Принц и его девять печалей

...главное, чтобы конец был оптимистичным, несмотря на кровавый ход событий...

На следующее утро королева спешно послала за фамильной феей и рассказала, что ей снилось. Фея сказала:
- Этот сон может означать лишь одно, и это дурной знак. Жизнь вашего сына окажется под угрозой, когда ему исполнится двадцать лет, и причиной тому будет его молочная сестра; кроме того, она, кажется, собирается стать королевой. Но предоставьте это мне, и я отведу злую судьбу. Ведь если сон приснился вам уже сейчас, значит, судьбе угодно, чтобы ваш сын спасся.
- Делай что хочешь, - сказала королева, - только не губи дочь лесника. Ведь, по крайней мере, сейчас она еще не сделала ничего дурного. Пусть только она окажется далеко, на безопасном расстоянии, и пусть к ней хорошо относятся. Я не хочу, чтобы счастье моего сына выросло на чужой могиле.
- Ничего нет вернее могилы, - ответила фея, - если дело касается судьбы. И все же, мне кажется, я смогу сделать все так, чтобы опасность миновала и чтобы совесть ваша осталась спокойной.

Жили-были на свете король с королевой, и был у них единственный сын. Как только он родился, мать отдала его жене лесника, чтобы та выкармливала его; ведь самой королеве приходилось весь день носить корону, и у нее не было времени нянчить ребенка. Жена лесника только что подарила жизнь собственной дочке; но она любила обоих детей одинаково и нянчила их вместе, словно близнецов.
Однажды ночью королеве приснился сон, от которого волосы ее наполовину поседели. Ей снилось, что она видела принца, своего сына, но ему было двадцать лет, и он лежал с открытой раной в груди. А рядом стояла его молочная сестра в королевской короне и держала в руках его окровавленное сердце.
На следующее утро королева спешно послала за фамильной феей и рассказала, что ей снилось. Фея сказала:
- Этот сон может означать лишь одно, и это дурной знак. Жизнь вашего сына окажется под угрозой, когда ему исполнится двадцать лет, и причиной тому будет его молочная сестра; кроме того, она, кажется, собирается стать королевой. Но предоставьте это мне, и я отведу злую судьбу. Ведь если сон приснился вам уже сейчас, значит, судьбе угодно, чтобы ваш сын спасся.
- Делай что хочешь, - сказала королева, - только не губи дочь лесника. Ведь, по крайней мере, сейчас она еще не сделала ничего дурного. Пусть только она окажется далеко, на безопасном расстоянии, и пусть к ней хорошо относятся. Я не хочу, чтобы счастье моего сына выросло на чужой могиле.
- Ничего нет вернее могилы, - ответила фея, - если дело касается судьбы. И все же, мне кажется, я смогу сделать все так, чтобы опасность миновала и чтобы совесть ваша осталась спокойной.
Маленький принц и дочь лесника росли вместе, пока им не исполнился год. Но однажды, когда жена лесника оставила детей без присмотра, молочная сестра принца пропала. Долго искали ее, но так и не обнаружили, и не осталось от нее даже следа.
Крошка принц так томился по своей сестре и так печалился, что все опасались, как бы он не умер. Но его кормилица, несмотря на собственное горе, так заботливо выхаживала принца и так крепко его любила, что он снова поправился.
Потом жена лесника родила другую дочь, как будто чтобы утешиться после потери первой. Но в ту же ночь, когда родилось это дитя, королева снова увидела тот же сон. Ей снилось, что она видела своего двадцатилетнего сына, лежащего замертво, и в его груди была рана, и дочь лесника стояла рядом с его сердцем в руке и королевской короной на голове. Волосы бедной королевы стали совсем седыми, когда она снова послала за фамильной феей и рассказала ей, что сон повторился. Фея дала ей тот же совет, что и прежде. Она успокаивала королеву и уверяла, что, несмотря на угрозы судьбы, все устроится к лучшему.
Не прошло и года, как исчезла и вторая дочь лесника. Принц и его кормилица выплакали все глаза над этой новой жестокой потерей. Королева, видя, как велика печаль принца и его любовь к молочным сестрам, в глубине души начала сомневаться и говорить: «Что же я наделала? Неужели, чтобы спасти жизнь своему сыну, я вырвала ему сердце?»
Теперь каждый год все повторялось заново: жена лесника рожала дочь, королева в ту же ночь видела страшный сон о том, что угрожало ее сыну в двадцать лет. Приходила фамильная фея, потом однажды дочь лесника исчезала, и о ней больше не слышали. Так родились у жены лесника девять дочерей, одна за другой, и все исчезали еще до того, как им исполнялся год.
Пришло время, когда королева почувствовала себя очень плохо. С каждым днем она все слабела, и маленький принц сидел рядом с ней, держал ее за руку и печально глядел на нее. Наконец однажды ночью (прошел год с тех пор, как исчезла последняя из дочерей лесника) королева внезапно проснулась, протянула руки и вскрикнула:
- О, фея! Мой сон, мой сон!
И, закрыв лицо руками, она умерла.
Маленькому принцу было уже больше десяти лет, и он был самым печальным из смертных. Он говорил, что у него на сердце лежат девять печалей, и он не может избавиться от них. По ночам, когда все птицы возвращались в гнезда, ему слышались жалобные крики; но издалека они звучали или из его собственного сердца, он и сам не мог сказать. Но принц рос высоким и крепким, и в нем было столько грации и нежности, что, увидев его, нельзя было его не полюбить. Его кормилица, когда он говорил с ней о своих девяти печалях, пыталась утешить его.
- Зато в тебе – мои девять радостей, - говорила она. Действительно, он был единственной радостью, оставшейся ей в жизни.
Когда принцу исполнилось двадцать лет, король, его отец почувствовал, что и сам становится старым и устает от жизни. «Я долго не проживу, - думал он, - очень скоро мой сын останется один на свете. Поэтому он должен узнать о той опасности, что угрожает его жизни». Ведь принцу до сих пор ничего не было известно об этом деле, которое было тайной между королевой, королем и фамильной феей.
Старый король знал о девяти печалях принца и часто пытался убедить себя, что все это было случайностью, что это не имело отношения к тайне, лежавшей у подножия жизни его сына. Но ему становилось все страшнее рассказать принцу об этих девяти снах - как бы это знание, в самом деле, не разорвало ему сердце, увенчав все его печали. И все же молчание было слишком опасно, поэтому король наконец призвал принца к своей постели, чтобы все ему рассказать. Король так изнурил себя горем и тревогами из-за этой истории, что молчание стоило бы ему жизни.
Принц пришел к отцу и опустился на колени, склонившись к его подушке. Тогда король прошептал ему на ухо всю историю о снах королевы и о том, как ради принца были похищены все его молочные сестры. Он не мог смотреть своему сыну в глаза, поэтому он закрыл глаза и часто замолкал, будто молился. Окончив свой рассказ, король тихо лежал на постели. Принц поцеловал его сомкнутые веки и, мягко ступая, вышел из комнаты. «Наконец-то я все знаю!» - сказал он про себя.
После этого принц пошел в лес и постучал в дверь своей кормилицы.
- Моя вторая мать, - сказал он, - поцелуй меня за каждую из моих сестер. Я отправляюсь искать их по свету, чтобы снять печали с моего сердца.
- Их уже не найти! – зарыдала жена лесника, но поцеловала его девять раз. «Это за Монику, - приговаривала она, - это за Понику, а это за Веронику...», и так перебрала всех по порядку. – Но теперь от них остались одни имена! – плакала она, отпуская принца в дорогу.
Юноша шел все дальше и дальше, милю за милей.
- Куда это вы идете, прекрасный господин? – спросил старый крестьянин, в хижине которого укрылся принц, когда кончился первый день его скитаний и пришла ночь.
- Правду сказать, - отвечал принц, - я не знаю, куда я иду и сколько еще мне идти. Но в моем сердце есть указатель, и он направляет меня по верной дороге.
И весь следующий день принц провел в пути.
- Куда вы так спешите? – спросил дровосек, когда вторая ночь застала принца в густой чаще леса. – Ночь так темна, а дорога так опасна. Такому, как вы, негоже ходить одному.
- Я не знаю, - сказал принц, - но я чувствую себя, как флюгер на ветру. И этот ветер направляет меня к моей цели!
Много долгих дней шел принц, и вот пришел он в узкую долину. Там росли деревья и пробивались родники, но не было там ни одной дороги. Казалось, что это неведомое место находится на краю света – а может быть, прежние жители оставили его. Вдали, где кончался лес и открывались голые уступы и пустоши, принц увидел перед собой низкие, заросшие мхом стены приземистой усадьбы. «Здесь, - сказал он себе, - я найду приют на ночь. Никогда я не уставал так, как сейчас, никогда не болело так мое сердце!»
Вскоре юноша прошел через низкие ворота, и по извилистой тропке среди лужаек и деревьев добрался до дверей старого дома. Возможно, когда-то в этом доме жили, но сейчас он казался заброшенным. Принц открыл дверь и вдруг услышал резкий шорох крыльев. Девять белых пав поднялись с пола и вылетели через окно в сад.
Принц обыскал весь дом и убедился, что это место почти разрушено. Единственными признаками жизни были белые перья, летавшие над полом. За дверями в лучах заката был виден сад, и по лужайкам изящно ступали павы, подбирая пищу в траве, то здесь, то там. Казалось, они всецело принадлежали этому месту, проникнутому привычной печалью. Принц вышел в сад и пошел по лужайке среди тихо ступающих птиц; но павы не остерегались его. Они искали пищу у самых ног юноши, будто его не замечали. В воздухе была разлита тишина, и день клонился к закату.
Прежде чем стемнело, девять белых пав собрались у подножия огромного вяза. Вытянув шеи, они запели скорбным хором. Их жалобный крик тронул сердце принца. «Где, - спросил он себя, - слышал я такие горестные звуки?» Потом птицы, все как одна, с шорохом поднялись на нижние ветки вяза и устроились на ночлег.
Принц вернулся в дом, чтобы найти среди полуразрушенных комнат уголок, где можно было бы заснуть. Но воздух в доме был душным, и неприятный затхлый запах исходил от стен и пола. Ночь была теплая, и потому принц вернулся в сад. Закутавшись в плащ, он лег под деревом, на котором устроились девять белых пав. Долго он пытался заснуть, но не мог, такой болью и печалью было наполнено его сердце.
Наконец, когда уже близилась полночь, одна из птиц зашевелилась над головой у юноши, взъерошив перья. Принц услышал тихий голос:
- Сестры, вы не спите?
Остальные павы подняли головы и обернулись к той, что заговорила:
- Нет, сестра, мы не спим!
Тогда первая продолжила:
- Здесь наш брат.
- Это наш враг! - ответили остальные. - Из-за него мы терпим эту муку.
- Сегодня ночью, - сказала первая, - мы все можем стать свободными.
Те ответили:
- Да, мы все можем стать свободными! Кто из нас спустится вниз, ударит его клювом и вырвет ему сердце? Тогда мы будем на свободе.
И та, что заговорила первой, сказала:
- Я спущусь вниз!
- Не промахнись, сестра! – сказали ей все остальные. – Ведь если ты промахнешься, то никогда больше не сможешь заговорить с нами.
- Не бойтесь, я не промахнусь! – ответила пава и спустилась с длинной ветки на землю.
Принц лежал под деревом и слышал все эти слова. «Бедные мои сестры, - думал он, - неужели я наконец-то вас нашел? И неужели эту муку вы терпите из-за меня?»
Юноша расстегнул свой плащ и распахнул камзол, обнажая грудь, чтобы пава могла вырвать ему сердце. Он спокойно лежал, закрыв глаза. Когда пава добралась до земли, она увидела, что принц лежит под деревом, будто его сморил сон, и что его белая грудь обнажена, готовая встретить удар ее клюва.
И таким прекрасным показался он ей, таким нежным в своей юности, что она сжалилась над ним. Со слезами на глазах пава подошла к принцу и, склонив к нему голову, прошептала:
- Брат мой, когда-то мы с тобой лежали рядом и кормились у одной груди! Как же я могу вырвать тебе сердце?
Потом она потихоньку пробралась обратно на дерево и устроилась там рядом со своими сестрами. Те спросили:
- Наш полуночный час почти окончился. Клюв твой в крови? Ты принесла нам сердце нашего брата?
Но она не ответила ни слова.
Утром все павы, шурша крыльями, спустились с вяза и отправились искать на клумбах сада почки гвоздики и семена анемонов. Они не проявляли к принцу ни страха, ни враждебности, а беспечно гуляли то здесь, то там, поклевывая землю прямо у него под ногами. Лишь одна из них, с поникшей головой и опущенными крыльями, жалась к нему, робко прося о ласке. Принц наклонился к ней и прошептал ей на ухо:
- Сестра моя, почему же ты не вырвала мне сердце?
Вечером, как и в прошлый раз, все павы хором закричали, а потом поднялись на вяз. Принц, завернувшись в плащ, лег у подножия дерева, чтобы наблюдать. Когда пришла полночь, восемь пав подняли головы и спросили:
- Сестра, почему ты промахнулась прошлой ночью?
Но та не ответила им ни слова.
- Увы! – сказали они. – Теперь, когда она промахнулась, мы никогда не услышим ее человеческий голос, если одна из нас не сделает то, что должно. Почему же ты плачешь, сестра? Ведь избавление так близко!
А бедная пава вздрагивала от рыданий, и ее слезы капали на землю.
Тогда заговорила другая сестра:
- Я спущусь вниз! Он заснул. Будьте уверены, я не промахнусь!
И вот она мягко спустилась с дерева, а принц распахнул рубашку, подставляя ей обнаженную грудь, чтобы она вырвала ему сердце. Когда эта пава увидела принца, она тоже пожалела его – ведь у него было такое юное и доброе лицо. Зажмурившись, птица подняла голову, чтобы нанести удар, но слабость охватила ее. Она нежно прижалась к его сердцу и сказала:
- Та грудь, что выкормила меня, когда-то кормила и тебя. Ты – брат моей сестры, и она пощадила тебя. Как же я могу вырвать тебе сердце?
И, сказав эти слова, она потихоньку пробралась на дерево и устроилась рядом с сестрами. Те спросили:
- Клюв твой в крови? Его сердце наше?
Но она не ответила ни слова.
На следующий день две сестры, которых подвели их сердца, всюду следовали за принцем. Они тянули к нему шеи, чтобы он погладил их. Но остальные равнодушно ходили по саду, заботясь лишь о своем пропитании. Ведь до наступления полуночи все человеческое в них засыпало. Только у тех двух сестер, что лишились своих голосов, навсегда теперь остались человеческие сердца.
Ночью все произошло так же, как и в прошлый раз.
- Сестры, - сказала младшая, - сегодня я спущусь вниз, ведь у двух старших ничего не получилось. А мое сердце еще помнит свежую обиду! Будьте уверены, я не промахнусь!
И вот самая юная пава спустилась с вяза. Принц обнажил свое сердце, чтобы та вырвала его. Но и ей не хватило духу, чтобы нанести удар.
Так повторялось восемь ночей, пока не осталась всего одна пава. В полночь она подняла голову и спросила:
- Сестры, вы не спите?
Птицы переглянулись и увидели, что она плачет, но не могли сказать ни слова. Тогда их сестра сказала:
- Все вы, кроме меня, пытались это сделать, и все вы промахнулись. Если и я теперь промахнусь, мы навеки останемся заколдованными. И мы навсегда лишимся дара речи - единственного, что у нас оставалось. Но нет, милые сестры, я не промахнусь! Ведь от меня сейчас зависит ваше счастье.
Она тихо спустилась с дерева, и все остальные павы последовали за ней со слезами на глазах, чтобы увидеть, каким будет конец. Птицы стояли поодаль, не поворачивая голов, и едва сдерживали рыдания, когда маленькая пава, последняя из сестер, подошла к принцу и встала рядом с ним.
И вот она взглянула в его лицо, увидела, что его белая грудь готова встретить ее удар. Глубоко в ее сердце расцвела любовь к нему. Снова и снова, закрывая глаза, она пыталась нанести удар, но не могла. Она дрожала, вздыхала, оборачивалась, чтобы увидеть сестер, а те стояли на месте и молча плакали.
- Они пощадили его, - сказала она, - почему же и мне его не пощадить?
Но принц, понимая, что ей, как и всем остальным, не хватает духу, повернулся к ней и сказал, будто бы во сне:
- Ударь меня клювом и вырви мне сердце!
Тогда маленькая пава приникла головой к его сердцу и заплакала, еще горше, чем все остальные. Но принц сказал ей:
- Вспомни, что у тебя есть восемь сестер! Вспомни о матери – ведь она плачет и ждет, когда же ты вернешься!
Она все еще думала, что принц говорит во сне. Остальные не подходили ближе, лишь стояли на месте и молча плакала. Она оглянулась на своих сестер.
- О! – воскликнула она. – Злое же сердце у меня, если я одна стою на пути у восьми!
Пава вытянула шею с жалобным криком. Она надеялась, что принц проснется, заметит ее и сможет уйти. И все другие павы, подняв головы, зарыдали вместе с ней. Но принц не открывал глаза, не шевелился, не произносил ни звука.
Тогда последняя из сестер набрала в грудь воздуха и крепко зажмурилась.
- Пусть мои сестры станут свободными, но я останусь прежней! – воскликнула она, и ударила принца клювом, и вырвала сердце из его груди.
Сразу же ко всем ее сестрам вернулся человеческий облик, и они закричали:
- О, сестра! Злая сестра! Что же ты наделала?
Маленькая белая пава склонилась к мертвому принцу. «Я любила его больше, чем каждая из вас!» - пыталась сказать она, но могла только кричать по-павлиньи, снова и снова поднимая голову. Сердце принца лежало у ее ног и все еще билось. Ведь это сердце теперь избавилось от своих девяти печалей, и эта радость поддерживала в нем жизнь, хотя тело принца лежало холодным.
Белая пава, прильнув к груди принца, все плакала и плакала. Вдруг она ударила клювом в собственную грудь, вырвала из нее свое сердце и вложила его туда, где совсем недавно было сердце принца. И тотчас же рана, которую она нанесла принцу, затянулась. А белая пава в смертельной муке почувствовала, как радостно бьется ее сердце в груди принца.
Принц, который только что казался мертвым, содрогнулся с головы до ног, когда тепло жизни вернулось к нему. С глубоким вздохом он пробудился и нашел маленькую белую паву, лежавшую замертво в его объятиях. И тогда он, поднявшись, тихо засмеялся – ведь доброта подсказала ему, что теперь делать. Он подобрал с земли свое сердце, которое все еще билось, и вложил его в грудь белой павы. Лишь только его сердце вздрогнуло в ее груди, к его сестре вернулся человеческий облик, так же, как ко всем остальным. Боль ее исцелилась, рана мгновенно зажила, и вот она стояла, живая и здоровая, а принц держал ее в объятиях.
- Сердце мое! – сказал он.
- Милое сердце мое! – сказала она.
Но говорили они о собственных сердцах или друг о друге - кто знает? Они и сами не могли сказать.
И столько было объятий, столько радости, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Ведь принц и его молочные сестры по-настоящему любили друг друга и теперь были счастливы без меры. А что до принца и последней из сестер, то разве не отдали они сердца друг другу? Ни одна влюбленная пара еще не знала такой любви. Итак, все сбылось так, как снилось королеве - дочь лесника надела корону, и сердце принца принадлежало ей.
Старый король был счастлив, потому что сбылся сон, который принес ему столько страха, и долго еще прожил на свете. И жена лесника была счастлива до самой смерти. А что до принца, его жены и его молочных сестер, все они были счастливы, и никто из них пока еще не умер.

Лоренс Хаусмен. Принц и его девять печалей. Иллюстрация Лоренса Хаусмена.

@темы: Переводы вольные и невольные

---

Страна лошадок-качалок

Фея-крестная прислала ему птичку, настоящую живую птичку; но, когда принц дернул ее за хвост, она превратилась в ящерицу. А когда он и ящерицу дернул за хвост, та превратилась в мышь, а когда он дернул и мышь, та превратилась в кошку. Тут принцу стало любопытно, поймает ли кошка мышку, но он не мог получить обеих сразу, и тогда он рассердился на свою крестную. Однако Фридлинг дернул за хвост кошку, и та стала собакой; дернул собаку, и та стала козой; так он все дергал и дергал, пока не дошел до коровы. Дернул он за хвост корову, и та стала верблюдом; дернул верблюда, и тот стал слоном, а принцу все было мало – тогда он дернул за хвост слона...

Маленький принц Фридлинг проснулся, подпрыгнул на постели и выбрался из нее на дневной свет. Этим утром по всем часам и календарям в королевстве ему исполнилось пять лет, и день обещал быть прекрасным. Каждая минутка этого дня была дороже золота. Принц оделся и выбежал из комнаты, пока его воспитатели не заметили, что он проснулся.
В прихожей громоздились груды сверкающих подарков. Когда принц шел среди них, они доставали ему до пояса. Фея-крестная прислала ему очень забавную игрушку: на ней было написано «сломай меня, и я изменюсь». И каждый раз, когда принц ломал свою игрушку, он получал новую, еще лучше прежней. Сначала это был обруч, но когда принц целый час только тем и занимался, что раз за разом ломал игрушку, в его руках оказывались волчок, Ноев ковчег, скакалка, кораблик, кубики, картинка-головоломка, пара ходулей, барабан, труба, калейдоскоп, паровозик и еще девятьсот пятьдесят всевозможных игрушек. Тогда принцу это начало надоедать, ведь эта игрушка никогда не превращалась обратно, а ему хотелось снова получить кораблик. Еще Фридлинг не прочь был бы посмотреть, поместится ли паровозик в Ноев ковчег. Но, как назло, игрушка не умела превращаться и в то, и в другое сразу! Принц подумал, что неплохо было бы фее-крестной подарить ему две игрушки, тогда их можно было бы сочетать.
Наконец принц в очередной раз сломал игрушку, и она превратилась в воздушного змея. Мальчик стал запускать его, леска порвалась, а змей уплыл в голубое небо. Тогда принц Фридлинг сел и заревел - одни неприятности от этих крестных фей! Вечно они присылают такие подарки, которые только огорчают их питомцев. Но, когда ему сказали, чтобы он написал что-нибудь ей в благодарность, принц взял перо и написал ей милую записку, полную ошибок и несуразиц, о том, как весело он провел свой день рождения, ломая прекрасную игрушку, которую прислала ему фея. Потом он пошел посмотреть на остальные подарки и с огромным облегчением сломал еще несколько игрушек, которые ни во что не превращались и не вызывали у него головокружение.
Вдруг глаза принца восхищенно замерли. На самом краю комнаты, в стороне, стояла большая черная лошадка-качалка. Седло и сбруя были увешаны крохотными золотыми бубенцами и коралловыми бусинами; а хвост и грива коня развевались почти до земли. Принц побежал через всю комнату и обвил руками шею этого прекрасного создания. Все бубенцы зазвенели, когда голова коня грациозно склонилось; и принц поцеловал его в лоб, между глаз. Это были огромные глаза, яркие, как огонь. Казалось, они были живыми, только не двигались, а только глядели на стену, где вооруженные рыцари, вышитые на гобеленах, скакали в бой. И вот принц Фридлинг забрался на своего коня. Весь день он скакал верхом и окликал рыцарей с гобеленов - вызывал их на поединок или вел в бой с врагами. Наконец, когда пришло время спать, принца, уставшего от всего этого великолепия, подняли из седла и унесли в постель.
Во сне Фридлинг все еще чувствовал, как его вороной конь качается под ним взад-вперед, и слышал мелодичный звон бубенцов. Ему снилась огромная страна, открытая перед ним, где звучали боевые кличи и трубили охотничьи рога, которые звали его к неслыханным опасностям и победам.
Среди ночи он вдруг проснулся, и сердце его было переполнено любовью к его вороному скакуну. Принц потихоньку выбрался из кровати; ему хотелось сходить и посмотреть на своего красавца-коня, притихшего в соседней комнате, убедиться, что с ним все в порядке и что ему не страшно одному темной ночью. Открыв дверь, Фридлинг прошел через широкую пустую комнату, сплошь заваленную игрушками.
Луна светила через окна, и на полу лежало прямоугольное озерцо света. И принц увидел, что лошадка-качалка сдвинулась с того места, где была раньше! Его конь каким-то образом переместился через всю комнату, и теперь стоял у окна, повернув голову и глядя в ночь. Казалось, он следил, как плывут облака и как деревья качаются на ветру.
Принц не понимал, как мог его конь переместиться, и немножко испугался. Робко пробравшись к коню, он взялся за уздечку, чтобы успокоить себя звоном бубенцов. Когда принц подошел поближе и поглядел коню в глаза, то увидел в них слезы. Протянув руку, Фридлинг почувствовал, как теплая слеза упала ему на руку.
- Почему ты плачешь, мой красавчик? – спросил принц.
И конь ответил ему:
- Я плачу, потому что я в плену и хочу на свободу. Открой окно, хозяин, и отпусти меня!
- Но если я отпущу тебя, то я тебя потеряю, - сказал принц. – Разве ты не можешь быть счастливым здесь, со мной?
- Отпусти меня, - сказал конь, - ведь мои братья зовут меня в Страну лошадок-качалок. Я слышу, как моя подруга плачет со своими жеребятами; и все они плачут, ища меня по горам и долинам моей родины! Милый хозяин, отпусти меня этой ночью, а днем я вернусь к тебе обратно!
Тогда Фридлинг спросил:
- Как я узнаю, что ты вернешься? И каким именем мне тебя позвать?
Конь ответил ему:
- Меня зовут Роллонд. Поищи в моей гриве белый волос; вырви его и оберни вокруг пальца. Пока этот волос у тебя на пальце, ты мой хозяин, и где бы я ни был, я вернусь на твой зов.
И вот принц наклонил коню голову, обыскал его гриву, нашел в ней белый волос, обернул вокруг своего пальца и завязал. Потом он поцеловал Роллонда в лоб и сказал:
- Иди, Роллонд, ведь я люблю тебя и хочу, чтобы ты был счастлив. Только возвращайся ко мне обратно, когда наступит день!
Сказав эти слова, он распахнул окно в ночь. Тогда его конь поднял черную голову и громко, радостно заржал. Качнувшись вперед сильным движением, он поднялся в воздух и ринулся на свободу. Фридлинг смотрел, как его конь плавными дугами двигался над склоненными деревьями, потом он снова заржал в ночной тьме и исчез быстрее ветра. Издалека еле слышно донеслось ржание лошадей, отвечавших ему.
Тогда принц закрыл окно и снова забрался в постель. Всю ночь напролет ему снились странные сны про Страну лошадок-качалок. Ему снились покатые холмы и долины, где не было ни камня, ни деревца, только блестящая поверхность, гладкая, как сталь, и скользкая, как стекло. Над этой землей гулял сильный ветер, а по ней с пчелиным гудением летели лошадки-качалки. Вперед-назад, вперед-назад! Яркие гривы развевались, как языки пламени, и лошадки во время полета красиво покачивались, как маятники. Их длинные тела то поднимались, то опускались. Лошадки качали головами, чтобы двигаться быстрее, и перекликались, оглашая ржанием горы и долины:
- Кто из нас придет первым? Кто придет первым?
За ними поспевали их подруги вместе с длинноногими жеребятами. Они тоже кричали друг другу:
- Кто же придет первым?
- Роллонд, Роллонд первый! – закричал принц, хлопая в ладоши, когда они добрались до финиша - и тотчас же проснулся, а за окном уже был ясный день. Тогда Фридлинг подбежал к окну, распахнул его, протянул руку, на которой вокруг пальца был обернут белый волос, и крикнул:
- Роллонд, Роллонд! Возвращайся назад!
Вдалеке он услышал ржание; и вот появился его великолепный конь, ныряя и танцуя среди холмов. Вот он уже был за лесом, вот перескочил через стену дворца и залетел через окно. Он опустился на пол рядом с принцем Фридлингом, мягко покачиваясь взад-вперед, как будто переводил дух после долгого полета.
- Теперь ты счастлив? – спросил принц, погладив своего коня.
- О, милый принц! – сказал Роллонд. – О, добрый хозяин!
И больше он ничего не сказал, но замер, словно каменный. Он стал таким же, как вчера - взгляд его застыл, ноги стали неподвижными, и он только качался взад-вперед с мягким звоном бубенцов, когда принц скакал на нем.
Этой ночью Фридлинг снова пришел, когда все во дворце утихло; и так же, как вчера, Роллонд сдвинулся с места. Он стоял, повернув голову к окну, и ждал, когда его выпустят.
- Милый хозяин, - сказал конь, увидев, что принц пришел, - выпусти меня и этой ночью, а днем я обязательно вернусь.
Снова принц открыл окно, и смотрел, как исчезает его конь, и слышал вдалеке призывное ржание из Страны лошадок-качалок. А утром, намотав белый волос на палец, он позвал: «Роллонд, Роллонд!» - и Роллонд вернулся, ныряя и танцуя среди холмов. Так и повторялось каждую ночь; и каждое утро Фридлинг целовал коня, а тот говорил: «О, милый принц и добрый хозяин!» - а потом снова застывал на месте.
Так прошел год, пока однажды, проснувшись утром, Фридлинг не обнаружил, что наступил его шестой день рождения. И насколько шесть больше пяти, настолько и подарков в этот день было больше, и они были прекраснее, чем те, что получил он год назад. Фея-крестная прислала ему птичку, настоящую живую птичку; но, когда принц дернул ее за хвост, она превратилась в ящерицу. А когда он и ящерицу дернул за хвост, та превратилась в мышь, а когда он дернул и мышь, та превратилась в кошку. Тут принцу стало любопытно, поймает ли кошка мышку, но он не мог получить обеих сразу, и тогда он рассердился на свою крестную. Однако Фридлинг дернул за хвост кошку, и та стала собакой; дернул собаку, и та стала козой; так он все дергал и дергал, пока не дошел до коровы. Дернул он за хвост корову, и та стала верблюдом; дернул верблюда, и тот стал слоном, а принцу все было мало – тогда он дернул за хвост слона, и тот стал морской свинкой. А у морской свинки никакого хвоста нет, так она и осталась морской свинкой, и принц Фридлинг сел и заревел – ох уж эти феи-крестные!
Но самый лучший подарок достался принцу от его отца-короля. Король подарил ему великолепного коня – он сказал, что Фридлинг уже большой, и ему можно учиться ездить верхом. И вот принца посадили на коня, а он уже так привык скакать на лошадке-качалке, что всего за день научился прекрасно держаться в седле. Все придворные заявили, что не видели лучшего всадника за всю свою жизнь.
Все эти похвалы и радость от того, что он скачет на настоящем коне, так занимали мысли Фридлинга, что в эту ночь он забыл про Роллонда и сразу же заснул. Снились ему только настоящие лошади и всадники, что скакали на них в бой. То же самое повторилось и на следующую ночь.
Но на третью ночь, засыпая, принц услышал плач у своей постели и такие слова:
- О, милый принц и добрый хозяин! Отпусти меня, ведь сердце мое разрывается от тоски по родной земле.
Рядом стоял его бедный Роллонд, и слезы катились у него из глаз на белые простыни. Тогда принц, жалея о том, что забыл своего друга, вскочил и обвил руками его шею, и сказал:
- Не печалься, Роллонд! Конечно, я сейчас же тебя отпущу.
Фридлинг подбежал к окну и открыл его, чтобы конь мог выбраться наружу.
- О, милый принц и добрый хозяин! – сказал Роллонд. Потом он поднял голову и так заржал, что весь дворец содрогнулся. Конь ринулся вперед, почти касаясь головой земли, и исчез в ночи, летя в Страну лошадок-качалок.
Тогда принц Фридлинг, стоя у окна, задумчиво развязал белый волос на своем пальце и отпустил его по ветру. Белый волос улетел в темноту, и больше принц не мог ни увидеть его, ни поймать.
- Прощай, Роллонд, - тихо сказал принц, - храбрый Роллонд, мой добрый Роллонд! Уходи в свою страну и будь счастлив. Ведь я, твой хозяин, начал забывать о тебе.
И вдалеке принц услышал ржание коней из Страны лошадок-качалок.
Много лет спустя, когда Фридлинг уже сам стал королем вместо своего отца, пришел торжественный день, когда принцу, его сыну, исполнилось пять лет. Среди подарков, которыми утром была заставлена комната, была прекрасная лошадка-качалка, черный конь с яркими, как пламя, глазами. Никто не знал, как этот конь попал сюда и чей это был подарок, пока сам король не пришел посмотреть на него. И когда он увидел, как похож был этот конь на прежнего Роллонда, которого он так любил в детстве, он улыбнулся. Погладив его темную гриву, он спросил:
- Ведь ты сын Роллонда?
И тот ответил ему:
- О, милый принц и добрый хозяин! – но не сказал больше ни слова.
Тогда король подозвал маленького принца, своего сына, и рассказал ему историю о Роллонде – точно так же, как я сейчас рассказал ее вам. А потом он подошел к коню и отыскал в его гриве белый волос, вырвал этот волос и обернул вокруг пальца своего сына, сказав, чтобы тот хранил его как следует и всегда был добрым хозяином для сына Роллонда. Так история Роллонда обрела свое благополучное завершение.

Лоренс Хаусмен. Страна лошадок-качалок.Иллюстрация Анджелы Барретт, здесьесть и другие.

@темы: Переводы вольные и невольные

---

Китайская сказка

Скоро ему стало не хватать короткого светлого промежутка между рассветом и приходом учеников. Слишком много времени уходило на то, чтобы спрятать следы своих занятий, вымыть кисти, вытереть досуха плошки из-под краски, которые он использовал, а кроме того, подмести студию и протереть в ней пыль. И так мало времени оставалось, чтобы унять зуд в его пальцах!
Ему пришлось воровать огарки свечей из фонарей, которые ученики приносили темными вечерами. То один, то другой ученик вспоминал, что в его фонаре с прошлого раза еще оставался огарок, и они обвиняли Тики Пу в краже. «Это правда, - признавался тот, - я был голоден и съел его». Ложь его была такой правдоподобной, что ему легко верили и как следует избивали. Тики Пу слышал, как шуршали огарки свечей в складках его рваной одежки, пока его колотили, и часто дрожал от страха, что его запасы обнаружатся. И все же правда так ни разу и не всплыла.

Тики Пу был маленьким и невзрачным, но глубоко в его душе жила подлинная любовь к искусству. Там она обитала, плача и скуля, пытаясь пробиться сквозь грубую оболочку, в которой была заключена.
Хозяин Тики Пу провозглашал себя художником; у него были подмастерья и ученики, приходившие каждый день работать под его началом, и большая студия, загроможденная его картинами и картинами его учеников. Кроме того, на стенах висели несколько настоящих картин – художники, что написали их, жили в прежние времена и давно умерли. Эту-то студию Тики Пу подметал; а еще он растирал краски для тех, кто там работал, мыл для них кисти и бегал по поручениям, ходил в ближайшую харчевню и приносил им змеиные отбивные и суп из ласточкиных гнезд, когда те были слишком заняты, чтобы отправиться туда. Сам Тики Пу питался в основном кусочками хлеба, который ученики скатывали в шарики, чтобы стирать линии на своих рисунках, а потом бросали на пол. На том же полу ему приходилось спать по ночам.
Тики Пу содержал в порядке ширмы и следил, чтобы окна были затянуты бумагой – а она нередко рвалась, когда ученики швырялись в окна кистями и палочками, которыми они придерживали руку, когда рисовали. Еще Тики Пу натягивал рисовую бумагу на полотняные мольберты, чтобы все было готово к работе мастеров. А в качестве награды, бывало, какой-нибудь лентяй позволял Тики Пу смешивать за него краски. Вот когда душа Тики Пу вселялась в кончики его пальцев! Сердце его билось так, что дух перехватывало от радости. О, лазурь и охра, краплак, кобальт и пурпур, о, яркие цвета, что возникали от смешения красок! Иногда он с трудом удерживался от слез.
Пока Тики Пу сидел, растирая краски, ему было слышно, как учитель читает лекции ученикам, и за это время он выучил наизусть имена всех художников и все их школы. Он знал и имя того, кто был среди них величайшим мастером и покинул их круг более трехсот лет назад. Это имя было похоже на шум ветра – Вио Вани. Большая картина, висевшая на краю студии, принадлежала его кисти. О, эта картина! В глазах Тики Пу она стоила всего остального мира. Он знал и ту историю, что рассказывали о ней, из-за которой эта картина была для него священна, как могилы его предков. Ученики в шутку называли ее «задний двор Вио Вани», «ночной колпак Вио Вани» - как только они ее ни называли! Но Тики Пу был вполне уверен, что эта история была правдива, ведь картина была так прекрасна.
Вио Вани написал ее на закате своей долгой жизни. На картине был изображен сад, залитый солнечным светом, с высокими цветами и зелеными тропинками, а в глубине сада стоял дворец. «Вот куда я хотел бы уйти на покой», - сказал Вио Вани, закончив свой труд. Картина эта была так прекрасна, что сам император пришел посмотреть на нее. Глядя с тоской на эти мирные тропинки и на дворец, укрывшийся среди деревьев, император вздохнул и признался, что он тоже был бы рад, будь у него такое место для отдыха. Тогда Вио Вани вошел в картину и стал уходить вдаль по тропинке. Когда художник уже казался маленьким и далеким, он остановился у низкой двери в стене, окружавшей дворец. Открыв дверь, он обернулся и поманил за собой императора, но тот не последовал за ним. Итак, Вио Вани ушел один и навсегда закрыл дверь между собой и остальным миром.
Это случилось триста лет назад; но для Тики Пу эта история была такой же свежей и правдивой, как будто произошла вчера. Когда он оставался в студии один-одинешенек, запертый на ночь, то, бывало, подходил к картине и глядел на нее, пока не становилось слишком темно. Он глядел на маленький дворец и на дверь в стене, через которую Вио Вани исчез из жизни. Тогда душа Тики Пу вселялась в кончики его пальцев, и он тихо, робко стучал в эту красивую дверь, спрашивая: «Вио Вани, вы здесь?»
Мало-помалу, после долгих ночей, проведенных в раздумьях, и тягучих рассветов, когда свет сочится сквозь бумажные окна студии, душа Тики Пу стала слишком большой для него. Тики Пу умел натягивать бумагу, и растирать краски, и мыть кисти – у него все было под рукой, чтобы стать художником, если судьбе это было угодно. Вначале он робел, но вскоре стал смелее. С первыми лучами солнца Тики Пу поднимался со своей циновки на жестком полу и воссоздавал свою душу из обрывков рисовой бумаги и украденных остатков красок.
Скоро ему стало не хватать короткого светлого промежутка между рассветом и приходом учеников. Слишком много времени уходило на то, чтобы спрятать следы своих занятий, вымыть кисти, вытереть досуха плошки из-под краски, которые он использовал, а кроме того, подмести студию и протереть в ней пыль. И так мало времени оставалось, чтобы унять зуд в его пальцах!
Ему пришлось воровать огарки свечей из фонарей, которые ученики приносили темными вечерами. То один, то другой ученик вспоминал, что в его фонаре с прошлого раза еще оставался огарок, и они обвиняли Тики Пу в краже. «Это правда, - признавался тот, - я был голоден и съел его». Ложь его была такой правдоподобной, что ему легко верили и как следует избивали. Тики Пу слышал, как шуршали огарки свечей в складках его рваной одежки, пока его колотили, и часто дрожал от страха, что его запасы обнаружатся. И все же правда так ни разу и не всплыла.
Ночью, как только Тики Пу чувствовал, что все уже ушли спать, он ставил одну из своих свечей на деревянную подставку и рисовал при ее свете. Он ломал глаза над своей работой, пока заря не дарила ему более яркий и дешевый свет. Но то, что получалось у Тики Пу, уже начинало его радовать. «Если бы только Вио Вани был здесь и мог учить меня, - думал он, - я был бы на пути к тому, чтобы стать великим художником!»
Однажды ночью Тики Пу решил, что он должен учиться у Вио Вани. И тогда он взял большой кусок рисовой бумаги, натянул его на мольберт, сел напротив «заднего двора Вио Вани» и начал рисовать. Никогда он не ставил перед собой такой огромной задачи. В тусклом, колеблющемся свете свечи, напрягая глаза почти до слепоты, Тики Пу пытался передать все сложности картины и почти уже отчаялся. Как написать деревья, стоящие стройными рядами, воздух и солнечный свет между ними? Как сделать так, чтобы тропинка вилась из стороны в сторону, прямо к маленькой двери в стене вокруг дворца? Все это было для него непостижимой тайной. Тики Пу все щурился и щурился, роняя слезы в краску, но тайна картины была так далека от него.
И тут дверь в стене, окружавшей дворец, отворилась. Из нее вышел маленький старичок и направился по тропинке. Душа Тики Пу так и подпрыгнула в его неприглядном тельце. «Наверное, это не кто иной, как Вио Вани!» - воскликнула она. Тики Пу сдернул с головы шапку и простерся на полу в почтительном поклоне. Когда он осмелился поднять глаза, Вио Вани стоял над ним, большой и прекрасный, у самого края полотна, и протягивал ему руку.
- Пойдем со мной, Тики Пу! – сказал великий художник. – Если ты хочешь научиться рисовать, я научу тебя.
- О, Вио Вани, значит, вы были там все это время? – воскликнул Тики Пу. Он вскочил на ноги и сжал своими перемазанными пальчиками руку старика, протянутую ему.
- Я был там, - сказал Вио Вани, - и глядел на тебя из своего окошка. Пойдем!
Тики Пу сделал глубокий вдох и плавным движением вошел в картину. Он чуть не запрыгал от радости, увидев, что его ноги ступают среди цветов прекрасного сада Вио Вани. Художник обернулся, поманил малыша за собой и неторопливо пошел к двери своего дворца. Но Тики Пу стоял на месте, разинув рот, как рыба, и дивясь чудесам, окружавшим его.
- Небесный господин, можно мне спросить вас? – вдруг сказал он.
- Спрашивай, - ответил Вио Вани, - о чем же?
- Разве не был император глупцом из глупцов, что не последовал сюда за вами?
- Этого я не сказал бы, - ответил Вио Вани. - Но художником он точно не был.
Затем он открыл дверь, ту самую дверь, которую сам так прекрасно нарисовал, и пропустил в нее Тики Пу. Маленький огарок свечи в комнате съежился и догорел сам по себе, пока фитиль не поник и пламя не угасло, оставив студию в темноте и запустении до нового рассвета.
Было уже светло, когда Тики Пу появился снова. Он со всех ног бежал по зеленой тропинке, пока не добрался до рамки, а потом выскочил на пол и стал убирать после своих ночных трудов и за вчерашними учениками. Едва-едва он успел все приготовить к тому часу, когда учитель и все остальные вернулись к работе. Весь этот день у них чесалось в левом ухе, и они никак не могли понять, почему. Зато это знал Тики Пу – это он повторял про себя слова, которые Вио Вани, великий художник, сказал о них и об их нетленных творениях. И когда Тики Пу растирал для них краски и натягивал холсты, когда он подбирал за ними куски хлеба, чтобы поддерживать жизнь в своем оголодавшем тельце, мало кто из учеников догадывался, с какой недостижимой высоты он смотрел на них. Ведь его правое ухо весь день приятно щекотали слова Вио Вани о его работах.
Через некоторое время хозяин Тики Пу заметил в нем перемену; и, хотя он насмехался над Тики Пу, колотил его и делал все прочее, что следует делать заботливому хозяину, но не мог добиться от него, почему это происходит. Поэтому вскоре в нем проснулись подозрения. «Что творится с мальчишкой? – недоумевал он. – Весь день я приглядываю за ним. Должно быть, ночью он занимается какими-то темными делами».
Учитель решил всю ночь наблюдать за Тики Пу, чтобы выяснить, не происходит ли что-нибудь подозрительное. Когда стемнело, он обосновался рядом со студией, чтобы посмотреть, неужели Тики Пу удается каким-то образом выбираться наружу. Вскоре учитель увидел через окно слабый свет. Тогда он подошел ближе, проткнул пальцем одно из бумажных окон и приник глазом к отверстию.
В студии горела свеча на подставке, и Тики Пу сидел с кистью и плошкой для краски перед последним шедевром Вио Вани.
- Воришка! – сказал себе учитель. – Значит, вот какую змею пригрел я на груди! Этот огрызок решил сделаться художником, чтобы лишить меня доброй славы и благоденствия!
Ведь даже с такого расстояния было видно, что работа мальчика была куда лучше работ его хозяина, даже лучше произведений всех живописцев того времени.
Наконец Вио Вани открыл свою дверь и сошел по тропинке, как делал теперь каждую ночь, чтобы позвать Тики Пу за собой. Колени задрожали у учителя, когда он увидел, как Тики Пу берет за руку Вио Вани, заходит в картину и вприпрыжку бежит по зеленой тропинке, а потом через маленькую дверь, которую так прекрасно нарисовал Вио Вани, заходит к нему во дворец.
Хозяин Тики Пу так и застыл, пригвожденный к месту обидой и страхом.
- Ах ты, маленькое ничтожество! Ах ты, паразит, дармоед, кровопийца, муха в янтаре! – закричал он. – Вот у кого ты учишься! Разгуливаешь по картине, которую я купил для собственного удовольствия и выгоды, а вовсе не для тебя! Сейчас мы увидим, кому она принадлежит на самом деле!
Он сдернул бумагу с самой большой оконной рамы и ворвался в студию. Там он схватил горшок с краской и кисть, и святотатственно начал рисовать прямо на последнем шедевре Вио Вани. Вместо двери, через которую вошел Тики Пу, он нарисовал плотную кирпичную стену. Он нарочно закрасил ее дважды, чтобы там оказалось два слоя кирпичей – один за другим, а между ними скрепляющий раствор. Закончив работу, учитель расхохотался: «Спокойной ночи, Тики Пу!» - и ушел спать, весьма довольный собой.
На следующий день все ученики удивлялись, что сталось с Тики Пу, но сам учитель молчал; и когда пришел другой мальчишка, чтобы растирать краски и мыть кисти для всех этих важных персон, они очень скоро позабыли о Тики Пу. Учитель сидел в студии, окруженный своими учениками. Ему было легко и спокойно. То и дело он бросал взгляд на кирпичную стену вокруг дворца Вио Вани и посмеивался над тем, как ловко он проучил Тики Пу, отплатив ему за вероломство и заносчивость.
Однажды – это было через пять лет после исчезновения Тики Пу – учитель читал лекцию своим ученикам о том, как великолепна, прекрасна и чудесна картина Вио Вани, непревзойденная по красочности и несравненная по таинственности. Чтобы подкрепить свои цветистые речи, учитель стоял, размахивая руками, перед последним шедевром Вио Вани, а все его ученики и подмастерья сидели вокруг и смотрели.
Вдруг учитель замер на полуслове и прервал поток своего красноречия. Он увидел, как чья-то рука появилась на поверхности картины и вынула из стены верхний кирпич – один из кирпичей, которыми он заложил дверцу в стене вокруг дворца, которую так прекрасно нарисовал Вио Вани. Еще мгновение – и сомнений уже не оставалось. Кто-то разбирал стену, кирпич за кирпичом, несмотря на то, что их было два слоя.
Учитель был слишком ошеломлен и испуган, чтоб произнести хоть слово. Все его ученики сбились в кружок и смотрели, как разрушалась стена. Вскоре за ней показался Вио Вани с развевающейся белой бородой - это он разбирал стену. Держа кирпич в руке, он вышел через отверстие, проделанное в стене – а за ним шел Тики Пу!
Тики Пу стал теперь высоким и сильным, даже красивым; но прежний хозяин все равно узнал его. С завистью и страхом он увидел в руках у Тики Пу множество свитков, и холстов, и папок, и других принадлежностей его ремесла. Ясно было, что Тики Пу возвращается в мир и собирается стать великим художником.
Вио Вани шел по тропинке сада, и Тики Пу шел за ним, уже давно переросший своего учителя. Старый и молодой прекрасно смотрелись рядом. Каким большим был Вио Вани, когда он дошел по дорожке до переднего плана своей картины! И каким он был сердитым! И каким же огромным стал кирпич у него в руке!
Вио Вани подошел к самому краю рамы и поднял кирпич.
- Зачем ты это сделал? – спросил он учителя.
- Я, я... я этого не делал! – начал тот, и эта ложь еще оставалась у него на языке, когда кирпич, брошенный твердой рукой, настиг его. После этого никогда уже ему не довелось заговорить. Этот тяжелый кирпич, который сам же он и заложил, стал для него могильным камнем.
Тики Пу стоял около рамки. Он целовал волшебные руки Вио Вани, которые научили его всему, что умели сами.
- Прощай, Тики Пу! – сказал Вио Вани, нежно обнимая его. – Теперь я посылаю в мир свое второе «я». Когда ты устанешь и захочешь покоя, возвращайся ко мне; старый Вио Вани примет тебя.
Тики Пу всхлипывал, и слезы бежали по его щекам, когда он вышел из прекрасного сада Вио Вани, снова ступая на землю. Обернувшись, он увидел, как старик уходит по тропинке к маленькой двери в стене вокруг дворца. У двери Вио Вани обернулся и помахал рукой в последний раз. Тики Пу все еще стоял, глядя на него. Потом дверь открылась и закрылась, и вот уже Вио Вани исчез из виду. Мягко, словно цветок, закрывающий лепестки, картина сомкнулась вокруг него.
Тики Пу прижался мокрым лицом к картине и поцеловал дверь в стене вокруг дворца, которую так прекрасно нарисовал Вио Вани.
- О Вио Вани, дорогой учитель, - позвал он, - вы здесь?
Он ждал, он звал, но ему не было ответа.

Лоренс Хаусмен. Китайская сказка.Иллюстрация Лоренса Хаусмена.

@темы: Переводы вольные и невольные

---

Дочь крысолова

А перед домом крысолова забил маленький фонтан с соленой водой, в котором сияла золотая пыль, позолотившая даже чашу фонтана. Когда крысолов увидел это, он стал потирать руки от удовольствия. Ведь он догадался, что вода в фонтане – это слезы его дочери, а золотая пыль была для него знаком, что теперь Ясомея наверняка станет золотой.
Крысолов теперь был самым богатым человеком на свете. Все его ловушки были сделаны из золота. Отправляясь на крысиную охоту, он ехал в раззолоченной карете, которую везли двести сорок отборных, самых крупных крыс. Это была реклама для его дела. Теперь он ловил крыс ради забавы и ради зрелища, но и ради денег тоже. Пусть он и стал таким богачом, но ловить крыс и гоняться за наживой было в его натуре, и без этого он не мог быть счастлив.

Жил да был когда-то старый крысолов, и была у него дочь, самая прекрасная девушка на свете. Дом их был маленькой грязной лачугой; но не так уж бедны они были, как можно было подумать. Ведь каждую ночь крысолов ловил крыс, которых прогонял из какого-нибудь дома, и запускал их в следующий дом, чтобы наутро быть уверенным в новом заработке. Его крысы давно привыкли к нему и бежали навстречу по первому его зову. Люди считали его самым чудесным крысоловом на земле и никак не могли понять, почему после него в доме не остается ни одной крысы.
Нетрудно догадаться, что тот, кто способен так хитро обманывать, жаден превыше всякой меры. Каждый день, видя, как хорошеет его дочь, крысолов думал: «Когда же она возместит мне все, что я на нее потратил?» Он отказывал бы дочери в каждом куске, если бы ему не приходилось сохранять ее красоту, чтобы когда-нибудь она принесла ему богатство. Золото он обожал пуще всякого гнома.
Ведь каждый порядочный гном любит все красивое и терпеть не может, когда случается что-нибудь дурное. Тот гном, который жил под самой лачугой крысолова, глубоко под землей, однажды сказал своим товарищам:
- Над нами живет человек, и у него есть дочь. И он так жаден, что продаст ее первому встречному, который даст за нее достаточно золота! Надо бы за ней приглядеть.
И вот однажды ночью, когда крысолов поставил ловушку, гном зашел к нему в дом и попался в нее. Утром крысолов, вернувшись, обнаружил смешного человечка, сияющего ярким золотом, который выкручивался и бился, пытаясь освободиться.
- Я не могу выбраться! – крикнул гном. – Отпусти меня!
Крысолов сделал важный вид и поджал губы.
- Если я отпущу тебя, что ты мне за это дашь? – спросил он.
- Полный мешок золота, - ответил гном, - весом с меня, и ни на грош меньше!
- Недостаточно! – сказал крысолов. – Подумай еще.
- Весом с тебя! – тонко и жалобно крикнул гном.
- Я бедный человек, - сказал крысолов, - а бедняк не может позволить себе быть щедрым.
- Чего же ты хочешь от меня? – воскликнул гном.
- Если я отпущу тебя, - сказал крысолов, - ты сделаешь меня самым богатым человеком на свете! - Потом ему пришла мысль и о дочери: - А еще пусть сын короля женится на моей дочери; вот тогда я тебя отпущу.
Гном засмеялся про себя, подумав, что крысолов сам попал в ловушку из-за своей жадности, но, приняв грустный вид, он отвечал:
- Я могу сделать тебя самым богатым человеком на свете, но я не знаю способа заставить сына короля жениться на твоей дочери; разве только...
- Что? – спросил крысолов.
- А вот что, - ответил гном, - если на три года твоя дочь придет ко мне, если она будет жить со мной под землей, к концу третьего года ее кожа засияет таким же чистым золотом, как и у нас. Разве ты знаешь королевского сына, что отказался бы жениться на прекрасной девушке, золотой с головы до пят?
Крысолов был таким жадным, что не мог поверить, как это сын короля может отказаться жениться на девушке из чистого золота. Так что они ударили по рукам, и гном получил свободу.
Гном спустился под землю и таскал оттуда мешки с золотом, пока крысолов не стал самым богатым человеком на свете. Потом отец позвал дочь – а звали ее Ясомея – и сделал ей знак, чтобы та спускалась вслед за гномом в недра земли. Напрасно Ясомея умоляла и заклинала отца, ведь он твердо решил выдать ее за сына короля. Так что крысолов толкал ее, а гном тянул ее, и вот она спустилась вниз, и земля сомкнулась над ней.
Гном привел ее вниз, в свое жилище под тем холмом, на котором стоял город. Повсюду там было золото и драгоценные камни; весь воздух пронизан был золотой пылью, поэтому, когда Ясомея сидела на месте, эта пыль оставалась у нее на руках и на волосах. Ее кожа стала приобретать мягкий золотой оттенок. Так сидела Ясомея в жилище у гнома и плакала. Высоко над головой она слышала, как приходят и уходят дни, как ходят люди и катятся колеса.
Гном был очень добр к ней; к ее услугам были все удобства, которыми он располагал под землей. Он рассказывал Ясомее легенды обо всех героях, давно ушедшие под землю, учил ее утерянным песням древних поэтов и забытым языкам, что в давние времена несли миру мудрость. Ясомея стала самой образованной и мудрой девушкой, которая когда-либо пряталась от света дня.
- Я должен учить тебя, - говорил гном, - чтобы ты была достойной невестой для королевского сына!
А перед домом крысолова забил маленький фонтан с соленой водой, в котором сияла золотая пыль, позолотившая даже чашу фонтана. Когда крысолов увидел это, он стал потирать руки от удовольствия. Ведь он догадался, что вода в фонтане – это слезы его дочери, а золотая пыль была для него знаком, что теперь Ясомея наверняка станет золотой.
Крысолов теперь был самым богатым человеком на свете. Все его ловушки были сделаны из золота. Отправляясь на крысиную охоту, он ехал в раззолоченной карете, которую везли двести сорок отборных, самых крупных крыс. Это была реклама для его дела. Теперь он ловил крыс ради забавы и ради зрелища, но и ради денег тоже. Пусть он и стал таким богачом, но ловить крыс и гоняться за наживой было в его натуре, и без этого он не мог быть счастлив.
Далеко внизу, в жилище у гнома, сидела и плакала Ясомея. Когда звук колоколов, звонивших к пасхе, донесся до нее, гном сказал:
- Сегодня я не могу держать тебя в плену; ведь это великий день возрождения для всех христиан. Если хочешь, можешь пойти наверх и попросить отца, чтобы тебя выпустили.
И вот Ясомея поцеловала гнома и пошла вверх, находя путь по собственным слезам, и так она дошла до двери отца. Выйдя на дневной свет, девушка чуть не ослепла. Ее кожа была окутана мягкой золотой дымкой, и волосы ее уже полностью стали золотыми. Крысолов пришел в ярость, когда увидел, что она явилась раньше времени.
- Ах, отец, - воскликнула она, - дай мне выйти на улицу, чтобы поиграть на солнышке!
Но ее отец, боясь, как бы не испортилась ее позолота, прогнал дочь обратно вниз и утрамбовал ногами землю над выходом. Гному было жаль Ясомею, когда она вернулась. Но ведь один год уже прошел, сказал он ей – и что значат три года, когда наградой станет сын короля?
На следующую пасху гном отпустил ее снова. Ясомея уже была вся в золоте, не считая глаз, белых зубов и ногтей на ее прелестных пальчиках. Но отец снова прогнал ее под землю и для верности поставил над выходом тяжелую каменную плиту.
Наконец пришла третья пасха, и теперь Ясомея вся была золотая с головы до пят. Она расцеловала гнома на прощание. Ей было почти жаль расставаться с ним, ведь он был к ней так добр. А гном рассказал, как ее отец поймал его в ловушку, как лишил его золота, заключив неравный договор, и заставил держать свою дочь под землей, пока она не стала бы золотой и не смогла бы выйти за сына короля.
- Ведь теперь, - сказал ей гном, - ты так пропиталась золотом, что лишь гномы могут стереть его с тебя.
И на этот раз, когда Ясомея снова вышла наружу, она не вернулась к своему жестокому отцу, а села у дороги. Она играла с лучами солнца и ждала, когда за ней придет сын короля. Пока Ясомея сидела там, все прохожие останавливались и насмехались над ней, а мальчишки швыряли в нее комья грязи. Ведь она была золотой с головы до пят - было над чем посмеяться деревенским невеждам! Наконец надежда сменилась в ней отчаянием. Она сидела и плакала, закрыв лицо ладонями.
Долго ли, коротко ли, а только ехал по той дороге сын короля. Вдруг увидел он, как что-то засияло вдали, будто солнечный свет на воде. Подъехав ближе, он обнаружил прелестную девицу из чистого золота, которая сидела в озерце собственных слез, спрятав лицо в ладонях. Сын короля не был простым крестьянином и знал цену золоту. Но его сердце охватило сострадание к этой золотой девушке, которая сидела и плакала. Он подошел, чтобы помочь ей подняться с земли – и понял, что прекраснее лица не видел даже во сне. Но, увы, на этом лице не было никаких красок! Даже глаза девушки, и губы, и слезы, которые проливала она, были золотыми. Когда сын короля смог разговорить Ясомею, она рассказала, как все смеялись над ней, а мальчишки швыряли в нее грязью за то, что она была вся золотая. Теперь, сказала она, ей некуда было идти, разве что под землю к доброму гному, а там она уже никогда не увидела бы света солнца.
Тогда принц сказал:
- Пойдем со мной, я отведу тебя во дворец к моему отцу. Там никто не станет смеяться над тобой, а ты сможешь весь день радоваться солнцу.
Пока они ехали, принц дивился красоте Ясомеи – но золото так портило эту красоту, что он не мог смотреть на девушку без боли. С каждым днем все больше и больше его привлекала ее мудрость и ее золотая голова. Ясомея рассказывала принцу легенды о героях, которые узнала от гнома, и предания о погребенных под землей городах, и забытые стихи древних поэтов; а голосок у нее, как и вся она, был чистое золото. Принц говорил себе: «Я закрываю глаза и готов умереть от любви к ней; но я открываю глаза, и передо мной лишь говорящая статуя!»
Однажды принц сказал:
- Если бы не вся эта позолота, наверное, ты была бы самой прекрасной из девушек! Для меня ты стала дороже всего на свете!
И вздохнул – ведь нельзя же сыну короля жениться на статуе из золота.
На следующий день, когда Ясомея сидела на солнце и плакала, перед ней появился старый гном и спросил:
- Ну как, Ясомея, вышла ты замуж за сына короля?
- Увы! – воскликнула Ясомея. – Ты изменил меня так, что я уже не человек. Но он любит меня, и, если бы не это золото, женился бы на мне.
- Что ж! – ответил гном. – Если все дело в золоте, то я могу стереть его с тебя, как сказал когда-то.
Ясомея стала умолять, чтобы гном сделал это, вспоминая его прежнюю доброту.
- Хорошо, - сказал гном, - но уговор есть уговор. Пришло мне время получить обратно мои мешки с золотом. Иди же к своему отцу и скажи, что сын короля женится на тебе, если твой отец вернет мне сокровище, которое украл у меня. Такова моя плата.
Вприпрыжку Ясомея помчалась к дому крысолова.
- Ах, отец! – воскликнула она. – Теперь ты можешь искупить свою жестокость ко мне. Ведь если ты отдашь гному его золото, он вернет мне мой прежний облик, и я выйду за сына короля.
Но крысолов был в восторге, когда увидел ее, и не поверил ни единому ее слову.
- Я дал тебе приданое, - ответил он. – Чтобы получить его, я три года был вынужден обходиться без тебя. Так что забирай его, выходи замуж и оставь меня в покое, с богатством, которое я заработал таким трудом!
Ясомея вернулась к гному и рассказала ему обо всем.
- Что ж, - сказал он, - придется мне показать этому крысолову, что много есть на свете ловушек, и не только крысы да гномы в них попадаются. Я дал ему распробовать вкус богатства; теперь это будет приправой к его нищете!
Итак, в следующий раз, когда крысолов вышел за порог, земля расступилась под ним и – хвать! – гном поймал его за ногу и никак не отпускал.
- Отпусти меня! – закричал крысолов. – Я не могу выбраться!
- Вот как? – спросил гном. – Если я отпущу тебя, что ты мне за это дашь?
- Мою дочь! – крикнул крысолов. – Мою прекрасную золотую дочь!
- Ну уж нет! – засмеялся гном. – Подумай еще.
- Золото! Мешок золота весом с меня!
Но гном не соглашался на уговор, пока не выжал из крысолова все, что у того имелось, до последнего гроша.
И вот гномы унесли все мешки с золотом на глазах у крысолова; лишь когда все это золото оказалось под землей, гном отпустил старика. Затем он позвал Ясомею за собой, и она охотно спустилась за ним в темноту.
Целый год гном отмывал ее, и чистил ее, и оттирал ее, чтобы никакого золота не осталось на ней. Когда же он закончил свои труды, Ясомея стала такой прекрасной девушкой, какой не видел свет. Она вернулась во дворец и нашла там своего милого принца, который чуть не зачах от любви к ней – весь год он только и ждал, когда она вернется. На следующий день они поженились.
Крысолов пришел поглядеть на свадьбу. Он ворчал, потому что был беден и ходил в лохмотьях. Он плакал над тем, что лишился и денег, и дочери. «Но что гномы, что дочки, - заявлял он, – все они одним миром мазаны; кто может сравниться с ними в неблагодарности?»

Лоренс Хаусмен. Дочь крысолова. Иллюстрация Лоренса Хаусмена.

@темы: Переводы вольные и невольные

---

Журавлиная сказка

А еще я теперь умею переводить цапель как журавлей, а луну как солнце - и пока что не раскаиваюсь...

Фамильная фея пришла благословить новорожденную. Когда фея увидела девочку, спящую в колыбельке, то поняла, что у нее уже вдоволь и красоты, и здоровья. Тогда фея пожелала ей любви – ведь что лучше она могла ей предложить? Королева, зная, сколько счастья принесла любовь ей самой, с горячей благодарностью поцеловала добрую фею.
Вдруг на окне появилась черная птица и, примостившись на раме, крикнула:
- А я пожелаю ей любви с первого взгляда! В первое живое существо, на которое она посмотрит, она влюбится без памяти - будь то человек или чудовище, принц или нищий, птица, зверь или насекомое!
И, сказав эти слова, злая фея захлопала черными крыльями. Тогда из всех щелей, из-под кровати, из окон полезли самые безобразные чудовища, какие только есть на свете. Скоро уже они плотной стеной обступили колыбель и тянули к ней шеи, ожидая, когда бедная маленькая принцесса проснется и влюбится с первого взгляда в какое-нибудь из них.

Давным-давно жили на свете король с королевой и любили друг друга всей душой. Любовь пришла к ним с первого взгляда: и как загорелась она в начале, такой и оставалась для них всю жизнь. Но то, что было причиной их счастья, стало для них и причиной всех невзгод.
Когда король был еще юным, прекрасным и холостым, он имел несчастье обратить на себя внимание ревнивой и могущественной феи. И, хотя король ни разу не дал ей ни малейшей надежды, но, когда фея услышала, что его любовь с первого взгляда завоевала простая смертная, гнев и обида ее не знали пределов. Однако она ничего не сказала и стала выжидать.
Через год после свадьбы королева подарила своему мужу маленькую дочь. Еще и дня не исполнилось принцессе, а она уже была краше всех на свете - казалось, жизнь сулила ей только счастье и удачу.
Фамильная фея пришла благословить новорожденную. Когда фея увидела девочку, спящую в колыбельке, то поняла, что у нее уже вдоволь и красоты, и здоровья. Тогда фея пожелала ей любви – ведь разве можно было бы предложить ей что-нибудь лучшее? Королева, зная, сколько счастья принесла любовь ей самой, с горячей благодарностью поцеловала добрую фею.
Вдруг на окне появилась черная птица и, примостившись на раме, крикнула:
- А я пожелаю ей любви с первого взгляда! В первое живое существо, на которое она посмотрит, она влюбится без памяти - будь то человек или чудовище, принц или нищий, птица, зверь или насекомое!
И, сказав эти слова, злая фея захлопала черными крыльями. Тогда из всех щелей, из-под кровати, из окон полезли самые безобразные чудовища, какие только есть на свете. Скоро уже они плотной стеной обступили колыбель и тянули к ней шеи, ожидая, когда бедная маленькая принцесса проснется и влюбится с первого взгляда в какое-нибудь из них.
К счастью, девочка еще спала, и добрая фея, после того, как выгнала черную птицу и всю толпу чудовищ, пришедших ему на помощь, закутала принцессу в шаль и унесла ее в темную комнату, куда не проникал ни один лучик света. Она сказала королеве:
- Пока я не придумаю что-нибудь получше, вы должны держать ее в темноте, а когда будете выносить ее наружу, надо завязывать ей глаза. Однажды, когда принцесса войдет в возраст, я привезу для нее прекрасного принца. Тогда вы сможете снять повязку с ее глаз, и любовь не принесет ей вреда.
Она ушла, покинув короля и королеву, убитых горем из-за того, что свалилось на их дочь. Даже сами они не смели показываться ей на глаза, чтобы любовь к ним, роковая и всепоглощающая, не довела ее до безумия. В полной темноте королева сидела и баюкала свою дочь, прижимала ее к груди и называла самыми ласковыми словами, но никогда не смела взглянуть в маленькое личико, только украдкой, когда дочка крепко спала. И принцесса тоже не знала лица своей любящей матери.
Долго ли, коротко ли, но фамильная фея однажды вернулась и сказала:
- Теперь я придумала, что надо сделать, чтобы ваше дитя наслаждалось радостями зрения, и из этого не вышло бы ничего дурного.
Она распорядилась устроить большую комнату, одна стена в которой была бы сплошь зеркальной. А на другой стороне были окна, устроенные так, чтобы снизу никто не мог в них заглянуть. Но через эти окна в зеркале отражались все красоты мира - краешек леса и поля, солнце, луна и звезды, и каждая птица, пролетавшая мимо. Итак, маленькую принцессу воспитывали и обучали в этой зеркальной комнате. Глядя в зеркало, ее глаза мало-помалу узнавали все, что было на этом свете прекрасного. Там она увидела лицо своей матери и нежно, по-детски, полюбила ее. А когда принцесса заговорила, то оказалась очень умненькой - она понимала, что ей опасно смотреть на что-нибудь живое, не считая отражений в зеркале.
Когда принцесса выходила подышать свежим воздухом, то всегда носила повязку на глазах, чтобы не взглянуть на кого-нибудь и не полюбить его превыше меры; но в зеркальной комнате она могла увидеть все, что угодно. Добрая фея, превращаясь в невидимку, учила ее читать, рисовать и играть на музыкальных инструментах; поэтому, когда ее ученице еще не минуло и пятнадцати лет, та уже была не только самой прекрасной принцессой своего времени, но еще и самой образованной, и самой очаровательной. Наконец фея сказала, что пора бы уже принцессе оторваться от зеркал, и отправилась подыскивать идеального принца, чтобы та могла влюбиться в него с первого взгляда.
И как раз на следующий день после того, как она ушла, было ясное утро, и принцесса вышла погулять по лесу с одной из своих служанок. На свои многострадальные глаза она надела повязку из зеленого шелка, сквозь которую проникал лишь приятный солнечный свет. Все, что находилось за дверью комнаты принцессы, было известно ей только по звукам. Она прошла сквозь шорох листьев, рядом с журчанием воды, и наконец услышала, как вода затихла. Это означало, что они стояли около большого лесного пруда, где водилась рыба. Принцесса спросила свою служанку:
- Кажется, там ловит рыбу какая-то большая птица? Я слышу, как щелкает ее клюв и как плещется вода.
И в то самое время, когда принцесса это говорила, злая фея, которая давно ждала своего часа, неслышно подкралась сзади и столкнула служанку в пруд. Затем фея сдернула повязку с глаз принцессы, и та, не успев закрыть глаза, тотчас же потеряла свое сердце - отныне оно принадлежало крупному журавлю, который стоял в тростниках.
Принцесса засмеялась от радости, как только ее глаза получили свободу, и она увидела журавля. Она протянула руки и нежно позвала птицу к себе; и журавль серьезно и степенно приблизился на своих длинных ногах, тихо поскрипывая крыльями, и устроился на берегу рядом с ней. Принцесса прижала его стройную шею к своей белой шейке, обняла его, засмеялась и заплакала. Ведь она так любила его, что забыла обо всем на свете. А журавль серьезно смотрел на нее добрыми глазами и отвечал на ее любовь так, как может ответить птица, но не больше. Наконец, расправив свои серые крылья, он поднялся и медленно улетел обратно в тростники.
Служанка, выбравшись из воды, то выжимала свою одежду, то ломала руки.
- Ах, милая госпожа, - плакала она, – вот и случилась беда, которой мы так старались избежать! Что же, что скажет обо всем этом королева, ваша матушка?
Но принцесса отвечала с улыбкой:
- Глупенькая! Я и не знала до сих пор, что такое счастье! Разве ты не видишь, что туда полетел мой любимый? Разве ты не заметила, как грациозно он склоняет шею, какие у него прекрасные длинные ноги? А как красиво машет он серыми крыльями, когда летит! Этот пруд – его чудесный зал, где он видит весь мир в отражении. Ведь и я росла в зеркальном зале, так что мы с ним – прекрасная пара!
Служанка, видя, как далеко зашло дело и что хуже ничего уже не случится, побежала назад во дворец и переполошила весь двор своей новостью. Король, королева, все придворные бросились к пруду и нашли там принцессу, которая снова обнимала журавля, целовала его и гладила со всей чистотой и пылкостью непорочной любви.
- Мама, милая, - сказала она, увидев королеву, - вот и пришло счастье, а вы боялись, что оно станет горем; и мне не хватает слов, чтобы описать это счастье! Погляди, как сладка эта беда, которой вы страшились! А как прекрасно видеть мир собственными глазами – и наконец-то увидеть тебя!
И впервые в жизни она расцеловала свою мать при свете дня. Но королева, обнимая дочь, рыдала:
- О, милая моя, красавица моя, неужели твое сердце навеки принадлежит этой серой птице?
Ее дочь отвечала:
- В нем для меня - весь мир! Разве он не прекрасен? Смотри, какая у него грациозная шея, какие длинные ноги и широкие крылья! А как он ловко рыбачит! Какая находчивость, какое самообладание!
- Увы, увы, - горевала королева, - дочь моя, неужели все это так и есть для тебя?
- Мама! – умоляюще воскликнула принцесса, сжимая ее в объятиях.- Неужели все в мире слепы, кроме меня?
Журавль довольно сильно привязался к принцессе; куда она ни шла, он следовал за ней, а она без него никуда не ходила. Когда журавль был рядом, принцесса смеялась и пела; когда он скрывался из виду, все кругом становилось для нее чернее ночи. Все придворные плакали, видя, на что она обречена.
- Ах, - говорила она, - ваши глаза слишком устали смотреть на мир, а мне так долго приходилось видеть его только в зеркале!
Когда явилась фамильная добрая фея (а королева сразу же послала за ней и рассказала ей все, что случилось), то сказала так:
- Ваше величество, теперь вы можете выбрать лишь одно из двух. Либо вы свернете шею этому журавлю, и тогда принцесса умрет от горя; либо вы поможете принцессе стать счастливой, но на свой лад... – Голос феи дрогнул, и она отвела взгляд от короля и королевы, прежде чем продолжать. – Когда родилась ваша дочь, я подарила ей способность любить. Теперь любовь проснулась в ней; позволите ли вы сохранить ее?
Король и королева нежно переглянулись.
- Не отнимай у нее любовь, - сказали они, - пощади ее!
- Тогда есть лишь один способ, - отвечала фея.
- Не говори, что это за способ, - всхлипнула королева, - просто сделай то, что нужно!
И они вместе с феей отправились к пруду, а там сидела принцесса, прижимая к сердцу журавля. Она улыбнулась, когда увидела их приближение.
- Я вижу, что вы идете ко мне с добром! – воскликнула она. – Милая крестная, дай мне то, что мне нужно, чтобы моя любовь была счастливой!
Тогда фея погладила ее своей палочкой, и вот уже пара серых журавлей взмыла с берега в воздух, а потом укрылась в тростниках.
Фея сказала королеве:
- Вы сделали свою дочь счастливой; но у нее останется человеческий голос и сердце человека, она будет помнить вас с любовью и благодарностью. И все же больше всего на свете она будет любить серого журавля, и дом ее будет в тростниках.
Итак, у принцессы началась новая жизнь. Каждый день мать приходила к пруду и звала ее, и принцесса появлялась из тростников. Мать прижимала ее к сердцу, а та обнимала ее серыми крыльями. Всякий раз королева спрашивала дочь:
- Дочь моя, ты счастлива?
И принцесса отвечала ей:
- Да, ведь я люблю, и я любима.
Но мать чувствовала, что с каждым разом голос дочери становится все печальнее, и однажды спросила:
- Ответь мне правду, как матери, что произвела тебя на свет: счастлива ли ты в самой глубине души или нет?
Тогда принцесса-журавль склонила голову, прильнув к сердцу королевы, и сказала:
- Мама, моя любовь разрывает мне сердце!
- Любовь к кому? – спросила изумленная королева.
- К моему серому журавлю. Я люблю его, и он так меня любит. И все же эта любовь разделяет нас, ведь у меня, на беду, осталось человеческое сердце. Часто оно болит от горя, ведь мой журавль никогда не поймет и не разделит до конца всю любовь, которую оно способно вместить. У меня остался человеческий голос, я хочу сказать ему столько слов, которых нет в журавлином языке, а он меня не понимает. Поэтому пропасть между нами только ширится. Все другие журавли на этом пруду могут стать счастливыми, но только не я – между моими крыльями бьется слишком большое сердце!
Мать нежно сказала ей:
- Подожди, журавлик мой милый, и все у тебя будет хорошо!
Потом она отправилась к фее и сказала:
- Сердцу моей дочери одиноко среди тростников, ведь любовь серого журавля заполняет его лишь наполовину. Дай ей кого-нибудь из тех, кто ей подобен, чтобы ей стало веселее!
И вот фея превратила пятерых служанок принцессы в журавлей и отправила их на пруд. Пять журавлей стояли на мелководье и плакали весь день напролет; их слезы падали в воду, пугая рыб, подплывавших к ним. Ведь у них остались человеческие сердца, жаждавшие, чтобы их отпустили на волю.
- Жестокая! – кричали они, когда приближалась принцесса-журавль. – Посмотри, как мы страдаем из-за тебя и во что мы превратились по твоей милости!
Принцесса пришла к матери и сказала:
- Милая мама, забери их отсюда, ведь их крики не дают мне покоя, а вода в пруду стала горькой от их слез. Они только будят то, что желает уснуть в моем человеческом сердце! Может быть, если меня оставят в покое, однажды я смогу забыться.
Мать сказала ей:
- Это из-за меня твое сердце никак не может уснуть, ведь я каждый день прихожу сюда.
Принцесса ответила:
- Эта печаль принадлежит мне по праву рождения; приходи ко мне по-прежнему, но остальных пусть фея заберет обратно.
Итак, пришла фея и освободила пять служанок, которых превращала в журавлей. Те вышли из воды, отряхиваясь от журавлиных перьев, и оставили их в пруду. Фея сказала им:
- Глупые вы, глупые! Вы бросили такой дорогой подарок; а могли бы сохранить эти перья и передавать их по наследству.
Все пять служанок ответили:
- Мы только и хотим, что забыть обо всех журавлях на свете!
Поразмыслив как следует, королева спросила фею:
- Ты превратила принцессу в журавля, а этих девушек – не только в журавлей, но и обратно; неужели тебе так трудно превратить этого журавля в принца?
Но фея печально ответила:
- У нашей власти есть пределы: мы можем превращать высшее в низшее, но не наоборот. Сердце того, кого мы превращаем, должно быть готово откликнуться на наш зов. Пять девушек лишь последовали за своим сердцем, когда я позвала их обратно – ведь раньше они были людьми. Но у журавля есть только журавлиное сердце. Если его сердце не станет слишком большим для птицы, и он не заслужит человеческий облик, я не смогу возвысить его.
- Как он может заслужить человеческое сердце? – спросила королева.
- Любовь принцессы может сделать так, чтобы любовь для него стала дороже жизни, - ответила фея. – Тогда я смогу дать ему человеческий облик, который вместит его сердце. Если мы будем терпеливо ждать, это может случиться. Ведь любовь принцессы так велика, что способна творить чудеса.
Прошло немного времени, и королева увидела, что двое журавлей свили гнездо в тростниках.
- Что у вас там? – спросила мать у дочери.
- Всего лишь укромное место, - ответила принцесса-журавль, - но в нем лежит маленькое солнышко.
Через некоторое время она снова сказала:
- Там всего лишь укромное местечко, и в нем лежат уже два маленьких солнышка.
Королева рассказала фее о двух солнышках среди тростников.
- Теперь, - сказала фея, - мы не можем больше ждать. Если любовь вашей дочери тронула сердце журавля, и оно стало слишком большим для птицы, я смогу помочь им стать счастливыми; но если нет, то быть им птицами до конца своих дней.
А тем временем в тростниках журавль сказал своей супруге на птичьем языке:
- Полетай немного над водой, разомни свои крылья. Ведь тяжело целый день сидеть в гнезде.
Принцесса-журавль поглядела на него своими птичьими глазами, и любовь билась в ее сердце, как родник, заваленный камнем, который не может выйти на свободу и дать о себе знать. На языке у нее было так много прекрасных слов, но принцесса хранила их глубоко внутри – ведь она знала, что понять их не под силу журавлю. Поэтому она лишь ответила на его языке:
- Летим со мной, и я полечу!
Они поднялись, крыло в крыло, и отражение их серых фигур скользило по водной глади. Выше и выше, над верхушками деревьев, летели они рядом. Вдруг крылья серого журавля поникли, а потом он замахал ими еще сильнее. Журавль крикнул принцессе:
- Поворачивай домой! Впереди опасность!
Перед ними виднелось в воздухе бурое пятно, и оно приближалось, как на крыльях. Журавли повернули назад.
- Выше, - крикнул журавль, - мы должны подняться выше!
И принцесса поняла, что их подстерегал сокол. Она изо всех замахала крыльями, старалась избежать опасности. Серый журавль держался впереди, ведь его крылья были сильнее.
- Ко мне, ко мне! – кричал он. – Если он поднимется выше нас, одному из нас придет конец!
Но сокол уже наметил принцессу своей жертвой. Быстро или медленно она летела - все уже было решено. Изо всех сил она стремилась выше, все выше, а сокол по-прежнему опережал ее.
Журавль снизился, приближаясь к принцессе. Она увидела боль и страх в его взгляде. Сокол пролетел рядом с ней, готовясь к последнему броску. Принцесса воскликнула на журавлином языке:
- Прощай, милый друг! И прощайте, два маленьких солнышка в тростниках!
Но серый журавль все старался держаться к ней ближе. Сокол у них над головой сложил крылья и камнем упал с облаков.
- Вниз! – крикнул журавль своей супруге.
И она ринулась вниз; но он остался, расправив крылья, и встал между атакующим соколом и его добычей, так что смертельный удар соколиного клюва пришелся на него. Капля крови упала на принцессу-журавля. Он – раненый телом, она – душой, вместе упали они на берег пруда. Сокол все еще держался близко, нацеливаясь клювом в шею своей жертвы. Тогда принцесса откинула голову и неистовым рывком вонзила свой острый клюв в грудь сокола.
Потом принцесса-журавль спустилась вниз и закрыла своими крыльями умирающее тело супруга; охваченная горем, она заговорила с ним на своем языке, позабыв о птичьей речи. Журавль поднял голову и, нежно глядя на нее, отвечал ей человеческим голосом:
- Милая жена, - сказал он, - наконец-то я обрел счастье, в котором мне было так долго отказано. Я могу произнести на твоем языке слова любви, которую ты в меня вложила. Сколько раз я слышал, как ты говоришь, и не мог понять тебя! Но теперь что-то коснулось моего сердца и преобразило его. Теперь я могу говорить и понимать тебя.
- О, любимый! – она приникла к нему головой. – Теперь весь мир принадлежит нам с тобой, от края и до края. Ляг и спокойно умри рядом со мной, а я умру рядом с тобой, и мое сердце разорвется, но будет счастливо.
- Нет, - сказал серый журавль, - не умирай! Помни о двух маленьких солнышках, что лежат в гнезде среди тростников.
Потом он положил голову рядом с ней, слишком слабый, чтобы сказать что-то еще. Они сложили свои крылья рядом и закрыли глаза; но они не знали, что добрая фея стояла рядом с ними, и она нежно погладила их обоих своей палочкой, сказав каждому из них такие слова: «Птичий облик, изменись! Человеком обернись!»
И, сбросив серые журавлиные перья, перед ней появились два человека; это была принцесса, к которой вернулся ее прежний облик, и прекрасный юноша с круглыми, как у птицы, глазами и длинными стройными ногами. Но принцесса, глядя на него, почти не замечала этой перемены. Ведь любовь, которая связывала ее сердце с ним, оставалась неизменной; будь он журавлем или прекрасным юношей, для нее это был все тот же любимый.
Плача от радости, пришла королева и обняла их двоих, а затем и фею.
- О, каким счастьем кончилась эта страшная беда! - воскликнула она. - Пусть же никто из нас больше не вспоминает и не говорит о ней.
И она повела всех во дворец.
Но юноша, которого фея назвала Принц Журавль, обернулся и подобрал журавлиные перья, которые оставили за собой он и его жена, и когда он последовал за всеми, то нес их под мышкой. А когда они проходили мимо тростников, принцесса подошла туда, склонилась и что-то достала оттуда, завернув в складки своего платья.
Незачем и говорить, с какой радостью встретили принцессу с ее мужем король и все придворные. Целый месяц продолжались празднества; а принцесса, когда появлялась на людях, сидела с двумя яйцами на коленях, согревая их руками. Король выходил из терпения.
- Почему ты не пошлешь их на птичий двор, где их высидят? – говорил он. Но принцесса отвечала, улыбаясь:
- Это же мои солнышки, и я оставлю их при себе.
Наконец, однажды она спросила:
- Слышите? – и все, кто прислушался, услышали внутри скорлупы: «тук-тук-тук!» Наконец скорлупа раскололась, и из обоих яиц сразу появились два пушистых журавленка. Королева заломила руки, увидев птенцов.
- Ах, фея, – воскликнула она, – какое разочарование! Я надеялась, что из этих скорлупок появятся два прелестных младенца.
Но фея сказала:
- Это неважно. Их сердца уже наполовину человеческие; у птиц сердца так не бьются. Если хотите, я могу превратить их в людей.
Она погладила каждого своей палочкой и сказала: «Птичий облик, изменись! Человеком обратись!» Но ей пришлось погладить их целых три раза, прежде чем они превратились, и она сказала принцессе:
- Видно, моя милая, ты была слишком довольна своим уделом, когда они появились на свет. Они люди не больше чем на четверть.
- Я была очень довольна, - сказала принцесса, улыбнувшись мужу.
Но наконец, когда фея погладила их в третий раз, журавлиные перья упали, и птенцы превратились в двух младенцев, мальчика и девочку. Но они отличались от всех детей тем, что вместо волос у них был на головах серый пушок, а еще у них были странные круглые глаза, как у птиц, и они умели спать стоя.
Принцесса была счастлива без меры; но фея сказала ей:
- Не позволяй пока что своему мужу увидеть его журавлиные перья, иначе память о прежней жизни может вернуться к нему и увести его прочь от тебя. И тогда он сможет вернуть себе человеческий облик, только если поменяется с кем-то, но этот обмен должен совершиться по доброй воле. А кто же может быть таким несчастным, чтобы добровольно отдать свой человеческий облик и стать птицей?
Тогда принцесса взяла все четыре птичьих наряда – свой, мужа и двух детей – и спрятала в чулане, ключ от которого был только у нее. Это был маленький золотой ключ, и для надежности она днем и ночью носила его на шее.
Как-то принц спросил у нее:
- Что это за ключик ты носишь на шее?
Она отвечала:
- Это ключ от моего и твоего счастья. Больше ничего не спрашивай! – и, увидев его взгляд, она добавила: - Ведь ты же счастлив, правда?
Он поцеловал ее со словами:
- Конечно, счастлив! Разве могу я быть несчастным, когда я с тобой?
Но, хотя его слова не были ложью, и он был счастлив, когда принцесса была рядом с ним, бывали времена, когда им овладевало волнение и тоска по крыльям. Ведь жизнь человека пока еще была для него новой и непривычной, а память о прежней жизни еще оставалась в его крови. Просто он думал, что ему стыдно жаловаться, ведь судьба его была такой завидной. Когда принцесса сказала о счастье, он подумал: «Неужели, если повернуть этот ключ, мое счастье станет полным?»
И вот однажды, ранней весной, когда в сердце его пробудилась страстная тоска, ночью, пока принцесса спала, он забрал у нее ключ и открыл чулан, где висели четыре наряда из журавлиных перьев. Он увидел свои перья и тотчас же вспомнил лесной пруд – как сияла вода под солнцем и какой темной она была при луне, как рыба поднималась со дна, а вокруг расходились круги. И такая тоска по прежнему дому овладела принцем, что он протянул руку, снял свои перья с гвоздя и надел их. Прежняя жизнь сразу же завладела им, и он вылетел из окна уже в облике журавля.
Утром принцесса обнаружила, что ключа нет у нее на шее, а постель мужа пуста. Она поспешила к чулану – дверь была открыта, в ней торчал ключ, и там, где было четыре наряда, осталось только три. Плача, она пришла к доброй фее:
- Мой муж надел свои журавлиные перья и улетел! Скажи, что мне делать?
Фея жалела принцессу всей душой, но ничего не могла подсказать.
- Лишь если он с кем-нибудь обменяется, - сказала она, - сможет он получить назад человеческий облик. Но разве есть на свете столь несчастный человек? Только ваши дети могут снимать и надевать свои журавлиные перья, сколько захотят, ведь они наполовину люди.
Охваченная горем, принцесса пришла искать мужа к лесному пруду. А ему было так стыдно и горько за то, что он обманул ее - услышав ее голос, он спрятался в тростниках. Ведь он не знал, как ему снять журавлиные перья, если никто не обменялся бы с ним. Но принцесса так жалобно плакала, что он не мог больше это слышать. Он вышел из тростников и печально подошел к ней.
- Ах, любовь моя! – сказала она. – Если бы я доверяла тебе, то тебе не пришлось бы меня обманывать; и вот мы наказаны по моей вине.
А он отвечал на ее слова:
- Нет, любовь моя, ведь если бы я не обманул тебя, ты доверилась бы мне. Я не считал себя счастливым, но боялся сказать тебе об этом.
Так горевали они вместе, и каждый принимал на себя всю тяжесть вины. Потом она сказала ему:
- Жди меня здесь. Сейчас я должна идти, но я вернусь.
Принцесса вернулась во дворец и рассказала матери обо всем, что случилось.
- Теперь, - сказала она, - ты знаешь, где живет мое счастье, и ты не запретишь мне следовать за ним. Ведь мое сердце снова вместе с серым журавлем.
И королева заплакала, но не стала ей возражать.
В ту же ночь принцесса подошла к своим детям и поцеловала их, пока они спали в своих кроватках, склонив набок свои смешные птичьи головки. Потом она взяла свои журавлиные перья, надела их и снова превратилась в серого журавля. Тогда она еще раз подошла она к своим детям в кроватках, поцеловала их головки и сказала:
- Вы, наполовину люди, можете менять облик по своему желанию. Когда-нибудь вы навестите нас у лесного пруда и принесете сюда весточку от нас.
Утром принцессы уже не было во дворце, а двое детей, когда проснулись и переглянулись, спросили друг у друга:
- Нам ведь что-то снилось этой ночью?
И ответили друг другу:
- Да, сначала нам снилось, что пришла наша мама и поцеловала нас; и нам это было приятно. А потом нам снилось, что пришел серый журавль и поцеловал нас; и нам это было еще приятнее!
Они замахали руками вверх-вниз.
– Почему у нас нет крыльев? – стали спрашивать они.
Весь день они все размахивали руками, играя, будто они птицы. Если окно было открыто, их с большим трудом удавалось удержать, чтобы они не попытались улететь.
При дворе их прозвали Пушистиками, и их ничему нельзя было выучить. Когда их упрекали, они лишь становились на одну ногу и вздыхали, склонив головы набок; но никто ни разу не видел слез в их круглых птичьих глазах.
Теперь по ночам им снилось, что два серых журавля приходят к ним, стоят у их кроваток и целуют их.
- А где же наши крылья? – спрашивали они, просыпаясь.
Однажды они бродили по дворцу и наткнулись на чулан, где висели два наряда из перьев.
- О! – воскликнули они и поглядели друг на друга во все глаза. Потом они кивнули друг другу, ведь теперь они знали, что делать.
– Если мы кому-нибудь расскажем об этом, у нас отберут эти перья, - сказали они, и потому дождались ночи. Тогда они выбрались из постелей, сняли с вешалок два маленьких наряда из перьев, надели их и превратились в двух журавлят.
Выбравшись через окно, улетели они к большому лесному пруду. Отец и мать увидели, как они приближаются, и захлопали от радости крыльями.
- Вот и наши дети, - сказали они, - прилетели навестить нас. И у нас остались все те же любящие сердца. Какого еще счастья нам можно желать?
Всю ночь двое журавлят оставались вместе с родителями; они купались, ловили мошек, летали, пока не утомились. Потом принцесса показала им гнездо в тростниках и рассказала историю их жизни.
- Но журавлями быть куда лучше, чем людьми, - печально сказали дети. Они очень загрустили, когда пришел рассвет и мать сказала им, чтобы они возвращались во дворец, повесили свои перья на место и стали такими, как прежде.
Какими долгими теперь казались им дни! Они не могли дождаться ночи, чтобы надеть свои перья и улететь к лесному пруду. Так улетали они каждую ночь, когда все во дворце засыпали; а утром возвращались, пока никто не проснулся. Когда няньки приходили к ним, они уже спокойно лежали в постели, как будто так и провели в ней всю ночь.
Однажды королева, навещая свою дочь, сказала ей:
- Дитя мое, твои дети становятся с каждым днем все меньше похожи на людей и все больше – на птиц. Ничему они не учатся, ничем не занимаются, только стоят весь день и машут руками вверх-вниз, повторяя: «Где наши крылья, где же наши крылья?» От мысли, что кто-то из них однажды сядет на трон, у твоего отца волосы встают дыбом под короной.
- Ах, мама, - сказала принцесса-журавль, - печальную жизнь я уготовила тебе и своему отцу!
Как-то раз двое детей сказали друг другу:
- Наши отец и мать грустят, потому что хотят снова стать людьми. Они не хотят летать и ловить рыбу, как любим мы. Давай откажемся быть людьми – ведь это так хлопотно и так скучно! Пусть они обменяются с нами!
Но, когда два журавленка прилетели на пруд и предложили это своим родителям, те сказали им:
- Вы молоды и не знаете, что вы теряете, - и никак не соглашались на обмен.
Но однажды утром случилось Пушистикам задержаться, когда они возвращались во дворец, и королева, войдя в их спальню, обнаружила их кроватки пустыми. Не успела она повернуться, чтобы уйти их искать, как услышала шум крыльев и увидела, что два журавленка влетели через окно. Королева увидела, как они снимают свои перья и вешают их в чулане, а потом ложатся в свои кроватки и притворяются, будто так и лежали в них всю ночь.
Королева в ужасе стиснула пальцы, увидев это, но тихо ушла, и дети не знали, что она все обнаружила. Но когда они выбрались из постелей и ушли играть на другом конце дворца, королева пришла в чулан и сожгла два наряда из журавлиных перьев. От них не осталось ни перышка - только две кучки серого пепла.
Ночью, когда Пушистики пришли в чулан и обнаружили, что осталось от их журавлиных нарядов, горе их не знало меры. Они дрожали от гнева и ужаса, слезы капали из их глаз, когда они смотрели друг на друга. Теперь они были лишены птичьего облика и обречены быть людьми отныне и навсегда.
- Мы не будем людьми! – плакали они. Но, плачь не плачь, ничего тут нельзя было поделать. Они заболели от горя, и всю ночь, впервые с тех пор, как они обнаружили чулан, оставались в кроватках, куда уложили их няньки. Даже не вставая на ноги, чтобы заснуть, они лежали в постелях, метались и задыхались. Их круглые глаза стали тусклыми, а щеки – бледными и впалыми. Наконец родители пришли их искать, удивляясь, почему они не прилетели к пруду.
- Где вы, дети? – окликнула их принцесса-журавль, просунув голову через окно.
- Здесь мы, и мы умираем! – крикнули они. – Посмотрите, мы на пороге смерти! Злая бабушка сожгла наши перья и обратила нас в людей во веки веков. Но нам лучше погибнуть!
Журавли-родители, услышав это, залетели в окно и склонились над кроватками малышей. Дети протянули к ним руки.
- Отдайте нам ваши перья! – плакали они. – Иначе мы можем умереть, иначе мы умрем! Пожалуйста!
Но родители все еще сомневались, не зная, что им делать.
- Наклонись ко мне поближе, я кое-что шепну тебе на ухо! – сказал мальчик своему отцу.
- Наклонись ко мне поближе, я кое-что шепну тебе на ухо! – сказала девочка своей матери. Отец и мать склонились к своим больным детям. Тогда дети, удерживая их за шеи, воскликнули:
- Облик наш, переменись!
Птичьи перья соскользнули с их родителей, и тогда дети облачились в их сами. И вот снова стояли рядом Принц Журавль и принцесса, а перед ними стояли два маленьких журавленка. Пушистики радостно смеялись, кричали и хлопали крыльями.
- Разве мы не счастливы? - воскликнули они.
И когда их родители увидели радость не только в глазах своих детей, но и в глазах друг у друга, когда они почувствовали, как бьются их сердца, принц и принцесса признали, что дети оказались мудрее своих родителей, и их поступок принес всем только добро.
Итак, принц и принцесса жили долго и счастливо, а двое молодых журавлей тоже жили счастливо, и не было на свете птиц, у которых были бы такие большие сердца. Через некоторое время у принца и принцессы появились и другие дети, которые принесли больше радости старому королю. Но родители больше любили тех двух, что жили в облике журавлей на большом лесном пруду. И не бывало в мире такой любви, как та, что царила между ними и их младшими братьями и сестрами, которым достался людской удел.

Лоренс Хаусмен. Журавлиная сказка.Иллюстрация Лоренса Хаусмена.

@темы: Переводы вольные и невольные

---

Две лунные сказки

А еще обнаружилось, что в юности Лоуренс Т.Э. любил читать Хаусмена, который Лоренс, и который при этом брат Альфреда Эдварда, известного нам по проникновенным стихам о войне и солдатах. Вероятно, "Боги и их создатели", упомянутые у Ричардса, у меня все-таки будут на очереди, а пока что - его сказки, которые меня просто утянули и не отпускали.
Хотя обе сказки, зачем-то переведенные в этом посте, вообще-то принципиально непереводимы, и я когда-нибудь надеюсь научиться принимать это как факт Для начала, я не знаю, что делать с именами героев - ведь Nillywill - это явно от willy-nilly, волей-неволей, а имя Hands-pansy имеет явное отношение к рукам и к анютиным глазкам... А вот pansy в том смысле, в каком для российской эстрады выступает голубая луна, пожалуй, придется отставить в сторонку. Ведь когда в Англии всходит голубая луна, у испанских лягушек вырастают волосы, немецкие собаки лают хвостами, русский рак свистит на горе и вообще немало занятных вещей творится в этом мире.
Хотя каким образом Лоуренс умудрился загнать этот контекст в "Чеканку", я при детях даже упоминать не стану, тем более что мне пришлось это переводить как "раз в сто лет"...
А так красивая эскапистская сказка получилась

Но вот однажды случилось большое несчастье – Нилливилл пришлось бросить крестьянскую жизнь и снова стать принцессой. Важные взрослые люди пришли к лесу, где она так весело собирала цветы, схватили ее за золотистые волосы, поймали ее за маленькие ножки и унесли ее далеко от Хэнса, во дворец, где никогда она прежде не бывала. Ее унесли в огромный дворец, где со всех сторон были леса, террасы и сады, и она сидела там и плакала. Она говорила, что хочет назад к Хэнсу, хочет вырасти рядом с ним и выйти за него замуж, пусть он был и останется бедным крестьянским сыном.
Те, кто опекал Нилливилл в ее теперешнем высоком положении, мудро советовали ей забыть его.
- Ведь скорее на небе взойдет голубая луна, - говорили они, - чем принцесса выйдет замуж за крестьянского сына!

Нилливилл и Хэнс-фиалка были самой неприметной и счастливой парой влюбленных, которая когда-либо появлялась в этом мире или исчезала из него.
Они полюбили друг друга еще до первого взгляда – с того дня, как вслепую наткнулись друг на друга в одной и той же колыбели. И Хэнс-фиалка, когда впервые познакомился с Нилливилл, не знал, что она была настоящей принцессой, которая пряталась в доме бедного крестьянина. А Нилливилл, когда впервые познакомилась с Хэнсом, тоже не знала, что в груди этого младенца билось самое честное и доброе сердце, которое когда-либо рождалось среди бедности и безвестности. Поэтому она со своего края их маленькой колыбели толкала его своими розовыми королевскими пяточками, а он со своего края, смеясь, толкался в ответ. И вот, как видите, еще до первого взгляда они по уши влюбились друг в друга.
Ничто не могло помешать их любви. Ведь день за днем земля, солнце и ветер только крепче вселяли в них это чувство, и вода не могла его смыть. И когда они уже провели вместе семь лет, никаких сомнений не оставалось у них, что они предназначены друг другу на небесах. Но вот однажды случилось большое несчастье – Нилливилл пришлось бросить крестьянскую жизнь и снова стать принцессой. Важные взрослые люди пришли к лесу, где она так весело собирала цветы, схватили ее за золотистые волосы, поймали ее за маленькие ножки и унесли ее далеко от Хэнса, во дворец, где никогда она прежде не бывала. Ее привезли в огромный дворец, где со всех сторон были леса, террасы и сады, и она сидела там и плакала. Она говорила, что хочет назад к Хэнсу, хочет вырасти рядом с ним и выйти за него замуж, пусть он был и останется бедным крестьянским сыном.
Те, кто опекал Нилливилл в ее теперешнем высоком положении, мудро советовали ей забыть его.
- Ведь скорее на небе взойдет голубая луна, - говорили они, - чем принцесса выйдет замуж за крестьянского сына!
Когда Нилливилл услышала это, каждую ночь она стала ждать восхода луны, надеясь, что однажды вечером она распустится на закате голубым цветком. И тогда исполнение ее желания упадет к ней, как пчела из сердцевины цветка. Но, вечер за вечером, луна, всходившая на небе, была то серебристой, то красноватой, то бледно-желтой.
Шли годы, и они не приближали принцессу к ее мечте - найти место для Хэнса среди великолепия своего двора. Она знала, что он живет за пять тысяч миль от нее, и у него для ходьбы есть только деревянные крестьянские башмаки. А когда Нилливилл умоляла, чтобы ей позволили еще раз увидеть его, весь двор с исключительной вежливостью отвечал ей: «Нет и нет!» Память принцессы пела о нем на тысячу ладов, как распевают птицы в лесах; но ее мысли бились крыльями о клетку, которую люди зовут короной, пытаясь вырваться на свободу.
Итак, шло время, и Нилливилл плавно вступила в нежную пору девичества, становясь самой милой принцессой, что когда-либо роняла слезы из глаз. Все, что она могла сделать ради своей любви – наполнить свой сад темноглазыми фиалками. Когда Нилливилл гуляла среди них, их скромные личики, поднятые кверху, напоминали ей об ее милом Хэнсе, что жил за долгие пять тысяч миль от нее. «О, - вздыхала принцесса, глядя, не появится ли на небе голубая луна, - когда же она исполнит мое желание?»
Поднимая глаза, она думала, что же происходит там, на луне. В детстве они с Хэнсом пробирались в лес и наблюдали игры маленьких лесных эльфов, которые в полнолуние поднимали руки и посылали привет своим братьям на луне. Нилливилл думала про себя: «Какие они, эльфы, которые живут на луне? И кто из них самый главный, кто заставляет подниматься голубую луну и приносит удачу тем бедным людям, что загадывают желания? Может быть, это тот самый лунный эльф, который открывает сердце луны и приносит исцеление всем влюбленным на земле?»
Но вот, как это случается со всеми узниками короны, Нилливилл сообщили, что она должна выйти замуж за того, кто равен ей по положению. Все, что она о нем знала – только его имя и то, что он правил соседней страной. Но ей некуда было деться, ведь она была принцессой и должна была выйти замуж из государственных соображений. Услышав эту новость, Нилливилл пришла на закате к клумбе со своими фиалками и поведала им свое горе. Тронутые ее слезами, они подняли свои серьезные глаза и взглянули на нее.
- Разве ты не слышишь? – спросили они.
- Что? – спросила принцесса.
- Мы растем у самой земли, и нам все слышно, - сказали pansies. – Наклонись и прислушайся!
Принцесса приникла головой к земле, и она услышала, как – щелк да щелк - по дороге ступали деревянные башмаки. Нилливилл кинулась к воротам, и там стоял Хэнс, высокий и стройный, в простой крестьянской одежде. Узелок на его плече был перевязан голубым платком, и его верные старые башмаки одолели все пять тысяч миль между ним и принцессой.
- Голубая луна! – воскликнула принцесса, и, сбежав вниз по дорожке, бросилась в его объятия.
Как счастливы и горды они были друг за друга! Ведь он увидел, что она помнила его все эти годы и узнала, едва заметив его лицо и услышав шаги. А она увидела, что он прошел этот долгий путь в деревянных башмаках и не боялся, что она устыдится его.
- Есть хочется! – сказал Хэнс, когда они с Нилливилл оторвались от поцелуев. И когда Нилливилл услышала это, то провела его во дворец по своей заветной тропинке мимо фиалок, а потом поставила перед ним еду и накормила. Хэнс, глядя на нее, сказал:
- Как же ты хороша! Такой я тебя и ждал увидеть.
- А ты-то как хорош! – ответила она, смеясь и хлопая в ладоши. – Ах, сегодня вечером обязательно должна взойти голубая луна!
А на западе луна, низко склонившись над землей, качалась и слегка поворачивалась во сне. Голубая луна глядела на землю сквозь прозрачную ночь, сияя в небе, как крупная виноградина. Воздух вспыхнул ярким сапфировым светом, а потом стал густо-фиолетовым. Ветер затаил дыхание и утих, и ни один листочек не трепетал в кронах деревьев. Море, лежавшее на западе, нежно подобрало складки волн, и прилив задремал. Звезды смотрели во все глаза на свои отражения в зачарованной воде, и среди сияющей лазури лился голубой свет луны.
Среди множества свечей за задернутыми шторами, не отрывая глаз от счастливого Хэнса, принцесса все же почувствовала, что вокруг что-то изменилось.
- Не знаю, почему, - сказала она, - но мне не по себе, как будто дворец в осаде. Пойдем туда, где можно вдохнуть свежий воздух!
Сияние свечей стало призрачным и смутным, когда, раскрыв плотные шторы, они шагнули в ночь.
- Голубая луна! – воскликнула Нилливилл. – Хэнс, смотри, голубая луна!
Казалось, весь мир вокруг был вырезан из голубого камня. Стволы деревьев с темными прожилками, будто мраморные, поднимали ввысь кроны, и листва в своих разнообразных оттенках, от лазури до оникса, была похожа на павлиньи перья. Белые цветы вишни стали бирюзовыми, а струи фонтана, дрожа и колеблясь, напоминали столпы голубого огня. Волны залива льнули к подножиям деревьев в саду, а звезды сияли, как изумрудные светлячки на аметистовом фоне. Нигде не было ни движения, ни звука: замер даже голос соловья, увидевшего свою возлюбленную луну прямо перед собой.
– «Скорее взойдет голубая луна!» – сказала Нилливилл, ожидая, что ее мечта теперь сбудется. – Пойдем, ведь теперь я могу сбросить корону! Эта ночь привела тебя ко мне, и для нас взошла голубая луна, так идем же!
- Куда мы пойдем? – спросил Хэнс.
- Как можно дальше! – воскликнула Нилливилл. – Может быть, прямо на луну? Сегодня такая ночь, что, кажется, можно ступать по воде и по воздуху. Мы пойдем по звездам, как по камням, и доберемся до голубой луны, пока она не скрылась в волнах.
Они пошли к берегу по аллеям сада, и вскоре увидели еще более чудесное зрелище, чем все, что видели прежде. Перед ними, повернувшись к морю, стояли два огромных оленя. Их длинные рога доставали до самых высоких веток; а за ними стояли сани, просторные, как корабль. Все это казалось голубым в странном свете луны. И рядом стоял лунный эльф собственной персоной - величественная и высокая фигура, одетая в серебристый лисий мех. Крылья цапли поднимались и хлопали на отворотах его шапки, когда принцесса и Хэнс подходили к нему.
- Вам на голубую луну? – спросил эльф, и его голос был похож на свист ветра.
Хэнс твердо ответил:
- Да, да, нам именно туда!
А что он еще мог сказать?
- Но, - воскликнула Нилливилл, задержавшись на месте, - что сделает для нас голубая луна?
- Когда вы окажетесь там, - ответил лунный эльф, - сбудется то, чего желает ваше сердце. Ведь это бывает, только когда взойдет голубая луна. Вы идете?
- Идем! – воскликнула Нилливилл. – О, скорее!
- Ступайте тише, - прошептал лунный эльф, - и пригнитесь, чтобы не задеть кроны деревьев. Ведь если кто-нибудь проснется и увидит голубую луну, память о ней никогда в нем не изгладится. Из всех, кто живет на земле, только соловей видел голубую луну. Каждую ночь радость и боль от этого воспоминания будят его, и он поет всю ночь напролет. Ступайте тише, чтобы никто не проснулся и не затосковал по голубой луне. Ведь те, кто плачет и просит ее вернуться, все время тревожат наш сон.
Он посмотрел на Нилливилл и дружески улыбнулся ей глазами.
– Идем! – сказал он снова. Они прыгнули в сани, и олени помчались к морю.
Голубая луна покоилась у самой кромки воды. Увидев это зрелище с тропинки сада, один из оленей поднял свои огромные ветвистые рога и громко, радостно фыркнул. Плотные кроны деревьев в вышине зашевелились, и птица с длинным шлейфом из перьев зашевелилась на ветке.
Сани скользнули в море и понеслись по гладким водам, как по льду. Отражения звезд сияли в воде, как светлячки, когда Нилливилл и Хэнс-фиалка рядом с лунным эльфом летели по сияющей поверхности. Безветренный воздух свистел в рогах оленей; и так быстро двигались они, что и деревья, и висячие сады, и стены дворца таяли за ними, как дым. Море и небо стали единым волшебным сапфиром, что притягивал их к самой своей сердцевине - к сердцу голубой луны.
Но вот голубая луна опустилась в море – и далеко на земле, которую они покинули, зашуршали листья, очнувшись от покоя и стряхивая с себя волшебные краски. Снова полилась страстная песнь соловья, полная радости и муки. А из кроны того дерева, которой задел рогами олень, с резким криком высунул голову павлин – ведь у него не было сладкого голоса, чтобы заявить о своем торжестве. И так кричит он всегда с этих пор, когда поднимается на дерево для ночлега. Ведь он делит свое горе с соловьем, помня об ушедшей красоте, которая никогда не вернется на землю, пока не взойдет голубая луна.
Но Нилливилл и Хэнс-фиалка вместе живут на голубой луне и оглядываются на этот мир, если подчас вспоминают о нем, без тоски и печали.

Лоренс Хаусмен. Голубая луна.Иллюстрация отсюда

И другая сказка - тоже про луну и тоже эскапистская, как половина этого сборника; а здесь переводу отчаянно не поддается противопоставление слов beautiful и true (которое и правда, и подлинность, и истина, и сбыча чего-либо в реальности), причем чувствуется, что это противопоставление так же привычно в оригинале, как "ни уму ни сердцу". Ну и этот самый nonconformist without conscience в черном наряде, который вполне может оказаться не просто нонконформистом, но и кем-то за пределами англиканской церкви. И все равно у меня логика, как у тех галок - мне понравилось, я и тащу

После этого, где бы ни появлялся галчонок, все птицы смеялись над ним и преследовали его. Даже соловьи не прислушивались к его соловьиному голосу. Они потешались над его черным нарядом и называли бессовестным сумасбродом. «Все это потому, - думал галчонок, - что Бог никогда не хочет, чтобы прекрасное было истинным».
Однажды какой-то человек увидел этого галчонка и услышал его пение. Тогда человек поймал его, запер в клетку и стал показывать по всему свету. Теперь ему знали цену - толпы людей приходили посмотреть на галчонка и послушать его пение. Его называли Amphabulous Philomel и говорили, что он певец-полукровка. Вот только самому галчонку все это не принесло никакой радости. Вскоре его сделали ручным, как это называется у нас, людей, - то есть подрезали ему крылья. Больше он не мог улететь, даже когда его выпускали из клетки. Он пел, когда ему приказывали петь, а иначе его стегали прутиком.

В пустом дупле старого дерева устроили гнездо двое галок, муж и жена. Как только мать семейства снесла яйца, она села и принялась терпеливо ждать, что из них получится. Пять клювиков, один за другим, высунулись из скорлупы, требуя пищи. Счастливой чете целыми неделями приходилось разрываться на части, чтобы прокормить их.
Наконец крылышки птенцов окрепли, и они могли начать летать. Тогда у их родителей снова появилось время на развлечения и охоту за всяческими диковинками. Они начали умело подбирать разбитые стекляшки и осколки посуды, чтобы украсить углы своего жилища. Все в гнезде, кроме самого младшего галчонка, были восхищены неописуемой красотой этих драгоценностей. Они никогда не уставали спорить, кому они принадлежат и как их разместить.
- Но зачем они нужны? – спрашивал младший галчонок. Это был птенец со странностями, он держался особняком от остальных и не участвовал в их ежедневных перепалках.
Галка-мать говорила:
- Они прекрасны, и Бог предназначил их для нас. Должно быть, в них заключается какая-то подлинная истина. Может быть, мы пока не видим пользы от них, но когда-нибудь она обязательно обнаружится.
Маленький галчонок отвечал ей:
- Они царапают меня своими острыми краями, когда я засыпаю. Это хуже, чем хлебные крошки в постели. Все другие птицы обходятся без них, почему же мы не можем?
- Это то, что выделяет нас среди других птиц! – говорила галка-мать и благодарила судьбу за это.
- Лучше бы мы умели петь! – вздыхал младший галчонок.
- Вздор, вздор! – сердито отвечала его мать.
А потом приходило время обеда, галчонок забывал свои невзгоды, и все они, возблагодарив небеса, приступали к еде.
Однажды вечером галка-отец прибыл домой очень поздно и принес какой-то предмет, сиявший ярко-зеленым огоньком, как вечерняя звезда. Все гнездо осветилось, когда этот предмет оказался в нем.
- Что ты думаешь об этой находке? – спросил галка-отец свою супругу.
- Думаю? – переспросила она. – Ничего я не думаю. Вроде бы похоже на еду, но этот огонек, чего доброго, сожжет нам все внутренности.
Наконец семейство галок устроилось спать. Только младший галчонок все сидел и смотрел на зеленый огонек, ведь в нем было столько красоты. Была ли в этой красоте истина? Этот огонек был похож на песню соловья в высокой листве - он так же дрожал и переливался, и там, где он появлялся, становилось светлее.
Вскоре галчонок услышал тихий горестный плач.
- Почему меня унесли сюда? – вздыхал светлячок. – Унесли прочь из мягкой травы, которая с такой любовью льнет к земле!
Младший галчонок прислушивался изо всех сил. Наконец-то он увидел истинную красоту, и она не царапала его, как крошки в постели. Потом что-то маленькое и крылатое подлетело к зеленому огоньку, и два голоса заплакали вместе. Это появилась подруга светлячка.
- Они унесли тебя?
- Они унесли меня! Здесь, наверху, я и умру.
- У меня не хватит сил, чтобы забрать тебя отсюда, - сказала крылатая подруга светлячка. – Здесь ты останешься и здесь умрешь!
И они снова начали плакать.
«Видно, если и бывает что-то истинно прекрасное, - подумал галчонок, - то Бог не предназначил его для нас». Он осторожно пробрался к светлячкам, стараясь не разбудить братьев.
- Я отнесу тебя вниз, - сказал он.
Галчонок осторожно взял светлячка в клюв и вынес его из гнезда, а потом положил в высокую траву у подножия дерева. Над головой его пел соловей, сияла полная луна; и ее лучи ударили в голову маленькому галчонку. Ведь каждой птице, кроме соловья, опасно просыпаться ночью, подставляя непокрытую голову под лучи полной луны. И вот он получил лунный удар. Он вернулся спать в гнездо; но он уже не был прежним маленьким галчонком. «О, как бы я хотел научиться петь!» – думал он и не мог уснуть часами.
Утром, когда семейство галок пробудилось, в их гнезде уже не было ничего прекрасного и ничего истинного. Галка-отец подумал, что он, наверное, проглотил зеленый огонек во сне.
- Если так, - сказала его супруга, - здесь пахло бы палеными перьями!
Но младший галчонок сказал:
- Это была истинная красота, и она ушла от нас. Ведь она никогда не была для нас предназначена.
Через несколько дней галка-отец снова принес в гнездо нечто сияющее, как вечерняя звезда. Это был маленький золотой жезл со сверкающим изумрудом на конце.
- А об этом что ты думаешь? – спросил он свою супругу.
- Я боюсь к нему и близко подойти, - ответила она. – Еще сожжет меня, чего доброго!
Этой ночью младший галчонок лежал без сна, пока все другие спали, и ждал, когда зеленый камешек тоже заплачет от горя и к нему прилетит его подруга. Шли часы, но все вокруг было тихо и неподвижно. Тогда галчонок выскользнул из гнезда и спустился вниз, чтобы поискать бедняжку там – ведь она наверняка была рядом.
И в самом деле, среди травы и цветов галчонок услышал вздохи и плач. Маленькое крылатое существо то появлялось, то исчезало, как стрекоза в полете, и что-то пыталось отыскать на земле. Крылья его стрекотали на лету, а само существо плакало и заламывало руки.
- Маленькие крылышки, что вы потеряли? – спросил галчонок. – Может быть, это жезл с зеленым огоньком на конце?
- Моя палочка, моя волшебная палочка! – воскликнула фея, вне себя от горя. – На закате я уснула в пустом гнезде королька, а проснулась – и палочки моей нет!
Тогда маленький галчонок – ведь после лунного удара он не знал цены вещам – слетал в гнездо и принес фее палочку.
- О! – воскликнула она. – Ты спас мне жизнь!
И она благодарила галчонка, пока тот вконец не засмущался.
- Зачем она нужна? Что ты делаешь этой палочкой? – спросил он.
- Этой палочкой, - сказала фея, - я могу сделать прекрасное истинным! Я могу дать тебе все, что ты пожелаешь. Только попроси!
И тогда маленький галчонок, который после лунного удара не знал цены вещам, сказал:
- Ах, если бы я умел петь, как соловей!
- Пой! – сказала фея, взмахнув палочкой.
Галчонок почувствовал, как в его клюве зашевелилось что-то вроде мелодичного чихания, и все внутри у него затрепетало.
- Фью! фью! Истина-истина-истина! Пиу! Пиу! О, красота! Красота!
Его счастливое сердечко разбрызгивало звуки во все стороны, как бриллиант разбрасывает отблески вокруг себя. Он щелкал и свистел то так, то этак – фея давно улетела, но маленький галчонок всю ночь напролет пел песни на высоком вязе.
На рассвете он остановился и поглядел вниз. Там он увидел, как его семья готовится к завтраку, гадая, что с ним случилось. Галчонок слетел к ним, когда они уже принимались за молитву. Его сердце билось от радости – ведь он обладал таким драгоценным голосом! Это сокровище было лучше, чем все стекляшки и осколки в гнезде. Как только его родители умолкли, младший галчонок своим соловьиным голосом вознес хвалу Богу за исполнение своего желания.
Никто не понял его слов, но все сразу обернулись к нему. Братья и сестры высунули головы из гнезда и захихикали, как обычно поступает молодежь, когда кто-нибудь из них сделает что-то не так.
- Не шуми! – сказала ему мать. – Это неприлично!
- Это недостойно! – сказал отец.
Маленький галчонок был сам не свой от изумления. Когда он попытался объясниться, неуместные звуки, которые он издавал, привели к его немедленному изгнанию из семейного круга. Так себя вести, сказали ему, можно только если никого нет поблизости. Если он сумеет исправиться, то может вернуться – но не раньше.
Но он так и не исправился, и он не вернулся. Несколько дней он прятался среди деревьев и пел печальные песни. Но его семья, хоть и не понимала, о чем он поет, узнавала его по голосу, обнаруживала и гнала, не жалея клювов и когтей, чтобы подобных скандальных звуков не раздавалось рядом с ними при всем честном народе.
- Он бессовестно лжет! – говорил галка-отец. – Все, что он говорит, это полная бессмыслица. Если это и наш сын, то, должно быть, он вывалился из гнезда!
После этого, где бы ни появлялся галчонок, все птицы смеялись над ним и преследовали его. Даже соловьи не прислушивались к его соловьиному голосу. Они потешались над его черным нарядом и называли бессовестным сумасбродом. «Все это потому, - думал галчонок, - что Бог никогда не хочет, чтобы прекрасное было истинным».
Однажды какой-то человек увидел этого галчонка и услышал его пение. Тогда человек поймал его, запер в клетку и стал показывать по всему свету. Теперь ему знали цену - толпы людей приходили посмотреть на галчонка и послушать его пение. Его называли Amphabulous Philomel и говорили, что он певец-полукровка. Вот только самому галчонку все это не принесло никакой радости. Вскоре его сделали ручным, как это называется у нас, людей, - то есть подрезали ему крылья. Больше он не мог улететь, даже когда его выпускали из клетки. Он пел, когда ему приказывали петь, а иначе его стегали прутиком.
Однажды вокруг балагана, где его показывали, собралась большая толпа, ведь у его хозяина появилась новая диковинка. Хозяин выпустил галчонка из клетки и посадил к себе на плечо, а сам начал что-то осторожно распаковывать из множества коробочек и оберток. Грустный взгляд галчонка упал на великолепную булавку, которой его хозяин сегодня заколол шарф. Это был маленький золотой жезл, и на его конце огнем сиял крошечный изумруд. Галчонок подумал: «Если бы сейчас прекрасное стало истинным!»
А хозяин тем временем достал маленькую стеклянную бутылочку и показал ее толпе. Люди толкались изо всех сил, чтобы посмотреть, что в ней такое. На дне бутылки сидела маленькая фея, оставшаяся без палочки. Она плакала и колотила по стенкам кулачками. Хозяин, пыжась от гордости, бегал взад-вперед по помосту, тряс и переворачивал бутылочку, чтобы его пленница взлетала, махала крылышками, жужжала и билась, как муха об стекло.
Галчонок, сидевший на плече у человека, завертел головой.
- Смотрите-ка на него! – крикнул кто-то. – Того и гляди, стянет у хозяина булавку.
- Хо-хо-хо! – засмеялся хозяин. – Видите, что это за птица? Настоящее чудо природы, певец-полукровка! Кто теперь скажет, что это всего лишь соловей, выкрашенный ваксой?
Люди расхохотались над этими словами, а тот, кто крикнул из толпы, присмирел. Галчонок вытащил булавку и с серьезным видом держал ее в клюве, хитро кося глазом. Изо всех сил он желал только одного. Толпа все хохотала. Вдруг рука хозяина дрогнула, бутылка выскользнула из нее и покатилась по земле. Послышался шум крыльев – и вот фея уже спаслась бегством.
«Все-таки прекрасное бывает истинным!» - подумал галчонок, отдавая фее палочку. И вдруг он обнаружил, что его крылья снова стали целыми.
- Что еще мне сделать для тебя? – спросила его фея, когда они вместе летели над землей. – Ты вернул мне палочку, а я вернула тебе крылья.
- Я ничего не прошу, - сказал маленький галчонок, - сбудется то, чего хочет Бог.
- Хочешь, я возьму тебя на луну? – спросила фея. – Там все галки поют, как соловьи.
- Почему? – спросил галчонок.
- Из-за лунного удара, - ответила фея.
- А что такое этот лунный удар?
- Кому как не тебе это знать! – рассмеялась фея. – Это когда видишь все прекрасным, а не таким, какое оно есть на самом деле. На луне ты можешь это делать безо всякого труда.
- Ах, - сказал маленький галчонок, - теперь я знаю, что прекрасное может стать истинным!
Лоренс Хаусмен. Лунный удар. Иллюстрация Лоренса Хаусмена.

@темы: Переводы вольные и невольные

---

Сэр Галахад

Начинаю потихоньку разгребаться с последствиями ФБ - а точнее, рытья матчасти и чтения текстов в процессе написания текстов собственных (хотя собственного там с такой компилятивностью... м-да ). Объем планов в этом направлении устрашает даже меня и собирается растянуться на весь следующий год.
Пока что для начала - юмористический рассказ, где есть пустыня, есть военные летчики, есть Мэлори с его рыцарями, и, как ни странно, нет ни одного Лоуренса, разве что в качестве читателя. Но, по свидетельствам современников (Ричардса, во всяком случае), в бытность свою летчиком ВВС он этого автора читать любил.

Пустыня, которая расстилалась перед лагерем, была невыносимо плоской. Солнце поднималось с беспощадной регулярностью, излучало ровное сияние на протяжении многих часов, а затем садилось. Больше не происходило абсолютно ничего. Если бы на небо взошло облачко, его встретили бы радостными криками. Ни одного облачка не появлялось. Песчаную бурю, как бы досадна она ни была, приветствовали бы как перемену. Песок спокойно оставался на месте. Солдаты попытались играть в футбол и забросили игру из-за палящего зноя. Они играли в «дом», пока даже волнение, приносимое этой спокойной игрой, не иссякло. Никаких иных форм развлечений не предполагалось. Не было даже работы, которой можно было бы заняться. Если бы батальон входил в гвардейскую бригаду, то, несомненно, каждый день с утра до вечера на плацу продолжалась бы строевая подготовка, пока люди не научились бы двигаться как детали единой машины. Но это был батальон территориальных войск, и полковник придерживался разумных взглядов на современное военное дело. Ценность строевой подготовки, занятия механического, была, по его мнению, сильно преувеличена. Если бы батальон входил в ирландский полк, то, возможно, состоялось бы несколько интересных драк и были бы изобретены какие-нибудь способы раздобыть виски. Так рядовые избежали бы проклятой монотонности, а офицеры занялись бы гауптвахтами. Но батальон был из английских центральных графств. Рядовые не хотели драться друг с другом, их не снедало непреодолимое желание напиться. Когда заканчивался утренний парад, они лежали в своих палатках и мирно ворчали.

Приказ, которого так долго ждали и от всей души желали, наконец пришел. Батальон перевели из пыльных и переполненных бараков в лагерь посреди пустыни. Лейтенант Далтон, бойкий парень, которого в детстве обучали Священному писанию, написал своей матери, что новый лагерь «где-то в пустыне за Иорданом между Египетской рекой и великим морем». Это описание было настолько неточным, что цензор пропустил его без возражений. Старая миссис Далтон рассказывала подругам, что ее сын живет в тени горы Синай. На самом деле он не был ни рядом с Иорданом, ни рядом с Синаем: он находился в нескольких милях к востоку от Суэцкого канала.
Около недели офицеры и рядовые радовались новой дислокации. Места было вдоволь, и локтями толкаться не приходилось: больше не было той скученности, от которой они страдали с начала высадки. Действительно, у них оказались в распоряжении целые мили совершенно никем не занятой пустыни. Каждую из палаток можно было бы разместить на участке площадью около трех акров, если бы полковник не счел такое расположение неудобным. Кроме того – и это особенно радовало батальон – была перспектива сразиться с турками. После перевода все считали, что бой неотвратим, и каждый в батальоне, не имевшем боевого опыта, горел желанием показать, на что он способен.
Через некоторое время энтузиазм по поводу нового лагеря стал угасать. Турки не появлялись, и жизнь была такой же мирной, как в том английском лагере, где батальон проходил обучение. Расположение лагеря, хотя и не заставляло тесниться, не сулило и большого веселья. И офицеры, и рядовые начали находить свое существование безмерно скучным. Лейтенант Далтон, писавший в это время длинные письма матери, рассказывал ей, что наконец понимает, почему дети Израиля так отчаянно жаждали вернуться в Египет и кляли Моисея за отсутствие дынь и огурцов. В конце месяца весь батальон был почти доведен до отчаяния этой скукой.
Пустыня, которая расстилалась перед лагерем, была невыносимо плоской. Солнце поднималось с беспощадной регулярностью, излучало ровное сияние на протяжении многих часов, а затем садилось. Больше не происходило абсолютно ничего. Если бы на небо взошло облачко, его встретили бы радостными криками. Ни одного облачка не появлялось. Песчаную бурю, как бы досадна она ни была, приветствовали бы как перемену. Песок спокойно оставался на месте. Солдаты попытались играть в футбол и забросили игру из-за палящего зноя. Они играли в «дом», пока даже волнение, приносимое этой спокойной игрой, не иссякло. Никаких иных форм развлечений не предполагалось. Не было даже работы, которой можно было бы заняться. Если бы батальон входил в гвардейскую бригаду, то, несомненно, каждый день с утра до вечера на плацу продолжалась бы строевая подготовка, пока люди не научились бы двигаться как детали единой машины. Но это был батальон территориальных войск, и полковник придерживался разумных взглядов на современное военное дело. Ценность строевой подготовки, занятия механического, была, по его мнению, сильно преувеличена. Если бы батальон входил в ирландский полк, то, возможно, состоялось бы несколько интересных драк и были бы изобретены какие-нибудь способы раздобыть виски. Так рядовые избежали бы проклятой монотонности, а офицеры занялись бы гауптвахтами. Но батальон был из английских центральных графств. Рядовые не хотели драться друг с другом, их не снедало непреодолимое желание напиться. Когда заканчивался утренний парад, они лежали в своих палатках и мирно ворчали. В таких обстоятельствах выдержка нередко идет на убыль, и привычка к перебранкам добралась даже до офицерской столовой.
К чести всех заинтересованных сторон, признаков дурного расположения среди офицеров батальона не наблюдалось. Полковник в основном жил сам по себе в своей палатке, но всегда сохранял спокойное добродушие. Далтон, неисправимый весельчак, поддерживал бодрость и среди других подчиненных офицерах. Только капитан Мейтленд был склонен поворчать. Он плохо спал по ночам, и ему хотелось почитать перед сном какую-нибудь книжку. Обычно в лагере к его услугам был прекрасный запас книг, около сотни экземпляров самого разного рода, которые поставляла с родины Ассоциация Полевых Библиотек. К несчастью, почти все эти книги после переезда остались на старом месте. В новом лагере оказались только три: какой-то роман, руководство по выращиванию яблонь и «Смерть Артура» Мэлори.
Капитан Мейтленд винил в этой потере капеллана.
- Вы должны были присмотреть за этими книгами, падре, - говорил он. – Это забота священника – смотреть за книгами.
Преподобный Джон Хэддингли, войсковой капеллан, был мягкосердечным человеком небольшого роста, который нравился офицерам, потому что был совершенно неприхотлив, и пользовался популярностью среди рядовых, потому что всегда был готов им помочь. Он принимал на себя всю вину за потерю книг, не делая ни единой попытки защититься.
- Мне ужасно жаль, Мейтленд, - ответил он, - я должен был позаботиться о ваших книгах. Ведь я же позаботился о молитвенниках: они здесь и в порядке, по крайней мере, большинство.
- Молитвенники! – сказал Мейтленд. – Были бы это хоть полные молитвенники! Но эти ваши нелепые желтые брошюрки... Тридцати Девяти статей, и тех там нет. Была бы это еще полная версия, я бы взял почитать. Думаю, там куча интересных вещей – в тех разделах, которые печатают мелким шрифтом и которые вы, падре, никогда не читаете вслух. Но какой толк от тех, что у вас есть? Там нет ничего, что мы уже не выучили бы наизусть.
Хэддингли вздохнул. Он с болью в душе сознавал недостаточность полевых молитвенников для использования в войсках. Далтон пришел ему на выручку.
- Не придирайся к падре, - сказал он. – Ведь он доставил сюда церковь, целую церковь. Разве найдется во всей армии еще какой-нибудь падре, который привез бы в такое место церковь?
Почти невероятное утверждение Далтона было доподлинной правдой. Хэддингли, в обход всех правил, удалось привезти из Англии церковь из гофрированного железа. Она была довольно маленькая, складывалась, и ее можно было упаковать в плоском виде. Когда ее распаковали и воздвигли, никак нельзя было отрицать, что это церковь. С наружной стороны у нее был большой крест. Внутри она была снабжена алтарем, а кроме того – крестом, подсвечниками, шатким органчиком и несколькими скамьями. Капелланы, разумеется, не имели права загружать военные корабли церквями, но Хэддингли каким-то образом провез ее в Египет. Какие увещевания соблазнили транспортного офицера тащить эту штуку в пустыню за Суэцким каналом, никто так и не узнал. Хэддингли был одним из тех смиренников, которые никогда не жалуются и не могут постоять за себя. Любопытно, но факт: по-настоящему беспомощное существо получает в готовом виде то, чего не могут добиться самые агрессивные и властные люди. Жизненный успех тех женщин, что склонны цепляться за мужчин, - иллюстрация к этому закону.
Хэддингли радостно улыбнулся при упоминании о своей церкви. Она стояла, надежно собранная, неподалеку от лагеря. Поскольку крест был большим, даже слишком, никто не мог бы признать в ней что-либо помимо церкви. Перед ней была доска объявлений, красивая черная доска с намеком на готический стиль. На доске яркими белыми буквами было обозначено расписание служб и название церкви: Церковь Святого Иоанна в Пустыне. Изначально, до перемещения в пустыню, это была просто церковь Святого Иоанна Евангелиста, но Хэддингли решил, что новые обстоятельства требуют смены посвящения. Каждый, от полковника до самого скромного рядового, втайне гордился своей церковью. Обладание подобным предметом придавало батальону явное отличие от других. Над Хэддингли немало подтрунивали из-за нее, но это здание явно становилось местным талисманом.
- Я не придираюсь к падре, - сказал капитан Мейтленд, - но мне хотелось бы, чтобы у нас были кое-какие книги из тех, что там остались.
- Только послушайте его! - сказал Далтон. – Можно подумать, что ты знаток литературы, Холл Кейн и Вордсворт в одном лице. Но мы-то все знаем, что единственный предмет, которым ты интересуешься, - это лошади.
Капитан Мейтленд далеко не был знатоком литературы и вовсе не претендовал на подобный титул. Книги, которые он любил по-настоящему, единственные книги, которые он читал, когда у него был свободный выбор, это были спортивные рассказы со скачками и ставками. Но в лагере посреди пустыни спортивные рассказы достать было невозможно.
Единственный роман, оставшийся здесь, касался проблемы пола – предмета изначально глубоко неинтересного для здорового духа Мейтленда. Однако тот стал читать роман в качестве лекарства от бессонницы, и оно оказалось эффективным. Каждый вечер, прочитав пару глав, Мейтленд засыпал, так что эта книга продержалась довольно долго. Каждое утро за завтраком он обычно предлагал для обсуждения вопросы, поднятые в главе, которую он читал прошлым вечером. Все собрание пристрастилось к неформальным дебатам по поводу законов о разводе. Когда Мейтленд добрался до конца книги, он объявил, что собирается посвятить себя евгенике и социальным реформам по последнему слову науки, как только закончится война.
- Никогда об этом раньше не думал, - сказал он, - но сейчас-то я вижу, что будущее империи зависит от правильного законодательства, направленного на благополучие детей, от послеродовых клиник и отмены старых эмпирических методов заключения брака.
- Только сначала дай мне жениться, а потом уж начинай, - сказал Далтон.
Хэддингли был слегка уязвлен. Он высказался о святости брака и семьи как божественного учреждения. Никто другой не принял Мейтленда всерьез. Все понимали, что когда закончится война – если она закончится – он вернется к скачкам, а научные аспекты брака оставит в благопристойной туманности.
Закончив роман, Мейтленд стал брать в постель книгу о яблонях. Через некоторое время он заинтересовался и этим предметом. Мейтленд объявил, что когда война закончится, он собирается купить небольшой участок в Девоншире и развести там сады.
- Эта мирная жизнь в тени яблонь, - сказал он, - именно то, что нужно человеку, застрявшему в этой пустыне.
- С твоей тягой к ипподрому, - сказал Далтон, - у тебя и так будет в жизни теневая сторона, хоть с яблонями, хоть без яблонь.
Далтону не была свойственна почтительность. Хэддингли с большим удовольствием представил себе Мейтленда, невинно сидящего под яблоней.
Затем пришел черед Мэлори. Капитан приберег эту книгу напоследок, потому что шрифт был очень мелким, а единственным освещением в палатке была тоненькая свечка. Когда Мейтленд взялся за эту книгу как следует, у него проснулся глубокий интерес, и его товарищи по столу за завтраком получали множество сведений о средневековом военном деле.
- Насколько я уразумел, - говорил Мейтленд, - тогда каждый становился рыцарем, как только вступал в чин офицера.
- Неплохая идея, - сказал Далтон. – Я бы из кожи вон лез, если бы получил за это рыцарство Британии.
- Ты бы не стал ни офицером, ни рыцарем, - сказал Мейтленд. – Ты стал бы придворным шутом. У тебя ни на грош нет понятия о рыцарстве.
Как большинство простых людей, читающих очень мало, Мейтленд всерьез воспринимал те книги, которые все-таки читал, и был подвержен их влиянию. Руководство по выращиванию яблонь вселило в него желание стать садовником, а вдумчивое, дотошное изучение Мэлори наполнило его глубоким почтением к средневековой романтике.
- Современная война стала таким грязным делом, - говорил он, - потому что мы растеряли все понятия о рыцарстве.
- Рыцарство - это хорошо, - сказал Далтон, - если есть ради кого рыцарствовать. Я не так уж много читал об этих твоих рыцарях прежних времен, Мейтленд, но насколько я понял из того, что ты нам рассказываешь, они то и дело в пути натыкались на девиц – прекрасных, обиженных и вообще всячески соблазнительных. А вот я не видел ни одной девицы с тех пор, как покинул Англию. Ну и какое тут рыцарство? Я думаю, даже этот твой Ланцелот не пришел бы в экстаз из-за той старой карги, которую ты выгнал вчера из лагеря за то, что продавала солдатам гнилые финики.
Далтон был не единственным за столом, кто отпускал шуточки по поводу рыцарей короля Артура. Но Мейтленд продолжал зачитывать избранные отрывки из Мэлори, и уже не оставалось сомнений, что каждый, включая Далтона, заинтересовался. Хэддингли, падре, даже не пытался скрывать, как глубоко был тронут.
Он всегда гордился своей церковью, но до этих пор довольствовался ее обычной функцией – парадными службами утром по воскресеньям. Службы эти, несомненно, пользовались популярностью. Рядовым нравилось петь гимны, и они терпеливо слушали проповеди, потому что им нравился Хэддингли. Офицеры, которым тоже нравился Хэддингли, посещали воскресные утренние службы весьма регулярно. Далтон, хотя предпочитал играть регтайм на пианино, аккомпанировал гимнам на органчике.
Хэддингли чрезвычайно тронули рассказы Мейтленда о духе Средних веков. Он пристрастился каждое утро перед завтраком проводить в церкви по полчаса. Никто не знал, что он там делал. Офицеры из деликатности никогда не задавали ему вопросов об этом новоявленном призвании. Рядовые, которые знали и любили Хэддингли все больше и больше, считали его ежедневные посещения церкви доказательством того, что их падре знает свою работу и выполняет ее на совесть.
Однажды утром – к тому времени уже около двух недель за столом обсуждалось средневековое рыцарство – Мейтленд прочел отрывок из Мэлори о визите сэра Галахада в одинокую часовню среди гор, «и в ней не было ни души, ибо вокруг царило безлюдье». Хэддингли только что провел свои одинокие полчаса в Церкви Святого Иоанна в Пустыне. Он вздохнул. По утрам он не находил там больше никого и не мог отказаться от желания, чтобы в батальоне появился какой-нибудь Галахад. Далтон счел себя обязанным поддержать честь собрания и достоинство английских солдат. В подобном отношении к заброшенным часовням он чувствовал что-то явно нездоровое и теперь фыркнул:
- Все это хорошо для того Галалада...
- Галахада, - поправил Мейтленд.
- Галахада, или Галалада, или Гололеда, - сказал Далтон. – Если уж дали человеку такое дурацкое имечко, нет никакой разницы, как его произносить. Суть в том, что пытаться делать что-нибудь подобное в наши дни – это курам на смех. Представьте, например... вот сами посудите, падре: представьте, что вы видите, как Мейтленд, верхом на нашей транспортной клячонке, скачет рысцой к этому вашему жестяному собору - в будний день, заметьте! Я не говорю про воскресенье. Представьте, что он слезает с лошади и заходит внутрь совсем один. Вы что подумаете, падре? Единственное, что тут можно подумать – что Мейтленд решил выпить.
- Сэр Галахад, - сказал Мейтленд, - пришел помолиться. Он был на пути в бой. Им не приходилось ждать боя месяц за месяцем. У них хотя бы раз в неделю была какая-нибудь потасовка.
Мейтленд вздохнул. Турки не оправдывали ожиданий, и жизнь в лагере была невыносимо скучной. Он посмотрел на Хэддингли. Прямым долгом падре было бы поддержать одухотворенный и романтичный взгляд на мир в противовес нечестивым шуточкам Далтона. Хэддингли рассудительно заговорил:
- Мне кажется, тогда в обществе придерживались несколько другого тона. Люди испытывали меньше трудностей с тем, чтобы выражать свои эмоции. Несомненно, наши чувства во многом остались такими же, как и у них, но...
Хэддингли осознал, что никто его не слушает. Внимание всех за столом что-то привлекло. Люди замерли, напряженно прислушиваясь. Хэддингли услышал слабый отдаленный гул. Звук становился громче.
- Вот тебе и раз! – сказал Далтон. – Аэроплан!
Стол для завтрака был поставлен под открытым небом, за пределами палатки-столовой. Люди поднялись с мест и стали глядеть в том направлении, откуда приближался звук. В первый раз аэроплан приблизился к лагерю в пустыне. Его прибытие было крайне волнующим событием, безошибочным свидетельством, что где-то идут боевые действия; и явным знаком, что можно ожидать боевых действий где угодно.
Звук стал громче. Появилась машина – далекое пятнышко в чистом небе. Оно быстро увеличивалось, приближаясь все быстрее. Очевидно, это был биплан. Он пролетел прямо над лагерем, так низко, что можно было увидеть голову пилота. Через несколько минут аэроплан исчез из вида. Гул двигателей стал слабее. Но пока звук не утих, никто не заговаривал.
Затем все разразились вопросами и догадками. Куда летит эта штука? Чем она занимается? Что значит этот внезапный быстрый вояж? Весь остаток дня лагерь был менее сонным, чем обычно - все обсуждали аэроплан.
Далтон был не единственным, кто завидовал членам летного корпуса. Их судьба казалась такой заманчивой – мчаться по воздуху над неизвестными пустынями; видеть столько странного и любопытного: арабские лагеря, зеленые оазисы, миражи, караваны верблюдов; может быть, бомбить сирийские крепости или оценивать численность турецких колонн на марше, подсчитывать силы их артиллерии; подвергаться отчаянному риску, совершать виражи и броски среди облаков шрапнели. Куда более увлекательная жизнь, чем жариться под солнцем в лагере, где каждый день одно и то же!
Мейтленд, которого чтение стимулировало к непривычным для него усилиям воображения, узнавал в людях из летного отряда подлинных наследников безрассудных странствующих рыцарей Мэлори. Для них война все еще содержала в себе романтику. Рыцарство было еще возможно. Хэддингли уловил его мысль и расширил ее. Рыцари старинных времен обладали тем чудесным духом, потому что для них леса, через которые они проезжали, были неизвестными и безлюдными, там можно было ожидать всевозможных странностей. Потом, когда всю землю изучили, нанесли на карты, расчертили дорогами, плотно покрыли городами, дух романтики унаследовали моряки. Теперь все моря были нанесены на карты, стали судоходными, и по большим дорогам океанов сновали корабли. Романтика приключений была утрачена для моряков и утрачена для мира, пока не явились летчики и не обрели ее снова, отваживаясь на новые пути.
Вечером аэроплан вернулся. Снова послышался шум его двигателей. Снова он появился – пятнышко, силуэт, потом нечто различимое. Но на этот раз он не пролетел мимо. Достигнув лагеря, он сделал круг, другой, а потом длинным и быстрым скользящим движением приземлился за лагерем, в нескольких ярдах от церкви Хэддингли, церкви Святого Иоанна в Пустыне. Пилот стал выбираться из машины.
- Молодец, - сказал Далтон. – Вот это по-товарищески – заглянуть к нам. Должно быть, хочет выпить после этого полета. Восемь часов, не меньше. Пойду, провожу его в столовую. Надеюсь, расскажет нам, что он здесь делает. Видно, турки его подстрелили.
Пилот покинул машину. Он неловко шел к лагерю, руки и ноги у него явно затекли.
- Наверное, что-то с двигателем, - сказал Далтон. – Или керосин кончился. Я его перехвачу. Большой бокал виски с содовой – вот что ему нужно. Думаю, останется на ужин.
Он быстро зашагал к машине. Летчик, приблизившись к лагерю, поравнялся с церковью. Вместо того чтобы пройти мимо, он остановился, открыл дверь и вошел. Далтон замер на месте и оглянулся.
- Должно быть, падре, он принял ваш жестяной собор за столовую, - сказал он. – Сбегаю, вытащу его оттуда.
- Если он ошибся, - сказал Хэддингли, - он сам это обнаружит и выйдет. Вовсе не надо его вытаскивать.
Далтон остался на месте. Его взгляд был прикован к дверям церкви. Мейтленд и Хэддингли тоже смотрели туда. Другие офицеры, собравшись группой рядом с походной столовой, стояли в молчании, глядя на церковь.
Казалось, прошло много часов, а на самом деле - почти полчаса, прежде чем дверь церкви открылась, и летчик вышел. Он повернулся спиной к лагерю и пошел к своей машине. Ни Далтон, ни кто-либо другой не попытался догнать его.
Снова послышался шум машины. Машина проехала несколько ярдов по земле, а затем поднялась, взлетая с пологим уклоном. Она пролетела над лагерем и поспешила на запад, на минуту ее силуэт четко очертило заходящее солнце. Потом аэроплан исчез.
Мейтленд взял Хэддингли за руку и повел в свою палатку. Они сели рядом на лагерную постель, Мейтленд раскрыл «Смерть Артура» Мэлори и прочел вслух: «Ехал он, ехал и очутился на горе, а там стояла старая, ветхая часовня, и в ней не было ни души, ибо вокруг царило безлюдье. И преклонил он там пред алтарем колена и воззвал к Богу о добром наущении».
- Предположим, что так и было, - сказал Хэддингли.
Далтон просунул голову в палатку.
- Так и знал, что найду вас здесь, - сказал он. – Я только хотел кое-что спросить: это что, был сэр Галахад, вернувшийся к жизни, или обычный придурок вроде меня, у которого с нервами не все в порядке?
У Хэддингли в данный момент ответа не было.
- Он же не мог по доброй воле, в самом деле, просидеть в этой церкви полчаса, - сказал Далтон. – На кой ему это было нужно?
- Может быть, он хотел помолиться, - сказал Хэддингли.
Подобных высказываний за пределами церкви не извиняло даже его призвание. Но ему было чем оправдаться. Две недели он пропитывался духом Мэлори. Пустыня, даже когда в ней стоит лагерь, - странное место, она способна влиять на умы людей, а поведение летчика явно было неординарным.
- Ну конечно, если вы так это расцениваете, - сказал Долтон, - то мне больше нечего сказать. А все равно мог бы он зайти к нам в столовую и выпить. Я не жалуюсь, он имел право делать все, что угодно, пусть даже и в церковь сходить; но не думаю, чтобы после этого бокал виски с содовой принес бы ему какой-нибудь вред. По-моему, это ему было нужно.
Джордж Бирмингем. Сэр Галахад.
ссылка оригинал;
перевод цитат из «Смерти Артура» - И.Берштейн.

@темы: Переводы вольные и невольные

---

Очередной уличный тест на грамотность

однако и концентрация у них

@темы: Записки глюколова

---

А вот это по-нашему!

@темы: Записки глюколова

---

Кажется, кому-то объявили ультиматум...

Заказать команду киллеров-тараканов - это, наверное, круто...

@темы: Записки глюколова

---

Кельтское

Вот как вы думаете, что рекламирует подобный плакат?

именно!

@темы: Записки глюколова

---

k8, здравствуйте!

откуда

---

Апрельская Верба, будем знакомы!

еще от автора

---

AnNathar~, здравствуйте!

откуда

---

Stochastic, добро пожаловать!

откуда

---

Milarka-Li, добро пожаловать!

откуда

---

~Lacrimosa~, здравствуйте!

откуда

---

Мика_медвежонок, здравствуйте!

откуда
ох и далеко мне до этого мишки
еще мишки и не только от автора фото

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Всем, кто сюда еще заглядывает...

(с) fandom Lawrence of Arabia 2013
...меня поймала ФБ, и никто не предупредил меня, что там таааак плющит, цейтнотит и отменяет всю жизнь помимо
Нет, меня предупреждали. Но чтобы так! И чтобы меня!
Пришедшие соратники, думаю, меня поймут, а с другими новыми пришедшими я тоже очень-очень надеюсь познакомиться поближе, когда прилечу обратно недели через две!