А ведь да...

Хотя, по большому счету, уже давно ничего не ищу - ни себя, ни других, ни чего-нибудь более абстрактного...

"Прощаю тебе твои попытки найти себя : ибо в попытках найти себя , мы всегда теряем других"

Исписаны дневники и тетради, заучены наизусть афоризмы и мысли мудрых, пожелтели страницы любимых книг от частого прикосновения с теплом твоих пальцев... Ты отчаянно ищешь себя : в творчестве, в знаниях, в мудрости, в информации, в искусстве, в спорте, в общении, в приключениях. Но это недальновидный эгоизм толкает тебя на столь самозабвенную погоню за самим собой. А секрет счастья- в счастье на двоих. Ибо найти себя невозможно : человек слишком многогранен и, что самое главное, ежедневно создает себя сам заново. Поэтому необходимо всего лишь научиться любить и понимать себя, что принесет облегчение и тебе, и твоим близким.

Пройти тест

@темы: Мистер Хуэмай

---

Исторические портреты

И еще одна "догонка", по поводу Николая Доризо. Еще мне в детстве нравились у него вот эти "Два монолога из французской истории. Формат дайри, к сожалению, почему-то не позволяет сохранять авторскую "лесенку"...

Монолог Генриха IV

Монолог Генриха IV
Меня
враги
считали дураком.
О, я на них
за это не в обиде!
Как куколку
с потешным колпаком,
Я им
себя протягивал –
Берите!
Играйте с ней
И засыпайте с ней.
Когда Париж –
Как замок заточенья,
Мне ваша снисходительность
Нужней
Опасного
кровавого
почтенья.
Настанет день.
Придет моя пора.
Недалека развязка
Этой пьесы.
Башка шута
Не стоит топора,
Зато Париж,
Конечно,
стоит
мессы!
Что ж,
хлопайте по заду,
по плечу,
Есть голова,
Была бы только шея!
Я приручу вас,
Я вас приучу
К тому,
что я ручной,
Что я вас всех ручнее.
О, господи,
быть глупым помоги!..
В бокалах яд.
Блестят кинжалы бледно.
Взойду
на трон я,
снявши башмаки,
Бесшумно,
заурядно,
незаметно.
Взойду на трон,
и Франция сама
Склонит чело,
На верность присягая.
О, высшая стратегия ума –
Обманчивая глупость шутовская.
Ну, а пока
насмешки,
как добро,
От королевских
я приму
фамилий.
Быть хитрым,
это вовсе не хитро.
Куда хитрей
казаться простофилей.

Монолог Жанны Д'Арк

Монолог Жанны Д'Арк

Существует версия во французской исторической науке, уходящая в глубь веков, и очень, на мой взгляд, убедительная. Согласно этой версии, Жанна Д'Арк не была сожжена в Руане на костре по приговору трибунала. Ей удалось спастись.
28 июля 1439 года через несколько лет после своей официальной смерти она приехала в Орлеан. Власти города и многие жители, хорошо помнившие ее по блокаде, отдавая почести деве Орлеана, как говорят исторические документы, нисколько не сомневались в том, что перед ними настоящая Жанна Д'Арк.
Позднее Орлеанская дева появлялась и в других городах Франции, в армии, в духовных епархиях, и у современников, даже у ее родственников, как опять-таки свидетельствуют документы того времени, не было сомнения, что это Жанна Д'Арк.
Однако в Париже ее схватили по требованию короля и как самозванку поставили к позорному столбу.

- Я – Жанна Д'Арк! –
Кричу тебе, толпа.
- Я – Жанна Д'Арк! –
В ответ летят каменья.
Я от костра спаслась
И за свое спасенье
Распята у позорного
столба.
Вы, граждане,
Причислили меня
К святым, но я спаслась,
Я избежала пламени,
А вам так нужен был
клочок огня,
Как шелк
для государственного знамени.
Я мученицей
вам была нужна,
Святая дева, дева Орлеана!
Я жить хочу,
простая девка – Жанна,
Любить, рожать детей,
И этим я грешна.
Я сделала для вас
Все, что смогла,
Для милой Франции,
Когда мой меч солдата
Рубил врагов.
В одном лишь виновата,
Что я из плена
убежать смогла.
Казнить меня
не удалось врагам,
Вы, граждане,
казнить меня готовы,
Все той же инквизиции
оковы,
Тот же костер ползет
к моим ногам.
Вы, как иконе,
кланяетесь мне
И судите меня
как самозванку
Во имя той легенды,
что крестьянку
Поставила с богами наравне.
О, как ты, милость короля, лукава!..
Вокруг толпы
сжимается кольцо.
Теперь я знаю,
Что такое слава, -
Мое же имя больно
и кроваво
Дорожным камнем
мне летит в лицо.

А сегодня нашлось еще одно историческое, и на этом, пожалуй, почти исчерпывается у меня с этим автором ...

Меншиков

Меншиков

На рынке пирожками торговать,
Водить полки на приступ под Полтавой,
С вельможами в хоромах пировать,
А утром вновь опохмеляться славой.
Быть на такой блестящей высоте,
Уже иметь ко всей державе доступ...
Очнуться в Третьяковской на холсте
В продымленной избенке не по росту.

@темы: (Про)чтение

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Ни слова о Лоуренсе

А вот воспользуюсь я наличием коллекции предисловий и помещу предисловие к "Демону абсолюта" именно на эту полочку Тем более что напрямую о герое своей книги автор действительно не говорит в нем ни слова - зато много слов о том, и об этом, и обо всем....Примечания редакции даются в сокращении.

«Кем я был бы в Европе? - спросил меня немецкий полковник на службе Персии. – Лейтенантом, конечно же...» Вечер поднимался по улочкам Шираза вместе со стадами ослов, тяжело нагруженных темным виноградом. Офицер обернулся к нашему соседу по гостинице: «А вы почему здесь?» «На Востоке, - мечтательно ответил тот, - можно не работать...» Это был активный и смелый предприниматель, но он действительно не «работал». Этот отказ от работы не был отказом от деятельности и ничего общего не имел с ленью. В каждой столице независимых государств Азии встречаются персонажи такого рода, изобретательные, мастера на все руки, романтичные, они трудятся меньше, чем землекопы (к тому же в этих краях нет землекопов), но куда больше, чем наемные работники. Множество занятий, которые они временно выбирают, изнурительны: многие среди них в Персии ведут грузовики через пустыню. То, что они отвергают в работе – ни в коем случае не усталость.

Шерлок Холмс - не полицейский. Он разгадчик тайн, маг; тайны эти тем более смутны оттого, что обычно запятнаны кровью. Тайне он противопоставляет свою технику разгадывания. Люди удивляются, что ни один полицейский роман, каким бы легким для усвоения он ни был, не имел крупного успеха – такого, который показывал бы, что воображение современников действительно затронуто – по сравнению с мифическим Сыщиком и мифическим романтическим Бандитом: но один из них - человек, свободный от наших интеллектуальных условий, а другой – свободный от условий социальных, и каждый черпает силу лишь в реализации этого освобождения: противник Сыщика – не убийца, а тайна; противник романтического Бандита – не Сыщик, а социальный мир, повседневный мир.

Ментальная структура человека Средних веков, с его двумя границами, чудом и тайной, влекла за собой мир, нестабильный в самой своей сути, где область возможного была бесконечна: «Золотая легенда» здесь не более редкостна, чем «цветники» великих путешественников. Народное представление – только ли народное? – о чуде, о повседневном вмешательстве Бога в дела людей было достаточным, чтобы очень глубоко изменить понятие о человеке, о его отношении к миру и его чувствительности. Для нас мир вещей императивен, а мир наших чувств гипотетичен; для Средних веков мир чувства прочен, как кафедральный собор, а мир вещей смутен. Все реальное имеет продолжение в чудесное, как всякая жизнь – в рай или в ад, как корни продолжаются в цветы. Поэзия сердца, великие силы мечты не знают иного расцвета. Реальность – это не язык, а кляп. Таким образом, событие, пусть даже наполненное чудесами, - лишь частичка среди праха небытия.

Свобода – это сложная идея, но ясное чувство, потому что ее противоположность слишком уж не похожа на нее; человек чувствует себя свободным в той мере, в которой он позволяет себе действие или вовлекается в него, узником – в той мере, в какой он к этому действию принужден. Современное общество свободно там, где оно придает силу веры идее о том, что смысл жизни – выполнять работу, которой мы выбрали заняться, и в итоге стать (или остаться) богатым и почтенным. Но для любого, кто ставит под вопрос ценность этого богатства и этой почтенности, буржуазия в таком же плену у своей свободы, как рабочие – у своих машин. Обвинение, которое противопоставляет ему авантюрист, параллельно обвинению религиозному: «И что же, человеческая жизнь, жизнь, которая никогда больше не повторится – неужели это и есть все?» Яростное романтическое обвинение по адресу буржуа целит дальше, чем кажется сначала. На желание стать богатым и почтенным оно отвечает, что первое желание человека – удовлетворить и воплотить те стороны его личности, которые предпочитает его воображение.

полный текст; + продолжение в комментах

I

В противовес союзу реальности и течения времени к старости, которые жизнь с каждым днем все тягостнее навязывает каждому человеку, всякая эпоха ищет свой миф о Геракле, легендарной фигуре, которая властвует над уделом человеческим (и которая при этом всей своей эмоциональной мощью обязана лишь тому, что в конечном счете побеждается им). Судьба Наполеона своим влиянием, которым пользовалась больше столетия в глазах публики, по меньшей мере так же обязана воплотившейся в нем прометеевской стихии, как и военным успехам Бонапарта: ведь успехи Веллингтона также были крупными. После смерти Императора не было ни персонажа, ни легенды, которые снова соединили бы подвиги Геракла и костер в глубине сумерек.
Но, за отсутствием Геракла Фарнезе, наша эпоха имеет в распоряжении более мелких людей, подобных танагрским статуэткам.
Если Наполеон так скоро стал легендой, то потому, что он позволил мифу воплотиться, и потому, что воображение современников требовало воплощения. Достаточно курьезным был бунт чистого воображения – оно создало серию персонажей, которые в целом были, подобно кокеткам, маркизам или слугам старинной комедии, условными персонажами; но сами по себе они поддавались индивидуализации. Это были Сыщик, Преступник, романтический Бандит; это был, в меньшей степени, Шпион, и особенно Шпионка; это была Проститутка. Кинематограф жил этими несколькими абстракциями, в воплощениях более многочисленных, чем индийские боги, и эта жизнь была бы более поучительной, если бы цензура не искажала игру воображения.
Создание Сыщика наиболее показательно. За ним не стоит такая же четкая фигура, как фигура Далилы – за шпионкой. Он обладает очарованием тайны и, в определенной мере, героизмом в прямом смысле этого слова, потому что ставит свою жизнь на службу справедливости. Если он служит одной лишь полиции, его очарование падает: Шерлок Холмс – не полицейский. Он разгадчик тайн, маг; тайны эти тем более смутны оттого, что обычно запятнаны кровью. Тайне он противопоставляет свою технику разгадывания. Люди удивляются, что ни один полицейский роман, каким бы легким для усвоения он ни был, не имел крупного успеха – такого, который показывал бы, что воображение современников действительно затронуто – по сравнению с мифическим Сыщиком и мифическим романтическим Бандитом: но один из них – человек, свободный от наших интеллектуальных условий, а другой – свободный от условий социальных, и каждый черпает силу лишь в реализации этого освобождения: противник Сыщика – не убийца, а тайна; противник романтического Бандита – не Сыщик, а социальный мир, повседневный мир. Если они противопоставлены друг другу, то они не более чем два игрока в шахматы и теряют тот характер, который тянет их к мифическому действу. (Более того, или Бандит становится действительно виновным, тогда как он всегда был до этого так или иначе невиновным, и меняет свою природу; или он сохраняет свою невиновность, а Сыщик теряет свою. (Примечание автора).
Обычно предполагается, что Сыщик порожден успехом неких сыщиков, которых литература наделила романтическим очарованием. Но изучение показывает – ничего подобного: никогда не существовало детектива, похожего на Дюпена или на Шерлока Холмса; никогда ни одна полиция мира не применяла методы героев романа; никогда ни один преступник не был пойман ни одним полицейским благодаря этим методам.
Не то чтобы эти методы обязательно были неэффективными: опыт показывает обратное. Но, в той мере, в какой существуют методы полиции, они всегда радикально отличаются от них.
Организация крупных полиций в наши дни далеко не секрет, а объект преподавания. Более того, успех полицейских романов позволил издавать мемуары шефов различных служб национальной безопасности и почти всех служб контрразведки. Полицейские методы не аналитичны, разве что в самой малой мере. Часть из них строго научна: например, антропометрия, принятая [пробел] лет назад всеми крупными полициями мира. Другие методы, и на них действительно основана вся полиция, носят статистический характер.
Полиция строится не на расследовании, а на доносах. Она ценится исключительно по организации своей сети осведомителей. Если ее техника совершенствовалась, то ее концепция мира не менялась с XV века. Так, полиция признает, что существуют «опасные классы», как известно сейчас о существовании «преступных каст» в Индии. Эти классы смешиваются с другими – грабители не могут грабить среди себе подобных – но формируют нечто вроде масонства, со своими предпочитаемыми связями и иногда – со своим языком. Есть в этом и более сильная мысль – о том, что положение вне закона становится родиной, как становятся почти все запретные страсти.
Если незаконность сама создает свою среду, то достаточно ее разведать, «разложить изнутри» – разумеется, не затем, чтобы предотвратить всякие преступления (когда же полиция предотвращала преступления?), но чтобы в конечном счете найти тех, кто их совершил. Также исчезает крупнейшее препятствие, которое может встретиться полиции: невозможность следить за каждым. И служба безопасности, действительно, неэффективна, если не встречается со «средой»: политическая полиция эффективна лишь потому, что существует среда революционеров; когда революционный дух распространяется по всей стране, доходит до прежде равнодушных людей, полиция теряется, как дитя в лесу. (Кроме того, чтобы она растерялась, бывает достаточно, если один из главных осведомителей – на самом деле революционер, как видно по делу Азефа).
Это понятие «среды» расширилось: сегодня считается подозрительным на принадлежность, активную или пассивную, к опасным классам каждый, кто живет вне общепринятых рамок. Полиция вместе с Паскалем верит в решительную добродетель устойчивого домохозяйства. Она держит под контролем гостиницы с той строгостью, какой никогда не проявляется в отношении частных жилищ; и именно в гостиницах было захвачено немало крупных преступников. (Информация от содержателя гостиницы и его, весьма оперативный, контроль преображается на страницах газет в проницательность какого-нибудь полицейского). Также, если преступник живет одновременно буржуазной и уединенной жизнью, он может убивать неоднократно и безнаказанно: если бы почтенный и молчаливый Ландрю убил лишь одиннадцать женщин, он мог бы оставаться почтенным. Мы узнаем не без удивления, что с XVIII века доля безнаказанных преступлений (исключая времена Революции) во Франции мало изменилась. Несомненно, это просто та часть преступников, что оказываются, зная о том или нет, вне области, которую исследует полиция...
Применение строгого анализа, чтобы обнаружить вора или убийцу, было с самого начала изобретением писателей, привыкших считать этот способ разъяснения привилегированным. Чтобы он приобрел полную ценность, они вынуждены были представить сыщика чуждым преступной среде и условиям преступления: тем блистательнее будет раскрыт убийца, если вначале сыщик ничего не знает о нем. Сыщик Эдгара По – нечто вроде разгадчика криптограмм; не случайно По объединил одинаковым любопытством зашифрованное послание Золотого жука и тайну Мари Роже. Но для Бальзака, которого герцогиня д’Абрантес (Лора Пермон, жена генерала Жюно, герцога д’Абрантес, автора воспоминаний о Наполеоне (1831-1835) – примечание редакции) ознакомила со столькими полицейскими досье, для Бальзака, годами связанного с Видоком, шефом Сюрте, преступники и полицейские с самого начала знакомы друг с другом, и Вотрен в итоге становится, как и Видок, шефом Сюрте. Фьеве (Жозеф Фьеве (1767-1839) – один из корреспондентов Наполеона, их переписка, отредактированная по воле Первого консула, была опубликована в 1836 году и сделала его знаменитым – примечание редакции) писал Наполеону: «Большие дороги стали безопасными, потому что никто, занятый в полиции, не получает доходов с грабежей на больших дорогах, в то время как грабежи растут в Париже по противоположным причинам... Жуликов терпят, потому что они выдают воров, а воров – потому что они выдают убийц... С тех пор, как начались наши гражданские смуты, где можно найти столько убийц, поджигателей, людей, совершающих ежедневно множество преступлений, как не в рядах полиции?»
Мифологическое отображение средств, применяемых полицией, ни в коей мере не идеализирует их: оно коренным образом отличается от них. Преступников ловят не благодаря сыщикам, а благодаря осведомителям, и Сыщик не является идеализированным осведомителем. Между Сыщиком и настоящим полицейским то же соотношение, что между Порфирием, следователем из «Преступления и наказания», и реальным следователем; то есть никакого. Персонаж, который больше всего занимает воображение современников, НИЧЕМ не обязан реальности.
Но древнее желание освободиться от удела человеческого, породившее Геракла, нашло в тайне, окружающей полицию, в туманной области, где она действует, в очаровании, которое таит в себе как преступление, так и наказание, последнее популярное воплощение. Ибо всякий миф этого рода – воплощение.
Авантюрист – еще один миф. Более тонкий, потому что Шерлока Холмса никогда не
существовало, зато существовали великие авантюристы.

II

Миф об авантюристе связан с человеком из сфер, имеющих иную глубину. В том смысле, в котором Сыщик – это миф об интеллекте, Авантюрист сначала кажется мифом об энергичности, но, несомненно, является мифом бесконечно более сложным, в котором первую роль играет свобода. Он вошел в силу не более чем за сто лет.
Чтобы он установился в своих границах реальности, мечты, странствия и истории, в которых мы видим его, прежде всего требовалось, чтобы реальность стала способной на то влияние, что раньше принадлежало лишь воображению. Необходимо было, чтобы событие стало ценностью. На протяжении веков событие, даже самое редкостное или самое выдающееся, одним лишь тем, что оно случилось на самом деле, было лишено поэтической или романтической силы, той преображающей способности, которая и позволяет ему воздействовать на нас.
Когда Одерик де Порденон (Одорик (не Одерик) де Порденон (1265-1331) – теолог-францисканец (1265-1331), который пересек Монголию (1290-1307), затем путешествовал по Халдее и Китаю (1314-1330), его «Descriptio terrarum» («Описание земель») стало ценным документом об Азии XIV века – примечание редакции), первый посол папы римского к Великому Моголу, достиг наконец Каракорума, он был поражен, обнаружив двух людей, которые говорили по-французски и могли переводить его речь. (Хороший сюжет для фантазии – эти переводчики, встречавшие путешественников и завоевателей, когда они добираются до неизвестных земель: в бразильских экспедициях, или та девушка, которая вдруг начала понимать первых товарищей Кортеса... Мне вспомнились ножи с лезвием, почти стертым за годы заточки, найденные в сибирских безлюдных просторах, где туземцы не знали железа). Один из переводчиков был ювелиром с Моста Менял по имени Гийом Буше; несомненно, лилии, которые украшают некоторых средневековых Будд, обязаны его влиянию. Он стал чеканщиком у хана Манго (Хан Манго (или Мангу) – преемник Чингисхана, великий хан Монголии. Это к нему был направлен Рюброэк Людовиком Святым, так же, как Одорик де Порденон – папой – примечание редакции) – Чингисхан, которому Порденон привез письма папы, уже был мертв, по крайней мере, когда тот выехал в путь – и был ослеплен после того, как сделал для праздников в императорском шатре полный сервиз, где из сосудов в виде золотых юношей тонкой струйкой можно было разливать разнообразные крепкие напитки. Другим переводчиком была маленькая проститутка из Сите. Ее судьба была почти столь же блестящей, как судьба ювелира, но более жестокой. В поисках приключений она дошла до Вены и под стенами города попала в плен к монголам (Аттила осаждал Вену в середине пятого века, но Чингисхан, кажется, даже не приближался к ней. Не путает ли Мальро? В эту эпоху единственную серьезную угрозу для Вены представляли венгры, в 1246 году. Последний натиск монголов имел место в 1260 году и Вене явно не угрожал – примечание редакции). Ее первейшее достоинство в то время, когда пленные каждый день умирали тысячами, позволило ей остаться в живых. Поскольку она была сметливой, одна из принцесс, которая исповедовала несторианство и хотела, чтобы ее служанка была христианкой, выбрала ее в последних рядах пленных, где-то между Трапезундом и Алтаем. Несколько позже принцесса тяжело заболела, и шаманы с пеной у рта твердили о том, что причина болезни – колдовское присутствие этой девушки. Ее распяли. Она держалась три дня на кресте, окруженная огнями, и кричала без остановки одну фразу, под неустанные удары снежных тамтамов: «Эти собаки-колдуны заколдовали мою госпожу, но она поправится!» Верила ли она в это или только кричала в безнадежной ярости? Принцесса выздоровела: распяли шаманов, а девушку освободили, и с тех пор стали относиться к ней с величайшим уважением. Порденон нашел ее услужливой и печальной, старавшейся преуспеть в карьере светской женщины – и не удивлялся уже, что встретил ее, так же как и она не удивлялась, что встретила его.
Далекая Принцесса – была ли она для Джауфре Рюделя больше, чем литературным мотивом? Как бы то ни было, среди тех, кого тронула его легенда, был персонаж несколько более решительный, чем Рюдель – Рено де Шатильон (Рено де Шатильон – князь Антиохии (1153-1160), ставший им путем брака с Констанцией, наследницей княжества. Воевал с армянами в Киликии, с византийцами и мусульманами, последними был захвачен в плен с 1160 по 1177 год. Стал сеньором Заиорданья и женился на Стефании, наследнице этого сеньората. Был захвачен в плен в битве при Тивериаде в 1187 году и был казнен по приказу Саладина. Очевидно, что он не был женат ни на какой Мелисинде – примечание редакции). Он решил отправиться в Триполи, не из-за любовной тоски, но потому, что Мелисинда обладала богатством, властью и свободой. Замечательно то, что он преуспел в этом. Христианские принцессы Востока формировали свою гвардию из джентльменов удачи – например, варанкинскую гвардию византийских императоров (В 10 веке скандинавы часто подвизались в Константинополе. В начале 11 века норвежская часть императорской армии стала настолько многочисленной, что из нее был сформирован отдельный полк, знаменитая варанкинская гвардия, участники которой регулярно путешествовали между Константинополем и Иерусалимом – примечание редакции). Рено завербовался туда. (Можно вспомнить о Казанове, который был снедаем подобным желанием, но с негодованием отказался поступить в гренадеры к Екатерине II; правда, его военные таланты не шли ни в какое сравнение с талантами Рено). Он стал начальником этих элитных наемников, женился на принцессе, и теперь был обязан ее защищать. «Часто на войне удачливый солдат может надеяться стать королем». Став сеньором Заиорданья, он позволил, за справедливую ретрибуцию, проходить через свои земли паломникам в Мекку. Как только соглашение было подписано, и деньги были в его руках, он ограбил караваны и обратил путешественников в рабство. После чего он решил захватить святые города. Что касается энергичности – не будем говорить о порядочности – Мелисинда сделала хороший выбор.
Мусульман это не беспокоило: пустыня была непреодолимой для армии, а христианские корабли не могли добраться до Красного моря. Рено велел построить и разобрать флот, перевез его на верблюдах до Суэца, высадился в Джедде, где не было никакой обороны, ринулся вперед, как мотоколонна, разграбляя все, что мог, и прибыл под Медину. Очарованный изобилием такой близкой добычи, пещерами, которые были усыпаны золотыми вещами, что бросали туда паломники, он задержался – достаточно долго, чтобы его нагнала армия Египта. Его противником был Саладин (Саладин знаменит священной войной, которую вел против франков. Он боролся против третьего крестового похода (1190-1192), который спровоцировал, взяв Иерусалим во имя Ислама в 1187 году и заняв большую часть территорий франков – примечание редакции). Почти все его люди были убиты, Рено взят в плен, и, уложенный поперек седла верблюда, головой к хвосту, был ввезен в Каир. Саладин казнил его собственной рукой, упрекнув перед этим за вероломство, и поднял его голову, чтобы показать людям, за волосы, а волосы эти были уже седыми (Образ поразительный, но неправильный. Реальность была, однако, достаточно драматичной. Рено умер в Хаттене после боя: «Трое ответственных за эту катастрофу, Ги де Лузиньян, Рено де Шатильон и Жерар де Ридфор, чья некомпетентность породила бойню христиан, были захвачены в плен. (...) Бросившись на Рено де Шатильона с высоко поднятой саблей, (Саладин) пронзил ему плечо. Его приверженцы все завершили. Тело с отрубленной головой вытащил за ноги Ги де Лузиньян». Рене Груссе, «Эпопея крестовых походов», 1939 – примечание редакции).
Встречаются [пробел], такие, как сын пленной австрийской принцессы, главнокомандующий армией Ислама против христиан, и эпический хулиган, прибывший из таких дальних краев, чтобы обратить свои мечты в деньги! (Этот сын мог и существовать, но не является ли он фантазией романиста? Пленение австрийской принцессы Османской империей XVI века не было полностью невероятным событием, но я не нашел его следов, ни в исторической, ни в религиозной областях. Может быть, эта фантазия частично обязана происхождению корпуса янычаров, элитного отряда, созданного Орханом (умер в 1359), который увековечил себя до XVIII века: этот отряд состоял из христианских детей, захваченных из семей в завоеванных странах и воспитанных в мусульманской вере. Всякий янычар мог надеяться на самое высокое происхождение, и воображение Мальро могло сделать из начальника янычаров, сына христианки, главнокомандующего турецкой армией, а из его матери – пленную австрийскую принцессу – примечание редакции). Но память Средних веков сохранила лишь свои мечты, она не обращала внимания на Рено Шатильона и помнила о Джауфре Рюделе. Две величайших авантюры, которые знал Запад – крестовые походы и завоевание Америки – не оставили по себе ни одного легендарного события. Событие не было предметом для воображения: оно не согласовывалось с теми видениями, в которых воображение было безраздельным, с теми лэ, которые слушали христианские рыцари среди великой тоски под солнцем Сирии, с ее монотонными нориями:
«Дочь Ирода и ее возлюбленный, молодой кавалер из Иерусалима, убежали из города, чтобы любить друг друга. Они нашли за городом прелестное дерево, на котором были все птицы, которых можно увидеть на миниатюрах, и сели в его тени. Вечером, прежде чем уйти, они вырезали свои инициалы на стволе.
Потом Иисус пришел в Галилею, и свершилось все, что нам известно.
Спустя годы девушка, ставшая уже похожей на ведьму, почувствовала, что пришел ее смертный час. Ее друг был убит в войнах против какого-то римского императора. Она перешла через ад, где были все ее родичи, все, кого она знала, и предстала, трепеща, перед святым Петром. Он отвел ее в пределы рая; ее былой возлюбленный, юный, ждал ее под несравненным деревом, где она узнала их надпись. Из этого дерева был сделан Крест, и Иисус пожелал, чтобы все, что прикасалось к этому дереву, было навеки спасено; и на ветвях пели бессмертные птицы, которых можно увидеть на миниатюрах». (Исходит ли эта легенда из какого-нибудь письменного документа? Ничего подобного нет в Апокрифах, следует скорее искать в легендах Средних веков: романтическая тема любви между принцессой и кавалером, побег в лес (леса за Иерусалимом редкие и далеко не густые), роль, приписанная святому Петру, отсутствие всяких указаний на кавалера (враг Рима – в то время как Ироды были вассалами или креатурами Рима) или на «дочь Ирода» (имеется в виду Ирод Великий или другие, Ирод Антипа, Ирод Филипп? И о которой из их многочисленных дочерей идет речь, тем более что все они были замужем?) Все это указывает на западное и позднее происхождение легенды (если не на недавнее – на дереве вырезаны инициалы!) Не сочинил ли Мальро эту легенду, используя различные реминисценции? Это проще всего объясняет тот факт, что он не указывает на ее источник. Определенные черты (птицы, миниатюры, может быть, даже устрашающий ад) явно выдают знатока и комментатора религиозного искусства, каким был Мальро. (Информация отца П.Терюле, из Белых Братьев, Св.Анна, Иерусалим) – примечание редакции).
Чего стоит вся жизнь Шатильона, его брак, его флот, перенесенный цепочкой бесконечных караванов через пустыню, сокровища святых городов, его постыдный верблюд и голова, поседевшая в руке Саладина, перед этим деревом с вечно поющими птицами? Среди видений тоже есть своя аристократия; лишь те из них считались благородными, в которые соглашались вторгнуться сверхъестественные силы. То, что происходило всего лишь между людьми, не было достойно мечты.
Ментальная структура человека Средних веков, с ее двумя границами, чудом и тайной, влекла за собой мир, нестабильный в самой своей сути, где область возможного была бесконечна: «Золотая легенда» здесь не более редкостна, чем «цветники» великих путешественников. Народное представление – только ли народное? – о чуде, о повседневном вмешательстве Бога в дела людей было достаточным, чтобы очень глубоко изменить понятие о человеке, о его отношении к миру и его чувствах. Для нас мир вещей императивен, а мир наших чувств гипотетичен; для Средних веков мир чувства прочен, как кафедральный собор, а в мире вещей нельзя быть уверенным. Все реальное продолжается в чудесное, как всякая жизнь – в рай или в ад, как корни продолжаются в цветы. Поэзия сердца, великие силы мечты не знают иного расцвета. Реальность – это не язык, а кляп. Таким образом, событие, пусть даже наполненное чудесами, – лишь частичка в прахе ничтожества.
Так мыслят еще летописцы, сопровождавшие конквистадоров. Гете, направляясь на аудиенцию, которую давал ему Наполеон, знал, что ступает в историю; но Берналь Диас (Берналь Диас – испанский конквистадор и хроникер (1500-1581), участвовавший в открытии Юкатана вместе с Фернандесом де Кордова, затем в завоевании Мексики вместе с Кортесом и написавший «Подлинную историю завоевания Новой Испании» - примечание редакции) перед индейцами, которые никогда не видели лошадей и почитали испанских всадников за кентавров, о которых гласили пророчества, Берналь Диас, проходивший через необычайные города, населенные одними педерастами, или прибывший рядом с Кортесом в Мексику; но хроникеры, сопровождавшие Писарро (Франсиско Писарро – испанский конквистадор (1475-1541), предпринявший вместе со своими братьями Фернандо, Гонсало и Хуаном и с Альмагро завоевание Перу для испанской короны и покоривший империю инков после многих попыток – примечание редакции), нашедшие среди великих холодов Анд монастырь, где спасались последние девственницы империи, которые покончили с собой и лежали в снегу среди окоченевших трупиков священных попугаев – они как будто пишут туристические заметки. Когда Берналь Диас вспоминает, как его снедала тоска, показательна его манера выражаться. Это было во время «скорбной ночи». (После разрушения столицы ацтеков Монтесума был убит, и испанцы были вынуждены покинуть Теночтитлан, будущий Мехико, ночью с 30 июня на 1 июля 1520 года – примечание редакции). Ацтеки отбили ранее взятый город, и маленький испанский отряд был осажден в своем дворце на осушенном болоте рядом с большим храмом. Когда они прибывали сюда, то посетили этот храм. Командиры видели, как ножом из обсидиана вырезали сердца у жертв, распростертых на черном столе. С вершины пирамиды они спускались в глубокие залы, в ужасе перед недвижными жрецами в одеждах из блестящих перьев, не смотревшими на них – они внимали лишь оглушительному шуму жертвенных гонгов. Один из них проводил рукой по косам, свисающим с его плеч, обмакивая пальцы в таз, и испанцы осознали, что прическам жрецов придается мрачный блеск, как на касках, по всей длине их скопческих щек, потому что их волосы склеены кровью. Ничто из того, что видел Диас прежде (а он повидал многое), не потрясло его так.
Этой ночью испанцы стали беспокоиться о передышке, данной осажденным, пока торжественный бой гонгов не начал заполнять город. Перед атакой ацтеки решили принести в жертву пленных испанцев. Гонг умолк. И осажденные, терзаемые воспоминанием о великом храме, теперь услышали, как тишину разорвал ни с чем не сравнимый вопль первого их товарища, принесенного в жертву.
И вот, говорит Диас, «мы поверили, что вступили в царство Дьявола».
Мы понимаем, чем была бы для современного мемуариста подобная минута; до какой степени всем своим искусством он старался бы создать эффект присутствия; Диас придает ей силу лишь тем, что проецирует в неведомое. Он инстинктивно выражает необычайное через фантастическое, так, как мы пытаемся выразить фантастическое через необычайное, заставляем ощутить, что представляет собой ад, через этих жрецов, чьи волосы склеены кровью, через эту головокружительную тишину, которую разрывает крик удушаемого товарища. Система метафор эпохи уточняет ее ценности и ее мечты, всякое сравнение пытается увеличить свою весомость или силу воздействия, подразумевая то, с чем сравнивают. Упоминая о сравнении Диаса, я хочу сказать, что он применял его и настаивал на нем лишь потому, что оно выражало с ясностью символа то отношение, которое видно в духе всей книги, всех книг летописцев Конкисты. Когда Диас слушал угрожающий бой гонгов в мексиканской ночи, другие слышали гимн, призывающий Сатану. В эти времена приключение, после которого самые яркие деяния тех, кто суть не более чем люди, кажутся тщетным блужданием, сопряженное с беспримерным риском, с несравнимой мощью освобождения от удела человеческого – это шабаш. Великий авантюрист – не Кортес, это колдун – маг, Фауст.
Эта распятая малышка, и эта голова, побелевшая в руке Саладина, и эта поразительная ночь – что они такое в глазах людей, готовых встретить на своем пути ангелов и дьяволов? Чтобы событие могло обрести ценность, надо было, чтобы мечта ограничилась реальностью, чтобы лишь в отдельных мгновениях реальности угадывалось средство выражения фантастического. Нужно было, чтобы мир потерял свою нестабильность, постоянную способность к метаморфозам; нужно было, чтобы реальность перестала быть лишь выходом мечты на поверхность.

III

Жалкой была гибель Дюплеи, погубленного процессом, который он задумал против правительства, чтобы вернуть себе несколько грошей из тех сокровищ Аладдина, которые были ему даны; его голова лежала на маленькой солдатской подушке, такой плотной, что, как обнаружилось, она была сделана из неоплаченных ценных бумаг Индийской компании, скатанных и завернутых в шелк, вышитый лилиями, сшитый крупными стежками его стариковских пальцев – кусок знамени, под которым французские войска вступили в Майсор (Жозеф Франсуа Дюплеи (1696-1763) – французский колониальный администратор, член Индийской компании, быстро развивший свои способности и достигший большого состояния; Семилетняя война обратила в прах его дело, и финансовые трудности Франции поставили вопрос об обвинении его в присвоении сумм, авансированных Индийской компании – примечание редакции). Современники, заметившие это, не видели здесь ничего, кроме живописности – «второй Ло» скончался на своих ассигнациях. Они разгадывали драму человека, но пренебрегали, более того, не ведали о том, что нам было дано в этих лачугах такое волнующее очарование – Индия.
Раньше чудесное существовало со всей очевидностью (что может быть более очевидным, чем существование рая?), но туда никто не мог пойти. Существовало и чудесное чуть более низкого порядка: воображаемые земли, которые простирались за пределы ислама. До них добраться было почти так же невозможно, как и до рая, и их легенда, со времен «Письма пресвитера Иоанна» до рынков пряностей, передавалась и исподволь приукрашивалась перед базарной толпой продавцами трав и укрепилась в народных мечтаниях.
Связь между чудом, самым глубоким, религиозной фантастикой, затрагивающей душу, и менее значительной химерой о воображаемых странах налицо: в Земле пресвитера Иоанна текут четыре реки, берущие исток в раю. Поскольку эта окраина небес занимала воображение людей, настоящие дальние страны почти не шли в счет: как и подлинные события, они принадлежали к серой области, банальной по сути своей. Порденон слушал распятую служанку так же, как слушал бы одну из кающихся, попавшую в темное дело, и пересек всю Азию, как Бургундию; Рюброэк (Гильом де Рюброэк (1220-1293) – фламандский миссионер, участвовавший в седьмом крестовом походе и направленный Людовиком Святым к великому хану Монголии в 1252-1254 гг.; в подробном отчете о своем путешествии описывает нравы, одежду и верования народов Востока – примечание редакции) и другие великие путешественники средних веков вели себя точно так же. Не то чтобы они были нечувствительны к живописности зрелищ или мест; но отдаленность этих мест (которую, однако, они могли почувствовать физически, ведь их путешествия длились годами) не имела для них никакого поэтического очарования, никаких особенных черт. Марко Поло прибыл в Хань Чу (столица Южной династии Сунь, торговый центр чрезвычайной важности – примечание редакции), который был почти тем же, что сейчас представляет собой Нью-Йорк в глазах коммерсанта, и ничего иного в нем не видел. Он куда менее взволнован – он, первый белый человек, увидевший столицу Сунь – чем какой-нибудь из наших туристов перед императорским дворцом в Пекине. И когда он описывает съедобного единорога и поющее дерево (которых никогда не видел, ведь каждый знает, что их обнаружили в Персии), то описывает их так же, как фонтан или как то, что затмевает для него все – систему канализации Хань Чу. Поющее дерево, которое можно увидеть – всего лишь необычный платан... То, чего не видели – чудесно, а то, что видели – нет; как пейзаж, так и событие требуют нескольких веков, чтобы реальное могло стать чудесным.
До XVIII века путешественник, отправляющийся в Каракорум или в Пекин, путешествовал так же, как мы по своим провинциям, как путешествуют наши миссионеры, в которых тверда вера в глубокую общность всех людей: он наблюдает и пытается понять. Но в XVIII веке появляется любопытное отношение: путешественник ждет от чужих народов откровения, а вернее, ждет тайны. И человек оседлый тоже убежден, что в этих краях есть то, что он может открыть или чему научиться. Мифы, поступки, способы мышления, которые до этих пор были связаны с грядущим или потерянным раем, начинают переходить на дальние страны. Нескольких текстов Буганвиля (Луи Антуан де Буганвиль (1729-1811) – французский мореплаватель, опубликовавший в 1771 году «Путешествие вокруг света», проделавший это путешествие с 1766 по 1769 год - примечание переводчика) было недостаточно, чтобы оправдать «доброго дикаря», который основывается на них; и задаешься вопросом, откуда возник китайский мудрец, внезапно выскочивший из-за кулис в книгах философов: явно не из посольств, тем более не из книг иезуитов.
Это одна из любопытных черт человеческого духа – желание локализовать свои желания и мечты. Тибет сегодня – не так давно определенно был – самое потаенное место в мире, и его превратили в страну чудес для всех, кто через него проходил; также мужчины предпринимают занятное путешествие, следуя за мифом сексуальной свободы на острова, куда ведет их мечта. В немалой мере романтизм местности также вышел из локализации желания: тропический лес, усеянный цветами (на самом же деле он состоит из мрачной зелени, и цветов там куда меньше, чем весной в лесах Европы) – иллюзия почти всеобщая. (Эволюция воображения, которая, как мы видим, начинается, определенно акцентируется с течением века: с одной стороны, различия между самыми дальними странами теряют абсолютный характер: Лхаса освещена электричеством; с другой стороны, если выбрать и смонтировать все самое романтичное в нескольких документальных фильмах, это не возмещает той фамильярности, которую установило кино между зрителями земли - примечание автора).
Эта локализация желаний достаточно отличается от средневековой и детской тоски по стране Кукании (в Средние века – воображаемая страна всеобщего изобилия - примечание переводчика); и она была достаточно отшлифована за два века. То, что составляло ее основу, пришло к концу XVIII века: в представлениях человека, рожденного христианством, оно сменилось философией Просвещения, не иным представлением о человеке (как ислам заменил христианство в византийских колониях), но всего лишь методом исследований, приложенным к тому, чтобы выработать это новое представление. Несомненно, в первый раз человек стал гипотетическим.
Для грека быть человеком – значило быть греком; для римлянина – римлянином; для христианина – христианином. Вопросов быть не могло: скиф – это ущербный грек, сириец – ущербный римлянин, а язычник – ущербный христианин. Это отношение сохранялось до XVIII века, и каждый был убежден, что готическая статуя – творение скульптора, который вознамерился создать статую греческую, да вот, бедняжка, не сумел. (Христианство, расставшись с Возрождением, узнало область высоких ценностей превыше себя – Античность. Но оно не ищет в ней более существенного отличия, чем братство). То, что белый человек ставит под вопрос свою систему ценностей, заставляет его сравнивать ее с воображаемыми ценностями дальних стран, существования которых он желает, придавать ценность тем сферам, которыми владеют только чужие народы – метафизическое чувство Индии, сексуальное – Мексики, буддистское чувство единения – не потому, что он ставит их так же высоко, как говорит, а потому, что лишь надеется аннексировать то, что несет в себе чужая культура, не лишившись своей. (В этом, кроме того, есть что-то зачаровывающее – быть на волосок от метаморфозы...) Таким же образом конец имперской эстетики XVII века развязал наше жадное стремление ко всем искусствам, а конец «классико-христианской» концепции человека – жадное стремление ко всем человеческим силам.
До XIX века главным – почти единственным – объектом романтического было чувство. Конечно, предшествующие века не проявили себя бесчувственными к украшениям; и поэзия часто заставляла поэта, какой бы эпохе он ни принадлежал, отстраняться от окружающего мира, чтобы чувства, которые он выражал, избегали слишком прямого контроля. В Испании Корнеля было куда меньше экзотизма, чем в освобождении от настоящего времени, когда персонажей можно было бы поставить под подозрение, такое же освобождение приносил ему Рим. До XIX века чужие страны, как и прошлое, были не более чем украшением, благоприятствующим действию: Эльсинор или Кипр воздействовали таким же образом, как Арденнский лес, замок Макбета или владения Лира. Новым было то, что декорации стали сами по себе обладать поэтической силой; что Гранада – это особое место, даже если бы там ничего и не происходило, и что в Эльсинор станут приезжать туристы.
Причины были очень разными: для начала – эмоциональная связь между местом и великими событиями, которые там разворачивались. Мы знаем, какое значение в истории Рима имела Монтанья, но ее трудно связать с римскими руинами. В те времена, когда больше всего восхищались Грецией, кто взял бы на себя труд отправиться в Афины? Угроза со стороны турок была небольшой, путешествие в 1680 году было бы не более трудным, чем в 1820. Чтобы родился романтизм мест, нужно было не только то, что обобщало знакомство с историей, но и то, что привлекало себе на службу силу эмоции, которой располагает искусство: романтическая слава Венеции показывает это более чем ясно. (Романтическими являются лишь такие путешествия, которые кажутся происходящими во времени - примечание автора).
Кроме того, поставив себя на службу прошлому, искусство делало больше, чем вдохновляло декорации. Любовь к развалинам, страсть к руинам была обязана не только тому, что они собой когда-то представляли; нет, те, кого мог искренне тронуть мертвый Колизей, знали, что, несомненно, живым он понравился бы им меньше. Если в имперской любви к развалинам была любовь к Империи, это также была и любовь к развалинам. Развалинам как таковым. Запад стал чувствителен к неумолимым чертам времени. Конечно, открытие природы должно было привести и к восторгу перед тропической природой, бескрайними снегами, великими лесами; но этот восторг был всегда направлен в прошлое. Видя земли, не имеющие развалин, путешественник находил там память из глубины веков, зов первозданности, геологическую ностальгию. Живописности уже было мало: должен был наступить ХХ век, для которого американская эпопея пути на Запад стала, в свою очередь, прошлым, приняла свои очертания и свой смысл, после тяги XIX века к чужим странам, руины обрели братское согласие со смертью, с безвозвратным влечением космоса, которое мы так часто видим соединенным с любовью к энергии.
Можно сказать, что экзотизм, порожденный дальними странами, заставил родиться и особые чувства; но для этого прежде всего было необходимо, чтобы пейзаж каким-то образом заставлял рождаться чувства; и способность пейзажа пробуждать эмоции так очевидна для нас, что мы не ставим ее под вопрос. Но вовсе не обязательно, чтобы пейзаж предполагал то, что он есть: на протяжении веков море было просто местом, куда окунали безумных. Сад стал предметом искусства в той мере, в какой он выражал воздействие человека, и одинаково восхищаться парком и лесом, по мнению человека XVII века, было все равно что одинаково восхищаться статуей и блоком мрамора.
Я ни в коем случае не уверяю, что пейзаж никогда не вдохновлял чувства. Он вызывает множество простых ощущений: восхищение перед бесконечностью гор, счастье и, несомненно, страх; но то глубокое чувство, которое исходит из печали Шатобриана перед американским лесом в [пробел], Лоти перед безлюдными просторами Персии и руинами Исфахана, на мой взгляд, рождается прежде всего из невероятной метаморфозы воображения, которая произошла между XVII и XVIII веком. Конец чудесного, конец способности видеть в реальности лишь несчастье мира, способности искать продления жизни человека в жизни его души, а не в жизни его сына, заточение всего мира в историю – все это настоятельно вызывало чувство хрупкости жизни. Не леса и не горы вызывали в Шатобриане ощущение смертности всего живого, а смерть сама по себе, как чувство вечности, внушала ему, что земля, созерцаемая им, не говорит более на языке Бога, в которого он верует. Места более не вдохновляют чувства, которые не делают их поэтическими образами: они закрепляются этими образами.
Рядом с чудесным реальное пробиралось украдкой, было жалкой Золушкой: подлинный мир начинался с приходом фей и Страшного суда. Романтизм не принимал свои выдумки ни за ложь, ни за правду; они принадлежали другой области, воображаемому, самому хрупкому приближению к области возможного. Разумеется, что критика со стороны реальности – для него постоянная угроза: раз короли не женятся на пастушках, как сделать так, чтобы они все-таки поженились? Переместить эту свадьбу в прошлое или на южные моря. Со смертью чудесного воображение изобрело экзотизм, так же как изобрело прошлое, потому что ему нужны были места, где могло произойти воображаемое – где оно имело право быть подлинным... И воображаемое было ностальгией, как чудесное – ностальгией по раю, потому что эти места и были раем – те места, где люди скрывались от удела человеческого.

@темы: Коллекция предисловий, Лоуренсоведение

---

История одной (не)встречи. Лоуренс и Мальро

В начале 1929 года Андре Тирион писал в «Варьете»: «... мошенник Мальро, который (...) продолжит свою страсть к подонкам, выпустив вслед за «Завоевателями» романтизированную биографию полковника Лоуренса, сейчас сходит за революционера?» На что Мальро отвечал в «Варьете» в июле 1929 года: «Некто г-н Тирион, в тоне довольно глупом, сообщает вашим читателям (на которых ему, очевидно, плевать), что я намереваюсь написать биографию полковника Лоуренса. Ошибочка. Я готовлю две биографии полковника в стихах: первую – александрийским стихом, вторую – восьмисложниками. А если г-н Тирион будет мне докучать, то напишу еще одну, одностопными стихами».
Стихами не стихами, а все-таки биографию Т.Э.Лоуренса Андре Мальро почти написал ( не закончил), хотя и значительно позже, под названием "Демон абсолюта" (Le Démon de l'Absolu). О том, почему именно он за это взялся, а также о его предполагаемой встрече с Лоуренсом - статья из комментариев издательства "Галлимар" к "Демону абсолюта" в полном собрании сочинений А.Мальро (1994, по-моему, год). Переводить пришлось мне - как и вообще все, что у меня тут будет связано с "Демоном абсолюта"
Андре Мальро сохранял к личности и трудам Т.Э.Лоуренса систематический интерес, который начинается, несомненно, с 1927 или 1929 года. В 1927 году вышло «Восстание в пустыне», сокращенная версия «Семи столпов мудрости», за которым последовал в 1929 году французский перевод; английское издание «Семи столпов» датируется 1935 годом, а полный французский перевод – 1936. Правда, документы, существующие помимо этих текстов, которыми Мальро располагал в тридцатые годы (и до редактирования своей собственной книги), менее значимы. Знания его о своем предмете могут удивить и достойны изучения.
Многочисленные связи между этими двумя людьми выставлены на свет Денисом Боуком (в его труде, вышедшем в Modern Language Review, LXI, № 2, 1966, стр. 218-224 и воспроизведенным с некоторой редактурой в T.E.Lawrence Studies, I, 1976, стр.11-20). Его заметно удивляет, что Мальро упоминал Лоуренса в 1929 году, когда последний не был еще широко известен во Франции (Д.Боук, очевидно, не устанавливал связи с выходом французского перевода «Восстания в пустыне» именно в 1929 году). Он считает, что эхо конференций Лоуэлла Томаса могло дойти в 1919-20 годы (можно еще добавить, что во французской прессе, особенно на фоне борьбы за французское влияние в Сирии, имя Лоуренса фигурирует с 1919 года, с различной степенью скандальности – FleetinG_) и считает бесспорным сходство между обоими персонажами и влияние Лоуренса на Мальро.
Все начинается с рождения литературы действия – действия, основанного на культе Воли, введенном в практику Мальро, Сент-Экзюпери и писателями Сопротивления. Боук считает, что Лоуренс мог служить образцом для Мальро в двадцатые годы. Их разделяют всего тринадцать лет. Их интересы и карьеры отражают значительное сходство (если оставить в стороне духовное самоубийство). Та же острая интеллектуальная гордыня, то же презрение к классическому образованию, которое оба считали педантическим, то же использование археологии как предлога покинуть Европу ради Востока (или как прикрытия), тот же вкус к литературе, особенно к Ницше и Достоевскому. Боук также отмечает, что «Королевская дорога» - изначально часть «Сил пустыни», заглавие это отражает неоспоримое влияние Лоуренса.
Первоначальная привязанность - одного к династии Хашемитов, а другого к коммунизму - в конечном счете, рушится. Боук видит даже в затруднениях Лоуренса перед лицом арабов происхождение дилеммы Гарина в «Завоевателях» и устанавливает параллель между привязанностью Лоуренса к Фейсалу и Мальро – к движению «Молодых Аннамитов». И тот, и другой – исключительно люди действия, скорее индивидуалисты, чем верные союзники, и способны на исчезновение.
Оба еще при жизни вошли в легенду. Лоуренс, несомненный мифоман, определенно отвечал за добрую часть его собственной легенды, но, как отмечает Мальро в «Королевской дороге»: «Всякий авантюрист рождается из мифомана». Лоуренс никогда не умел и не хотел противостоять желанию приукрасить реальность, истории, которые касаются его, все говорят в его пользу, и ясно, что обычно только от него они могли бы исходить. Таким же образом Мальро, полностью отказываясь говорить о своей частной жизни, изредка порождает какую-либо информацию, которая рассказывается о нем, и противоречивые рассказы, которые ходят о нем, не могли исходить ниоткуда, кроме него. Как говорит Боук, он, по крайней мере, несет «негативную ответственность» за свою легенду.
Столь же просто рассматривать таланты обоих в публичной области, сравнив интенсивность взгляда Мальро в двадцатые годы и вкус Лоуренса к позироватнию, на радость фотографам, живописцам или скульпторам. В обоих случаях, каждый действовал, чтобы подняться выше самого себя, необходимость, которая вынудила обоих отделить себя от среды происхождения и от своей семьи: даже попытки затуманить истину в этих целях. Добавим, что как Лоуренс, так и Мальро имели привычку менять имена. Т.Э.Лоуренс стал Шоу, Россом и был известен под многочисленными прозвищами в Аравии; Мальро начал с того, что сменил имя – собственное имя, Жорж, ему не нравилось, - кроме того, формально носил во время войны имя полковника Венсана Берже, одного из своих героев. Быть вне себя и вне своей среды, искать изоляции, стремиться к уединению: формы эгоизма, которые проявлялись в различных степенях и могли передаваться от одного к другому в поиске мужского братства и «демона абсолюта». После того, как в авторе «Королевской дороги» воплотился прототип авантюриста, причем авантюриста пишущего, «Лоуренс, - пишет Боук, – является перед нами предвестником того взгляда на трагическое, которым обладал Мальро, схватки человека с его судьбой и его усилий превзойти самого себя».
В 1976 году Джеффри Мейерс, в главе своей книги «Жар в глубине. Идеалист в политике», посвященной Мальро, находит и другие точки соприкосновения между Лоуренсом и Мальро, кроме уже выявленных Д.Боуком. Он добавляет их общее восхищение деятелями-интеллектуалами и замечает, что оба с блеском оказываются во главе слабой стороны во время войны в чужих землях, и оба очарованы авиацией. Оба стали героями войны, оба сменили военную карьеру на политическую в поворотный момент истории, и оба были идеологическими и интеллектуальными помощниками национальных лидеров – Фейсала и де Голля.
Роджер Стефан, наконец, отмечает также сходство личностей Лоуренса и Мальро – страдание, порожденное некоей несовместимостью с миром, разлад между глубинными требованиями и цивилизацией, которая больше не скроена по их мерке, влечение к пустыне, обретение убежища в единении коллективного предприятия – он настаивает, что Мальро идентифицировался с героями, в которых он верил, и между его героями и Т.Э.Лоуренсом есть общие черты. Однако, как замечает Стефан, «романист отвечает за своих персонажей», даже если «не идет в счет каждая их фраза». То, что Мальро и Лоуренс оба были писателями, можно принять в расчет, чтобы дойти, как делаем мы, до поиска мотивов, которые побудили одного сделать героем своей книги другого.
Отношение обоих к своим книгам тоже имеет смутное сходство, особенно в одном пункте: Т.Э.Лоуренс заявлял, что потерял рукопись первой версии «Семи столпов мудрости», а Мальро всегда упоминал «утрату» рукописи «Демона абсолюта» или ее уничтожение гестапо. Мотив этого утверждения, возможно, идет со стороны пресыщения. Устав от работы над «Демоном», Мальро не знал, как закончить труд, и оставил его, а вместо того, чтобы числить среди незавершенных трудов, он объявил его уничтоженным, ведь это более почетно, чем просто забросить работу.
Но есть и еще один момент: утверждения такого рода стали для Мальро почти личной традицией. Известно, что он всегда заявлял, что продолжение «Борьбы с ангелом», первым томом которого стали бы «Орешники Альтенбурга», было уничтожено немцами и никогда не переписывалось. В «Орешниках Альтенбурга» он утверждает: «Продолжение «Борьбы» было уничтожено гестапо», - в «Зеркале лимба» уточняет: «(...) «Орешники Альтенбурга», начало романа, из которого гестапо уничтожило много страниц, почему я и переписал их. Он назывался «Борьба с ангелом». Из одного или другого текста, история обрела очертания.
Присутствует тот же феномен с «Демоном абсолюта». Жанин Муссю пишет: «Во время Второй мировой войны Андре Мальро написал очень длинный текст, который частично уничтожил. Единственные существующие фрагменты опубликованы под заглавием «Неужели это все?» Мальро сам подтверждает это в письме от 22 апреля 1970 года: «Книга, с которой вы проводите аллюзии, была написана во время войны, а после уничтожена». Здесь даже не стоит вопрос о гестапо... Альбер Бере, душеприказчик Мальро, со своей стороны утверждает, что «никогда гестапо не производило обысков у Мальро».
Мальро также признался Клоду Мориаку, который замечает: «После того, как он долго говорил мне о своих утерянных рукописях: «Т.Э.Лоуренсе», втором томе «Борьбы с ангелом», «Психологии искусства», уничтоженных гестапо, он сказал, что, несомненно, за последнюю из них он примется снова». Видно, что Мальро вновь предпринял, по многим причинам, процесс «утери рукописей», с легкой руки Т.Э.Лоуренса.
Интерес Мальро к Лоуренсу ни в коей мере не случаен. По свидетельству Клары Мальро, с которой мы консультировались в феврале 1982 года, Мальро очень часто говорил со своей супругой о Лоуренсе, всегда с восхищением, и, более того, они находились в местах, близких к местам его действий: Иран, Месопотамия, Аравия. Они много раз проезжали через Каркемиш, около 1929 года – несомненно. У Клары было небольшое фото их с мужем на месте раскопок, и, хотя у него не было никакого вещественного сувенира, связанного с Лоуренсом, Мальро удалось сделать его присутствие почти осязаемым в глазах Клары.
Лоуренс равным образом присутствует в книгах Мальро, не только в «Демоне абсолюта». В «Зеркале лимба» его имя появляется в многочисленных эпизодах. Два упоминания – о той опасности, которую могут представлять «мечты наяву», два относятся к местам, которые посещал Лоуренс, три последних - соответственно об исполнении великого замысла, в котором рассказ – это свидетельство, об опыте переделки работы с цивилизацией, о легенде про священных чудовищ, и пять упоминаний фразы «что за важность?», выгравированной на фронтоне коттеджа Клаудс-Хилл: философия индифферентности Лоуренса, несомненно, связанной с невозможностью достигнуть абсолюта, возможно, больше всего притягивала Мальро и производила на него впечатление.
Мальро был в определенном смысле «объяснен» Лоуренсом. Читая книгу, опубликованную Гаэтаном Пиконом в 1953 году, он оставил несколько ремарок на своем экземпляре. Пикон отмечал: «Когда он писал о Лоуренсе, он писал о жизни, которая завораживала его, как, когда писал об искусстве, он писал о страсти, которая наполняла его», - Мальро, на соседней странице, записал: «Она не завораживала меня, она интриговала меня в высшей степени. Жизнь Т.Э.Лоуренса – сильное обвинение, а не пример, и не желает быть примером». И в случае замечания Пикона об «этой зоне человеческого, которую он (Мальро) хотел отдалить. Стыдливость, христианский стыд перед телом, подобный Т.Э.Лоуренсу?» - он оставил свой комментарий: «Но посмотрите на корреспонденцию Т.Э.Лоуренса, до какой степени ему требовалось сдерживать осаду, и до какой степени то, что его выдавало, было, возможно, удалено от него. Мельчайшие унижения его детства всегда готовы воспрянуть вновь; громкие дела, которые он совершил, он не находит подлинным успехом. Если есть люди, для которых состояние потока воспоминаний, которыми расцвечена жизнь – защищенное состояние, и люди, для которых оно - постоянная угроза, то разница между этими двумя типами – одна из глубочайших, что может разделять людей».
Значительно позже Жорж Сюффер сообщает о других словах автора «Демона абсолюта» в своей статье, под заголовком «За ужином с Мальро»; он спрашивает писателя: «Почему, опубликовав «Антимемуары», вы изменили сверху донизу «Орешники Альтенбурга»? Вы ведь не сократили книгу, вы ее преобразовали. В первой версии весь рассказ о встрече с Альтенбургом вращается вокруг размышлений Вальтера, который, в духе Лоуренса, спрашивает себя о смысле или тщетности действия. Напротив, в версии «Антимемуаров» силуэт Лоуренса исчезает и не остается больше, не считая размышлений о смерти. Все это происходит так, будто за несколько лет вам показалось бесполезным продолжать размышления над пониманием поступков человека, будто бы у вас не было никакого желания, только зафиксировать героев, картины и статуи». Мальро ответил: «Я главным образом хотел сокращать. Но каждый волен интерпретировать, как хочет. В конце концов, я еще не закончил редактировать «Антимемуары». Возможно, в настоящее время я меньше думаю о Лоуренсе».
На другой вопрос Сюффера: «Вы ведь чувствуете нечто общее между вами?» - Мальро ответил: «Это семейное, знаете ли. Членов одного клана узнают издалека. Прежде чем мы увиделись, мы узнавали друг друга, и встреча была лишь подтверждением того, что мы уже знали: вкус к действию, поиск смысла существования и Истории, вкус к одиночеству и страсть к нежности». Ответ точный и, возможно, справедливый: они были одной породы.
«Прежде чем мы увиделись», - говорит Мальро Жоржу Сюфферу, как бы подразумевая, что он встречался с Лоуренсом. Здесь, возможно, еще одна часть легенды. Одно ясно: в 1929 году Лоуренс не знал Мальро, но, очевидно, слышал разговоры о возможном проекте, относящемся к нему. 10 апреля он писал Х.С.Иду: «Кто такой Мальро? Никогда не слышал ни о нем, ни о Гарине с «Завоевателями». К кому и к чему все это относится? Человек, который пытается написать еще одну книгу обо мне, обречен с самого начала». Итак, если Мальро – он подтверждает это – не собирался писать «Демона абсолюта» до 1941-42 года, то кто-то в 1929 году собирался приписать ему это намерение, и это дает место противоречиям, о которых Лоуренс мог услышать.
В начале 1929 года Андре Тирион писал в «Варьете»: «... мошенник Мальро, который (...) продолжит свою страсть к подонкам, выпустив вслед за «Завоевателями» романтизированную биографию полковника Лоуренса, сейчас сходит за революционера?» На что Мальро отвечал в «Варьете» в июле 1929 года: «Некто г-н Тирион, в тоне довольно глупом, сообщает вашим читателям (на которых ему, очевидно, плевать), что я намереваюсь написать биографию полковника Лоуренса. Ошибочка. Я готовлю две биографии полковника в стихах: первую – александрийским стихом, вторую – восьмисложниками. А если г-н Тирион будет мне докучать, то напишу еще одну, одностопными стихами» (сообщено Жаном Лакутюром А.И., «Андре Мальро. Жизнь внутри века», стр.176). Мы спросили Андре Тириона в феврале 1982 года, по каким причинам он приписывал Мальро намерение написать книгу о Лоуренсе. Тирион ответил нам подробно и очень любезно, первого марта; для него, бывшего тогда «воинствующим и ортодоксальным коммунистом, профессиональным революционером с аллергией на авантюристов» и прочитавшего «Завоевателей» Мальро, который не участвовал в китайской гражданской войне, путал авантюру с революцией и описывал профессиональных революционеров в буржуазной манере, идея приписать Мальро «намерение написать романтизированную биографию полковника Лоуренса» ставила автора «Завоевателей» на уровень романиста-почитателя авантюристов – агентов империализма». Это действовало как дезинформация. В письме, датированном 8 марта 1982 года, А.Тирион уточняет: «Было почти бесспорным, что Мальро в 1929 году не имел намерения писать о Лоуренсе»).
Встреча могла иметь место (условное наклонение обязательно) в 1935 году. Жоржу Сюфферу Мальро рассказывал: «Лоуренса я встречал один раз. Единственный. В баре большой гостиницы в Париже, не знаю, которой. Мы не были на равных, знаете ли. У него были в кармане «Семь столпов», сотрудничество с Черчиллем на мирной конференции, прорывы по всему миру и ореол тайны, который придавала ему Интеллидженс Сервис. Понятно, что подлинная тайна была не в том. Я сомневаюсь, была ли она вообще в то время. Я же был мелким французским писателем, в кармане у которого была всего лишь Гонкуровская премия – это весило мало. Он был исключительно элегантным. Элегантностью сегодняшнего дня (1971 год), а не его эпохи – например, водолазка с воротником, нечто вроде беспечности и отстраненности. Я едва ли могу назвать предметы, которые мы обсуждали. Только помню, что он был одержим страстью к моторам, мотоциклов или лодок. Это было относительно незадолго до его смерти. Хотел ли он умереть? Я часто задавал себе этот вопрос и не мог на него ответить».
Когда мы спрашивали Мальро 29 марта 1971 года относительно его встречи с Лоуренсом, Мальро в письме от 1 апреля предоставил нам некоторые уточнения. Он уточнил место – Лондон, а не Париж, - вспомнил название бара – это был бар отеля «Ритц» - и определил французский Лоуренса так: «как у англичан, которые учились главным образом по книгам (несмотря на велосипедные поездки во время его юности): понимание полное, точность примечательная (я слышал, как он упоминал слово «узурпировать»), акцент достаточно сильный». На наш вопрос о ненависти к Франции, которую часто приписывали Лоуренсу, он ответил: «Возможно, во время событий в Сирии. Когда я его видел (между его демобилизацией и смертью) – я не думаю. Но вопроса об этом не ставилось»).
Все эти детали кажутся правдивыми, и все же... Предполагаемый период этой встречи, как видно, между 26 февраля и 19 мая 1935 года. Она имела место в Лондоне, и можно констатировать, что Лоуренс там «укрывался», чтобы избежать журналистов, во второй половине марта, вероятно, покинув город 19-го. В апреле он не возвращался и впоследствии, видимо, тоже. Однако только в середине мая 1935 года, на Днях писателей-революционеров, Клара и Андре Мальро пребывали в Лондоне. Клара, к которой мы обратились за доказательствами по этому пункту, утверждает, что они с мужем не выезжали во время своего пребывания там; ей кажется невозможным, чтобы Мальро встречался с Лоуренсом за эти несколько дней (и исключено, чтобы они встречались ранее). К тому же авария с мотоциклом, оборвавшая жизнь Лоуренса, произошла 13 мая 1935 года. Агония Лоуренса длилась до 19 мая в госпитале Бовингтона, очень далеко от Лондона. Из этого можно заключить, что они не находились в одном месте в одно время, что Лоуренс был, несомненно, в госпитале, когда Мальро пребывал в Лондоне, и что, следовательно, вероятность их встречи очень низка.
Вымысел? Как говорит об этом Клара, воображаемое было для Мальро более реальным, чем сама реальность. Когда мы показали ей письмо от 1 апреля 1971 года, в котором Мальро приводит подробности о встрече с Лоуренсом, прежде цитированное, она заметила: «Это поразительно», - но поддержала его заявления, которые согласуются с тем, что она писала в книге «Вот и пришло лето». Что до Мальро, он также поддерживал свою версию: «Лоуренс не был моим другом, я виделся с ним всего один раз». Если признать, что встречи не было, можно представить, что после смерти Лоуренса Мальро, сожалея, что они не встретились, развлекался мечтами в духе «диалогов мертвых», в продолжение которых разрешимы страстные сопоставления, главным образом, когда один из двоих собеседников еще жив! Когда затем его спрашивали о встрече с Лоуренсом, у Мальро был в каком-то роде готов утвердительный ответ, что он не припоминает такого случая; как бы содействуя, он все с большей легкостью рассуждал об этом сюжете, отвечая даже на точные вопросы. В целом, - и, может быть, это все, что идет в счет, - легенда была в книге.

@темы: Лоуренсоведение, (Про)чтение

---

Андре Мальро. Une vie.

Я бежал в 1940 году вместе с будущим капелланом партизанских частей в Веркоре.(...) Выпускник Лионской духовной семинарии, он ни разу не был в Париже. Мы вели с ним нескончаемые беседы, гуляя по ночной деревне.
- Когда вы впервые начали исповедовать?
- Лет пятнадцать назад...
- И что на основе исповеди вы узнали о людях?
- Понимаете, исповедь тебя ничему не учит, потому что, начав исповедовать, сразу становишься другим человеком, на тебя нисходит благодать. И все же... Люди более несчастны, чем мы думаем, вот что главное... и к тому же...
И в ночи, усеянной звездами, он воздел к небесам свои руки лесоруба.
- И к тому же вся суть в том, что _взрослых не существует_...
Он погиб на плато Глиер.
(Андре Мальро. «Антимемуары»)

Итак, мне опять пришла мысль в очередной раз использовать свой кусок сетевого пространства по прямому назначению - для контрабанды интеллектуальной собственности. Но, честно говоря, в тот момент мне было невдомек, во что это выльется. Например, что появится этот увесистый пост - вместо двух-трех ссылок и пяти-шести цитат, чтобы кратенько указать, кто такой Андре Мальро, с чем его лучше есть и почему меня потянуло заниматься биографией Лоуренса в его исполнении. А то мне о нем было вообще ничего неизвестно, до того, как в каком-то интернетовском тесте на эрудицию он мне попался в качестве, так сказать, почитателя и последователя Лоуренса.
Однако, прочитав три разные статьи в Википедии, из которых русская - самая беглая, плюс довольно бегло - два его романа, плюс совсем уж бегло и в библиотеке - сборник отрывков из его книг, изданных у нас под заглавием "Зеркало лимба", плюс предисловие к этому "Зеркалу лимба", плюс статьи по мотивам не так давно вышедшей "разоблачительной биографии", их только мне не хватало - в общем, мне показалось разумным хоть как-то все это объединить. Так что вот. Это не реферат (наличествуют цитаты без указания источника и переводы без указания переводчиков), это компиляция по верхам - и к тому же, надо ведь было хоть какое-то слово предоставить и автору...

ажпрямжутькакмногобукаф; мало букаф будет непонятно; продолжение в комментах

Жорж Андре Мальро родился 3 ноября 1901 года в Париже. (Имя Жорж ему не нравилось, он им в сознательном возрасте и не пользовался). «Почти все писатели, которых я знаю, любят свое детство, я свое ненавижу», - писал он в «Антимемуарах». Видимо, поэтому сведений об этом детстве дошло до нас сравнительно мало. Известно, что родители его развелись в 1905 году и воспитывали его мать с бабушкой. Известно, что он учился в лицее Тюрго, предположительно посещал Школу восточных языков, где изучал китайский и санскрит, но выпускных экзаменов за среднюю школу не сдавал и в лицей Кондорсе не поступил (хотя, бывало, утверждал, что его даже окончил).
Настоящую свою «школу», очевидно, Мальро прошел в книжных магазинах и издательствах, где служил по выходе из школы, в основном занимаясь книгами и альбомами по искусству. К 1920 году он занимает должность литературного директора в издательстве Симона Кра и вращается в авангардистских кругах, встречая Макса Жакоба, Поля Морана, Жана Кокто, Раймона Радиге, Мориса де Вламинка, Фернана Леже (последний иллюстрирует его книгу «Бумажные луны»). В обозрении «La Connaissance» Мальро ведет колонки и в двадцатые годы публикует первые свои опыты, в основном эссе по искусству, а также стихотворения в прозе под влиянием немецкого экспрессионизма, поэзии Аполлинера и Макса Жакоба (чтобы определить их жанр, он вытащит из прошлого название «фарфелю»). На всю жизнь у Мальро сохранились страсть к искусству, широкая начитанность и эрудиция, интерес к культуре Востока, особенно Индии и Дальнего Востока, отказ верить в пресловутый «закат Европы» – а также склонность скорее к синтезу и сравнениям, чем к глубокому анализу, и тот стиль самоучки, не лишенного к тому же склонности приукрашивать и дополнять от себя, который обычно вызывает скептицизм у академически образованных ученых.
Диалог Запада и Востока привлекает Мальро с самого начала. Одной из первых его книг стало «Искушение Запада» - в форме переписки двух молодых людей, француза в Китае и китайца в Париже. Главная проблема «западного» человека – смерть богов и утрата смысла бытия, поиски которого ведут теперь к индивидуализму, определению собственного «я» перед лицом смерти; «восточный» человек, противопоставленный ему, подчинен «общему ритму». В 1923 году, между написанием и опубликованием этой книги, происходит первая встреча писателя с реальным Востоком - при обстоятельствах, скажем так, не самых красивых. Он отправляется в Камбоджу, чтобы закупить образцы местного искусства для художественной галереи. «Теневая» цель этой поездки – привезти восточных диковинок и парижским торговцам предметами искусства, не слишком придирчивым к методам, которыми эти предметы добываются, и тем самым поправить финансовые дела молодой семьи (в 1921 году он женился на писательнице немецкого происхождения Кларе Гольдшмидт) после проигрышей на бирже. Думал ли Мальро тогда, что самой ценной «контрабандой», вывезенной из этого путешествия, будет опыт, который через семь лет ляжет в основу романа «Королевская дорога»? (Не исключено; мало-мальски пишущий человек обычно об этом подумывает...)
Взор Клода начинал привыкать к лесу; подойдя довольно близко и уже различая сновавших по камню сороконожек, он увидел, что проводник, оказавшийся искуснее всех предыдущих, привёл их к чему-то осевшему, что не могло быть ничем иным, кроме старинного входа. Как и возле других храмов, здесь путь преграждало беспорядочное переплетение тростника. Перкен, теперь уже изучивший растительность, окружавшую памятники, указал туда, где скопление тростника было не таким густым: «Плиты». Они наверняка вели к святилищу. Возчики принялись за работу. С шелестом сминаемой бумаги срезанный тростник рядами ложился направо и налево, из земли торчали лишь концы, яркую белизну которых подчёркивал окружающий сумрак; то была сердцевина скошенных под корень стеблей. «Если и этот храм окажется без резьбы и статуй, – думал Клод, – что нам остаётся? Ни один возчик не пойдёт с нами – с Перкеном, боем и со мной – в Та-Меан… С тех пор как мы встретили дикарей, у них одно желание – бежать. А втроём как справиться с двухтонными глыбами больших барельефов?.. Неужели и статуй нет? Хоть бы немножко повезло… Всё это до того глупо и смахивает на историю с искателями кладов…» (...) Проводник улыбался, продолжая показывать пальцем. Никогда ещё Клод не испытывал такого желания ударить. Стиснув кулаки, он повернулся к Перкену, тот тоже улыбался. Дружеские чувства, которые питал к нему Клод, обернулись вдруг бешеной яростью; между тем, следуя общему направлению взглядов, он повернул голову: вход, который, безусловно, был когда-то монументальным, начинался перед стеной, а вовсе не там, где он его искал. И все эти люди, свыкшиеся с лесом, смотрели на один из его углов, похожий на пирамиду, возвышавшуюся над обломками и несущую на своей вершине хрупкую, но совершенно невредимую фигуру из керамики с диадемой, вылепленной с поразительной точностью. Сквозь листья Клод различал теперь каменную птицу с распростёртыми крыльями и клювом попугая; широкая солнечная полоса упиралась в одну из её лап. Гнев Клода сразу улетучился, растаял в этом крохотном сияющем пространстве, а самого Клода затопила радость, он испытывал глубочайшую признательность неизвестно кому, весёлость, на смену которой тотчас пришло глупое умиление. Ничего уже не опасаясь, весь во власти скульптуры, он ринулся к воротам. («Королевская дорога»)
А в реальной жизни с контрабандой вышел крах: за попытку вывезти горельефы, выкраденные из заброшенного кхмерского храма, Мальро 23 декабря 1923 года был арестован и отдан под суд. Позже один из героев Мальро также попадет под суд, только за финансирование подпольных абортов, и опять же, надо думать, в описании его чувств не обошлось без авторского опыта...
В течение всего процесса его не покидало ощущение, что он участвует в каком-то нереальном представлении – это был не сон, а некая странная комедия, пакостная и совершенно неправдоподобная. Только в театре, равно как и в суде присяжных, можно получить ясное представление об условности. Председатель суда читал текст присяги голосом усталого школьного учителя, и Пьер был удивлён, какое впечатление это произвело на двенадцать благодушных мелких торговцев – внезапно взволновавшихся, очевидно желающих быть справедливыми, не допустить ошибки и вершить правосудие со всем возможным тщанием. (...) Поначалу он был чрезвычайно заинтересован, его очень увлекли ловкие ходы защиты. Но вскоре всё это ему наскучило, и, слушая ответы последних свидетелей, он думал, улыбаясь самому себе: «Совершенно очевидно, что судить означает не понимать, потому что если понимаешь, то судить уже не можешь». Он был раздражён второстепенностью своей роли. Ему казалось, что он статист, обречённый участвовать в этой чрезвычайно лживой психологической драме перед лицом тупой публики; измученный, испытывающий отвращение и потерявший даже желание объясниться с этими людьми, он с нетерпением, но покорно ожидал окончания пьесы, которое освободило бы его от участия в этом спектакле. («Завоеватели»)
Благодаря ходатайствам его жены Клары, писательницы из богатой семьи, во Франции была организована петиция в защиту молодого литератора, срок заключения сократили, а затем и закрыли дело (судьба его персонажа решилась примерно так же). Мальро возвращается в Париж в ноябре 1924 года, и уже в 1925 году он снова в Индокитае, где пробудет до конца года – на этот раз ради общественно-политической деятельности. В Сайгоне он занимается изданием газеты «Индокитай», органа национального движения «Молодых Аннамитов», нападающего на колониальные власти – в своем роде предприятие не менее захватывающее...
В тот день, когда ты зашел за мной, правительство наложило арест на единственную революционную газету Индокитая, и крестьян Баклье обобрали в полной, никем не нарушаемой тишине. В течение нескольких недель полиция делала все, чтобы не допустить распространения газетных номеров; несмотря ни на что аннамитские почтальоны обеспечивали их доставку, но в тот день угрозы сломили мужество нашего наборщика. (...) Но литеры, отлитые в Китае для набора английских текстов, были без диакритических знаков. Грабеж крестьян продолжался, а мы сидели у отремонтированных станков с негодными литерами. И тогда ты вынул из кармана завязанный кошельком носовой платок с углами, торчащими, как уши кролика: «Здесь è, é и ê... Хуже с ï; впрочем, может быть, удастся обойтись и без них. Завтра рабочие принесут еще, сделаем все, что сможем». Развязав платок, ты высыпал на мраморный стол горсть литер, похожих на бирюльки, и молча выровнял их пальцем профессионального наборщика. Ты взял их в типографии правительственной газеты, зная, что в случае ареста будешь осужден не как революционер, а как вор. Когда все литеры выстроились в ряд, как пешки, ты сказал: «Если меня арестуют, сообщите тем, в Европе, что это сделали мы. Пусть знают, что здесь творится».
Затем Мальро становится старшим советником в партии гоминьдан – и, несмотря на то, что точно неизвестно, побывал ли он в Кантоне после прошедшей там всеобщей забастовки, хотя бы на несколько дней, действие его романа «Завоеватели» (1928) разворачивается именно там...
Вся современная Азия открывает для себя чувство индивидуализма и познаёт понятие смерти. Бедняки поняли, что их горести ничем не искупимы и от новой жизни ждать нечего. (...) В то же самое время из ужаса перед бессмысленностью смерти – смерти, которая ничего не искупает и ничем не вознаграждает, – рождается мысль о том, что каждый человек может вырваться из общей массы несчастных, достичь той особенной, индивидуальной жизни, которую они смутно осознают как самоё ценное достояние богатых. Именно благодаря этим чувствам привились некоторые русские понятия, принесённые Бородиным; именно они побуждают рабочих требовать избрания контрольных комиссий на заводах – не ради тщеславия, а для того, чтобы ощутить, что существует более достойная человека жизнь. Но ведь похожее чувство – ощущение самоценности собственной жизни, самостоящей перед Богом, – лежало в основе силы христианства?
Впрочем, предмет рассмотрения писателя - не столько сам восставший китайский народ, сколько те силы, которые влияют на него с Запада и воплощаются в персонажах романа: профессиональный революционер-большевик Бородин, руководитель забастовки Клейн, принимавший участие в революциях и политических убийствах, неспособный смириться с тем, что «есть богачи, и они живут, а другие жить не могут», бывший анархист Ребеччи, заражающий своего «духовного ученика», будущего террориста Гона, сознанием непоправимой единственности жизни, руководитель пропагандистской службы Гарин, у которого «нет политической линии»...
Он знал, что не желает – подобно многим другим – сверкнуть на один миг, опьяняя души подростков. Его призвание было иным – он был готов посвятить ему всю свою жизнь и добровольно пойти навстречу всем опасностям. Он жаждал власти не ради денег или всеобщего поклонения – она была нужна ему сама по себе. Когда он чуть ли не по-ребячески грезил о ней, то ощущал её чисто физически. Это уже не было переживанием «истории» – это было ожидание, напряжение вплоть до судорожного передергивания. Его навязчиво преследовала картина попавшего в капкан зверя, готового к прыжку. И в конечном счёте он пришёл к тому, что стал желать власти как некоего облегчения, освобождения от мук.
(Таким образом, между 1927 и 1929 годами появились на свет два литературных тезки, властолюбца и индивидуалиста – Pierre Garin, кстати, фамилия у него от отца-швейцарца, зато мать – русская еврейка, и Петр Петрович Гарин, создатель пресловутого гиперболоида. Цитата на тему красивых совпадений еще будет, а пока что еще два хронологических отступления. Первое: дата рождения Гарина в «Завоевателях» точно указана, и это 5 ноября - что недалеко стоит от самого автора – правда, 1892 года. Второе: в 1927 году вышло «Восстание в пустыне» Т.Э.Лоуренса, а в 1929 – его французский перевод; пока что просто отметим этот факт, вытекающие из него последствия будут рассмотрены в следующем посте). Сейчас же вернемся к восставшему Китаю...
Видите ли, в Кантоне вы обнаружите два типа людей. Одни приехали во времена Суня, в 1921-1922 годах, чтобы рискнуть, поставив на кон жизнь; их можно назвать авантюристами: для них то, что происходит в Китае, – это спектакль, к которому они тоже более или менее причастны. Это люди, которые влюбляются в революцию, как легионеры влюблялись в армию, люди, отвергающие социальный порядок и много требующие от жизни. Они хотели бы придать смысл собственному существованию; теперь, сбросив с себя всё это, они служат революции. Другие же, пришедшие с Бородиным, – это профессиональные революционеры, для них Китай – это ценное сырьё для обработки. (...) Бородин сказал рабочим и крестьянам: «Нет никого лучше вас, потому что вы рабочие, потому что вы крестьяне – и вы принадлежите к двум величайшим силам государства». Эта пропаганда не нашла отклика. Они не поверили, что к величайшим силам относятся те, кто получает пинки и умирает с голоду. Они слишком привыкли к тому, что их презирают именно как крестьян. И они боялись, что с окончанием революции вновь вернутся в презираемое сословие, из которого надеялись вырваться. Националистическая пропаганда Гарина была совсем в ином духе и подействовала на них чрезвычайно сильно и глубоко, хоть это влияние и было неожиданным и достаточно неопределённым. Благодаря этой пропаганде они уверовали в своё достоинство, в свою, если хотите, значимость. Надо видеть, как эти сборщики риса с их исхудалыми лицами, в лохмотьях и соломенных шляпах отрабатывают ружейные приёмы в окружении почтительной толпы. Вот когда можно понять, чего мы добились. Французская и русская революции были сильны тем, что дали каждому свой кусок земли; а эта революция дарит каждому собственную жизнь. Никакая западная мощь не может противостоять этому…
Индивидуалист и авантюрист Гарин, европеец, ввязавшийся в азиатскую революцию, оказывается «на стороне побежденных», объединенный с ними общей борьбой и ненавистью к буржуазии, из которой сам происходит - но сознает и то, что не любит как людей вообще, так и народ, за который сражается, который после победы неизбежно обратится в «мерзость», и то, что «во имя дисциплины Бородин, не задумываясь, заменит его, Гарина, как только он перестанет быть необходимым, кем-нибудь другим – может быть, менее способным, но зато более послушным». Впрочем, историческую обреченность в данном случае опередит обреченность физическая: ведь он давно носит в себе дизентерию, малярию и, похоже, «не только» - а вдобавок к тому осознание абсурдности жизни, от которого может спасаться лишь через действие, неважно какое...
Невозможно придумать точное сравнение для тех, чья жизнь лишена смысла. Пожизненное заточение. Мир отражается в них искажённо, как в кривом зеркале. Может быть, это и есть его истинный образ, неважно; с этим образом никто – никто, пойми – не в состоянии смириться. Можно жить, отдавая себе отчёт, что мир абсурден, но нельзя жить, не стремясь придать своей жизни смысл. Люди, которые хотели бы «оторваться от земли», замечают, что она прилипает у них к ладоням. От неё нельзя избавиться или по желанию обрести её вновь… - И чеканя каждое слово ударом руки по колену:– От абсурда себя можно защитить, только что-то созидая.
А пока что место необходимой деятельности занимает подготовка восстания, во всей его неприглядной конкретности, когда приходится не только на ходу координировать вооруженные столкновения в городе, не только ковать железную гвардию из отпрысков аристократов, презирающих военное ремесло, но и заклеивать вывешенные утром плакаты своими плакатами, и готовить политические убийства, и избавляться от их исполнителей, и допрашивать, и расстреливать, и стоять перед трупами соратников, изуродованных пытками...
Что я сделал со своей жизнью? Но Боже мой, что с ней можно в конце-то концов сделать?.. Никогда ничего не знать наперёд!.. Я руковожу этими людьми, способствую, в сущности, их формированию. Но ведь я не знаю даже того, что они завтра совершат… Порой мне хотелось как бы вырезать всё это из материала вроде дерева, чтобы можно было сказать себе: вот что я сделал. Творить, иметь время для себя… Точно наши желания имеют значение. (...) То, что я здесь сделал, никто, кроме меня, не мог бы совершить. Ну и каковы результаты? Растерзанное тело Клейна, его разрезанный бритвой рот, свесившаяся
губа. Ничего для себя, ничего для других. Не говоря уже о женщинах, таких, как мы только что видели. Они вообще могут лишь тереться в отчаянии головой о раны…
Разумеется, чтобы в сознании утвердилось понятие об абсурде (в том значении, в котором употребляет это слово Камю – и это он Мальро начитался, а не наоборот), совсем не обязательно было участвовать в вооруженных восстаниях и переживать подобные ужасы – все это давно уже витало в воздухе. Клара Мальро писала: «Мы из числа тех, кому лгали властители дум, кому лгали родители... Мы жили в мире неуверенности, сомнений, перемен. Каждый за себя. К кому примкнуть, если не к себе самому, еще не знающему, что ты собой представляешь? Что есть добро? Что есть зло?»
Это невольное воспоминание, которое сильнее самой памяти. Дело происходит во время войны, в тылу. Около пятидесяти солдат батальона запираются в большом помещении, куда свет проникает через зарешечённое окошко. Накрапывает дождь. Солдаты только что зажгли восковые свечи, украденные из соседней церкви. Один из них, переодетый священником, свершает пародийный обряд перед алтарём. Алтарь сооружён из ящиков, покрытых рубашками. Возле него – зловещая процессия: молодожён во фраке с дешёвым бумажным цветком в петлице, новобрачная, которую держат два солдата в женском платье (они напоминают фигуры для стрельбы в ярмарочном тире), остальные гротескные персонажи скрываются в тени. 5 часов. Слабый свет восковых свечей. Я слышу: «Держите крепче, чтобы эта милашка в обморок не упала!» Невеста – новобранец, прибывший вчера Бог знает откуда. Он похвастался, что проткнёт штыком первого же, кто попытается его изнасиловать. Две карнавальные женские фигуры держат его изо всех сил: он не может даже пошевелиться; его, конечно, наполовину оглушили, глаза у него почти закрываются. Священника сменяет мэр, затем свечи гасятся, и я различаю только спины, выступающие из темноты, которая сгустилась внизу у пола. Бедняга вопит. Конечно, они его вдоволь насилуют. И их много. Да, с некоторых пор это воспоминание меня преследует… Конечно, не из-за того, чем всё кончилось, а из-за абсурдного, пародийного начала…
Вообще, эротизм у Мальро 20-х годов – вещь достаточно сумрачная, ни с чем не примиряющая и ничего не преодолевающая.
– Трудно себе вообразить, сколько ненависти таится в словах: ещё одна. Любое тело, которым не овладел, становится враждебным… Отныне все мои прежние мечтания сосредоточены только на этом… - Сила его убеждения давила на Клода, казалась вполне осязаемой, вроде этого затерянного в ночи храма. – Да и потом, попробуйте представить себе, что это за страна. Задумайтесь над тем, что я только теперь начинаю понимать их эротические культы и эту ассимиляцию мужчины, которому случается отождествлять себя самого – вплоть до своих ощущений – с женщиной, которой он овладевает, воображать себя _ею_, не переставая при этом быть самим собой. Ничто не может сравниться со сладострастным блаженством существа, которому оно становится не под силу. Нет, речь не о телах, женщины эти являют собой… возможности, да-да, именно так. И я хочу… - Клод лишь мог угадать его жест во тьме: взмах руки, готовой всё сокрушить, – …как хотел покорить мужчин… «Главное, чего он хочет, – думал Клод, – это уничтожить самого себя. Догадывается ли он об этом? Ясно, что рано или поздно он своего добьётся…»
Это уже говорит Перкен, герой «Королевской дороги» (1930) – заметим уж заодно, что никакой «ассимиляции» лично ему испытать не доведется, и последний в жизни половой акт, оргазм женщины рядом с ним, наоборот, станет для него крайним выражением одиночества, неспособности ни с кем соединиться. Когда-то Перкен тоже «жил среди туземцев и сумел подчинить их своей воле», занимаясь таинственными миссиями и удостоившись ореола легендарности, но теперь, когда приближается старость, все его силы направлены на противостояние ощущению смертности и завершенности.
– ...Вы понятия не имеете, что значит раз и навсегда определившаяся судьба, неизбежная, неотвратимая: она подчиняет вас себе, словно тюремный порядок узника, и вы точно знаете, что будете тем, а не этим, что вы были тем, и ничем другим, и что того, чего у вас не было, уже никогда не будет. А позади – все надежды, те самые надежды, которые въедаются в душу, с их властью не может соперничать ни одно живое существо… Гнилостный запах прудов подступил к Клоду, и он снова представил себе свою мать, блуждавшую по гостинице деда: почти невидимая в полумраке – только в копне её тяжёлых волос притаился свет, – она с ужасом заглядывала в маленькое зеркало, украшенное романтическим галионом, замечая, как опускаются углы рта и тяжелеет нос, привычным жестом, точно слепая, массируя пальцами веки…
– Я всё понял, – продолжал Перкен, – потому что сам уже приближался к этому моменту, – моменту, когда пора кончать со своими надеждами. А это всё равно что убить существо, ради которого ты жил. Так же легко и так же весело. И опять слова, смысл которых вам непонятен: убить кого-то, кто не хочет умирать… И если нет детей, если детей не хотели, то надежду нельзя ни отдать, ни продать, поэтому и приходится убивать её самому. Вот почему симпатия может приобрести такую силу, если встретишь эту надежду у другого…
В данный момент это поиск барельефов из заброшенных сиамских храмов, в который вовлекает стареющего авантюриста встреча с авантюристом начинающим, Клодом Ваннеком – а тот также ищет в богатстве освобождения от социальных условий и от бесплодности существования.
Ни малейшего желания торговать автомобилями, разными ценностями или речами, подобно тем из его товарищей, прилизанные волосы которых свидетельствовали об изыске, он не испытывал; возводить мосты, как те представители рода людского, чьи плохо подстриженные волосы свидетельствовали о научном поиске, тоже не хотелось. Ради чего они трудились? Ради того, чтобы получить признание. Он ненавидел признание, к которому они стремились. Подчинение установленному человеком порядку, в котором нет места детям и Богу, является наивернейшим подчинением смерти; стало быть, следует искать оружие там, где другие его не ищут; тот, кто сознаёт свою обособленность, отлученность, должен прежде всего требовать от себя мужества. (...) Таких, для кого приключение является способом давать пищу несбыточным снам, он хорошо знал (иди на риск, и ты получишь возможность помечтать); движущая пружина всех способов заручиться надеждой тоже была ему известна. Сплошное убожество. Суровое владычество, о котором он только что говорил Перкену, владычество смерти, неотступно преследовало его, подобно вожделению, властно проникало в кровь, стучавшую в висках. Быть убитым, исчезнуть – его это мало трогало, он не дорожил собой и готов был занять своё место в бою, если даже победить не удастся. Но заживо смириться с бесплодностью своего существования, как другие смиряются с раком, жить, чувствуя дыхание смерти на своей ладони…
По сюжету «Королевская дорога» могла бы стать тем самым приключенческим романом, которые дают «возможность помечтать» - здесь есть и экзотическая природа чужих стран, как будто изначально враждебная к человеку, и необходимость решения экстремальных задач (процесс выковыривания пресловутых барельефов из стены описан с достаточной долей саспенса), и столкновения с дикими племенами, несущие в себе смертельную опасность. Понятное дело, что Мальро своему читателю так легко отделаться не даст, и не будет ему захватывающего чтива, а будет трагедия, пропитанная экстримом и (прото)экзистенциализмом...
Отчаянная борьба с грядущим поражением разрасталась в душе Перкена с неистовой силой чувственного исступления, её подстегивал этот Грабо, продолжавший кружить по хижине, словно вокруг трупа своей былой отваги. Дурацкая идея внезапно пришла ему в голову: а что если адские муки – вывернутые и сломанные кости, голова, откинутая назад, точно мешок, остов тела, навеки втоптанный в землю, – и яростное желание, чтобы всё это существовало, всего лишь проявление гордыни, побуждающей человека получить наконец возможность плюнуть в лицо пытке с полным сознанием всего происходящего и, несмотря на дикие вопли, сохранить в неприкосновенности свою волю? Он почувствовал такое самозабвенное упоение, поставив на карту больше, чем свою смерть – она была его реваншем в противоборстве с целой вселенной, освобождением от человеческого удела, – что ему почудилось, будто он противостоит чарующему безумию, своего рода озарению. (...) Каждый шаг негнущихся ног отзывался у него в пояснице и шее; каждая вырванная ногами травинка, которую он не видел, привязывала его к земле, усиливая сопротивление тела, переносившего тяжесть с одной ноги на другую с дрожью, которую унимал следующий шаг. По мере его приближения мои (дикие горные вьетнамцы – F_G) наклоняли к нему свои копья, смутно блестевшие в угасающем свете дня; внезапно ему подумалось, что они наверняка не только ослепляют своих рабов, но и кастрируют их. И снова, в который уже раз, он будто прирос к земле, побеждённый плотью и внутренностями, всем тем, что может восстать против человека. То был не страх, ибо он знал, что продолжит своё упрямое, неуклонное шествие.
Единственное, что хоть как-то сглаживает всю эту безысходность – способность затерянных в мире одиночек протянуть друг другу руку помощи, ощутить в какой-то мере родственное чувство, узнавая в другом то же одиночество и ту же непримиримость перед миром.
– Поймите меня. Если я принимаю человека, то принимаю его целиком, принимаю, как самого себя. Могу ли я утверждать, что не совершил бы того или иного поступка, совершенного этим человеком из числа близких мне?
И снова молчание.
– Вас никогда ещё по-настоящему не предавали?
– Бросать вызов массе людей, конечно, небезопасно. Но на кого же тогда рассчитывать, как не на тех, кто защищается, подобно мне?
– Или нападает…
– Или нападает.
– И для вас не имеет значения то, куда может завлечь вас дружба?..
– Неужели я стану бояться любви из-за сифилиса? Не скажу, что мне все равно, скажу только: я согласен.
В темноте Перкен положил руку на плечо Клода.
– Желаю вам умереть молодым, Клод, желаю от всей души, как мало чего желал на этом свете…
И все же финал Перкена – в последнем одиночестве и безысходности, когда смерть, пусть и не от старости, а от гнойного артрита после ранения стрелой, настигает его, а его спутник не может ни поделать с этим что-нибудь, ни как-то разделить или облегчить его чувства.
Смерть, более могущественная, чем лес и небо, впилась ему в лицо, силой обратив его к извечной битве. «Сколько людей в этот час бодрствуют у таких вот тел?» И почти все эти страждущие тела, затерянные в ночи Европы или в свете дня Азии и тоже раздавленные тщетою своей жизни, исполненные ненависти к тем, кто проснётся поутру, пытались найти утешение у богов. Ах, если бы они существовали, чтобы можно было, хотя бы ценою вечных мук, провыть, как вот эти собаки, о том, что никакая божественная мысль, никакое вознаграждение в будущем, ничто не может оправдать конца человеческого существования, чтобы можно было избегнуть тщеты возопить об этом перед лицом нерушимого дневного покоя, и этих закрытых глаз, и этих окровавленных зубов, продолжавших рвать кожу!.. Ускользнуть. Найти спасение от этого измученного лица, этого чудовищного краха! Губы приоткрылись.
– Смерти… нет… Есть только… я…
Один из пальцев судорожно впился в ногу.
– Я… который должен умереть…
Клод с ненавистью вспомнил фразу из своего детства: «Господи, не оставь нас в наш последний час…» Выразить хотя бы руками и глазами, если не словами, то безысходное братское сочувствие, из-за которого он места себе не находил! Клод крепко обнял его за плечи.
Перкен глядел на этого свидетеля, такого чужого, словно существо из другого мира.
Тем временем сам Мальро давно живет в Париже, занимает пост художественного директора в издательстве «Галлимар» и организует выставки восточного искусства. В 1931 году они вместе с Кларой часто путешествуют по Азии, в основном под эгидой и за счет издательства – Исфахан, Афганистан, Индия, Бирма, Сингапур, Китай, Япония, а затем попадают и в западное полушарие, посетив Канаду и США. В 1934 году писатель вылетает на самолете в Южную Аравию, пытаясь разыскать там археологические следы царицы Савской. Финансируется это предприятие (успеха, впрочем, не имевшее) за счет Гонкуровской премии, которую Мальро получил за очередной роман, «Удел человеческий» (1933) – тот самый «condition humaine», который, как и «absurde», автор поминает буквально через слово во многих своих произведениях. Здесь тоже герои участвуют в заговоре (действие опять происходит в революционном Китае, на этот раз в Шанхае), снова оказываются перед лицом смерти, но одиночество, пожалуй, перестает быть таким беспредельным. И даже в последний час можно испытать веру в человеческое братство, или можно даже отдать ядовитую ампулу, сохраненную для себя, чтобы избавить от мук того, кто оказался рядом...
Фигура надзирателя возникла прямо перед Кио, рассеченная пополам столбом решетки. Лицо его выражало самую непотребную скотскую злобу – злобу дурака, которому кажется, что кто-то посягает на его власть; черты его, однако, не были отвратительны сами по себе: правильные, незапоминающиеся...
- Послушай, - сказал Кио.
Они смотрели друг другу в глаза. Надзиратель был выше Кио, он видел его руки, по-прежнему стискивающие решетку. Прежде чем Кио успел понять, что происходит, ему показалось, что его левую руку разорвало на куски: кнут, который надзиратель держал за спиной, опустился со всего размаха. Кио не смог сдержать крик.
- Браво! – заорали напротив. – Не все же одним должно доставаться!
Обе руки Кио повисли вдоль тела, скованные своим собственным бесконтрольным страхом, в котором он даже не сразу отдан себе отчет.
- Ты все еще хочешь мне что-то сказать? – спросил надзиратель.
Кнут был теперь на виду.
Кио стиснул зубы и с неимоверным усилием, словно отрывая от земли тяжкий груз, снова стал медленно поднимать руки к прутьям, не сводя глаз с надзирателя. Надзиратель тем временем незаметно подался назад, чтобы размахнуться. Кнут щелкнул, но удар пришелся по прутьям. Инстинкт оказался сильнее Кио: он непроизвольно отдернул руки. Но вот он уже снова поднимал их, напрягая мышцы до изнеможения, и надзиратель понял по его взгляду. что на сей раз он их не уберет. Он плюнул ему в лицо и стал не спеша заносить кнут.
- Если ты... перестанешь бить слабоумного, - произнес Кио, - то, когда я выйду отсюда, я дам тебе... пятьдесят долларов.
Надзиратель заколебался.
- Ладно, - сказал он наконец.
Он отвел взгляд. Кио показалось, что он сейчас упадет в обморок – так велико было разом отпустившее его напряжение. Левая рука болела до того, что он не мог согнуть пальцы. Он успел поднять ее, как и правую, довольно высоко, и она так и застыла наверху с раскрытой ладонью. Новый взрыв хохота напротив.
- Ты протягиваешь мне руку? – захихикал надзиратель.
И он ее пожал. Кио понял, что до конца дней своих не забудет это пожатие. Он отнял руку и тяжело опустился на нары. Надзиратель потоптался на месте, почесал в голове кнутовищем и пошел к своему столу. Сумасшедший рыдал в голос.
А вот тюрьма уже европейская, в романе «Годы презрения» (1935), о судьбе антифашистов в предвоенной Германии.
Кулак врезался ему в живот и словно провалился туда, сложив его пополам; голова еще не успела опуститься, как страшный удар в подбородок разогнул его и отбросил назад; ребра приняли на себя одновременно жесткость цементного пола и тупые кувалды сапог. Его удивило, что боль была вполне терпимой, хотя от нее можно было потерять сознание; в сравнении с пытками, со всем тем, о чем он успел передумать, избиение казалось пустяком. Кроме того, поскольку он упал на живот, уязвимые части тела были прикрыты. Живот представился ему словно бы защищенным клеткой с прутьями из костей и ребер, на которые разъяренно обрушивались сапоги. Из града ударов один пришелся в челюсть, сплюнув кровь, Касснер услышал: «Что, уже своим флагом плюешься?», и в ту же секунду с трескучим сверканием молнии глаза пересекла широкая красная полоса: ударили в затылок. Тут он наконец потерял сознание. (...) Приятное оцепенение, в котором Касснер пребывал после того, как закрылась дверь, неудержимо распадалось, сменяясь прежней тоской: оно слезало лохмотьями с обостренно чувствительной кожи, сползало по одежде, вдруг обвисшей, как разношенная пижама; стоило срезать пуговицы, отобрать шнурки и подтяжки (значит, самоубийство для него не предусматривалось), как даже материал будто стал другим. Дыра эта, что ли, так подавляла его, или понемногу делавшая свое дело боль, а может быть, этот мрак? Все, кого сажают в круглые камеры, где не на чем остановить взгляд, рано или поздно сходят с ума.
Герой, полностью отрезанный от жизни, в бреду камеры-одиночки представляющий, что его жена уже давно мертва, чудом выходит на свободу – кто-то, попавший в ту же тюрьму, выдает себя за него. Теперь предстоит заново учиться жить в этом мире...
За пять лет, что они жили вместе, Касснер впервые возвращался из такого далека, но он знал, что после нового отъезда его снова ждут ночные возвращения. То страдание, что словно приклеивало Анну к нему всей тяжестью ее взгляда, который хотел быть покорным, веселым, то страдание, что он ей причинял, жестоко отдаляло Касснера от Анны. И то, что она умом и сердцем одобрила бы его отъезд, то, что она боролась бы вместе с ним в меру своих сил, ничего не меняло. Иногда он спрашивал себя, не упрекает ли его Анна в глубине души за такую жизнь, где существовало нечто, превыше ее боли, той боли, в которой она себе не признавалась, которую переносила с покорностью и отчаянием. Он знал, как часто он злился на себя за свою любовь к ней.
- Когда самолет взлетел, под нами вихрем взвились листья. Радость всегда чуть похожа на них, эти легкие... порхающие над землей листья...
Была какая-то жестокость в том, чтобы отвергать радость в эти мгновения, когда Анна желала быть как бы живым ее воплощением; но она догадывалась, что его слова соучаствуют в ее боли и ничто из того, что соединяло их обоих, не заставляло ее страдать.
- А я была твоей радостью или нет? – спросила она.
Анна почувствовала его волнение и кивком головы ответила «нет» с такой очаровательно-непосредственной, изящной грустью, что Касснер опять убедился: перед нежностью мужчина навеки обречен быть грубым.
- Моя жизнь такая, какая есть. Я приняла ее, даже... сама выбрала... Я хочу, чтобы в твоей жизни сохранилось для меня маленькое местечко: но я себе на уме и хотела сказать, что гораздо сильнее хочу быть твоей радостью...
Как мы видим, от обезличенного мрачного эротизма писатель ушел довольно далеко. Более того, противостояние абсурду у него все больше сходится клином на противостоянии фашизму – что тоже, думается, закономерно. Мальро входит в различные антифашистские общества, выступает с речами, участвует, вместе с Андре Жидом, в защите обвиняемых в поджоге рейхстага...
Кто воплощает Запад для жителей Шанхая, Сингапура, Манилы? С одной стороны, протестантские страны: Англия и США. С другой – Советы. Между тем вся ваша пропаганда сводится к обещанию, что какая-нибудь славная Италия в один прекрасный день станет, быть может, тем, чем на протяжении вот уже ста пятидесяти лет является ненавистная вам Англия. Мир попросту незнаком с той западной культурой, престиж которой вы берете на себя труд защищать. Запад для него – все, кроме вас. В Японии фашизм воцарился раньше, чем у вас. А для остального мира, и вы это знаете, Франция – не Расин, а Мольер, не Жозеф де Местр, а Стендаль, не фашиствующие поэты Наполеона III, а Гюго, не одиннадцать продажных академиков, а Андре Жид и Ромен Роллан. И даже словом «цивилизация» вы обязаны всему, что сами же попираете: рассуждать о ней вы можете лишь потому, что колониальные войны подняли в метрополиях волну демократических настроений.
Что касается упомянутых Советов, то в этот период Мальро открыто симпатизирует коммунистическим идеям и приветствует советское государство. История его отношений с Советским Союзом мне кажется довольно типичной для прогрессивно настроенных западных писателей...
В чем с точки зрения психологии проявляется для нас основной характер коммунистической цивилизации? В том, что вы оказали доверие женщинам, которых угнетал царизм, что из этих женщин, живших в страданиях и нищете, вы создали советскую женщину. В том, что вы оказали доверие детям, всем детям, даже беспризорникам, и сделали их пионерами. В том, что вы оказали доверие саботажникам, убийцам и ворам, в том, что вы спасли их и вместе с ними построили Беломоро-Балтийский канал. И в будущем скажут: «Несмотря на все преграды, несмотря на гражданскую войну и голод, впервые за тысячелетия коммунисты оказали доверие человеку».
Подобные представления о советском строе он озвучивает в 1934 году на конгрессе писателей в Москве. У нас тоже, если с ним и не носились, то, по крайней мере, заметили: Эренбург переводил его романы, Эйзенштейн собирался поставить фильм по «Уделу человеческому», а Мейерхольд – спектакль, и он же водил Мальро в музей-квартиру Достоевского, о чем тот много лет спустя будет вспоминать в «Антимемуарах»...
Достоевский, я вспоминаю твоих пьяных шутов и братство в вечернем Санкт-Петербурге, твоих святых и твоих безумцев, твои невероятнейшие политические теории и твою душу пророка. Откровение виселицы в конец концов освободило тебя от необходимости переводить Бальзака и писать романы в диккенсовском духе. Тогда я еще не знал, что через десять лет я окажусь в ситуации, когда будут имитировать мою собственную казнь, и что, возможно, в фиктивные виселицы верится не больше, чем во вскинутые в твоем направлении винтовки. И вот ты стал защитником православия и царизма, носителем чего-то такого, что бросает твоих складывающих крестом руки персонажей в грязь публичных исповедей, но и обладателем этого столь ужасного молчания твоего выцветшего лица, на которое падает вечерний свет, этих губ, которым не обязательно говорить, чтобы мы услышали фразы, наполнявшие век, чтобы мы услышали единственный со времен Нагорной проповеди ответ на священное варварство Книги Иова: «Если мировой порядок достигается ценой страданий невинного ребенка...» Ты не изобрел таинство зла, хотя ты, несомненно нашел для его выражения самые душераздирающие слова. Однако не тоска твоя, пророк, наполняет эту жалкую комнатку, даже если она и стала тоской нашего времени: любая жизнь становится таинством, когда ее вопрошает страдание. Не тоска, а Лазарь, против которого бессильны и несчастье и смерть, Лазарь, превратившийся в неопровержимый ответ Антигоны или Жанны д’Арк перед судами земли: «Я пришла в мир не для того, чтобы разделять ненависть, а для того, чтобы разделить любовь»; автор псалмов воспевал вечность, которую тысячу лет спустя, когда на небосводе появляются волшебные звезды Венеции, вновь видит Шекспир: «В такую ночь, Джессика...»: любовники, которые чувствуют, как во мраке воскресают умершие любовники, и каторги, откуда доносятся крики, поднимавшиеся к ассирийским созвездиям.
Отрезвление придет позже, и через двадцать лет после написания «Завоевателей» Мальро допишет к роману послесловие, где будет рассуждать о тяжелом наследии византийского догматизма, из-за которого России так трудно интегрироваться в Европе, разоблачать приемы воздействия на сознание, используемые сталинизмом, и рассказывать о причинах своего поворота прочь от коммунистической идеологии.
Андре Жиду и мне было доверено вручить Гитлеру письмо протеста против осуждения невинного Димитрова, который не поджигал Рейхстаг. Для нас это было большой честью — хотя нельзя сказать, что желающих было очень много. Теперь находящийся у власти Димитров приказывает повесить невинного Петкова — кто же изменился? Мы с Жидом или Димитров? Сначала марксизм переделывал мир в соответствии с понятием свободы. Духовная свобода личности сыграла громадную роль в ленинской России. По заказу Ленина Шагал писал фрески для еврейского театра в Москве. Ныне сталинизм предает проклятию Шагала — так кто же изменился? (...) Мне возразят, что я ничего не понимаю в диалектике, но ещё меньше я осведомлён о тех, кто отправлен на каторгу, а о погибших нечего и говорить. Бесчисленное множество людей отвратилось в ужасе: Виктор Серж, Жид, Хемингуэй, Дос Пассос, Мориак и многие другие. Неверно, что это было вызвано некими неопределёнными причинами социального порядка. Никто не мог предположить, что «поющее завтра» обернётся клекотом хищных птиц, несущимся от Каспийского до Белого моря, а сама эта песня станет песней заключённых. Мы не отрекаемся от Испании, стоя на этой трибуне. Пусть хоть какой-нибудь сталинист осмелится подняться на неё, чтобы возвысить свой голос в защиту Троцкого! В России проблема стоит иначе. Страна закрыта – тем самым разорваны все связи с мировой культурой. Теперь это страна, в которой не останавливаются ни перед чем.
А пока что, в июле 1936 года, в жизни Мальро начинается новый этап – участие в гражданской войне в Испании. Там он, в некотором роде, играет роль Бомарше по отношению к восставшим американцам: при нейтралитете собственного государства организует иностранную дивизию в авиации испанских республиканцев. Самолеты были, говорят, такие, что едва летали, но уж что он, вместе с Жаном Муленом, выбил из французского правительства, то и выбил (и еще кое-какие средства собрал в США). Правда, Бомарше сам на своих кораблях не плавал, тем более не претендовал на пост командующего эскадрой – а вот Мальро, как всегда, лично сунулся в гущу событий. Как свидетельствуют вышестоящие лица, испанцам было больше хлопот, чем пользы от командира эскадрильи, не умеющего водить самолет (хотя, по крайней мере, сам он и не утверждал, что когда-либо это делал) и все время претендующего на роль героического борца за свободу, хотя большинство из его отряда в глазах испанцев были простыми наемниками, не разделявшими их идей. Говорят, от тех, кто служил с ним рядом (а боевые вылеты у него все-таки были), есть и противоположные свидетельства. Ну и, как обычно, впоследствии половина журналистов и биографов насоздавала легенд о его военном героизме, другая половина их наопровергала... Достоверно то, что испанская экспедиция Мальро послужила к созданию его романа «Надежда» (1937) – как утверждают, лучшего (видимо, поэтому его в Рунете днем с огнем не найдешь). Прежде всего, здесь больше личного авторского опыта автора, чем во всех предыдущих романах, вместе взятых, куда меньше отвлеченностей и больше рассказа о повседневной летной работе, да и чувство боевого братства - значительно более благодарное с точки зрения читателя, чем абсурдность и опустошенность. В 1938 году Мальро сам снимает по «Надежде» фильм - в Барселоне, чуть ли не в боевых условиях, так, что когда к съемочной площадке стали приближаться националистические войска, доснимать пришлось уже во Франции. Тоже, говорят, хороший фильм получился. В этот же период они с Кларой расходятся (официальный развод произойдет в сороковые годы), так как с середины 30-х годов встречается с писательницей Жозетт Клоти.

@темы: (Про)чтение

---

Старинный водевиль 1970 года

Не обнимай меня
Ты по инерции
И даже в загс
Меня поспешно не зови,
Сперва на лекцию,
Сперва на лекцию,
Сперва на лекцию
На тему о любви!

Давненько у меня на подсобке ничего не выкладывалось... Как обычно, сейчас будет мой личный глюк, спокойно проходим и не шарахаемся
Н.Доризо. Красивой быть опасно (Конкурс красоты)
На самом деле, эта штука у меня была в любимых игрушках достаточно долго (было мне лет 10-11), прежде всего из-за того, что меня тянуло сочинять мелодии на все песни. Этот водевиль (ну убейте меня, другого определения не подберу), в принципе, вариация на тему "У зеркала две стороны", идея о "заархивированной" красоте, которой, когда человеку не надо, не видно, а если занадобится - можно и вытащить на свет. А мне эта иллюзия (как сказал бы Эрик Берн, "скромная дочь иллюзии бессмертия") очень по душе. А еще про то, что если бальзачку очень достать (но ОЧЕНЬ ДОСТАТЬ), то она при случае может переиграть наполеоншу на ее же поле. Все, включая участниц, будут хлопать глазами и ничего не понимать
А еще это забавная вещь по своей симптоматике: представляете конкурс красоты, пусть в университете, в семидесятом-то году?
Стриптиз. За ширмой сначала раздеваются ребята команды Гали. Они остаются в спортивных трусах и майках с футбольными мячами в руках. Потом за ширмой раздеваются девушки команды Светы. Зритель видит, как они бросают за ширму платья, чулки, кофточки. И вдруг появляются в рабочих стеганках, по-зимнему одетые, с лопатами в руках – это рабочий костюм. Они идут на субботник.
А еще там есть такой антигерой, который косит под дитя репрессированных, хотя сам из вполне благополучной семьи. И антигероиня - та самая соперница героини - типаж которой, вот как раз когда оно читалось, в конце восьмидесятых-начале девяностых, стал неуклонно переходить в разряд героинь. Было очень занятно на это смотреть. Но это не значит, что героиня там вся из себя официально-правильная!
И все же - еще и вот про что...
Если женщина добра,
То ей цена всегда одна драхма,
Если женщина при этом красива,
То ей цена десять драхм,
Если женщина к тому же чудесно танцует,
То ей цена сто драхм,
Если женщина еще к тому же дивно поет,
То ей цена тысячу драхм.
Но если женщина зла,
Единица уходит,
И остаются одни нули...
(Ладно уж, не будем бурчать про денежные оценки и про то, что, по морали пьесы, "нету королев без королей" - о том, что "король - это очень приметная роль, но без королевы он все-таки полукороль", сказано в другой музыкальной пьесе, а злость, подтверждаю по себе, оставляет от положительных сторон личности одни ошметки...
Мне было приятно достать и перечитать

@темы: (Про)чтение

---

Повеселили тут меня

Любопытство в очередной раз меня подтолкнуло под локоть. В свое время фильм «Возвращение мушкетеров» мне смотреть было как-то неудобно – про то, что люди стареют, а критерии вкуса сползают, и без того были сняты два предыдущих фильма этого цикла... ну и, кроме того, множество римейков-сиквелов последних лет. А вот, когда появилась передо мной книжка Антона Маркова «Возвращение мушкетеров, или сокровища кардинала Мазарини», заглянуть одним глазком ужасно захотелось. И не жалею об этом ни одной минуты – такой наваристой перловкой меня давненько не угощали. Автор имеет пристрастие к изящным выражениям и искрометному юмору, а вот упрямое перо при этом слушается его не всегда. В результате комический эффект возникает не столько от того, что он хотел сказать, сколько от того, как он это сделал...
и он потерял свое нашпигованное сведениями сознание
кабинет был битком забит новыми, еще не битыми братьями-иезуитами
ерзал мыслями
по его лицу забегала улыбка
эти новые жесты хозяйки вызвали бурную смысловую деятельность в кучере
капитан испытывал мистический трепет к этой погоне
и беззвучно охал всем телом

а также: брызгающие глаза, патриотичные ножки, финансовые слезы, нервная интуиция, наивные черти и прочая занимательная ботаника

Молодой повелитель Франции взглянул по направлению, указанному глупеющей на глазах фавориткой...
Но, представив, что его скоро будут есть черви и черти, если он продолжит лгать...
тень выступа скрывала бушующую природу Портоса это он из-за выступа своих противников поочередно глушил по голове - кулаком, если кто не то подумал...
увлекшись мистической борьбой с непокорным конским волосом а это про теннисную ракетку
в такое неспокойное время, когда даже пэры Франции фрондируют стоя в оппозиции к короне в спокойное время, очевидно, фрондируют лежа, это удобнее.
укромный серебряный голосок
Буря несла в себе таинственный смысл, непостижимый смертному человеку. Она валила не деревья, а судьбы, она хлестала не ливнем, а скорбью, она гудела не ветром, а тоской о счастье, которое было когда-то и которого уже никогда не будет. Атос вглядывался в ее ревущий хвост ...
Вот так и поссорились пэр Франции и контролер финансов. В сущности, они были милые люди, бывшие в немилости у своей совести, но один об этом знал, а другой полагал, что об этом не догадываются.
- О! – вздрогнул господин, от кулака которого только что рухнуло человек тридцать. Господина Портос зовут, и мы с автором это давно знаем. Великий флорентийский поэт, автор «Божественной комедии» никогда не увлекался перифразами (почти (с)
... странный звук. Он напоминал тихое живое ржание, но обдавал высоким холодом гибели. Все правильно, ржала лошадь, лошадь была призраком.
улыбнулась, словно святыне, преподобному отцу спрофанируй сакральное – улыбнись святыне
- Черт! – по-д’артаньяновски вскрикнула девушка. Еще бы копирайт поставили.
В ответ он получил ослепительную улыбку молодого Людовика, в которой проступала
светлая заря тирании. Все присутствующие в аудитории Темные злорадно ухмыльнулись и согласно покивали.
Это невыносимо вот так стоять без дела и смотреть, как эти цыплята пищат под соусом смерти! Мушкетерские детишки затеяли между собой дуэль, а папы из загробного мира (повествование начинается, как известно, смертью главных героев) на них смотрят и волнуются.
Дело в том, что окончательно загубленная разнообразными па музыка приводила Людовика в пикантное состояние: он начинал следить за весьма патриотичными ножками танцовщиц и увлекательно игривыми руками танцовщиков. Главное, чтобы больше следил за первым, чем за вторым, а то как бы с папенькой не перепутали...
Они падали друг на друга, на обломки стены и вечернюю прохладу земли. Некоторые из них замирали навечно, а другие навсегда. Классика... «то потухнет, то погаснет».
Пока Жан-Батист шептался с парламентарием, возле кареты осторожно избили ожидавшего его слугу.
а ничего не понимающая де Лавальер будет отправлена ко всем своим наивным чертям А мы не знали, что чертей подбирают персонально, под психологические данные клиента...
Всю ночь Мазарини чинил над ним литургию, зловеще хохоча. Тоже посмертно. Люди, снимите заново фильм, я хочу видеть эту сцену!
... бывший суфлер мучился угрызениями совести, которая словно бы тихо говорила: «Да не убий друзей своих спасителей. И вообще никого не убий».
и взглянул холодом вечности в распахнутые печалью глаза лошади
отмахнувшись от пары душ, нервно вылетевших из тел поверженных монахов
и пока монах соображал, кто это такой, Леон познакомил его с собой ударом ноги
Могущественная некогда фигура представляла собой довольно трагическое зрелище: ввалившиеся глаза, обвисшие щеки, свисающий через поясок рясы похудевший живот. Мне-то всегда казалось, что трагическое зрелище – это впалый живот, ни через что уже не свисающий...
находился как раз в том возрасте, когда воздух юношеской свободы начинает плавно перевешивать родительские запреты а мы-то ломаем голову, где найти предмет легче воздуха...
за шпионкой водились грешки молчания, заставлявшие нервничать интуицию Кольбера
- Болонка, - кладя виноградинку в рот, вполголоса определяла Анна, убивая взглядом последнюю наивность девушки.
дети смотрели на отцов со священной долей ужаса Интересно, священная доля больше львиной? Или это ровно 1/10?
Еще автор любит не только пользоваться метафорами, но их и развивать – до полной победы над разумом.
Какой мужчина не превратится в послушное тесто в женских руках, узнав, что его жена целиком зависит от его взгляда? И герцог, как заготовка для пирога, - размяк, герцог – взошел, герцог не заметил, как его взбили.
Еще пример:
О ней можно было сказать, что губы ее созданы Венерой, а глаза Марсом.
Это бы ничего, но дальше лицо коварной злодейки ведет себя все более своевольно:
чей взгляд, исполненный Марсом, пронизывал насквозь
Кольбер оглянулся и увидел два веселых Марса на лице своего прелестного соглядатая.
В него брызнули два глаза, выкованные Марсом.
де Круаль улыбнулась сталью Марса и ухмыльнулась Венерой и вышла.
А вот Кольбер, финансист с головы до ног - у него и походка финансовая:
Луиза высоко щебетала, не чувствуя финансовых шагов
- и глаза финансовые:
Это был человек довольно высоко роста с цепкими финансовыми, а потому всегда грустными глазами.
- которые, мало того, что снабжены дополнительными рецепторами, -
глаза не всматривались, а скорее внюхивались в собеседника
- они еще и умеют лить скупые финансовые слезы!
Вообще, органы чувств и физиологические реакции героев – отдельный предмет для рассмотрения...
Что в Англии происходит что-то неладное, Кольбер ощущал всем своим существом: он чихал, у него стреляло в ухе, ныли селезенка и колено, и все время его тянуло в церковь.
Кольбер ощутил ногами, из-под которых уходила земля, что он забыл об одной маленькой, но существенной детали своей интриги – случайности.
и по екнувшей печени догадался, что это очень плохо для черного монаха
И даже после смерти это не проходит:
...излагая свои вопросы на отвратительнейшем английском языке, от которого у Джулио начинал болеть фантом желудка
Еще одна развернутая метафора про Кольбера:
Финансист волновался, и, глядя на него, нельзя было поверить в правомочность прозвища, данного ему маркизой де Севинье – Господин Север. Скорее Господин Запад, пасмурный и дождливый, бродил по кабинету, раскладывая мысли относительно того, что сейчас происходит в Лондоне.
И через несколько строчек:
...Господин Север жарким Югом подбежал к подносу... (привет Северусу Снеггу и Югорусу Лужжу)
Приключения пчелы, увязавшейся за призрачной четверкой:
Поборница меда пролетела вдоль леса, не обращая внимания ни на серебрянку, ни на малину, ни на землянику, звавшие ее своей уходящей сладостью. Там, через дорогу. ее ожидал пир цветов: герань с ее изысканным вкусом, люцерна, медунка, василек; ястребинка, чей тонкий запах был несравним с майской приторностью ландыша; горечавка и кавалерийские шпоры скромно выглядывали из травы, посылая свои красочные приветы пчеле. Но самое главное, что поразило трудолюбивое пикардийское насекомое – это пурпуровая яснотка. «У нас два по всем наукам, но ботанику мы знаем на пять»...
Пчелу сильно отбросило, и она, обиженно ерзая жалом, полетела в ином направлении, сбитая с толку неизвестно откуда взявшимися всадниками. Но затем, взяв себя в крылья, развернулась и устремилась обратно к лугу. (...) Неожиданно ее окружил со всех сторон удивительный запах, который благоухал так, словно все поля Пикардии собрались вместе и разом дохнули. (...) Она не знала, да ей и не положено было знать, что это благоухал Портос. Разумеется, Портос уже успел помереть и обратился в призрачное облачко – под хорошее настроение, оказывается, даже благоухающее, на радость живущим в нашем мире пчелам. За остальными мушкетерами такой способности не наблюдается.
А вот это и вправду понравилось:
А началось все после того, как юная Луиза в первый раз услышала известную поговорку «ищите женщину». Она решила стать этой самой женщиной, которую все ищут, и достигла на сем поприще невиданных высот.

@темы: Записки глюколова

---

Ы!

Нет, ну нельзя с людями так... особенно когда они с утра пораньше идут к стоматологу... и вдруг видят из-за поворота:

Я, конечно, потом зайду за поворот,

Я, конечно, потом зайду за поворот
, но впечатление-то останется!

@темы: Записки глюколова

---

Люблю тире - хоть странною любовью...

Я так понимаю, товар предоставляется в обмен на справку из психдиспансера?

@темы: Записки глюколова

---

Maew, здравствуйте!

По волшебным лесам?

---

Костровая-круговая, дубль второй. Дело о ереси.

Есть книги, которым предначертано попасть в рай. В "Книжный рай". Странное это место, обиталище нераспроданных тиражей - и не "актуальная" книгопродажа, и не уличная букинистика, где вместе с любовно-кулинарной дребеденью вполне может заваляться бессмертная классика и экспериментальный авангард, а также вещи, которые вообще не знаешь, куда атрибутировать. Вот как "Изамбар" Иванны Жаровой - вполне себе "райская" средневековая фантазия на тему светлой личности в мутном времени. По сравнению с предыдущим пунктом, между прочим, средневековье достаточно условное, даже географические черты смазаны, а главный герой (который Изамбар) и вовсе опережает свое (да, пожалуй, и наше) время, способный из Эвклида вывести относительность систем координат и из личного опыта - понятие о психологическом времени...

Математика научила меня принимать бесконечность. В геометрии любое построение можно рассматривать и как движение точки относительно плоскости, и как перемещение плоскости относительно точки; стереометрия же позволяет проследить такое количество вариантов, каждый из которых может быть принят как допустимая модель логического хода, что в моем сознании уже нет ничего окончательного. Так мой разум защитил себя от себя самого и давно уже не противится непостижимому. Я не могу отождествить себя с моим конечным телом. Я доверяю бесконечному Богу всем своим существом, и существо мое приемлет боль и смерть, потому что таков путь человека: должно изжить в себе конечное, дабы вернуться к Началу.

Расстановка сил прямо-таки классическая - положительный монах с оригинальными (читай - еретическими) идеями, его "процессуальный противник", которому следует вынести приговор, а он вместо этого не может оторваться от беседы, плюс страстный обожатель-завистник, сделавший все, чтобы сгубить, и желающий сделать все, чтобы спасти. Эмоциональный фон внутри этого треугольника - раскаленный котел с плотно закрытой крышкой. Впрочем, эмоции здесь - интересное, но далеко не самое интересное.
Казалось бы, уж столько бились люди, стараясь изобразить положительного во всех отношениях героя, что любые попытки в этом направлении требуют немалой отваги. Тем более - если автор намеренно отказывается от всяческого "снижения" и "приближения" его к нам, грешным. Не так уж просто полюбить героя, настолько превосходящего читателя как по душевной чистоте, так и по интеллекту, к тому же способного выдерживать мучения, выходящие за грань эмпатии (ибо непредставимы). Плюс почти беспредельное смирение, добродетель уж до чего несинхронная нашему горделивому веку, когда с ходу встать перед кем-то на колени - это естественная манера, а принять все, что на тебя сыплется (и что сыплют на тебя конкретные индивиды) - не сложнее, чем принять слово "дано" в условиях задачи...

Страх загоняет сознание в плоскость. Логично, что в мире, который держится на страхе, мне не место. Я представляют собой угрозу для этого мира. Глядя на меня, люди могут догадаться, что их обманули. Вдруг кто-нибудь ненароком еще сделает то же открытие! Очень простое открытие, Доминик: если перестать бояться, все вещи и явления перестают быть тем, чем они кажутся. Сгореть на медленном огне – это не страшно, только очень больно. А боль без страха не более чем боль, хоть и не менее. Люди видят в ней наказание, я же – проявление Бесконечности. Я не нахожу в ней унижения, не стыжусь, не противлюсь и не бунтую. Я принимаю и отдаюсь. (...) Я страдал бы, если бы считал, что со мной поступают несправедливо, или если бы боялся умереть. Но я решил принять все, что со мной сделают, а остальное было неважно, и я уже не возвращался к этому. Тело всего лишь внешняя оболочка человека, проявленная в трехмерном мире. Через мое тело нельзя добраться до меня самого, сделать меня несчастным и заставить страдать. Чтобы я страдал, нужно извлечь из меня Бога, мой бесконечный неизвлекаемый корень, весь же я, как и любой человек, по своей сути подобен иррациональному числу.

А ведь автор еще и выдаст нам сначала множество страниц геометрических выкладок и теорий, а уж потом расскажет немного - но не все, далеко не все! - о жизненном пути героя. Но о том, откуда же такие берутся, не обмолвится даже в самом конце... "Нет ничего более успокоительного, чем загадка. Это — задача, ожидающая возможного решения. Нет ничего более угнетающего, чем тайна: это — задача, не имеющая решения".(Э.Э.Шмитт. Евангелие от Пилата).
И, я думаю, автора есть повод зауважать. Честно, безо всякой иронии. За последовательность и за отвагу. За готовность ставить нерешабельные задачи (а не взламывать тайны доморощенными отмычками). За нежелание заигрывать со мной, грешным читателем, и за то, что из чистой обиды (ну что же я-то, совсем уже дуб-дубом?) заставляет-таки меня, математика ну вовсе никакого, пройти указанным геометрическим маршрутом вслед за мыслью героя. И за то, что послевкусие от книги непостижимым образом дольше и приятнее, чем сразу после прочтения.

P.S.

Личное-нескромное-грешное: наконец мне попалась четкая формулировка, объяснившая мне то, почему обучение как личностный процесс мне вряд ли когда-нибудь светит (запоминание ненужной информации и изложение ее на экзамене - это совсем из другой оперы; имеется в виду как минимум обучение тому, что изначально не умеешь); хотя, разумеется, формулировалось оно совсем не для того...

Мы должны быть едины в доброй воле и в открытости сердца. Ведет учитель, ученик следует. Я буду делать все, что ты велишь мне, и отказываться от того, что ты запрещаешь. Это потребует от меня усилий и терпения. И чем больше, тем глубже будет открываться мое сердце для тебя и твоего знания. Таково искусство учиться. Искусство учить – иное. Ученик не знает, что ему под силу. Но знает учитель, его открытое сердце. Если он требует от ученика слишком много, ученик может не выдержать и уйти от него, отказавшись от знания, или даже погибнуть (впрочем, и первое равносильно гибели); если же требует мало – ученик не будет расти и не раскроет себя учителю и его знанию.

И в ту же тему (и тоже не про меня, в чем и прелесть):

Я смотрел на его точеные пальцы, его тонкие нежные руки прирожденного музыканта... Следы, что остались на них после тех уроков, заживали потом долго. И это было ему нужно, важно и дорого, чтобы не стыдиться своего совершенства. Я подумал, что ангелу, имеющему крылья и привыкшему парить в запредельных сферах, неведомо то пленительное сочетание блаженной усталости, тихой гордости и головокружительного восторга, которые переживает путник, достигший вершины горы. Если бы ангел оставил свои крылья, воплотился в человека, взвалил на плечи тяжелый мешок и, обливаясь потом, спотыкаясь, сбивая ноги о камни, совершил восхождение, он узнал бы цену высоте, пережив ее как откровение, и говорил бы так же, как Изамбар.

@темы: (Про)чтение

---

Костровая-круговая, дубль первый. Дело о колдовстве.

Все-таки до чего же хорошо, что существуют книжные развалы. Вот попались мне там "Три времени ночи" Франсуазы Малле-Жорис - что называется, "увидите-хватайте" (и ее "Бумажный домик" тоже того стоит). Именно такое восприятие истории мне нравится, и именно такой подход к психологичности, пожалуй, тоже. Есть расхожее обвинение тех, кто пишет на исторические темы, что герои - "переодетые современники" - вот здесь, по-моему, пример обратного...

Вопреки всем, вопреки себе самой она хотела получить окончательное доказательство всесилия зла. Впрочем, таких слов она про себя не произносила. Она говорила лишь: «Я им покажу, получат они». Они – это те, чей дом пощадила война, чья жена не умерла от холода, а дети – от голода, те, у кого не было бабки-цыганки и матери-колдуньи, чье поле не спалила война и не разграбил бездельник-сеньор. Это они готовили виселицы и костры для еще не родившихся детей, обреченных уже в чреве матери. Пусть же они гибнут сами, как губят других, пусть они сгорят, задохнутся, повесятся в своих ломящихся от добра амбарах! Пусть окажутся среди потерявших надежду! Может быть, тогда... Жалость своим крылом иногда касалась Жанны, но она не отдавала себе в этом отчета. Когда на мессе, стоя вместе с дочерью в самой глубине церкви, она глядела на распятие, жалость порой разглаживала черты ее лица, смягчала ее суровость. Она более не видела ненавистное сборище людей, видела лишь искаженное болью лицо, исхудалую грудь, кровь, текущую из ран, и обращалась к Иисусу Христу запросто, как если бы говорила с одним из своих погибших детей: «И тебя, тебя тоже не пощадили. Но сделай же что-нибудь, сопротивляйся, не покоряйся им».

Ну да, "три повести о колдовстве": героини двух историй - ведьмы, одна - "одержимая", но тоже все довольно сложно с ней. А на самом деле - о людях, отчаянно жаждущих любви, и о людях, тянущихся друг к другу за ней, и отталкивающих друг друга, и готовых пожертвовать всем, лишь бы кто-нибудь заметил, что они существуют, и стирающих друг друга из жизни своей нелюбовью, и поднимающих кого-то на щит, чтобы возвеличить, выжать и бросить в пламя костра, и измывающихся друг над другом поистине безграничным числом способов...

Пьянство – это театр бедняков. Самый легкий способ уничтожить, перечеркнуть то, что есть. За одну мелкую монету оно сминает реальность, как бумажку: всем это известно. Невидимое позади. А в бутылке содержится волшебный эликсир.
- Хватит пить, папа!
- Ты воображаешь, что будешь мне приказывать? Мне никто не указ! Никто!
Он встает во весь рост в своих лохмотьях, взволнованный, низкорослый, смешной. И я полагаю, что она его осуждает, в то время как сладкий ужас перехватывает ей горло, она бросает ему привычные слова:
- Но, папа, где мы будем спать? Никто же нас не пустит!
- Ха-ха!
Грубый смех предателя из мелодрамы или уличных мальчишек, которые стойко переносят любые удары, - вот он каков, ее отец: тощий, отчаянно-смелый, с волочащейся ногой, человек злой судьбы, доставшейся по наследству от подобных ему созданий.
- Все те, кто нас видел сегодня, девочка, еще вспомнят о нас... Молоко у них свернется, скотина не разродится... Жаль, что нельзя это им сказать... Но в следующий раз они будут нас бояться, увидишь...
- Не надо, папа! Не говори так! Мне страшно!
Она играет испуганную девочку, она и есть испуганная девочка. Она играет холод, голод, дрожь избитого, рыдающего ребенка, и это все правда. Но она еще и зрительница этого пьяного театра, она знает наизусть реплики, которые должна подавать она, знает, как вызвать ответные, знает, как довести отца до того, что он выпрямляется в тележке и провозглашает:
- Настанет день, когда все они будут меня бояться! Я стану хозяином всего края! Все женщины будут принадлежать мне! Вся их земля будет принадлежать мне!

Над каждым прожитым днем они размышляют вместе.
- Ты уверена, что не подвергалась искушению? Ни на единое мгновение?
Мать со всей пылкостью преследовала не только грех, но и любое движение дочерней души, самое малое ее колыхание.
- Ты хорошо поработала, но ведь это потому, что желала похвал?
На следующей неделе безучастная Элизабет уже во всем последняя, и капитан получает возможность продемонстрировать свою язвительность:
- Малышка глупа. Если раньше она была на хорошем счету, то это сказывалось мое влияние.

И еще о многих жизненных вещах... "Вы узнаете правду", и она... не то чтобы ужасна, но, бывает, по-земному горька и трудна. Исследование природы зла - а пожалуй, что и природы любви - дело всегда непростое, но достойное. И именно о таких вещах я обычно говорю, что пройти через тяжелую тему помогает единственно талант автора...

Грех – это возврат к детству, когда он наиболее ощутим, потому что не маскируется тысячей личин общественной жизни. Ребенок, который мучает животное, обижает товарища, ломает вещи или рвет книгу, не ищет оправданий своей жестокости и дурному поведению, не объясняет высокомерие чувством собственного достоинства, жадность нуждой, а похоть любовью. Он воспринимает зло как безвозмездный дар, точно так же, как и добро. Так же часто проявляется у него и духовное прозрение, глубина которого потрясает. Но чаще всего оно сразу же гаснет и возвращается лишь после тысячи перевоплощений.

«Овладеть» - у этого слова много значений. Чуть-чуть неистовства, вдосталь любви, небо и ад, хитрость и самопожертвование. Теперь появилось более грубое слово – «поиметь»; по правде сказать, если женщина не отдается сама без остатка, а этого добиться от нее не так просто, как кажется на первый взгляд, поиметь женщину, овладеть ею означает в какой-то степени отобрать женщину у нее же. И если женщина сама не отказывается от себя, чтобы вновь обрести себя уже владычицей, она теряет свободу.

Жанна баюкала в себе зло, как ребенка, предпочитая его своему настоящему ребенку, гордой и неиспорченной Мариетте, этой незнакомке, которую неудержимый порыв заставлял расти прямо, так что и Жанна не смогла ее согнуть. Любовь тоже хочет ранить, хочет обладать, лепить по своему образу, оплодотворять. И не были ли в какой-то степени ее сообщниками те, кого она всегда без труда побеждала? Разве не стали ближе к ней, разве не стали ей братьями и сестрами эти люди, после того как появлялось еле заметное пятнышко греха, которому суждено погубить их с головой? Может, вкус к греху в извращенном виде отражает потребность к общению, и у некоторых эта потребность иначе и не проявляется.

читать дальше; вообще, там цитировать не перецитировать, и все - прямо в точку

И вот девочка спрашивает жадно, безжалостно:
- Скажите мне, вы его любите, любите?
Бедная женщина не знает, что она может знать, она измучена беременностями, стиркой, огородом; глаза ее покраснели от бесконечной штопки по вечерам, при слабом свете, руки огрубели, спина сгорбилась, голова забита мелкими, мелочными расчетами, без которых не проживешь. И в центре всего этого – голод (она, конечно, привыкла не к абсолютному голоду, но к маленьким, ежедневным нехваткам, еды, конечно, хватало), но это другой голод, и он становился мучительным, она ищет хотя бы малую толику теплоты, вот и все. Короткое, такое короткое воспоминание об очаровании юности: он казался ей очень красивым во время двух или трех сельских праздников, двух или трех объятий у околицы под открытым небом, двух или трех минут нежной тишины. А потом сразу же первый ребенок, второй, третий; тишина и тоска, которая охватывала ее в редкие минуты отдыха. (...) И женщина вспоминает. Слова, несколько раз произнесенные шепотом, ночью, потому что дети спят, потому что свекровь рядом, иногда всего два слова: «Моя красавица!»
- А один раз он сказал: «Какое счастье...»
Раздирающее душу воспоминание. И благодаря Анне женщина поняла, что жестокий голод, которого она стесняется, - всего лишь маска стыдливости. Мегера, которая требует уплаты долга, жадная, безжалостная, - всего-навсего молодая девушка, некрасивая и робкая; благодаря Анне она понимает: то, о чем она сожалеет, всего-навсего вздох, голова мужчины на ее плече, нужда, эгоистическая и доверчивая, которую он испытывал к ней... Анна видит, как смягчается лицо просительницы, - первое чудо...
- Я помогу вам, - говорит она. – Но вам придется прийти еще раз. И говорить только со мной. Главное – говорить только со мной.

Одна женщина принесла Анне несколько яиц, пирог. Старик очень удивился. Очень давно он уже ничему не удивлялся. Холера отняла у него жену и сына, война – двух других сыновей, он привык жить в пустоте и одиночестве. И вот к нему приходят и говорят, что девочка, которую он взял в дом, которую он не называл даже по имени, оказалась кем-то, персоной. Родилось сомнение, недоверие. И вот она вновь перенесена на границу мечты; с ней затеяли игру. Женщина с пирогом прошептала: «Сделайте что-нибудь!» За этой просьбой стояла вся деревня; вся деревня, измученная нищетой и страхом, хотела поставить у себя драму, мистерию. Поскольку кюре не был в состоянии сыграть благочестивую пьесу, он был слишком ленив, чтобы организовать даже какую-нибудь процессию, какую-нибудь жертвенную церемонию или церемонию покаяния, которая бы ярко вспыхнула среди зимы, громко прозвучала среди тишины, нужны были свечи, музыка, изображения святых, но этого не было, то крестьяне обратились к зиме, ночи, молчанию, как к заброшенным божкам, они стали их призывать, правда, немного насмешливо, немного дрожа от страха, потому что мало ли что...(...) И деревня погрузилась в полный бред. Значит, Анна колдунья. И старик переменился к ней, теперь он ее видел и замечал. А ведь какой ужас: жить, никем не замеченной! Она снова обрела имя. Вся деревня не сводила с нее глаз. И когда тебя уже вытолкнули на подмостки, под десятки взглядов, полных внимания, угрожающего и жадного восхищения, ты снова живешь, пусть несколько мгновений, ты играешь с отчаянным надрывом. Ты говоришь, и любое слово до последней степени насыщает эту изголодавшуюся публику. И это засасывает тебя все глубже и глубже, это внимание – тяжелый камень на шее, который увлекает тебя в самую глубину водоворота, тебя равно обуревает тоска и радость, ты понимаешь, что погибла, и погибла навсегда.

«А сегодня ты ни разу не солгала? Ты в этом уверена? Не испытала гнева или возмущения? Всецело ли ты предала себя молитве? Не взглянула ли на себя в зеркало? Соблюла ли скромность, когда одевалась?»
Какую смуту вносили эти вопросы в душу шестилетнего ребенка! Она не знала, что отвечать. Иногда Элизабет позволяла себе явную бесхитростную ложь, потому что тут по крайней мере было ясно, какие будут последствия: раскаяние, поток слез, которыми Клод упивалась, как родниковой водой. Они бросались друг другу в объятья, словно укрываясь от посторонних.
Кругом были враги, и первый враг – тело. Отец с его непомерным аппетитом, попойками, которыми он бросал вызов окружающим, с его ножищами, ручищами демонстрировал это достаточно наглядно. Тело, о котором надлежало, однако, немного заботиться, как о вредном животном, которое приходится кормить из опасения, как бы оно не сожрало нас. Элизабет боялась своего тела. Кто знает, не предаст ли оно ее? Одеваясь, умываясь, она щурила глаза, чтобы не заметить ничего такого, что шло вразрез со скромностью нравов. Ловушки были скрыты во всем теле, но где именно? Иногда ее донимало любопытство, внушенное дьяволом. Когда она мыла ноги, то закрывала глаза, зажмуривала их изо всей силы; отказываясь от помощи служанки, она порой перевертывала таз; платье у нее было застегнуто не на ту пуговицу, передник сидел косо. «Тем лучше, тем лучше, это доказывает, что вы не занимаетесь самолюбованием».

- Зря я на вас женился, - говорил он Элизабет. – Испортил вам жизнь. Вы могли бы уйти в монастырь, могли бы составить себе блестящую партию. Я перед вами очень виноват.
Ему очень хотелось быть виноватым. У виноватого еще есть надежда. Однако, равнодушная к мужу и потому не способная его понять, Элизабет, держа его за руку, со всей нежностью лишала Дюбуа этой надежды.
- Нет, мой друг, уверяю вас, я была с вами счастлива.
Она и не догадывалась, что своей снисходительностью его доканывает. С таким же успехом она могла бы сказать мужу, что того вовсе не существовало. Так же поступали священники, причем все (священники в их доме никогда не переводились). Они не понимали, что несчастный старик пытался, прежде чем сгинуть навсегда, выторговать себе хоть четверть часа настоящей жизни. (...) Элизабет держала мужа за руку, подавала снадобье, говорила «не волнуйтесь», он же, наоборот, желал волнений, желал задавать вопросы, мучить себя, испытать боль хотя бы единственный раз перед смертью, потому что чувство боли было единственным человеческим чувством, единственным человеческим опытом, пока ему доступным.

В отличие от многих своих современников он не презирал народ, не отворачивался от нищеты, но, как и в случае Жанны, он никогда не видел настоящего лица этих людей. Боден думал о бедняке как о человеке, лишенном всего, потерявшем всякую надежду, и желал ему добра; он не чувствовал разницы между ним и собой, лишись он внезапно своего состояния и честолюбивых помыслов. Жалость свою – жалость разумную, предполагавшую все же, что для сохранения естественного хода вещей некоторая толика несчастий необходима, - он, по сути дела, обращал на свое отражение в зеркале. Это зеркало загораживало от него и Жанну.

Ей не составило бы труда найти тех, кто захотел бы воспользоваться ее услугами, но костер, на котором сожгли ее мать, очистил Вербери от греха. Все вздохнули с облегчением и прониклись самыми благими намерениями. Хороший костер стоит полного отпущения грехов и превосходит отпущение грехов неполное. Запах паленого, царящий на площади перед церковью, помогает увидеть воочию, прикоснуться, вдохнуть в себя избавление от греха. Преданы костру низменные страсти (тем более что в большинстве своем они были удовлетворены), ненависть, не прекращавшиеся двадцать лет дрязги, постыдные желания, нечистые мысли, само зло.

Жанна знала этих людей, видела, как по вечерам они, крадучись, приходили к ним в хижину, просили настои из трав, приносили восковые фигурки, хотели, чтобы в зеркале или на воде, налитой в миску, им прочли будущее, которого они страшились. Приходили всегда ночью, приходили к Мари, так любившей день, солнце, цветы, птиц. Они заставили ее, принудили, довели до голода, а потом приносили масло, яйца, курицу – иногда даже курицу! – приносили, что она просила, а Мари просила немного, но приносили по ночам, всегда по ночам. Они могли оправдывать себя тем, что действовали как бы в дурном сне, но не во сне, а наяву желали они смерти родного дяди, мора в стаде у соседа, полового бессилия у соперника. (...) Никогда от Мари не слышали слова упрека или осуждения. Приходили ли к ней за снадобьем, сделанным по древнему рецепту, за сильным снотворным или за фигуркой, чтобы накликать порчу, приносили ли гвозди с кладбища для снятия заклятий или обрезки ногтей для их наложения, она всегда глядела все тем же взором, означавшим: «Вот, значит, чего он хочет, чего стоит...» Мари делалась передаточным звеном, инструментом. Она втыкала иглу в маленькую восковую фигурку, произносила целительные или смертоносные слова, но клиент хорошо знал и чувствовал, что она – орудие в его руках, что эти слова произносит он сам, сам насылает порчу. Он не мог переложить тяжесть своей ненависти, зависти, сладострастия на колдунью, тяжесть сдавливала ему грудь; он не освобождался от нее, ему лишь наполовину удавалось отмежеваться от последующих событий, чего добивались многие и многие, имевшие дело с более снисходительными ведьмами.

Разумеется, она поступала нелогично, нелепо. Мужчине это ясно как божий день. Однако женщине, с которой обращаются как с вещью, как с мертвецом, так, как если бы она вообще никогда не существовала, надо доказать, что она живой человек и даже на пороге смерти в состоянии что-то произвести на свет, хотя бы сея зло и смуту. Жанна инстинктивно стремилась именно к этому – успеть до своей смерти заронить что-то в души этих уравновешенных, спокойных, уверенных в своей правоте людей. Так поступила бы на ее месте ее бабка Сара. Так поступила бы на ее месте любая женщина, которая рожала, которая, обработав клочок земли, увидела, как пробиваются всходы. Так поступила бы любая женщина, которая когда-либо, с наслаждением или нет, но сжимала в своих объятиях мужчину, слышала, как срывается от волнения его голос, гладила его волосы, - любая, кто плотью и духом настоящая женщина.

@темы: (Про)чтение

---

Ф.М.

Ох и затейники у нас в театрах подвизаются...

@темы: Записки глюколова

---

А я вот еще и выпью...

Так. Я тут, потеряв печатный источник памятных дат, уже так давно ничего не распиваю, пора это как-то прекращать. Тем более что когда родился Перси Биши Шелли, я почему-то помню и на память Нет, почему помню - я знаю, по Луису Хамону Лев с влиянием Урана (дата рождения, кратная 4), и очень уж показательный в этом плане. А вот почему пью... трудно объяснить. Нет, понятно, что мне когда-то попалось чУдное издание, где "Ариэль" Моруа был вместе со стихами в билингве - но сам факт...Головокружительная биография, в особенности непростое детство? То, что курить революционный романтизм меня приучили раньше, чем другие его подвиды, и с тех пор отучить проблематично? Глючное сочетание Светлого образа личности и Темных образов в поэзии? Сама поэзия, до того кристальная, что так упорно ускользает от переводов на русский? Что-то, выражающееся для меня словами из совсем другого контекста "мир меня ловил, да не поймал"?
Ох, да ладно Люди знающие обойдутся и без моих оправданий - блокировка речевых центров у меня сегодня - чтобы вспомнить хорошего человека и поэта
Я даже не совсем представляю, что пить за трезвенников, которые разве что лекарства пьют (да, с интересными побочными эффектами, но вообще-то от болей в сердце...) Давайте воспользуюсь тем, что сегодня еще и день рождения шампанского, а? По чуть-чуть, благо градус невысокий

@темы: Распивочная "У великого человека"

---

Старый хрыч и другие. Совсем-совсем антикварное

Хотя мне пьесы про Старого хрыча даже попадались - что характерно, авторов не помню
Мы познакомились с ним лет десять тому назад. В то время это был пожилой субъект с гладким, припухшим, словно распаренным в бане лицом, из тех лиц, которые принято называть бабьими. Голова его уже начала лысеть, но лысела не с макушки, как это бывает обычно, а по краям, главным образом с затылка и от ушей. Уши у него были толстые, мясистые: каждое ухо по полкилограмма весом. Короткие ручки непреодолимо тянулись друг к дружке и привычно складывались на круглом животике. Такие же коротковатые ножки имели ту же тенденцию и, когда он сидел, складывались под стулом кренделем. Голос у него был сиплый, сюсюкающий. Дикции – никакой абсолютно. Вместо «у» он говорил «ю», вместо «с» - «ш», а «ш» у него было похоже на «с». Если не особенно вникать в разговор, то только и слышалось: «пшю-пшю-пшю-пшю». Характер ворчливый. Впрочем, ворчал наш герой без всякой злобы, а больше по привычке. В общем, это был тип, который в общежитии принято называть старым хрычом. (...)
В то далекое время он был директором обувной фабрики. Сидя за столом у себя в кабинете и беседуя с кем-нибудь из подчиненных, он просматривал не спеша лежавшие перед ним бумажки, деловито перекладывал их с места на место или прихлебывал из стакана чай, который в любом количестве доставляла ему из буфета уборщица тетя Поля. (...) Словом, на своем руководящем посту он держался с какой-то прирожденной грацией, хотя из всех разговоров можно было понять, что он человек простого происхождения и даже сам когда-то работал обыкновенным рабочим на этой фабрике. Главной своей задачей он считал перевыполнение плана, за что ежемесячно получал премиальные, обувь же выпускал такую, которую никто не хотел носить. Как на беду, фабрика имела свой фирменный магазин, в котором и начали оседать эти вышедшие из употребления допотопные бутсы.
Все уговаривали директора поскорей изменить технологию производства и наладить выпуск новых, более изящных фасонов обуви. Об этом ему твердили и на фабрике, и в тресте, и в главке, и в министерстве. Все понимали, что производство для того и существует, чтобы удовлетворять запросы покупателей, только один директор ничего не хотел понимать. (...)
Дело кончилось тем, что его сняли с работы и послали в магазин торговать той обувью, которую он сам же и выпускал. Это было очень смешное зрелище. Бедный директор и без того мучительно переживал понижение в должности, а тут ему приходилось еще выслушивать язвительные насмешки покупателей, которые называли излюбленный им товар не иначе как чеботами, ноевыми ковчегами, кандалами и тому подобными оскорбительными названиями. (...)
Нам очень понравилась эта комедия, и мы решили при первой же возможности снова пойти в театр и посмотреть еще что-нибудь такое же смешное и поучительное. Впоследствии мы как нарочно попадали почему-то не на комедии, а на драмы, и нужно признаться, что многие из этих драм были вполне хорошие, но они все же не могли удовлетворить нашей потребности в смешном. Поэтому мы очень обрадовались, когда наконец увидели новую комедию про одного председателя колхоза, который прославился тем, что вытащил свой колхоз из отстающих в передовые. Чем дольше мы смотрели на этого прославленного председателя, тем больше нам казалось, что мы с ним уже где-то встречались: довольно бесхарактерное, бабье лицо, уши по полкилограмма каждое, ручки, складывающиеся на животике, ножки кренделем. Да, это, без сомнения, был не кто иной, как уже известный нам Старый хрыч, с которым мы познакомились в предыдущей комедии. (...)
Просмотрев еще несколько пьес из современного и классического репертуара, мы попали опять на комедию и увидели, что наш герой, которого мы оставили в таком плачевном состоянии, на самом деле расправил крылья и превратился в крупного руководящего работника областного масштаба. Он распрощался со своим уютным, принявшим его собственные очертания пиджаком и надел вместо него хорошо сшитую гимнастерку серо-стального цвета, с широким ремнем из толстой, добротной кожи. Разговор его сделался более отрывистым и категорическим. У него даже появились собственные излюбленные поговорки, а именно: «Грохнем во все барабаны», «Всем шишек наставим» и «Давай, давай». Впрочем, характер его отнюдь не переменился, а только усугубился соответственно более широким масштабам работы. Едва добившись на новом месте успехов, он тут же по привычке почил на лаврах и стал думать больше о том, чтобы пустить людям пыль в глаза, нежели о процветании вверенной ему области. Для своей любимой футбольной команды он выписал лучшего вратаря из Москвы, велел организовать самодеятельный хор из пятнадцати тысяч колхозников, стал проектировать постройку концертного зала в собственной квартире, чтоб у него на дому могли выступать писатели и артисты. Проделав ряд подобных головокружительных мероприятий, он стал зажимать проект постройки канала для орошения засушливых районов области, так как быстро сообразил, что для осуществления этого проекта придется как следует поработать, вместо того чтоб жить без хлопот, по старинке. (...)
В следующей комедии он вынырнул уже в образе знатного шофера, зачинателя движения стотысячников, впервые наездившего на автомобиле сто тысяч километров без аварий и капитального ремонта. Опять, значит, блеск славы, портреты в газетах, сидение в президиумах... Результат – безмятежное почивание на лаврах. Движение, так успешно начатое нашим героем, росло и крепло, уже многие шоферы наездили без аварий по двести тысяч километров, один даже умудрился наездить триста, а наш Старый хрыч как застрял на ста тысячах, так и не двигался с места. (...) Потерпев аварию в личной жизни, бедный инициатор движения понял, что кругом был не прав, и горько раскаивался. Впрочем, девушка все равно согласилась выйти за него замуж, да было поздно, так как пьеса на этом кончилась, а в следующей комедии наш герой отколол такой номер, что ни о каком замужестве уже нечего было и думать.
Представьте себе, сам превратился в женщину. Нарядился в трикотажную кофточку и юбку, пробрался на текстильную фабрику, устроился там директоршей и начал выпускать ткани таких убийственных расцветок, что кони шарахались в стороны, мухи на лету мерли, а у людей перехватывало дыхание, как только эта материя попадалась им на глаза. Все говорили директорше, что надо выпускать ткани многоцветные, красивые, с тонким, художественным рисунком. Да где там! (...)
...В следующей комедии сам стал не более не менее как заместителем министра. Эвон куда хватил! Забравшись на такую высоту, наш герой снова зазнался, купил еще один холодильник, оторвался от масс, стал зажимать критику и пить боржом. Куда бы он ни поехал, следом за ним обязательно везли ящик с боржомом. Все остальные действующие лица только и делали, что твердили: «Не отрывайся от масс! Не зажимай критику! Не пей боржом!» Но он никого не слушался, продолжал пить боржом и говорил: «Чего вы лезете в мою душу со своими нравоучениями? Кто вам дал на это право?» (...)
Отрицательный тип – это человек злонамеренный, закосневший в своих пороках, не имеющий ни одной, хотя бы самой маленькой, положительной черточки. Обычно он появляется в пьесе в самый ответственный момент и только для того, чтоб подложить свинью главному герою и так или иначе подвести его под монастырь. Так, например, когда Старый хрыч работал на обувной фабрике, отрицательный тип пробрался на эту же фабрику и устроился там в качестве главного инженера. Не кто иной, как он, подучил доверчивого директора выпускать никуда не годную обувь, с чего, собственно говоря, и начались все беды. Когда наш герой работал в областном масштабе, этот инженер превратился в ученого, который объявил план постройки канала для орошения засушливых районов пустой фантазией. Старый хрыч и тут наивно ему поверил, за что в результате и полетел с руководства. (...)
Отрицательный тип – темный блондин, стрижется под польку, волосы мажет вежеталем и причесывает на боковой пробор. Роста высокого, хорошо сложен, но несколько худощав, носит очки с золотым ободком, во рту – золотой зуб, любит курить дорогие папиросы, разговаривает приятным, бархатистым баритоном, манеры солидные, в обращении вежлив, даже вкрадчив, но, попавшись на воровстве, злобно сверкает глазами, хищно оскаливает зубы, становится наглым и грубым. Одевается в хорошо сшитый розовато-бежеватого цвета костюм. В этом розовато-бежевом костюме он переходит из пьесы в пьесу, не давая даже себе труда на переодевание. (...)
Подобную роль, только несколько в иной сфере, играет другой персонаж комедии, а именно подруга жизни, или, попросту говоря, жена Старого хрыча. (...) Положением своего мужа она очень гордится и говорит дочери: «Не забывай, Юлия, чья жена твоя мать». Не удовлетворяясь, однако, ролью спутника, который светит отраженным светом, тут же прибавляет: «Твоему отцу, милочка, стали завидовать с того дня, как я вышла за него замуж». Вместе с тем она постоянно третирует своего мужа, как деревенского увальня, говорит, что у него ужасный вкус, только на том основании, что бедняга любит пельмени; считает, что его нужно подтягивать до ее уровня, сама же верит в сны и воображает, что увидеть во сне печку – это к печали. У нее очень смутное представление о той деятельности, которую ее муж ведет за стенами дома. Его работа представляется ей местом, где получают разные отличия, повышения к должности, прибавки к окладам, почетные звания, ученые степени, а также зарплату, премии и персональные машины. (...)
Положительный герой является антиподом отрицательного типа и, обладая целым ворохом положительных качеств, не имеет ни одного недостатка, если не считать недостатком то, что при своей приземистости ему хочется казаться повыше ростом, для чего он носит сшитые на заказ ботинки с высокими каблуками. Возраст его – тридцать-тридцать пять лет; шатен; волосы зачесывает назад и слегка подвивает (самую малость, так, что издали почти незаметно). Узнать его можно по элегантному, сшитому у хорошего портного костюму, не так чтоб уж слишком светлого, но не слишком темного серого цвета, а также по умению со вкусом подобрать галстук. У него нет ни жены, ни детей, ни кола ни двора, ни близких, ни даже далеких родственников. Он обычно не собирается жениться и дает понять, будто в прошлом не то был обманут в любви, не то прозевал свое счастье. Считая, что для него в этой области уже все потеряно, он думает только о счастье других и очень любит устраивать дела влюбленных героев.
Он всегда учтив, мягок, обаятельно прост, никогда не повышает голоса, выслушивает собеседника, слегка наклонив голову и с чуть улыбчиво сложенными губами. Обладая тонким вкусом и будучи натурой очень художественной, он глубоко чувствует красоту природы и часто посреди серьезного разговора может вдруг остановиться, чтобы застыть в немом восторге перед каким-нибудь изумительным пейзажем и обратить внимание собеседников на исключительно колоритный закат солнца и процитировать несколько прочувствованных строк из подходящего к данному случаю художественного произведения. (...)
Влюбленного можно узнать по счастливому, дико блуждающему взгляду, по желанию рассказывать каждому встречному о своей любви или сочинять плохие стихи. Галстук у него почти всегда на боку или повязан наизнанку. Прическа всклокочена. Он очень рассеян: будучи занят своими мечтами, отвечает невпопад, при отсутствии собеседников разговаривает сам с собой, ходит словно во сне, как лунатик.
Влюбленную героиню очень трудно отличить от обыкновенной девушки, так как женщины очень сдержанны в проявлении своих чувств и ловко умеют скрывать их .При известном опыте, влюбленную все же можно обнаружить по мечтательному выражению глаз, по легкой, беспредметной улыбке, блуждающей по лицу, а также по тому, что она уже в пятидесятый раз заставляет бабушку рассказывать о том, как она впервые встретилась с дедушкой и что она почувствовала в тот момент. (...)
Зритель бывает обычно вполне доволен, если в конце пьесы женится одна пара влюбленных. Если женятся две пары, зрители приходят в восторг и устраивают автору бурную овацию. Если же драматургу удастся в конце комедии переженить три пары, то зрители приходят в исступление, кричат «браво», «бис», хлопают в ладоши, стучат ногами, ломают стулья и, счастливые, расходятся по домам. (...)
Другая комедийная старуха – это приезжая бабушка, чаще всего мать главного героя, которая приезжает из деревни специально для того, чтобы ее внучка могла расспрашивать у нее о том, как она впервые встретилась с дедушкой и как они полюбили друг друга. Поскольку есть уверенность, что бабушка не останется жить навсегда в семье, отношение к ней более терпимо, чем к первой старухе. Эта старушка на вид бойкая, держится бодро, но, не имея привычки к городской жизни, не перестает удивляться, как только здесь живут люди. Наиболее страшная для нее вещь в городе – это телефон, который начинает звонить каждый раз, как только все разойдутся по своим делам, и она останется одна в доме. Услышав телефонный звонок, она вздрагивает всем телом и, несмело подойдя к аппарату, долго о чем-то думает, склонившись над ним и озабоченно подпирая рукой подбородок. Так как телефон продолжает нетерпеливо звенеть, она с недоумением пожимает плечами и, крутнув головой, протягивает к трубке руку, но тут же отдергивает ее. Услыхав позади себя смех, она оглядывается на публику в зрительном зале и, набравшись наконец смелости, снимает с рычага трубку. Проговорив с испугом: «Тю ты, скаженный!» - она долго рассматривает трубку, вертя ее во все стороны, после чего прикладывает к уху сначала одним концом, потом другим и кричит так, что за версту слышно:
«Але!.. Слюшию!.. А?.. Это ктоича? А? Чивоича?.. Да ето кто говорить-то?»
И так все время, пока не положит трубку.
Исполнив этот свой сильно комический номер, она вскорости уезжает обратно в деревню. (...)
Для драматурга удобство заключается в том, что, не затрачивая лишних сил на отыскивание новых персонажей для своих комедий в жизни, не меняя по сути дела героя, можно создавать все новые и новые комедии с тем же действующим лицом, придумывая для него лишь новые должности или просто переводя его с одного места работы на другое. Для актера же выгода заключается в том, что ему не нужно в каждой новой комедии мучительно перевоплощаться все в новых героев и можно создавать различные образы путем последовательного переодевания из пиджака в гимнастерку, из гимнастерки в халат, из халата в пижаму, из пижамы в блузу, толстовку, косоворотку или обратно в пиджак и т.д.
Н.Носов. Трактат о комедии. Иронические юморески, 1969 г.

@темы: (Про)чтение

---

Легче воду всю жизнь качать...

...Скупив за бесценок все, что было написано в этой области за последние десять лет и по тем или иным причинам осталось непроданным, мы вернулись домой и принялись усердно читать.
Читали мы до тех пор, пока у нас не зарябило в глазах, и тогда постепенно перед нами стала вырисовываться фигура поэта – автора этих стихов. Мы увидели, что поэты – очень милые, симпатичные ребята, свойские парни, очень добродушные и непосредственные люди. Пишут они о том, что с ними случается, без каких-либо хитростей и задних мыслей. Им ужасно нравится посвящать читателей в разные подробности своей жизни. Влюбится, например, поэт и сейчас же спешит сообщить читателям:
У меня девчонка, братцы, на примете,
Лучше я, ей-ей же, не видал на свете!
Назначит поэт свидание, а девушка опоздает или совсем не придет – поэт и тут спешит поделиться своим горем с читателем:
Опять не пришла. Не под силу мне.
Дышать скоро будет нечем.
Уж я ли не ждал, не торчал в окне
Меж двух косяков весь вечер.
Поэт ничего не сообщает о странном состоянии атмосферы, в которой, по его мнению, скоро нечем будет дышать, поскольку в его задачу входило выразить свое любовное томление, а не описывать разные феномены природы. Но вот поэту любимая девушка надоела. Поэт разлюбил и с не меньшим энтузиазмом пишет:
Я тебя не хочу встречать,
Я тебя не хочу любить.
Легче воду всю жизнь качать,
На дороге камень дробить.
Поскольку в данном случае стихотворение чисто лирическое, а вовсе не на тему о радости труда, то поэт изображает дробление камня на дороге как самое худшее, что могло с ним в жизни случиться. (...)
Не нужно, однако, думать, что поэты только и пишут, что о любви да о своих семейных делах. Они обо всем могут. Поэт, что ни увидит, про то и напишет. Увидит на небе звезды – напишет про звезды, увидит луну – напишет про луну. Заметит у себя на голове седой волос и сразу – готово! – уже о седине пишет и близкой старости. Останется один с соседкой по квартире – тут же за соседку возьмется. В общем, у него все идет в дело: и чернозем, и весна, и еловые шишки, и почтальонша, и няня из родильного дома, и снегоочиститель, и электропоезд, и космические лучи. В этом смысле поэт – необыкновенное существо. Он не может даже прогуляться по улице, где ему на глаза попадаются то парикмахерская, то фотоателье или гастрономический магазин. Простой человек гуляет спокойно, а поэт только и ищет, с какой бы стороны прицепиться к этим предметам, чтобы получились стихи.
Весь запас жизненных наблюдений, вся широта интересов и глубина мыслей поэта отпечатывается в его стихах, как на фотографической пленке, конечно, в той степени, в какой все это у него имеется, что читатель обычно и обнаруживает, читая стихи (от этого никуда не уйдешь, раз уж захотел быть поэтом). (...)
(Теперь появилось новое направление в поэзии. Поэт уже не выходит на улицу и не глядит вокруг, а сидит дома и читает энциклопедию или научно-популярный журнал. Попадается ему заметка о холестерине, он тут же и пишет:
Из заметки я узнал секрет один:
Растворяется в крови холестерин.
Ну, а если растворяется,
Значит, можно кушать яйца). (...)
Говоря о форме, необходимо в первую очередь принять к сведению, что поэты – народ очень порывистый и горячий. Они все очень остро переживают и во всем любят хватать, как говорится, через край. Вот, например, какую дерзкую мысль высказывает один поэт:
На небо взглянешь – звезд полночных тыщи.
Что юности в блескучей высоте?
Но яростнее, чем потребность в пище,
Была для нас потребность в красоте.
Если бы поэт остался на денек без пищи, он сразу узнал бы, что яростнее – потребность в пище или потребность в красоте. Из приведенных стихов можно сделать вывод, что изучаемые нами поэты на голодный желудок стихов, конечно, не пишут, а вот на сытый желудок фантазия у них работает гораздо яростнее, чем полагается.
Другой поэт пишет:
Поэма началась в груди,
Грудь разорвать грозя.
Теперь ее – как ни крути –
Не написать нельзя.
Конечно, к такому заявлению никто не отнесется серьезно и не поверит, что у поэта могла разорваться грудь под напором прущих изнутри рифм. Это не что иное, как самая обыкновенная поэтическая фантазия, которая, однако ж, доводит некоторых поэтов до крайне болезненного состояния. Нафантазировавшись сверх меры, такие поэты становятся крайне мнительными и даже суеверными, начинают верить в ведьм, домовых, водяных, леших и прочую чертовщину:
Случалось ли вам собирать грибы
В лесах, где тропинки протоптаны лешим...
Поэтам полагается писать стихи не простым языком, а по возможности поэтическим. Это достигается употреблением красивых слов, а именно: мечта, струенье, упоенье, аромат, восторг, страсть, обаянье, маг, экстаз, зов, клекот, высь, поднебесье. (...)
Помимо любимых слов, у поэтов имеются также свои излюбленные цвета: алый, лазоревый, лиловый, бирюзовый, багряный, рдяной и пунцовый, которые можно употреблять в любых склонениях и спряжениях:
То не ребра гор залиловели,
Не туман багряный заалел,
То верхушки лип забирюзели,
Лес сосновый залазоревел.(...)
Пользуясь, например, одними существительными с небольшой добавкой предлогов, очень нетрудно создать вполне приличное стихотворение:
Стог. Овин. ОсокОрь. Тишина.
Блеск реки под горой. Холодище!
Купыри у оврага. На небе луна.
Тень плетня на родном пепелище.
В последнюю строчку вкралось одно прилагательное, но это отнюдь не портит стихотворения.
Освоив существительные, можно постепенно вводить в стихи и другие части речи. Составив списочек коротеньких фраз, каждая из которых состоит только из существительного и глагола, можно путем расположения этих фраз в определенном порядке получить довольно звучные и действенные стихи:
Дышал октябрь. Стонала непогода.
Шумел камыш. Шепталася трава.
Скрипел осОкорь. Уходили годы.
Деревья гнулись. Падала листва.
Таким образом, потихоньку да полегоньку, пристегивая к существительным глаголы, местоимения, союзы, междометия и другие части речи, можно добиться того, что стихи постепенно обрастут мясом и будут иметь вполне законченный профессиональный вид. (...)
Наконец, последний, очень важный вопрос – рифмы. Есть немало поэтов, у которых хватает совести вставлять в свои стихотворения рифмы вроде следующих:
локти – блоки,
приказы – запасы,
крыши – ближе,
уши – лужи.
Подобные рифмы, как известно еще с прошлого века по сочинениям Козьмы Пруткова, есть «рифмы негодные и уху зело вредящие». Один наш знакомый (он музыкант и играет на скрипке в оркестре) рассказывал, что если ему попадется в стихотворении такая зловредная рифма, то он не может читать дальше, пока не исправит рифму на более благозвучную. Это у него вроде болезни. Он останавливается посреди стихотворения словно вкопанный и повторяет строки с негодной рифмой до тех пор, пока вместо «локти- блоки, приказы – запасы» у него не получится «локти – блокти», «приказы – запазы». Только после такой переделки он может читать дальше. Смысл стихотворения при этом, конечно, теряется, так как в нем появляются такие слова, как «блокти», «запазы», «брыши», «луши», которые неизвестно что и обозначают. (...)
Более распространенными являются рифмы другого сорта. Например:
стол – пол,
стоит – сидит,
удаляется – появляется,
хаживал – унаваживал,
деревянный – оловянный,
утятина – поросятина.
Такие рифмы не действуют вредоносно на слух, но и радости от них – как от козла молока. В отличие от предыдущих такие рифмы принято называть унылыми, поскольку они наводят уныние как на читателей, так и на самих поэтов.
Н.Носов. Поговорим о поэзии. Иронические юморески, 1969 г.

@темы: (Про)чтение

---

Литмастерство от Николая Носова

Сегодня я наслаждаюсь дурью и выкладываю антиквариат. Еще один иронический курс литературного мастерства, попавший в круг моего детского чтения вместе с остальным творчеством Носова, как ни забавно, оказал-таки влияние на мои последующие литературные вкусы. Так с тех пор и не могу даже заглядывать советские производственные и непроизводственные романы И в постсоветские, пожалуй, тоже. Что, возможно, иногда зря.
Интересно, исчерпался ли предмет иронии вместе с теми стилями и течениями? Мне кажется, пресловутая коммерциализация так-таки сделала чтение динамичнее...

Многие полагают, что если писатель описывает выпивки и попойки, то его замысел состоит в том, чтобы читатель почувствовал пагубность употребления алкоголя и пришел к соответствующим выводам. Но это неверно. По установившейся традиции попойки изображаются для полноты передачи жизни. К тому же некоторые писатели полагают, что как только у кого-либо из героев появится в руках поллитровка, кусок колбасы и головка луку, читателя от книги уже не оторвешь, поскольку подобные сцены возбуждают жажду к чтению (...)
«В пивной густо сидел народ. Официант, уже знавший в лицо Кондакова, принес несколько бутылок пива, графин с водкой и тарелку с копченым угрем. Дубков наполнил из графина четыре стакана. Степан Кондратьевич выпил и припал к бутерброду. Геннадий Васильевич быстрым движением выплеснул водку в рот и стал мрачно доказывать, что копченые угри – это те же змеи, только живут в воде. Официант принес еще графин. Выпили снова. Все заговорили разом. Кондаков окончательно утратил ощущение времени и пространства и положил голову на стол, прямо в тарелку с объедками. Геннадий Васильевич захмелел и по привычке приставал к Кондакову:
- Слуш-шай, а ты в гражданскую где был? А в окопах ты гнил? Тебя вша ела? А? Слуш-ш-ш. Дай я тебя поцелую!
Кондаков отмахнулся от него, но Геннадий Васильевич уцепился за его шею, и они оба мягко соскользнули под стол.
Через полчаса позади пивной стояли Дубков и Степан Кондратьевич. В сухом пыльном бурьяне, на земле, покрытой всяческой дрянью, валялись Кондаков и Геннадий Васильевич. Дубков плюнул и попал на воротник пальто Геннадия Васильевича. Тот даже не пошевелился».

В основном весь огромный отряд прозаиков делится по методам работы на две большие группы, или на два подотряда. К первому подотряду относятся те прозаики, которые пишут просто из жизни, используя свои наблюдения и жизненный опыт, не подражая никаким литературным образцам, работая как бы наобум, как бог на душу положит. Ко второму подотряду относятся те, которые, наоборот, создают свои произведения на основе заранее изученных правил, законов, приемов, канонов и рецептов литературного мастерства.
Представители первого подотряда – народ часто нескладный, угрюмый, вздорный и неудобоваримый. У этого подотряда скверная привычка – писать о том, о чем другие не пишут, если же они берутся писать о вещах известных, то пишут так, как никто не писал раньше. Это они делают нарочно, чтобы досадить критикам, с которыми находятся в постоянной и неусыпной вражде. Читая произведения подобных авторов, критики обычно становятся в тупик и только руками разводят, не зная, с какой меркой подойти к ним. Поэтому мы создавали предлагаемое руководство лишь на основе анализа произведений второго подотряда прозаиков, так как только здесь оказались налицо кое-какие общие признаки, которые можно было анализировать, классифицировать и систематизировать, чтобы представить в конце концов в виде определенной методологии. (...)
Основной фигурой художественного произведения, будь то повесть или роман, является человек, поэтому первое, на что следует обратить внимание прозаику, - это изображение человека, то есть его портрет. Главных героев, как известно, необходимо изображать во весь рост, иначе говоря, с ногами и руками, но начинать для порядка все-таки надо сверху, то есть с головы или лица. Наиболее важной деталью лица являются у героя глаза, которые в качестве зеркала человеческой души имеют самый большой набор эпитетов. Чаще всего встречаются глаза мутные, пустые, выцветшие, блеклые, водянистые, тусклые, неподвижные, подслеповатые, бутылочные, подозрительные, плутоватые, с хитрым прищуром, испуганно бегающие, холодные, с лихорадочным блеском, маленькие, большие, узенькие, широкие, жадные, глубоко спрятавшиеся в подлобье, добрые, ясные, озорные, вдумчивые, отражающие внутренний мир, смешливые, хитрые, въедливые, колючие, точно шилья, сверлящие, как буравчики, лисьи, хорьковые, воловьи, коровьи, раскосые и свиные. Пример: «Хитрые, въедливые глаза старика, точно буравчики, ввинтились в лицо бригадира».
Описывая глаза, необходимо тут же упомянуть о веках, бровях и ресницах. Веки большей частью бывают тяжелые, припухшие, красноватые, иссеченные прожилками, сонные и мигающие; ресницы – обычно длинные, короткие, белые, золотистые, густые, облезлые и телячьи; брови – седые, кустистые, нависшие, взъерошенные, торчкастые, сросшиеся на переносице, редкие, узенькие, широковатые, ярко-коричневые, иссиня-черные, ехидно играющие и весело прыгающие: «Узенькие, иссиня-черные брови весело прыгали на ее желтоватом мясистом лобике». (... Описываются дальнейшие части лица)
Описав лицо, можно дать себе передышку, выкурить папиросу, а кто не курит, может просто поваляться на диване, после чего с новыми силами приступить к шее и остальным деталям портрета. Шеи могут быть длинные и короткие, жирные и худые, красные, наливающиеся кровью, с фиолетовыми пятнами, со складками, как у свиньи, и жилистые, бычьи, медвежьи. Шеи постепенно переходят в плечи, которые бывают остренькие, овальные, круглые, пухлые, голые, матовые, розовые, мерно колышущиеся и пышные: «Здоровой рукой он держался за притолоку, а глазами следил за мерным колыханием пышных плеч Пелагеи Ивановны». (...)
Изображать во весь рост необходимо только главных героев. В основном же романы и повести заселены второстепенными и даже третьестепенными, так называемыми проходными персонажами, которые появляются на две-три минуты, скажут полдесятка фраз и тут же исчезают с лица земли, словно их и не бывало. На изображение таких героев не следует затрачивать лишних слов. Рисовать их надо не целиком, а лишь обозначать головы или лица. Головы у этих персонажей обычно бывают круглые, как шары, длинные, бочковатые, тыквообразные, хорошо сработанные, лобастые, шишкастые и лохматые. Лица же могут быть плоские, узкие, вытянутые, лопатовидные, лошадиные, отекшие, несколько поношенные, испитые, заплывшие, сморщенные, как печеное яблоко или сухая груша, сердитые, холено-нежные, грубоватые, желтоватые, с жиринкой и без жиринки, а также усталые, будничные, прыщеватые и тупые.
Иногда попадаются и вовсе незначительные людишки, которых можно изображать совсем без лиц, рисуя только какую-нибудь приметную деталь, например: «Сидор Иванович был широкоплечий, чуть грузный мужчина, в очках». Больше ничего о Сидоре Ивановиче сообщать не следует, а читатель пусть сам догадывается, было ли у этого симпатичного, чуть грузного Сидора Ивановича что-нибудь для прикрытия своей наготы, кроме очков. Такие проходные мужчины могут быть не только чуть грузные, но и чуть грязные, с рябоватым лицом или с бычьей зашеиной, большерукие, сутуловатые, в белых косоворотках или поношенных пиджаках, угрюмые, замкнутые, молчаливые, тучные, коренастые, домовитые и худые.
Женщины тоже бывают худые, смуглые, лет тридцати с лишком, черные, не выпускающие изо рта папиросы, увядшие, с холодными серыми глазами, крупнокостные, с широким и сильным тазом, большие, дородные, дебелые, с гладкой дюжей спиной, хорошо сохранившиеся и крикливые.
Девушки, напротив, бывают обычно сочные, свежие, крепкие, упругие, как огурцы, уверенные в себе, прочные, как сама жизнь, румяные, крупитчатые, белобрысенькие, в очках, круглощекие со вздернутым носиком, светлоглазые, чернявые, пухлявенькие, хрупкие, тоненькие, с острыми локотками, невысокие, светловолосые, с удивленным лицом.
А вот парни, эти всегда молодцеватые, долговязые, щекастые, конопатые, чубатые, сухопарые, а также с вытянутыми бледными лицами, тарзаньими прическами, в длинных, до колен, пиджаках, узеньких брючках и с походкой паралитиков (стиляги).
Кроме вышеуказанных, попадаются еще старики и старухи. Это персонажи крайне дряхлые, слабые, разбитые жизнью, хилые, кряжистые, жилистые, лысоватые, облезлые, даже совсем плешивые и дохлячие. Они не ходят, а с трудом переставляют свои согнутые в коленях ноги.
Наконец, есть еще дети: белокурые девочки с яркими бантиками и курносые вихрастые мальчики. Впрочем, детей можно совсем не описывать, ограничившись указанием возраста: «Надюше было шесть лет, Толику – десять».
Покончив с маленькими детьми, если они уже успели появиться в произведении. автор обычно переходит к описанию обстановки, в которой надлежит действовать героям. Если герой находится на работе, то описываются окружающие его станки, пульты, краны, лебедки, блумсы, блюминги, тюбинги и прочие механизмы. Если герой у себя дома или зашел к приятелю, то дается описание комнат, которые бывают большие, светлые и уютные, а также маленькие, тесноватые, сыроватые, со стенами, покрытыми унылыми пятнами серо-зеленой плесени. Тут же приводится опись всей мебели, включая и то, что висит на стенах: ковры, часы, картины, фотографии любимой женщины и т.п. Такими описаниями можно наполнять целые страницы, так как читатель ужасно любит читать про все, что так или иначе относится к герою произведения. С такой же легкостью описываются зубоврачебные кабинеты, гастрономические и бакалейные магазины, театральные залы и прочие помещения (...)
Читатели очень любят знать, о чем говорят герои. Некоторые читатели даже пропускают описания природы, чтобы поскорее добраться до разговоров, которые принято называть диалогами. Писать диалоги очень удобно в пьесах, так как у драматургов существует довольно простое правило, согласно которому слева всегда пишется, кто говорит, а справа – что говорит. Писать диалоги в романе – дело более сложное, так как здесь нет такого четкого правила. В беллетристике требуется большое разнообразие приемов, и если в одном случае романист напишет, кто говорит, слева, то в другом случае он должен поступить как раз наоборот. Кроме того, недопустимо писать просто: «Сказал такой-то», нужно обязательно написать, как он это сказал, например: «Прошу садиться, - энергично сказал Тихон Иванович». Или: «Прошу садиться, - добродушно сказал Тихон Иванович и широким жестом подвинул собеседнику кресло». Или: «Прошу садиться, - ледяным тоном сказал Тихон Иванович и кривовато усмехнулся». При этом сразу видно, что первый Тихон Иванович – человек энергичный, второй Тихон Иванович – человек добродушный, широкий, услужливый, третий же Тихон Иванович – человек ледяной, кривоватый и вообще, должно быть, отрицательный персонаж. Однако нельзя так же писать из разу в раз: сказал, сказал, сказал... Это очень однообразно и может наскучить читателю. Слово «сказал» необходимо разнообразить, заменяя его другими. Это не представляет больших трудностей, в чем каждый может убедиться на примере, который мы составили, взяв по одной фразе из различных произведений:
«- К тебе можно? – кивнул бородой Кузьма.
- Заходи, - замигала она бровями.
- Влопались! Вот так клюква! – выдавил из себя он.
- Под чужими кроватями хоронишься? – страшным шепотом сказала Фетиса Гурьевна.
- Богиня! – шептал он, сидя на полу в темной кладовке и потирая колени, больно ушибленные о высокий порог.
- Ничего, за дело, - выдохнула Авдотья.
- Н-да, - перестал есть суп отец.
- Ты что, папа, опять улетаешь? – догнал его Гриша на велосипеде.
- Веселое дельце! – погладил свой «ежик» Танцура». (...)
Необходимо учесть, что женщины говорят нежными, мягкими, мелодическими, журчащими, вкрадчивыми, грудными и воркующими голосами; старики – старческими, скрипучими, надтреснутыми и расколотыми; старухи, пьяницы – сиплыми, глуховатыми, истошными и заплетающимися; подростки – ломающимися; взрослые мужчины – густыми, раскатистыми, сдавленными, низковатыми, окающими, акающими, противными и курлыкающими; турки, афганцы, греки и вообще южане – гортанными; остальные – кто как придется. Кроме того, говорить можно посапывая, покряхтывая, почесываясь, нервно покашливая, натужно кряхтя, гмыкая, хмыкая, вздрагивая, поеживаясь, пришептывая, хлюпая носом, охая, ахая, нечленораздельно мыча и т.д. (...)
Каждый раз, когда герой испытывает затруднение в разговоре, для автора формула «и, помолчав, добавил» является своего рода спасательным кругом. Не будь ее, повествование прекратилось бы на том месте, где герою в первый раз захотелось бы помолчать. Благодаря же этой спасительной формуле повествование отнюдь не прекращается, а движется как ни в чем не бывало дальше. Случается иной раз, что герой как начнет добавлять чуть ли не на первой странице, так и добавляет, пока не дойдет до последней. Нелишне напомнить, что и тут нужно чувство меры. Эту фразу тоже необходимо разнообразить, то есть написав раз: «Сказал он и, помолчав, добавил», в другой раз писать: «Сказал он, помолчал, потом почесался и полушутливо добавил», или: «Сказал он, крякнул и, помолчав, добавил, позевывая». Варьируя таким образом эту фразу, можно достичь огромного разнообразия, чем, однако, некоторые авторы довольно легкомысленно пренебрегают, что ведет к снижению качества их продукции. (...)
Одни герои плачут громко, навзрыд, всхлипывая и вздрагивая плечами, другие плачут беззвучно, украдкой, как бы стыдясь своих слез. Одни улыбаются ласково, нежно, доверчиво, широко и радушно, другие – робко, неловко, застенчиво. Вообще улыбки могут быть разные: светлые и тусклые, грустные и веселые, сладенькие, даже приторные, и горькие, едкие, кислые, ехидные, угрюмые, хитроватые, кривоватые, змеящиеся, саркастические и блудливые. (...)
Одни герои едят скромно, не делая из процесса еды никакого особенного события, другие едят так, чтобы всем было заметно, громко хрустя зубами, икая, нервно шевеля ноздрями, быстро жуя и двигая всем лицом или хотя бы одними острыми скулами, твердыми желваками на щеках или тяжелой челюстью.
Есть герои, которые ужасно любят во что-нибудь погружаться. Они то и дело погружаются то в кресло, то в ванну, то в чтение, то в задумчивость, то в разврат, то в спячку, то в горячее сусло лиманов. Другим очень нравится застывать. Чуть отвернешься от него - он уже застыл: «Он повернулся к застывшему у двери швейцару». «Покосившись на испуганно застывшего у стола чиновника, он доложил тихим голосом» и т.д.
В общем, у каждого героя свои привычки и интересы. Однако все интересы сходятся, как только герои очутятся за столом с хорошей закуской. Впрочем закуска может быть и, как говорится, нехитрая, лишь бы было что выпить. Пьют герои главным образом водку. Без водки невозможно обойтись ни в повести, ни в романе. Даже в рассказе должна наличествовать выпивка, хотя бы лаконично и скупо описанная, вроде:
«Вечером пришел Шустриков, принес бутылку спирта.
- Выпьем? – спросил он.
- Выпьем, - кивнул Брусков.
Они пили почти до утра, а когда стали гаснуть звезды, Брусков сказал Шустрикову, чтобы тот уходил. Шустриков, перебирая руками по стенке, добрался до двери и скрылся».
Вот и все. Очень симпатичные ребята, не правда ли? Заметьте: пили всю ночь и сказали друг другу всего два слова: «Выпьем!» - «Выпьем!» Зато уж назюзюкались так, что пришлось перебирать руками по стенке.
Многие полагают, что если писатель описывает выпивки и попойки, то его замысел состоит в том, чтобы читатель почувствовал пагубность употребления алкоголя и пришел к соответствующим выводам. Но это неверно. По установившейся традиции попойки изображаются для полноты передачи жизни. К тому же некоторые писатели полагают, что как только у кого-либо из героев появится в руках поллитровка, кусок колбасы и головка луку, читателя от книги уже не оторвешь, поскольку подобные сцены возбуждают жажду к чтению (...)
«В пивной густо сидел народ. Официант, уже знавший в лицо Кондакова, принес несколько бутылок пива, графин с водкой и тарелку с копченым угрем. Дубков наполнил из графина четыре стакана. Степан Кондратьевич выпил и припал к бутерброду. Геннадий Васильевич быстрым движением выплеснул водку в рот и стал мрачно доказывать, что копченые угри – это те же змеи, только живут в воде. Официант принес еще графин. Выпили снова. Все заговорили разом. Кондаков окончательно утратил ощущение времени и пространства и положил голову на стол, прямо в тарелку с объедками. Геннадий Васильевич захмелел и по привычке приставал к Кондакову:
- Слуш-шай, а ты в гражданскую где был? А в окопах ты гнил? Тебя вша ела? А? Слуш-ш-ш. Дай я тебя поцелую!
Кондаков отмахнулся от него, но Геннадий Васильевич уцепился за его шею, и они оба мягко соскользнули под стол.
Через полчаса позади пивной стояли Дубков и Степан Кондратьевич. В сухом пыльном бурьяне, на земле, покрытой всяческой дрянью, валялись Кондаков и Геннадий Васильевич. Дубков плюнул и попал на воротник пальто Геннадия Васильевича. Тот даже не пошевелился».
Но довольно примеров о пьянстве. Поговорим теперь о любви, от которой, судя по некоторым сочинениям, человек дуреет не хуже, чем от вина. Когда герой встречается с любимой девушкой, на него по всем установившимся литературным канонам должна нападать необъяснимая робость. Самые обыкновенные глаза девушки начинают казаться ему такими большими, что в них хватает места и для радости, огромной, как небо, и для печали, глубокой, как море, и для хитрой лукавинки, и еще для чего-то, чего и не разобрать. Пределом мечтаний для каждого влюбленного является взять «ее» руки в свои. Героиня же в это время обычно любит улыбаться, но улыбается она не как все люди, а лишь одними глазами. Способность улыбаться одними глазами так же редка, как умение шевелить ушами или дергать кончиком носа. Лично мы несколько часов подряд вертелись перед зеркалом, стараясь воспроизвести на своем лице улыбку одними глазами, но у нас так ничего и не получилось. Каждый раз, когда мы готовы были уже улыбнуться одними глазами, губы сами собой неожиданно разъезжались в стороны, и получалась самая пошлая, заурядная усмешка, не имеющая ничего общего с той поэтической улыбкой, которая так часто описывается в книгах. Потренировавшись с неделю, мы научились, однако, довольно сносно улыбаться одной переносицей, все же, к сожалению, не глазами.
После того как герой научился брать «ее» руки в свои, наступает период более активных физических действий, в чем, впрочем, проще всего убедиться на конкретном примере:
«Я погладил ладонью ее нежную руку и наклонился к ней так близко, что услышал запах волос. Голова моя все ниже склонялась к ее плечу, а Мариночка точно не замечала этого. Меня начала пробивать мелкая дрожь. Ладонь моя медленно скользила вверх по холодной, как мрамор, девичьей руке и задержалась где-то повыше локтя». Это «где-то повыше локтя» очень верно передает состояние рассказчика, который даже не замечал, где именно задержалась его рука. Однако дальше: «Поддавшись неожиданно нахлынувшим чувствам, я обнял Мариночку и крепко поцеловал ее в самые губы. Девушка замерла. Она не оттолкнула меня, не вскрикнула. И тогда я прижал ее еще сильнее к своей груди. Ее губы раскрылись навстречу моим. Они были прохладные, точно родник. Наконец я выпустил Мариночку из объятий». (...)
Не следует забывать, что сюжет – это только внешняя форма, так сказать, оболочка произведения, и, как таковая, нуждается в хорошей начинке. В качестве начинки употребляются описания героев, комнат, квартир, пейзажей, производственных процессов, объяснений в любви, ночных прогулок, поездок за реку, вылазок на охоту, свадеб, крестин, разных непредвиденных случаев, вроде наводнения, нашествия саранчи или смерти старого, никому не нужного дедушки с похоронами, отпеваниями, поминками и т.д.
Чтобы произведение не оказалось каким-нибудь куцым или кургузым, описание героини надо начинать не с того момента, когда уехал в командировку ее муж, а с момента ее рождения или лучше с момента рождения ее бабушки, с крепостных времен. Рассказывая последовательно, как рождалась бабушка, потом мать героини, потом сама героиня, как она росла, развивалась, как начала наконец изменять мужу, можно дать очень содержательное и объемистое произведение. Чем длиннее будет в данном случае оболочка, тем длиннее окажется и сама колбаса, то бишь, не сама колбаса конечно, а само произведение.
Для писателей, которые не признают образцов, творческий процесс, то есть процесс писания произведения, - это сплошная мука. Пишут они, то и дело вымарывая написанное, и переписывают по двадцати раз наново. Некоторые из них от злости рвут свои рукописи и дают клятву никогда в жизни не писать больше и тут же садятся и пишут снова. Все-то им кажется, что получилось не так, как нужно. Оно и не мудрено, потому что, встав утром и садясь за свой письменный стол, такой автор не знает, куда заведут его герои к вечеру.
Иное дело писатель, который следует изложенным нами приемам литмастерства. У него само собой получается. Ему даже думать не надо. Единственное, над чем ему приходится задумываться, - это имена, отчества и фамилии своих героев. Если имя героя есть, остальное можно черпать из неисчерпаемых речевых богатств, которые всегда в изобилии под рукой. Сидит такой литмастер, которого мы для удобства пользования назовем Иваном Ивановичем, у себя за столом перед стопой чистой бумаги и крепко думает. Он еще не знает, о чем будет писать, но уже придумывает имя героя. Минута глубокой задумчивости – и вдруг его мозг, словно сверкающая молния, прорезывает мысль: а что, если героя назвать Виталием Аркадьевичем Погорельским? Идея! Виталий Аркадьевич Погорельский – очень звучное и красивое имя, и кажется, еще ни у кого из писателей не фигурировал. «Здорово это я!» - с удовлетворением думает о себе Иван Иванович и, подвинув поближе стопу бумаги, начинает писать:
«Виталий Аркадьевич Погорельский сидел за столом у себя в кабинете и читал книгу. Его вдумчивые голубые глаза глядели рассеянно, красиво очерченные капризноватые губы были плотно прижаты одна к другой, на высоком бугристом лбу пролегла вертикальная складка, устремившаяся к переносице, мягкие, шелковистые, темно-каштановые волосы были гладко зачесаны за большие хрящеватые уши...»
Следуют пять страниц описания лица Виталия Аркадьевича, его туловища, верхних и нижних конечностей, в результате чего весь Виталий Аркадьевич предстает перед нами как живой, со своей манерой зябко поеживаться и потирать одна о другую руки. Дальше страницах на десяти описывается комната со всеми столами, стульями, коврами, занавесками на окнах и всем прочим. Виталий Аркадьевич подходит к окну. Следует описание улицы, которая видна из окна, черной тучи, загромоздившей все небо, дождя, зарядившего с утра, мокрых воробьев, которые прыгают по покрытой лужами мостовой. Это занимает еще четыре страницы. Затем мы узнаем о внутреннем состоянии Виталия Аркадьевича, вызванном скверной погодой, которая помешала намеченной поездке на пляж со знакомой девушкой Зиночкой, которая работает на заводе, где Виталий Аркадьевич директором, и живет на окраине города со своей бабушкой...
Н.Носов. О литмастерстве. Иронические юморески, 1969 г.

@темы: (Про)чтение

---

Обещанного три месяца ждут

Реалии эпохи ушли вместе с самой читающей страной в мире. А вот чтение по функциональному принципу, боюсь, далеко не ушло... Во всяком случае, я довольно редко читаю вот просто так - у меня есть книги транспортные, ванные, рабочие (ну да, в процессе работы... обычно они электронные, и даже съедобные
У книжного магазина № 3 собралась толпа. По мере того как до открытия магазина оставалось все меньше и меньше времени, толпа постепенно организовывалась в очередь. Разнесся слух, что будут давать полое собрание Александра Дюма, потому что конец квартала.
- Кто за Дюмой крайний? – спросила женщина в венгерском пальто и, услышав положительный ответ от тетки в итальянских сапогах, снова спросила:
- А он толстый?
- Пятнадцать томов.
- Это как раз то, что мне нужно.
- У вас библиотека? – спросил мужчина в индийских ботинках.
- Нет, полки с книгами. Мы недавно въехали в новый дом и организовали общество книголюбов.
- Да, сейчас без литературы не проживешь, - встрял кто-то из-под японского зонтика.
- Особенно без художественной, - сказала член общества книголюбов, - хотя лично мне не все книги нравятся.
- И давно у вас это?
- Года четыре. Раньше я все без разбора читала. Пока меня приятельница не образумила. Оказывается, в художественной литературе своя система имеется. Есть транспортная литература, промтоварная, продовольственная, снотворная... Хотя и здесь свои сложности. Вот, скажем, Чехов. С одной стороны – транспортник, а если по пьесам судить – чистый мебельщик.
- Не понял, - сказали индийские ботинки.
- Что ж тут непонятного? Транспортная литература – это то, что читаешь в трамвае, троллейбусе, в метро. Басни, например, сатира и юмор, рассказики разные короткие. Чтоб не увлечься и остановку свою не проехать. Так в этом смысле Чехов – чистый транспортник. А вот, помню, всю зиму и всю осень я за «Весной» стояла, чешский гарнитур – 24 предмета, по записи, каждый день по четыре часа выстаивали, отмечались. Так очень мне Чехова пьесы понравились – спокойно, неторопливо, сюжета нет, а то, что там стреляется кто-то, так это совсем не страшно, потому что чешские гарнитуры кончились, нас всех на югославские переписали. Они не хуже.
- А кто, с вашей точки зрения, Хемингуэй? – спросили из-под японского зонтика.
- Стопроцентный промтоварник, - сказала женщина в венгерском пальто. – Я его оценила, когда за ковром четыре на шесть стояла, узбекский, перевод с английского, мягкий. Хоть на пол клади, хоть на стену вешай, и недорогой, и легко читается.
- Вот вам с ним повезло, - вмешалась женщина в итальянских сапогах, - а у меня неприятные эмоции вызывает... Помню, давали в нашей «Диете» апельсины. Стою я, «Фиесту» читаю. По три килограмма в одни руки. И вот как дошла до прилавка, там, где он с испанкой в постели лежит, апельсины кончились. С тех пор я его не воспринимаю.
- Бывает, - сказала член общества книголюбов, - у меня такая же история с Достоевским. Что ни начну читать, ничего не достается: то кончится, то магазин закроют, то кто-нибудь без очереди вопрется... Сложный очень он для меня. С ним ничего не купишь.
- А вот я, - сказали из-под японского зонтика, - всем хорошим на мне обязан книгам. За зонтиком стоял – «Хождение по мукам». За плащом – «Война и мир», за пижамой – «Смерть чиновника». Я потому и люблю за дефицитными товарами стоять – материально и духовно растешь. Недаром говорят, что литература должна быть связана с жизнью.
В дверях магазина появилась бойкая девица в синем халате.
- Товарищи! – крикнула она. – Дюму будут давать только по талонам на макулатуру!
Люди, недовольно гудя, стали расходиться.
- Жаль, - растерянно произнесла член общества книголюбов. – А я как раз сегодня к невропатологу записалась.
Кто-то посоветовал ей учебник французского языка.
- Мерси, - сказала она. – Это я выучила, когда шиньоны давали.
И она ушла. Эрудиция и образованность вызывающе облегали ее плотную фигуру. День только начинался, а всюду уже что-то читали.

А.Арканов. Эрудиция с шиньоном. 1978 г.

@темы: (Про)чтение

---

Лето в профиль и анфас

Вот в общении с такими загадочными объектами и прошло все это время...Шнобелем таким, правда, обладал только этот
И, можете порадоваться/позавидовать, в моих пампасах все это время ничего не горело... Пока еще, ттт...

@темы: Записки глюколова