьем, при котором не страшны никакие болезни, крепкими мускулами и, казалось, полным отсутствием нервов». Но все эти бонусы не компенсируют статуса, а по статусу он мне, со своей вассальной честью, напоминает жену профессора (:yes) Челленджера (вставить смайлик «девиз ордена Подвязки») – если смысл жизни завязан на конкретного человека, то пусть хоть конец света, хоть подводная лодка, главное, что смысл никуда не денется, вот он, рядом сидит, ждет, когда накормят и одеться подадут. Кстати и про одежду...
В романе Аронакс почти тонет, его спасает только смелость Конселя. Эта сцена тонко указывает на телесную интимность между профессором и его слугой: Конселю приходится разрезать одежду профессора, как и свою, чтобы они могли плыть. Обнаженность двух мужчин в этой сцене знаменует их уменьшение до жалкого состояния – выброшенные с корабля во враждебное море, они погружаются в мир, который для них одновременно гибелен и полон чудес. Как Немо, они отброшены обществом и низведены до простой принадлежности к человеческому роду (несмотря на упорство Конселя в стремлении оставаться слугой до конца).
Специально привожу этот отрывок, чтобы оценить, насколько одетым остается профессор в обоих фильмах. У нас он даже галстук-бабочку не потерял, пока тонул (он это сделает совсем при других обстоятельствах). Консель же вовсе не спасает профессора – он действительно вслед за ним отправляется за борт, но, по словам Ленда, плавает не лучше, чем гарпун. Так что спасает их обоих, очевидно, сам Ленд (и как он их обоих доволок до «Наутилуса»?), хотя наш кинематограф и воздерживается от того, чтобы визуально отобразить «американца» в такой героической роли. После плана тонущего профессора мы видим всех троих уже на борту. А как его вытаскивали на мостик «Наутилуса», тоже показано лишь в «кратком содержании предыдущих серий».

А в американском фильме вообще все тонут очень удачно - профессор первым хватается за обломок мачты, потом подплывает Консель, который только и делает, что взывает к помощи с корабля и очень удивляется, что там не спешат им на помощь. Везунчика Неда смывает за борт вместе со шлюпкой, и он подгребает уже к «Наутилусу», на который наткнулись двое его товарищей по несчастью. Если бы любознательного ученого не дернуло поглядеть, а что там у «Наутилуса» внутри, спокойно уплыли бы на ней все трое.

Но на правах камердинера определенную степень «телесной интимности» Консель со своим патроном действительно сохраняет - в обоих фильмах.

(Между прочим, наглядно видно, как выродилась роль личной прислуги в девятнадцатом веке – одно дело, когда хозяину помогают втиснуться в латы или в кринолины, а простой пиджак вроде бы нормальный человек и сам способен надеть).
Но личного пространства между ними действительно минимум. Во всяком случае, Аронакс не выказывает признаков удивления, когда просыпается вот в таких обстоятельствах

(Консель, которому приснился кошмар, сполз со своей верхней койки к профессору, которому тоже что-то такое снилось. Кстати, еще момент, связанный с этой двухъярусной койкой: когда профессору не спится, и он выходит колобродить по ночам, то на секунду задерживается, окидывая взглядом верхнюю полку. Чисто рефлекторно).
А вот к суровому американскому Аронаксу так просто не подступишься. Видимо, поэтому так легко его слугу перетягивает на свою сторону Ленд...
Попытка Конселя в фильме подольститься к профессору, чтобы тот последовал мятежным планам Неда, также искажает характер слуги. В фильме Консель предает Аронакса и Немо (выдавая Неду координаты секретной базы), и это поворотная точка сюжета. Смещение границ преданности происходит после того, как Консель получает сердитый отпор от своего хозяина, когда с сочувствием предполагает, что Нед ценит свою жизнь превыше всей науки Немо. Профессор в запале отвечает: «Его жизнь не значит ничего. Так же, как моя или ваша, в сравнении с тем, что стоит за всем этим». Консель мрачно обращается к профессору «капитан», намекая, что Аронакс идентифицируется с Немо как повелителем-тираном.

В то же время усилена связь между Недом Лендом и Конселем, так как они изображены более выпукло, чем в книге.

Ну, не настолько усилена... хотя по части тактильных взаимодействий у них с Лендом явно клеится лучше, чем с профессором. Есть, например, свой повторяющийся жест – когда Ленд от избытка чувств ерошит волосы Конселя по голове «против шерсти», а тот сразу приглаживает обратно. А еще они дерутся, причем именно в знак договора о дружбе и сотрудничестве – сначала Ленд со словами «я кое-что забыл» наносит ему удар по верхней губе «за то, что шпионил на профессора»; потом предлагает ударить в ответ ему в подбородок, Консель бьет его под дых. Оба хохочут - теперь они друзья.

Если команда советского фильма смотрела американский, то этой сцене там есть сознательная антитеза (а если нет, то подсознательная, тоже неплохо). Пока меритократия занимается высокими науками, ребята от скуки дуются в карты, и выигравший Консель отвешивает Ленду легчайший и нежнейший щелбан. Тот недовольно заявляет: «а я тебя не пожалею» - с таким плотоядным оскалом, что об ордене Подвязки впору позабыть.

И вообще, тут явно Консель положительно влияет на гарпунера, а не наоборот – когда, непосредственно перед этим, Ленд во всеуслышание досадует, что спас жизнь Немо (на этот раз, по канону, от акулы, и обратная трансакция воспоследует), Аронакс спрашивает: «А если бы опять все повторилось, разве вы не спасли бы человека от акулы?» –«Конечно, спас бы, - _уверенно_ отвечает _за него_ Консель, - Ленд только в бою бывает жестоким и грубым».

Напоследок - занятный диалог в нашем фильме, где слуга заимствует у хозяина толику учености, оставляя в его распоряжении толику поэтичности:
Ленд: А откуда берется жемчуг?
Аронакс: Это слезы моря, как сказал поэт.
Консель: Это шаровидные наплывы внутри раковины.
Ленд: Все-то ты знаешь!
Нед в фильме также поставлен в оппозицию к профессору Аронаксу в своем стремлении к свободе. Настолько, что в конце фильма мы видим, как Нед наносит удар профессору, как прежде Конселю – реквизит голливудского мачизма, но также явное принижение интеллекта человека перед грубой силой.
Свидетельствую – наносит. Причем хороший такой удар, с целью вырубить на несколько минут – а то профессор только собрался бежать, как вспомнил, что дневник забыл, где «20000 лье под водой» записаны. Нечего отвлекаться на всякий ненужный хлам!
В советском фильме между интеллигенцией и трудящимся сословием тоже налицо конфликт с самых первых шагов, и провоцирует его именно Аронакс, когда Ленд, немузыкально мурлыкая песенку, мешает профессору заниматься. А гарпунер, который «ученых считает белоручками», не упускает возможности высказать, что думает о профессоре лично и о затянувшихся скитаниях по океану.

Прошу вас, выйдите. Вон!

В романе, напротив, Верн представляет ученого благородной фигурой, превосходство которого признано его подчиненными почти в сентиментальной манере. После того, как Аронакс, Нед и Консель (а также все остальные на борту) чуть не умирают, задыхаясь под ледяным шельфом Антарктиды, Нед и Консель спасают Аронакса, отдавая ему последние остатки воздуха, чтобы сохранить ему жизнь. Профессор восхваляет великодушие Неда, и Нед отвечает, иронически имитируя манеру самого Аронакса мыслить математическими формулами: «Как вы можете считать это нашей заслугой? Это простая арифметика. Ваша жизнь стоит больше, чем наша. Нам пришлось спасать вас!» Неудивительно, что Америка середины пятидесятых вряд ли могла переварить эту романтизированную идею классовых отношений.
Для советского зрителя середины семидесятых из этого эпизода приготовили вот такой винегрет: когда «Наутилус» выбирается из проснувшегося вулкана, профессор получает куском скалы по голове, Ленд из-под этой скалы его вытаскивает, и после этого именно Ленд испытывает нехватку кислорода – последнее, что мы слышим, это приказ капитана «дайте ему кислород»... В результате и волки сыты, и овцы целы - Аронакс, согласно канону, получает возможность живописно полежать в умирающем виде,

а Ленд - возможность посмотреть занятные глюки, о которых тоже будет впереди.
Эти изменения влияют на историю на разных уровнях. Во-первых, они утверждают Неда Ленда как стереотип определенного типа мачизма: антиинтеллектуальный, служащий лишь себе, яростный. Во-вторых, изменение характера Неда придает рельефность ослабленному образу интеллектуала Немо, как он постоянно представлен в фильме. Наконец, это решительным образом разоблачает эмоциональный треугольник романа между Недом, Аронаксом и Немо. В книге Аронакс не просто дружен с ними обоими, но он становится объектом соперничества между ними: ведь Нед старается привлечь Аронакса на свою сторону, что принципиально важно для его собственного побега, но отчасти – потому, что чувство верности Неда профессору как стоящему выше на общественной лестнице не позволяет ему покинуть Аронакса.
Вот. Искомый треугольник – хотя и на материале советского фильма, зато выразительно.

Но прежде чем перейти к геометрическим фигурам, которые выписывают кинематографисты между Немо и Аронаксом, поговорим-ка мы про женский пол.
продолжение - в комментах
P.S. Собираюсь (наконец-то не урывками по телевизору) смотреть нашего "Морского волка". По итогам недавнего краткого заглядывания в фильм ван Вейдена хочется загрызть. По итогам еще более краткого заглядывания в книгу - вроде нет, не хочется. (пока что примерно так. будем верифицировать.)



 

запись создана: 25.07.2012 в 18:25

@музыка: Nautilus Pompilius - Дыхание. Канон, ерш морской...

@темы: "Выстрелы" с монитора, Культпоходное, (Про)чтение

---

Рационалисты у меня тут правят бал

После "Зеленого короля" только-только обнаружилась сага о том, как Гарри Когтевранец решил банк «Гринготтс» обвалить, как с той же подачи был мне подан «Распад» Брюса Стерлинга.  РиКа Инверс вредная,ленивая и с тапками, бесконечное спасибо за оба Как раз мне под время перемен, которое, к счастью, хотя бы теперь не придется встречать один на один....
— Боб, — спокойно сказал Оскар, — ты кое-что упустил.
— Что?
— Все очень плохо, ты прав. Но на самом деле все еще хуже. Намного хуже. Однако мы находимся в самом крупном на планете исследовательском биологическом центре и сидящие перед нами люди ответственны за то, как все повернется дальше. Так что ты сейчас — на передней линии фронта. Ты можешь чувствовать себя виноватым, однако, если не сможешь ничего переделать здесь и сейчас, твоя вина еще более возрастет. Потому что мы облечены властью, и ты теперь точно так же ответственен за все.
Честно признаюсь – про себя я этот «Распад» негласно зову нецензурным синонимом из такого же количества букв. Не из-за качества повествования - там все блестяще, а из-за общей сложившейся в повествовании ситуации. Литература двадцатого века понастроила приличное число антиутопий с доведенным до предела порядком, но вот _бардака_ (о, тоже синоним!) как-то мне было маловато (даже беспощадные толерасты, судя по отзывам, додумались только до тоталитаризма с обратным знаком, туда им и дорога). Между тем, будущее – это _будущее_, а не «прошлое 2.0.», как бы некоторые ни старались. Так что ощущение не такое, когда обстоятельства вдалбливают в землю, а как в анекдоте: «все нормально, лечу...» - или как у Наташи Маркович «flutter круто, блин...»
Ты хочешь чего-то, но знаешь, что это плохо. Так что ты отрицаешь это, и хочешь этого, и отрицаешь — но это слишком соблазнительно. Так что ты сдаешься, и затем это случается. Но когда это случается, оно оказывается не столь ужасным, как ты думал. Вовсе даже не плохим. Фактически хорошим. Оно оказывается действительно хорошим. Замечательным. Оно делает тебя лучше. Ты становишься лучше. Ты становишься более сильным. Ты лучше понимаешь себя. Ты в контакте с собой. Ты не отвергаешь самого себя. Ты не отрешенный и чистый. Ты действующий и живой, и ты — часть реального мира. Ты знаешь, чего ты хочешь.

общие тенденции и ма-аленькие фишки, включая методы борьбы с комарами

Гражданское общество было подорвано безжалостным господством денег. Когда общественная сфера стала полностью приватизированной, американская культура начала задыхаться. Люди не только терпели крах, но и были доведены до сумасшествия рекламой и безжалостно вторгавшимися в их жизнь коммивояжерами. Увеличение агрессивной рекламы заставило многих отказываться от своей индивидуальности. Перестало быть приятным считать себя американским гражданином. Беспричинно множились банкротства, становясь своего рода коммерческой изменой. Бегство от налогов стало спортом. Многие американские граждане просто отказались так жить. Они собирались, публично жгли лицензии, выбрасывали исполнительные листы и отправлялись в дорогу. Пролы считали себя единственно свободными американцами. Кочевничество когда-то было опорой человеческого существования, жизненным укладом, на базе которого стали возможны технологические новшества. Ныне кочевничество стало альтернативным образом жизни тех, для кого жить по старомодным политическим и экономическим стандартам было невозможно.

Раньше, в моей юности, Америка действительно была жестоким обществом. Страшная статистика преступности, сумасшедшие банды по продаже наркотиков, дешевое автоматическое оружие, которое легко было купить. Нищие, злые, вызывающие жалость люди. Люди, пылающие негодованием, люди с зажатой внутри ненавистью. Но теперь другое время — не жестокое. Просто очень странное. Люди перестали истово, как раньше, бороться за что-либо, когда они поняли, что возврат к спокойной, нормальной жизни уже невозможен. Человеческая жизнь утратила смысл, но многие в Америке, и в особенности бедные, стали намного счастливее, чем раньше. Они могут потерять все, как любит говорить ваш сенатор, но не впадут при этом в отчаяние, это не станет для них крахом. Они просто… оглядываются вокруг, бродят туда-сюда, дрейфуют по жизни. Они свободны, ничем не связаны.

То, что белые в той Америке – этническое меньшинство, к которому по возможности проявляется толерантность, это еще семечки. Вот у главного героя действительно проблема с происхождением – его буквально сляпали на коленке в подпольной лаборатории из нелегального генетического материала, и как он вообще жив остался со своими параметрами, из которых медиками-недоучками было убрано несколько цепочек ДНК - это уму непостижимо. Зато как главе пиар-отдела политических кампаний ему цены нет. А еще он влюбился в ученую женщину с длинной шеей и в очках, и сначала у них был «самый плохой в его жизни, сдержанный, нервный, аналитический секс», но потом у них все прекрасно сложилось, чему я радуюсь несказанно.

— Деньги — это не закон природы. Деньги — всего лишь платежное средство. Ты можешь жить без денег, если заменяешь их чем-то другим. Пролы так делают. Они перепробовали миллион сверхъестественных трюков, чтобы получить то, что нужно, — блокирование дорог, грабеж, контрабанду, сбор металлолома, дорожные шоу... (...) Но большая часть Африки живет вне экономики, основанной на деньгах, — они все питаются листовым белком, вырабатываемым этими голландскими машинами. Полинезия — то же самое. В Европе гарантировали ежегодные доходы, и много безработных заседает в парламентах. В Японии сети, основанные на подарках, всегда были большими. А русские и до сих пор еще считают, что собственность — это воровство, у этих бедняг денежная экономика никогда не работала.

На самом деле сюжет там есть, но главное не в том, как он завязался и чем разрешился – политика (да и жизнь вообще) такая штука, что там не просто ничего окончательного нет, там если что-то завершилось результатом, через пять минут могут смениться все ключевые параметры, и снова в бой. Вот главный герой, например, под конец обрел возможность одновременно делать несколько вещей и даже думать о них ( Эрл Грей, ау!) - причем не в награду , а совсем наоборот, как побочный эффект от того, что его едва не ухайдакали. Поэтому мне самым интересным здесь стал анализ общих тенденций, вроде описанных выше, и мелкие фишки, разбросанные по тексту - в которых фантазия автора беспредельна.

— Я — краеугольный камень, — провозгласил шлакоблок.
— Хорошо тебе, — усмехнулся Оскар.
— Я — краеугольный камень. Отнеси меня на пять шагов влево.
Оскар проигнорировал это требование и быстро обмотал лентой другие блоки. Размашисто помахав сканером вокруг них, он оттащил последний в сторону, чтобы приняться за укладку нового уровня. Стоило только рукам в перчатках прикоснуться к последнему блоку, как тот предупредил:
— Не ставь меня пока. Сначала следует установить краеугольный камень.
— Конечно, — подтвердил Оскар. Строительная система была достаточно изощренной и использовала при работе специализированный словарь. К несчастью, со слухом у системы были проблемы. Маленькие, встроенные в пленку микрофоны были гораздо менее чувствительными, чем миниатюрные спикеры, прикрепленные к лентам. И все же трудно было удержаться от ответов, когда бетонный блок заявлял что-то любезно и авторитетно. Бетонные блоки говорили тоном Франклина Рузвельта.

Там есть биологические часы, которые можно носить на руке, с подсветкой из генов светлячка, только их надо подкармливать физраствором, там есть оргтехника, сработанная кустарями из соломы и бумаги, потому что так проще и дешевле, есть автомобиль, работающий на сахаре (точнее, его как раз не будет, за это конструктору заплатят), а отряд спецназа (не государственного, а альтернативного кочевого сообщества, выросшего из сетевого сообщества) состоит из девочек-подростков, потому что «мы посылаем парней, наших молодых людей, когда идем на серьезные дела». Вместо классического ограбления по схеме «всем на пол» - просто к зданию банка однажды приходит очень много людей и начинают спокойно разбирать этот банк по винтикам а вместо классической забастовки – «постиндустриальная», когда сотрудники научного центра не отказываются от работы, а отказываются делать что-либо, кроме работы:
Ученые продолжали свои исследования, но больше не заполняли федеральные документы. Они также перестали просить гранты, вносить арендную плату за бараки, платить за продовольствие и электроэнергию. Они отказались от всего, кроме нового оборудования, — это было, конечно, непоследовательно, но ученые не нашли в себе сил пожертвовать им. Главные сотрудники забастовочного комитета еще и отказались получать жалованье.

Но способ борьбы с комарами привел меня в абсолютный, полный, безоговорочный экстаз. Хотя и занимается им герой отрицательный.

— После большого разлива Миссисипи москиты проникли во все уголки штата. Возникла чрезвычайная ситуация, люди умирали. А Хью тогда только что принял присягу. И он заявил: «Надо действовать! Мы избавимся от них!» И он послал грузовики — не с ДДТ или инсектицидами, как раньше, — никаких отравляющих газов или ядовитых веществ. Нет, это было бы бесполезно. Он послал грузовики с распылителями. Это вроде вакцинации через дыхательные пути. Он вакцинировал людей. Население Луизианы теперь ядовито для москитов. Наша кровь просто убивает их. Если москит укусит креола, то тут же погибнет.
Тем же постом - еще одно безграничное спасибо  Lory (aka stature), мне случилась и "Школа в Кармартене" Анны Коростелевой. Вот где навалом симпатичнейших деталей, за которыми не теряются главные смыслы. Которых тоже много, и они внятно
"Безнадежно устаревшие методики! Допотопная манера подачи информации! Это какая-то академия Платона! Беседы Конфуция... с Сократом! Достроенная Вавилонская башня!.."
Ну, насчет методик можно и поспо-орить, они тут вечно актуальные... Множество занятных эпизодов, которыми так богат любой учебный процесс , связанные в одно пестрое лоскутное одеяло - «по полу лаборатории течет вот эта часть вашего химического уравнения, про которую вы совершенно забыли», «рукою /правой/ я держу лягушку, а /левою/ рукой я вафлю ем», «почему для библиотеки закупается сено?» Разве что в школе этой попадаютсякурс: расписание огамическим алфавитом (и вообще, там Уэльс), курс «Методы прядения нити у мойр, парок и норн в сопоставлен ии», поэзии народа Туата Де Дананн, от чтения которой появляется все описанное, схемы с интонационным рисунком разных видов лисьего воя (с примерами слов, не употребляемых в приличном обществе), курс примет времени, сокращенно пэвэ, и практика в битве при Гастингсе и яма для сдачи экзамена по математике (ну хорошо, не в этой школе, несколько в другой), а еще там геликонские бабы, которые на самом деле не бабы, и там не только плетут паутину, но и распутывают кеннинги. Там вообще многие предметы _вот прямо сейчас_ где-то сидят люди и изучают! Разве только на картошку, то есть на сбор яблок, ездят не обязательно на Авалон Но самое волшебное же там не это. Самое волшебное - это _вовлеченность_. Поневоле жаль, что в собственных учебных процессах наличествовали хорошие отметки, но ею-то и не пахло... за некоторыми исключениями
А еще там подробно рассказано, как играть в бисер – ну не в бисер, а в метаморфозы Талиесина, но это самое оно:
- К примеру, мы условились, что если по ходу игры используется прием зеркального отображения, следующий игрок обязан его повторить. Если игравший перед вами закончил строкой: "Я был крапивой в росе и росой на крапивных листьях", то вы можете сказать, например... э-э... "Я был настойкой из трав и белого горного меда, был сворою, гнавшей лань, и ланью, от своры бегущей". То же может касаться и числа лет.
- Допустим, я говорю: "Семь лет я пробыл козой на склонах Карриг-Невенхир", - с интересом проговорил Мак Кехт.
- Тогда тот, чей ход через одного, обязан упомянуть число лет хотя бы для одного из своих воплощений: "На книжной полке стоял я в виде библейских текстов, сто лет я был в гобелен вплетен пурпурною нитью", - отозвался Мак Кархи. - Можно еще договориться о смене стихий, но это одна из высших ступеней игры. Выше нее считается только сопряжение далеких предметов.
(Игры в светоч разума и в три эпохи тоже прекрасны и удивительны).
И там очень-очень правильный способ подачи материала. Такое множество эпизодов, между которыми иногда протягиваются нити, подчас вырастает саспенс, а бывает, и просто они укладываются в мозаику... И через эти мгновения исподволь, без занудства, там проходит (и происходит) множество высоких этических моментов.
- О, кожные изъязвления могут иногда выглядеть довольно страшно, - развел руками маленький врач, выслушав лепет Гвидиона. - Но это ведь все равно. Если в передней комнате что-то очень страшное с виду, то вы считайте... то есть представьте себе, что из дальней комнаты слышится детский плач. И входите.
По этому тексту стоит походить. Он умный, добрый и веселый. И заражает этими свойствами читающего
Вы думаете, что внизу копошатся мелкие людишки? А вот и нет, ошиблись: их уменьшает расстояние.

@темы: (Про)чтение

---

Флорентийское

Меня тут послали на повышение квалификации – и выучили на свою голову. Например, теперь я точно знаю, кто такой содомит.
Содомит! – т.е. развратник, нечестивец: от библейского Содома, города, уничтоженного «серой и огнем от Господа» за отвратительные грехи его жителей (Бытие, 19). В XV-XVI веке название «содомиты» стало нарицательным для флорентийцев; в частности, прозвище Содома было дано художнику Джованни Антонио Бацци (1477-1549), ученику Леонардо да Винчи.
(Комментарии к собранию сочинений Т.Манна. М.., Издательство «РАМ», 1995; очень надеюсь, перепечатаны, как и тексты, с изданий 60-х годов).
Вот из-за таких деятелей просвещения мне столько времени казалось, что Уайльда за книжки посадили, самое обычное дело (хотя предисловие это я все равно люблю )
Я могу еще долго фырчать на пресловутые региональные законы, на манипуляторов всех мастей и цветов, для которых подобная недоинформированная среда - что питательный бульон для микробов (очень хорошо начинать использование объекта с того, чтобы перевернуть ему картину мира), и особенно на то, как же достало, когда моральные границы проводят по случайным признакам, а не по тому, как конкретные люди поступают друг с другом. Но все, что я могу нафырчать, любой найдет в Сети в огромных количествах, а вот «Фьоренца» Томаса Манна, к которой собственно комментарий и которую мне давно хотелось почитать, мне там никак не попадалась даже фрагментарно. Вот разве что здесь.
И для тех, кто мается сейчас так же, как я когда-то, сейчас будет пара-тройка цитат для сведения – хотя и не все аспекты я в них охвачу. Сама история известна: дана Флоренция на исходе 15 века (слегка даже персонализированная в образе куртизанки Фьоре), даны Лоренцо Великолепный, сеющий вокруг себя гуманизм и гедонизм, и Савонарола, с таким же упорством сеющий аскетизм. Меня больше всего удивило не то, что они противопоставлены, а то, до чего быстро они там договорились. Очень изящное смещение оси координат, по-моему

Вот для начала – очень внятная историческая справка, устанавливающая те полюса, которые принято видеть в этом сюжете:
- Я часто благодарил богов за то, что они соизволили даровать мне жизнь в пору зари и обновления, представляющуюся мне столь прекрасной, пленительной, как раннее утро. Мир пробуждается с улыбкой и с легким вздохом, подобный распускающемуся цветку, тянется всем существом своим навстречу лучам восходящего солнца. Тусклые призраки со впалыми очами, уродливые, жестокие предрассудки, в продолжение томительно долгой ночи устрашавшие человечество, рассеиваются бесследно. Все обновилось. Нам открываются необозримые, манящие просторы наук – и позабытых, и ранее неведомых. Земля в муках дарует нам, счастливым смертным, сокровища красоты, сотворенные древними. Личность, просвещенная, освобожденная, наслаждается своеобразием, ей одной присущим. Громкие деяния, совершенные людьми сильными и не знающими угрызений совести, венчаются славой. Искусство шествует по земле в сознании правоты своей, скинув с се6я все узы и покровы, и нет предмета, которому оно, коснувшись его перстом своим, не придало бы благородства. А человечество, приобщенное к тому божеству, что дарит нас опьянением, в праздничном шествии следует за искусством, с улыбкой сказующим ему путь, и в ликовании людском воплощается служение красоте и жизни. Что же вдруг произошло? Что случилось? Человек, один-единственный человек, слишком безобразный и неуклюжий, чтобы принять участие в радостной пляске, хилый, озлобленный, неблагодарный, встает и возражает против этого божественного состояния.
Мало того – его полное яда воодушевление оказывает действие настолько сильное, что толпа, принимающая участие в шествии, редеет, и вокруг него сплачивается множество отступников, которые поднимают неистовый шум, словно он проповедует нечто небывалое, нечто разительное по своей новизне. А что он вещает? Что источает все его существо? Нравственность!.. Но нравственность – это ведь самое ветхое, самое что ни на есть преодоленное, самое скучное, до конца разгаданное! Нравственность смешна! Нравственность невозможна! (...)
- Ах, дорогие мои, с тех пор как упразднили совесть, грех утратил значительную долю своей привлекательности! Оглянитесь вокруг: все дозволено, ничто уже не является позорным; нет такого злодейства, от которого у нас теперь волосы еще становились бы дыбом. Нынче мир кишмя кишит людьми, которые отрицают бога, или утверждают, что Иисус Христос творил свои чудеса при помощи созвездий. Но кто доныне дерзал восставать против искусства и красоты? Мои речи кажутся вам кощунственными? Поймите меня: я весьма одобряю тех, кто защищал красоту, покуда она была делом немногих, а нравственность тупо, в никем не оспариваемом могуществе своем, восседала на троне. Но с тех пор, как о красоте горланят на всех перекрестках, добродетель начинает повышаться в цене.

Гуманисты, которые крутятся вокруг Лоренцо Медичи, даровиты, преданы искусству и замышляют канонизировать Платона (дело-то в шляпе, всего лишь дождаться, когда юный Джованни Медичи займет папский престол) – и да, флорентинцы они там те еще, как на подбор – при этом беззастенчиво пользуются моей любимой итальянской фишкой – ставить притяжательное местоимение после имени. При этом, хотя и не вследствие этого, в жизни они лишь плывут по течению, потворствуют своим удовольствиям и органически неспособны поддержать серьезную беседу, не увязая в деталях и в восторгах перед красивыми оборотами речи.

Знайте же, недавно я при большом стечении народа сообщил о тех успехах художественного вкуса, что наблюдаются в деле изготовления пряников. Ибо сейчас, как вам известно, делают отменные пряники, художественно изображая на них, в духе нашего времени, всяческие занятные и прекрасные фигурки. Вот эта моя рацея, по-видимому, дошла до брата Джироламо, ибо в одной из последних своих проповедей в соборе, на которой я присутствовал, он повел об этом речь, в упор при всем народе глядя на меня. Тот – так он сказал – не разумеет возвышенных предметов, кто тщится сделать их обыденными, и спор об украшении медовых пряников, в то время как тысячи людей не имеют даже куска черствого хлеба для утоления голода своего, есть не что иное, как нечестивое пустомыслие. (...) Быть может, он ставит искусство так высоко, что считает кощунством вносить его в изготовление пряников?

Савонарола же дик, неуступчив, не стесняется адресно клеймить людей в соборе, неприятен для всех и вся, но на его стороне – серьезность и полновесное отношение к страданиям.

Я был совсем еще ребенком, когда отец мой однажды взял меня с собой ко двору. Я видел замок гордых Эсте, увидел властелина его, с приятелями, с женщинами, карликами, шутами, прославленными острословами – за пиршественным столом. Вокруг были музыка, и благовония, и пляски, и неописуемое изобилие... Но время от времени сквозь шумный разгул слышался иной звук – тихий, жутко приглушенный: звук, мучениями исторгаемый, стон, вой; снизу он доносился – из страшных подземелий, где томились узники. Я видел их. Я упросил свести меня вниз, под те своды, где раздавались стон и скрежет зубовный. И вкупе с теми несчастными я слышал гул пиршественного веселья, и уразумел, что там, наверху, не ведают стыда, что совесть там безмолвствует. Тогда мне почудилось внезапно, будто я немедля задохнусь от ненависти и противления... И я узрел огромную прекраснейшую птицу, дерзко и мощно и радостно парившую в небесах, и на сердце мне пали тоска и скорбь, возмущение и великая мука, пламенное желание, воля неукротимая: - о если бы сокрушить эти огромные крылья!

А для гуманистов страдание – самое уязвимое место. Они этого _делать не умеют_.

Отец так изменился... Он так жутко смотрит на собеседника, сначала закатывая глаза, затем со страдальческим выражением отводя их в сторону. Ты не знаешь, как для меня опасно зрелище недугов и страданий! Я сам от этого делаюсь недужным, на меня веет дыхание могильного склепа... Брр... Нет, отец сам с малых лет учил нас невозмутимо отстранять уродливое, скорбное и тревожное, и лишь прекрасному и радостному разрешать доступ в нашу душу; поэтому сейчас его не должно удивлять, если...

И ведь это говорится о самом Лоренцо, который тоже сейчас мечется, не в силах найти утешения перед неизбежностью смерти ни у Платона, ни у стоиков. Но все равно видно, как он _делает_ это общество, как одно его присутствие да пара слов придает _смысл_ тем живописцам и поэтам, которые поначалу, увязшие в своих удовольствиях и склоках, кажутся суетными лизоблюдами. Потому что в нем самом тоже нет легковесности, его жизнь рельефна, за ней стоит свой смысл и свое преодоление.

Там, куда человека влечет томление, ему не бывать – не стать ему тем, что оно сулит. Не так ли? И все же человек рад отождествить другого человека со своим томлением. Властелином красоты меня называют – вам это известно, не так ли? Но если сам я безобразен, желт, хил, безобразен. Я боготворю чувственность – и лишен сладостного чувства обоняния. Я не ощущаю запахов. Мне неведом аромат розы, аромат женщины. Я урод, я немощен от рождения. Только ли телесного свойства это уродство? Природа вложила в меня буйные страсти; но даже опьянение, даже разгул я заставил подчиниться стройному ритму. Чадная алчность, неистовство, мрачная похоть владели душой моей, но в светлое пламя сумел я разжечь их. Козлом смердящим, гнусным сатиром я был бы, когда бы не познал томления, и если поэты уподобляют меня радостным богам Олимпа, то никто из них не ведает о той долговременной суровости, какой мне приходится укрощать буйность свою. То было ко благу. Нельзя возвеличиться, не положив на то многих усилий. Если б я родился красивым, я никогда бы не сумел стать властелином красоты. Препятствия – лучший союзник воли. Кому я говорю это? Вам, кто знает, кто непоколебимо знает, что победный венок достается не тому, кто обладает одной лишь силой.

Тут и оказывается, что едва только встречаются два полюса, разворачивается вся ось – для автора она явно проходит не по той линии, по которой ее все чертят, не по церковным и социальным группам, а по наличию того самого «томления», заставляющего преодолевать и организовывать себя, чтобы сотворить из этого хотя бы подобие той гармонии, по которой тоскуешь.

ЛОРЕНЦО. Клянусь богом, вам следовало бы щадить себя, отдохнуть.
ПРИОР (с презрением). Я не знаю отдыха, отдых знают те – их много, - у кого нет призвания свыше. Им легко!.. Меня пожирает внутренний огонь. Он гонит меня на кафедру.
ЛОРЕНЦО. Внутренний огонь... Знаю, знаю! Мне знаком этот пыл. Я называл его демоном, волею, опьянением, но нет для него имени. Он – безумство того, кто обрекает себя в жертву неведомому богу. Презираешь тех, что благоразумно обитают в низине, а они изумляются, видя, что вместо их долгой, трусливо-скаредной жизни останавливаешь свой выбор на жизни мятежной, краткой, страстной...
ПРИОР. Выбор? Я не выбирал. Господь призвал меня к величию и страданию, и я повиновался.
ЛОРЕНЦО. Господь – или страсть? Ах, отец мой, мы понимаем друг друга! Поймем друг друга!

И правда ведь поняли, даже слишком хорошо – ведь они оба к тому же и политики с немалым опытом...

ЛОРЕНЦО. Мы, властители, себялюбивы, и люди укоряют нас этим себялюбием, ибо не ведают, что его вселило в нас страдание. Жестокосердыми называют они нас – и не разумеют, что скорбь сделала нас такими. Мы вправе сказать: «Сами пекитесь о себе, вы, кому в этом мире настолько легче. А мне довольно моего блаженства и моих мучений!»
ПРИОР. Они ведь не укоряют нас. Они изумляются. Они чтут нас. Гляди – их влечет к сильному «я», всех их, кто зрит себя лишь некими «мы», и они служат ему, без устали несут свою службу.
ЛОРЕНЦО. Хоть этот сильный и выказывает без стеснения себялюбие свое.
ПРИОР. Хоть он и не воздает ничем за их служение и принимает его как должное. (...) Слава – школа презрения.
ЛОРЕНЦО. Слава являет нам ничтожество толпы! Все они столь бедны, столь убоги, столь самозабвенно бескорыстны...
ПРИОР. Столь простодушны – и столь легко повелевать ими...
ЛОРЕНЦО. Они не ведают большего наслаждения, чем покорство...
ПРИОР. Они пишут мне со всех концов света, приходят издалека поцеловать край моей одежды, всюду вещают славу мою... Разве я когда-либо домогался у них этого, разве когда-либо благодарил их за это?
ЛОРЕНЦО. Изумительно!
ПРИОР. Изумительно превыше всякой меры! И думается: неужели вы столь ничтожны, столь велика пустота сердец ваших, что вы не знаете большей гордости, как служить другому?
ЛОРЕНЦО. Верно! Верно! Глазам своим не веришь, глядя, с какой готовностью они склоняются – и радуешься этому...
ПРИОР. И едва ли не смеешься над покорством мира...
ЛОРЕНЦО. И смеясь, смеясь, берешь этот мир в свои руки, словно покорный инструмент, предназначенный для того, чтобы играть на нем...
ПРИОР. Играть на нем сокровенный свой напев!

Они, конечно, недолго пребывали в подобном согласии – но разошлись уже скорее на политической почве, чем на моральной, когда решался вопрос, будет ли править Флоренцией семейство Медичи или теократическая республика. А это уже сиюминутные вопросы, и они мне были не так интересны. Тем более что оба варианта состоялись, и оба были поглощены неумолимым временем. Мы об этом знаем, и Манн дает нам понять, что его герои одинаково обречены – один умирает в финале, другой пойдет вперед, но уже видит там зарево своего костра.
А еще мне почему-то кажется, что вот этот диалог – не прокрастинация и не очередное наматывание деталей, чтобы не заметить основное. Хотя, конечно, за "прибытием" последует именно смерть. Во Флоренции.

ЛОРЕНЦО (пажу). Подойди поближе. Как тебя звать?
ПАЖ. Меня зовут Джентиле, ваша светлость.
ЛОРЕНЦО. Джентиле... Это звучит прелестно. Пройди-ка еще раз вон до того места и обратно. Мне приятно смотреть на тебя, ты умеешь красиво ходить. Очертания твоих бедер прекрасны. Стой, вот так... Альдобрандино, заметь себе эту линию. Возьми этот перстень, Джентиле, за то, что ты усладил мой взор. А теперь пусть тот, чье прибытие ты возвестил, войдет сюда.
(перевод А.Кулишер)

@темы: В Мире Мудрых Мыслей, (Про)чтение

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Школьное, дубль второй

БЕЗ ПАНИКИ, МАМОЧКА

Если вам случится быть в Лицее, превращенном в музей, постарайтесь не заострять внимания вашего ребенка на ведомости об успеваемости кудрявого лицеиста. Иначе: «Э, мамочка, как Пушкин-то учился!» - радостно заметит он, мгновенно проникшись глубокой симпатией к великому поэту.
И правда, разве суть в отметках? Вспомните бледных зубрил своего детства. Многие ли из них впоследствии попали в лауреаты? А ведь случалось и совсем страшное. На одном из петербургских кладбищ неизменное внимание любопытных посетителей привлекает надгробный камень с надписью: «Скончался от усердия к учению». Вашему сыну это не грозит, вы говорите? И прекрасно. Впрочем, хотелось бы еще, чтобы он вспоминал школьные годы с таким же светлым чувством, как Пушкин.
Но далеко не всем такое счастье выпадает. И теперь. И тогда. Обыкновенно в 16 лет происходили последний смотр и определение юношей на дальнейшую, весьма суровую учебу. Кстати, если подросток не обнаруживал на этом экзамене крепких знаний, взыскивалось прежде всего с родителей, а чадо отправлялось без всяких церемоний в матросы без права в дальнейшем выслужиться.
Показавшие себя с хорошей стороны определялись на профессиональное обучение. Это считалось государственной службой. И потому в школе боялись не столько учителя, сколько полагавшихся по закону наказаний за нерадение. За все предусматривалась отнюдь не внутришкольная, а уголовная кара: плети, батоги, тюремный арест, отдача в солдаты.
От необычайно суровой дисциплины отпрыски отправлялись в бега. Это приравнивалось к солдатскому дезертирству.
Прогул уроков считался уклонением от службы и носил старинное название «нетов». За «неты» расплачивались деньгами родители провинившихся: «а если не платят штраф, бить, пока не заплатят».
По правилам морской академии 1719 года за пропуск занятий полагалось «бить батогами и вычитывать за каждый день втрое полученного жалованья», то есть стипендии.
Однако, несмотря на все строгости властей и их намерение «произвесть людей способных к наукам», светлой дороге в царство знаний молодежь то и дело предпочитала сомнительное времяпрепровождение. В отчете Академии наук за 1759 год о подведомственных университете и гимназии сообщается, что «как между студентами, так и гимназистами находится почти половина отчасти пьяниц, забияк, ленивых, непонятливых и в учении никакого успеха не оказавших».

«Жизнь кончена», - тоскливо подумали вы еще в начале лета, когда в школьной приемной комиссии вам сказали: «Обязательно уметь читать, писать, считать. Остальному – научим...» И вот вы ждете вестей из школы, как военных сводок. А оттуда сплошные «не»: неусидчив, невнимателен, неактивен. Этого следовало ждать: он еще в детском саду на вопрос, хочет ли учиться, с улыбкой до ушей безмятежно тянул: «Не-е-а...» Определенно: жизнь кончена.
Не отчаивайтесь! Вы и ваше чадо лишь звенья в нескончаемой веренице жертв образовательной каторги. Ученье – труд. И тяжелый. Особенно без привычки. И желание увернуться от него нельзя признать неестественным. «А Ломоносов?» - взорветесь вы. Оставьте в покое Михайлу Васильевича. Таких, как он, - единицы. Тех же, которые «не-е-а», - миллионы. И ничего. Из них вырастают совсем даже небесполезные, а порой просто замечательные люди.
Человеком, разом покончившим с блаженством необразованности, был Петр Первый, решивший привести обучение хоть в какую-то систему. Разумеется, его решительность в основном коснулась дворянских детей. Но повсеместно создавались школы и для низших сословий – для детей солдат, мастеровых, приказных. Крестьянские дети менее других почувствовали на себе тяжелую руку государя – считалось, что им не требуется особых знаний и, более того, науки отучают крестьянина от земли. Однако убеждение, что «едино просвещение человека от скота отличает», потихоньку возобладало и в отношении крестьянства.
Из массы детишек, забивавших церковно-приходской класс, едва научивший считать и читать, ввысь на небосклон науки и искусства поднимались редкие, но яркие звездочки.
Молодым дворянам было труднее. Петр сказал – учить всех. Началась «школьная рекрутчина». Для родителей даже в большей степени ужасная, нежели для детей. Появилась своего рода повинность – смотры недорослей.
Все граждане, состоящие на военной или гражданской службе, обязаны были свезти своих детей к столичному или губернскому начальству. А те, разобрав их по состоянию здоровья и возрасту, направляли кого куда: или в школу, или на службу, или оставляли в доме родителей.
Срок от 7 до 20 лет разбивался на три ступени образования: с 7 до 12, с 12 до 16, с 165 до 20. Так что, едва отметив 6-летнюю годовщину, все семейство смотрело на вчерашнего именинника, как на приговоренного.
А в Москве, Петербурге и главных губернских городах уже ждали «новобранцев». Их имена заносились в особые списки.
В 12 лет подросток сдавал экзамен. В зависимости от того, какие познания он демонстрировал, его обучение или доверяли родителям, или отправляли в государственную школу, учение в которой с 1736 года сделалось обязательным. Страх перед школой был настолько силен, что родители пускались на разные хитрости: приписывали чад к другим сословиям, где учиться было необязательно, отдавали в монастырь, преждевременно женили.
Однако, если эти уловки обнаруживались начальниками, наблюдавшими за просвещением юношества, кара следовала беспощадная. Особенно доставалось родителям. У них порой в наказание за нерадивое дитя изымалось все имущество.
Стоило крепко почесать затылок, прежде чем решить, что дороже обойдется: учить или не учить. Домашние учителя, в основном иностранцы, стоили очень дорого. И не это главное. По свидетельству бывалых людей, «их принимали по наружности, коль скоро она была прилична, не разбирая, чем они были на родине – лакеями ли, мастеровыми ли, или беглыми офицерами»... Конечно, гарантии качества не было никакой.
В засилье французскими учителями многие видели хотя бы то благо, что дети овладевали языком, который открывал им двери в действительно великую культуру и литературу. Но и здесь порой случались курьезы.
Был случай, когда простодушные родители наняли своему отпрыску гувернера, не подвергая сомнению его принадлежность к французской нации. Неувязка обнаружилась, когда мальчик заговорил на языке, приводившем всех просвещенных соседей в недоумение. После разбирательства выяснилось, что француз вовсе и не француз, а чистокровный чухонец.
Вообще проблема учителя всегда была проблемой больной, животрепещущей и нерешенной. Соотношение: хороших – мало, плохих – пруд пруди, с завидным постоянством сохранялось из века в век.
Вот пример орфографии Анны Иоанновны, когда та была уже герцогиней курляндской. «Изволили вы, свет мой, - писала она матери, - приказовать камне: нет-ли нужды мне вчом?» Здесь явно нужда в хорошем учителе русского языка, а они-то в России и были в большом дефиците. Оттого, по свидетельству современника, в екатерининскую просвещенную эпоху изо всей придворной знати умели справляться с падежами и запятыми только двое: Потемкин и Безбородко. Сам же предмет – русский язык – вошел, так сказать, официально в учебный курс только в 1811 году...
Дочь самого Петра Первого, ничего не жалевшего для обучения своих детей, императрица Елизавета Петровна, не знала, что Великобритания есть остров. Сын Алексей, окончивший курс наук за границей, выстрелил себе в руку из «пистоля», только бы избежать экзамена по черчению, учиненного отцом.
Само собой выходит, что родительская мечта отдать ребенка в добрые и чуткие педагогические руки почти никогда по-настоящему не сбывалась. Вам не очень нравится новая классная вашего Васи? Молода и накрашенна? Ах, нет, напротив – со стальным голосом, а мальчик к этому не привык... Позвольте вопрос: чем ваш первоклассник лучше Саши Пушкина? Да, да, того в будущем великого Александра Сергеевича? В смысле учительской опеки он просто попадал из огня да в полымя. Послушаем его самого: «Первый мой гувернер оказался пьяницей; второй – человек не глупый и не без сведений, имел такой бешеный нрав, что однажды чуть не убил меня поленом за то, что пролил я чернила на его жилет; третий, проживши у нас целый год, был сумасшедший, и в доме тогда только догадались о том, когда пришел он жаловаться на меня и на Мишеньку (брата) за то, что мы подговорили клопов всего дома не давать ему покоя и что, сверх того, чертенок повадился вить гнезда в его колпаке».
«Да, - скажете вы, - но у Пушкина же после был Лицей». Совершенно верно. Но что такое Лицей? Уроки и учителя, с одной стороны. С другой: дуэли с товарищами, набеги на чужие сады, питье жженки, которую никак не отнесешь к безалкогольным напиткам, чтение нецензурных книг и собственные опыты на этом поприще, целование барышень и дам в темных коридорах. И прочая, и прочая, и прочая. И вот мы уже скоро более 175 лет говорим спасибо Лицею за то, что все это было в юности Пушкина, и никто из наставников не пытался сделать из него благовоспитанного чиновника. Что учитель математики, промучившись с иксами и Пушкиным, посылал последнего писать стихи. Что директор не вызывал родителей из Москвы в Царское Село по каждому поводу.
Если вам случится быть в Лицее, превращенном в музей, постарайтесь не заострять внимания вашего ребенка на ведомости об успеваемости кудрявого лицеиста. Иначе: «Э, мамочка, как Пушкин-то учился!» - радостно заметит он, мгновенно проникшись глубокой симпатией к великому поэту.
И правда, разве суть в отметках? Вспомните бледных зубрил своего детства. Многие ли из них впоследствии попали в лауреаты? А ведь случалось и совсем страшное. На одном из петербургских кладбищ неизменное внимание любопытных посетителей привлекает надгробный камень с надписью: «Скончался от усердия к учению». Вашему сыну это не грозит, вы говорите? И прекрасно. Впрочем, хотелось бы еще, чтобы он вспоминал школьные годы с таким же светлым чувством, как Пушкин.
Но далеко не всем такое счастье выпадает. И теперь. И тогда. Обыкновенно в 16 лет происходили последний смотр и определение юношей на дальнейшую, весьма суровую учебу. Кстати, если подросток не обнаруживал на этом экзамене крепких знаний, взыскивалось прежде всего с родителей, а чадо отправлялось без всяких церемоний в матросы без права в дальнейшем выслужиться.
Показавшие себя с хорошей стороны определялись на профессиональное обучение. Это считалось государственной службой. И потому в школе боялись не столько учителя, сколько полагавшихся по закону наказаний за нерадение. За все предусматривалась отнюдь не внутришкольная, а уголовная кара: плети, батоги, тюремный арест, отдача в солдаты.
От необычайно суровой дисциплины отпрыски отправлялись в бега. Это приравнивалось к солдатскому дезертирству.
Прогул уроков считался уклонением от службы и носил старинное название «нетов». За «неты» расплачивались деньгами родители провинившихся: «а если не платят штраф, бить, пока не заплатят».
По правилам морской академии 1719 года за пропуск занятий полагалось «бить батогами и вычитывать за каждый день втрое полученного жалованья», то есть стипендии.
Однако, несмотря на все строгости властей и их намерение «произвесть людей способных к наукам», светлой дороге в царство знаний молодежь то и дело предпочитала сомнительное времяпрепровождение. В отчете Академии наук за 1759 год о подведомственных университете и гимназии сообщается, что «как между студентами, так и гимназистами находится почти половина отчасти пьяниц, забияк, ленивых, непонятливых и в учении никакого успеха не оказавших».
Вот так. Ничего, как видите, нового на образовательном фронте. Правда, наши дети стараются избавиться от объекта «крайнего принуждения и тягости» более радикальными средствами, чем раньше. Рассказывают, недавно в отделении милиции одного из российских городов раздался звонок и некто, подавляя хихиканье и стараясь говорить басом, известил: «А в 4-й «Б» подложена бомба...»
Людмила Третьякова. Журнал "Крестьянка", 1991 год.

@темы: В Мире Мудрых Мыслей

---

Школьное, дубль первый

ПОЧЕМУ ЛИСТЬЯ ЗЕЛЕНЕЮТ

Сколько было таких благих начинаний повсюду в стране! Но как быстро многие из них сходили на нет! Ну, посидели часок. Послушали музыку. Говорят, хорошую. Посмотрели репродукции картин. Говорят, прекрасных. И разбрелись, почувствовав, что в нашей обыденной жизни это прекрасное вроде экзотического фрукта. Зачем его даже пробовать, если на каждый день – скудная похлебка?
«Гармония» пробовала себя и в качестве обычного школьного кружка, и литературной гостиной, и даже клуба-кафе на базе пивбара. Выжила. Потому, наверное, что искренне интересовалась тем – чем сегодня живут молодые? Какими глазами смотрят на сегодняшний мир? И чем может им помочь наша веками накопленная культура?
«Гармония» поставила целью не «изучать», а взять в помощники Чюрлениса и Достоевского, живопись всех веков и народов, песни Эдит Пиаф, рисунки Нади Рушевой. Заставить работать «на молодых» и классику, и современное искусство. Связать каждодневные проблемы с теми, над решением которых веками мучилось и будет мучиться человечество...
Пришел день, когда «Гармония» стала действительно культурным центром города. Без своего помещения, как это водится, с мизером средств, зато собрала людей, у которых в крови страсть к просветительству, неординарность мышления и любовь к детям. Это были учителя, преподаватели ПТУ, воспитатели детских садов. То, что им не удалось реализовать там, где они работали, что не входило в «планы» и «методики», пригодилось в «Гармонии». «Чем ярче и интереснее были приходившие к нам люди, - пишет руководитель центра Л.Я.Витебский, - тем труднее им жилось, тем чаще они оказывались чужеродными элементами в той действительности, которая их окружала. Мы в нашем центре объединяли их в коллективное творчество, налаживали общение с себе подобными. Давали возможность уроков, встреч, дискуссий, взаимодействия – назовите, как хотите, все будет верно – с детьми, и именно это и было самой важной помощью. И когда меня спрашивают, где вы нашли таких талантливых людей, я с полным правом отвечаю: «А я их не искал. Они пришли сами, почувствовав, что будут здесь нужны».

Так почему листья все-таки зеленеют? Один мальчишка написал в школьном сочинении, что дело тут не в фотосинтезе, как думают взрослые. А просто каждый лист имеет свой маленький ум. И с приходом весеннего тепла стоит одному из листочков подать пример и выбраться из твердой коры свежим, чистым и зеленым, как другие делают то же самое...
Автора этой теории уже нет в живых. Он выбросился из окна строящегося дома. Самоубийство – всегда тайна. Ее уносит с собой уходящий из жизни. Быть может, та самая последняя беда, подтолкнувшая к бездне, была и случайной, и мелкой, и проходящей. Но известно точно, что в жизни этого ребенка был очаг постоянного, болезненного, мучительного раздражения: школа.
Учительница могла сказать: «Я думала, что ты так себе – придурок, а ты совсем дурак». И класс хохотал. И «дурак-придурок» - вместе с ними, задирая голову, чтобы не было видно слез и ненависти. Все верили, что ему плевать, оттого такой равнодушный взгляд в окно, когда прилюдно говорили: «Посмотри на свою мать, во что ты ее превратил, она вообще перестала быть похожей на женщину». Он думал, как ему отомстить за оскорбленную маму...
В той школе пятиклассники записали нравоучения учителя труда, восемнадцать слов которого оказались непечатными. Но что там учитель труда? Разве «печатнее» сказанное директором – сочувственно, проникновенно, но так, чтобы все вокруг слышали: «Вашего сына надо показать психиатру...»
Можно, конечно, предположить, что все это страшное исключение. Но и оно наводит на мысль, что должен быть закон, защищающий достоинство ребенка. Пока же закона нет и неизвестно, когда будет и будет ли вообще. И если ваш ребенок «средненький», неинициативный и просто, как говорят, без шила в одном месте, то считайте, что вам здорово повезло. Потому что иных в школе не любят. Способные, любопытные, егозистые и непосредственные классу лишняя обуза. С ними надо заниматься. Они своими вопросами и самим своим присутствием заставляют взрослых крепко напрягаться. А тем неохота. Потому что зачем? Есть государственная программа, однозначная, как армейский устав, отступление от которой по-прежнему напоминает закон конвоируемой колонны: шаг в сторону – считается побег...
А «перебежчики» все равно есть. И с той, и с другой стороны. Дети, которым тошно от того, как к ним относятся и как учат в школе. Взрослые, которым плохо в системе школьных казарменных отношений. Чудаки, которые думают, что ребенка надо учить и тому, что «дважды два – четыре», и обязательно – «как сердцу высказать себя». И еще сомневаются: что важнее для человека?
В Кургане и те, и другие долго ходили по разным улицам, маялись, чувствовали свою отчужденность от бодрой и дисциплинированной школьной жизни. Помог случай. В 1978 году группа энтузиастов-взрослых решила организовать клуб «Гармония» для знакомства молодежи с серьезным искусством, литературой, музыкой.
Сколько было таких благих начинаний повсюду в стране! Но как быстро многие из них сходили на нет! Ну, посидели часок. Послушали музыку. Говорят, хорошую. Посмотрели репродукции картин. Говорят, прекрасных. И разбрелись, почувствовав, что в нашей обыденной жизни это прекрасное вроде экзотического фрукта. Зачем его даже пробовать, если на каждый день – скудная похлебка?
«Гармония» пробовала себя и в качестве обычного школьного кружка, и литературной гостиной, и даже клуба-кафе на базе пивбара. Выжила. Потому, наверное, что искренне интересовалась тем – чем сегодня живут молодые? Какими глазами смотрят на сегодняшний мир? И чем может им помочь наша веками накопленная культура?
«Гармония» поставила целью не «изучать», а взять в помощники Чюрлениса и Достоевского, живопись всех веков и народов, песни Эдит Пиаф, рисунки Нади Рушевой. Заставить работать «на молодых» и классику, и современное искусство. Связать каждодневные проблемы с теми, над решением которых веками мучилось и будет мучиться человечество...
Пришел день, когда «Гармония» стала действительно культурным центром города. Без своего помещения, как это водится, с мизером средств, зато собрала людей, у которых в крови страсть к просветительству, неординарность мышления и любовь к детям. Это были учителя, преподаватели ПТУ, воспитатели детских садов. То, что им не удалось реализовать там, где они работали, что не входило в «планы» и «методики», пригодилось в «Гармонии». «Чем ярче и интереснее были приходившие к нам люди, - пишет руководитель центра Л.Я.Витебский, - тем труднее им жилось, тем чаще они оказывались чужеродными элементами в той действительности, которая их окружала. Мы в нашем центре объединяли их в коллективное творчество, налаживали общение с себе подобными. Давали возможность уроков, встреч, дискуссий, взаимодействия – назовите, как хотите, все будет верно – с детьми, и именно это и было самой важной помощью. И когда меня спрашивают, где вы нашли таких талантливых людей, я с полным правом отвечаю: «А я их не искал. Они пришли сами, почувствовав, что будут здесь нужны».
Евгения Юровских преподает в Уксянской сельской школе Далматовского района иностранный язык, и еще сорок пять минут ей дают на «эстетику». Это все равно, что заставить электростанцию работать на одну лампочку в шестьдесят свечей. Когда разработанный сельской учительницей курс «Истории отечественной культуры» показали столичным специалистам, те не могли скрыть своего изумления: настолько нестандартной, яркой, высокопрофессиональной она была.
Артистичная, с гитарой в руках, Евгения начинает свой «урок». Ясно, что это не «изучение материала», а что-то совсем другое, неизмеримо более важное – и общение, и сопереживание, и работа души:
«Я не знаю, зачем
и кому это нужно,
Кто послал их на смерть
недрожавшей рукой,
Только так беспощадно,
так зло и ненужно
Опустили их
в Вечный Покой!»
«Как вы думаете, когда написана эта песня?» - спрашивает она. Слышны возгласы: «Во время войны». – «Какой?» - «Великой Отечественной», «В блокаду Ленинграда», «Афганистан», «Карабах»...
Они не угадывают, так мало читающие наши подростки. Песня А.Вертинского «То, что я должен сказать» - о расстрелянных юнкерах – остается, конечно, неузнанной. Но это пока. Надо видеть лица подростков. Тех, кого обычно именуют непробиваемыми. Тех, которые допекают учителя у доски цинично-насмешливыми взглядами: «Давай, давай, вещай...» Включение в работу мысли и чувства началось. Началось то, на что не отведено места и времени Евгении Юровских в своей Уксянской школе. И в Курган она приезжает по договоренности со школьной администрацией, что дело, конечно, ненадежное...
«Я стала счастливой в 38 лет и 7 месяцев», - говорит Татьяна Лепихина. Именно в этом возрасте она обнаружила в себе способность рассказывать сказки. Обо всем. С премудрым сюжетом, завязкой и развязкой, на которые иной сочинитель изведет пуд бумаги. Когда на международном семинаре в Ярославле зарубежные гости посмотрели видеокассету с ее «выступлениями», мнение было общим – «русская мадам Андерсен». Записи сказительницы просили продать для изучения феномена человеческой одаренности. Лепихина легко, «с налету» овладевает любым музыкальным инструментом, попадающимся под руку. Ее неизданные «Записки», написанные в форме писем к брату, выдают литературный дар и оригинальный, философский склад мышления. А ее ребятки в детском саду районного центра Далматово все сплошь талантливы: поют, танцуют, рисуют, сочиняют...
«И стоит одному из листочков подать пример и с приходом весны выбраться из твердой коры свежим, чистым и зеленым, как другие делают то же самое...»
Какая трагическая нелепость, что автор этих строк, записанных на клетчатой странице ученической тетради, фантазер и выдумщик разминулся с такими людьми, как Юровских и Лепихина! Да и им самим живется нелегко – никто не заинтересован в таких «чудиках», как они...
Сегодня выручает «Гармония». Центру удалось «внедриться» в обычную среднюю курганскую школу. В качестве эксперимента. Со своими программами. «Чудики» и раньше старались быть поближе к школе, выдумывали систему внеклассных мероприятий, вели кружки, факультативы. Но все это не дало эффекта, как не дают возможности одиночные, разрозненные уроки «этики» да «эстетики» очеловечить школу. В Кургане договорились так: одну неделю в месяц школьники учатся в культурном центре «Гармония», а три остальные – в обычной общеобразовательной...
«Культурная неделя» насыщена до предела. Это занятия в четырех секторах: общественно-политическом, международном, педагогическом, любителей искусств. Диспуты, самостоятельная, коллективная, индивидуальная работа ребят. В конце каждого месяца – зачет...
«Культурная неделя» доказала, что возможен иной стиль отношений между учителем и учеником. Без «придурков» с одной стороны, без несдерживаемой неприязни – с другой.
«Слушайте, я же талантлив. И это мне нравится. Я вдруг почувствовал свободу и легкость. Я засек себя на том, что удивляюсь, когда меня слушают. Я хохочу. Я негодую. Я не соглашаюсь. Я думаю. Я не боюсь сказать глупость. Я не боюсь себя. Я знаю, что я могу».
Может быть, это и было самым главным итогом уроков «Гармонии». Стащить подростка с унылого школьного стула, встряхнуть. Вот он – мир в движении, где тебе предстоит жить. Выбирай, думай. Ты можешь... Ты талантлив...
А школьный эксперимент был признан «разрушительным». Собрались учителя математики, физики, химии, да так и сказали: ни к чему нам это. Как жили десятилетиями, так и еще сто лет проживем. Да и не все дети приняли «культурную неделю». Кто-то остался равнодушным. В школе же привыкли к массовому охвату. Даже если эта массовость липовая.
Но не только в этом дело. Наша «средняя» оказалась умнее, чем об этом принято думать. Там быстро поняли, что новаторство пришельцев из «Гармонии», высокий уровень их общения с детьми невыгодно оттеняет установившуюся школьную жизнь. Очень быстро какой-нибудь смышленый «Иванов-Сидоров» уловит разницу между уроком Юровских и обычным непроходимо-скучным. Им, этим детям, только свободу дай – они, пожалуй, еще себе и учителей станут выбирать. И уроки: куда ходить, а куда – ни за что.
Именно такой порядок завели, например, в Йошкар-Оле, в обществе «непуганых детей», которое создала Зоя Михайловна Агишева. В экспериментальной школе доверия «Риск» ученикам запрещают только три вещи: мешать учителям учить, друзьям – учиться, и нельзя пускать в ход кулаки во время споров. Все остальное – можно.
Дети пользуются правом один школьный день по своему выбору провести дома. Они добились сокращения урока на десять минут. И даже заставили одного из учителей отказаться от непедагогических методов.
И именно гороно дало «зеленый свет» этой авторской школе с дерзким девизом «Дети – лучшие учителя». И Академия педагогических наук поддержала безоценочную, «бездневниковую» систему преподавания.
Спустя несколько месяцев после эксперимента нагрянула в Йошкар-Олу республиканская экспертная комиссия. Принялась проверять знания у детей из школы-клуба, где все «шиворот-навыворот». И что? Обнаружилось, что уровень знаний по основным предметам здесь выше. Дети раскованны, общительны, никаких испуганных глаз, всхлипываний, нервозности. Снижена заболеваемость. Сделан рывок в физическом развитии.
И тут нежданно-негаданно забили тревогу... родители. Выросшие в несвободе, они испугались того, что дети по утрам несутся в школу. Учение без мучения и блеск в детских глазах – это показалось подвохом. Учитель – самый добрый человек в мире? Аномалия. Вместо холодных макарон на большой перемене сырые капуста и морковь? Бред.
Агишева сказал родителям: пожалуйста, в конце года вы сами будете экзаменовать своих детей. Пришли папы, недовольные тем, что «сын не твердо знает определения». Что дочь «заразили» в школе чтением и теперь ее невозможно заставить заниматься чем-нибудь иным. Ну что ж, перевести детей в «нормальный» класс легче легкого: «Риск» оттого и «риск», что создан на базе обычной средней школы – пожалуйста, переводите. Но после экзамена, к безмерной радости ребят, никто из родителей не решился на перевод. Слишком очевидны были успехи «свободного» обучения.
Наверное, у старшеклассников все сложнее. Для того, чтобы увязать государственную программу и «образование души», нужно поломать голову всем заинтересованным лицам. Почему же их так мало в государстве, которое, казалось бы, должно было быть научено горьким опытом? Не оно ли пожинает наследие «трудов» начальников-троечников, не владевших общей культурой? Не его ли терзает дефицит людей с самостоятельным, независимым мышлением, с развитым чувством собственного достоинства?..
Возможно, в Кургане все само собой сойдет на нет. «Гармония» исчезнет. Таланты-педагоги осядут «на местах». Изверятся в своей надобности кому-нибудь. Через некоторое время будут вспоминать свои «курганские уроки» как молодую дурь. В школах наших по-прежнему будут подрастать люди, научившиеся читать и осилившие четыре математических действия. И мы все вместе будем думать-гадать, отчего это так странно, серо и несчастливо нам живется. А просто у нас, больших и маленьких, нет охоты задуматься, почему зеленеют листья.
Людмила Быченкова. Журнал "Крестьянка", 1991 год.

@темы: В Мире Мудрых Мыслей

---

Столоверчение и хрононавтика

Когда в последнее время вызывают пресловутый "дух девяностых", мне вспоминается не нищета и беспредел. Мне вспоминается такая прогалина во времени, которая была чуть пораньше. Когда в атмосфере потянуло страстью мыслить. Когда полезли из-под земли экспериментальные школы и факты непредсказуемого прошлого. Когда был мультик про диссонанс. Когда определить свое отношение к тому, что это все было и что происходит, мне помогла единственная кассета "Наутилуса", прослушанная махом с соседнего дачного участка. Когда явления телевидения назывались "Взгляд", "Вести", ОРТ и НТВ - а для меня телевидением была бывшая "ленинградская программа", потому что программа "Доброе утро" - это не первый канал, а пятый, та самая, под которую хотелось просыпаться в этот мир, с кулинарными мультиками, нарезкой из фильмов и Вероникой Долиной "живьем". Плюс программа "Уик-энд", плюс программа "Без названия", где были не голые и смешные, а беззаботный безработный. И, если при звуках общеизвестной мелодии автоматом я неизбежно сбиваюсь на "союз нерушимый" (и за строчку "сквозь грозы сияло нам солнце свободы" отдам десять таких гимнов, как нынешний), но определяющий контекст для меня - "однажды в студеную зимнюю пору". Хотя, конечно, судьба следующего после гимна России вполне отразила происходящие процессы - а проще говоря, была слита.
Потому что, как оказалось, влечению мыслить страшнее всего усталость от "битвы с жизнью", эффект дяди Тома - когда после рабочего дня валишься в койку и чувствуешь, что центры, отвечающие за мышление и восприятие тебе объективно сейчас не нужны, разве что занять их какой-нибудь жвачкой. И это я-то, ненастоящее существо, обложенное со всех сторон подушками против жестокой реальности. Разве что у нас в доме оказалось что воровать (ничего ценного, но хоть что-то существующее), поэтому дом закрылся ото всех, и до сих пор в нем не открывают на звонки в дверь. Да, и еще - внятное чувство, что дела рук человеческих вовсе не обязательно что-то меняют, и уж точно не в планируемом направлении, и любое действие могло бы быть противоположным, и смысла в это было бы не больше. И еще - вывод, что политикой не _интересуются_, а либо занимаются профессионально, либо не разводят базар на кухне.
Но я помню это информационное поле.
А еще там был КВН - такой, как неожиданно нашелся вот здесь, что и оправдывает существование этого поста. Оказывается, все это время автор сих строк был фанатом этой команды
А дальше я просто выложу несколько статей из "Крестьянки" 90-91 года. Потом мы перестали выписывать прессу и стали экономить.
UPD: ой, ребяяяят... И _они_ тоже нашлись. "Кохинор и Рейсшинка". Там тексты!
koxinor.mambor.com/index.htm

---

Занудство мое превышает все пределы...

... но, судя по написанию, Булочка - это фамилия официантки. Или ник

@темы: Записки глюколова

---

Махнем до Питера?

Это действительно метро, и это действительно поезд "Красная стрела". В Петербурге, я так понимаю, есть такой же.
Главное, не пускать этот поезд в ночь под Новый год...

@темы: Записки глюколова

---

Да и другие рынки тоже радуют...

Так вот оно кому на Руси-то!

@темы: Записки глюколова